Маскарад

  Немец лопотал что-то на непонятном своем языке, при этом выражение его лица было  достаточно злое. Он  переводил взгляд с матери на Любу и обратно, пытался им что-то объяснить, говорил громко, жестикулировал, но ни Люба, ни мать ее, Арина, не могли понять, что он от них хочет.
      Арина собралась в город к брату, одной идти было как-то неловко, вот и решила она взять с собой свою старшую четырнадцатилетнюю Любу.
      Подходила к концу первая зима войны. Еще осенью немцы оккупировали область, и весь район, где жила Арина, тоже заняли немцы. Тихий маленький поселок, находившийся всего-то километрах в пяти по прямой от города сначала жил себе спокойно, но в округе начали действовать партизанские отряды, и немцы постарались укрепить свои позиции, для чего небольшие отряды немецких солдат были размещены и  в маленьких населенных пунктах, таких как этот с красивым русским названием Краснокалиновский. Поселок в какой-то степени имел стратегическое значение, так как располагался в ста метрах от тракта, по которому можно было  проехать как в сторону Орла, так и в сторону Брянской области.
       С появлением немцев сначала в райцентре, был по всему району установлен свой, отличный от уже привычного советского порядок. В каждом населенном пункте были выбраны старосты из числа местных жителей.  Еще до того, как появились в поселке немцы, староста собрал всех на сход и объявил, что как только отряд вступит в поселок, немцев всех расквартируют по домам. Жители обязаны встретить их гостеприимно, не чинить им никаких препятствий ни в чем и кормить их, если те пожелают столоваться с ними в доме.
       Жителям это само собой разумеется нравилось не очень, однако все понимали серьезность положения, и уже были наслышаны о некоторых зверствах  оккупантов, поэтому сообщение старосты было выслушано молча, без каких-либо возражений. Домой возвращались понуро. Перспектива обрести лишние рты в такое и так не очень сытое время никого не радовала. Но Красная армия все отступала и отступала, и было не понятно, как там дальше обернется. А вдруг эта война растянется на долгие-долгие годы, и надо же будет как-то выживать, растить деток, а  в деревнях население было в основном бабы старики да дети.
       Рев мотоциклов жители услышали холодным полу-осенним или полу-зимним днем. Морозы были уже зимние, а снега еще не было.  Ребятишки, которые были постарше и бегали по улице, несмотря на мороз, тут же как горох покатились по дороге к своим домам, старики вышли из хат,   облокотились о свои плетни и стали ждать, что будет, дети и бабы, сидевшие дома, облепили тусклые низенькие окна и с любопытством разглядывали  немецких солдат-мотоциклистов.
     На деревенском пятачке немцев встречал староста и еще несколько жителей, которые были настроены к приезжим оккупантам весьма доброжелательно. Сыскался по такому случаю и каравай, который на расшитом рушнике держала розовощекая деревенская красавица. Правда на ее лице не читалось никакой радости от встречи столь нежданных гостей, но отказать старосте она не могла, за это и головой можно было поплатиться, а у нее пятеро детей, которых надо поднимать, и муж на фронте за родину сражается.
      Отряд оказался не очень многочисленным, всего человек двадцать с небольшим, поэтому на постой пришлось по одному немцу в каждую хату расселить. Староста взял себе, разумеется, командира. Остальных распределили по списку, который неизвестно откуда взялся в готовом виде у старосты. Видимо ему все было заранее доложено.
       К Арине поселили не очень молодого немца. Староста привел его в хату, когда Арина собиралась кормить свою ораву нехитрым деревенским ужином, состоящим из чугунка вареной картошки, квашеной капусты, огурцов. Она чуть не выронила из рук каравай хлеба, который собиралась нарезать. При виде старосты с немцем у Арины по спине пробежал неприятный холодок, в руках появилась дрожь. Младшие дети выскочили из-за стола и прижались к ее ногами, старшие сидели неподвижно, и было видно что они испытывают невероятный страх перед незнакомцем.
       -Ну вот, Арина, к тебе на постой я привел вот этого господина. Ты ему свою койку освободи, а сами уж потеснитесь как-то…
       -Дак, Елизар Трифонович,- робко выговорила начавшая выходить из оцепенения Арина, - У меня ведь с едой-то не очень… После того, как Степана…- тут она споткнулась – надо ли говорить при постороннем такие подробности про своего мужа.
    - Ничего, у тебя вон корова есть, да ведь и довольствие им же положено будет. Я не думаю, что они захотят все время на нашей картошке с капустой сидеть, - кивнул староста в сторону крестьянского стола. – Ну пошел я, некогда мне, остальных еще расселять надо.
     Староста чего-то сказал немцу на сильно ломаном немецком языке. Тот согласно кивнул, покосился сначала в сторону стола, потом в сторону кровати, перевел взгляд на растерянную Арину, на испуганную ребятню и вдруг улыбнулся.
- Ауфидерзеен,- сказал староста, приподнял перед немцем шапку и вышел на улицу.
 
- Гутен абенд,- проговорил до сих пор молчавший немец.
   Арина смотрела на него непонимающим взглядом. Немец  догадался, что его не понимают, и на лице его появилось чувство досады.
- Мама, это они сказали нам добрый вечер, - робко вступила в разговор Люба. Она в школе как-никак немецкий учила, и, конечно, самые элементарные слова знала.
  - Гутен  абенд, -ответила она, - битте, зетцен, - затараторила она все что знала.
    Немец улыбнулся еще шире и стал так стремительно быстро говорить на своем языке, что Люба не поняла ничего, единственное, что она уловила из разговора, это то, что его зовут Курт.
    Курт понял, что его приглашают к столу. Он поставил возле кровати, на которую ему указал еще староста, свой довольно внушительный чемодан, снял с плеча автомат и положил его прямо на кровать. Начал снимать с себя шинель, озираясь по сторонам в поисках вешалки. Арина взяла одежду в руки и отнесла за шторку рядом с дверью.
    Немец что- то стал спрашивать. Арина снова непонимающе посмотрела на немца, потом с надеждой на дочь. Люба, уловив знакомое слово «хенде» догадалась, что он хочет помыть руки
  - Ааа, руки.- Арина махнула рукой, приглашая немца за шторку, разделявшую хату на две половины. Во второй половине была русская печь, лавка, небольшой стол и полки для посуды. На лавке стояли ведра с водой, в одном из них плавал ковшик.
   Курт последовал за хозяйкой. Он огляделся по сторонам, вероятно в поисках умывальника. Арина зачерпнула в ковшик воды, и подошла к небольшому тазику, который стоял на полу возле печки.
    Немец не понял, что она собирается делать.
- Вас? – вопросительно произнес он.
- Ну, вы руки подставьте, я полью,- объяснила Арина,
- Вас? – снова переспросил немец.
 - Люба, иди хоть как-нибудь объясни, а то они не понимают.
- Да как я объясню-то, если я почти ничего не знаю. Нам в школе мало чего преподавали. Мы только и знаем «ин ди шюле» да « ин дер классе».
    Она все же зашла за шторку, потому что ей пришло в голову, как объяснить немцу, чтоб он понял, что от него требуется. Люба подошла к матери с ковшом, наклонилась над тазиком, сложила ладошки лодочкой, а Арина стала тонкой струйкой поливать ей в ладошки воду из ковша. Люба потерла руки друг об друга, аккуратно стряхнула их и вытерла об висевшее на стерне полотенце. Немец захохотал и проделал то же самое. Обстановка в доме немного разрядилась.
   Когда Курт вернулся из кухни к столу, ему уже было освобождено место, и поставлена отдельная тарелка – так-то все ели из общей посуды.
- Милости просим, уж не обессудьте – чем богаты, - проговорила Арина, хотя теперь уж точно знала, что немец по-русски не понимает совсем.
  Он догадался, что хозяйка предлагает ему покушать с ними, хотя то, что стояло на столе, ему по-видимому не очень нравилось. Он встал из-за стола, поставил свой чемодан на край лавки , открыл его и достал оттуда банку тушенки, еще какие-то консервы, и плитку шоколада. Тушенку он съел сам,  консервы положил обратно в чемодан, а плитку шоколада аккуратно поломал на квадратики и раздал детям.
   Они стали отказываться брать, отрицательно мотая головами и оглядываясь на мать – что она скажет, но Арина согласно кивнула  им, и они робко протянули ручонки. Последний кусочек Курт протянул Любе. При этом он с грустной улыбкой посмотрел на нее, сказал что-то, Люба из всей его речи разобрала только два знакомых слова – «майн тохтер». Она догадалась, что он  вспомнил свою дочь, которую вероятнее всего Люба напомнила.
   Курт оказался достаточно дружелюбным  и порядочным немцем. Он никогда не обижал детей, как это делали постояльцы в других семьях. Наоборот, приходя со службы домой, он приносил детям то шоколад, то несколько кусочков сахара, то галеты. К рождеству, которое немцы как и все католики празднуют 25 декабря Курт принес довольно внушительный фанерный ящик, на котором по-немецки был написан адрес – это ему прислали рождественский подарок из дома. Пока немец распечатывал посылку, ребятишки стояли возле него плотным кольцом, сгорая от любопытства. В посылке оказалось не так много такого, что могло бы порадовать любопытную публику: две белых нижних рубашки, теплый шарф, носки. Но когда внизу ящика обнаружилось  несколько пачек сладкого печенья и немного конфет, Курт посмотрел на детей и заулыбался. На следующий день Курт устроил в доме праздник. По случаю рождества  в этот день он не пошел на службу, хотя день был рабочий. Когда дети проснулись, он торжественно раздал им по пачке печенья и по паре конфет. Потом, спустя много лет, будучи уже взрослой, Люба догадалась, что он специально написал домой письмо с просьбой прислать печенья именно столько, сколько было в семье детей.
    
    И вот  теперь, когда Арина с Любой, празднично разодетые собрались идти в город, Курт, загородив собой выход, недовольно кричал на них, показывая на Любу. То, что в его речи часто звучало слово «нихт», Люба понимала, что они что-то делают то, что не надо делать. Не зная, как бы толком объяснить, чтоб его поняли, немец показывал то на глаза Любы, то трогал ее косу, стучал себе по голове, дергал ее аз юбку. До Арины стало доходить, что Курт хочет объяснить что-то про Любу.  Но что – она не понимала.
 Видя тщетность своих стараний, немец бессильно махнул рукой, и  собрался отойти от двери. И тут взгляд его упал на  кусок мешковины, валявшейся возле порога. Он схватил эту тряпку, и несмотря на то, что она была грязная, накинул ее Любе на голову и затянул на подбородке в виде платка. Изумленные женщины стояли не зная, что и подумать. А Курт , замотав лицо Любе этой тряпкой стащил с нее красивую юбку, швырнул ее в сторону.
- Ты что собрался делать? – закричала Арина и встала впереди дочери. Курт, ни слова больше не говоря, направился в сторону ее сундука, по-хозяйски распахнул его, порылся и извлек старую, почти изношенную юбку. Протянул ее Любе, и она поняла, что именно эту юбку ей  надо надеть. Люба беспрекословно взяла ее и надела на себя. Этим маскарад не ограничился. Немец подошел к девочке, спрятал ее роскошную, доходившую до задницы косу под тряпку, накинул на нее старую материну фуфайку, открыл заслонку в печке, мазнул на пальцы сажу и несколько раз провел по ее румяным щечкам. Теперь Люба поняла, что пытался объяснить им Курт. Идти молодой женщине с юной красавицей пешком пять километров было не безопасно, в дороге с ними всякое могло случиться, вот и забеспокоился он о них. Дошло это и до Арины. Она тоже сняла свой праздничный наряд, оделась куда как скромно,  и они в таком странном и неприглядном виде отправились в гости.
      Курт оказался прав. Менее половины пути прошли они, когда увидели двигавшийся им навстречу небольшой отряд немецких солдат. Они шли, весело переговариваясь, смеялись, и было видно, что они ощущают себя полноправными хозяевами. Увидев двух странно одетых женщин, солдаты окружили их, начали толкать и громко смеяться. Люба и Арина жутко испугались, но их неприглядный вид не только не смутил немцев, а наоборот, они потешались над ними как хотели. Арина испытала настоящий ужас, представив, что они могут сделать с ней и дочкой. Она прижала Любу к себе, обхватила ее руками, и вспомнив одно-единственное немецкое слово, громко крикнула: - Кранк!
   Смех резко оборвался. Немцы начали пятиться, отступая от них. Затем один из них, старший по званию наверно, что-то скомандовал, и они резко повернувшись пошли дальше своей дорогой. Любу трясло от страха, Арина так и стояла обхватив дочь. Когда немцы ушли на достаточное расстояние от них, женщин начал отпускать страх. До самого города они шли молча, и Люба всю дорогу мысленно благодарила Курта за то, что он проявил к ней поистине отцовскую заботу, тем самым спас ее. Арина шептала молитвы .
    Курту они ничего не сказали, да если бы и взялись рассказывать, то он возможно и не понял бы ничего. Он за эти несколько месяцев освоил всего несколько русских слов, и никак не мог выговорить это непонятное, странное и такое длинное слово «Краснокалиновский» . Иногда он со службы своей приходил в хорошем расположении духа, иногда не очень. Когда он был в хорошем настроении, дети часто просили его выговорить это ломающее его мозг и язык слово и искренне хохотали над его тщетными попытками.
     Однажды Курт пришел домой очень мрачным. Он ходил по комнате, кивал головой из стороны в сторону и вздыхал.  Арины дома не было. Люба возилась на кухне – чистила картошку на суп. Курт заглянул к ней за шторку, поманил рукой. Люба отложила нож и вышла из-за шторки. Немец выглядел очень озабоченным, и Люба поняла, что он хочет ей сообщить что-то очень важное. Курт подошел к девочке, погладил ее по голове, взял ее косу в руку и стал ее слегка подбрасывать на руке, как будто взвешивая, потом тяжело вздохнул и стал что-то снова тихим голосом говорить. Говорил он довольно долго, большую часть его речи Люба как всегда не разобрала. Он снова погладил ее по голове, взял в обе ладони ее голову, приподнял к верху и стал внимательно смотреть в ее глаза.
- Майн тохтер, майн тохтер, - стал шептать он, и вдруг заплакал. Заплакал сильно, чуть не навзрыд. Из глаз его полились настоящие слезы. Они посыпались так, как сыплются у сильно обиженного ребенка. Люба смотрела на него с удивлением. Он прижал ее к своей груди  как прижимает отец свою любимую дочь. Люба всем телом ощутила, как вздрагивает он от рыданий. Она не понимала, что с ним происходит в этот момент, но ей вдруг стало безумно жалко этого мужчину, считавшегося врагом, но вдруг ставшего беспомощней ребенка.
   Дети, видя как плачет Курт, тоже заголосили один за другим. В хате стоял рев. Когда Арина переступила порог, она увидела странную картину: Курт обнимал Любу, плакал и вместе с ним плакала Люба и все дети.
    Увидев вошедшую Арину, Курт отстранил от себя девочку, стыдливо вытер тыльными сторонами ладоней слезы, и как будто взяв себя в руки, постарался улыбнуться.
    Затем на его лице появилось такое выражение, которое говорило, что он что-то должен им объяснить, но не знает как. Он сосредоточился, и впервые произнес фразу на русском языке.
   - Я ненавидеть война… Я хотеть жить. Майн тохтер хотеть жить. Льюба хотеть жить. Киндер хотеть жить. Уходить лес… Бистро уходить… Шиссен…Дойче зольдатн шиссен, русише зольдатн шиссен. Бистро-бистро.
    Арина поняла все. Она засуетилась, стала одевать детей, схватила шаль, которой был накрыт сундук, в спешке покидала в нее кое-какую нехитрую снедь, и похватав детей, повела их в сторону леса. То же самое делали почти все жители деревни.
   На дворе было начало августа 43-го.

1.12.2018