Книга гениальной прозы

ВСЕМ, КОМУ ПОНРАВИЛАСЬ ЭТА  КНИГА,  У  КОГО  ЕЩЁ  НЕ СГНИЛА  СОВЕСТЬ  - ПОМОГАЙТЕ! ВЫСЫЛАЙТЕ НА  ПОЧТОВЫЙ  АДРЕС КТО СКОЛЬКО  МОЖЕТ. 690077, ВЛАДИВОСТОК, УЛ. 50 ЛЕТ ВЛКСМ, ДОМ 20, КВ. 9. АЛЕКСАНДРУ САМОЙЛЕНКО
 
Александр   Самойленко







      ДРУГОЙ  Я.
               
                Alter    ego.

                Книга    прозы.








 





   









П У Б Л И К А Ц И: АЛЕКСАНДР  Иванович  С А М О Й Л Е Н К О.
1.          Жанр прозы: Журнал «Дальний Восток» - рассказы, повести – 1982-1998гг.
Газета «Литературная Россия», Дальневосточное книжное издательство, Издательство «Советский писатель» - «Олимп» (Москва),  Жур. «Космополитен».
КНИГА ПРОЗЫ  «АРАБСКОЕ  ТАНГО» - 1991 г. Была под запретом КГБ к изданию  ш е с
т ь  л е т.

2.          Жанр  ДЕТЕКТИВА: Детектив «МИЛЛИОН АЛЫХ РОЗ» - Дальиздат – 1990,
Издательство  «Олимп» (Москва) – 1991,  альманах «Стрелец» - Москва- 1994.

3.          Жанр  ФАНТАСТИКИ: Рассказы и повести в Дальиздате. Жур. «Дальний Восток», жур. «Игнат» (Владивосток), жур. «Джунгли» (Владивосток), местные газеты. Две книги в этом жанре издать не успел, а при нынешнем фашистско-уголовном режиме НАСТОЯЩИЕ книги не издаются.

4. Жанр  ЮМОРА-САТИРЫ-АФОРИЗМА:  Автор Всесоюзного радио (1979-91гг Москва, «Маяк» - «С добрым утром!»), автор жур. «Крокодил» (1982-91гг – месячный тираж –24 млн. экз.), автор «Литературной газеты» - 1984-2008гг. Журналы: «Юность», «Советский экран», «Советский Союз»,  «Рогач» (ЧССР), «Дальний Восток». Газеты: «Труд», «Собеседник», «АиФ», «Книжное обозрение», все местные газеты.  «МОСФИЛЬМ» -  («Акселератка»), Центральное  телевидение (1985), РАДИО  РОССИИ  (1995-96гг).  Автор некоторых «народных» пословиц: ЧЕГО  НЕЛЬЗЯ  СДЕЛАТЬ  ЗА  ДЕНЬГИ  -  МОЖНО  СДЕЛАТЬ  ЗА  БОЛЬШИЕ  ДЕНЬГИ.      САМЫЕ  СЛОЖНЫЕ  ПРАВИЛА -  В  ИГРАХ  БЕЗ ПРАВИЛ.         ЕСЛИ  ЖЕЛАЕМОЕ  ВЫДАЮТ  ЗА  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ,  ЗНАЧИТ,  ТАКОВА  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.   ДУРАК  -  ОН  И  С  МАНДАТОМ  ДЕПУТАТА  ДУРАК,  ТОЛЬКО  ЕЩЁ  МАНДАТНЕЕ…  И  другие.

КНИГА  ЮМОРА-САТИРЫ-АФОРИЗМОВ    «СИЗИФОВ  ТРУД»  - 1990 г. Была под запретом КГБ к изданию  в о с е м ь   лет.
ВСЁ  ТВОРЧЕСТВО  ПОДАРЕНО  ПЛАНЕТЕ  В  ИНТЕРНЕТЕ. 



























СОДЕРЖАНИЕ 
к книге прозы

Стр.
1. Палата № … Рассказ.
2. Вот, например. Рассказ.      
3. Трубка. Рассказ.
4. Транзитные пассажиры. Рассказ.
5. Путевка. Рассказ.
7. Я. Новелла.
8. Вечное танго. Рассказ.
9. Жил-был я. Рассказ.
10. Неразрушенное  время. Повесть. 
11. Праздник смеха. Рассказ.
12. Но они очень счастливы. Повесть.
13. Осторожно – меценаты! Рассказ-быль.
14. Окси. Рассказ
15. От  стены…  Рассказ
16. ПРОСТИ,  МУЗАРИК…
17. Миллион алых роз. Повесть-детектив

                Эксперимент.
                Художественно-документльный роман.      
                Содержание:
Либидо
Ларисик.
Пучина (I)
Крутой секс (II)
Секс – это животное предательство человеческих  чувств
Пучина – 2
Медитация – 1
Одиночество
Медитация – 2
Какая встреча!
Красно-голубые
Продается президент СССР
Анекдот

Спор
Знахарка
Гипноз
Ars longa, vita brevis
Sic transit Gloria mundi
Ав-то-ра!!!
Alter ego
Прощай, литература!
Собрание
Машина времени
Махно, тачанка и … любовь!
Люди делают историю так, как она позволяет себя делать
Савка
Бывшая семья
Сестра президента?!
Полёт над гнездом гадюшки
Братец кролик
Уголовное мурло
Danse macabre 1
Эпизод № 1
Впервые
Старое кино
Danse macabre – 2
Господи, верни нам нашу фефть!
Эпизод – 2.
Из Павлов в Савлы.

Эпилог.


















 


Палата
Александр Самойленко
                П А Л А Т А   № …….

                Рассказ


   Принудительно вливается в спящее сознание: «И-и-и, у-у-у, аах-ах, ы-ы-ы, иии!!!».
   Расплавленный ручеек из чьего-то необъятного жуткого горя. «Ыы-ых! А-аа!!».
   Полураскрывшийся глаз начинает регистрировать: слабый блеск никелированных кроватных дуг, угол тумбочки, кусок темной крашеной стены.
 Щёлк-щёлк. Включающееся сознание впитывает и захлебывающийся непоправимостью обжигающий ручеек, и открытое в предрассветный сумрак окно, и опротивевший больничный запах, и застывшую в напряженном притворном - будто сонливом - молчании палату.
  Семь коек. Семь только что проснувшихся сознаний, не успевших слиться с телом, чутко ловят всплески булькающего ручейка. «А-ах-ха! Ы-и-и! У-у-у!!!».

  Женщина плачет. Молодая? Красивая? Какое дело сознанию до таких ничтожных определений, когда оно слышит искреннее горе и участвует в нем, отделённом сейчас не только от каких-то глупых метафор, но и от самого времени. «А-кха-кха!...»

  Семь коек... Оборвал свой гнусный храп «дядя Вольдемар». Так он себя называет. Сопит. Слушает... Когда-то морячил. Рыбачил. Зарабатывал. Пропивал. Прогуливал. Первую жену, больную, бросил. Она умерла. Вторая бросила его - парализованного. Женщин называет «бонухами». Было когда-то такое жаргонное слово. Единственный сын к нему не ходит. Ему пятьдесят три. Он еще надеется на чудо — вылечиться от паралича. Он мечтает еще продолжить вдруг остановившийся поток удовольствий. Но в злых глазах его обреченность и ненависть к ходячим. Сопит, слушает дядя Вольдемар...

  Женщина плачет. По ком? Не тот ли это парень после автокатастрофы? Красавец, гора мускулов, вчера отвезли в реанимацию. Но как она плачет, как плачет! Тянет неусыхающий ручеек, звуками пробиваясь к мужу, к телу, от которого уже отключили все трубки и сейчас повезут в морг. Звук за звуком - тонкая связующая нить, она боится прервать ее! Пока она плачет, он еще жив в ней!

  Утро. Половина пятого. Сознание, не желающее объединяться с телом, витает по палате в мглистом сыром воздухе, сливаясь как будто в единое сознание не спящих семерых. Неужели оно завидует этому плачу, этим слезам?!..
  Тот, у окна, здоровенный мужик, какой-то начальник. С радикулитом. Ему пятьдесят. Днём рассказывает пошленькие анекдоты. Но каждый вечер вспоминает жену. Умерла в прошлом году. Хирург. По три операции в день. Отравилась анестетиками. Только теперь выяснилось, как он любил ее... Конечно, изменял. Не ценил, не берёг. Конечно, непоправимо виноват перед ней. Две взрослые дочери. Но одинок, очень одинок! Навсегда, до конца. Ничего уже другого не будет.

  И еще один у окна. Ему двадцать девять. У него не было ни одной женщины. Сам признался. Что-то не то с организмом. Наверное, неправильный набор хромосом - по женскому типу. На лице никакой растительности, но электробритву гоняет вхолостую по полчаса. Не жилец. Аневризма мозга. Молчит. Слушает. О чем?..

  Как грустно и светло. Смерть и жизнь. Женщина плачет.
Ave, Мария. И прощай. Реквием в один голос. По любви, по прошлому, по бессилию, по невозможности удержать жизнь. Как музыку. Реквием по непознаваемости будущего, по временности в безвременье!

  Плачь, женщина! Через год или два ты забудешь и его тело, и слова. И снова выйдешь замуж. Но сейчас ты с ним, ты здесь, в остановившемся мгновении, в звуках собственных рыданий, Сейчас тебе не до абстракций, но где-то далеко-далеко волны твоих слёз разбиваются об острые камни несокрушимой скалы, на которой восседает Природа или то, что мы так величаем. Это оттуда, с проклятой высоты, вершит она над нами жестокие эксперименты, век за веком толкая к какому-то неизвестному результату.

  Плачь, женщина! Пой свой реквием - гимн по живому—хрупкому и временному, — неосознанный до конца и оттого так минорно невыносимый.
  И может быть, может быть, может быть! То  сознание,  гипотетически  витающее в раннем утре  палаты номер восемь, которое он,  Виктор,  самовольно отделил от семерых, молча  лежащих  не спящих, и объединил в один эфемерный, всё понимающий дух, может быть, оно, это сознание, изощрённое и извращённое, протопавшее, проплясавшее и проползшее по жизни, не раз битое, оскорблённое и униженное, но знавшее и высочайшие взлёты, разуверившееся и разубедившееся во всем, пощупавшее живую ткань во всех ее ипостасях и интимных местечках, может быть, всё-таки помудревшее до одурения сознание войдёт в этот плач, в этот звук, в этот стон, проникнет в ненаписанные ноты невыразимого, и вспомнит, и поймет, и узнает (в который уж раз!), что кроме бытового сора, дурацких пошлых материй и простейших актов размножения есть ещё что-то.
  Что? Да вот же, хотя бы этот плач. Женщины...
  И пусть то, что на скале, что мы зовем Природой, что нас выдумало, - пусть оно там сейчас злится, и прыгает, и бесится. Но сюда, в ненаписанные ноты, в реквием-гимн, ему не залезть, не помешать! Он - наш! Мы его придумали сами! Хорошо бы верить в это всегда...

  И всё понятно и ясно  без слов, но они, слова, везде и во всём, как будто они что-то могут сами по себе, как будто главные они, а не то, что ими выражается.   
  Слова, слова... Мерцающие звуки, наряжающие и раздевающие, и здесь они проставляют все точки, кинжальным звукорядом вонзаются в чувствительный предрассветный мозг.

  По полукилометровому коридору, глухому, гулкому и пустынному, ещё ночному, оторванному от мира, но реальному более, чем всё, что вне его, с запахами из Той Стороны, вещью в себе, понятной лишь лежащим за его тонкими дверьми, где слово «жизнь» звучит частенько чьей-то злой и неуместной шуткой, - шаги.
  Кто это? Дежурная медсестра Ирочка - высокая, длинноногая, с широкими бедрами брюнетка, с нежными, опытными руками, небольно делающая уколы? Или это Галочка - маленькая, симпатичная, с веснушками, тоже колющая уколы с хлопком, нечувствительно?

  «У неё муж умер», — голос не Ирочкин и не Галочкин, а чей-то отдельный, отсеченный, безымянный, роковой медицинский. Он пришпилил напуганное сознание палаты номер восемь к чему-то мрачному и конечному, и затрепыхалось оно, бесповоротно заклиненное, задыхаясь и бякая жидкими крылышками в вакууме прошлого, не в силах хоть на что-то опереться, лихорадочно выискивая в истлевших жёлтых страницах памяти среди бывших жен и женщин одну-единственную, чтоб могла вот так, как эта, - безутешно. «У нее муж умер... У нее муж умер...»

  Шуршат хрупкие, истёршиеся листы, но никого! Ни одной, чтоб вот так! Ворочается дядя Вольдемар, вспоминая жён и «бонух». Скрипит кровать под Мишей. Ему сорок семь. С первой женой прожил двадцать лет. Бросил. Не удовлетворяла. Женился на молодой. Сюда попал с сотрясением мозга. Он ударил жену подушкой, она его — утюгом... Миша уже выздоровел, но нагоняет искусственно температуру и убеждает врача в своей болезни.
«Сначала женщины строят нам глазки, а потом оставляют нас с носом», — кто-то на днях преподнес из журнала Мише такой афоризм, И кто-то тут же добавил: «И с утюгом!..» И беспощадно все гоготали — здесь другие расценки на многое, в том числе и на тактичность.

  «Да обман! Вранье! Из чего сделан ее плач?! Из чего состоит? Чего стоит? Защитная реакция биомашины на стресс? На разорванное общее биополе? Рыдания расслабляют мышцы, а слёзы вымывают вредные соли - оберегая сосуды мозга и сердца от ишемии. И всё. И всё?! А что ещё? Что ещё... Любовь?
Любовь — это когда тебя потребляют. Только и всего. Все мы — дяди Вольдемары. И тети... Хе-хе. Одна живая биомашина рыдает по другой, разрушенной. Как по утерянной собственности. О его ладонях, ногах, глазах? О его уме, знаниях, памяти? О его зарплате? Обман, обман! Но почему я... Отчего... Это же завидую. Мертвому... Ха-ха. Послезавтра операция. Трепанация черепа. И обо мне... Никто».

  Виктор лежит, словно висит в невесомости объёма половины пятого утра, женского плача, напряженной молчаливости палаты, в неудобности позы - с затёкшей рукой и сползшей подушкой, с потерянным интересом к собственному телу, которое послезавтра, быть может, уже ничего не будет представлять...

  Вот он и пришёл к этой кровати. Тридцать восемь. Сколько раз он представлял - как это будет? Вот так. Просто. Вон таракан ползёт по тумбочке. А послезавтра... Он окончательно упрется в стену, за которой может ничего не быть. «Или отказаться? Пока не поздно». По сто раз на день это трусливое: «Или отказаться?»
  Что поздно? Поздно жить. Невозможно без операции. «Гори-гори, моя звезда... Умру ли я, ты над могилою...» Выйти, удрать, убежать - и несколько дней пожить, пожить на всю катушку!.. А мечта, идея? Я не могу думать! Кровь носом, голова, инсульт... Лучше смерть, чем невозможность думать.
   Впрочем, химера... Как вера в догму или вечную любовь. Это там, а молодости — уж я-то, я-то смогу! Я-то проклюнусь из скорлупы человеческого, выгляну, прорвусь, дальше всех! А потом? Привыкаешь, нравится любить свои мысли, как чьи-то глаза или ноги. Нравится жить сложностью, придуманной самим. Чем-то необходимо жить. И живешь - такой же, как все.

  Или надо умирать молодым? Пока не сморщило, пока не свалился окончательно на дно старости и беспросветного одиночества, когда выбираешься на улицу после какого-нибудь очередного сердечного приступа и притуливаешься где-нибудь в толпе —только бы перекинуться случайным словом с живыми...

  Оля... Ольга Петровна, Лечащий врач. Что? Легкий флирт? Здесь? На грани небытия? Или это ее система? Индивидуальный подход. Что было... Сняла обручальное кольцо. Совпадение? Развелась? Двадцать семь, не больше. Миленькое личико. Очень женственное. Верхние зубки чуть выдаются вперед, она их тщательно прячет и оттого улыбается особенно. С «изюминкой». Что еще? Три раза опускала на его руку свою маленькую теплую ладонь. Две-три секунды. Дружески? Жалея? Какой дурак сказал, что жалость унижает мужчину? Это бесконечно приятно. Может, от того, что судьба подбросила подарок — пообщаться напоследок с такой женщиной. А он не отвечал на ее прикосновения. Не посмел. Боялся оскорбить. И еще она несколько раз назвала его Витенькой.

  ...В позвоночнике игла. Через спинной мозг в голову закачивается кислород. Ирка держит за плечи и следит за зрачками. Один процент смертности от процедуры. В соседней больнице от этого только что умерла двадцатилетняя девчонка... «Витенька, как себя чувствуешь? — спрашивает Ольга. - Говори, говори, не закрывай глазки». - «Пока нормально, лёгкое опьянение, Ольга Петровна».
Ему так хочется сказать «Оленька». Через иглу, через ее руки что-то сейчас с ним происходит. Половая близость в сравнении с этим - ничтожнейший примитив! «Витенька, еще кубиков пятнадцать. Как голова?»
  - «Боль. Боль усиливается. Боль становится невыносимой, - язык потяжелел, как будто распух, и едва ворочается. - Те... Теряю контроль...» — «Всё, Витенька, всё, ложись».
  Она поправляет ему трико, проводит рукой по голым плечам. Он лежит на рентгеновском столе бледный, почти без сознания, не в силах приоткрыть глаза.   
  Санитарка подносит тазик, его мутит, но он ни за что, ни за что не позволит себе при ней... Ему кажется, что он умрёт, не перенесёт страшнейшую головную боль. Но она рядом, «Всё никак не получается пообщаться», — говорит она. «Поддерживает, отвлекает», — понимает он.
  — «Да, вы очень много работаете, а когда же личная жизнь?» — едва разжимая губы, говорит он и чувствует, как от слабости и от боли из закрытых глаз текут слёзы...

  О чём я? Послезавтра операция... К чёрту! Обреют... И голый на столе. Распилят череп, и она... Она же будет там! К чёрту! Всё - обман!
  А женщина плачет, и в коридоре повисло навечно, свинцовое и неопровержимое: «У неё муж умер...»

  «К чёрту!» — говорил он себе два дня, чтобы не поднялось давление. «К чёрту!» — говорил он себе два дня, чтобы успокоить сердцебиение. «К чёрту!» — говорил он себе два дня, деревенея телом к теряя интерес ко всему.
  «Всё будет хорошо. Он очень опытный нейрохирург», — говорила Ольга Петровна, сидя у него на кровати и держа его руку в своей. И он сжал ее ладонь, почти грубо, крепко, и едва не привлек её к себе, едва-едва сдержался, чтоб не зацеловать эти губы, глаза. Но вдруг увидел в её зрачках что-то страшное. Неверие в успех. Смерть. «Враньё! Ложь! Обман!» — и отпустил ее руку.

  «К дьяволу!» — твердил он мысленно, когда его брили, а потом везли в лифте на каталке.
«Наплевать! Всё. Пусть так...» — Он смотрел в потолок операционной, ни с кем не встречаясь глазами, не стесняясь своего бритого, обезображенного черепа. Не стесняясь уже ничего и никого...

  ...Он стал жить другой жизнью. Жизнь эта очень сложна. Да, она совсем не проста. Знал ли он когда-нибудь иное состояние? А кто — он? Это кто-то чужой.   
  Кажется, они когда-то существовали вместе. Как два в одном. Нет, это был какой-то длинный сон, а сейчас он проснулся в своём настоящем. Он всегда думал, что настоящее — оно вот такое, как сейчас.
  Нет, он никогда раньше не думал, не умел. А теперь он думает? Очень сложно. Темно. Нет ничего. Нету слов. Есть красное. Если исчезнет красное, значит, всё.

  Что — всё? Не знаю. Надо держаться за красное. Нечем. Совсем нечем держаться! Страшно. Секунда очень длинная. В ней много-много времени. Никто не знает, что секунда — всё. Не секунда. А что такое — секунда? В ней бы зацепиться, чтоб красное осталось, и тогда в другую секунду...

  Опять. Ничего не было. Длинно-длинно, Но что-то было. Белые пятна. Халаты. Слово — «халаты». Язык не нужен. Тяжело. Всё само. Красное надо. Пусть оно будет. Нет. Кончается! Не удержу!.. Как там темно! Там совсем чёрное. Я не хочу туда, не хочу, не хочу! Ничего совсем нет. Ничего...

  Как долго. Красного больше. Оно крепкое. Хорошо. Мне бы вспомнить. Что-то вспомнить. Оттуда. Что-то было. Кто-то плакал...

  Он приоткрыл глаза. Резиновые трубки. Ящики-приборы. Капельница. Он ничему не удивляется. Он всё знает. Операция прошла не совсем удачно. Он в реанимации. Он знает это давно-давно. Ещё он успевает увидеть кровать напротив. Там лежит женщина. Раздетая. Он видит грудь, ноги, трубки. Ничему не удивляется. И опять проваливается в свое темное, где есть красное, за которое надо крепко держаться.

Слишком много сил он  отдал на приподнятие  век и на взгляд, без слов, лишь с памятью для того, второго, который был в нём когда-то, который, конечно, провел бы сейчас какие-то параллели между жизнью и смертью, мужчиной и женщиной и, наверное,  поиронизировал... Но потом, потом, может, когда-нибудь тот ещё вернётся, и память этого взгляда — для него.         
               
  Красного становится больше. Иногда сквозь ресницы он видит что-то очень знакомое, которое он знал всегда. От него идет свет, и тогда ему хорошо. Он спит.   
  Но что же ЭТО? Как же он не может ЭТО узнать? И еще кто-то плакал. И слова. Есть слова. Их много. Были слова. Она плакала, и слова звучали: «У нее... У нее...»
  На него смотрит кто-то. Эти глаза не медицинские. Они иногда тоже плачут. Но от них хорошо. Ему кажется, что это женщина. И тогда он думает, что это сон. Потому что он одинок. Совсем одинок. А у неё... «У неё муж умер...» Вот что.
  У кого? Где? В какой жизни? Может быть, это он сам когда-то у кого-то умер и плакали по нему? Нет. Ему хочется начать думать, как когда-то, но совсем иначе.
  Он смотрит и смотрит в глаза. Как же он мог забыть их?!
  Это глаза матери.




  ВОТ,  НАПРИМЕР….


                Рассказ

  Я работаю матросом на стояночном судне. Чернорабочим. Зато - сутки через троё. Весь день красишь километрами, выполняешь команды какого-нибудь малоинтеллектуального начальника, спишь ночью полчаса, возвращаешься домой постаревшим лет на десять, но зато — сутки через троё! Послевахтенный день отдохнешь, а следующие два дня подряд твои — пиши...
  Красить километрами? Тяжело, но ничего, можно. Подчиняться ограниченному человеку? Ничего, бывало и хуже. Прочищать забитые до краев унитазы в туалете? А-а, нетрудно...
  Нетрудно, пока не вспомнишь — да это ведь я! Человек уже довольно средних лет, на заре третьего тысячелетия новой эры!

  Вот, например, мы красим. Солнце, жара, пот заливает глаза. Мы красим фальшборт, контрфорсы, релинги. Нужно наклоняться, подлазить и перелазить, перевешиваться через борт. Послеобеденная пища давит на желудок. Покалывает сердце. В каюте внизу еще похрапывает боцман. Через полчаса он явится и скажет: «Ребята, давайте, нажимайте, это всё сегодня надо закончить». И сгинет. Пойдет собирать себе из отходов доски па дачу.
  А в каюте наверху сидит капитан, уставившись в газету, которую он с утра, уже проштудировал раза на три. Капитан — это почти условно. Потому что и судно наше — тоже почти условно. Оно не ходит в рейсы, у него нет машины. Это плавмастерские.   
  Есть здесь ещё главный инженер и другие начальники и рабочие. У них свои дела, цеха, планы и дисциплина. А мы как бы отдельно, обслуга, тихое болото. Что делает капитан? Вечером он примет ключи от цехов. Раз в месяц составит для нас табель на зарплату. Он или кто-нибудь ещё из трех других штурманов. Они тоже работают по суткам. «Работают»...
  Капитану сорок семь. Старше меня на десять лет. Уже на пенсии. Пенсия его в два раза больше моей зарплаты. Зарплата тоже больше в два раза.

  «Нет, не нужно думать об этом. Все преходяще. Законы создают люди и отменяют люди. Все постепенно меняется, идёт к разумному...» — говорю я мысленно себе. Но помимо воли мне представляется капитан, сидящий сейчас в прохладной, с вентилятором, каюте. Почему-то он видится мне самодовольным, поглаживающим тугой животик и тайком похихикивающий: «Красьте, красьте, дураки! А я вот как ловко устроился! Хи-хи...»

  Мне воображается очередное профсоюзное собрание, где они, солидные представительные мужи, будут сидеть с серьёзными начальственными физиономиями и говорить: «Мы сделали!..» Будут решать — кому из нас дать в этом месяце премию, кого поругать. Они будут изобретать дела на следующий месяц. Дела для нас, но не для себя.
  «Ну хорошо, — говорю я себе. — Каждый из нас стремится жить лучше, иметь престижную профессию, хорошие условия труда и побольше зарплату. Жизнь-то одна. Если бы я был на их месте? Отсиделся, отоспался сутки, а трое суток? Рыбалка? Дача? Протирать тряпочкой новенькую машину? И это всё? Жизнь-то одна...»

  — Ужахнуться можно! И кто это выдумал такие должности?! — кивает головой в сторону мостика Григорий Палыч, мой напарник. Оказывается, мы думали об одном и том же!
  Мы красим. Мы ненавидим и солнце, и наши кисти, и вонючую краску, и боцмана с капитаном. Но постепенно мы входим в азарт. Нам хочется сделать быстрее и больше. Красивее и качественнее. Мы понимаем, что наша работа мелка и незначительна, но мы знаем, что она все-таки нужна. Мы оберегаем судно от ржавчины, продлеваем ему срок жизни. Кто-то должен это делать. И мы делаем.

  Впрочем, вряд ли мы думаем так в это время. Просто в нас вселяется нечто раздражающе противоречивое, с чем нужно бороться, соревноваться, словно кому-то доказывать. И мы соревнуемся, боремся, доказываем. Кто быстрее из нас двоих, и кто лучше красит? Это получается почти нечаянно, подсознательно, врождённый дух соревнования движет нами. Мы боремся с беспощадным солнцем и собственными физическими возможностями и невозможностями. Мы что-то хотим доказать бездельникам капитану и боцману. Мы, в конце концов, живые, противостоим вечно наступающему мертвому хаосу железной ржавчины, наперекор нашей маленькой зарплате, робе, скользящим мимо нас женским взглядам...

  «Ужахнуться». Самобытное словечко...» — пробуждается мое творческое «я», дремавшее в послеобеденной сонливой  рабочей тупости.
И я начинаю. Начинаю со здоровья.
  — Неужели не трудно, Григорий Палыч? Как сердце, голова? - Наше общение сначала развертывается из простых общих фраз. Ими мы прощупываем друг друга, взаимно проверяем способности собеседника, угадывая уровень возможного разговора. Ведь нас так много разделяет. Григорию Палычу семьдесят три года! Сегодня наша первая совместная вахта, до этого мы работали в разных.

  Я узнаю, что сердце он ещё не «чуйствует», голова немного «чумовеет» от жару, а вот ноги побаливают.
  Григорий Палыч старше нашего государства на несколько лет!
  — Поживешь подольше и узнаешь побольше, — бодро и оптимистично говорит о своем возрасте старик.
  Наверное, нам обоим интересно соприкоснуться поближе. Может быть, в общении со мной Григорий Палыч чуть-чуть омолодится, память чуть-чуть прибавит ему ушедших сил. А я тоже попробую позаимствовать у него удивительной живучести и не ломающейся жизненной стойкости.

  Разговор наш прост и бесхитростен, мужской, без высоких излияний и тонких откровений. Этому не способствуют ни наша грубая работа, ни жёсткая, заляпанная краской и мазутом роба. Но я между фраз, как между строк, попытаюсь прочесть истинного Григория Палыча, услышать за рядовыми словами тайны его бытия, то, что он думает и чувствует, когда остается один.

  Конечно, мы шагаем туда, к истокам, к его молодости. Мы посещаем его деревушку где-то под Барнаулом, его дом и родителей. Встречаемся с девчонкой — соседкой Надюхой, на которой он едва не женился. Мы попадаем в армию, еще довоенную, и Григорий Палыч, небольшого роста, крепенький, с розовым, здорового цвета лицом и несходящей приветливой улыбкой, даже натурально показывает, как маршировал, делал разворот «крутом» и отдавал «честь».
  Мы добровольцем идём на войну, шофером. И однажды (веришь, нет, ну как в кино!) нечаянно заезжаем в расположение врага, но успеваем удачно развернуть свою «Полуторку» и удрать от фрицев.
  Мы получаем медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды. После войны колесим по стране. Рубим в шахте уголек и валим лес в тайге.
  Перед нами проходит ряд женских образов. О-о! И мы когда-то были рысаками! Мы даже вспоминаем некоторые пикантные подробности...
  Потом хороним брата. Он много моложе, но пил. Умер от сердца за рычагами трактора на поле. Хороним отца, мать.

  И, наконец, Григорий Палыч подходит к самому тяжёлому и неизгладимому воспоминанию — гибели жены. Восемнадцать лет назад её сбила машина. Лицо старика мгновенно меняется — грустнеет, стареет. Наплывами век он прикрывает повлажневшие глаза, стесняясь показать мне свою слабость. Треснувшим голосом скупо пересказывает страшные подробности, заново переживая их. Описывает, как ходил в больницу к жене — она прожила еще целый месяц.

  «Вот она, твоя тайна, твоя незаживающая рана! Восемнадцать лет не стали бальзамом для нее! Наоборот, чем дальше, тем большее одиночество, меньше остается ровесников, всё горше и тяжелее ощущается утрата жены! Годы и годы прошли без нее! Одинокие годы... Сколько раз ты лежал с открытыми в темноте глазами и просил прощения у неё за что-то и плакал...»

  Я кое-что уже слышал о Григории Палыче. Говорят, он всем рассказывает о жене. Смерть её так подействовала на его память и ум, что он иногда путается в самых простых вещах.
  — Знаешь, дорогой, — говорит Григорий Палыч. «Знаешь, дорогой» — это его постоянная сопутствующая приговорка. — У жены было золото на руках — два перстня и кольцо обручальное. Так я ходил цельный месяц к ней в больницу, а не сказал: «Аня, ты сыми кольца, отдай мне». Не сказал... Не по-мужчински же это ведь, правда?
  — Ну да, конечно, ясно дело... — говорю я, чтобы что-то ответить, а сам неприятно поражаюсь и грустно смотрю, как сверзается Григорий Палыч с высокого пьедестала любви и одиночества, на который я его только что воздвиг, и плюхается жирно, со жваком в вечное стоячее плотское и мелочное мирское болото. А через секунду туда же шмякаюсь и я. Потому что и сам только что возносился с Григорием Палычем ввысь, а когда он полетел вниз, то и в моей памяти зашевелились похожие ситуации, пусть и не столь контрастные, но... Высокое и низкое, альтруизм и мелочность — как это спаяно в нас!

  — Так перстни и украли. В больнице али в морге... — искренне сокрушается Григорий Палыч. Через восемнадцать лет.
  Моё творческое «я» вовсю работает, бессознательно, автоматически регистрирует «параметры» Григория Палыча. Вот он слегка макает кисть в краску и долго растирает её, хотя это довольно тяжело, проще было бы мазать погуще. «Экономит», — думаю я. Но на самом деле я даже не думаю, а лишь регистрирую. Я уже изучил типы улыбок Григория Палыча. Вот скромная, заискивающая. Чуть видны передние кривенькие жёлтые зубки, воздух через них слегка втягивается — «ифь», приговаривается при этом: «Хи-хи, да чё там, хи-хи».   
  Вот дежурная, невнимательная, губы лишь немного растянуты, лицо плоское и равнодушное, как постный оладик. А вот победная, самоуверенная. Тугие щёчки натягиваются до блеска, опять «ифь» через губы, и прибавляется: «Знаешь, дорогой, ха-ха».

  На какое-то время я как будто исчезаю сам для себя. Невидимым микробом проникаю в Григория Палыча и там размножаюсь, пытаясь везде пролезть, стать самим Григорием Палычем. Но и этого мне мало. Насытившись, словно паразит, чужой кровью и отвалившись от тела, на десерт пытаюсь прощупать психологические границы сегодняшних возможностей старика. Задаю вопросы потоньше, посложнее: о его мнении о науке, о космосе, о человеке как явлении...
  Но границы, увы, близки, быстро наступает предел непонимания. Григорий Палыч говорит опять о внешнем, о сегодняшнем, о себе. И к моему удовольствию снова начинает взбираться на пьедестал!

  — Знаешь, дорогой, иной раз всю ночь не сплю, лежу, думаю о людях, о жизни, о непорядках. С возраста, как с горы — много видишь! Хочется иной раз такое сделать!.. Ну как будто всё можешь, всё понимаешь. А силов-то уж нету.
  «А может быть, не так они и близки — границы?» — думается мне.
  Я узнаю, что Григорий Палыч ещё надеется встретить «каку-нибудь приличну женчину», что ему хотелось бы «отдавать ей всю получку» и что на книжке у него крепкая пятизначная сумма.

  — Зачем же вы работаете? Ведь тяжело? — спрашиваю я и вспоминаю предстоящую ночь. Мы делим ее наполовину — один спит, другой у трапа на вахте. Но что за сон, когда ждёшь, что вот-вот придут будить.
  — Не могу я дома сидеть, привык работать, двигаться. Да знаешь, дорогой, хочется каку-никаку пользу приносить людям.
  Григорий Палыч вновь забрался на свой пьедестальчик идеального, а я вижу другого Григория Палыча. Того, что приходит сюда, на пээмку — так мы зовем свои плавмастерские — в те дни, когда ветер западный и к восточному берегу бухты Золотой Рог пригоняет вместе с жирным толстым слоем мазута всякую дрянь: доски, щепки, отбросы пищи и, конечно, бутылки. Их-то Григорий Палыч и вылавливает в ядовитой клоаке специальным, сшитым из рыбацкой капроновой сетки сачком, насаженным на легкий и длинный бамбуковый шест.
  Но эта вспомнившаяся информация о старике на сей раз никуда его не сверзает. Передо мной обыкновенный человек из плоти и крови, а не какой-нибудь картонный фальшивый герой из конъюнктурно-макулатурного романчика. И любопытен он мне не только своей жизнью, прошедшей в других временах и пространствах, но и своими противоречиями.
  «Как интересен человек! — ликует мое творческое «я». — Ужахнуться можно!»

 
Трубка
Александр Самойленко
                Т Р У Б К А
                Рассказ

  В туалете, в коридорчике, у нас курилка. Две раковины, в углу бачок с отбросами, консервными банками, с кровавыми и гнойными бинтами... И мы — постоянно видоизменяющийся, текучий коллектив. Без имен и фамилий, по нескольку раз в сутки, с утра и до утра, мы собираемся здесь как по обязанности. Как странные ученики в странном, с туалетными запахами, классе. В классе, который, оказывается, реальнее всех остальных, пройденных до сих пор.

   И если у тебя завтра операция или рядом сидит человек и для него этот «класс» последний — наука жить и умирать постигается быстро. И новички, во всем еще от мира сего, через неделю уже не отворачиваются от гнойных бинтов в бачке и от горшков, которые тут же, в раковинах, моют санитарки. 
  Через неделю уже и какой-нибудь солидный дядя с очень начальственной физиономией, с задранным кверху носом и в дорогом спортивном костюме, а не в безобразной казенной пижаме, уже этот дядя беседует себе по-свойски и более-менее откровенно с каким-нибудь простоватым на вид мужичком-работягой и не упоминает больше: «Я-то в эту неведомственную больницу попал совершенно случайно...»
  Здесь и возраст почти не разделяет — болезням все возрасты покорны. И только те, у кого уже нет никаких надежд отсюда выйти, держатся как-то особняком, на отлёте, словно уже стоят у доски где-то в самом-самом окончательном, невидимом и еще неведомом для остальных классе...

  В курилке постоянно меняются лидеры-ораторы. Сейчас популярен Хоттабыч — худой старичок с длинными прямыми седыми волосами, в линялой зелёной пижаме и с тросточкой. Он любит рассказывать смешные истории из своей молодости, очевидно, пытаясь тем самым себя подбодрить.
  Мы бдим в трехчасовой глухой ночи. Коридорчик переполнен. В палатах гибельная духота. И храпуны. От универсального лекарства димедрола — лишь судорожно сводит ноги, а сна нет. Шесть храпунов в нашей палате изощряются в бульканьях, переливах и прочих звуковых нюансах. А мы, четверо нехрапящих, сидим здесь, в курилке. И остальной народ по этим же причинам бодрствует. Хоттабыч в ударе:
  — А то еще дело было. Молодой был, горячий. Ну значит, познакомился с одной девицей. Лето, время к вечеру, куда с ней? А тут рядом стадион. А вечером стадион всегда закрыт. Ну мы, значит, с девицей нашли дырку в заборе и потихоньку в неё проникли. Трибуны пустые, места много, сидим, беседуем. Я её уже за руку взял. А на этой руке, на пальце, тоись, у неё, значит, перстень золотой надёван. Ну, я руку энту, значит, всё глажу и ближе к себе притягиваю. А дело к сумраку двигается, темнеет. А девица глупая какая-то попалась, неустойчивая. Показалось ей, что это я к её драгоценному перстню подбираюсь. Ну, и как заорёт она ни с того ни с сего дурным голосом: «Убивают!!! Раздевают!!!»
   И откуда ж ни возьмись, выскакивают два здоровенных молодых сторожа! По виду прямо-таки всемирные спортсмены. Ну, что мне делать? До дырки в заборе не успею — там уже один из них караулит. Выскакиваю я, значит, прямо на поле и режу изо всех сил по беговой дорожке. А эти тунеядцы за мной. А я от них. И так чешем. А я что, худой, как этот самый спинтер. Спринтер, вернее. А они, наверное, штангисты.   
  Поняли они, что так меня не возьмёшь, и разделились. Один за мной, а другой навстречу. А девица, зараза, орёт ещё: «Ловите его, хватайте!» Может, она их знакомая была? Ну, вижу, дело табак. Деться некуда. Только на забор. А он не меньше метров шесть. И пересиганул я за территорию, значит, через этот самый забор. Как это у меня выш...

  Вдруг, прервав рассказ Хоттабыча, в открытое окно врывается вопль, потрясающий весь двенадцатиэтажный больничный корпус:
  — А-а-а!!! Мне больно-о!!!
  Только тембр от женского голоса, а всё остальное в нём не человеческое и даже не животное — словно кусок плоти самой покалеченной Природы проорал, побив рекорды горловых децибел. В напряжённом неприятном молчании Хоттабыч набивает табаком трубку.
  — Да-а, вот она, жизнь... — говорит кто-то, сидящий в туалете на унитазе. Но никто не желает продолжать эту слишком понятную тему.
  — А сколько ж лет ты, старина, куришь? — спрашивает дружески-уважительно один из молодых слушателей у Хоттабыча, не столько, вероятно, интересуясь курительным стажем старика, сколько пытаясь отвлечься от жуткого, только что прозвучавшего и продолжающего звучать ещё в ушах женского крика.
  — Курю-то я сорок пять лет. — Старик смачно пыхает дымом. — Но вот как начал я энтим вредным делом баловаться — это уже отдельная история. Не смешная. Даже, можно сказать, грустная. Это было под Москвой. Отогнали мы фрицев на сто двадцать километров от столицы. Сидим, отдыхаем, значит. А не жрамши уже суток трое. Как бои шли, так и не до того было. Ну, там сухарь какой грызанёшь, и всё. Так вот, затишье, значит. Кухня наша хрен его знает где отстала, а мы сидим. А надо заметить, что между нами и немцами образовалась нейтралка в целых пять километров. Ну, думаю, чё сидеть-то? Жрать-то хоцца...
  — А что, дедуля, небось, бывало страшновато на войне, а? — перебивает вновь подошедший молодой куряка.
  — Страшновато? Всяко бывало. Бежишь в атаку, знаете, как в кино показывали: «За Родину! За Сталина!!! А-а-а!!!» Бежишь, а у самого слёзы текут, да никто не видит их. И сам не замечаешь. За этими словами-то и город твой, и дом, и родители, и девчонка, за которой бегал...
  —  «За Сталина»?.. — саркастически спрашивает молодой.
  — Э-э, юноша! — Дед, прищурившись, насмешливо смотрит на молодого. — Начитались вы газет. Хорошо бы свалить всё на одного... Да я не оправдываю! У нас мать как забрали в тридцать седьмом, так мы её больше и не видели. Я-то постарше уже был, а вот сестрёнка младшая... Всего четыре годика... Всё спрашивала: а где мама? Всё ждала. Не дождалась, умерла недавно, сама уж давно в бабушках. А нам сказали тогда: десять лет, дескать, ей на поселение без права переписки. Ну, мы и ждали. Отец не выдержал, запил и умер. А я вот только недавно узнал, сообщили: её ещё тогда, в тридцать седьмом расстреляли... Ни за что...
  Спросите, а где же остальные были? Народ? Отчего так? Может, рабы мы ещё? Рабская наша психология? Но вот возьмите: немцы — какая культурная развитая нация была. И откуда же у них взялась такая дикость нечеловеческая, что они в лагерях творили? Не знаю. Много думал про это. Или вот Кампучия... Поубивали друг друга мотыгами - миллионы... Может, микробы какие бродят по Земле? Жестокости?..

  Вы спрашиваете, страшновато ли было на войне? Страх — он разный. Бежишь в атаку, а рядом с тобой косит товарищей, только уж не как в кино: трах-бах, упал, и всё. Нет, не так. Разрывает людей на части, мозги летят и... Э-э, не всё рассказать можно. Да и не нужно. И вот, понимаешь, бежишь, а краем глаза эти жуткие смерти замечаешь. И вдруг страх нападёт. Тут ты и залёг. Падаешь и лежишь. А другие бегут. И тебя что-то поднимает. Не то, что там совесть, долг, сознательность. Или трибунал. Всё вместе оно в тебе где-то сидит, конечно. Но что-то всё-таки другое поднимает тебя. Есть что-то выше в нас, название ему, наверное, никогда не придумают. И подскакиваешь, бежишь и «А-а-а!!!» Вот так, примерно, как эта сейчас на всю больницу кричала...

  Старик затягивается, выпускает дым, и лицо его, худое, остроносое, обычно какое-то смешное, сейчас далекое, бывалое, и взгляд светлых выцветших глаз размытый и неопределенный.
  — Но я вам вот что скажу — страшна не смерть. Не знаю, может, это только со мной такое случалось... Молодой был, стеснялся у других поспрошать. Два случая у меня таких было. Первый раз еще на финской, под Выборгом. Я радистом был. Мы в разведке огонь корректировали. Восемь человек, я девятый. Меня зарыли в дыру, берегли как драгоценность. Лейтенант сказал: «Чтобы ни случилось — сиди. Вылезешь — пристрелю лично».
  На моих глазах всех восьмерых поубивало, поразрывало, раскидало по брустверу. А я сижу, вызываю огонь своих же батарей на себя. Так надо было. И всё во мне исчезло — нет будто ни тела, ни мыслей, ни страху, ни ненависти. Будто и не человек я, а машина. Как их сейчас называют?.. Склероз...
  — Робот, — подсказывают в курилке.
  — Вот-вот. Только ещё хуже. Где-то далеко всё же чувствуешь, что и ты был когда-то человеком, а сейчас у тебя его забрали, и нету у тебя ни родственников, ни прошлого, ничего. Машина...
  Лейтенанту дали Героя. Посмертно. А ко мне после войны писатель один приехал и записал мой подробный рассказ про этот случай. Я потом его книжку купил — про тот бой, про лейтенанта и наших ребят. Ох и наврал же писатель! Всё у него красиво, и всё не так! Я обиделся и написал в «Военное издательство». Они мне ответили. Извинились, и все. А книжка осталась... И киног сняли - "Вызываю огонь на себя". Брехня. Некрасивое это дело — война. Мерзкое. И не благодарное. Сколько я повоевал, чудом жив остался, а подыхаю вот в нищете, зубы вставить не могу, к кому только ни обращался... А-а...

  А другой раз мы прорывались из окружения и... Мы убивали, убивали... финками, штыками, зубами и... Кровь, кишки, визг и... И нас убивали. Нет... Это... Вот это и есть самое страшное. Когда отойдешь, остынешь, вспомнишь,а там - кошмар, и вроде тебя там и не было вовсе. Не человек ты был. Вот это самое страшное...
Старик затягивается.

  — Ну, так я про курево. Под Москвой дело, значит, было. В животе свело. Молодой. Стал на лыжи и на нейтралку — пошукать там чё-нибудь съедобное. Наудачу.
  Снег кругом, бело, сам в маскхалате, иду осторожно, посматриваю. Неделю не спамши, не емши, всё в организме вибрирует, каждая клеточка. А снег жизнью пахнет. И смертью. Такие бои были, такие бои! Столько крови, столько товарищей полегло для того будто, что бы я на лыжах шёл и дышал этим жизненным воздухом.
  В общем, продвигаюсь, а сам как на свет только народился из недавнего ада. Или будто марсианин какой. Такие ощущения. Как во сне. То ли щас спишь, то ли сон — бои недавние. Иду, а жить охота! И жрать тоже.
   Двадцать два года. В молодости чувствуешь больше, чем думаешь. Это уже потом, к старости слова приходят. Ну, иду, выстрела жду или мину, а иду.
   Гляжу: что-то лежит. Подхожу — немец, офицер. Живот у него весь разорван, и кишки рядом на снегу парят. Сам в сознании и мне показывает — пить, мол, дай. Я пистолет с кобуры у него вынул, снегу нагреб, насовал ему в рот.
   Ну, смотрю, рядом рюкзак лежит его. Открываю, думаю, может, чё пожевать там есть? А там одни документы какие-то. И трубка курительная. И трубка, понимаете, такая примечательная, чёрного дерева, и вырезана на ней морда чёрта с рогами. А я в то время и не курил вовсе. Не сдержался и трубку себе в карман полушубка сунул. Ну и пистолет, конечно. Рюкзак тоже прихватил и назад, к своим. А немец остался живой, в сознании.

  Иду, значит, на лыжах, а у самого как-то не того что-то, на душе как-то вроде не то. Знаю, конечно, что враг и всякое такое, но всё-таки что-то гложет. Если бы он пристрелить попросил, я бы пристрелил — чтоб не мучился. И посчитал бы такое действие своё за доброе дело. Но немец не попросил. На чудо ещё какое, наверное, надеялся. Как говорится: пока живу — надеюсь.

  Подъезжаю к санчасти своей и докладаю лейтенанту: так и так, вот тут рядом немецкий офицер раненый. Ну, а лейтенант на меня как понёс: «Своих сколь лежит помирает, а ты с немцем!..» В общем, сдал я ему фрицев рюкзачок с документами и к себе. Старшина мне навтыкал этих самых... за самоволку на нейтралку. А через полчаса прибегают штабное начальство, разведчики и кричат: «Где, так вашу растак, немецкий офицер?!»
  Ну, я на лыжи, мы приходим, а он уже остыл. Вот такая история. Документы оказались важные.

  — И что, старина, орден-то тебе дали?
  — Нет. Но вот курить-то я с той трубки и начал. Сначала баловался. Набью махорочкой и дымлю не в затяжку. Ну, а потом и по-настоящему засмолил. А вот вам, молодым, не советую. Вредное энто всё-таки занятие, курение. Разве выкурить бы какую-нибудь всеобщую трубку мира? Это было бы дело...
   Но что интересно, уже в где-то в сорок четвертом врезало мне осколком по нагрудному карману, а в нём как раз эта самая трубка и лежала. Так верите - нет, трубку в щепки, карман оторвало, а мне хоть бы хны. Ни царапины. Вот так.
 Много всякого страшного было на войне. А вот тот немец мне после войны почему-то часто снился. Смотрит на меня и знаками показывает: пить дай. А рядом кишки парят на снегу. Сейчас уже не снится. Думаю иногда, только: что такое люди? Всё-таки не машины же? Зачем так-то...


 
Транзитные пассажиры
Александр Самойленко
                Транзитные пассажиры
                Рассказ
                (Из жизни в СССР)

  Купе они заняли пока втроем. Три женщины. Поезд тронулся, набирая ход, отдаляясь от платформы с провожающими, сверкая вымытыми, ярко-красными боками вагонов. Скорый фирменный — «Россия».
  - Ну и молодежь, а? До чего ранняя, а? Вы видели, кто её провожал? А сколько ей лет-то, восемнадцать, не больше... — Начала общаться одна из пассажирок, когда другая — молоденькая хрупкая девушка — взяла полотенце и вышла. — Обтянутся джинсами и заманивают мужиков. Вы видели? Я специально посмотрела на его нашивки -капитан! И с такой молоденькой.... — развивала тему дама с ослепительно белым, пережжённым перекисью водорода волосом и ярко накрашенными губами, успевая говорить, заправлять постель и поглядывать, ища сочувствия, на попутчицу и, наверное, ровесницу, тоже лет пятидесяти с лишним, но больно уж серьёзную какую-то, в очках.
  Попутчица ей ничего не отвечала, улавливая не в словах, а в тоне этой типичной стареющей «блондинки» не столько заботу о чьей-то нравственности, сколько вольное или невольное сожаление о собственной прошедшей молодости и зависть к юности чужой. Вернулась молодая пассажирка.
  — Проходите, проходите, вот сюда, к окошку, — любезно пригласила «блондинка». — Что ж вам сейчас там на вашей верхней полке делать? У вас муж такой представительный, капитан... Во Владивостоке морякам идут навстречу. Потребовал бы для жены нижнее место?..
  — Да что вы! Это не муж. Это брат, Виктор, — девушка засмущалась.— А  полку верхнюю я сама попросила. Молодая...
  — Аа, ну да, ну да, — пропела «блондинка», бросив выразительный взгляд на другую попутчицу: мол, видишь, как заливает, я же говорила — вот она, молодежь!
  А Галина Петровна «блондинку» не слушала. Ей казалось, что она знает наперёд, что та скажет. Откуда оно происходило, такое ощущение? От легкой ли зависти к этой холеной, полной ещё сил и энергии женщине, наверняка, ровеснице, или от недавно появившейся, с тех самых пор, как стала собираться в Москву на операцию, странной высоты над всеми? Высоты или пустоты между собой и всем остальным? Тем не менее она внимательно и профессионально взглянула на молоденькую девушку, севшую напротив.
  Сколько их прошло через неё, вот таких же юных лиц! Сорок лет работы в школе, сорок лет общения с детьми, на её глазах превращающихся в юношей и девушек. Чтобы втолковать ученику современную школьную математику, нужно очень много знать про этого самого ученика. И она научилась по лицам, по их выражениям, — да что там! — по рукам, по коже на руках, по ногтям безошибочно определять не только способности, характер, реакцию ребенка, но и социальное положение его семьи и отношение родителей к собственному чаду.
 Галина Петровна сразу подметила в девушке некоторое расхождение между формой и содержанием. Одета та была модно, однако внешность её несколько не соответствовала одежде. Не чувствовалось в этой девушке показной раскованности и глупой, ни на чём не основывающейся самоуверенности, присущей сейчас многим её одногодкам. Наоборот, видимо, она страдала даже от излишней скромности. Живые большие глаза её стремились к общению, но на лице иногда появлялось, как будто привычная маска, выражение робости, стеснительности, скованности. Такие лица бывают у детей, в семьях которых не всё благополучно.

  — Ну что, пора знакомиться? — проявила инициативу «блондинка». — Меня зовут Лена.
  — Галина Петровна, — ответила учительница, слегка улыбнувшись на «Лену».
  — Елена Васильевна. — Поняв свою оплошность, с небольшим скрытым вызовом в голосе поправилась «блондинка».

  Неслось, мчалось вперед, уютно постукивая колесами на стыках рельсов, размеренное вагонное бытие.
  Часа через два Наташа отправилась обедать в ресторан, а женщины достали и разложили на столе свои домашние приготовления. Галина Петровна заметила, что продукты у её соседки все какие-то дефицитные: дорогая копчёная колбаса, кетовый балык, консервы... «Продавцом никак работает», — неприязненно подумалось ей.
  — Вы угощайтесь, — пододвигая нарезанную колбасу и как бы оправдываясь за некоторую изысканность своих яств, предложила Елена Васильевна. — Я вообще-то завотделом гастрономии работаю в центральном гастрономе.  Если что когда нужно, заходите,  не стесняйтесь...               
  Галина Петровна промолчала и к чужой провизии не притронулась.
  — Вот, уехала из дома. Взяла отпуск и поехала куда глаза глядят. Просто нервов не хватает смотреть. А сделать ничего не могу. Представляете, сын жениться надумал! Двадцать лет мальчишке! Нашёл себе вот такую же, в джинсах, — она махнула рукой на место, где сидела Наташа. — Учиться у него ума не хватает, а жениться пожалуйста! Растишь, растишь одна, без мужа... И вот заявляется такая красавица...
  — Двадцать вашему? И моему двадцать. В прошлом году женился... Тоже без мужа воспитывала, — сказала Галина Петровна.
  Обе женщины разом взглянули друг на друга, в глубину глаз, моментально исчезли из купе неприязнь и несовместимость. Да что им какие-то жалкие слова, какая-то разница в образовании, им, бабам одной, послевоенной судьбы?! Сколько их женихов по статистике вернулось с войны? Единицы. Трое из ста. И доставались они небывалым счастливицам. И то ненадолго. Больные они возвращались. Телом и душой. Мало пожили.

   А они, женщины? Устраивались, кто как мог. Выходили замуж на десять, а то и больше лет младше себя. Но и это счастливицы. А большинство же просто тихо и незаметно старились. Не досталось на их единственную, раз дарованную молодость, ни законных женихов, ни мужей, ни нарядов...
  Какие уж тогда наряды были... Золотые обручальные кольца надели, когда за тридцать перевалило. Сами себе покупали. А если появлялся иногда мужчина на их горизонте, то или уж совсем невзрачный, запойный мужичонка, или откровенный бабник, пользующийся моментом. Да  они и этим порой были рады.
  А детей завели поздно, под сорок.. Пусть не от тех, не от настоящих, которые не вернулись с войны и с которыми не довелось познакомиться, но детей своих они любили и, может быть, всей своей жизнью и своими детьми противостояли и бросали вызов тем, кто хотел уничтожить их и кто убил их любимых незнакомых мужей!
   Впрочем, вряд ли каждая из таких женщин задумывалась над подобными высокими материями. Просто растили детей, работали, старились. И все.

  А дорожный сценарий разворачивался. Уже стоял в коридоре молоденький розовенький лейтенант из соседнего купе. Он смотрел в окно и косил глазом на изредка проходящую мимо Наташу. И непонятно было пока лейтенанту, чего больше ему хотелось — познакомиться с симпатичной девушкой или пощеголять выправкой и новой, в обтяжку, формой? Или то и другое? Но первая фраза... Как и что казать?

  Уже многое знали друг о друге Галина Петровна и Елена Васильевна. И только Наташа оставалась как бы сама по себе, в тени. Известно было лишь, что она в этом году закончила школу, что у неё слабое сердце и едет она сейчас на курорт, в Кисловодск. Врачи не советовали лететь на самолете. А путёвку в санаторий доставал Виктор, старший брат.
  Елену Васильевну подобная минимальная информация не устраивала, и на вторые сутки путешествия она принялась к тонкому, как ей казалось, допросу молодой попутчицы.
   — У вас такой представительный брат, Наташа. Сколько ему лет?
   — Тридцать.
   — О-о, а вам, значит, семнадцать. Вас двое у родителей?
   — Н-нет... Трое. Средний брат... Володя. Осенью из армии вернётся. Ему двадцать сейчас.
  — А что ваши родители? Чем они занимаются?
  Ах, какая она любопытная, эта Елена Васильевна. Никому ещё из посторонних Наташа не рассказывала о себе и своих родителях. Она и сейчас бы не стала, если бы не Галина Петровна. Когда Наташа узнала, что Галина Петровна учительница, то обрадовалась, как-то спокойнее стало ей ехать, веселее. Ведь учитель в детдоме — гораздо ближе, чем в любой простой школе.

  И Наташа начала свой рассказ, стараясь говорить спокойно, обращаясь больше к Галине Петровне или глядя в окно, чтобы не сильно выдавать своё волнение.
  — Я воспитывалась в детдоме... До пятнадцати лет. Мне исполнился год, когда мать и отца лишили родительских прав. Пили они... Скандалили, дрались. Меня взяли сначала в дом малютки, а уж оттуда в детдом, к Вовке. А Виктору, когда это всё случилось, было четырнадцать. Он пошел в ГПТУ, потом в армию, потом учился в высшем мореходном училище. Виктор у нас очень хороший. Он нам вместо отца. Он всё время ходил к нам, все деньги на нас с Вовкой тратил. И не женился до сих пор. Из-за нас...
  Я ничего не знала про своих родителей. Вовка-то, конечно, кое-что помнил, но они с Витей договорились и от меня скрывали. А мне придумали целую историю. Такую романтическую сказочку про счастливое семейство и автомобильную катастрофу...
  И вот два года назад приходят они ко мне вдвоём — Виктор и Володька. Оказывается, Володьку в армию забирают. К тому времени Виктор уже был старшим помощником капитана, а Володя у него на судне работал матросом. Ну, пошли мы по этому случаю в ресторан, устроили прощальный торжественный обед. Виктор нас порадовал, говорит: «Вот, Вова, придёшь из армии — и в новую квартиру. Все втроём жить будем».
  Виктор строил для всех нас кооперативную квартиру. Сколько я себя помню, он всегда мечтал, чтобы мы жили хорошо и вместе.
  А Вовка вдруг как скажет! Да такое... Я и не знаю, как выдержала...
  — А что, сестрёнка, хочешь на свою родную мамочку поглядеть?
   Виктор растерялся, смотрит на меня и не знает, что сказать.
  — Да что там... Надо же ей когда-то узнать правду, — говорит Вовка. — Вот сейчас соберёмся, пойдем и поколотим её...
   Я только потом, позже поняла, что колотить он её, конечно, совсем не собирался. Просто очень ему хотелось увидеть её перед армией. И, может быть, поговорить...

  В общем, тогда они мне всё и рассказали...
Отец вскорости после лишения родительских прав попал пьяный под машину. А мать... Она куда-то уехала. И даже полгода в тюрьме сидела. А потом вернулась. Поселилась в бараке под снос. Работала то уборщицей, то сторожем. Пила, бутылки собирала. Виктор как-то сумел её разыскать. Через паспортный стол, что ли. Ходил смотрел на неё издалека...
  Вовка подрос, тоже узнал про мать. Как-то случайно увидел в записной книжке Виктора адрес. И, говорит, как будто что-то в сердце его толкнуло. Пошёл по этому адресу и точно — мать там живёт! Узнал он её. Они вместе с Виктором ходили туда несколько раз, смотрели на неё со стороны... А подойти почему-то не решались.
  В общем, рассказали они мне всё, я сижу, плачу, а Вовка говорит: «Пойдем». Я тоже говорю: «Пойдем. Ведь это же наша мама...». А Виктор против: «Может, в другой раз?» Но мы видим, что он тоже хочет пойти. И мы пошли.

  Нашли мы этот барак — ветхий, вот-вот развалится. Стоит в закутке за большими домами. Зашли мы во двор, и вдруг смотрю — Виктор с Володькой побледнели.
  — Вот она, — шепчут мне.
  Я глянула: а в окне кто-то мелькнул, и все, нет никого.

   Наташа рассказывала, проглатывая окончания слов, комкая от волнения фразы, перескакивая из одного времени в другое, а попутчицы в силу своей фантазии и жизненного опыта, дорисовывали, складывая из кусочков эту невеселую историю.   
  Сколько же им еще существовать, таким историям?

  Клавка сидела на табуретке у окна. Тут же, прямо на подоконнике, стояла водка, полбутылки, лежали погрызанная копчёная селёдка, ломаные куски чёрного хлеба, надкушенная луковица.
  Настроение у Клавки было нормальное. День прошёл недаром. Тридцать бутылок собрала! Нашла местечко прибыльное. И завтра туда сходит. «Ну чё ещё надо? Всё есть. Полпузыря, закусь. Эх, нормальненько! Через два года на пенсию. Дотянуть бы. Во житуха будет!» — Такие мысли плавали в затуманенной Клавкиной голове. Это даже и не мысли были вовсе, а всё её приятное состояние. Иногда, правда, она вспоминала про соседей своих по бараку и тогда злобно скрежетала зубами: «Ух, гады! Одна Анька-толстуха — человек. Пятерку всегда займет...»
  Хотя и Анька — Клавка это чуяла нутром — лишь терпела её из-за своего толстушьего добродушия. «А чё не уважають? Кто чё знает про меня? Никто ничё...»
  Клавка увидела, как во двор вошли трое. Нарядные, чистенькие. Один, постарше, в морской форме. Паренёк ещё с ним молодой и девчонка — беленькая, стройненькая.
  «Ишь, нарядились. Лазют тут вся...»

  И вдруг как будто бутылкой кто её шандарахнул по башке, и от этого там, внутрях, будто черти страшные заорали дикими, достающими до печёнки голосами:
  — Троя!!! Твои!!! Троя!!! Тебя ищуть!!! Твои, твои!!!

   Как она вычислила за секунду, как поняла, что это её дети? Два сына и дочь, господи, Наташка!.. Но она точно знала, что это её дети.
  Клавка вскочила, сбила локтем бутылку, та покатилась по подоконнику, полилась на пол водка, но Клавка уже вылетела в коридор.
  — Господи, боже мой, господи, боже мой... — бубнила она, ничего не соображая, ища глазами спасения: куда ей деться? Дверь общая одна, не убежишь от них! — Господи, куда же мне, куда?! — И она с размаху вломилась в комнату к Аньке. Та сидела за столом. То ли шила, то ли ела — Клавка не разглядела.
  — Анечка! Спрячь, господи... Я тебе всё... Спрячь, не выдай! — И Клавка, не дожидаясь разрешения, нырнула под Анькину кровать.
  Анька подавилась борщом, закашлялась, выпучив глаза: «Свихнулась, допилась зараза такая...» Прокашлявшись, Анна услышала в коридоре какое-то движение, стук в соседские двери. И тут до неё дошло, что, возможно, всё-таки что-то происходит и Клавка не зря спряталась. Она выглянула в коридор и увидела трёх очень приличных молодых людей.
  — Скажите, пожалуйста, здесь проживает Ильюхина Клавдия Ивановна? — обратился к ней тот, что постарше, в морской форме.
  — Д-да, да, проживает... — Анна была, конечно, удивлена. Такие солидные, хорошо одетые люди Клавкой интересуются: может, спёрла что? — Да, проживает вообще-то. А что, нужна она вам? — Анне немного всё-таки было жалко эту глупую Клавку.
  — Она наша мать. Мы её ищем, — произнёс тот, что помладше.
  — К-как... Как?!.. Что вы говорите? — Анькины уши отказывались принимать услышанное.
  — Мать она наша, — повторил молодой.
  — М-мать? Эт-то что, точно? Правда?! О-ошибки... нет? — Анна стала почему-то заикаться.
  — Нет, — ответил старший.

  Аньку бросило в слёзы. Она стояла, уткнувшись в передник, и не могла сдвинуться с места. Потом откинула передник. Лицо её перекосило от горечи и гнева. Она ещё раз взглянула на всех троих, подметив бледность на их лицах и подумав, что ей, мечтавшей всю жизнь о детях, бог их не дал, а этой...
  — Ну, щас, щас я вам её доставлю! — пообещала Анна с угрозой и воинственно вошла в свою комнату.

  Клавку лихорадило под кроватью. Голова горела, красные круги маячили в глазах. Щеки пылали. От страха? От стыда? Она пыталась оторвать ногтями доску от пола: вдруг там дыра окажется, и она убежит...
  А может, это не они, может, не они?! Не-ет, они. Трое. Сколько лет она пыталась обойти эту страшную цифру — три! Как она её не любила, боялась! Три. Трое. Трое детей. И Наташка, Наташенька... «О-о!!! Ой, сердце! Лопнет! Ой, помираю... Нет, Анька не выдаст! Ох...»

  — А ну, вылазь, падла проклятая! Вылазь, фашистка поганая! — Анька тяжело нагнулась над кроватью, пытаясь ухватить Клавку за руку.
  — Нет!!! Нет, Анечка, не выдавай! Не выдавай, Анька, умоляю тебя!!
  — Выла-азь, паскудница, зараза. — Анька наконец ухватила Клавку за руку и с легкостью выдернула из-под кровати. — Пошли, пошли, гадюка! Такие дети! Счастье-то какое... — всхлипнула Анна.

  Дверь открылась, и на пороге Наташа увидела маленькую худенькую женщину никчёмного и ничтожного вида. Замусоленное бесцветное платье, сползшие старые чулки... Волосы коротко, по-детски подстрижены; небольшое, сморщенное личико, а на нём выделяется красненький облупленный носик, гордо задранный кверху: вот я какая, всё мне нипочём, ничего я не боюсь! — говорил весь её вид.

  И так прошло несколько страшных секунд. Все стояли и молчали почти не дыша, не замечая этого безобразного коридора с помойными ведрами. Наташа вглядывалась в чужие черты, и с каждым мгновением они становились знакомее, роднее...
  И вдруг мощная, много лет сдерживаемая сила, загнанная неизвестно в какой угол, сшибла Клавдию с ног. Она рухнула на колени, забилась, забилась головой об пол, зарыдала, завыла и медленно, извиваясь обессилевшим телом, поползла к ногам детей.
   — Аа-а!!! Дети-и! Де-етки! Простите-е! Прости-ите-е!!!..

  — И что же дальше? — спросила Елена Васильевна.
  — Виктору дали на работе квартиру. Трёхкомнатную. У них трудно с квартирами. Он много лет на очереди стоял. И тут как раз... совпало. Кооперативную, наверное, еще бы и сейчас ждали. Мы забрали маму, я ушла из детдома. Вот почти два года живём вместе, ждём Володю из армии.
  Елена Васильевна достала из своей необъятной сумки большую коробку конфет и положила её на столик.
  — Вот, Наташенька, сейчас чай пить будем, — сказала она, виновато глядя на Галину Петровну, как бы извиняясь за своё недавнее первоначальное мнение о Наташе.
  А Галина Петровна, посмотрев на резко проступившие морщины на лице своей ровесницы, подумала, что сильно ошиблась. Никакая она не холёная, эта женщина, и жизненной энергии у неё совсем не столько, как это кажется с первого взгляда...

   А поезд шёл и шёл. И уже все их купе познакомилось с молодым лейтенантом Сашей. Он сумел как-то подняться в глазах окружающих, расположить всех к себе и уже не казался никому «зелёным». Ракетчик...
  Галина Петровна в нескольких, как будто случайных беседах, основательно проверила его интеллект, эрудицию, а также знания математики и физики, как бы определяя: достоин ли он ухаживать за Наташей? На что Наташа тихо и смущенно улыбалась.
  На одной из больших станций Елена Васильевна отправила Сашу с листком бумаги в почтовое отделение — дать телеграмму сыну. Перед этим она очень долго её составляла. Нервно покусывала карандаш, зачеркивала слова...
Саша переписал текст на бланк.
  «Сынок! Ты уже взрослый. Решай сам. Оля хорошая девушка. Будьте счастливы. Только свадьбу без меня не играйте. Я скоро приеду. Твоя мама».

  А поезд мчался по рельсам, по Земле, по Вселенной со скоростью света, преодолевая кривизну пространства, времени и человеческого несовершенства.
  В Будущее! В Будущее!!! В Будущее-е!!!


























 
Путёвка
Александр Самойленко
                ПУТЁВКА
               
                Рассказ
                (Из советской жизни)

    Дожил Алёша до своих пятидесяти годов, и никогда у него ничего не болело. Кроме правой покалеченной ноги — на погоду ноет. В свои пятьдесят выглядит он,   конечно, старше. Не то что иные городские мужики: в шестьдесят на сорок смотрятся. Но и погорбатился, слава богу. И в колхозе, и у себя вон какое хозяйство. А болеть — никогда ничего не болело. Митя, старший брат, с молодости   желудком маялся. Вот и отмаялся... А у них с Данькой — хоть бы хны! В матушку, видать, здоровьем вышли: девяносто восемь лет старушка прожила. Хотя никто точно годов её не знает, а сама она не помнила. Но приблизительно так насчитали. В прошлом году матушка померла, а в этом — Митя...

  Вроде бы Алёша не так уж шибко переживал: не барышня и не мальчик — все там   будем. Вроде бы то вроде бы, а вот что-то с ним такое получилось. В голове стало иногда как бы кружение какое-то появляться, и мысли лезут всё скучные да странные, как будто и не его вовсе, а чьи-то чужие. Не хватать стало чего-то привычного и вечного, словно зашаталась земля под ногами без двух его родных корней, о которых он не очень задумывался, когда они были живы. А тут ещё в правом боку какое-то колотье появилось. Думал-думал и надумал сходить в больницу.
В самой Астраханке у них только фельдшерица, а больница в посёлке, в Камень-Рыболове.
  Сел в автобус, десять минут проехал, а показалось — час. Всё решал: идти или не идти? Ну решился-таки.
  В больнице этой был он один раз лет десять назад: заставили медосмотр пройти. Так с тех пор Алёша по-всякому от этого медосмотра уклонялся — зачем он ему?
  В поликлинике народу не оказалось, и он сразу попал к терапевту, а терапевт — девка лет двадцати четырех. Ну, что она может понимать? Объяснял ей, объяснял, что в голове иногда как бы кружение. А про мысли всякие, что у него в последнее время завелись, да ещё будто они чужие вовсе, не сказал. Как про них скажешь? Ну а что в правом боку колотье после второго стакана начинается, совсем промолчал. Знает он этих молодых. Сразу в алкоголики запишет. А какой он алкоголик? Он свою меру блюдёт и на улице не валяется, как настоящие-то алкаши. До тридцати лет, как говорится, греет жена, после тридцати рюмка вина, а после — и печь не греет... Но молодым не понять.
  Выписала ему врачиха разных бумажек — направления на рентген, на анализы. И ещё справку на работу. Говорит, отдайте у себя на производстве, вас на очередь на путевку поставят. Съездите в Шмаковку, в санаторий, тут рядом, мол, водички попьете, ванны нарзановые примете.

  Алеша идёт по Астраханке, нащупывает в кармане брюк бумажку — направление в санаторий и чувствует себя как-то вольно и свободно, словно сегодня праздник какой и он вот-вот сядет за обильный стол. «Что Зинка скажет?» — все думается Алёше, пока он подходит к дому.
  — О! О! Явился больной! Не заблудился! — встретила его Зинаида своими обычными шутливыми подначками. От улыбки на ее круглом розовом лице образовались морщинки, но Алеша их не замечает. Может, за эти самые морщинки он и любит свою Зинаиду. При нём они нажиты. Да какая там любовь! Сама жизнь... Неразделимы они уж до самой смерти. За последние почти тридцать лет жена — его единственная женщина. А и что было-то до неё? Так, баловство. Давно уже страсти-мордасти поулеглись у них с жинкой. Хотя Зинка моложе на семь лет и, бывает, найдет на неё, так ого-го!.. Здорова, силёнки ещё много. По молодости-то он в семье был главным, а сейчас стала брать верх жена.

  — Клизьму тебе там ставили? — продолжала подшучивать Зинка. Но Алеше такая шутка совсем не понравилась, потому что в комнате колготились две взрослые дочери с внуками. Обе уже замужем, живут отдельно, а из родительского дома не вылазят.
  — Вот, — Алёша достал из кармана направление. — Медицина настоятельно советует посетить курорт, — сказал он грамотным книжным языком, придавая суровую значительность дубленому, темно-коричневому, в глубоких морщинах-трещинах лицу. Его прямой правильный нос стал будто ещё более прямым, плечи под пиджаком, купленным лет двадцать пять назад, но так мало ношенным, что выглядел он совсем новым, распрямились.
  «Ну чисто начальник!» — мелькнуло у Зинаиды при взгляде на мужа.
  — А ну-ка, батяня?! — подскочила к нему Любка, выдернула из руки бумажку и заводила по ней своим вострым, пройдошьим носом. К Любке подпрыгнула Верка.
  «Ой же ж выдры! — с раздражением подумал Алёша, глядя на дочерей, но ничего не сказал. — Где баба, там рынок, где две, там базар…»
  Бумажка наконец перешла к Зинаиде, и она долго крутила её в тяжелых полных руках.
  — Чтой-то закомуристо тута понаписано. Это путёвка, что ль?
  — Шустрая ты какая! Направление это. Чтоб на очередь на путёвку поставили, — сказал солидно Алеша.
  — Э-э… Раскатал губищу, старый! Что, кажному сторожу путевку в курорты будут давать? Они все по начальству расходятся! — Пренебрежительно ответила Зинка и будто оплеуху закатила мужу. У того даже щека дернулась.

  Девки из деликатности кинулись к кухонному столу – обед собирать. А Зинаида с Алёшей долго смотрели друг другу в глаза. В этих маленьких, родных, выведанных до единой точечки и лучика живых зеркальцах они видели друг друга до дна, до зарождения самой что ни на есть пустяковой мыслишки.
  «Каждому сторожу!..» —  словно эхо неслось из углов хаты и лезло в уши Алеше.
«Не удалась жизнь, не удалась!» — Он смотрел на губы жены, искривленные злой, намекающей на всё их бытьё, усмешкой.

  Почти тридцать лет прожили они, и не замечал он никогда у неё ни этих усмешечек, ни взглядов. Принимала Зинаида и его, и жизнь такой, какой она у них складывалась. А вот в последнее время… «Нет, не удалась…»
  И ещё он успел за те несколько секунд, что они ели друг дружку глазами, помыслить: права Зинка. Сам виноват. Или тот проклятый день? Когда Генка Подколюжный бросил в костёр гранату, она долго не взрывалась, и они поползли смотреть: в чём причина, почему не рвёт? Рвануло! Генке снесло полголовы, а ему вот руку разворотило да по ноге чиркнуло. С тех пор и калека. Рука левая кривая, нога правая короче. Сколь им было? Годов по тринадцать. Пацаны, сопляки. Хошь бы на войне, а то так, зряшно.

  И пошла вся жизнь наперекосяк. Руку перешибло так, что стала она кривой, не разгибалась полностью. Но всё ж плотничал он по молодости и даже столярничал, хотя трудно было. Да и душа не слишком лежала к этому делу. Ему б с техникой, шофером, как Данька. Но разве комиссию пройдешь!
  После войны  наросли незаметно молодые мужики, попроворнее, порасторопнее, бойчее и способнее, с двумя руками и ногами. Не угнаться уже было за ними Алеше. Затормозился он, стал отставать. Времена менялись, все куда-то бежали, спешили, а он, наоборот, остановился, словно застрял в ухабах на обочине. Сторожил МТС, теперь гараж в совхозе. И хоть по-прежнему иногда подрабатывал на той же плотницкой работе и хозяйство личное имел – время позволяло, дежурил ночь через две, —  но всё же часто чего-нибудь не хватало. Если взять, конечно, по-старому, то жили неплохо. Сыты, одеты, обуты. Но подросли девки, и вышло, что одеты и обуты не так. Не модно. Не как Вовка и Галька у брата Даньки, и не как дочка Нинка у соседа Петра.
  Но и то взять – Данька шоферит на молоковозе, деньги большие получает. Не даром, конечно. Через день во Владивосток гоняет. Двести километров туда, двести обратно. Встает в четыре утра. Двадцать лет так ездит. Зато и машину купил сыну, и в доме мебель разная, а недавно с Надюхой в саму Японию по путёвке ездили! А где они с Зинаидой бывали? Во Владивостоке раз пять да в Уссурийске.
Алеша смотрит в глаза жены…
  —  Что ж, я только сторожем?! – выкрикнул он наконец, но как-то глухо и неуверенно, без злобы, и получилось, что вякнул, словно Шарик их, облезший и линялый, тявкнул во дворе, поджавши куцый, утерянный в боях хвост.
  Справку эту Алёша всё-таки на работе отдал профсоюзной начальнице. Нешибко обрадовалась. Зыркнула из-под очков, как будто спросить хотела: «Что это ты, старый пень, надумал по курортам разъезжать?» Но вслух другое сказала:
  —  Путевки у нас, Тихвин, не каждый день бывают. Очередь. Пятым будешь. Так что жди…
  А что ему ждать? Отдал и позабыл. Лето у них на Ханке такое, что никаких курортов-санаториев не требуется. Ну, и делов, конечно, хватало. А у него в хозяйстве и утки, и куры, и два кабана. И рыбкой запастись надо. Не та рыбалка, что раньше, не та. Изничтожают озеро напрочь, с ферм навоз течет, с рисовых полей – удобрения и яды. А озеро-то – целое море воды пресной, берегов не видать –в Китай уходит. Изничтожают… Уже, говорят, вода непитьевая, завозить надо питьевую. И куда? К озеру! И рыба, говорят, отравленная…
  Но насолил и навялил он всё ж немного и верхогляда, и сома, и сазана, и леща. Зимой кинешь штуки две на ночь в воду холодную, соль к утру отмокнет – ушица не хуже получается, чем из свежей!

  Так что и кружение в голове, и колотье в боку как-то подзабылись и не ощущались. Да и вообще это дело, в смысле выпивки, стал он попридерживать. Всё ж возраст, несолидно. Правда, всяко бывает. То именины, то крестины. Родичей вон сколь – в Астраханке, в Ильинке, в Рыболове. Или Даньке шлея под хвост попадает. Заводной он, шустрый, любит весело погулять, поплясать, на баяне попиликать. Молодой еще, на пять лет младше. Они с Данькой не только братья, но и товарищи. Всю жизнь вместе. И хаты в одном дворе. И матушкино избишко здесь же. И огородишко у неё свой, отдельный. Самостоятельная до последнего матушка была, в огороде поковыряться для нее – лучше всякого лекарства. Так и стоит всё её нетронутое.

  А под осень что-то опять накатывать стало. Или правду говорят: седина в бороду –ум в голову?
  Выйдет вечером во двор подымить – тихо вокруг. Днем-то здесь внуки, бывает, такое буйство затеют! И свои, и Данькины, и соседские соберутся! А вечером тишь. Зинка с Надюхой у Даньки цветной телевизор смотрят. Сам Данька, если ему утром в рейс, с вечера спать рано ложится. Было раз: поехал, да не один, с Надюхой, и под самым Владивостоком уснул за рулем. Перевернулась машина. Но обошлось, слава богу. И сами живы остались, и молоко не разлили.
  Алёша сидит на колоде, отгоняет редких комаров. За огородами дышит озеро, и оттуда тянет сырым холодом и тоскливым предзимним запахом пожухлого кочкарника. 
  Да, большое оно, озеро. Сколько птицы здесь было! Давно ли пацаном бегал по песчаному берегу, и сотни, тыщи крякв, гусей, цапель, журавлей вспархивали из-под его босых ног и закрывали небо… А ныне ни одной не увидишь. Только возле пограничной зоны еще селятся редкие выводки. Так там в сезон на одну утку десять охотников. Такую пальбу откроют – как на войне!

  Алеша сидит, курит. Здесь, в этом дворе, прошла его жизнь. «Нет, не прошла. Годков двадцать, может, есть ещё», —  успокоительно думает Алёша, но не чует в себе прежнего равновесия со всем, что вокруг. Вроде всё так же, как уж не один десяток лет: вот дымокуром откуда-то потянуло, куры клохотнули в сараюхе, лягуха поздняя осенняя в огороде голос подала, метеор чиркнул по небу. Звезды висят, как и висели, сколь он их помнит. Ан нет, однако, поменялся мир вокруг него, словно подменили всё – тихо и незаметно. Текла-текла жизнь одна, трудная, но ровная да ясная, а тут бац – и ниче непонятно.

  Когда он в сторожа определился, так в эту свою рабочую ночь он не спал. Оно, во-первых, спать сторожу не полагается. Хотя, чего там, можно б и поспать. По двору гаража две-три такие собачки гуляют, что упаси бог какому вору сюда залезть – сожрут!
  Алёше поначалу чудно казалось – вся ночь и его. Один, делай что хошь. А он все какой-никакой столяр. И пристрастился он по ночам мебель мастерить. Потому как в магазине в то время мебели у них и в помине не было. Ни тебе диванов, ни гарнитуров полированных. Стола для кухни – и того не купишь. И вот он этим делом занялся. Чего он только не производил! И буфетик мог сварганить, и шкап, и стол круглый, и кушетку. Потом уж, когда в Рыболове универмаг открыли да стали завозить туда разную красивую мебель, нужда в его поделках отпала. А у него страстишка новая появилась – читать по ночам стал.

  Сначала всё про войну читал. Давно он хотел побольше узнать о ней, вникнуть, разложить все по полочкам, что ли. Слишком много хапнула в их семье эта сволочная война. И до сих пор аукается…
  Как-то был случай. Любка с Веркой в школе учились, кажись Любка в восьмом, а Верка в седьмом. Спёрли они вдвоём на пару в раздевалке кошелёк с мелочью из чужого пальто. И попались. Ох, и выдрал же он их тогда, как сидоровых коз! Ремнём стегал в полную силу. Никогда не бил, а в тот раз отлупасил. И Зинке досталось.
  А он взял удочку и пошёл на озеро. Забросил для видимости леску с пустым крючком, сел и сидит, смотрит на поплавок, а слёзы сами текут. Жалко стало и девок, и Зинку, и себя. Подумалось: «А может если бы не война, так всё по-другому было бы? Лучше бы жили? Ведь взять хоть их семью: Семен с Тихоном – старшие братья – погибли. Митя пришел весь израненный. Самого его по дурости малолетней покалечило. А матушка? Одна пятерых сыновей подымала, батя рано помер. Первой основательницей колхоза в Астраханке была. Про неё в самом Владивостоке в газете писали. А трудно прожила старушка. Что видела в жизни? Пенсия – и та десять рублей всего…»

  Много читал Алеша про войну. Даже воспоминания самого маршала Жукова удалось ему достать.
  А потом стал и другое почитывать всякое разное.
  На ночь Алеша располагался в красном уголке. Светло, тепло, уютно. Диванчик, электроплитка, радиоприемник, подшивки газет, журналы.
  Приходит, смену примет, обойдет всё, проверит, потом идёт вечерять. Разогреет на плитке ужин, заварку заварит. Собачек выйдет покормит. А затем уж садится за стол. Сначала газеты просмотрит, с новостями ознакомится, а после и до журналов очередь доходит. Не читал он раньше-то журналов этих. Баловством считал, да и некогда было. Для молодых, конечно, пишут, а интересно и ему полистать, почитать. Иной раз и ничего понять не может, даже уснёт. Но всё ж потом опять читает, старается разобраться что к чему.

 Оказалось, что многое-то и не так просто, как ранее ему представлялось. Однажды попалась ему книга про небо, про звёзды. Мужик вроде не из пугливых, а когда читал – жуть до костей пробирала и в голове все перемешалось. «Как же может быть где-то солнце в мильон раз больше нашего?! А вокруг него – всё по-другому, так, что и самая умная голова даже и представить себе не может? Или, к примеру, чёрная дыра?.. И время, оказывается, может быть разным… Разве время не везде одинаковое?»

  Алёша сидит на колоде, курит. Как много можно помыслить за короткий срок. Стал задумываться – это старость накатывает.
  Он смотрит на чёрное пустое окошко матушкиной избёнки. И представляется ему её махонькая комнатушка: печка, кровать, стол, сундук да пара табуреток. А по стенам развешаны пахучие целебные травы – матушка знала в них толк.
  И вдруг мнится Алеше, что не избёнка это и не окно вовсе, а сама матушка стоит и смотрит на него который уж вечер… И на мгновение соединяются в его голове мысли несоединимые, странные, боязные. Если может быть солнце в мильон раз больше и где-то там всё-всё не так устроено, как у нас, то, может, и у нас не всё так, как мы знаем? Неужто ничего не осталось от них, от их слов, жизни?! Вот же он чует, нутром чует, что они где-то здесь, совсем рядом, только не видно их! И Тихон, и Семён, и Митя, и матушка...

  Чудная жизнь. Жила матушка и ничего такого не знала — никаких звёзд. И прадеды жили. У них своё было. Черти, ведьмы, Бог... Матушка больше верила в свои руки. А что такая война будет, когда всю землю разбомбят, матушка не верила. «Жили люди до нас, будут жить и после нас», — говаривала она.
  «Непорядок. Надо заколотить окошко», — решает Алёша, стыдясь признаться самому себе в суеверном томлении, которое гложет его не первый уж раз, нагоняет невесёлые думы и почти страх...
Он раздавливает ногой окурок и идёт спать.               
  А на следующий день, после полудня, Зинаида как раз только что на обед пришла, подкатил прямо к калитке директорский «газик». Из него вылезла главная бухгалтерша и вошла во двор. Алеша выглянул в окно, увидел Захаровну и решил, что она к Даньке но делам. Но бухгалтерша направилась к дому Алеши. Из-под крыльца выкатился Шарик и залился неистовым лаем, отрабатывая хозяйский хлеб. Зинаида выскочила встречать гостью.
  — Ты к нам, Захаровна?
  — К вам, к вам. Хозяин дома?
  — Да где ж ему быть, ночному работнику? Дома. Проходи, проходи, Захаровна.
  Толстая Захаровна ввалилась в комнату, осмотрелась, нашла глазами Алешу, сидящего за столом, и глянула на него усмешливо и значительно из-под очков.
  — Ну, Лексей Митрич, пляши!
  — А что такое? — не понял Алеша.
  — Пляши, пляши! Путёвка тебе. В санаторий. Повезло тебе. Должен был пятым, а стал первым, — обратилась она к опешившей Зинаиде. — Кто в отпуск уехал, кому некогда. Так что на работу сёдня не выходи, будем считать тебя в отпуске. Сёдня же смотайся в поликлинику, пусть срочно курортную карту оформляют, четыре дня осталося. — Захаровна вытащила из хозяйственной сумки бумажку и подала ее Алёше.
  — «Путевка», — прочитал он.
  - И... и сколь же она стоит? — спросила Зинаида.
  — Стоит сто восемьдесят, но ему за счет профсоюза бесплатно. Так что потратится на дорогу только. Сколько там? Тут близко. Пятёрку туда, пятёрку обратно. Дашь ему рубликов тридцать на карман. Мужик он у тебя ещё в соку. Даму в кино сводить, конфетами угостить... - усмехнулась Захаровна.

  А Зинке аж кровь в голову ударила. Директорский «газик», главная бухгалтерша, путвка бесплатная... Надо же! Да она всегда говорила, что Алёша у неё мужик не глупый и много бы мог в жизни наворотить, если бы не покалечило... Закрутились у Зинаиды горделивые мысли, и совсем забылось, что говорила она часто совсем обратное про своего мужа.
  — Захаровна! Да ты садись! Сейчас обедать будем! — Засуетилась Зинаида, искренне, от души стараясь отблагодарить гостью и угодить ей.
  — Не, не могу, отчёт срочно надо писать.
  — Ну так на проводы заходи, Захаровна, обязательно!
  — Зайду, может. Ну, бывайте. Не забудь, Митрич, про курортную карту...

   Курортную карту Алеша оформил в этот же день. Рентген и анализы у него ещё были годные, так что и здесь ему повезло. Правда, получилась одна закавыка... Он Зинке про неё не стал рассказывать. Зашёл в один кабинет бумажку подписать, а врачиха, молодая, говорит:
  — Расстегните и спустите брюки.
  — Зачем это? — спрашивает Алеша, темнея лицом.
  — Положено, — спокойно говорит врачиха. Ну что делать? Расстегнул, опустил брюки.
  —Спустите трусы,— говорит врачиха.
   Не ожидал такого поворота Алеша. Если бы ожидал, ни за какие ковриги не зашёл бы в кабинет этот, даже в санаторий не поехал бы. А тут что делать? Стянул, словно завороженный, трусы и стоит как пень. А врачиха молодая, но сраму никакого не имеет. Сидит и рассматривает эдак нахально. А потом говортит: покажите, мол, значит, эту самую...
  Выскочил Алеша из кабинета, плюнул, загнул от души... А Зинке решил не рассказывать.

  Зинаида на эти дни взяла отгулы и ходила именинницей, будто не муж ехал в санаторий, а она сама. Сводила Зинаида муженька в универмаг в Рыболове, купили ему заграничный, чистошерстяной пуловер, две красивые сорочки и даже галстук. Алёша не хотел, но Зинаида настояла. Еще по блату знакомая продавщица вытащила из-под прилавка им чёрный модный чемодан. Очень хотела Зинаида прикупить мужу шляпу — такая коричневая, фетровая, дорогая, но тут уж Алеша наотрез отказался, сказал, что в кепке поедет.

  Провожать Алёшу начали ещё в тот день, как он курортную карту оформил. Достала Зинаида из своего потайного места бутылочку, и по-семейному отметили. А уж на следующий день, после универмага, проводы пошире развернулись. Любка кухарила, Верка кур обскубывала. Зинаида по родственникам да по хорошим знакомым прошла - на завтра пригласить.
  Пока она ходила, Данил с работы вернулся. Ну, они тут вдвоём и сообразили...
  Потом Зинаида со сватьями Любкиными подошла. Вовка Данькин с женой на «Москвиче» подъехал. Во дворе стол накрыли, пообедали, наговорились, нашутились. Зинаида уж гордилась муженьком, угождала ему за столом, как могла. А на все подначки свата и Даньки, что, мол, смотри, загуляет он там на курорте, она ответила:
  — А пусть погуляет! Что он у меня? Не мужик? Пусть погуляет перед пенсией. Но узнаю, — она серьезно, со значением посмотрела мужа, — гляделки повыцарапываю...
  Разошлись затемно. Алёша с Даней сидели за столом, дымили «Беломором». Жены в летней Алешиной кухне мыли тарелки. Сентябрьские вечера здесь, на берегу Ханки, студеные, но братья сидели осоловевшие, разомленные от выпитого и съеденного. Сыты, нос в табаке... Яркая круглая луна в чистом небе высвечивала огороды и дома с весёлыми огнями в окнах, и лишь матушкина избушка одиноко чернела пустым, вроде бы укоряющим в чем-то их, братьев окошком.
  — Слушай, Лёша, что я хочу сказать... Давай, разберем матушкин домишко? А чё? Кухни у нас есть, погреба, сараи... Разберём, место освободится под огород, а?

  Ох, и хитер же Данька! Огород ему понадобился... Свой наполовину пустой, незасаженный. Понял Алеша, что Данька хочет сказать, да не может, язык не поворачивается.
  Стоит матушкина избушка, как памятник, и колет совесть каждый день. Жили они рядом с матушкой и считали её вечной. Не они ей помогали, а она им. И внуков нянчила, и правнуков. А сейчас что, ничем ей уж не поможешь...
  — Можно и разобрать. Приеду с санаториев и разберем, — ответил Алеша.
  — Ой, хи-хи-хи, ой, ха-ха-ха! — залился неожиданно Данька. Он не мог долго печалиться и любую грусть-тоску всегда разгонял смехом. — Ты помнишь, ха-ха, как Филиппенчихи!.. Ой, помнишь, как матушка рассказывала...
  — Ох-хо-хо, — загудел и Алеша, вспомнив и живо представив, как все это было.
  — Чего ржёте, мужики?! — выглянула из кухни Надюха.
  — Да вот, Филиппенчих вспомянули! — крикнул, смеясь, Данил. Бабы на кухне тоже загоготали.

  Над этой историей смеялись два года назад весь Камень-Рыболов и ближайшие деревни. А рассказала её матушка, потому как сама в ней участвовала. Филиппенчихи же стеснялись и помалкивали.
  Хата Филиппенчих стояла как раз за матушкиным огородом — такая же древняя, как сами старухи. Скатал её из могучих лиственниц ещё в девятьсот втором, как только переселились они сюда, муж одной из сестёр. Чей именно — сейчас этого уже никто, кроме Филиппенчих и не помнил. Сам муж вскорости после революции помер, а сёстры так и остались жить вдвоём. Детей у них не было. Говорят, одна вообще вроде бы девица до сих пор...
  Жили себе и жили. Матушка говорила, что когда сюда переселялись с Украины, то она ещё девчонкой молодой была, а Филиппенчихи уже в годах ходили. Может, матушке так тогда казалось по молодости, но что старухам за сотню перевалило — это уж точно.
  Старухи, несмотря на возраст, были бойкие и от помощи пионеров-тимуровцев отказывались не один десяток лет. Огородничали потихоньку, понемногу птицу разводили, кое-что иногда на базар сносили. Ещё бабки по деревне сплетничали, что Филиппенчихи поколдовывают, поэтому, дескать, и живут долго.
  Насчёт колдовства это, конечно, наговоры, а знахарки они известные. У грудных детей дурной крик заговаривают, грыжу, а у взрослых вывихи правят да всякие хитрые болезни лечат, с которыми врачи совладать не могут. В целебных травах разбираться матушка у них выучилась.

  И вот в последнее время стали они все разговоры на смерть переводить. Соберутся на скамеечке перед хатой, матушка подойдет, еще старухи, и давай: кто где помер, да отчего, да сколь лет было... А старшая Филиппенчиха, баба Липа, всё на себя наговаривает: вот, мол, зажилась, пора, значит, и честь знать. И всё такое прочее.
  По какому-то старинному обычаю хранился на чердаке хаты Филиппенчих гроб. Дубовый. Сейчас уж таких не делают. Громаднейший, почти вечный гроб. По-старому домовиной назывался. Пылился он на чердаке лет сорок, а может, и пятьдесят. Принадлежал он старшей Филиппенчихе, бабе Липе. А младшей, которая и младше-то была года на три, бабе Грипе, гроба, видно, в свое время то ли не полагалось по возрасту, то ли обычай тот устарел, либо ещё по какой причине, но гроб имелся только один.
  Раньше, когда баба Липа помоложе была, она примерно раз в пять лет залазила по шаткой приставной лестнице на чердак и проверяла своё добро, вытирала с него пыль. Сейчас же ни она, ни Грипа влезть на чердак уже не могли, и баба Липа волновалась: как он там, не рассохся ли?

  Разговоры о смерти достигли такой силы и высоты, что у бабы Липы возникло очень большое и нестерпимое желание срочно осмотреть свое последнее пристанище.
  Мир вокруг Филиппенчих так поменялся, что им самим как-то странно и чудно было смотреть друг на дружку и сознавать, что они живы и здоровы, и в полном уме, и ничего им не деется, а одногодков-то уж нет давным-давно. И их подруги — бабки — годятся им по крайней мере в дочки...
  В общем, посудили они, порядили меж собой и призвали в свою хату Гришу, человека известного в Астраханке и Рыболове тем, что, когда надо поработать, Гриша становится как бы полоумным, а когда можно задарма выпить, Гриша очень даже рассудительный и сообразительный мужик.
  За три рубля Гриша спустил на веревке гробину вниз. Крышку начал спускать, да уронил. Но ничего, выдержала крышка. Запер Гриша домовину в хату, поставил на табуретки, как бабки попросили, и озирается.
   — Кто помер, а? Кто помер? - спрашивает.
   — Никто, Гриша, никто, — говорят ему бабки, дают в придачу поллитруху браги и вытесняют на улицу.
  — А я могилку могу. За две бутылки. Литровых.
  — Не треба, Гриша, пока, — отвечают бабки.
  Заглотнул Гриша тут же, во дворе, брагу в два больших глотка, загнул что-то матерное, что вот колдуньи, такие-перетакие, колдовать собрались и пошел по деревне, затянув песню без слов, которая, конечно, не была «Песней без слов» Мендельсона, но которую, очень возможно, было слышно в самом Китае.
  А Филиппенчихи следом за Гришей призвали в хату суседку и подругу самую любимую — Андреевну Тихвину, матушку Алёши и Дани то есть. И попросили они её об одной услуге — съездить на автобусе в Рыболов, в комбинат бытового обслуживания, и пригласить «хвотограхва». А пока она будет ездить, баба Липа снарядится, как полагается, и в гроб ляжет. Будет, значит, хвотограхва ждать. Оченно ей хочется посмотреть, значит, как же всё это будет с ней после смерти.                А может, что и другое замыслила старушка. Может, подумала, что если запечатлеется она на фотокарточке в домовине, так вроде бы как побывает на том свете и отметится. Там уж её небось с фонарями ищут. Побывает да и назад возвернется.                Кто её знает, может, так и подумала.
  — Тольки, Андреевна, сурьёзно надоть, кабы хвотограхв не догадалси. А то не пойдёть. И невдобно получится. А когда хвотограхвировать будеть, так вы как бы и попричитайте по-сурьезному. Для вида, значится...
  Дали матушке пять рублей денег, и отправилась она за хвотограхвом.

  Фотограф был парень молодой. На похороны он никогда не ездил. По похоронам ездила Сидоренкова, но она вот уже две недели на больничном сидит. Покойников он боялся до жути, до дрожи в коленках. И предпочитал ходить по свадьбам. Свадьбы — другое дело. Стариков и старух он не любил, потому что сам был молодой и здоровый и считал, что пока ему постареть, учёные придумают такое, что ни старости, ни смерти не станет и он будет жить вечно. Или что-то около того. А тут старая карга с клюкой припёрлась и канючит:
  — Сынок, сынок, старушку надоть схотограхвировать...
   А на кой черт ее фотографировать?!
  — Справка о смерти? — сквозь зубы, отвешивая толстую нижнюю губу, цедит фотограф.
  — Дак нету, сынок, дома осталась, — фантазирует матушка.
  —  Ну вот, дома... Сколько видов делать?
  — Дак сколько? Один вид, в гробе... — заискливо говорит матушка
  — Десять рублей, — выписывает квитанцию фотограф.
  — Десять?! — пугается матушка. — Вот, сынок, пять, а остальные на дому получишь.
  — На дому, на дому... — зло бубнит фотограф. — В три часа ждите.

  Садится матушка в автобус и назад, в Астраханку к Филиппенчихам. Заходит в хату, и не по себе ей деется. Стоит гробище здоровенный, всю хату занял, а в нём маленькая сухонькая баба Липа лежит. Глаза закрыты, нос в потолок смотрит, вся в чёрном, белым саваном прикрыта. Гроб внутри тоже чёрным покрыт, и цветочки наложены. «Неуж взаправду померла?!» — Удивляется со страхом матушка. Но баба Липа открывает глаза и бодро, как ни в чём не бывало, спрашивает:
  — Прийдеть хвотограхв-то? — Матушка смотрит на часы с кукушкой.
  — Вылазь, рано ешшо. В три часа обещался. Пять рубликов приготовьте, не хватило...
  Липа, кряхтя, с помощью Грипы и матушки, вылазит из гроба. Старухи изучают квитанцию и горестно изумляются: как дорого! Десять рублей для них большая сумма! Они-то надеялись, что матушка им еще сдачу принесет.
  Потом они все вместе отобедывают: клюют немного, как воробьи, картошки и помидоров. Пьют чай с сахаром вприкуску и с маленькими твердыми бубликами — зубы у всех свои, не вставные.

  В половине третьего баба Лила полезла в домовину — вдруг хвотограхв раньше придет?
  В три часа выскочила кукушка из часов, прокуковала, а фотографа нет. И в полчетвертого его нет. Бабе Липе лежать скучно и тошно, надоело. Матушка с бабой Грипой во двор поминутно выглядывают — не появился ли?
  В четыре кукушка опять выскочила, прокуковала, а хвотограхва все нет. 
Наконец в пятом часу стукнула калитка. Матушка побежала встречать.
  — Целый час вашу хибару искал! — раздраженно говорит фотограф.
  Матушка знает, что он врёт: спроси у любого, каждый покажет, где хата Филиппенчих. Но матушка вида, конечно, не подает, а ласково приглашает:                — Сюда, сынок, сюда...
  Фотограф мельком оглядывает вросшую в землю хату. «Избушка на курьих ножках», — думает он с каким-то нехорошим, жутковаты суеверием и предчувствием, перешагивает порог, и его непонятные боязливые ожидания сбываются!
С порога он натыкается на страшенный здоровенный гроб, каких никогда не видывал! А в нём старуха вся в черном, нос крюком — вылитая Баба Яга. А рядом ещё две таких же и больше никого. И внутри хаты всё, как в кино про эту самую Ягу: тяжелые деревянные лавки, сундуки, огромнейшая печь, по стенам трава висит...   
  Выскочить бы ему из этой ненормальной хибары, да все ж неудобно перед старыми корягами.

  — Ну вы... становитесь к нему... к ней б-ближе. Так, так. Щас. Он дрожащими вспотевшими пальцами расстегивает футляр, прикладывает к глазу видоискатель. Резкость наводит не по лицу старухи покойницы, а по цветку в гробу. Щёлк.   
  Фотограф вспоминает, что не подключил лампу-вспышку. Расстёгивает ещё один футляр, вынимает лампу, вставляет в фотоаппарат, подключает к аккумулятору. Щёлк.
   Тут он вспоминает, что забыл снять колпачок с объектива. Снимает, и торопливо передергивает затвор. А, чёрт, кажется, плёнку заело!..

  А баба Липа терпит из последних сил. Невмоготу ей больше лежать. И как назло прицепилась к её носу муха. Полетает, полетает, сядет на нос. Она на неё уж и из-под губы дует, и из ноздри. Сгонит, а муха опять...
Грипа и Андреевна мучений бабы Липы не замечают. Они в фотоаппарат очень внимательно глядят: хотят хорошо выйти на карточках.
  А муха обнаглела! В нос лезет! И тут баба Липа вдруг нечаянно забыла, где она лежит и что происходит. Подымает руку, замахивается на муху и в полный голос кричит:
  — Кыш, нечистая сила!
  И это как раз в тот момент, когда фотограф наставил фотоаппарат, чтоб фотографировать, а баба Грипа только что горестно пропела:
  — И на кого ж ты нас, касатушка ты наша, покину-ула-а!
   Фотограф фотоаппарат из рук выронил — он у него на ремешке на шее повис. Стоит и молчит. Видно, что человек крикнуть хочет, да не может. Тут матушка, чтобы немного сгладить у него неприятное впечатление, а может, и слегка проучить молодого человека за нехорошее обращение со стариками, говорит так серьезно, по-старинному:
  — Чур меня, чур! — и осеняет себя крестом.
  Грипа, думая, что бабы подшутить решили, тоже не смолчала:
  — Чудак покойник: умер во вторник, стали гроб тесать, а он вскочил да и ну плясать! — Молвила лихо старую присказку, и в сухом пергаменте лица, густо исчерканном временем, сверкнули живым молодым блеском глубоко запавшие глаза.

   — А-а-а!!! — наконец разразился фотограф и попятился к двери.
  — А хвотокарточки когды ж? — Спросила баба Липа, понимая, что терять ей уже нечего больше, вставая и усаживаясь поудобнее в гробу.
Но фотограф не ответил, вывалился во двор, и понесло его на какой-то сверхъестественной, реактивной тяге, да почему-то не в калитку, а по огородам, по грядкам, по заборам, мимо одуревших от удивления, ничего не понимающих, но очень возмущённых собак, с болтающимся на шее фотоаппаратом и аккумулятором на боку на берег Ханки и уже берегом, берегом и до самого Камень-Рыболова...

  Матушка обещала Филиппенчихам сохранить происшествие в тайне. Но тайны не получилось. Фотограф написал заявление в милицию, и поползли всякие разные слухи: и про летающий гроб, и про привидения, и про хату, что по ночам по двору гуляет.   
  Тогда матушка и решилась правду людям поведать.
  А к Филиппенчихам приходил участковый. Попытался один затащить гроб на чердак, да не смог. Позвал Алёшу и Даню — втроём кое-как затянули. Так он там и лежит, а Филиппенчихи обе живы и здоровы до сих пор...

  Вот такую историю припомнили братья и посмеялись. Вспомнили, как рассказывала её матушка — весело, на разные голоса. Любила она веселье, со смешинкой всегда жила. Потому и выдюжила многотрудную тяжёлую жизнь — без выходных и отпусков.

    А на следующий день начались настоящие Алёшины проводы. Как раз удобно получилось, воскресенье выпало. Родичи собрались и с Астраханки, и с Рыболова, и с Ильинки Зинкины подъехали. С производства кое-кто подошёл. Даже сосед Петро пришёл. В последнее время он забогател, «Волгу» купил, зазнался. Думали, не придёт. Пришёл.
  Зинаида принарядилась, бегала гордая, раскрасневшаяся, счастливая. Алёша смотрел на неё и радовался. «Пусть погуляет, себя людям покажет.. Театров у нас нету, в кино не ходим — молодёжь там одна, так хоть здесь, среди своих, погуляет баба...»
  Заметил он ещё с неодобрением, как за столом Любка с Веркой хлопают рюмку за рюмкой. Хотел прицыкнуть, на них, да постеснялся перед гостями.
  Данька разошёлся, на баяне играл, плясал, песни запевал. В общем, загуляли, что к поезду чуть не опоздали. Поезд уходил вечером, в одиннадцать. На вокзал поехали на двух машинах: на Вовкином «Москвиче», и сосед Петро «Волгу» до отказа желающими загрузил.
  Но если честно сказать, Алёша концовку своих проводов смутно помнил. Что-то пили возле вагона, кажется, пиво. Что-то пели. Залез он в свой плацкартный, проводница ему сама постель постелила, а он раздеваться, конечно, не стал при людях, бухнулся сверху на одеяло и заснул. Разбудила его проводница перед самой Манзовкой.
  Вышел на станции, в одной руке чемодан, в другой плащ. Время — четыре утра, прохладно. Плащ натянул, пошёл в вокзал. Сел на лавку, народ вокруг храпит, а ему не спится, выспался в поезде.
  Вдруг мужик подходит, здоровается. Не сразу его и признал Алеша.
Егор, с Рыболова, когда-то в одной бригаде плотничали. Егор к дочке, оказывается, едет, тут у него пересадка. Вышли на улицу, подымили на лавочке, покалякали по душам. Алеша Егора и на поезд посадил.
  А время к шести, пора и самому определяться. Пошел, узнал, когда автобус на Шмаковку идет. И тут что-то ему в голову вдарило: «А где ж путевка и деньги?!»
Денег ему Зинаида семьдесят рублей выделила: на дорогу, на гулянье и на подарки внукам.
  «Глянь, путёвку вместе с деньгами в пиджак кладу, во внутряной карман, и булавкой застегаю...» — зазвучали в голове слова жены.
  Полез в карман — пусто. В другой — булавка расстёгнута! Карман пустой! Потерял!!!
   Алешу в пот бросило. Лихорадочно обшарил пиджак, брюки, плащ, чемодан перерыл —нету! Ни денег, ни путёвки...
  Стоит возле вокзала, и как-то пусто-пусто в душе. И одна мысль — как домой будет возвертаться с позором? Съездил, называется... Ни о деньгах, ни о путёвке думы нет, но как же возвернуться? Три дня провожали! Получается, он на старости лет навроде клоуна...
  Ну что делать? Денег — ни шиша. Пошёл на трассу автомобильную. Простоял с час, повезло, сел на попутку грузовую до Хороля. Три часа в кузове трясся, хорошо, хоть кузов с крышей, не сильно дуло. А с Хороля уже знакомый на «газике» до развилки астраханской подбросил.
  Чтоб не идти по деревне, Алёша по рисовым полям, по грязи выбрался на берег Ханки. Ботинки помыл и через огород Филиппенчих, бочком-бочком, пригнувшись, по малинничку и в свой огород. Никто вроде не заметил...
  Дома никого, Зинаида на работе. У Даньки тоже все на работе. Поел и спать лег.
В обед Зинаида прибегает. Глядь — что такое?! Воры, что ли, забрались? Хата открыта, и никого не видать, не слыхать. Проходит с опаской в дом — в комнате никого. Заглядывает в спальню — муж на кровати лежит и храпит! Зинаида аж глаза протёрла — не сдурела ли она?! - Лёша, да ты ли это, что ли!?

    — Я, я... — Алёша открывает глаза и нехотя встает, предчувствуя дальнейшее Зинкино поведение.
  — Понимаешь... Потерял путевку. С деньгами... Булавка расстегнулась, ну, и...
  Зинаида смотрит на него круглыми глазами.
  — С тебя, окаянного, не будет старика постоянного, — спокойно говорит она. Как-то очень уж спокойно.
  И вдруг бросается на Алёшу с вытянутыми руками: — А-а!!! Гад ползучий! Паразит хромой! Чтоб тебя закрючило! Деньги замымрил, а путёвку продал! — кричит Зинка всякие глупости и в то же самое время царапает ногтями Алёше щёки, нос, лоб — всё, что он не успевает прикрыть.
  Алёша не сопротивляется: что ж, провинился, виноват, так ему и надо — Зинка свой долг правильно сполняет...

  У Зинаиды тоже нет никаких сомнений в своих священных действах. Всегда так и было у них в Ильинке, за большую провинность бабы вот так и наказывали своих мужиков...
  Через десять минут Зинка сидит на летней кухне, хлебает борщ, и обильные слёзы текут по раскрасневшимся щекам. Не денег ей жалко и не путвку эту треклятую! Стыдно ж перед обществом! Три дня провожали! Раз в жизни поехал, и то не как у людей...
  Зинка в сердцах хватает фартук — он висел на гвозде — и вытирает слёзы. Но что это? Что это шуршит в кармане фартука? Запускает руку и... вытаскивает курортную карту, путевку, деньги!!!..
  «Боже ж ты мой! Да что же это?! Дура проклятая! — Зинка только сейчас вспоминает, что не положила она в карман пиджака мужниного ни путёвку, ни деньги. Булавку всунула, а остальное-то и забыла! — Что ж делать? Вот дура...» — Слёзы опять обильно потекли: стыд, жалость к мужу — всё перемешалось у неё в голове.   
  Она прижимает фартук к лицу, замечает на стене связку бельевой верёвки, срывает её и бежит в хату.
  Алеша сидит на кровати и в зеркальце рассматривает своё лицо. То, что от него осталось. Страшный вид. Будто с самолета в крапиву мордой упал...
  — Ой, Лёшенька-а! Ой, виновата-а-а-а! — На пороге появляется Зинаида, слёзы текут, и вид такой убитый, что Алёша пугается: не случилось ли чего? — Ой, Лёшенька-а, ой, виновата-а. — Зинаида медленно приближается, как подползает. Она разжимает руку, и Алёша видит деньги и свою путевку. — Ой, Лёша-а, в фартуке лежало-о, — подвывает Зинка и протягивает мужу верёвку: — Бей меня, Лёша! Бей меня, дуру окаянную-у-у...

  — Ах, ты ж... — Алёша долго подбирает матерное слово, такое, чтоб пробрало её до костей, но так и не находит в своей памяти подходящего. Видно, не изобрели для подобного случая.
  — Ах, ты ж... зараза! — Кричит Алёша и хватает верёвку. Пришла его очередь сполнять свой мужской семейный долг... Он вполсилы хлещет её по спине, по полным рукам, по заду, но Зинка боли не чувствует и кричит, чтоб бил сильнее, потому что она виноватая...

  Минут через пять оба сидят во дворе, проветриваются. Одновременно подходят с разных сторон к калитке и заходят во двор Данил с Надеждой. Через пару минут, когда ситуация для пришедших проясняется, они убегают в свой дом, и оттуда доносится хохот. До упаду...
  Потом все собираются вместе, держат совет: что делать с путёвкой, пропадёт ведь. Тут попутно выясняется, что Алёша поехал на сутки раньше, а его срок начинается только с завтрашнего дня.
  Всё равно не поеду. С такой мордой... — говорит мрачно Алеша.
  — Да ты чё? Ерунда! Будешь говорить — в автомобильную аварию попал. Надюха, помнишь, как мы перевернулись? Тоже такие оба были. Ветровое стекло разлетелось, —Данил убеждает весомо, напористо. И Алёша с Зинаидой переглядываются: а что, правда, можно и так поехать...
  В шестом часу Данил возвращается из гаража и приносит билет на поезд — заскочил по пути на вокзал. Подходят Любка с Веркой. Обе с внуками.
  — Деда, это тебя кошка поцалапала? — спрашивает Серёжка.
  — Нет, это две кошки деда цалапали, — говорит Ленка.
  Подъезжает Володька с женой. Все опять в сборе, сидят во дворе. И тут Зинка робко, но серьёзно предлагает:
  — Ну чё, надо бы проводить батьку?..
  Первым начинает смеяться Данька. За ним Надюха, Вовка с женой, Алёша, Любка с Веркой, внуки. Последней смеётся Зинка, уже почти догадываясь, что сказала что-то не то.
  Через огороды хохот докатывается до озера, расстилается по воде, летит до самого Рыболова и дальше. И там, вдалеке, непонятно - хохот ли это, плач ли?..               
               
               
 


 
Я
                Я
            Новелла
Александр  Самойленко  Владивосток.
      
  Я. Я. Я. Какое, оказывается, странное слово — «я». Ёмкое. Словно целый мир, перевёрнутый в меня. «Я». Из скольких «я» собрано мое «я»? Большая мозаика!
   Я помню себя с трех лет. Лежу на копне сена и смотрю в небо — высокое-высокое, голубое-голубое... Запоминаются миги, мгновения, а некоторые года, даже десятилетия, сливаются в один серый, тусклый забывшийся день.
   Я... Мне семь лет. О, совсем взрослая. Старшая. На мне — куча младших сестренок и братишек. Я пасу с отцом колхозное стадо. Оно очень большое, и мне трудно: весь день на ногах.
   Мне десять лет. Я — колхозный почтальон. Зарабатываю трудодни. Еще — братишки, сестренки, огород... Тяжелое детство. Но тем и помнится.
   Я. Я. Я. Я — женщина. Я поднимаюсь по лестнице. Мое сегодняшнее «я» пятидесяти девяти лет. Я иду домой. Ни о чём не думаю И думаю обо всём. Ни о чём и обо всём. Есть такое выражение.
  Ах, осень хороша! Голубая, как в детстве. Много воздуха. Легко дышится больному сердцу. Если бы ещё поменьше газа от машин. Ещё одна осень. Сколько осталось? Нет, не загадываю. Не люблю бояться смерти и дрожать перед ней. Иногда кажется, что старость будет длиться долго-долго. Наверное, самообман. Ну, и пусть. Умереть просто. Трудно жить. Я-то знаю. Две тяжелые   операции   перенесла   с таким-то сердцем. И в молодости... Как же он называется? Инсульт.
  «Вам очень повезло. Можете считать, что родились заново», — сказал мне тогда врач. Он так многозначительно смотрел. А мне было всего двадцать семь.  Глупая. Не понимала, что инсульт — это страшно. Не до себя было. Умер муж. Первый. Первый. Первый. И последний. Потом — всё не то... Училась на физмате. Ребёнок. Работа. Инсульт. Кровоизлияние в мозг. «Повезло...» Кровь носом пошла. Полгода шла. Потеряла память. Исчез музыкальный слух. А ведь любила петь. Так и не восстановился. Но о чём жалеть? Теряя одно, приобретаешь другое.

  Пятьдесят девять. Часто не верится. Кажется, лет тридцать пять. Если не смотреть в зеркало. Оно-то бесстрастно. Маленькое, бледно-желтое, сморщенное личико: большой лоб, редкие, рыженькие, крашеные волосики, под глазами — бог знает что... Ну, и пусть. Зато у меня на серванте фотокарточка. Ей сорок лет. Там я совсем-совсем другая. Молодая, красивая, с тонкой нежной кожей и большими глазами... Стоит мне взглянуть на эту фотокарточку, и память в секунду высвечивается крохотной, но не гаснущей искоркой. Танцы, духовой военный оркестр... О, сколько у меня было влюбленных кавалеров! Неужели это всё ещё во мне? Всё живо?

   Мне было лет двенадцать, когда наша большая семья переезжала в очередной раз. Отец любил переезды. Мы могли свободно перебраться из одного конца страны в другой, покрыв даже по теперешним временам громадное расстояние. Может быть, отец таким образом пытался отыскать своё счастье?
  Мы ехали в поезде, я смотрела в открытое окно. Мы проезжали мимо прекрасного луга. Мне кажется, ничего подобного я больше никогда не видела. Ярко-зелёная, сочная трава,   словно   нарисованная или вылепленная из пластилина. Впрочем, о пластилине я тогда и не слышала. Сказочный луг. Вдали синеют горы, хвойный лес. А рядом с железной дорогой мальчишка, тоже лет двенадцати, пасёт козу. Наверное, она бодливая, потому что привязана к колышку. Я смотрела на луг, на мальчишку и козу, солнце освещало каждую травинку, ветерок врывался в окно и приносил запах цветов и сена. Мне стало отчего-то грустно и обидно, что я никогда не пройду по этой, именно по этой сочной, ярко-зелёной траве, я никогда не буду там.
  Может быть, это было первое осознание того, что в жизни не всё можно успеть и отведать, что многое может пройти стороной и надо торопиться? Я помахала мальчишке рукой, и он мне ответил тем же. И бодливая коза серьёзно посмотрела на меня.
 Я хорошо видела каждую деталь, потому что поезда тогда ходили медленно. Луг удалялся, уменьшались в размерах мальчишка с козой, а мне вдруг почему-то стало их очень жалко и себя жалко. «Я никогда их больше не увижу, ничего о них не узнаю. Пройдет какое-то время — час или день, и я забуду навсегда и этот чудесный, волшебный, зелёный луг, и мальчишку, и смешную козу... Но зачем же я тогда видела эту красоту?! Я не хочу забывать её, не хочу!» — Так думала я, глядя в открытое окно.
И, может быть, эта мысль была первой так хорошо и взросло осознанной мыслью. И мне очень-очень захотелось запомнить луг, мальчишку, козу и своё яркое впечатление. «Я хочу это помнить всегда, всегда, всегда!» — сказала я себе.
  Прошло сорок семь лет. За эти годы память неоднократно пыталась лишить меня лучших и светлых мгновений, тех, что забывать нельзя, невозможно, иначе... Что останется без них? Жизнь упростится до примитивности, до животных потребностей И я говорю себе: «Я помню козу...» И пусть время, пусть склероз, пусть давно забыта первоначальная коза, а приходит лишь очередной слепок с памяти о памяти, слепок со слепка! Пусть! Но я помню козу!

  Когда я смотрю на эту фотокарточку, что всегда стоит у меня на серванте, я часто кажусь себе именно такой и сейчас. Но у меня два взрослых сына и большие внуки.
  Ф-у, какая длинная крутая лестница! Надо постоять, отдохнуть.
Всё-таки что-то здесь не то. Старости нет. Есть болезни, морщины, а старости нет. Старший сын увлекается фантастикой, он говорит, что совсем скоро люди научатся консервировать организм. Он говорит, что все открытия делаются тогда, когда в них возникает острая необходимость. Он говорит, что когда вплотную возьмутся за космос, будут далеко летать, то обязательно придумают консервант, воздействующий на генетический аппарат. Проглотил одну-две таблетки и законсервировался, не стареешь.
  А что? Всё может быть. Сколько всего появилось при моей жизни! Телевидение, все эти машины, самолёты, ракеты... Я захватила две эпохи, два совсем разных времени.   
  Одиннадцать детей... Жили натуральным хозяйством, всё своё, даже одежда и обувь Но я не считаю себя эдакой устаревшей бабкой. Сорок два года в школе работаю. Сначала в младших классах, потом математик в старших. Да-да, как несправедливо! Какой-то баобаб стоит себе тысячи лет. А человек... Сейчас, когда у меня громаднейший опыт и умение, полная отдача, работать бы и работать! Четыре года на пенсии, но из школы не ухожу. Говорят, у меня лучшие классы по городу и краю. Даю открытые уроки для столичных комиссий. Говорят, что даже воздух в классе во время моих уроков пропитан математикой. Местное начальство меня не балует. Ни орденов, ни званий. Потому что могу сказать нелицеприятную правду, покритиковать на собрании. Ну, и пусть. Не за звания тружусь. Зато цветов мне дарят ученики и родители больше всех.

  Ну вот и отдохнула. Сейчас ничего. Даже за грибами иногда хожу. А зимой начнутся сердечные приступы. Вот когда возраст чувствуется! Кажешься себе древней-древней. Тысячелетней. Так хочется промыть каким-нибудь чудесным лекарством свою память! Вымыть из неё ошибки, неудачи, обиды и несправедливости, всю горечь. Оставить лишь светлое и хорошее. Кажется, что именно тяжесть памяти гнёт  и старит, именно от неё болит сердце.
   И ещё вдруг в такие часы я поразительно ясно начинаю осознавать какую-то чрезвычайно великую общечеловеческую истину. Словам   она не подвластна. То, что в повседневности сидит очень глубоко, что, наверное, и есть основа, зерно человеческое, в такие обостренные часы  вдруг обнажается, открывая тайну, которая всегда с нами, которую мы хорошо знаем, но в будни, обыкновенные дни, в погонях за деньгами, вещами, славой — забываем.

  В подобные минуты становится бесконечно жаль того мира, что во мне. Трудно представить, что он вот-вот выключится, превратится в пустую темноту. Но ещё более жаль мне всех-всех людей, я не могу их оставить вот так, ничего не сделав для них. Смешно. Как будто я что-то значу. Но в те минуты мне не смешно. Я плачу.   
  Врачи говорят, что это от склероза: и ощущения, и слёзы. Но я думаю, что это от осознания Истины. Может быть, она не всем доступна? Ко мне вдруг приходит какое-то необыкновенное мышление. Наслушалась фантастических идей старшего сына? Или, наоборот, мой склад ума передался ему? Но в моменты сердечных приступов мне как-то до суеверной ясности представляется: мы, люди, во всех странах — молекулы в одной банке с одним раствором. Все мы притираемся друг к другу, взаимодействуем. Все мы необходимы, слишком необходимы и друг другу, и Земле... Никто этого пока не знает: что, как и для чего — но нужны! Я очень верю!
  Но почему же в этой одной банке есть хорошие молекулы и плохие? Добро и зло? Почему же некоторые, дожив до старости, так ничего и не поняли? Истина их не посетила?..
  И вот в такие минуты я кричу — мысленно, конечно: «Люди! Дорогие, родные! Зачем вы ссоритесь, злитесь, враждуете, воюете, так мало любите?! Неужели не пришло новое время?! Победить плохие инстинкты, объединиться?»
  Я произношу много красивых слов. В те минуты я их не стесняюсь. О, если бы была такая машина, в которую я могла бы бросить своё сердце, себя, чтоб на свете от этого стало хоть чуть-чуть лучше, светлее, чище! Но такой машины нет. Вернее, есть — она называется жизнью. И я говорю своему сердцу: «Бейся ровно. Сосуды — расширьтесь. Я должна жить».
  И я живу. Врачи лишь плечами удивленно пожимают. А я живу и  иду на работу. Некоторые молодые учителя говорят: фанатичка. Я их отчасти понимаю: мужья, дети, а у кого и любовники. Но молодость постепенно уходит, личная жизнь отодвигается на второй план, перерождаясь в общественную. И любовь, к сожалению, тоже уходит.   
  Не знаю, может, я ошибаюсь, сужу со своей колокольни одиночества? Но сама природа... Врачи утверждают, что средний детородный возраст человека — тридцать пять лет. А что остается? Работа. Так мы устроены. Работа с молодости должна быть любимой. А опыт придёт. Грустно, странно и даже страшно смотреть, как некоторые, дожив до старости, усвоили только одну истину — урвать побольше себе. А весь их опыт заключается лишь в умении дурачить более молодых и зависимых от них.

   А в школе плохо нельзя работать. Дети всё видят. Нельзя вести, например, урок математики сидя, положив ногу на ногу. 
  Ох, лестница! Ещё отдохну. Снизу поднимается старушка. Идет быстро, намного быстрее меня. На лице — отрешённость и успокоённость. Это Надежда Парамоновна из нашего подъезда. Живёт где-то на седьмом или девятом этаже. Ей семьдесят восемь. Я жду. Она подходит, останавливается.
  — Ой, бабуля, какая вы сегодня нарядная!   Откуда   это вы? — Спрашиваю я и вдруг вижу по опустившимся уголкам её губ, по  померкшим враз глазам, вижу свою большую ошибку! Я сказала «бабуля»...      
  Надежда Парамоновна из тех, кто знает Истину, из тех, кто не озлобился, кто любит людей и не проклинает на каждом углу молодёжь  только за то, что ей ещё жить да жить...
Не знаю даже по каким признакам, но я определяю таких, знающих Истину, особенно пожилых, сразу.  У молодых-то ещё много всяких других истин, которые им кажутся настоящими. И я тороплюсь извиниться. 
  — Ой, Надежда Парамоновна, милая, я, кажется, что-то не то сказала. Ну какая вы бабуля? — Я всматриваюсь в её лицо, сплошь изборожденное глубокими складками. — Вы, видно, в молодости были очень красивой? Вон у вас какие шнурочком брови, нос.   Я хочу сказать «носик», потому что это старое лицо чем-то уж очень детское, так же, как и её обида на «бабулю», но говорю «нос». – Нос у вас очень правильной формы…
  Я вижу, как оттаивает Надежда Парамоновна, как высверкивают запавшие глазки, словно только что закапали в них пару капель жизненного эликсира.
  — Да вот, с церкви иду. Так мне сегодня одна говорит в церкви-то: «Бабушка, подвиньтесь». А я оборачиваюсь и отвечаю ей: «Какая я тебе бабушка?!»
  — Но вам все-таки семьдесят восемь… — робко вставляю я.
  — Ну и что? А для неё я не бабушка! Ей самой под семьдесят. Да-а, а в молодости  я, правда, красива была… Я и сейчас, знаете, вечером в комнате в темноте издалека смотрю в зеркало и думаю, а что? Ещё и ничего вроде… А подойду поближе – страаашная! Будто и не я совсем…

  Я слушаю, и мне кажется, что мои редкие волосы на голове шевелятся. И жутко, и смешно, и грустно. Старости нет!
  — И вот ведь что. И кто энто выдумал? Бог али чёрт? К примеру, лошадь  старится, а не видать по морде. По зубам только и определяли. Вон кошка бегит. Сколь ей годов? За что людям-то напасть такая?
  Я слушаю. Мне весело. Целая теория! И ещё я думаю, что Надежда Парамоновна хотя и ходит в церковь, хотя и захватила вообще уж старое время, но она современница!   
  Она мыслит, живет! И мы вполне можем быть друзьями. Я тихонько обнимаю её за плечо, и мы поднимаемся к дому.
  — Надежда Парамоновна, пойдёмте ко мне, попьем чаю?
  — Пойдем, милая, пойдем. Чичас, забегу к себе. У меня пироги есть. Сёдня пекла....
  Захожу в квартиру. В темноте прихожей смотрю в зеркало.  «А что? И ничего вроде..» — вспоминаю слова старушки.
Я прожила пятьдесят девять лет, но только сегодня простое и сложное слово «я» повернулось ко мне какой-то новой, неожиданной гранью, и я впервые, пожалуй, так ясно осознала его полную сущность.
   А старости нет.
Я иду на кухню включать чайник.






               
 
Вечное танго
Александр Самойленко
                В Е Ч Н О Е   Т А Н Г О
                Рассказ

         В человеке  есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно  должно  быть.

  В динамиках  шип.  Сейчас  зазвучит.  Польётся.  Грянет.  Музыка.  Парк напрягся  и ждёт.  Легкий  морозец.  Солнце.  Справа  –  застывший  в ледяном недоумении  залив.  Напротив  скамейки,  где  сидит  Сергей,  небольшой каток – залитая танцплощадка,  огороженная  витой  проволокой.
  Сейчас  грянет.  Польётся,  зазвучит  музыка,  и  воздух,  воздух,  воздух! Здесь  он ещё  есть.  А-ах!..  Дышать  глубже.
  Толстая  искусственная  шуба,  ондатровая  шапка  с  опущенными ушами, кожаные  сапоги.  Тяга  к  тёплым  добротным  вещам.  После  страшнейших  остеохондрозов  и гриппов  с  осложнениями на  сердце.  Не  носить  больше  зимой модных коротких  курточек  и узких  брюк.  ВСЁ.  От  этого    «всё»  нужно  бы сойти с  ума  или перерезать  себе  вены.  Но  в конце  концов принимаешь очередные  перевоплощения.  Стадии.  Фазы.  Привыкаешь.  Оправдываешь.  Находишь  в  них достоинства.

 В   к а ж д о м   в о з р а с т е – с в о и     п р е л е с т и,  а   в  м о л о д о с т и – е щ ё    и   ч у ж и е...

  «Я  не  хочу,  не  хочу,  не  хочу!  Пойми,  я не  хочу  стареть!  Спаси меня! Помоги!  Люби меня,  люби!»
  Истеричка.  Впрочем,  тогда  он  её  понимал.  Он  сам  тогда  прошёл  недавно через  подобную фазу.
  «Видишь,  видишь?!  Кожа на  руках...  стареет...  Мелкая сетка...»
  «Это  от  стирального  порошка»,  – Пошутил он.
  «Да  нет же,  нет!  И лицо...  и чувства,  желания...  Всё  дрябнет  и стареет!  Я  привыкла  быть  молодой,  понимаешь?!  Я не  хочу,  не  хочу,  не  хочу!..»  –  Она  билась  головой  в подушку,  и её  пышные  золотые  крашенные волосы,  вымытые  дорогим  шампунем,  эффектно  рассыпались,  словно искусственные  нейлоновые,  приклеенные  к кукольной  голове.

  К а к   м н о г о    н у ж н о   у х и щ р е н и й,    ч т о б ы   с к  р ы ть 
к а ж д о е    и з   н и х.

  Он гладил  её  полные  плечи  и думал,  что  если сдернуть  одеяло  и обнажить  её  крупный  зад,  то  эффект  будет  совсем другой  – комичный и непристойный,  никак  не  соответствующий  её  словам  и истерическому надлому.

  О т   в е л и к о г о  до  с м е ш н о г о – о д н а   п о ш л о с т ь.

...  Целлулоидный  пупсик  с  розовым  задом. Гигантский лемовский пупсик,  ворочающийся  в  волнах  разумного  Океана...  Ассоциативный  укол.
  Они,  два  пупсика,  познавшие  первые  признаки  разрушения,  ворочались в  волнах  накопленной  генетической памяти,  пытаясь  по  придуманным до них  правилам  и жестам  воссоздать  ситуацию:  стандартную,  красивую, упакованную  в цветной фантик  культуры.  Тужась  в последних  изношенных любовных  судорогах  выдавить  из  пустого  сморщенного  тюбика пресыщенности толику  высших  человеческих чувств.  Напрощание.  С  модными короткими курточками  и узкими  брюками и юбками...

  Но  он   изменял  жене,  а  у  истерички  оказался  еще  один любовник.

  С а м а я   б о л ь ш а я   н а ш а   п о р о ч н о с т ь – в   н и ч т о ж н о с т и    н а ш и х   п о р о к о в.

  Никто  из  них никому не  изменял.  Некому  и нечему  изменять.  Пупсики с  пустотой  внутри...  ВСЕ.
  Это  потом придёт  взамен  стареющей коже  –  б л а г о д а т ь.  Появится привычная склеротическая жалость–раскаяние  за то,  что  был плохим артистом.  И  бездарным  режиссером.
Е с л  и  в  ж и з н и   т  ы  не   а р т и с т,  з н а ч и т,   в с е  в о к р у г   п ы т а ю т с я  с т а т ь  т в о и м и   р е ж и с с е р а м и.

  Но  в каком-нибудь  возрасте  возникает  эта  благодать-награжденье-расплата  – за  всё,  за  всё,  за  всё!  Снизойдет.  Окутает.  Опеленает.  Как будто  ты  постиг  бесконечные  знания,  ТАЙНУ,  смысл  Вселенной.  Не  более  и не  менее.  Ни черта  не  зная  в действительности.

  Чтобы  знать  всё  – н у ж н о    з  н а т  ь   е  щ ё    б о л  ь  ш е.

  У каждого – своя мистика.  Но  благодать  – у  всех  одинаковая. Компенсация  за  болезни  и старость.  А мы  приходим  в этот мир и идём далеко-далеко:  от  одной  кассы  к  другой...

  Мы сдёргиваем одеяло за одеялом, но вместо б о ж е с т в е н н о й ТАЙНЫ  находим очередной бледнорозовый зад... Впрочем, может быть,  этот зад  и есть  одна  из  главных тайн  Вселенной?

  В с ё,  ч т о   с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т   в   с у щ е с т в у ю щ е м,    в с ё,    ч т о    н е    с у щ е с т в у е т – с у щ е с т в у е т   в   н е с у щ ес т в у ю щ е м.

  А-ах,  воздух!  Морской  лёд пахнет  вечностью  и тревожностью,  и утекающим  мизерным  человеческим  временем.  И новогодняя  ёлка –  большая ель,  укреплённая  в клумбе,  бывшей лет  пятьдесят  назад фонтаном,  благоухает хвоей.  Растянутый по  веткам  разноцветный  серпантин трепещет живым  блеском  на  ветру,  взбадривая десятитысячелетнюю память  о  тотеме,  приобщая к  временному  бессмертию.
  И эта оболочка,  называющая себя  «я»,  в  шубе,  шапке  и сапогах,  вытянувшая  ноги и привалившаяся к  спинке  решётчатой цветной  скамейки,  – лишь частица мыслящей  материи,  лишь капля,  отражающая создавший её  мир. «Даётся чудо  только  раз.  Счастливо  брошенные  кости  –  и мы  приходим к жизни  в  гости.  Она  ведь  пригласила  нас».

  А-ах,  воздух!  Пропитывайся  больное  сердце  кислородом!  Жить  – чтобы жить.  Созерцать.  Скучно  и приятно.  Раствориться.  Расслабиться.  Осязать солнечное  тепло  на холодных  щеках.  И-ифь!  Дышать.  Нюхать  воздушную струю  от  залива:  водоросли,  лёд,  песок,  хвою.  И вон те,  на катке. Впиваться  в  них  взглядом,  в  их  стройные  крепкие  молодые  фигуры,  переливаться  в  их  юную жизненную силу,  мысленно  и бездумно  омолаживая себя.

  Шип  в динамиках.  Сейчас  зазвучит,  польётся.  Или  грянет.  Дёрнет  за верёвочку.  Внушит  настроение.  Мы  –  внушаемы  до  омерзения!  Вливаемся в сосуд любой  догмы.  Философии,  философии...  Сколько  вас  было?  И ни  одна никуда  не  привела.  Тоже  –  компенсация.  Игра ума.

  В  ж и з н и  в ы и г р ы в а е т  т о т,  к т о  п р и д у м ы в а е т    п р а в и л а   с а м.

  С а м ы е    с л о ж н ы е    п р а в и л а   в   и г р а х    б е з   п р а в и л.

  А  в той,  нематериальной,  которая  «над»?  В  «благодати»?  только  проигрываешь.  В  оловяных  глазах  дураков,  набивающих  себе  рот  и карманы. Ты  –  вне  правил  их  примитивненькой  вещественной  возни.  На  них  –  не снизошло.  За то  и топчут  ногами,  интуитивно  завидуя и  сознавая собственную  импотенцию  благодати.  Пупсик  о  пупсик  –  с  пластмассовым пустотелым  скрежетом...

  Ч е л о в е ч е с т в о    –   э т о    к о л л е к т и в н ы й   г е н и й,    к о т о р ы й  с п о с о б е н    в ы д у м а т ь   ч т о  у г о д н о,    к р о м е   т о г о    –   к а к   ж и т ь   е м у    р а з у м н о   с а м о м у.

  И-ифь!  Кислород!  Хорошо!  Сейчас  зазвучит.  «Предвосхищая  совершенство  и постигая жизни  суть,  летим мы  в  вечное  блаженство  на  крыльях нот  в чудесный путь».
  Стихи пишутся молодостью и здоровьем.  Половыми гормонами.  Творчество  –  размножение  духа.  Если  бы  знать  это  раньше и пощадить,сэкономить...
«Там,  в  подсознании и дальше,  есть  только свет  и красота,  ни злобы,  ни скрипучей фальши – есть только  нежность и мечта...  Там,  в  запредельном  подпространстве,  в телепатических мирах,  в  секундном  этом  постоянстве,  есть  больше  жизни,  чем  в  годах».

  Сколько  их  было  –  тупиковых  вариантов  и лет,  ведущих  в никуда,
забытых насовсем?

  «Там,  на  общественных началах,  всё человечество  любя,  мы  начинаем жить  сначала  и забываем  про  себя.  В  сирени  вечера  одеждах,  в  избытке праздничной  тиши,  играют  звуки  скрипок  нежных  смычком  заплаканной души...»

  Ж и з н ь  –  н е    с т о л ь к о   т а к а я,    к а к а я   о н а  е с т ь, с к о л ь к о  т а к а я,    к а к о й   е ё   н е т.

  Я.  Я.  Я.  Я  сижу  в  зимнем  загородном  парке.  Ой-ёй-ёй!  Сколько  у меня  связано  с  этим  парком!  Вон  они,  вон,  у  берега,  низкорослые лесные  яблоньки.  Осенью  на  них  растут малюсенькие,  как  ягода,  кисленькие  тёмно-красные  яблочки.

  Э  п  и  э  о  д.    ...  Вот  мы  с  пацанами  сорвались  из  дома.  Лет  тридцать  с  лишним...  Ха-ха.  Я  вполне  серьезно  могу  сказать  про  себя: лет  тридцать  с  лишним  назад.
  Зайцами путешествуем  в пригородном  поезде.  У-у-у!  – паровоз. И дым.  И сажа.  Кому-то  попал  твердый  кусочек  в  глаз.  Кажется,  мне. Никаких  подробностей.  Ничего  не  помню,  ничего!  Только  слепки с  памяти.  Слепки со  слепков,  десятикратные,  стократные.  Память хранила детство  и прокручивала  некоторые  миги много  раз,  отштамповывая  слепки.  Ничего  не  помню,  только  склад ощущений.
  Мы  едем,  великие  путешественники,  тайком  от  матерей  –  безотцовщина,  послевоенные  дети.  Мы  почти  захватили эту  бессмысленную жестокость  –  истребление  мыслящих  существ  миллионными тиражами.  Зачем? Для чего?  Кто  испытывает  нас  на  прочность?  Должны  же  быть  какие-то законы,  объясняющие  течение  истории и массовых  убийств?  Или  эти  законы  рождаются и  создаются  вместе  с  нами,  в пределах  нашей жизни,  а мы  лишь  фишки  на  доске,  нас  кто-то,  забавляясь,  двигает?  Или  есть только  хаос-хаос-хаос?!  И  никаких тайн?  А-ах,  воздух!..
  ...  Прокопчённые,  голодные,  но  счастливые,  мы  с  пацанами  в парке. В  огромном  и загадочном.  На  берегу  моря.  Самостоятельно  добрались. Застывшие,  не  работающие  осенью качели  и карусели,  шашлычная,  бильярдная,  лодочная станция.  Здорово!  Далеко мы  забрались.  С  нашего  захолустного  городского  района,  голого,  унылого  и  барачного  только  до поезда  нужно  добираться  полдня,  и ещё  ехать  два часа  на  поезде.  А тут так красиво!  И листья  –  разноцветные  яркожелтые  и красные,  эти мы знаем,  они от  клёна,  они  пахнут!  А  вот,  пацаны,  смотрите,  смотрите  – это  же  яблочки!  И никто  не  рвёт?!  А  ну-ка!

Мы  подпрыгиваем и карабкаемся на  яблони,  мы  то  ли пытаемся утолить  голод крохотными жёсткими,  но  всё-таки  вкусными кисленькими плодами,  то ли через  осязание  и вкус  жаждем  войти  в этот  загадочный  загородный  красивый  и естественный  мир,  раствориться  в  нём, стать  здесь  своими.  Хотя  бы  вот так  –  пожевав  яблочки  и  окунув ладони  в чистую синюю,  пахнущую арбузами  воду.

  Так  ли  это  было?  Не  знаю.  Ничего  не  помню.  Другие  фазы  и  перевоплощения  стёрли  почти  всё.  Сколько  их  пролистало  время?  И для того  лишь,  чтобы  прийти к  этой,  настоящей.  Сидеть  и думать,  что  всё уже  прошло.

  Ж  и  з  н  ь  – и л  л  ю  з  и  я:  кто фокусник  – неизвестно,  н о  и з в е с т н о,    ч т о   м ы  л и ш ь   к р о л и к и   из   ЕГО  ш л  я п ы...

  Я менялся,  менялся,  менялся,  линяя,  сбрасывая  одну  оболочку  за другой,  последовательно  и  непоследовательно  пробегая все  фазы  молодой человеческой жизни,  переставляя кассету  за  кассетой  с  более  сложной программой мышления,  иногда,  впрочем,  возвращаясь  вдруг к  начальному  и примитивному.
  И  этот  парк...  Он жил  своей  жизнью,  а  я своей.  Я  забывал  его  напрочь,  куролеся  среди  своих тупиковых  вариантов,  среди  ничтожных  работ  и мелких  зарплат,  среди  необязательных  дружб,  предающих  и продающих любовей,  среди  загазованных каменных  заплёванных  городских улиц.
  Тоскуя  по  зелени,  я уже  не  верил,  что  он,  парк,  существует  в  реальности.  Но  в конце  концов  наступал предел  – обыкновенный  предел городского жителя  без  дачи  и машины,  когда мечта  о  зелёной травинке  и глотке  чистого  воздуха  становится постепенно навязчивой идеей,  необходимостью,  недостающим  элементом  здоровья,  когда ты  близок  к тому,  чтобы  грохнуть какую-нибудь  зеркальную  витрину  или начать крушить  вонючую  газующую машину,  нагло поставленную поперек тротуара...

  И тогда я каким-то образом всегда и сразу оказывался здесь, в парке, в какой бы я ни был оболочке и какая бы кассета во мне ни звучала.
  А парк  катастрофически уменьшался и терял таинственность  в моих глазах,  и  оттого  становился ещё  дороже.  Я мог уже  обойти его  весь за  пять  минут,  но  где-то  во  мне  оставалось  и остаётся представление  –  как  в непостижимом четвертом  измерении или  во  сне  –  что парк  по-прежнему  такой же  огромный  и  загадочный.
  Где  же  эта тайна, где?!  Там,  где  мне  уже никогда  не  побывать:  кто-то  стёр кассету детства.

  Т о л ь к о    б л а г о д а р я   н е в е р о я т н о й   ф а н т а с т и ч н о с т и    д е й с т в и т е л ь н о с т и  – м ы    в е р и м  в  е ё    р е а л ь н о с т ь.

  Шип  в  динамиках.  Сейчас...  Вот  она.  Музыка.  Что-то  давнее,  родное, знакомое.  Арабское  танго!  Да-да,  ему  было  десять,  в  их  районе  открыли  первую музыкальную школу,  он  ставил  пластинку  на  радиолу, опускал  звукосниматель  с  толстой,  как  гвоздь,  железной  иглой  и слушал.  Так  он  готовился к  вступительным  экзаменам.  Высвистывая мелодию.

...  Ё  за хратантэ  иссоари,  ё  за хратантэ  иссоари,  ау,  ау,  пам, нам,  а-а-а...  Арабское  танго!  Вот  оно  взлетает  над катком,  над деревьями,  необыкновенно,  под мелодию,  трепещут  на  ёлке  цветные  нити серпантина,  и парит  над парком  невидимое  праздничное  облачко  всеобщего  резонансного  вдохновения! Ё  за хратантэ  иссоари...

  И  Сергей  неожиданно  начинает  расти!  Он  уже  выше  ограды,  выше деревьев!  Он  силен  и  могущественен!
  Он  мысленно  усмехается,  поймав  себя на  этом  миге  то ли  счастья, то  ли  здоровья,  то  ли  ощущения  «благодати»  и  «всезнания».

  М у з ы к а – э т о   о б м а н,    к о т о р ы й    п ы т а е т с я  з а с та –
в и т ь   п о в е р и т ь   в   р е а л ь н о с ть   ж и з н и.

  Оказывается, он давно и с интересом следит за жизнью на катке. Да, там своя, бесконечно далёкая от него жизнь. Ему там, за оградой,  уже  никогда не  бывать!
  На льду появилась молоденькая девчонка. Газель. Голубая короткая курточка,  синее  трико,  обтягивающее  стройные  и  довольно взрослые аппетитные ноги. Розовая вязанная шапочка обрамляет нежное и тоже розовое лицо. Лет пятнадцать. А может, судя по фигуре, и  восемнадцать.

  Вместе  с  девчонкой  на льду  мгновенно  возникло  сверкающее  магнитное  поле,  которое  тут же  притянуло  нескольких  мальчишек-подростков. Как  они  ожили,  как  задвигались!  Сколько  энергии у  них  вдруг  обнаружилось!  Какая  виртуозность,  какое  бесстрашие  и  какие  чудеса техники катания!  Они  затеяли игру  в пятнашки  – и  всё  возле  неё,  в поле  её  притяжения,  лишь  бы  попасть  ей  на  глаза.
А  она  не  слишком умело  выделывает  несложные  фигурные  «па»  и не  обращает  как  будто на мальчишек  внимания.
  «А  я сижу  по  другую  сторону  ограды.  И раскисаю от  глупой жалости к  себе,  от  тоски  и ностальгии по  необратимому  времени.  А  ведь  было, было...  восьмой  класс,  вечер,  большой  городской каток,  музыка,  я держу  в  своей  ладони  горячую,  таинственную ладонь  своей любови – Верки Тарелкиной,  и мы  катимся,  катимся  ...  в  никуда...»

   Ж и з н ь – к о р о т к о е    п у т е ш е с т в и е    со   с л  у  ч а й н ы м и   п о п у т ч и к а м и    п о    в с е л е н н о й   с о б с т в е н н о го 
о д и н о ч е с т в а.

  «Какого  же  чёрта  я сижу  и жалею,  что  в трёх  метрах  от  меня природа  создаёт  начальные  узоры  из  мыслящей  материи и что  эта молодая материя  – уже  не  я,  что  мне  не  пятнадцать,  и что  какая-то  наивная девчонка меня  уже    н  и к  о  г д а    не  заметит?!»

  Н а и б о л е е    и л л ю з о р н а   н а ш а   ж и з н ь  с т а н о в и т с я т о г д а,    к о г д а   у   н а с   о т н и м а ю т    н а ш и  с т а р ы е   и л л ю з и и  и  н е  д а ю т  н о в ы х...

  Ё  за хратантэ  иссоари,  ё  за хратантэ  иссоари...
А  ведь  вот  на  этой  самой танцплощадке,  именно  на  этой,  каких-нибудь  пятнадцать  лет  назад...  Один  из фрагментов фильма  молодости...

  Э  п и  з  о  д.  Она подошла к  нему  на танцплощадке  и  спросила:
  –  Ты меня проводишь?
  Ну  да,  он  был  молод,  свеж  и  смазлив.  Привык  к  успеху.  Но  всё-таки  польщён.  Поражён  её  простотой  и  естественностью.  Без  обычных ломаний  и кривляний,  присущих красивым девчонкам,  подошла и так наивно,  по-детски трогательно  предложила  свое  знакомство.
  –  Хорошо,  провожу,  –  ответил  он.  Наверное,  именно  так  и ответил. Он  был  с  другом  Колькой,  вероятно,  на этот  вечер у  них имелись какие-то  планы.  Да что  там!  Разве  они ценили те  мгновения молодости!

  Ж и з н ь    к о р о т к а   к а к    р о м а н   и   д л и н н а  к а к 
н о в е л л а!

  Сейчас,  когда  он  видит  юные  самоуверенные  лица,  не  подозревающие,  как  преходяща  их  свежесть  и как  ничтожно-хрупка жизнь,  он уже  философски  спокойно  размышляет:  давайте-давайте...  это  природа нам  специально  подстроила – не  догадываться об истинной ценности  нашей  молодости,  пока молоды.  Так же,  как  мало  задумываемся  о здоровье,  пока  здоровы...

  Н и ч т о    н е    с т о и т   т а к    д о р о г о   и   н е    п р о д а ё т с я   т а к    д ё ш е в о,    к а к   м о л о д о с т ь.

  – Провожу,  –  ответил  он  и  беспечно  потерял  её  в толпе.  Но  в конце  вечера  она  разыскала  его  сама,  и  они пошли  втроём:  он,  Колька  и  Ольга  – так  ее  звали.

  Двадцать  минут  на  электричке,  и  мы  в  городе,  мы  идём  по  старому центру,  построенному  за  сотню лет  до  нашего  рождения.  Проходим мимо  колонн и архитравов,  рустованных фасадов  с  мощными  ризалитами,  мимо  портиков  и  барельефов,  аркатурных  окон  и аттиковых  этажей,  мимо палаццо  и  готики,  мимо  памятников  и  скверов.
  Только что  вылупившиеся,  дикие,  неграмотные  и невежественные, ещё  не  знающие  никаких  искусств,  но  мы  впитываем в  себя,  используем созданное  ушедшими и  отдаем часть  своей  юности этим улочкам. Мы  и красивые  старинные  дома  взаимно  необходимы  друг другу.  Они  – чтобы  отражаться  в нас  созиданием прошлого,  будя память об  их творцах,  мы  – чтобы  отражать  их  в  себе.
  Мы  идём,  не  подозревая  в  полной  мере  о  временности  своего  молодого  состояния,  о  ценности этих капающих  в  вечность  секунд. Колька  вздыхает  и  завидует.  Он не  обладает  моей  внешностью.  У него  с  детства  повреждён правый  глаз,  и никогда  не  было  таких девчонок,  хотя  он  парень  совсем не  промах  и порядочный  шалопай!

  Пройдет  энное  количество лет,  и Коля,  уже  инженер-механик,  но так  и не  узнавший,  что  слов  «хочете»  и  «ложить»  в  русском  языке не  существует,  к  величайшему  удивлению  всех  друзей,  женится на дочке  большого  городского  начальника и  будет жить  в хорошо  обставленной  квартире  в  респектабельном  доме.  Потом Коля женится ещё  раз,  но  из-за  его  увлечения  спиртным от  него  уйдет  и  вторая жена.

  Р а д и а ц и я   и   д е г р а д а ц и я   п р и х о д я т  н  е  з  а м  е т  н о...

  Много  лет  наши пути  будут  случайно  и неслучайно  пересекаться. Мы,  как куколки каких-то  насекомых,  будем находиться  рядом,  проходя очередные  стадии превращений,  перерождаясь  на  глазах друг у  друга.  С  нами много  произойдет  всякого.  Ещё  впереди  совместные мужские  компании,  те,  после  рабочего  дня,  где  обсуждаются псевдо¬философские  проблемы  и  бесцельно  сжигаются  время,  деньги и здоровье.
  И однажды  мы  подойдем к  той  стадии,  когда  из  куколок  выпорхнут бабочки.  С  удивлением  осмотрев друг  друга,  мы  поразимся нашему отличию!  Оказывается,  мы  бабочки  разных  гусениц!  У нас  неодинаковая длина  и окрас  крыльев,  мы  питаемся нектаром только  своих, индивидуальных  для каждого  растений  и летаем  в  противоположные стороны...

  В   ж и з н и    в с ё    п р о с т о - с л о ж н о   т о л ь к о  в о в р е м я э т о   п о н я т ь.

  Как-то  в  одну  из  творческих и  одиноких  ночей,  когда  забываешь  о  времени  суток,  о  сне  и  еде,  я  зачем-то  отправляюсь  на другой конец  города к  Коле.  И не  удивляюсь,  что  его  окно  на  десятом этаже  одиноко  тлеет  в  двухчасовой  глуши.  Он  открывает  мне,  не поразившись  моему  приходу,  и  я обыденно-обыкновенно  прохожу  в комнату.  А  ведь  не  виделись  давненько.  Но  нам нечего  сказать: мы  слишком хорошо  знаем друг друга  –  ничего  уже не  прибавить  и не убавить,  ничего  не  изменить.  Я  осматриваю квартиру  и  ощущаю знакомый  холостяцкий дух.  Всё  чисто  и  прибрано,  и  полированная мебель,  и ковры  –  насколько  позволяют  размеры  одной комнаты,  но скучно  и холодно,  так же,  как и у  меня,  без  присутствия женщины  и  ребёнка.  Перед Колей на  столе  разобранный на  блоки цветной  телевизор.  Он  выпаивает  сгоревшие  микросхемы  и  вставляет новые...
  Нам не  о  чем  говорить,  и через  несколько  минут  я ухожу. Бывший  друг меня не  задерживает.

  Н и к т о    н е   м о ж е т   п о н я т ь   н а с   т а к,    к а к  м ы    Н Е
П О Н И М А Е М    с е б я...

  Я  шагаю в  глухой  ночи по  гулкой  пустоте  микрорайонов,  мимо одинаковых  стандартных тёмно-серых,  как  будто  без  внутренностей, гробов-домов.  Шагаю куда-то,  словно  по  пустыне  своего  прошлого и  будущего...
Пройдёт десять лет и в этой же квартире мы будем пить поддельную ядовитую водку всю ночь - с походами этой же ночью по ближайшим притонам, Колиным деградантам-знакомым - бывшим инженерам и научным работникам в погибшей стране...
   Последняя наша совместная... Пройдёт ещё двенадцать лет и я узнаю, что Коля умер от разрыва сердца в ванне...

  Но  это  всё  ещё  впереди.  Нам  ещё  предстоит  проплясать,  протопать,  проползти  свой  миллиметровый  отрезок  пути  на  сцене  вечности. Мы  ещё  обожжём  свои  тонкие  крылышки  об  огонь  времени.  Мы  ещё  сотни  и  сотни  раз  пройдем  всё  по тем же  центральным,  малоизменяющимся улицам,  но  уже  в  других  состояниях,  самочувствиях  и  возрастах, вливаясь,  но  уже  не  сливаясь  с толпами  всё новых  и  новых  молодых поколений.

М Ы   Е Щ Ё    Н Е    Р А З    П О З А В И Д У Е М    Э Т И М  Д О М А М,
П Е Р Е Ж И В А Ю Щ И М   Н А С...

  А  сейчас  мы  подходим к  дому  Ольги,  здесь живёт  её  тетка,  к которой  она  приехала  на несколько дней  из  Иркутска.  Колька отворачивается,  а  я  пробую твердость  неискушенных  девятнадцатилетних губ,  коленями  ощущаю  её  упругие  молодые  ноги,  едва  обрамленные по  тогдашней  моде  клетчатой  миниюбочкой,  и  назначаю свидание  на завтра.

  А  назавтра  весь  день  на  работе,  на  ногах,  в  дыму,  в чаду,  в грязной  робе.  Потом  домой,  десять  минут  в  ванной,  чай.  И  вновь молод и  свеж.  И  кто  поверит,  кто узнает,  что  весь  день  это  молодое  бодрое тело  томилось  в  грубой  промасленной  робе  и  что-то делало  такое же  некрасивое,  несоразмерное  силам  и  способностям! И  слова,  весь  день  слова  – тоже  грязные,  пустые,  не  соответству¬ющие  юности,  молодому  восприятию мира,  чистоте.  Но  вперед,  вперед,  в красивую  вечернюю жизнь,  на  свидание!..

  Е с л и    м у ж ч и н а    д а р и т   д е в у ш к е   ц в е т ы,  з н а ч и т,
о н   х о ч е т   е ё   п о н ю х а ть...

  Мы  встречаемся  с  ней  как  давно  знакомые  и  влюблённые.  Из  всех своих  карманов  я  набираю  сумму  на два фужера  шампанского,  которое  мы  пьём  в  каком-то  захудалом  буфетишке,  не  замечая его  замызганности.  На  последний  рубль  садимся  в  такси  и  едем  ко  мне,  в трёхкомнатную квартиру,  где  я проживаю у  родственницы,  где  уникальная,  до  обыкновенности,  слышимость  –  как  во  всех  панельных домах тех лет,  и  где  в моей  комнате  на  двери  нет  даже  крючка.
  В машине  Ольга  горячими  губами целует  мне  пальцы,  а  я думаю: достаточно ли  они чисты?  И поражаюсь,  что до  неё  никто  не  баловал меня  подобными поцелуями.
  Я  ещё  не  знаю,  что  на  всю оставшуюся мою жизнь,  не  так много будет  женщин,  целовавших  мои пальцы.  Да  мало  ли чего  я ещё  не  знаю! Не  знаю,  что   н  и ч  е  г  о    не  повторяется.  Ни-че-го.  Нельзя повторить.  И не  нужно.

Б о г   с о з д а л   ж е н щ и н у.    А   м у ж ч и н а   с о з д а л    и з   
ж е н щ и н ы    п р о б л е м у...

  Приезжаем.  Родственница  уже  спит.  Естественно  и просто,  почему-то  совсем  не  смущаясь,  раздеваемся  в  светлом  полумраке.  Я удивлён и  восхищен  размером  её  бюста.  «Восьмой  номер,  девчонки  завидуют»,  –говорит  Ольга.
  Я  полон  сил  и желаний.  Целую  её  грудь,  плечи,  лицо...  Но  слышу девичью  исповедь:  –  Я  сирота.  Два  года  назад,  когда умирала мама, она мне  сказала...

  Что  ей  сказала мама?  Не  помню.  Может  быть:  «Оля,  ты  должна быть хорошей  девочкой  и честно  выйти  замуж...»  Нашёл человек перед  смертью  силы  и  слова  сказать  так,  чтобы  это  подействовало и на  дочь,  и на  меня.
  Тонкие  девичьи  руки и  плечи,  но такая  великолепная упругая большая  грудь  –  нечастый  и  потому  –  возбуждающий  контконтраст.  И я сдаюсь  не  сразу.  Ещё  слабо  привожу  классические  в  подобных  ситуациях  аргументы.   Говорю,  что  ерунда,  что  это  жизнь,  и  всё  естественно  и просто,  и нечего  беречь,  не  сейчас,  так потом,  не  я,  так другой.  И  чем тот,  другой,  лучше  меня?

  Но  Ольга  непреклонна.  «Понимаешь,  я  предам  маму,  память  о  ней... Это  будет  нехорошо,  нет-нет...»
  Я  окончательно  смиряюсь  и понимаю  –  что  не  моё,  то  не  моё. Я  не  использую  свои  уже  довольно  обширные  сексуальные  знания и умения,  с  помощью которых,  наверное,  смог  бы  выиграть  этот  не очень  трудный  поединок...  Но  осознание  того,  что  несколько  дней назад у  меня  вот  здесь  же  была  другая девушка,  а до  неё  –  ещё одна  другая,  а до  –  ещё,  ещё,  ещ  и  ещё...  А  завтра  будет,  может быть,  ещё  красивей  и  лучше  всех  предыдущих...

  Это  иллюзорное  ощущение  вечной  молодости,  это  ожидание  будущего  –  искалечило  и  обесценило  многие  миги  настоящего.

  С а м ы е    к о ш м а р н ы е   м у ж с к и е    в о с п о м и н а н и я: н е
п р о ш ё л    с   т о й   и л и   и н о й   ж е н щ и н о й    п у т ь,  к о т о р ы й  м о г   бы...

  Не  слишком  мучаясь  и  обижаясь,  засыпаю довольно  крепким  молодеческим    сном  –  всё-таки  нелёгкий  рабочий  день  сказывается.
  Впрочем,  возможно  в  своей  дикой невежественной  молодости,  мы на  далеком  подсознательном  уровне,  но  всё-таки  предчувствуем, что:

  С е к с – э т о    п р е д а т е л ь с т в о   ч е л о в е ч е с к и х   ч  у  в  с т  в...

  Ночью просыпаюсь  от  объятий  и  прикосновений  её  горячих  ласковых  возбужденных  губ  к  моей  спине  и опять  засыпаю.
  А  утром  родственница  открывает  дверь  и кричит:  «Опять  понавёл
всяких  ...!»
  И  это  ужасно  обидно!  Самолюбие  моё  ещё  кое-как терпит,  но обидно  за  Ольгу,  за  нашу  невинную ночь...  Ольга  прячется с  головой под одеяло.
  Родственница ушла  на  работу,  мы  встали,  оделись,  уже  смущаясь и  отворачиваясь.  Она  попросила мою фотографию.  Я нашёл  себя девятнадцатилетнего  –  в тельняшке,  за  штурвалом  большого  океанского  корабля.   Герой,  орёл...  Подписал что-то  бездарно-глупое: «Милой  Оленьке  из  Иркутска».  Что-то  в  этом духе.  И  всё.

  Впрочем,  было  ещё  маленькое  продолжение.  Я  приехал  к  ней этим же  вечером.  Она  долго  не  выходила,  потом  вышла.  Лицо  заплаканное.  Тётка  е  пилила  весь  день  за  нашу  целомудренную ночь и  собиралась  отправлять  назад,  в  Иркутск.  Ольга,  конечно,  со мной  никуда  не  пошла,  и  мы  расстались.

  Одну  секунду  –  долгую-долгую,  может  быть,  растянувшуюся на целую жизнь,  мы  смотрели  друг другу  в  глаза,  в  эти чувствительнейшие  объективы  мозга.
  «Прощай  навсегда.  Не  увидимся  больше.  Я  ещё  не  готов к тому, что  завещала  тебе  мама.  У меня нет  ничего  –  ни квартиры,  ни  денег,  ни  приличной  профессии.  Прощай,  я  запомнил тебя!»  –  Сказали  ей мои  глаза.
  А  в  её  я  подсмотрел  одиночество  и тоску,  как  будто  проглядывающую через  многотерпеливнй  слой  будущих  лет.  Я уходил  от  неё, словно  от  давно  любимого  человека,  предчувствуя,  что  теряю безвозвратно,  может  быть,  то,  что  могло  бы  стать  безмерно  дорогим.
  Наши  судьбы  щёлкнули  бильярдными  шарами  и  раскатились  в разные  стороны  в  противоположные  лузы.
  Было  тошно  и  муторно.  Я  зашёл куда-то,  чуть  ли  не  в тот же самый  вчерашний  буфетик,  и  залил  ядовитой  дрянью,  выпускавшейся тогда,  как,  впрочем,  и  сейчас,  в  изобилии,  –  и  необратимость данного  момента,  и непонятность  своей  растрёпанной,  устремлённой чёрт  знает куда  души.
  Я  поехал к  кому-то  в тот  вечер,  к  какой-то  нелюбимой,  очередной  раз  упав,  унизив  в  себе  высокое,  ещё  не  умея переживать его  наедине  с  собой...
  М о л о д о с т ь – э т о   к о м е д и я,  н а д   к о т о р о й    в   с т а р о с т и  х о ч е т с я   п л а к а т ь.

...  Ё  за хратантэ  иссоари...,  «газель»,  вдохновленная музыкой,  плавно  двигается по кругу,  соизмеряя свои  движения  о  мелодией.  За  ней,  в таком же  мгновенном  порыве,  скользит  эскорт  мальчишек...
  –  Позвольте?  Я  не  помешаю?  –  на  Сергея  смотрят  голубые  старческие  глаза,  сильно  увеличенные  линзами очков.
  «Поднёс  тебя черт.  Всё  настроение  сломал.  Джентльмен...»
  –  Да  что...  Чего...  Скамейка не  моя,  государственная...  –  кое-как  расклеивая  губы,  отвечает  Сергей.  Говорить  совсем  не  хочется. «Старикану  от  одиночества  не терпится почесать  язык».
  ...  Ё  за хратантэ  иссоари...
  –  Ах,  «Арабское  танго»!
  «Так  и  есть.  Встать  и уйти?  Неудобно.  Пять  минут  посижу,  потом. Ноги  остыли,  пора  размяться».
  –  Да,  «Арабское  танго»...  Помню,  его  первый  раз  услышал  лет двадцать  назад.  Или тридцать.  С  возрастом,  знаете  ли,  плюс-минус  десять  лет  ничего  не  значат.  Иногда  думаешь  –  вот  это  было  двадцать лет  назад.  А  оказывается,  на  самом  деле  это  было сорок  лет  назад.  Да-а,  время...  Оно  придумано  для  всех  разное…  –  Старик  уселся уютно  и,  видимо,  надолго.
  –  «Арабскому танго»  двадцать  семь  лет.  Во  всяком  случае, столько  лет  пластинке.  Это  я  знаю точно.  Мне  было  тогда  почти одиннадцать,  когда она  ышла.    –  «Вот  так тебе,  динозавр.  Чтоб не  вздумал  обзывать меня  «молодым человеком».  Одиннадцать  и двадцать  семь  – тридцать  восемь.  Посчитаешь».
  –  О,  молодой  человек!  Вам  всего  лишь  тридцать  восемь?  Впрочем,  выглядите  вы  значительно  моложе.
  «У-ух!  Старый...»
  –  Ну,  вы тоже  хорошо  сохранились.  Вам  больше  семидесяти не
дашь.  –  «Получи!»
  –  Не-ет,  я  в  последние  годы  сдал,  –  заскромничал  старикан, однако  тень  самодовольной  улыбочки,  как  показалось  Сергею,  промелькнула  в его  немногочисленных морщинах.  В действительности, ему  можно  было  дать,  пожалуй,  не  более  шестидесяти пяти.  Впрочем,  это  другие,  неведомые  фазы  и  превращения,  можно  ошибиться.
   –  Но  спасибо  за  комплимент.  Мне,  вообще-то,  девяносто  два  года.  –  Его  голубые  увеличенные  глаза  настороженно  зыркнули:  торжество  и  грусть,  и  страшная жуткость  в  них  блеснули.  Как  будто они,  эти  глаза,  не  только  регистрировали чужой  мгновенный  шок  – привычный  и  неприятный,  но  сами  поражались:  «мне  – девяносто два года?!?»
  –  Де-вя-но-сто-два-го-да?!  -  спрашивает  Сергей.  «Цари,  революции,  войны,  радио,  телевидение,  авиация,  космос,  астрономия,  физика,  сотни миллионов  смертей,  чьи-то  взлёты  и  падения,  чья-то  слава и  её  полное  забвение,  рождение и  гибель  государств,  политики, аферисты,  террористы...  и  что  еще?  Всё  в нём,   вот  под  этим  старым  зимним  пальто  с  серым  каракулем.  Под этой  кроличьей  шапкой голова,  в которой  несколько  эпох».

  –  Де-вя-но-сто-два-го-да?!  –  спрашивает  Сергей.  «Или  он пуст и там,  под старым  зимним  пальто  с каракулем и  кроличьей  шапкой только девяностодвухлетняя трухлятина?»

  «Старик  как  старик.  Самый  обыкновенный.  В толпе  не  заметишь. Толпа.  Стадо.  А  здесь  –  скамейка.  Необитаемый  остров,  интересно. Девяносто  два  года,  где  я  его  видел?  Где-то  я  его  видел...»
  ...  Ё  за хратантэ  иссоари...  Те  у  ю  суп,  те  у  ю суп...
  –  Вы  из  породы  долгожителей?  Вы  вегетарианец?  Свои  секреты? Определённый  образ  жизни?  –  Сергей  сыпанул  несолидно  горсть  вопросов.  «Впрочем,  суета.  Больное  сердце...  Смешно.  Я не  младше  его. Знаю,  что  такое  смерть.  Всегда  со  мной».
  –  «Арабское  танго»...  это  было...  Вы  говорите,  двадцать  семь дет  назад?  Да,  мне  тогда  всего  шестьдесят  пять...  и  чувствовал себя  прекрасно.  Жена  ещё  была жива...  А  я  влюбился,  знаете,  как мальчишка.  В  последний  раз.  И  это  «Арабское  танго»...  А  с женой мы  уже  не  любили  друг друга.  Я,  знаете  ли,  был трижды  женат.  Ох, первая  была  негодница,  предательница.  Изменщица.  Я  её  оставил.
  А  две  другие  умерли.  А  я,  знаете,   влюбился,  и  «Арабское  танго», а третья жена  была  ещё  жива,  но  уже  болела...  У меня  память  хорошая,  но  вот  дочерей  –  у меня только  дочери...  Так,  от  Валентины  у меня  была  Катя и  Оля.  Нет,  это  у меня  от  Клавы.  Вы  знаете, дочерей  я путаю –  от  какой жены  какие.  Любовь,  знаете  ли,  ну,  вы ещё  молодой человек.  А  с  возрастом  понимаешь  –  что  это  сладкий обман.  Гормоны,  надпочечники,  адреналин и  что-то  ещё,  а  всё-таки...  Это  прекрасно,  хотя и недолго,  кратковременно,  всё  кончается.  Но  это  замечательно,  что  можешь  не  только  о  себе  и  себя... А  потом  всё  кончается.  Идёшь,  знаете  ли,  с  работы,  по  морозу  за двадцать километров,  уставший...  А  она только  и  спросит:  «Сколько  получил?»  Женщины...  мы  их  для  себя  выдумываем.

  Л ю б о в ь   д е л а е т    с т а р и к а   ю н о ш е й,    ю н о ш у – м у ж ч и н о й, м у ж ч и н у – р е б ё н к о м,    р е б ё н к а – м у д р е ц о м а  м у д р е ц а – д у р а к о м...

  –  Ха-ха,  может  быть.
  –  Вы мясо  совсем  не  ели?
  –  Мясо?  Какое  мясо?  Ах,  мясо!  Нет,  не  ел.  На  гражданской когда воевал,  ел  дохлую конину.  У меня  прадедушка прожил  сто  тридцать лет.  Я у  него  в  любимых  правнуках  ходил.  Вот  он  меня  с  детства и  учил  – как  жить  долго.
  –  А-а,  так  вы  всё-таки из  породы  долгожителей,  –  разочарованно протягивает  Сергей,  на  несколько  секунд  забыв  про  больное  сердце и  поверив  в  существование  рецепта  долголетия  –  лишь  стоит  поподробнее  распросить  вот  это  чудо-юдо,  если  оно,  конечно,  не  врёт. Смешно...»
  –  Да  нет,  молодой  человек,  нет...
  –  Меня  зовут  Сергеем.
  –  Очень  приятно,  будем  знакомы,  –  старик  расцвел улыбкой.  –  А
меня  – Аверьян  Спиридонович.  Так  знаете  ли,  всё  обстоит  совсем иначе,  иначе...  Есть,  конечно,  природа,  порода,  но...  Вот  у меня шесть  братьев.  Они  все  умерли  в  шестьдесят-семьдесят  лет.
  –  Они  не  следовали  советам  вашего  прадеда?  – «Где-то  я  его  всё-таки  видел?»
  – Да, не следовали. Вы спрашивали о питании. Я вам расскажу. Пожалуйста. Никаких секретов у меня нет. Пожалуйста. Мясо почти до тридцати не пробовал. Молочные продукты, яйца – тоже не употреблял. Категорически! Каши, хлеб, овощи, фрукты. Яблоки. Яблоки – это главное! Нет свежих – ем сушёные. И никаких жиров! Только растительные масла. Вот, горох. С вечера ставлю размачивать, а утром варю девяносто минут. Вкусно, полезно. Морковь тоже.
  – Да, но осуществимо ли? Для всех? Рабочий у станка? Шахтёр? И так далее. Без калорий, без мяса?
  – Да-да! Всё много сложнее... и если концептуально, вот здесь и рождается вопрос вопросов – что такое человек? Машина? Робот? Разумная машина? И насколько она разумна? Почему люди работают во вредных условиях? И в смертельно опасных для здоровья и жизни? Ведь в большинстве случаев есть выбор – уволиться, уйти, сменить профессию. Или это долг, совесть, зарплата? Не-ет, сложнее, всё сложнее.   
  Я очень много думал над этими вопросами. Но вот вы говорите – без мяса? Но я прожил. И две войны, и революция на моей памяти. И не гулял, знаете ли, работал, да ещё как... На второй уже не воевал, правда. Я радиоспециалистом был. Делали радиостанции. Тяжело работали. И умственно, и физически. И голодать приходилось. Но знаете, голод я много легче выдерживал, чем те, кто тяжелую пищу кушал. Да, много легче.
  – А с женщинами? Без мяса...
  – Мера, во всём мера. Нужно жить по средствам. По средствам своего здоровья. Особенно в молодости. Ведь большинство черпает в молодости. Берут в кредит у предстоящих лет. А отдавать-то потом нечем...
  – Я тоже трижды женат. Был. И первая тоже шлюшонка попалась, –Сергея как-то нечаянно вынесло на откровенность, может быть, в ответ на доверительность старика.
  – Шлюшонка? Мы вс-таки к ним несправедливы. Женщины обходятся с нами так, как обходимся с ними мы. Впрочем, конечно, е с т ь  ж е н щ и ны, з а б ы т ь  к о т орых  н е в о з м о ж н о – т а к и е  к о ш м а р ы    н е    з а б ы в а ю т с я...

  «О,  недурно,  старик!»  –  А  как же  быть  всё-таки  с  шахтами,  с радиацией  и  загрязнёнными  цехами?  Вы  говорите  –  выбор?  А  я  вот  работал  когда-то.  Цех,   в  нём  электропогрузчики  заряжаются.  И  никакой вентиляции.  Газ  плотный  висит  –  кислота,  щёлочь,  свинец.  Из  глаз слёзы  текут,  лёгкие  колет,  кашляешь,  а  работаешь.  У меня уже  в то время  сердце  болело.  Ну,  выскочишь  на  улицу,  во  двор – подышать,  а там  полный  двор  грузовиков  с  работающими моторами.  И  никакого  выбора.  Негде мне  было  в то  время  работать.  Какое  уж  здесь  долгожительство...
  –  Вот  я и  говорю  – так  ли  мы  разумны? Или  это  просто  издержки несовершенства прогресса  и  в  будущем,  когда  будут  работать  автоматы...

  Б у д у щ е е    в с е г д а   п р е к р а с н о – х о т я   б ы  п о т о м у, 
ч то    т а м   н е    б у д е т   н а с...

  Сергей  уже  почти  не  слушал  старика,  а  смотрел  на  «газель».  Та, под новую музыку  –  рок,  пыталась  выделывать модерновые  фигуры. "Красивые  ноги.  Что  молодым  эти  дурацкие  философствования?  Они принимают  жизнь  такой,  какова  она  есть,  и  этот  изменившийся  состав  воздуха,  и  отравленную  воду  –  они  считают  первозданными.  Им нужно  торопиться,  «жить  не  по  средствам»,  чтобы  успеть  размножиться.  Нельзя же  предположить,  что  в  подобной  «окружающей  среде»  можно  прожить  –  если  дышать  этим  ядом  с  грудного  возраста,  – хотя бы  до  пятидесяти?  Неугомонный  старичок...»

  ...  – И  вот  он  написал  статью,  что  в  нашем  заливе  селёдка  больна  белокровием,  а  в  камбале  –  хлорные  и  цианистые  соединения.  Рыбу есть  категорически  нельзя!  И  что  вы  думаете?  Власть  запретила публиковать  статью.  Рыбу  ловят  и  продают,  травят  людей.  Прячем по-страусиному  головы  в  песок,  как  будто...
  –  Я  недавно  купил  два килограмма  свежей  селёдки.  Поел –  по  телу сыпь  страшнейшая  пошла,  как  от  радиации,  –  нехотя  говорит  Сергей. Он  ожидал  от  долгожителя чего-то  большего,  а тот  скатился на  общеизвестные  банальности.  «Но  в  старике  есть  что-то,  есть.  Не  доверяет  мне,  считает  глупым  и молодым.  Ну,  погоди,  я ж тебя  раскручу...»
  –  Значит,  вы  полагаете,  что  мы  –  роботы?  –  Спросил  Сергей  в  упор.
  –  Ну-у...  Я...  Не  совсем.  А  в  общем-то,   все  мы  автоматы,  все! Наши  стремления,  потребления,  вкусы,  моды  –  разве  это  не  автоматизм?  А  наши  профессии?  И  два  общества  на  земле  было  –  разве  случайно?  Для  соревнования и  развития.  Нам  необходимо  развиваться. Скоро,  наверное,  начнется  соревнование  с  дальним  космосом.  И  жить научатся долго-долго  –  потому  что  летать  далеко  будут.  Всё  обусловлено,  изобретения  приходят  строго  в  своё  время.  Кому-то  это  нужно, кто-то  нас  программирует...
  –  Вы  верите  в  бога?  –  «Ага,  попался  старичок».
  -  А  как  вы  считаете,  Сергей,  верил  в  бога  Лев Толстой?
  –  Ну,  судя  по  тому,  что  церковь  предала  его  анафеме...
  –  А  он  всё-таки  верил...  «Ну,  что,  мальчишка!  Он и  дневников-то его  не  читал,  молодые...  Не  понять  им.  Только  в  старости  приходит награда  – озарения.  За  всё-за  всё!  За  одиночество  –  без  самых близких.  Все  умерли.  Давно-давно.  Что  я  ему  и  всем им?  Марсианин. Не  с  кем  говорить.  Не  понимают.  Но  есть  награда  – озарения.  Лежишь  и  думаешь,  думаешь.  Все  поступки,  мысли  –  свои,  чужие...  И уходишь,  уходишь  далеко,  за  край,  о  чём не  пишут.  Да  они  не  знают этого!  Озарения.  Всё  понимаешь,  обо  всём догадываешься..."
0  с  о  б е н н о  м н о го    в   ж и з н и    н у ж н о     у ч и т ь с я   т  о м  у,    ч  е м  у   н и  г д  е    н  е   у ч  а т...

  –  Вы,  Сережа,  не  читали тайный дневник Толстого?
  –  Читал.  Он  верил,  что  после  смерти  перейдет  в  некое  высшее  духовное  состояние,  которое  и  есть  настоящее  бытие.  Так,  кажется?
  –  Да-да,  это  и  был  его  Бог!  И  ещё...  В  старости,  понимаете,  существует  нечто...  Ну как  бы  вам  понятнее...  Такое  состояние...  Как будто  находишься  в таком  месте,  откуда  всё  видишь  и  понимаешь.  Озарения...  В молодости  это  недоступно,  –  старик  лихо  зыркнул на  Сергея,  как  бы  подчеркивая  свое  превосходство.
  «Ай  да  старичок!   «Озарение»!   У меня  «благодать»,  а у  него «озарение»!  Мы  говорим  об  одном  и том же!  Что  это?!  Единственное, к  чему  можно  прийти?  Озарение,  благодать...  И дальше  – ничего?  Ещё одна  иллюзия,  как  любовь  и  здоровье...  Взамен  их».
  –  Всё  уже  было.  Всё  написано.  Ваши  «озарения»  /и моя  «благодать» – хотел  прибавить  Сергей,  но  не  прибавил.  Долго  объяснять,  да  и всё  равно  старик  не  поверит/  -  это  буддизм.  Даже,  дзэн-буддизм.
  –  Вы  думаете,  я  не  знаю,  что такое  дзэн-буддизм?  Что такое «мгновенное  просветление»  или  «дао»?  Э-э,  молодой  человек,  я  это читал  ещё  задолго  до  вашего  рождения!  –  Старик  психанул.
  –  Я  так  не  думаю,  Сидор  Спиридонович...
  –  Аверьян  Спиридонович.
  –  Извините,  Аверьян  Спиридонович.  Я  так  не  думаю.  Я хотел  лишь сказать,  что  все  философии  возникли  из  недостатка  научной  информации.  А  многие  из  них  вообще  отрицали  науку.  Тот  же  буддизм.  Они черпали  из  самого  человека,  из  субъективных  ощущений.  Но  человек изменчив,  текуч,  как  говорил  лев Толстой.
  Возрастные  кризы  –  переходы  из  возраста  в  возраст,  щёлкают  реле,  меняются кассеты  с  программами.  Меняются  законы  и  нашей  планеты  –  научные,  общественные,  социальные,  а мы  пытаемся ухватиться  за  догмы-философии.  Нам так  проще:  спокойнее  и надежней.
  Вот  то же  сатори –  «мгновенное  просветление»?  Эти  «всезнания»  и  «всеобъемлимость»  – не  природная ли,  генетическая компенсация  за  старость и...  смерть?

  Старик  выдернул  ладонь  из  толстой  овчинной  рукавицы и  протянул Сергею для  пожатия.  Тот  принял  её  с  некоторым  смущением и  даже  робостью.  Ладонь,  которой  девяносто  два  года...
  –  Вот...  Вот  правильно.  Так-так,  редко...  в  ваши  годы...  Представляете,  вот  здесь,  на  этом  самом месте,  каких-то  семьдесят  лет назад  была  совершенно  дикая тайга!  Я  это  хорошо  помню,  я  бывал  здесь. Сюда  нужно  было  добираться  сутки!  На телеге,  на лошадях.  И  сколько опасностей!  Тигры,  медведи,  рыси,  змеи.  А  вон  островок,  Коврижка. На нём нашли  поселение  древних.  Десять  тысяч  лет.  И  всё  здесь,  на одном и том же месте! Понимаете,  что  я хочу  сказать?  Мы  как  будто  на каком-то  экране. Экран  висит  себе  один и тот  же,  а  на нём действие  идёт:  одни приходят,  другие уходят...
  –  Ну...  Вы  знаете,  может  это  нетактично,  вы  извините,  но...  вот  вы прожили  такую долгую жизнь  и...  «Зря.  Обидится.  Они  к  этому  слишком чувствительны».  И...  ну  не  странно  ли,  что  всё  это  останется,  а... То  есть,  я хочу  спросить,  вы  верите,  как,  например,  Толстой?  –  «Чёрт меня дёрнул  про  смерть!»
  –  Да,  конечно,  о ч  е  н  ь    с т  р а  н н  о.  Уйти  – и  всё  оставить... Землю,  людей,   близких...  Иногда   х  о ч  е  т  с  я    верить.  В  Высший  Разум.  В  переход  собственной  души на  вершину  какого-то  вселенского  энергетического    в  с  е  о  б  щ е  г о    бытия.  Да,  как Толстой.  Вы когда-нибудь  копали могилы  на кладбище?
  –  Н-нет,  не  приходилось.  Да что  это  у  нас  за тема!  -  Сергей  попытался  прекратить  этот  разговор.
  –  А  я многих  хоронил.  Несколько  раз  мы  нечаянно  раскапывали  заброшенные  могилы  и...  Остаются одна-две  кости,  берцовые,  они  почему-то дольше  сохраняются,  иссине-чёрные.  Наступишь  случайно  –  рассыпаются. И  всё.  Весь  дух.  Все философии и мировозрения.  Может  быть,  наши  веры – от  страха  смерти,  от  одиночества,  от  жалости  к  себе?  И,  может  быть, нет  ни-че-го...   –  Старик  сказал  и  глянул,  словно туда,  в чёрную,  уже готовую  яму.  – А  впрочем,  если  верить  «Новому  Завету»  и  современной физике,  то  вполне  возможна жизнь  после  жизни  –  в энергетическом  виде,  где-то там,  где  находится  Высший  разум или,  если  угодно,  Бог. Может  быть,  мы,  каждый  из  нас,  Его  какая-то  крохотная часть?  Ведь наш  мозг  – фантастическая  машина,  которая  вполне  может  передавать  с   м  г  н  о  в  е  н н  о  й   скоростью нашу  энергию на  б  е  с  к  о  н е  ч  н  о  е   расстояние.  Зарегистрированные  случаи  дальней,  на тысячи  километров, телепатии,  в какой-то  мере  подтверждают  эту  гипотезу.  А математики давно  вычислили  такую «элементарную»  частицу  – тахион,  она  передвигается  с  бесконечной  скоростью...  Но у  меня к  вам  вопрос  –  выращивали вы  когда-нибудь  цыплят  инкубаторских?
  –  Хм,  нет,  я человек  городской.
  –  Делается просто.  Берётся  электролампа  помощнее  и  подвешивается низко  над полом.  Цыплята под  ней  греются и  растут.  И  если  они хоть чуть-чуть  мыслят,  то  принимают  лампу  за что-то  естественное.  А  скорее  всего  –  живут  себе  и живут.  Как  будто  так  и  надо.  Посмотрите  вон туда.  –  Старик  куда-то  кивнул  головой.  Сергей  посмотрел,  но  ничего особенного  не  увидел.
  –  Вон туда,  туда,  на  солнце.
  Сергей  посмотрел на  солнечный  шар.  Висит  себе  и  висит.  Пригревает. Плавится  в  дымчатой  белесой  зимней  мари.
  –  Вы,  наверное,  имеете  в  виду  солнечное  идолопоклонство?  Или  эту гипотезу,  что  Солнце  разумно?  Читал-читал.  Загадочное  строение,  зернистая  поверхность,  циклы  пятен,  устойчивые  многомесячные  протуберанцы и  вообще  – мы  дети  Солнца.  Едим,  пьём,  спим,  растём  –  всё  по  его воле...  Это,  конечно,  так.  Солнце  –  в триста тридцать тысяч  раз  больше  Земли  и так  далее.  Значит,  вы  считаете,  что  богом может  быть  Солнце? Но  идея очень  не  новая.
  –  Молодежь  всё  знает,  всё  понимает  и  ничему  не  верит.  – Старик усмехнулся.  –  У  вас  замёрзли  ноги?  Не  торопитесь?  Давайте  пройдёмся?
   Сергей  взглянул на часы.  Электричка  его  ушла.  Заговорился.  До  следующей тридцать  минут.
  Они  встали.  Дед  запакован  был  основательно  и  не  замёрз.  Только сейчас,  на ходу,  чувствовалось,  как  он  стар.  Каждый шаг  старик  делал расчётливо,  осторожно  и  экономно,  приволакивая тяжёлые  войлочные валенки.  Его  пальто  и  шапка как  будто  давили  на  него,  заставляя его слегка  приседать.
  «И  всё-таки,  где-то  я  его  видел»,  –  Опять  попытался  вспомнить  Сергей.
  Они  медленными  шагами  пошли  к  ёлке.
  –  Я  вам  не  буду  говорить  пока  про  Солнце.  Вот  вы,  Серёжа,  спрашивали,  как  прожить  долго?  Я  вам  рассказывал  о  питании  –  не  есть  сало, мясо,  яйца,  молоко.  Да.  Я  худой.  И  в  молодости,  когда  все  здоровые, а  я худой...  Думаете,  не  хотелось тоже  мышцы  иметь?  Или  сала кусочек?  А?  Но  –  воля.  Нет  и  нет!  Воля.  А  потом  уж  и  привычка.   
  Отсюда  –  пойдем  дальше.  Вы  говорите  –  сердце  у  вас?  В  ваши-то  годы?  А  я  вам скажу  –  это  у  вас  от  чувств.  От  неуправляемости  чувствами.  У меня много  всякого  было.  Голод,  холод,  смерти,  женские  измены...  Но  распуститься,  разнюниться  – это  всё  равно,  что  съесть  кусочек  сала.  Понимаете?  Мне  грустно,  плохо,  тяжело,  а  я  беру  балалайку и  частушки наигрываю.  Да-а.  Или  гимнастику  делаю.  Воля.  Запрещаю себе  и  всё. Но  вообще-то,  когда  был молодым,  я  сильно  не  раздумывал.  Эти  самокопания,  самоковыряния  –  я  считал  слабостью и  глупостью.  Дело,  действие – вот  была  моя жизнь!
  А как  начал  стареть,  после  семидесяти,  да,  тогда я,  знаете,  Серёжа,  стал  о  мно-огом  задумываться.  И  представьте,  увлекся фантастической   литературой!  А  раньше  её  никогда не читал.
«Вот!  Я  его  видел  в центральной  библиотеке!  В  прошлом  году.  На встрече  с  редакцией  журнала  «Тишина».  Выдал он им!  И  насчёт  прозы,  и насчёт  фантастики.  Да  ведь  он  сам,  кажется,  пишет  что-то.  Ай  да  старичок!"
  –  И  если  вы  хотите  знать,   во что  и  как  я  верю,  я  вкратце  расскажу вам  один  рассказ.  Фантастический.  Он  в  какой-то  степени  и  выражает... Вы  не  возражаете?
  –  Пожалуйста.  Я  тоже  люблю хорошую фантастику.  «Небось,  сам накатал.  Облёк  свою философию  в фантастический фантик.  У каждого  своя мистика...»

  В с е л е н н а я – б е с к о н е ч н ы й   м а г а з и н   д е т с к и х   и г р у ш е к, к о т о р ы м и   и г р а ю т   д е т и   Б о г а.

  –  Вы,  конечно,  Серёжа,  читали  Александра  Грина?  Знаете  его  творчество,  что  он  придумал целую  страну  с  собственной  географией?
  –  Да,  Зурбаган и...
  –  Да-да.  И  вот  рассказ  начинается  с того,  что  один  писатель-фантаст,  перечитав  Грина,  подумал,  примерно,  так:  Грин  по  отношению к бумаге  –  бог.  Бумага,  в  сущности,  двумерна,  плоска.  Писатель же в  сравнении  с  ней  бесконечно  многомерен.  Мало  того,  что  он трёхмерен,  он  ещё  имеет и  «внутренние  измерения»  – сердце,  печень  и,  главное,  мозг.  В  сравнении  с  бумагой  писатель-человек  знает  и  умеет бесконечность.  Он и  создатель  бумаги,  он  и  её  заполнитель,  программист.  Она же  не  может  и  не  сможет  никогда  понять  даже  то,  что  на ней  самой  написано  –  свою программу.  Вы  меня понимаете?
  –  Да-а...  В общем-то...  Но  бумага не живая,  не  мыслящая?  «Что-то не  то,  старый,  ты  городишь».
  –  Грин  и  бумага  – это  аналогия,  трамплин для прыжка  в дальнейший  сюжет!  –  Старик  разгорячился и  Сергей  не  стал  спорить.
  –  Так  вот.  От  бумаги  писатель  переходит  к Исинтам  – искусственным интеллектам.  Он описывает,  как много  их  расплодилось  на  Земле, стали  возникать  даже  конфликты,  и человечество  решило  отдать им Марс  – пусть  осваивают.  Писатель  описывает,  как исинты колонизируют Марс,  обживают  его.  Работают,  размножаются,  занимаются искусством. Каждый исинт  рождается  с  генетической памятью,  в ней  –  все  достижения и  человечества,  и  исинтов.   
  И  вот,  исинты,  в  свободное  от  трудов праведных  время,  пишут  книги.  О  себе:  как  они  работают,  живут,  влюбляются и  размножаются.  Книги,  конечно,  отличаются  от  человеческих. Это,  во-первых,  и не  книги,  а,  допустим,  какие-нибудь  монокристаллы с  памятью.  И  сам текст  слишком  далек  от  человеческого  разума.  Но, впрочем,  детали  здесь  не  важны.  Итак,  исинтам  в конце  концов надоедает  их  писательское  творчество,  они  видят,  что  бесконечно  повторяются.  И  однажды  один  из  них  вспоминает  человеческого  писателя  Грина,  его  придуманную  страну.  Вы  не  устали  слушать?
  –  Почему же?  Очень  интересно...
  –  Так  вот.  Этому  исинту приходит  некая идея и  он  выставляет  её на  всеобщее  рассмотрение.  И  она  захватывает  всех марсиан-исинтов. К  огромному  всепланетному марсианскому  компьютеру  они  достраивают ещё  блоки,  подключают  свои  искусственные мозги к  процессору  компьютера и  начинают  творить!  А  компьютер у  них  не такой,  разумеется, как наши  сейчас.  Он  имеет  рабочие  органы  и  специальные  излучатели. И  вот исинты  задумывают  создать  с помощью  своего  суперкомпьютера не  больше  и не  меньше,  как  собственную Вселенную  –  со  своими  законами и  разумными  существами.  И  появляется на Марсе  эдакая сфера  –  бесконечность  в  виде  замкнутой ленты  Мёбиуса.  Вы  имеете  представление  о  ленте  Мёбиуса?
  –  Да,  это  перекрученная  один  раз  ленточка  с  соединенными концами.
  –  Так  вот,  в  собственной  Вселенной  исинты  создают  свой  макро  и микро  мир,  физические  законы  и так далее.  Конечно,  придуманная и созданная  работами  вселенная много  проще  по  устройству натуральной Вселенной,  и  всё-таки  она  действует  и  развивается.  В  виде  газово-молекулярных  соединений.  Да.  И  в конце  концов  в  этой  придуманной  вселенной  возникают  разумные  существа.  Они  принимают  свой  бесконечный мир за  настоящий.  Они  бьются над  его  сложнейшими  законами,  создают науку,  технику,  искусство...  Где-то  и  когда-то  у  них  появится и свой  «Грин».  Они,  разумеется,  и не  подозревают,  что  они  –  всего лишь  на    э  к  р а  н  е,  что  за  ними наблюдают их  создатели  – исинты, а  за  исинтами  и  их  искусством наблюдают,  в  свою очередь,  их  создатели  – люди.  Им,  как  бумаге,  никогда  не  выйти  за  собственные пределы  в  другие измерения.  Но  проходит  время,  и  они  создают  своих искусственных  интеллектов,  а те  начинают  творить и...  создают  искусственную  вселенную...
  И  вот,  писатель,  написав  рассказ,  выходит  на  улицу,  смотрит  на Солнце,  и  ему кажется,  что  он  начинает  понимать!  Он  видит  перед собой  «компьютер»,  создавший  его,  писателя,  и  весь  его  мир.  А  где-то,  в центре  галактики,  другой  гигантский  «компьютер»  –  ядро  галактики,  создающее  звёзды.  А  где-то  в центре  Вселенной  – ещё  «компьютер», создающий  галактики.  А  где-то,  вне  Вселенной  –  ещё  «компьютер»,  создающий  вселенные...
  –  Аверьян  Спиридонович,  можно  нескромный  вопрос?  Автор этого
рассказа  –  вы?
  –  Ну-у,  как  сразу  вы  меня  разоблачили.  Я.  Вот  с художественной частью у меня...  Бьюсь-бьюсь,  а плоховато  получается.
  –  Этот  рассказ  –  ваша  вера?  – Сергей  взглянул  на часы.  До  электрички  восемь  минут.
  –  Нет,  конечно.  Верю только  в  одно:  всё  много  сложнее, г  о  р а  з д о
сложнее,  чем  нам кажется и хочется,  чем нам   п о  з  в  о л  я ю т видеть  и  понимать...

   М ы    в о о б р а ж а е м,    ч т о   и г р а е м    в   в е щ и,    а  э т о    в е щ и     Б о г а   и г р а ю т    в   н а с.

  Они  повернули  назад,  к  катку.  Навстречу им  по  аллее  спешила  стройная девчонка  в  голубой курточке  и  синем трико  в  обтяжку.  Газель.  Она подошла  к  ним и  остановилась.  Молодая,  свежая,  розовая,  чуть  запыхавшаяся,  голубоглазая,  с  застенчиво-кокетливой улыбкой.
  –  Вот  ты  где,  деда,  а  я тебя ищу!  Не  замёрз?
  –  Моя  внучка.  Светлячок,  – Ласково  и  горделиво  представил  её  дед.
  –  Не  внучка,  а  правнучка,  – поправила  она  его.

  Электричка  стремительно  и  уютно  скользит  по  белому  заснеженному пригороду.  Весь  экран  окна  заполнил  замёрзший  залив и плавящийся  багровеющий  диск  солнца.  Розовая  солнечная дорожка фантастически-ирреально бежит  по  голым,  выветренным  зеленоватым ледяным  полям,  туда,  километров за  двадцать,  к  мысу  Песчанному,  к  остаткам  дикой  приграничной тайги, к  тиграм  и  рысям...
  Сергей  держит  в  руках  визитку.  «Иванов Аверьян  Спиридонович.  Профессор-радиофизик.  Телефон...  Адрес...»

  Он  улыбается,  испытывая  праздничную  бодрость  – то  ли  от  насыщения чистым  морозным  воздухом,  то  ли  от  беседы  с чудным  стариком,  то ли от  этой  солнечной  пурпурной  по  зелёному,  словно  инопланетной  дорожки. И  что-то  ещё,  что-то  ещё,  вроде  легкого  весёлого  стыда.  Ах,  старик, молодец!
Сергей  невольно  и  живо  воображает  семью,  в которой живёт  этот старый фантазёр.  Наверное,  у  него  кабинет.  Стеллажи  с книгами,  много  старинных.  Большой  прочный  письменный  стол.  И  старик  за ним.  Девяносто  два  года.  Мечтает,  прогнозирует...

  И опять укол лёгкого непонятного розового стыда – как будто от этой ирреальной солнечной дорожки. Как будто жизнь в лице старика дала  ему  урок.  Бодрости?  Оптимизма?
  Стук-стук-стук.  Колёса  о  стыки  выбивают  дробь  ритма.
  «Давайте  плакать  иногда,  смеясь  над  страхом!  Рыдать  давайте  иногда,  как  перед плахой.  Как  будто жить  осталось  миг  и  в слов  бессилье, простую  истину  постиг,  а  в  ней  –  всесилье».
  Колёса выбивают ритм стихов, и вспыхивающие в мозгу строки-струны настраивают данный момент на новый жизненный тон-тонус и звучат, звучат камертоном будущего, в чем-то совпадая с сиюсекундными предощущениями  и чем-то  противореча...

  «Давайте  плакать,  плакать,  плакать  –  истекая жизнью.  Столетьям капать,  капать,  капать  –  истекая  мыслью.  Нас  предают  иллюзии  свои, и убивают  нас  иллюзии чужие,  тончают  хрупких  чувств календари,  по лужам  времени кораблики уходят  молодые...»

   Стук-стук-стук. Бюрюзовые ледяные поля, розовый луч-дорожка, таинство  солнечного  закатного  ока  в  окно,  скорость  электрички...
  «Еще  один  миг    б л  а  г  о  д а т  и...  Одно  из  высших  мгновений
жизни...»

  Стук-стук-стук. «Давайте плакать по себе, о том, что не свершилось с нами. Давайте плакать по судьбе, но только добрыми глазами. Им  волю изредка  дадим,  сентиментальным  этим  знакам.  В  себе  себя мы разглядим  зрачками  с  тонким  влажным  лаком...»

  Стук-стук-стук.  «Как  много  юности  отдали,  тому,  что  ничего  уже не  значит.  Как мало  помним,  о чём  страдали!  Давайте  же  о  памяти поплачем...»

  Стук-стук-стук.  «Давайте  верить  в старость  без  морщин,  давайте верить  в  вечность  и причины.  И  если  вы  из  племени  мужчин,  то  нарисуйте женщин  голубыми...»

  Стук-стук-стук. «Но нет, не в этом дело, нет, не в этом. А в чём, а в чём, а в чём?! Мы прожили своё, наверное, поэтому, как будто  мы  при  всём  при  том  – и  ни  при чём...»

  А через  год...  Сначала  были пешие  прогулки.  Всё  дальше,  всё быстрее.  И  гимнастика.  Иногда  увлекался.  Приходилось  расплачиваться  –  сердечными  приступами,  таблетками,  уколами,  чувством  смерти. Приходилось  на месяцы  забывать  о  «благодати»,  потому  что  чувство смерти  – это  «благодать»  наоборот...
  Но  он  всё-таки  выбирался,  выкарабкивался.  Продолжал ходить  и делать  гимнастику.  И  питался  по  системе  старика –  яблоки  и  морковка...  «Мы  прожили  свое...»  –  эта  строка  из  стихотворения  застряла  на целый  год  в  его  мозгу  и он как  будто  именно  с  ней  боролся. Умирать  в  его-то  годы  от  сердца?!  Да  это  противоестественно!  Стыдно, в  конце концов!  «Нет,  мы  не  прожили  своё!!  –  говорил  он  себе.
  Осенью он  побежал.  Всего  метров  сто  пятьдесят.  Побежал  почти условно,  конечно.   Аккуратненько,  совсем  без  напряжения,  чуть  быстрее хотьбы.  Но  это  уже  был  бег трусцой!

Б е р е г и т е    з д о р о в ь е – о н о    п р и г о д и т с я  в о  в р е м я б о л е з н и!

  И  через  год...  О  н    б ы  л    т а  м,    з  а    о  г  р а  д  о  й,    н а   льду    з а г о р о д н о г о   к а т к а!!!
  Кое-как,  на дрожащих  ногах,  неумело  сделал  один  круг. И  сел  отдыхать.    ...  Ё  за хратантэ  иссоари,   ё  за хратантэ  иссоари...  –  прошлогодние  записи  звучали  здесь  же,  на  этом  катке,  в  этом  парке,  как  будто  и не  прошел  год,  как  будто  одна  из  мыслящих капель  не  поборолась с  Вечностью  и не  перебросила  себя через  рубикон  этой  проволочной  ограды  – из  небытия в жизнь...
  О,  вечность,  ты  –  сама  по-себе,  а  все  остальные,  невечные  –  сами по-себе...

  Танго.  Ё  за хратантэ...  Солнечный луч.  В  зрачок.  Запах льда,  водорослей  и хвои.  Укол  забытого  генетического. Ньюанс  памяти.
  Дежавю.  Всё  уже  было.  Может  быть,  ВСЯ  кассета   к  р у т  и т  с  я, б  е  с к  о  н  е  ч  н  о    п  о  в т  о  р я  я с  ь?!  И  он    в  с  е  г д а   будет вытаскивать  себя из  небытия и  присутствовать  на  этом    в  е  ч  н о  м   катке?
  Прищуренный,  насмешливый  взгляд  всеобъемлющего  всевидящего  космического    о  к  а.  Ока  –  вещи  в  себе,  удивленного,  разглядывающего  собственное  нутро...

  Вставая  со  скамейки  и  неумело  скользя,  словно  сбрасывая с  себя очередной человеческий кокон,  вылетая новой  бабочкой,  нелепо  размахивая  руками  – как  ещё  не  распрямившимися помятыми крыльями,  с  очередной  кассетой,   в  которой  прошлое,  настоящее  и  будущее,  усмехаясь как  будто чужим  или  собственным  всепонимающим  оком,  взглянув на  себя со  стороны,  на парк,  катастрофически  сжавшийся  со  времён детства, Сергей, спотыкаясь, катится по гладкому льду, пытаясь догнать юную стройную «газель». Она лихо гоняет по площадке в окружении мальчишек.
  А  он  в новой,  ранее  не  ведомой  ему  стадии и фазе,  скользит  под
музыку  старинного  красивого  вечного танго.

К а т и т с я   о т е ц    н а в с т р е ч у   с в о е й   п о в з р о с л е в ш е й   д о ч е р и.

  Ё  за хратантэ  иссоари...

  М Ы    П О З Н А Ё М    В С Е Л Е Н Н У Ю,    К О Г Д А    П О З Н А Ё М       С  Е  Б  Я.
 
ЖИЛ-БЫЛ Я
Александр Самойленко
                ЖИЛ-БЫЛ Я... 
                Повесть

  ...Щёлк. Замок. Подленько. Бесшумный выстрел. Волна воздуха от хлопнувшей двери. Последний щелчок. Последняя волна. И всё. Ну что ж... Девять лет назад он вставлял этот никелированный замок. Знал ли он, думал ли... Замок останется. О н и  будут им пользоваться. Пусть. Если б тогда, сразу!.. Чтобы ничего этого не узнавать. Думать, что всё красиво... А где думать? Нет  т а м  ничего. Потому что здесь ничего нет. Тонкая кожа, и под ней мясо. И всё. Все! А на коже — улыбочки, слёзочки... Как вас дурачит  с о з д а т е л ь! Ну и живите, придуривайтесь.
 «Маска-маска-маска, маскарад...» - Слова из песни. Сейчас будет крутиться в голове эта чепуха. Радио молчит. Обрезала провод? Вот же... Правильно. Чтоб не за что было держаться. Без воды человек неделю живёт... Так то — че-ло-век.   
  Значит, дня три. Ах, дурак! Если бы тогда, сразу! Чик по венам... Тогда... Тридцать два. Жалко и страшно. Ещё надеялся. Даже когда услышал. Врачиха в коридоре: «Против такой болезни медицина пока бессильна». Шарлатаны. Там бы, «за бугром», может, и вылечили.

  ...Пол. Доски. Дорожки. Прищуриться: как будто железная дорога. Привык представлять. У-у-у! — паровоз. Как в детстве. И ехать-ехать-ехать. Далеко-далеко. Луга, леса, синие горы, полевые цветы, реки, голубое небо. Незнакомые красивые города. Нигде не был! Нигде. Никогда. Венеция. Рим. Париж. Нью-Йорк. Звуки. Кто-то ездит. Наслаждается. Большие начальники. Жил как в банке консервной. На дне. Ничего нельзя, кроме того, что можно. Грязь, суета, работа... По своей стране-то не поедешь. Только на дорогу кучу денег надо. И времени. «Владивосток далеко, но это ведь город-то нашенский...»
Вот и прожил, вот и прожил... В консервной банке. А впрочем... О чём уже волноваться? У-у-у! — паровоз, не стучите колеса, кондуктор, нажми на тормоза! Я к маменьке родной с последним приветом...
А материнские чувства? Тоже маска? Временный инстинкт? И он сбоит. Бросают же... Есть стадии. Возрасты. Периоды. Много жизней в одной. Материнство, отцовство. Муж, жена. Живёшь этим на полную катушку. Нервничаешь, волнуешься, страдаешь. Думаешь, что так будет всегда. А потом... Только пшик. Пепел. И его даже нет. Ничего. Как будто было не с тобой. Все забыто. А для чего? Чтоб пройти стадию. Исполнить функцию.
Госпо-оди! На кой же это хрен всё было?! Не-ет, нет никакого господа. Дурачки вы мои бедные! Придумали боженьку со страху и в утешение. Бились лбами... Уж знаю, за восемь лет на этом продавленном диване... С обрыдших стен, с потолка, из щелей в полу вычитал. Изучил. Есть что-то куда помощнее, чем какой-то наивный придуманный  попами бог. Е-есть! Неживое, огромное. Другое у него время. Миллиардное. Что мы ЕМУ? Создало нас, может, нечаянно. Или нарочно? И крутит, как кино. Век за веком. Забавляется. До балды мы ЕМУ. До задней левой ноги. Прыгайте там в консервной банке, кто на дне, кто вверху, возле крышки. Ему все равно. А хорошо бы — как придумали. Умер, а душа полетела, полетела куда-то в вечный путь. Фантазия...

  А может, Нина не взаправду, не всамделишно? Понарошку? А? Как и вся жизнь промелькнула — понарошку. Восемь лет в этой тошнотворной комнате. Иные дни тянулись нудно, противно, и не было им конца. День за днём, месяц за месяцем.   
  Восемь лет. А сейчас — как будто один миг. Но здесь прожил больше, чем там, в нормальном своем состоянии. Здесь памятью многократно повторил собственную жизнь. Докапывался до совсем забытых мелочей и деталей, восстанавливая запахи, цвета, ощущения. Вспоминал прошедшие когда-то лица людей, их выражения. Придумывал новые удачные ответы на давно канувшие споры и стычки с бывшими приятелями и знакомыми. Проиграв многократно свою жизнь, перетряхнув её, сделав многочисленные в ней мысленные ревизии, придумал развлечение — «варианты».   
  Представлял, что было бы, если бы он родился не в приморском посёлке в семье рыбака, а, к примеру, в столице, в семье какого-нибудь министра?
  И он воображал столицу, в которой никогда не был, министерскую квартиру, необыкновенных друзей и подруг, другую жену, конечно, красивую и очень добрую. А если бы он заболел такой же болезнью, то лечили бы его самые лучшие профессора и сделали бы удачную операцию.
Но если бы он даже и лежал вот так же, то совсем не в такой пустой комнате. И его бы часто навещали, и медсестры бы кололи ему какие-нибудь дефицитные укольчики-витаминчики. И был бы у него цветной телевизор с дистанционным управлением и видеомаг...

  Но сильно думать нельзя. Вредно. Как только он увлекается, напрягается и слишком ярко воображает, его проводок в мозгу, тот, на котором сейчас и держится в этом мире его жизнь, начинает нагреваться-нагреваться и болеть. Проводок совсем тонкий. Совсем. И тогда он заставляет себя успокоиться и расслабиться. И ни о чем не думать. Ни о чем. Даже на стене, в тех местах, где давным-давно и привычно он в едва уловимых трещинах на известке видит лица жены и дочери и морду Альмы, даже на эти места он не смотрит. Ждёт, чтоб остыл раскалившийся проводок...

  А она думает, что если ушла на неделю, не оставила ему воды и еды, и от этого... Эх, Нина. Сожгу проводок, и всё. Не нужно мне твоей еды. Ничего мне твоего не нужно. Да ничего я твоего и не съел никогда. Из пенсии сорок рублей шло, не больше, а восемьдесят оставалось. Не много, конечно, и все-таки, не на твоей шее.
Но может, она шутит? А? Ну неужели же можно вот т а к? А если бы он был здоров, а слегла она? Что бы он, так же сделал? Не знаю. Не знаю. Никогда не делал. Всю жизнь делали со мной. В армии старослужащие, «деды», избивали его на глазах у офицера, а тот ждал, когда они закончат. А политработник читал потом лекции о дружбе и дисциплине.
Каркасы, обтянутые кожей, а в голове — прорезь для монет. В детстве у него была такая копилка — ухмыляющийся гипсовый кот, пустотелый, со щелью для денег в голове...
А в кочегарке, в наряде, его пытались изнасиловать «голубые». Он отбивался и раскроил одному голову штыковой лопатой... А одного парня изнасиловали, разорвали ему всё... И шито-крыто. Отправили в госпиталь, зашили. И вернули в ту же часть. Он в тот же день повесился. И ничего. Никому. И она его убьёт. Все они... Пока кидаешь монеты... А потом…
  Не нужен.

  Полгода назад у неё тренировка была. Села к нему на кровать, выставила из-под халата голые ноги. И он подумал... Первые годы она иногда приходила к нему. Он тогда ещё мужиком оставался. Двигаться не мог, но... Она приходила к нему, когда у неё бывали, наверное, промежутки с любовниками. А он видел, улавливал по её глазам, по поведению, когда у неё кто-то был и когда не было. Он всё очень хорошо научился видеть! Не то, что раньше.
В эти пустые для неё периоды она начинала шалеть. Дуреть. Молодая ещё, в соку. Разговаривать начнёт поласковее. Даже заигрывать. Накрасится, пододенется. Вкусного чего сготовит. Потом оттащат его с Викой в ванну. А ночью приходит...
  Но это всё до второго инсульта. А после второго он уже... Только и хотелось хотя бы глазами глянуть. А что глазами...

  Она села на кровать, выставила голые ноги и начала разговор. Он давно ждал нечто подобное, оно постоянно вылазило из их н¬навистных окриков, обжигало пустыми, тупыми, равнодушными взглядами. Но чтоб вот так, напрямую, в лоб...   
  Нет, к такому он не был готов! Да кто может быть готов к такому? Ну ладно, он сам... Это его жизнь. Единственная. Он должен ей распорядиться сам. Он!   
  Подумывал... Сколько раз. И даже решал. Конкретно. Выбор уж слишком невелик. Вскрыть, к примеру, те же вены. Но страшно. Не мгновенная смерть, долго. И как всё это будет? Если б знать заранее... Но услышать от жены, от женщины?! Не страх, не злость, не жалость к себе, а стыд, унизительный стыд, словно она плевала ему в лицо и била по щекам. Да она его и била несколько раз. И кидала в него всем, что под руку подвернется. Но эти слова... Он тогда покраснел, наверное, сильно. Потому что она отвела взгляд. А внешне он держался спокойно. Изо всех сил — чтоб не заплакать. И говорил так, как будто он и сам хотел не сегодня завтра начать этот разговор.

  — Ну что, Лёня, как дальше-то жить будем? — Вот   её   первая фраза, от которой он и покраснел сразу. Вот и всё! Могла бы и не продолжать, встать и уйти! В глазах, в словах, в выражении её лица, в позе тела, в воздухе густо наполнялось: «Ты, дерьмо поганое, надоел, не человек ты уже, труп, и проваливай на тот свет, хватит!»
  «Вот что, вот что! Вынесла приговор и его жизни, и последней капле иллюзий, веры в  ч е л о в е к а. Нет, ничего нет! Выдумали себе красивые мечты — любовь, сострадание... Каркасы, обтянутые кожей! Гипсовые коты и кошки, пустые, со щелью в голове для монет!»
  — Вика уже совсем взрослая, шестнадцатый, девка рослая, здоровая, через год, глядишь, замуж... Не спит по ночам, ворочается.
  — Мне немного осталось, освобожу вам комнату, — ответил он, борясь с дрожью в голосе.
  — Врач сказала, что  э т о  может продлиться еще года... Еще несколько лет.
  — И что ты предлагаешь? — спросил он спокойно. Он мог бы воззвать к её совести. Или собраться с силами и выдавить из себя крик — голос его совсем ослаб в последнее время. Или даже покрыть её матом... Но было, всё это уже было, и не раз. И давным-давно он не позволяет себе ничего такого. Потому что опустился ниже самой позорной черты! Стал угодливым, как будто попрошайничал у них даже не на жизнь, а саму жизнь. Ведь могут «забыть» покормить. Или горшок... Если бы не проклятый горшок! До второго инсульта он сам ползал в туалет. Старался выбирать время, когда их не было дома. А сейчас ему ползать трудно, очень трудно...
  — Да я ничего не предлагаю... — сказала она уклончиво, как будто заинтересованно оглядывая много лет не беленные стены. И воздух комнаты ещё гуще наполнился её приговором. «И как я мог любить этот гадостный голос, эту неприятную круглую морду! Ишь как сохранилась. Тридцать семь, а ни одной морщины».
  — Но ты сам должен понимать. Чего же мне ждать — когда совсем старухой стану? И Вике комната нужна…  В общем, я на Новый год ухожу на неделю... к брату. Вика уезжает по турпутёвке...
  Сказала и пошла, перекатывая под халатом жирные широкие бедра и неестественно напевая: «Ля-ля, ля-ля...»

  Она так и сделала, как сказала. Но на его прикроватном столике оставалось тогда с полкилограмма печенья в кульке и литровая банка слабозаваренного чая. И ещё ножницы. До этого он пытался постричь ногти. И попросил ножницы. На удивление, она их сразу принесла. Обычно такие просьбы выполнялись редко, приходилось клянчить, ругаться, а тут сразу...
  И он лежал тогда в новогоднюю ночь, слушал радио, слушал, как гудит весёлым гудом весь здоровенный блочный девятиэтажный дом и когда диктор пожелал всем счастья и веселья, когда стали бить часы, настукивая двенадцать ударов, он дотянулся до ножниц, выбрал на правой руке, которая у него совсем не действовала, вену потолще и стал потихоньку корябать кожу — словно примеряться.   
  Кожа уже кровоточила, и до вены оставалось немного. И он представил себе лицо Нины, не то, что все видят, не эту натянутую кожу, а там, под ней, м я с о. Как оно сочится всё радостью и удовлетворением оттого, что вышло по-задуманному. И лицо дочери тоже... Не молодое, симпатичное, с родинкой на щеке, а лоснящееся, неопрятное, злобное. Когда она орёт на него, все её стокилограммовые телеса колышутся — в пятнадцать-то лет! И эта зажравшаяся сопливая мещаночка, садистка, ещё пишет в газеты и на радиостанции! Высказывает своё мнение по разным вопросам...

  Он представил их взаимную радость. Они обе убийцы, обе! Молча, не договариваясь, прекрасно понимают друг друга! Нет, хрена вам! И он опустил ножницы между стеной и диваном — чтоб наверняка, чтоб не смог достать.
  Печенья и чая ему хватило на неделю. Горшок возле дивана стоял, и всё нормально получилось. По-тяжелому не ходил, не с чего, а по-легкому — тоже горшок неполный. Чаю еле-еле хватило.
  Тогда она побоялась ничего не оставить. Хотя особенно бояться ей нечего. Кто и что докажет при его-то болезни! Сейчас на столике пусто. Совсем пусто, а его уже начинает мучить жажда, потому что он знает: до крана ему ни за что не добраться.

  Спать, хочется спать. Ослаб и заболел проводок. Много думал, напрягся. Поспать, отдохнуть. Торопиться некуда. Три дня продержится. Или четыре. Четыре дня жизни —это..
  А сны давно стали его настоящей, не видимой никому реальностью, которую он проживал где-то здесь же, рядом, но как будто совсем в другой и странной плоскости бытия, в которой нет тела, а есть то, что слабо называют душой, но на самом деле это — бог в себе, наверное, тот самый, из которого потом сделали бога придуманного. Бог в себе — он куда мощнее бога придуманного, хотя он ничего и не создает, но он  з н а е т  в с ё! Он живет в мозгу и во сне знакомит человека с другой сущностью, может быть, с более настоящей, чем ощущаемая явь. Как пасьянс, ОН раскидывает  в а р и а н т ы.
Во сне иногда, при особом удачном расположении клеток мозга, выделениях гормонов, ОН приоткрывает будущее — своё, родственников или хороших знакомых, предупреждая о встречах, болезнях и катастрофах. Но недалеко: запрещено ещё более высшим Создателем. Только ближайшее будущее, только варианты несостоявшихся жизней и эпизодов, и только иногда, как предупреждение — встречи с умершими.
  Потому что он, бог в себе, знает всё-всё: и самое начало всего, и самый конец всего. Но нельзя открывать много, поскольку жизнь есть тайна, а раскроется она, может быть, в другом существовании, предвосхищаемом во сне?..
  Во сне он научился быть совсем другим. Во сне он мог искренне смеяться, даже хохотать от души и плакать, рыдать взахлеб, по-детски, обильно орошая подушку.   
  Понимая, что жизнь во сне — компенсация за жуткую бесчувственную явь, он ещё более любил свои сны, помнил их, пытался повторить и наяву всё чаще мыслил и ощущал себя как во сне. Да что ему эта жалкая явь?! Была ли она в действительности? И не один ли она из его снов? Далеко не самых ярких и счастливых?

  И только детство... Только детство.. Как жаль, что оно никогда ему не снится! Он неоднократно пытался вызвать его, но оно не приходило, как не приходят во второй раз самые-самые красивые праздничные и цветные объемные видения. Потому что детство — самый фантастический сон, где нет ощущения смерти и конечности, где жизнь воспринимается по-настоящему, а не понарошку, где чувствуешь себя в  с т а е  среди пацанов и точно знаешь свое место и свои  способности, но никто не считает тебя «винтиком»...
Отчего детство потом, во взрослости кажется счастливым? В чём его счастье? Не доедал, одни штаны на все случаи, видывал пьяного, покалеченного на войне отца, их ссоры и драки с матерью... И школа, где гнулся за партой десять лет, ничему не научась.
Школа, армия, заводы, где годами гонят утиль... А что там, как там в этих загонах? Неважно. Лишь бы загнать, превратить в стадо. «Крылатые качели, летят-летят-летят» — утопическая песенка про придуманное счастливое детство.
  Но у него был берег моря, скалы, ракушки, которые он и дружки добывали со дна, ныряя на шесть метров, побаиваясь осьминогов и тёмной морской пропасти, уходящей на большую глубину. Они добывали ракушки, иногда крабов и трепангов, рыбачили и готовили блюда в собственном соку здесь же, на берегу, на костре. Ходили ещё в ближний лес, собирая кое-какие орехи и ягоды. Читали книжки: сначала сказки про Илью Муромца, Добрыню Никитича и Соловья-Разбойника, про Бабу-Ягу и Змея Горыныча. Потом про партизана Лёню Голикова, про войну и про шпионов. Потом — фантастику. Они рисовали картинки по сказкам и показывали друг другу. У них была хорошая  с т а я. Именно в ней они учились и учили друг друга настоящей, а не школьной жизни. И это детство, пожалуй, можно было бы назвать «крылатыми качелями», хотя крылатого в нём маловато.

  А эти несчастные… В бетонных клетках, в дыму, чаду, в пыли и газе, в вонючих подъездах. «Крылатые качели».. Детство его Вики прошло здесь. Сначала в бараке, а потом здесь, в железобетонной коробке. Школа — дом. А школа — через дорогу. А дорога вся в машинах. С десяток учеников осталось на этой проклятой дороге.   
  Школа — дом. И собака, шотландская колли — Альма. А дома — палец о палец не стукнет. Никакой помощи. Поела — и на улицу с Альмой. Нинка с ней всё сюсюкала. Но недавно не выдержала, стала стыдить и сволочить. Неполные шестнадцать, а под сотню кило. Чёрные пустые глаза.
Что она может писать в газеты? Она себя воспринимает всерьез. И свою жизнь. А жизнь какая-то искусственная, фальшивая. И его, своего отца, она воспринимает как нечто искусственное, мешающее ей, занявшее её комнату. Эта ничтожная комната для неё — её берег моря, лес, ракушки, костёр у воды...
Господи! Когда-то ему думалось, что чем дальше, тем лучше будут люди. Крупнее, шире, что ли, духом. Но нет, совсем нет! Конечно, они развитее, эти новые молодые. Но разве лучше? Сострадательней? Мелкие, недовыросшие душонки, тряпичники, расчётливые, самовлюблённые, не мужики и не бабы, а что-то среднее — оно. Девки курят, пьют и матерятся отборными матами, не стесняясь уже, автоматически. В них и женского-то одна… А пацаны? Красят волосы, завиваются и прыгают под бездарное «тра-ля-ля». Но пацанам ещё достанется. В армии будут чистить гальюны и драить сапоги «дедам». И бить морды друг другу и отбивать почки. А потом, на работе, вся грязь и тяжесть — молодым. За сто ре. Но девки… Да какие они девки? «Частая смена партнеров…» Как же это слово называется?
Ему снится это слово — длинное поганенькое такое словцо иностранное, обросшее рыжими волосиками…

  Он открывает глаза. Спал? Не спал? Дремал. Что-то прорывалось вроде светлое? Берег моря. Ракушки. А при чём здесь частая смена партнеров — промискуитет? А-а, ну-да, он не спал, а дремал. И думал. Витал где-то между сном и явью.
  Он лежит, смотрит в окно на темнеющую голубизну неба. «Вечереет. День умирает, и я умираю». Он напряженно вслушивается в шелест волновых движений и звуков, перекатывающихся по девяти этажам. Кто-то готовит ужин, гремит на кухне кастрюлями У кого-то музыка. Едва слышна вибрация работающего лифта. Вверх — вниз, вверх — вниз.
  Люди живут, двигаются, возвращаются с работы или прогулки, заходят в свои квартиры, включают светильники и люстры, встречаются с мужьями и жёнами, с детьми и тёщами, ужинают, смотрят телевизор, и им кажется, что так будет всегда.
  Всегда будут маленькими дети, всегда будут живы старики, всегда будут те же силы и чувства. Они не хотят помнить, что как иллюзорны изображения на экранах их телевизоров, так и сами они — всего лишь временная иллюзия, и в любую секунду Время или Судьба могут их выключить.
Вырастают дети, превращаясь в других, незнакомых людей, умирают старики, исчезает здоровье, а чувства гаснут и забываются или переплавляются в совершенно противоположные.

  Но как бы он хотел! Как бы он хотел ещё раз, хоть ненадолго попасть в их иллюзию! В их суету и маету, в их обманчивую короткую любовь, в их беззаботные глупости, в их неприятие Времени и Судьбы… Как бы он хотел! Потому что жизнь — сказка даже тогда, когда она совсем не сказочна.

  Слёзы зарождаются в его запавших глазах, подбираются к уголкам глаз, но так и не скатываются: не хватает влаги.
  Обостренным тренированным слухом он давно ловит близкий неприятный звук. Он не желает его принимать в себя, верить в его действительное существование, он отвлекается разными мыслями, но звук постепенно и навязчиво вытесняет всё остальное пространство, звеня и утолщаясь.
Ноль один, ноль два…  ноль пять. Кап. Через каждые пять секунд. Ноль пять. Кап. В толщу воды. Кап. Там, на кухне, в раковине, стоит, наверное, тарелка, полная хорошей питьевой воды. Кап. Не думать.
До чего же он стал хорошо слышать. Кап. И дверь закрыта. Под дверью щель. Кап. Ноль один, ноль два, ноль три, ноль четыре, ноль пять. Кап. Неужели она дверь закрыла на крючок? Конечно закрыла. Но если даже не закрыла. Если даже он сможет доползти до кухни. Ему ни за что не подняться к крану и не отвернуть. Руки не действуют, не хватит силы. Кап. Кап. Кап. Кап...

  Никому-то он не нужен в этом мире! Никому. Сколько на земле людей, а он никому не нужен. Как же это случилось с ним? Ведь он  такой же, как все, один из них?
Дружба, любовь, родственные чувства... Как будто всё это у него было когда-то, как у всех, но за восемь лет, лёжа в этой комнате, неоднократно вспомнив и проанализировав себя самого, он понял...
И они, здоровые, догадываются, конечно, да не хотят себе признаваться, каждый надеется, что у него-то всё будет хорошо, его пронесёт. А оказывается, чувства — тоже лишь кадры на экране, появились — и исчезли, строго в своё время, заставив человека выполнить определенную функцию. А потом остаётся только голый расчет.   
  Хорошо тем, у кого врожденные артистические или дипломатические способности. Они умеют жить. Противно, а говорит, что любит. Знает -  подонок, а делает вид, что считает другом. Нет, у него так никогда не получалось. Не артист. Не умел врать, всегда был скован и напряжён, не управлял ситуациями в свою пользу и оказывался в дураках. Всё у него текло как бы само собой и часто — мимо. И каждый раз он думал: это временно, это пройдет, ну и пусть, и чёрт с ними, а вот после уж я...

  Так и прошло — временно, как будто не взаправду. А когда он в редких случаях пытался проявить всё-таки себя искренне, от души, отдать все силы и чувства, когда и лицо его, обычно бледное и маскообразное, начинало розоветь и раскрашиваться мимикой — будь то в любви, в работе или на собрании, когда он пытался вмешаться в давно подмявший его ход времени и событий, — на него шикали или смеялись и издевались над ним и так или иначе всегда мстили за его попытки прорваться в  н а с т о я щ е е.
Потому что никто не желал быть  н а с т о я щ и м. Они все были временные, понарошку. И он вместе с ними. Он только недавно понял: жить нужно всегда, а умирать — однажды ...

  Проводок раскалился. Поспать. Не слушать капли на кухне. Не слышать. Поспать...
  И он уходит в свой более счастливый и привычный мир, в царство сна, в лабиринт случайной и неслучайной игры собственного мозга
  Стены комнаты-склепа раздвигаются… Чуть слышна вибрация лифта. Он поднимается в кабине на свой этаж, входит в квартиру, но он ещё едет в лифте и доброжелательно беседует с соседями-попутчиками.
А стены комнаты раздвигаются... Он звонит в дверь собственной квартиры, но эта квартира одна на весь дом в девять этажей. Он звонит как будто в дверь, которую искал с детства, всю жизнь, словно у него появился золотой ключик. И дверь в сиянии золотого света открывается, и из квартиры его опахивает запахом счастливой жизни, и на шею бросаются его дети. Выходит красивая ласковая жена и обнимает его.
Он сидит за столом, ужинает, а лифт всё куда-то едет и едет, а у него в кармане золотой ключик, и он открывает дверь. «А знаешь, у нас сегодня на работе…» — говорит жена.
А сын и дочка сидят за письменным столом и готовят уроки, но лифт поднимается и въезжает в его комнату-склеп, потому что золотой ключик выпал из дырявого кармана в шахту лифта и его уже никак не достать.

  ... — Вот я и пришла, — молча, без слов, телепатически говорит Света. Но он совсем не рад теперь её видеть, хотя когда-то, двадцать три года назад, он её очень сильно любил. Эта любовь ему открыла и жизнь, и женщину, и себя. Они не разу не поцеловались, но тогда он знал — каким быть, а потом всё забылось и он стал  о б ы к н о в е н  н ы м,  потому что пошлость и грязь, и примитивная работа, и отношение к нему, как к  о б  ы к н о в е н н ом у,  всё убили в нем.
  А Света умерла в десятом классе от порока сердца. Но связь у них осталась. Он всегда знал, что Света где-то существует — не только в его мозгу. Но она никогда не приходила к нему. Потому что  о н и  приходят, когда надо забрать. Он сам стремился к ней. Это случалось с ним иногда, под утро, когда он ещё был здоров.   
   Он просыпался с тяжелым, раздутым от какой-то приснившейся тоски сердцем. Рядом лежала Нина, но он понимал, что это ошибка, что рядом должна лежать Света, а всё остальное ошибка, ошибка, ошибка!
  И нужно было несколько секунд, чтобы вернуться в настоящее.

  В первый раз Света пришла восемь лет назад. Он очень обрадовался! Без слов, в запредельном подпространстве, они встретились на короткие мгновения. Она очень торопилась, потому что прибыла издалека, из бесконечности, и нужно было срочно лететь обратно. В руках она держала продолговатую белую, кажется, из полихлорвинила, пластинку. С левого её края стояла цифра 19. В центре — его имя и фамилия. С правого края — еще две цифры.
   На прощание она поцеловала его в щеку и отодвинулась от него. Ему захотелось, чтобы она чмокнула его и в другую щеку, и он мысленно попросил её об этом. И она уже собралась придвинуться, но почему-то странно взглянула на него, как на маленького, ничего не понявшего ребенка, сказала без слов: «До встречи», — и исчезла в черноте сна. А он, не просыпаясь, вспомнил табличку, цифры и понял, и подсчитал, что она показала ему год его смерти и жить ему осталось восемь лет.
А дней через десять его парализовало.

  Сейчас она пришла опять, и он вспомнил, что тот год на табличке — нынешний и она пришла за ним. Она поцеловала его в губы, но он не радовался и мысленно попросил её уйти, но она села возле старой беленой печки, какая у них была в бараке, и не уходила и мысленно отвечала, что она не виновата: её послали, и впереди у них вечность. Но он ещё не хотел той бесплотной, бестелесной вечности, ему жаль покидать этот мир навсегда, потому что он хотел когда-нибудь найти потайную дверцу и у него когда-то, кажется, был золотой ключик, но он его потерял. А свет давит на глаза, и Света будет ждать.

  Он поднимает веки, смотрит на пятна на Луне: она вопросительно вглядывается в его комнату-склеп, левой рукой подтягивает правую, на которой часы. Два. Сердце тяжело бухает, в горле горит. «Света пришла. Значит, всё... Год на пластинке совпадает», — равнодушно и обречённо думает он.

  Всё. Никто не поможет и не спасёт. Что ж. Как все. Он не исключение. А бога нет. Что-то есть другое, великое и большое, которому всё равно. Только одиноко очень. И стыдно ТАК умирать. Унизительно. Ну и пусть. Плевать на всех на них. Вспомнили про милосердие! Ха-ха. Всё они врут, врут! Здоровым нужны здоровые. А больные и старые — отжившие модели. Хлам.
  Только они ошибаются, эти розовые упитанные здоровые! Что они знают о жизни? Что можно знать о жизни, пока здоров, пока не знаешь смерти? Да разве они могут представить себе, что он прочувствовал здесь, в этой комнате за восемь лет? Как он проникал в сущность материальных и нематериальных вещей, как он переживал заново в себе всю историю человечества и, может быть, всего живого? Потому что всё это — в нём, в его голове, в клетках его тела. Всё прошлое и всё будущее, ещё не открытые открытия и изобретения. Всё в нем. Всё в каждом. Только  о н и  этого не знают. Не замечают в мелкой, ничтожной здоровой суете.
  Странно и смешно, но он прожил здесь, лёжа, свои лучшие годы! Не однажды ему открывался здесь не только бесконечно сложный и тайный мир простых вещей, но и смысл человеческого бытия.
  И ещё он научился здесь погружаться в глубины самой трудной музыки и наслаждаться ею, часто увеличивая её трудность и гармонию, продолжая «дописывать» и «доигрывать» её в себе. Он научился отличать талантливую поэзию и прозу от бездарной. Вранье и глупую пропаганду от искреннего стремления улучшить страну и жизнь людей.
  Его трёхпрограммный репродуктор висел рядом с изголовьем и работал с начала и до конца передач. Эта тонкая ниточка радиопровода, как и его собственная истончившаяся ослабшая ниточка в мозгу, держали его ещё в этой реальной фантастической жизни. И изо дня в день, с утра до ночи он слушал, слушал… Читать он почти не мог: сразу же сковывало правую сторону лица, и отказывали глаза. Телевизор стоял в  и х  комнате, и он изредка вползал к  н и м  и смотрел программу «Время». А в основном слушал радио.

  Он слушал бравурные марши. Он слушал жизнерадостные репортажи и отчеты: «выполнили и перевыполнили», «догнали и перегнали», «самое лучшее бесплатное образование», «самое лучшее бесплатное медицинское обслуживание»... Он слушал оптимистические речи шамкающего старого человека — управителя огромной страны, слушал, как ему вручали одну за другой высшие награды, как передавали его мемуары…
  Он выползал и смотрел по телевизору, как потом назначали на высший пост другого старика, доживавшего последние дни, и все «приветствовали и единогласно одобряли...» Он смотрел на дочку, сначала фиктивную пионерку, потом фиктивную комсомолку, поскольку туда, как и во всякий загон, принимали всех оптом. Она приходила из школы и ела, ела, ела. Лупила собаку и писала в газеты и на радио о защите животных. А в момент полового созревания, лет в тринадцать, ходила перед ним… голая. С обнаженной грудью, в одних колготках. Видела, как у него, против воли, зажигались глаза... Хотя он и делал ей замечания, но ничего не говорил Нине. Не хотел обострять, отношения?..
  Он смотрел, как жена, продавец в гастрономе, каждый день тащит полные сумки ворованных продуктов и никто ее не останавливает.
  Он, словно в комнате смеха, смотрел в кривые зеркала, отделяя себя от них. И чем более прогрессировала его болезнь, чем суше и прозрачнее становилось его тело, тем более он очищался, тем контрастнее видел кривые зеркала.
   «Да что же они там?! Все заболели или сбрендили?!» — Думал он, больной, о всех здоровых. Ему казалось, что он-то всегда был таким, как сейчас: чистым и здравомыслящим. Он многое забыл о себе...
  Силы уходят. Равнодушная луна отплывает от окна, и комната наполняется зловещей тишиной и мраком. И только вода, вода, вода на кухне…

   …Еще как будто нет совсем ничего вокруг, как будто нет и самого Леонида, есть только его парящее где-то сознание, которое постепенно проявляется в новой, неведомой субстанции. Постепенно, миг за мигом, возрождающееся сознание ощупывает окружающую неизведанную материю и высшей интуицией разума осознаёт всю её бесконечную сложность.
   И сознание идт на компромисс, понимая, что не сможет постичь сразу бесконечность, не сможет разглядеть Истину в натуральную величину, сознание превращает непонятное в более доступное, в привычные образы мышления, начиная с детских азов. Загадочная гениальная реальность калейдоскопом-перевёртышем схлопывается в полудосягаемое, что можно почти осязать, почти чувствовать и почти понимать...

  Где он? Кажется, это большая комната. Кажется, стены ее уставлены стеллажами, на которых много различных коробок и ещё чего-то. Кажется, комната наполнена уютными ассоциативными запахами: свежего лака, струганого дерева, металла, пластмассы.
  Это первый миг. Он ещ ничего не знает здесь, не понимает, куда попал, но почему-то ему как будто известно всё, что случится с ним далее в таинственной комнате, переполненной запахами-нюансами из счастливого детства.
  Взгляд его проникает сквозь стенки коробок, впрочем, все они  уже открыты. И в коробках, и просто так на всех полках стоят, лежат, сидят, летят, едут мириады чудесных игрушек! И каждую из них  Леонид видит в отдельности. Вот знакомые: мультиплизики, старинные матрёшки и флермонтики, железная дорога и нуль-звездолётики, смеющиеся смехотаторы и карнавулики.
Но большинство игрушек неизвестно ему. И сам он, оказывается, тоже стоит на одной из полок, разглядывая это великолепие детских снов, понимая, что участвует   в сложнейшем процессе ЧЕГО-ТО, а сознание   лишь   трансформирует непонятное в узнаваемое, купаясь в благодати добра, в флюидах мира и счастья, исходящих от всех полок и коробок. Здесь нет ни одной игрушки, имитирующей орудия разрушения и убийства. Только созидающие, только весёлые!

  Леонид прыгает на паркет пола, а кто-то бросает ему яркий детский мяч, предлагая игру. Леонид ловит мяч, ударяет им об пол, мяч возвращается, но это и не мяч, у него нет резиновых боков. Это что-то упругое, воздушное, оно живым трепетом бьётся и волнуется в ладонях Леонида и ведёт ладони за собой, не желая отрываться от них.
  И Леонид весь превращается в восторг, в праздник, в карнавал! Ладони его гладят упругий воздушный шар, он танцует в его руках, превратившись вдруг в шар из бус, гирлянд, лент, воздушных струй, огней.
   А от игрушек, от всех-всех, идут лучи доброжелательности и любви, пополняя энергией ладони Леонида. Шар растёт, растёт, сверкает, переливаются голубые, красные и янтарные бусы. И вот он взлетает, крепко держа на себе ладони Леонида. И Леонид, Леонид-Санта Клаус летит, летит, и вся Комната игрушек посылает ему воздушный поцелуй, переполненный искрящейся гармонией радости, добра, уюта и вселенской любви.
  Леонид-Санта Клаус вылетает на Шаре Счастья в морозный вакуум космоса, щедро бросая подарки в темноту пустоты. И там, куда полетели кусочки счастья, зажигается свет... И брызжут хрустальные потоки чистейшей воды. Вода, вода...

  — Лёня! — звучит явственно и реально чей-то голос. Это голос Феди! Он пришёл, пришёл! Он спасёт. «Лёня», — вибрирует в ночи голос. «Как давно никто не называл меня так — Лёня», — думает Леонид, просыпается, открывает глаза в предчувствии радости встречи с другом, с самой жизнью! Но тут же осознает,   что это была   лишь слуховая галлюцинация. «Лёня, Лёня, Лёня», — ещё звучит в ушах Федин голос, посланный собственным мозгом, как и чудный фантастический сон. На прощание.

  Федя заходил раз пять-шесть в год. Давнее знакомство, с семнадцати лет. Они работали в одной шарашкиной конторе, ходили в промасленной робе, в сапогах, виртуозно матерились, курили, в обеденный перерыв резались в шахматы, балагурили, рассказывая похабные анекдоты и делясь впечатлениями об очередных совместных вечерних приключениях на танцах, забавляя тем самым своих более старших коллег по работе, которых интересовала уже в основном только выпивка.
  Какие они тогда были молодые, симпатичные, здоровые! И безобразная грязная роба их не портила. Лёня жил в общаге при шарагe, а Федя в бараке с матерью. Лёне он казался очень городским, опытным! С ловким подходом к девчонкам! Мог заговорить их и познакомиться за две минуты.

  А жизнь, окружавшая их, была совсем не розовой, а часто мерзкой и даже опасной. Но они, молодые, с присущим молодым отрицанием настоящей серой действительности, верой в какой-то неведомый просвет впереди, лишь иронично посмеивались над своей убогой действительностью.
  Они не понимали, что эта ирония — пока. Пока чиста и не заполнена их память этой самой действительностью.
  И только отдельные, самые мерзкие или самые жуткие миги-эпизоды врезались и оставались в мозгу, постепенно накапливаясь и заполняя собой всё мыслящее и памятливое пространство, день за днём очерствляя, огрубляя, опошляя обладателей этой информации-жизни, превращая их в такую же безликую и безропотную серую массу, над которой они ещё недавно иронизировали...
  Пьяные ночные драки с поножовщиной в общаге, где жил Леня. Кишки на полу у зарезанного на танцплощадке молодого парнишки. Пьющая вусмерть бригада во главе с алкоголиком бригадиром, в которой они с Федей трудились. Мужики приходили утром на работу и начинали разводить шеллак — лак для пропитки обмоток электромоторов, изготовленный из спирта и насекомых, живущих в Индии... Мужики наливали из бочки в очередную посудину густую резко пахнущую коричневую массу, разбавляли водой, подсыпали туда соли и болтали все это щепкой. Масса разделялась на густоту вокруг щепки и ярко-желтую жидкость — спирт с водой. Спирт разливали по стаканам и выпивали, морщась, икая, хватаясь за желудки и печень. А потом, опохмелившись после вчерашнего и одурев после сегодняшнего, жрали ложками оставшуюся резиновую жижу...
  Лёня с Федей тогда ещё не пили ни шеллак, ни клей БФ, ни даже водку. Только сухие или креплёные болгарские и румынские вина употребляли перед танцами. Эдакие красивенькие, с яркими наклейками пузатенькие или длинношеии бутылочки.
  Их девяносторублевой зарплаты хватало на неделю. Федя жил с матерью и как-то перебивался, даже иногда умудрялся покупать себе кое-что из вещей. У Лени же в общаге ничего не получалось. Через неделю после зарплаты он был пуст и свободен от денег, как горьковский босяк, хотя и имел работу, трудился честно, не прогуливал.

  А молодость проходила, проскальзывала сквозь пальцы пустых дней, без денег, без досуга, без мало-мальски красивой одежды и обуви. То позорное тряпьё, что висело в магазинах, одеждой назвать было трудно. И на ту не хватало денег. А в импорте ходили торгаши-деляги, промышлявшие на гигантской городской барахолке, да детки жулья и взяточников.
И только молодая ирония пока выручала да сама молодость, блестевшая под серым тряпьем. Да неувядаемая вера в светлое будущее, почерпнутая из всей системы информации да частью из многочисленных плакатных лозунгов по всем заборам: «Вперед, к победе коммунизма!», «Догнали и перегнали...»
  Человек, конечно, внушаем. Что они тогда по молодости понимали? Догнали? Хорошо! Перегнали? Еще лучше! Хреновато только, что через неделю после получки жрать не на что купить. А до следующей получки еще три недели...
  Особенно хреново, когда вокруг тебя бараньи и свиные мороженые туши, всяческие деликатесы, которых народ отродясь в магазинах не видывал: говяжьи языки, индюки, сухие колбасы разных сортов. И запах, запах, запах!.. А в животе пусто.

  Шарага, где они вкалывали, называлась Росмясорыбторг. Со всей страны свозили сюда завербованных наивных простачков, обещая им золотые горы в должности грузчиков. В основном это были молодые ребята: одни, поверившие ловким вербовщикам, другие, просто мечтавшие таким образом бесплатно попутешествовать, попасть на далёкий Дальний Восток. Не упускали свой шанс и бывшие зэки, которых никуда, кроме как в грузчики, не брали.
  Каждый год на работников базы возбуждалось около сотни уголовных дел — за хищения. Одну партию садили, привозили новую. И так год за годом. А начиналось всё с того, что золотые горы, обещанные где-то у чёрта на куличках, оказывались в лучшем случае двумя сотнями, которые пропивались в общаге и ресторанах в несколько дней. А с пустым желудком что за грузчик?
  Брали сначала немного — на обед, ужин. И взять-то было очень просто. Кладовщицы свои, у них тоже девяносто рэ и дети. Охрана вневедомственная милицейская, но тоже своя, девяносторублевая, ей тоже хочется кушать. Но потом увлекались легкостью и безнаказанностью. Брали по-крупному, на продажу, устанавливая связи с продавщицами, сопровождающими, экспедиторами и даже с милицией.
  Но в конце концов попадали в одну из периодических облав. Садили в основном приезжих. Местных рабочих было немного, они хорошо знали систему, попадались очень редко, с мелочью и отделывались в крайнем случае небольшим штрафом. Потому что все были завязаны в тугой узел. Например, Лёню — неизвестно где и кто — избрали в народный контроль.
  Раз в три месяца кладовщицы приносили ему бумаги на списание десятков тонн мяса и сухой колбасы. Якобы он как контролер присутствовал на вскрытии вагонов, где обнаружена недостача...

  Вот так начиналась молодая чистая жизнь. И постепенно ироничные улыбки сползали с их лиц. И они приучались считать и экономить на себе жалкие гроши. Таща на ужин под грязной телогрейкой замороженный кусок мяса или колбасы, прижимая этот ледяной кусок к телу, сигая с ним через забор, они сначала понимали всю унизительность и постыдность своего действа, а потом привыкли, втянулись, стали  к а к   в с е.
  И невдомёк-то им было тогда, что это свой же кусок они украдкой, под страхом тюрьмы тащат! Свой, заработанный, да не выплаченный им!
  В комнате их жило пятеро. Провизию добывали обычно двое, по очереди. Способов доставки было несколько, но самый лучший — на верёвке через крышу. Общага выходила корпусом на территорию шараги.
  Федя домой не брал. Только в ночную смену варил мясо на ужин. А домой не брал. После того случая, как по нему стреляла сволочь охранница. Бывший ворошиловский стрелок, как она потом хвасталась.

  Федя, Федя! Что же ты сделал! Ты предал... Ты...
  За окном рассвет. Стены и потолок качаются, крутятся. Он опять проваливается то ли в обморок, то ли в сон.
  ...Солнечный луч. Жив! Ещё жив. Самочувствие неплохое. Легкость. Если б глоток воды. Как горит внутри. Больно глотать. Кап. Кап. На кухне. Ноль один, ноль два... ноль шесть. А было через пять. Быстрее считаю? О чём я думал ночью? О ком? А-а... Федя. Эх, Федя, Федя...

  Он приходил раз пять-шесть в год. И ни разу не появился трезвым. Ни разу! И всё-таки Федя приносил с собой жизнь. И обязательно бутылку водки или пару крепкого вина. Пил один и что-нибудь рассказывал про себя. Иногда рюмку-другую с ним выпивала Нина, если была дома. За эти восемь лет Федя изменился так, что от того, прежнего Феди ничего не осталось. Не только потому, что он облысел, сморщился и усох, даже ростом ниже стал. Бог с ней, с внешностью...

  Он, Лёня, лежал, с ним как будто ничего не происходило, он словно застыл во времени, как какое-нибудь насекомое в куске янтаря. Годами он смотрел в окно и видел кусочек неба: голубое — тёмное, голубое — тёмное, день—ночь, дождь—снег.   
  День за днем, день за днем. Но на самом деле всё обстояло совсем иначе! С исчезновением внешних событий у него началась совсем другая, настоящая жизнь! Когда-то в прошлом, когда он был здоров, она очень редко проявлялась на мгновения, останавливая взгляд на чём-то как будто обыкновенном.

  ...Однажды он стоял на остановке, ждал автобус. Куда-то он спешил, зачем-то к кому-то. Автобуса долго не было, он стоял в клубах ядовитого выхлопного газа, принимая его за должное — как все. От нечего делать стал смотреть на дерево: обыкновенный голый, облетевший осенний тополь.
  Он смотрел-смотрел, и тополь вдруг стал казаться ему необычайно красивым сложнейшим живым совершенством! Он стал жадно вглядываться в ломаные линии веток, в растресканную кору, в саму позу тополя — словно в первый раз увидел дерево! Все окружающее исчезло для них с тополем — были только они двое. Они смотрели и понимали друг друга — без слов, без чётко выраженных мыслей.
«Мы с тобой живые, а эти механические коробки нас убьют своим дымом. И сами исчезнут. И появится что-то другое. Нас уже никогда не будет. Давай же смотреть друг на друга», — так разговаривали они с тополем. И Лёня понял, что не надо никуда ехать, не надо ничего, нужен только тополь! Но подошел автобус, и он, конечно, уехал. Он совсем не помнит: куда и зачем он ехал, сколько ему было тогда лет, на какой работе он работал и что у него делалось в семье... А тополь остался.

  Таких мгновений не много было в прошлом. Но сейчас вся его жизнь состоит из подобных мгновений. Он застыл в куске времени, оно плотно его обхватило, он словно сам стал неизменяющейся частью времени: внешние часы его остановились, и порой ему представлялось, что для него не существует прошлого, настоящего и будущего, а есть одно целое, которое он запросто всё видит и постигает и может в нём внутренне перемещаться, вспоминая прошлое или предугадывая будущее.
Те крохи знаний по истории, даже читанные в детстве сказки, смотренные фильмы — всё это иногда как бы возбуждало его врожденную генетическую память, и тогда ему ничего не стоило вспомнить древние Рим или Египет и где-то там увидеть и себя.   
  Причём вся человеческая история представлялась ему удивительнейшей сказкой, хотя иногда и страшненькой, но все-таки сказкой, рассказанной кем-то лишь раз, в единственном варианте.
  Настоящее ему виделось неустойчивой точкой, через которую шло время, и он чувствовал физически, как оно идёт. Здоровые люди казались ему застрявшими в этом зыбком настоящем, утратившими чувство времени — прошлое и будущее, толкущимися на одном месте — в одной секунде бытия.

  И Федя выныривал из своей секунды — набора случайных личных событий — и опять в неё же нырял. Он навсегда застрял в настоящем! Он рассказывал, как в очередной раз женился или разводился, как дрался с бывшим тестем или новым мужем бывшей жены. Или как отбывал в очередной раз в вытрезвителе, или как пришлось уйти с прежней работы... Словно не проросло у него за всю жизнь ни одного «тополька», и кроме внешнего — ничего!
  Но «топольки» у Феди всё-таки существовали. И появлялись они, когда он выпивал. Трезвый же он был скучен и неразговорчив, даже как будто болен. Поэтому он выпивал — словно лекарство принимал. Он приходил уже нетрезвый, наливал ещё в свой походный раскладной стаканчик, опорожнял его, и тогда с ним можно было говорить.
  Он смотрел, например, на кусок голубизны в окне, если это был день, и говорил: «Голубое. Было и будет Что это? Конечно, воздух, атмосфера. Странно, как странно. Было и будет. Так или иначе. А мы умрём. Навсегда. Понимаешь?! Никогда нас больше нигде... А оно останется. Странно всё это. Зачем?»
  А Леня ему отвечал, например: «Знаешь, я слышал по радио, был такой русский философ, талантливый мужик, Флоренский. Двадцать лет гноили его в сталинском концлагере, а потом убили. И вот он предположил, что там, в биосфере, может быть, есть слой особого вещества, где сохраняется вся наша культура, наши мысли. Ничего не пропадает… Вот возьми сказку «Аленький цветочек». Говорят, она в том или ином виде есть у разных народов. Каждый самостоятельно её придумал — одну и ту же сказку. Может, ещё и нас не было, Земли самой, а сказка уже была? В какой-то программе? И у других цивилизаций?»

  Вот так они могли беседовать, когда у Феди прорастал «тополёк». Но Федины «деревья» требовали доз — чаще и больше. Федя стал пить ежедневно и много. Когда подорожала и исчезла с прилавков водка, Федя перешёл на одеколоны, лосьоны, жидкость от перхоти… Колоссальное здоровье ещё держалось, но «топольки» его стали какие-то скучные, примитивные, да и не «топольки» это были вовсе.
  Когда-то Федя имел не только отличное врожденное здоровье, но вместе с ним и неиссякаемый заряд бодрости и оптимизма. Сейчас же этот заряд поменял знак на противоположный и Федя превратился в безнадежного пессимиста.
  — Ну расскажи, что там, на воле? — спрашивал у него Лёня.
  — Помнишь Витьку Смирнова? Повесился. От импотенции. Да, жизнь... —  отвечал Федя, и видно было, что он одобряет Витьку.
  — Но это же глупо, несправедливо! — возмущался Леонид. — Подумаешь, импотенция! Полежал бы он с моё! Да выйти на солнце, на свежий воздух, полюбоваться какой-нибудь травинкой... Это что ж, не жизнь?
  — Да что ты! Какой воздух! Газ кругом, яд! И канализация. Все мы летим, лети-им! Поверь мне, пове-ерь! — Вот что ещё оставалось от Феди — это манера делать повтор последнего слова, усиливая его растяжением. И когда-то этому «пове-ерь мне!» верили, оно было полно оптимизма и силы внушения — Федя часто оказывался в лидерах, мог увлечь за собой. Но сейчас Лёня смотрел на друга, на его истончившиеся инфантильные руки, которые когда-то видел сильными и мускулистыми, и не верил. — Да я и сам, честно говоря... На баб не тянет. А если тянет иногда — не могу. И уже давно. Никому не говорил, вот только тебе.
  И Леня почувствовал в этом признании, что как жена и дочь, Федя тоже не считает его за живого и разумного. Те на него орут: «Молчи, дурак! Лежишь здесь!» Это врачиха им сказала когда-то, что у него от болезни может голова помутиться, вот они и орут. Они знают прекрасно, что у него все нормально с головой, но им так выгодно, чтоб не думать о совести. И Федя признался... Но может, он просто по дружбе?
  — Конечно,  столько пить. От этого же клетки половые начисто гибнут. Иди лечись! Я слышал по радио, в платной поликлинике гипнотизёр кодирует. Сеанс четыре минуты, и всё! — Пытался Лёня поддержать друга.
  — А зачем? Я не желаю! — Когда-то Федя говорил, что он запросто может бросить, если захочет. Обычный разговор алкоголиков. А вот теперь он «не желает». — Чем заниматься?   А? Всё уже было. Всё прошло. Я в сорок лет... Иногда стыдно по улице идти: одни молодые морды. Поверь мне, поверь — всё глупо! Я сейчас   получаю семьсот. И что? Половину высчитывают на двух жен. На пацанов. Пацанов люблю! Я за них!.. Но первый уже здоровый, я ему не нужен. А второй... Не пускают меня к нему. А-а, никто никому не нужен. Поверь мне, пове-ерь! Сказали, чтоб на пересуд на алименты подал, чтоб тридцать три процента, а-а! Мне бригада деньги собрала на лечение, четыреста рублей. А я не хочу, не хочу-у!
  — Но там же... сейчас такие перемены... Ведь взаправдашнее начинается... Я как послушаю, что делается! Только б и жить...
  — Э-э! А зачем водка подорожала?! Почему её нет? Почему я должен одеколон пить?!

  Нина поначалу охотно его принимала, даже пофлиртовывала вовсю с ним, хохотала над его сальными анекдотами. Но в последнее время, когда он перешёл на одеколон, она уловила женским чутьем, что как мужик он уже совсем несостоятельный, и косо поглядывала на него. Леонид удивлялся, что она до сих пор ещё не отшила его. Он старался приходить, когда её не было дома. Открывала Вика, Федя проходил, выпивал флакон, распространяя противный запах, что-то говорил — отрывки неродившихся мыслей, задремывал, падал со стула...
  И уже не было никакой связи между ними на уровне «топольков». Федя был совсем пуст. И только созерцая друг друга — один смертельно больной, другой смертельно пьяный, — они, как два разных существа, может быть, как человек и дерево, ещё поддерживали друг друга, ещё помнили забытой памятью о прошедшей молодости.

  В последний раз он появился с довольно молодой, но прощелыжного вида бабёнкой. Они беседовали исключительно на матах, несли похабщину, упрекали друг друга в количестве выпитого: кто-то употребил больше, кому-то досталось меньше.
  «Крайний союз между мужчиной и женщиной?» — Подивился Леня.
  С тех пор Лёня его не видел и никогда не увидит. Несколько месяцев назад Нина пришла с работы и сообщила со злобно-радостной интонацией: «Допился твой дружок! Флакушник! Жену видела его вторую... Раздавила машина пьяного!» — «Насмерть?!» — вскрикнул Леня. — «Вдребезги!» — И ушла на кухню. А он отвернулся к стене и плакал...

  Сколько прошло? Трое или четверо суток? Часы давно стоят. Как болит горло. Язык... распух. Плохо. Очень плохо. Умираю. Какой же это день? Сбился. Терял сознание. Пить, пить, пить! Утро или вечер? Утро. Нет, вечер. Что-то такое есть новое. Как-то не так. Ах! Радио! Значит, не обрезала?! Может, она придёт? Пошутила? Не обрезала! Работает! Что они там говорят? Разъезжаются слова.
  Слова могут разъезжаться, как буквы. «..Застойный период... Не хватает милосердия...» Милосердие? Что это такое? Нет, глупость. Надо умирать вовремя. Смерть... Это хорошо! Приятно. Легко. Она где-то здесь, рядышком. Такая сладость —он скоро освободится от всего-всего!
  Милосердие... Надо было искать свою Свету. Другую, живую, но свою. А он вышел из армии и совсем больше не верил ничему, никаким словам. Он понял: это так положено говорить красиво. А в жизни совсем иначе. И в армейском госпитале ему тогда сказали: «Не пей, не кури. Всё обойдется». Красиво сказали. А ведь, наверное, знали правду. Производили же какие-то процедуры с ним, рентгены, когда он был почти без сознания. Его пинали сапогами по голове. Пинали, пинали... А сейчас он умирает.

  Вышел он из армии совсем другим человеком. Встретился с Федей. И Федя уже был совсем другим. Федя не пошёл в армию. Обстоятельным он был тогда человеком — Федя. Разузнал всё у парней, какая она такая там служба, и получил справку, что мать инвалид, а он единственный сын... Да, Федя уже был совсем другим. На щеке свежий красный шрам. Он уже пил тогда вовсю водку и даже шеллак и клей БФ. И учился в институте на вечернем. Федя понял тоже жизнь. Они потом вместе с ним пили...
  А с Ниной Лёня познакомился просто. Прижалась она в трамвае к нему своими шикарными бедрами, глянул он на её тоже шикарные ноги в чёрных сетчатых чулках, и поженились они. В ту же ночь.
  А потом он работал, работал. Варил в сварочном цеху на ЖБИ арматуру. Каждый день — дым, дым, голова болит. Пять лет варил за квартиру. Получил, обустроил — обои, кафель — и свалился. Всё.
  Что они опять там говорят? Стихи? Марины Цветаевой? Стихи. Красиво, конечно. Но... стихи. Слова...
  Что это?! «Когда исчезну я с поверхности земли...» Первая строка! Так бывало с ним! Он научился определять! Первая строка или первая нота! Гениальная. И тогда он отворачивался к стене, чтоб не видели, наслаждался и плакал.

  Было ЭТО! Оно заполнило вмиг мозг и комнату. Гениальность катила впереди волной, телепатически предупреждая: ЭТО! И каждая строка — каждая строка! — разверзала настоящее, комнату, потолок! Вместо прощальной печали близких, последнего дружеского рукопожатия, слёз любимой... «Бог послал! Специально мне... Спасибо...Бог, наверное, какой-то есть всё-таки..."
   «Послушайте, еще меня любите за то, что я умру...»

  — Послушайте, ещё меня любите... Послушайте, ещё меня любите за то...
  Он выкрикивал пересохшим горлом и плакал, но на самом деле слышался лишь тихий хрип и лицо сводило судорогой, потому что слёз не было.
  И время, в котором он застыл на восемь лет, опять помогло ему, перекинув из секунды настоящего в то прошлое, когда писались эти стихи, объединив его вновь с чем-то самым высшим и разумным, которое, может, действительно хранится где-то над Землей, в биосфере...

  И он сполз с дивана, но не сполз, а упал. Диван был низким, потому что Федя давным-давно убрал ножки, чтоб легче было сползать. Но он упал. Сознание не потерял, а даже взбодрился. И пополз.
  — Нет, не сдамся. Не сдамся, — Шептал он хрипло горячим сухим горлом.
  Он полз, полз и полз, преодолевая длинные миллиметры, и луна удивленно наблюдала за странным существом, извивающимся в одном из человеческих склепов.
   — Послушайте, ещё меня любите... — повторял он, боясь забыть, держась за эти самые гениальные слова в мире.

   Дверь, конечно, была закрыта на крючок с обратной стороны. Чуть толкни — и отлетит. Но не с его силами. Под дверью из щели поддувало, и он лёг щекой на пол и нюхал ветерок, как будто влажный, из кухни — там вода, запах жизни.
  На него смотрела здоровенная тараканья морда с толстыми антеннистыми усами.
  — Ты знаешь, что тараканы — это бывшие люди? Умершие. А вы нас травите. Нехорошо. Скоро и ты тараканом станешь, — сказал с укоризной тараканище.
  Лёня ничего не ответил, но подумал: «А если этого таракана выпить? Но где у него открывается пробка? Я не помню».
  А таракан подумал: «Поесть его немного, что ли? Нет, пока сыт — потом, когда умрёт».

  Лёня очнулся и вдруг вспомнил, что забыл самые гениальные в мире слова, которые написаны специально для него в прошлом и которые ему послал сам Бог из культурного слоя биосферы, где остаются все мысли. А философа, талантливого мужика, вычислившего её, убили в советском концлагере. А раз так, значит, ему не выбраться и здесь, на полу, его последнее место. И это очень обидно, поэтому нужно скорее, скорее, потому что уже таракан...
  Леонид очнулся. Сознание прояснилось до предельной чёткой контрастности. И чего-то ему захотелось, этому сознанию, какого-то краткого объяснения и отчёта: почему он так унизительно умирает — в одиночестве, на полу, от голода и жажды. Нужно было торопиться, потому что время его кончалось, нужно было быстренько расставить всё по местам и успокоиться.

  Но контрастное яркое его сознание глубоко плевало на какое бы то ни было успокоение. И чихало. И высветило из-за закоулков всё, что владелец и сам очень хорошо знал. «А ведь это ты сам убил себя. Сам!» — «Как это — сам?! Ты что, совсем сдурел?!» — «А вот так! Ты только и делал, что убивал себя всю жизнь! В школе, например. Ну ладно, в младших классах был глуп, но потом, в старших? Ты же видел, что учебники дешёвенькие и простенькие, не мог сам, что ли, увлечься чем-то, заниматься в библиотеках? Ведь были же некоторые, занимались по институтским программам...» — «Карьеристы и выскочки!» — «Ну-ну, ты же знаешь, что это совсем не так. Это лень. Ты уже тогда начал убивать свой интеллект». — «Да при чём тут интеллект?!» — «А при том, что когда нет интеллекта, то и тело недолго угробить. И совесть, и честь, и...» — «Заткнись, дурак!» — «Ну-ну. Ты пил с Федей? Видел, что он увлекается, и пил. Ты-то не увлекался. Потому что голова болела... Ты отвернулся к стене и делал вид, что спишь, когда в казарме всю ночь «деды» били солдата. Он ползал на коленях... Ты думал, что с тобой-то такого не случится. А потом били тебя... Тебе ещё называть? Я могу называть и называть примеры, пожалуйста. Ты работал в дыму пять лет и ни разу не выступил на собрании по этому поводу. В профсоюз лезли горлопаны и дельцы, а ты сидел, молчал. Ждал квартиру... Ты женился не на своей женщине. Думал, перевоспитаешь как-нибудь? Но ты жил и получал от неё удовольствия какие хотел. И всё. И приносил зарплату. А с дочерью... Ты её не любил...»
  — А-а, суки! Врёте, врёте вы все! Это вы меня убили! Это опять плакаты на заборах! А-а... — и Лёня стал изрыгать страшные похабные проклятия, не удивляясь, что его мозг ещё способен синтезировать подобные сочетания и что чистота, накопленная им за восемь лет лёжки, вдруг испарилась из него.

  Он увидел рядом какой-то предмет, кое-как достал, дотянулся левой действующей рукой: это оказалась женская туфля с металлической набойкой на каблуке. И Леня стал стучать ею по полу, надеясь, что придут соседи. Он стучал, стучал и стучал, но соседи не приходили, наверное, они тоже отвернулись к стене и делали вид, что спят...

  Он терял сознание и приходил в себя от звонков в двери или от выкриков: «Лёня!!»
Это были всего лишь галлюцинации, и он опять стучал и матерился.

  «...Плакаты на заборах за которыми грязь и бараки лозунги зовущие в красивую иллюзию в никуда она всегда была рядом та жизнь которой на самом деле никогда не было потому что она была придумана для тех кто вкалывает и живёт на чердаках в подвалах и девятиметровых клетушках а всё настоящее казалось всегда временным и не настоящим потому что красивая иллюзия была как будто реальной и плакаты с заборов перешли на плакаты в душу и мозги и каждый думал что он живёт там и в том которого в самом деле не существовало для всех а красивой нереальной реальностью жили только избранные сами собой а все остальные думали что так и надо и никто не высовывался и все были как все и только единицы понимали только единицы сейчас говорят что есть закон меньшинства но он не попал в это меньшинство потому что стал как все но в самом начале в нём было это меньшинство было а потом он стал как все поверил и сдался и убил себя потому что забыл и забил создателя в себе и стал механическим человеком а человек не конечная инстанция а может лишь небольшой промежуток между чем-то и чем-то и нельзя забывать этого нельзя забывать что есть еще другие миры и вселенные нельзя жить в банке под крышкой потому что это совсем не разумная жизнь нельзя предавать себя быть как все потому что это будет просто стадо жвачных безмозглых автоматов нельзя потому что все кругом фантастика и это великое чудо дается только раз только раз только раз...»

  Он нашёл в себе силы привстать и бросить туфлю в стекло двери.
Стекло медленно-медленно расползалось сначала мелкими извивами трещин, потом, в лунном алюминиевом блеске трещины расширились черными каналами и крупные осколки зависли и стали оседать по ту сторону.
  И Леня понял, что он наконец разбил то стекло, которое давно, давно, всю жизнь… он стремился! Там, за стеклом, за дверью не вода, не жизнь! Там!.. Несчастные они, бедные Нина, Вика! Все они там, за стеклом, все! Они ничего не знают ещё, ничего не поняли! Они все чем-то, чёрт знает чем, зажаты! Мелочи! Но всё не так, не так на Этом Свете. Это он полз за их любовью! И со своей любовью к ним! Потому что... «Ещё его любите за то, что он умрёт...» Но как же они все одиноки на этой Земле, все-все! Но он-то уже знает, он понял, он им ещё успеет всё-всё объяснить, и они полюбят...

  Стекло разбилось, осколки посыпались с другой стороны двери, а Лёня упал на своей стороне. «Проводок» в его мозгу давным-давно раскалился докрасна и сейчас наконец перегорел.

  Через сутки пришла Нина. Колени её дрожали, и сердце гулко колотилось, когда она открывала двери прихожей. Ей было страшно. Она не разуваясь тихо прошла к его комнате. Увидела разбитое стекло, осколки и ноги лежащего на полу мужа.
  Ей было очень страшно. Она не знала, что делать?! Убежать? Но тогда её посадят в тюрьму! Но может быть, он жив?! Она сняла крючок, открыла дверь, непроизвольно нюхнула воздух — ещё не пахнет... Только обычный застоявшийся запах грязного белья и давно не мытой комнаты.
  Молчит. Лежит лицом в пол. Изо всех сил, превозмогая страх, перевернула его. Конечно мёртв. Не дышит, глаза закрыты. Ей как можно скорее нужно перетащить его на диван и всё здесь убрать, потому что может вот-вот появиться Вика.

  Трясущимися руками, с ужасом, с тошнотворным отвращением, совсем забыв, что это все-таки её муж, а видя в мёртвом лишь труп, испытывая животный страх к смерти, она взялась обеими руками за концы брючин, стараясь не прикоснуться к синим голым ногам, и попробовала потащить его. Но едва не стянула с него брюки. И тогда ей пришлось через штаны взяться за его голени... Тело оказалось странно тяжёлым, несмотря на то, что внешне выглядело безобразно худым и высохшим.
  Ей показалось, что она забыла захлопнуть входную дверь и кто-нибудь может сейчас зайти и застать её. И тогда...
  Сердце её колотилось, и затаскивала и укладывала она его на диван почти в беспамятной жуткой прострации. Ей всё чудилось, что он вот-вот схватит ее мёртвой рукой и утащит куда-то в ад...
  Но вот она его положила, стараясь положить так, как он обычно лежал на спине. Голова его бессильно и мёртво-неестественно завалилась, на жутко тонком горле выделялся кадык.
Нечаянно она взгляну¬ла на лицо, и мгновенно ей подумалось, что видит она его в последний раз, потому что она очень не любит всё это и уж, конечно, больше на него и не взглянет. И когда она взглянула, ей показалось, что он какой-то не такой стал и что это не от смерти, а... Седой! Он был весь седой! И волосы, и клочковатая щетина на изможденном лице и горле. Она почему-то вспомнила, как он часто просил их прочистить забитую щетиной электробритву, а они не чистили, и он не мог побриться.

И где-то далеко-далеко в своём сознании она неожиданно увидела... Нет, она в секунду словно прожила совсем другую жизнь, в которой и сама она была совсем другой.
  Ей почудилось сначала, что так уже было когда-то, давно-давно и, может, даже не однажды. Так с ней бывало иногда, когда в каком-то разговоре или моменте ей вдруг начинало казаться, что уже было вот точно так, словно этот кусок времени — фрагмент какой-то, может, из вечных, даже не её личный, а какой-то всеобщий и появляется из ниоткуда, а потом уходит туда же.
  И сейчас ей так помнилось, что всё уже было в точности такое же, но в другой какой-то жизни, где всё красивей и  н а с т о я щ е й. И в эту же одну секунду представилось ей, что там бы она печалилась и плакала,  т а м  бы она протянула руку и провела по его серебристым волосам — без страха и отвращения, как делала это в первые годы семейной жизни. В эту же секунду она вдруг вспомнила все его странные речи за восемь лет и как будто поняла их мгновенно и приняла. Хотя никогда их не выслушивала в действительности, и они всегда обрывали его с дочерью, кричали ему, что он дурак и спятил.
  Но сейчас ей как будто припомнилось, что она знала, что он не спятил, что она понимала, как далеко он ушёл в своих мыслях и чувствах за восемь лет. И ей показалось, что т а м, в другой жизни, и она вслед за ним и вместе с ним ушла далеко...

  Но секунда промелькнула. Нина усмехнулась, слегка удивившись себе, мысленно сказав: «Какая ерунда! Ничего ведь нет. Одно воображение глупое больного человека. Умер — и ничего нет. Только дохлятина...»

  И пришла другая секунда — реальной, её собственной будущей жизни. И она увидела там свои близкие сорок лет, вялые, стареющие никому не нужные лицо и тело, раскормленную дочь с лошадиными зубами, свои семьдесят тысяч, наработанные в торговле... Она ещё может покупать молодых людей, но... Жизнь не удалась. И всё из-за него, из-за него!
  Она отошла к окну, совершенно неожиданно лицо её перекосило, и непривычно, толчками, она стала некрасиво плакать, припоминая, что подобная вещь с ней была в последний раз лет тридцать назад.

  Потом Нина быстро вытащила остатки стекла из двери, дыру задернула занавеской, смела осколки с пола, принесла из кухни давно нарезанную сухую колбасу в тарелочке, термос с чаем, хлеб, печенье и расставила на столике возле дивана.
  Потом звонила в «скорую», ходила к соседке, играла в страшное горе, потирая платком сухие глаза.
  Пришла Вика. «У вас папа умер», — сообщила ей соседка на лестничной площадке. «Да-а? — спросила Вика.— Ну я тогда пойду за Альмой..»

  Лёня ещё с полмесяца пролежал в морге, потом его похоронили и в общем-то не вспоминали. В комнате сделали ремонт, наклеили обои, поставили новую мебель. Вике нравилась её комната. Нина заходила сюда редко и ненадолго.

  У шотландской овчарки Альмы здесь было любимое место. Возле старого кресла. Она приходила, ложилась, укладывала свою тонкую интеллигентную морду на изящные передние лапы, левым глазом следила на всякий случай за молодой хозяйкой, лежащей на кровати, правый глаз прикрывала, а чутким длинным носом ловила струю воздуха, исходящую от кресла. Там, между боковой стенкой и сиденьем, завалился и лежал ремешок от часов ушедшего больного хозяина. И Альма по запаху восстанавливала прошлое.
  — Альмуша, газету, — шепчет хозяин. И она незаметно проходит в прихожую, приостанавливает слюну, сухой пастью тихонько берет с зеркала свежую газету и тоже незаметно приносит ее хозяину. Если хозяйки увидят, будут ругаться и кричать. Но она умеет принести так, чтоб не увидели. Хозяин читает по нескольку строк, отдыхает, снова читает.
  — Отнеси, — говорит он, и она вновь прокрадывается с газетой в прихожую.

«Она. Знает. Всё. О. Них. Она. Знает. То. Чего. Не. Знают. Они. Потому. Что. Ей. Дано. Она. Уже. Немолода. И. Скоро. Будет. Переходить. Туда. Куда. Перешёл. Хозяин. Когда. Нибудь. Может. Быть. Когда. Будет. Их. Переход. Хозяек. И. Они. Поймут. И. Всё. Узнают. А. Может. Быть. И. Нет», — думает Альма, шотландская колли.
 Неразрушенное   время.  Александр   Самойленко
Владивосток
                Неразрушенное время
                Повесть

  Сигналит звонок в прихожей. Иду открывать, не подозревая, что шагаю навстречу возможному сюжету.
  Пришла мать. Два-три раза в неделю мы заходим в гости друг к другу, благо, что наши дома рядом.
  — Наверное, помешала, ты пишешь? — спрашивает мать, замечая зашторенные окна, включенный торшер, беспорядок на столе, мою всклокоченную голову и ненормальный блеск  глаз с расширенными от чая зрачками.
  — Ничего-ничего, садись, — взглядываю на мать, грустно подмечая её быстро прогрессирующую старость. За последние годы много произошло с нами всякого.
Безвозвратно и необратимо, внешне и внутренне  изменились мы сами, не раз переоценив свои и чужие ценности. Сейчас мы словно поменялись местами. Как   будто в чём-то я стал старше матери. Я осуществляю то, о чём всю жизнь безрезультатно мечтала она, — стать литератором.
  Ко мне у нее довольно противоречивые чувства. С одной стороны – гордость за сына. Она часто помогает мне. То кормит обедами, то, к стыду моему, заплатит долги за квартиру. У неё пенсия и зарплата.
    Но с другой стороны, как несостоявшийся писатель, она завидует мне, к сожалению, завистью не совсем светлой. И старается подражать. Пишу ли я афоризмы или юмористические рассказы – то же делает и она. Афоризмы у неё получаются примерно такие: « Не можешь думать головой - шевели руками».
  Чувство юмора – это часть сознания, а его, как известно, определяет бытие. С самого раннего детства она попала в такие условия, где требовалось развивать не чувство юмора, а чувство выживания. Из двенадцати детей их семьи в живых осталось шестеро. Ей, как старшей, достались и вся тяжесть домашних деревенских работ, и уход за младшими братишками и сестренками.
  Во время войны трижды умирала от голода, опухая. Вышла замуж за офицера, без любви – просто некуда было деться.
  «В четыре года была уже нянькой, в семь — работала в огороде, и в поле, а в девять — пасла с отчимом с ранней весны до глубокой осени огромное стадо чужих коров. В школу приходила в ноябре и наверстывала упущенное. В двенадцать лет работала по вечерам колхозным почтальоном. В тринадцать ушла из дома к бабушке в районный центр, чтобы учиться.
  Уходила поздней осенью в рваном пальто с холщевой сумкой за спиной, в которой были лишь булка хлеба, вилок капусты и старые учебники за шестой класс, выпрошенные у деревенского мальчишки, бросившего школу.
  В четырнадцать вернулась домой, началась война. Вскопала весной два гектара ничейной земли возле железной дороги, засеяла просом. А дома еще полгектара огорода…
   В шестнадцать училась в девятом классе и посещала учительские курсы. В семнадцать была учительницей в младших классах».
  Эту свою раннюю биографию с различными многочисленными подробностями мать часто повторяла мне в детстве, воспитывая на собственном примере.
  От того ли, что жизнь ей давалась с большим трудом, от врожденных ли черт характера, не склонного к веселью, математические способности перетянули литературные. Формулы не люди, они чётки и ясны, в них нет никакого второго скрытого смысла.
  Она закончила физмат и стала хорошим школьным учителем математики. Но писать не бросила, невольно заразив своим увлечением меня, хотя никогда со мной в детстве специально не занималась.
  В неё даже серьезно влюбился известный приморский писатель и брал под своё покровительство. Он был уже немолод и влюбился той страстной последней любовью — скорее платонической и прощальной, которая относится, наверное, не только к одной определённой  женщине, а и ко всему исчезающему в себе мужскому, к так и не сбывшейся голубой мечте о необыкновенном идеале, к тому прекрасному, не разгаданному мужчинами таинству, что заключено в женщине, как олицетворении женского начала в природе.
  Но мать воспринимала всё слишком буквально. Она не умела идти по жизни шутя. Отвергнув писателя, вышла вторично замуж за человека, который, как оказалось впоследствии, был уже четырежды женат и неоднократно лечился от белой горячки…
  Она плохо разбиралась в людях, легко обманывалась, обладая неистребимой детской наивностью, может потому, что слишком много времени проводила в школе среди детей.
  — Что новенького? – спрашиваю я.
  — Недавно послала Оксане письмо. А сегодня оно вернулось не распечатанным. На конверте написано: "Адресат выбыл по случаю смерти..."                В комнате повисает напряженная тишина. Как минута молчания. Несколько секунд мы переглядываемся, словно проверяя реакцию друг друга. Только теперь я замечаю расстроенное материно лицо, неспокойные влажные глаза.
  Kто мне Оксана? Никто. Но отчего же так неприятно? Смерть? Я знал Оксану тридцать лет. И сейчас, так осязаемо, я чувствую, как эти тридцать лет поползли, поползли, по склону пропасти, на дне которой лишь груды породы разрушенного времени. И мы уже прочно увязли в этой зыбучести и сползаем, сползаем туда же, вниз. Вот мать, она еще сидит здесь, еще присутствует реально в данный момент в объеме этой комнаты. Но нет ни слов, ни науки, ни техники, чтобы остановить этот проклятый вечный и ежесекундный оползень…
  — Она же недавно приезжала! И выглядела совсем неплохо, — говорю я слова, которые так мало значат в сравнении с тем, что мы оба сейчас чувствуем и вспоминаем той объемистой памятью, в секунде которой умещается жизнь.
  Смерть Оксаны выдвинула все наши ячейки памяти, словно ящики комода, из которых торчат в разные стороны всякие вещи – и более-менее новые, и совсем старые, давно-давно забытые и неизвестно как сохранившиеся.

  Почему-то Оксана воображается мне сейчас моими семилетними глазами, когда я впервые увидел ее. А вместе с ее образом встает то время, тот город тридцатилетней давности.
  Мыс Чуркин — район, отделенный от   центра   бухтой   Золотой Рог, — считался большим захолустьем. Частные домики, огороды, аварийные бараки, узкие горбатые улочки, уходящие жёлтыми глиняными лентами в крутые сопки, редко проезжающие грузовые «полуторки» и «трехтонки», за которые можно было запросто уцепиться сзади и прокатиться, когда машина медленно ползла на подъем.
  У многих собственная живность: куры, утки, свиньи. Утром и вечером по самой длинной улице – Калининской – прогоняли большое стадо коров. В магазинах – бочки с красной икрой, пыльные консервные банки крабов, сгущенка, сухая колбаса, несколько сортов лососевых балыков… Но питались мы с матерью в основном жареной картошкой.

  Четырехэтажная школа, в которой жили мы и ещё несколько учителей и уборщиц, была самым высоким и солидным зданием во всём большом и многонаселенном чуркинском районе.
  Оксана приходила в нашу маленькую комнатку, когда школа, пропитанная насквозь резким неприятным запахом соляра, которым зачем-то много лет упорно натирали на всех этажах полы в коридорах и классах, отдыхала во временной воскресной тишине от гама, топота и визга перемен, от классных занятий и окриков учителей, от педсоветов и школьных линеек, от игр в «зоску» и «орла» за углами, отдыхала в предчувствии неумолимо надвигающегося понедельника.

  Оксана бывала у нас редко. Мне она почему-то не понравилась сразу. Может быть, потому что в глазах её я подсмотрел какую-то вульгарную нечистоту. Дети к этому интуитивно чувствительны. А может быть, я каким-то образом осознавал, что смотрит она на меня, как на будущего мужчину, проставляя мне тому, будущему, минус за минусом. Я был тощ и хил. Послевоенный ребёнок. Спорт до нас тогда ещё не докатился, не открылись ещё секции самбо и бокса, не распахнула свои ворота стадионы, а соки, фрукты и овощи заменял нам, пацанам, дежурный замусоленный и погрызенный кусок сахара-рафинада в дырявом кармане мятых, бесформенных прогулочных брючек.

  Но, возможно, Оксана тогда слишком проигрывала в моих глазах в сравнении с матерью. Наверное, сказывалась не только моя субъективная сыновья любовь. Мать действительно расцвела в ту пору. Да и было ей всего двадцать семь. Нежная кожа, выразительные карие глаза, небольшого роста, пропорционально сложена. Ей давали не более двадцати.
  Одиночество невольно обязывает человека тщательно следить за своей внешностью. Появляется сознательно-бессознательное желание всегда быть приятным, красивым, нравиться окружающим. Это желание как бы включает те внутренние силы, тот резерв, который вдруг, словно второе дыхание, открывает вторую молодость, второй расцвет.   
  Так и колеблется этот маятник: в одну сторону – желание быть молодым и привлекательным, в другую – реальное чудо, осуществление желания… Человек красив, когда помнит об этом.
  Мать и без холостяцких ухищрений выглядела эффектно. Но не умела пользоваться внешностью, забыла ту хитрую врождённую женскую науку, которую хорошо знала ещё семь лет назад, до замужества. Эти семейные годы казались ей такими долгими и серьёзными, заполненными такими значительными событиями, что уже навсегда отделяли её от мира молодых.

  В противоположность внешней цветущей оболочке внутри она видела себя слишком умудрённой, много повидавшей, перестрадавшей и передумавшей, какой-то женщиной расплывчатых, неопределенных лет, словно пережившей вечность. Она потеряла способность беспечно, от души улыбаться, утратила реакцию и в разговоре могла отвечать не впопад. У неё появилась сковывающая стеснительность при мужчинах, слишком строгая серьёзность, и хотя она страдала от одиночества, но несколько лет после смерти мужа прожила совершенно одна.

  Оксана тоже была одинокой, старше матери лет на пять, но не терялась, ходила в кино, театры, жила, как ей казалось, жизнью активной, постоянно находясь в потоке всех мировых и местных новостей – официальных и неофициальных.
  Крупная, рослая, не худая, но и не склонная к полноте, всегда крашенная под блондинку, волос крепкий, жесткий, прочная кожа лица, не разрушающаяся до преклонных лет, стройные длинные ноги, которые она умела выгодно показать…
  Что их сблизило? Одиночество или трагедиии, пережитые той и другой?
Это была дружба из тех необязательных, когда люди хорошо чувствуют свой природный антагонизм, своё несоответствие, но тем не менее встречаются и довольно откровенно беседуют, не превышая теоретических взаимоотношений. Обоим кажется, что там, в будущем, ещё появятся настоящие друзья, близкие по духу и образу жизни. Но проходят годы, и оказывается, что предполагаемые большие друзья так и не приобрелись, не заработались..
 И тогда те, наобязательные и почти случайные, вдруг как-то незаметно становятся ближе и роднее – прошедшие неповторимые годы возвысили им цену. Ранее раздражавшие недостатки уже не замечаются и даже как бы превращаются в своеобразные достоинства, а при встречах откровенно радуешься – вот он, жив!   
  Своим появлением в доме он словно подтверждает и твоё непризрачное существование, те канувшие годы, и думается: «Почему же не дружилось раньше более тепло и полнокровно? Почему ограничивался лишь редкими встречами? А можно было бы…»

  Так и у матери с Оксаной. Встречались редко, называли друг друга на «вы» и по имени-отчеству. Приходила Оксана, я отправлялся к своим закадычным друзьям в барак, который стоял тут же в школьном дворе, а Оксана с матерью долго-долго о чём-то говорили. О чём? Знать я этого не мог, но у матери тогда, года четыре, была одна тема. С кем бы она ни встречалась, ни разговаривала, даже с совершенно незнакомыми людьми, она говорила об одном и том же: об офицере муже, о жизни с ним в полку в глухом посёлке, окруженном горами, о солнце, которое поднималось и опускалось не за горизонт, а всё за те же надоевшие, угнетающие горы, о том, как ей нужно было ехать сдавать сессию, а муж не пускал, и она уехала от него с ребёнком насовсем. И о том, что он через год умирал от рака пищевода и она целый месяц была с ним в госпитале в палате, и как тяжёло он умирал, и сейчас от него остались лишь широкий офицерский кожаный ремень и планшетка, и по ночам они как будто шевелятся…

  В то время чёрное крыло смерти распростёрлось и над матерью. У неё вдруг сильно стала болеть голова. Врачи, глядя на её внешний цветущий вид, говорили, что это «самовнушение». Но однажды у неё хлынула носом кровь. Она буквально истекала несколько месяцев кровью. «Вам очень повезло. Считайте, что родились заново. У вас лопнула аневризма мозга, но кровь нашла выход. А вообще-то от этого умирают мгновенно», – успокоил её невропатолог.
  У неё слегка парализовало лицо, но это было незаметно. Заочную учёбу на физмате ей пришлось отложить, взять академический отпуск, потому что голова всё ещё нестерпимо болела, память ухудшилась и даже образовались какие-то жуткие в ней провалы. Исчез музыкальный слух. Когда-то они с отцом пели. Не часто, иногда. Отец хорошо играл на гитаре. Но после кровоизлияния слух у неё исчез, и к музыке она стала совершенно равнодушна.
  Несколько раз, когда ей приходилось совершенно невмоготу, она ездила на железнодорожный вокзал. Одна, без меня. В те времена на вокзалах всегда бывало много военных. И жизнь нашей семьи тоже прошла на колесах. Отца переводили из одной части в другую. Из города – в городок, из городка – в посёлок, из поселка – опять в город. Без постоянной квартиры, без мебели – как все военные. Только в последний год мы и пожили красиво – в отдельном доме…
И мать отправлялась на вокзал, смотрела на серые шинели, вдыхала запах начищенных сапог, вглядывалась под козырьки фуражек и ей начинало явственно казаться, что вот сейчас, сейчас выйдет из толпы военных один – высокий и стройный, знакомый-знакомый, подойдет к ней и скажет: «Ну вот, Галочка, я и приехал…»
  Но он не подходил. Его уже давно нет. Он в могиле.

  Это было что-то вроде временного помешательства. С тех пор мать и начала писать. Она поклялась мужу создать о нём книгу. А первый рассказ её назывался «Михайловна». Начинался он со слов: «Молодая одинокая женщина…»
  Шли годы, и другие её рассказы начинались так: «Одинокая женщина средних лет…», «Пожилая одинокая женщина…»
  К «Михайловне» же мать возвращалась ещё лет двадцать, неоднократно переделывала рассказ, и в конце концов у неё получилось нечто вроде романа. Что в нём было? В нём присутствовала реальная Михайловна – маленькая толстенькая старушка со старинными металлическими круглыми очками, стёкла которых до необыкновенности увеличивали её голубые глаза. Она работала в школе сторожем.
  Михайловна приходила вечером в пустое гулкое здание, я с ней устраивался в коридоре на лавке, и мы играли либо в карты, в «дурака», либо в шашки. В шашки я её вовсю обыгрывал, а в карты иногда обманывал, и Михайловна, относясь к игре очень серьёзно, жаловалась матери, своеобразно растягивая некоторые гласные: «Галина Петро-овна, а Сашка опять мухлю-юет!»
  Сибирячка, «чалдонка», как называла себя Михайловна, она была человеком простым и добрым. Что-то в ней сияло волшебное, сказочное, это была самая настоящая, всё понимающая бабушка, а не просто состарившаяся женщина. Мать с Михайловной сразу сдружились, и  старушка, как умела, поддерживала молодую учительницу, хорошо понимая её душевное состояние.
  Иногда, особенно в воскресные вечера, когда в огромной пустой школе было слишком угнетающе неуютно и тоскливо, Михайловна рассказывала нам всякие страшные истории. Большую часть жизни она проработала на золотых приисках в Сибири.   
  Однажды она поведала нам быль, которой, возможно, на самом деле и не было. Может быть, эту байку она где-то слышала или придумала и рассказала, чтобы отвлечь мать от невеселых мыслей.

  История, в общем-то, незатейливая. Пошла Михайловна в лес по грибы. Вернее, не Михайловна — ведь это отчество, а как её звали, я не помню. И не знал, наверное. Так же, как сама Михайловна не знала в точности своих лет, что меня в детстве очень поражало: как же так, не знать, сколько тебе лет и когда твой день рождения?!
  Так вот, пошла молодая Михайловна в лес, забрела далеко и вдруг — медведь! И за ней, и за ней, а она от него! Вскочила на дерево, сама не помнит как, и медведь туда же. Да не может залезть. Натаскал он под дерево кучу валежника и полез. И вот уже близенько, вот уже лапа когтистая страшная рядом! И тут Михайловна как вытащит из-за пояса топорик, да ка-ак тяпнет по лапе! И оттяпала. Медведь завыл дико на весь лес и убежал.
  Вот такая история. Она и вдохновила мать на первый в жизни рассказ. Она сначала записала эту историю в чистом виде, но потом, неоднократно возвращаясь к ней, захотела включить туда и тот отрезок времени нашей жизни в школе, и саму школу, пропитанную запахом промокашек, чернил и соляра, и меня с Михайловной, как мы играли в карты и шашки, и собственное мучительное одиночество, и горе, утрату мужа, после которой она поняла так много чего-то такого, что никакими словами не выразишь и что никак не умещается в ее рассказ-роман...
  — Зачем ты пишешь? — спросил я недавно напрямую, недвусмысленно подразумевая её непечатаемость, и, как это ни печально звучит для пишущего, графоманство.
  — Это занятие спасало меня в самые трудные и одинокие периоды жизни. Пусть не печатают, но я уже без этого не могу. Буду писать до конца, — честно, без обычных жалоб и проклятий в сторону «бездарных, ничего не понимающих редакторов», ответила мать.

  Тогда, тридцать лет назад, мать писала и переписывала свой первый рассказ, защищаясь актом творчества от неуютной, неустроенной жизни, пытаясь словами, памятью о прошлом задержать уходящую молодость.
  А к ней приходила Оксана, женщина уже увядающая, тоже очень одинокая, у которой никогда не было настоящего мужа, а единственный сын погиб нелепо, в самом прекрасном, шестнадцатилетнем возрасте: на выпускном вечере ремонтировал электропробки, и его убило током.
  У Оксаны не было творческих задатков, и от   одиночества  она спасалась, как все обыкновенные люди. Она звала мать на улицу, в кино, в театр, может быть, в ресторан, надеясь, наверное, сиянием молодости подруги выгодно осветить и себя.
  И где-то там крутился у них под ногами и я, «фотографируя» отдельные фрагменты бытия, закладывая их в ячейки долговременной памяти, предчувствуя маленьким детским мозгом: это именно то, что постепенно и станет мною...

  Памятливые миги из детства, смещённое время-пространство - секунда воспоминаний, заключающая в себе всю информацию о прошлом её обладателя, последующие, через слой лет, самоупорядывающиеся  логические построения разнородных событий в одной личной жизни, сопоставление и сложение с другими отдельными судьбами — всё это и есть, наверное, какая-то часть, отрезок истории, эпохи, времени и пространства, осязание человеческой сферы существования и осуществления.


...Берег моря. Желтый горячий песок. Голубое небо. Прозрачная вода. Кажется, это военный санаторий. Где-то здесь, отец. Но его нет с нами. Он на процедурах или в столовой. 
  — Сейчас, сейчас всё решится! Раз врач   хочет   поговорить со мной, значит... —обращается ко мне мать, но как будто говорит сама себе.    
  Я вижу её красивое молодое лицо. Почему-то оно бледное, резко выделяются накрашенные губы, и нет на нём так нравившейся мне уверенности в силе своего обаяния. Отчего-то мне плохо, не радуют мягкий жёлтый песок, солнечный день и голубая вода. Каким-то будущим, взрослым сознанием я чувствую противоестественность этой природной красоты и того, что сейчас узнает от врача мать. Мне хочется поскорей уйти отсюда, убежать...
  Приходит врач, мужчина в белом халате, отводит мать в сторону и разговаривает с ней. Я вижу ещё более побелевшее её лицо, ещё резче выделяются накрашенные губы.
  — Ну, вот и всё, вот и всё... — говорит мне мать с потерянной, глупой, похожей на плач улыбкой. Она берёт меня за руку, я чувствую, как дрожит её ладонь, и мы уходим куда-то.
  ...Наш уютный домик в полку. Мать собирается в далекий город Владивосток — сдавать сессию. Отец не хочет, чтобы она ехала.
  — Ну ты пойми, Иван, у меня же пропадет целый год! Я же готовилась!               
  — Ну и пусть! На следующий год сдашь, — упрашивает отец. Он очень не хочет оставаться один на месяц. Ему плохо, он болен. Он ещё не знает того, что знает о нём мать, но он уже предчувствует. Ему трудно остаться в одиночестве даже на день. Ему нужна поддержка. Ему так обидно, что жена его не понимает, не желает подчиниться его воле. Значит, не любит.
  У них скандал. У отца сдают нервы. Он зачем-то сбрасывает цветочные горшки с подоконника на улицу. С размаху кидается на кровать в форме и сапогах и нервно курит папиросу.
  Но мать непреклонна. Она знает, что случится через год или даже раньше. Она думает о себе и обо мне. Ей необходимо образование, надо сдать сессию. Она ведь не собирается уезжать насовсем. Меня оставляет у соседей.
  Отец умоляет ее не ездить. Он спрятал её паспорт. И тогда мать хватает за руку меня, останавливает попутную военную машину с солдатами, мы забираемся в кабину и мчимся прочь и от нашего уютного домика, где во дворе бродят уже беспризорные куры, и от речки, где отец ловил рыбу, и от узкого мостика, с которого я как-то свалился и чуть не захлебнулся.
  Мчимся. Навсегда.
  Мы скитаемся по вокзалам и домам для приезжих. Странные скучные приключения. Случайные люди. В милиции матери, симпатичной молодой женщине с ребёнком, идут навстречу и выдают новый паспорт. В городе Владивостоке мы живём в пустой школе в огромном холодном классе…

  ...Какой-то городишко. Я стою на угольной куче возле невзрачного, с потрескавшейся штукатуркой домика с завалинкой, засыпанной золой. Я знаю, что в этом некрасивом доме сейчас происходит что-то очень важное и тоже некрасивое. Мне скучно и тоскливо. На доме чёрное стекло, а на нём загадочные, взросло-казённые слова: «Народный суд». Я хорошо читаю с четырех лет.
  Наконец из дома высыпает народ. Выходит мать с какой-то тётенькой, потом — отец. Мать с тётенькой о чём-то говорят и говорят, а отец сел на завалинку и курит.
  — Иди, детка, к папе и скажи ему, что он дурак. Так и скажи: «Папа, ты дурак», — говорит серьезно мне тётенька.
  — Да-да, иди и скажи ему! — подтверждает мать, и я вижу её злое некрасивое лицо.
  Я послушный мальчик. Я подхожу к папе. Он рад, что я подошёл к нему, он улыбается, хочет взять меня на руки, но я опережаю его.
  — Папа, ты дурак! — Я вижу, как улыбка мгновенно сползла с его лица и глаза его, зелёные в крапинку, как-то съехались к переносице от стыда и растерянности, он отвёл их от меня и уставил в пыльную, присыпанную углём землю.
  Я честно выполнил поручение тети и мамы. Развернулся и побежал прочь.

  Сколько бы лет ни прошло, но ту его ищущую робкую улыбку, которой он встретил меня, своего сына, родного человека, и тот его съехавший, погасший взгляд я буду помнить всегда.
  Так же, как пустоту и гадливую противность в себе, после того как произнёс свою реплику...
  Почему-то мне всегда кажется, что сказал я не «дурак», а «дулак». Словно память пытается защитить совесть, оправдывая: «Ты был такой маленький, ничего не понимал, даже «р» не выговаривал».
  Но я-то хорошо знаю, что «р» начал выговаривать сразу.

  Год мы прожили без отца. Как отличался он от тех лет, когда мы были все вместе! Из сына подполковника, заместителя командира полка, я превратился в обыкновенного мальчишку без отца, каких много было тогда. Мои новые друзья в бараке, дети уборщиц, в большинстве своём не знавшие отцов вообще, — они так не походили на моих прежних чистеньких, интеллигентненьких товарищей, детей офицеров. И жили мы уже не в уютном доме, среди деревьев и цветов, а в огромной школе, в узкой комнатке на первом этаже, где располагались младшие классы, и через каждые сорок пять минут их двери взрывались распахом в коридор, и начинался неуправляемый броуновский хаос шума, от которого до звона закладывало уши  и у нас в комнате.
  Во всей нашей неустроенности мать обвиняла отца. Она говорила, что он нас бросил, вспоминала его недостатки и свои обиды.

  Что я мог знать об отце в свои шесть лет? Я знал, что он прошёл всю войну, но, конечно, не понимал, какая это страшная была война. Я знал, что отец подполковник, но не осознавал, что это такое — в двадцать три года стать майором, а в двадцать шесть — подполковником.
  Я многого не знал о нем.
  Не знал, что в аду Сталинграда он выжил благодаря случайности. Не знал, что у отца имелся пистолет — именное оружие, подаренное командующим армией. За личную храбрость. Не знал, что на парадный мундир отец вешал только ордена: медалям не хватало места. Был там и редкий орден Александра Невского — за полководческие способности.
  Я не знал, что отец один из первых переправил свой батальон через Днепр, за что был представлен к званию Героя Советского Союза. Верховная ставка отклонила представление...
  Я не знал, что из Берлина отца, как молодого талантливого офицера, за несколько дней до окончания войны послали в военную академию. Но не прошел медкомиссию: оказалось, палец на ноге искривлен...
  Я не знал, что отец моего отца, мой дед, участник революции и гражданской войны, военный фельдшер, коммунист, умер в тюрьме в тридцать девятом году, не успев дожить до параноидального звания – «враг народа»…
   Я не знал и уже никогда не узнаю о тех подвигах, которые совершил отец и за которые получил награды. Он никогда не рассказывал о них матери. Он не мог говорить о войне. И не мог смотреть военные фильмы. Даже пламя какого-нибудь обыкновенного костра вызывало у него слёзы, и он отворачивался…

  Ничего этого я тогда не знал, но своим маленьким, пацанячьим умом и зрением видел, что отца уважали в полку, и это уважение распространялось как бы и на меня, его сына.
  Но я не мог не верить и матери: ведь это же моя мама, она не может говорить неправду.
  Через год мать получила от отца письмо.
  Как трудно мне было понять мир взрослых! Только что мать ругала отца, обвиняла его во всех наших бедах, а тут вдруг расплакалась, засуетилась, засобиралась, разговаривая сама с собой и как будто забыв про меня: «Боже мой... Боже мой! Умирает...»
  Я был совершенно сбит с толку, не соображая, как же она в конце концов относится к отцу и как быть мне? Приставал к матери с глупыми вопросами, но ей было не до меня.
  В тот же день мы отправились за сто километров в город Уссурийск.
  Потом, через десятилетия, в старости, к матери вдруг вернётся  время её молодости, как оно возвращается, наверное, к каждому. То ли приходят дни ревизии и учёта, то ли замыкается новым и последним витком спирали круг... И с этой уже безгрешной высоты просматривается в хрустальной голубизне вся жизнь, но особенно контрастно — молодость. И пусть там множество наивностей, глупостей и предрассудков, но их нельзя шлифовать и приукрашивать, они, как музейные реликвии, должны всегда оставаться самими собой.

  Через десятилетия, в старости, мать много рассказывала мне об отце, о том времени. «Представь, что родители наших родителей, твои прадеды и бабки, были крепостными, рабами! Где-то существовала культура... дворянская, европейская, а мы, наши родители, еще жили по другим законам, у нас была своя культура. Народная. И сказки были, и песни, и пословицы. Понятия добра и зла, чести, правды и кривды — нам это передавали и бабушка, и мама. Но ведь были ещё и массовая неграмотность, нищета, голод, дикость. И мы с твоим отцом вышли оттуда, с самого-самого низа. Что такое простынь, я узнала в семнадцать лет! Когда уехала из дома и стала работать учительницей. Я жила с немкой, тоже учительницей и женой генерала, бывшей дворянкой. И они меня учили всему. Манерам — ходить, говорить, смеяться, держать себя в обществе.
Ты понимаешь, как нам с Иваном было трудно? Да разве только нам? Мы все вышли из народа — неграмотного, тёмного, забитого, но не глупого. Как мы все тогда стремились к культуре, к учению! Мы выбирались из этой рабской отмирающей скорлупы, соскабливали её каждый день с себя, но она ещё местами прочно держалась...
  Помню, не знаю почему, но запомнился этот момент: Иван лежит в траве — такой большой, красивый, чёрные кудри вьются, грызёт травинку и смотрит в голубое небо. В военной форме, подполковник. А подполковнику всего-то двадцать шесть лет. Я и спрашиваю его: «Иван, ну, как ты смог? Как ты стал вот таким? Вышел из глуши?..» А он: «Меня воспитал отец, школа и комсомол. И в то, что отец враг народа, я никогда не поверю! Крестьянский сын, в революции участвовал, всю гражданскую отвоевал, коммунист. На медные деньги на фельдшера выучился... Это чей-то подлый донос! Подлость... Я от отца никогда не отрекусь!»

  Ах, отец, отец! Верный сталинец, воин-борец с фашизмом, веровавший в плакаты, идеалы и коммунизм так, как верят, может  фанатики-мусульмане в аллаха. Знать бы тебе, что жил ты в тёмной странной пробирке, где проводился жуткий эксперимент, а может, не было даже эксперимента, а так называемая  ИСТОРИЯ  в очередной раз бросила одну из стран на планете — нашу страну — в провал бессмысленного безвременья...               
  Ты вёл на смерть своих солдат с кличем: «За Родину, за...» Ах, как вы все тогда верили в утопические фетиши, в одного человека! Знать бы тебе правду об этом негодяе, об этом параноике или садисте! Или кто он там ещё. Знать бы тебе, что и в хаосе, в бессмысленности есть, очевидно, свои законы и их нужно отыскивать, а не создавать на Земле царя или Бога.
  Знать бы тебе всю безумную, необъяснимую, нечеловеческую архипелаггулаговскую много-многомиллионную правду!
  А впрочем... Так ли приятно в преклонном возрасте было бы тебе узнать, что прожил ты долгие годы в жуткой и кровавой иллюзии?
  Но что такое жизнь? Фантазия и, скорее всего, не наша, а чья-то далёкая, космическая. И надо ведь жить в какой-то системе фантазии.
  Но всё-таки было бы приятней осознавать, что это осмысленная и красивая система фантазий...

  А то его письмо я прочёл уже взрослым: нашёл в материном альбоме среди фотографий. Всего несколько лаконичных строк: «Нахожусь в военном госпитале. Умираю. Прошу, приезжай, привези сына. Иван».
  Как прощальные строки за минуту до последнего смертельного боя...
  — Ты только не бойся... Не бойся. Папа выглядит не так, как раньше... Он давно ничего не кушал, он болеет. А ты не бойся, не подавай виду, — наставляла меня мать перед тем, как нам зайти в палату к отцу. В изолятор для умирающих.
  Мать уже провела с отцом весь вчерашний день, а я просидел этот день один, запертый в гостиничном номере.
  Мы вошли, и я громко вскрикнул. Как будто и не я, а кто-то во мне нечаянно закричал. Я, изо всех сил стараясь подавить ужас, стыдясь своего вскрика, медленно приближаюсь к отцу, к тому, что от него осталось... Я вижу зелёную кожу на страшном лице,   провалы выцветших, бесцветных глаз, совсем седые и прямые волосы, которые помню тёмными и волнистыми.

  Матери поставили кровать в изоляторе с отцом, и она не отходила от него ни днём, ни ночью. Я ночевал в коридоре на одном из диванов, обтянутых по тогдашней моде белоснежным матерчатым чехлом.
  Днём я гулял по больничному парку, а вечерами там между деревьями вешали экран и крутили кино. На скамейках рассаживались усатые дядьки в грубых серых больничных пижамах и дымили пахучей махоркой. Наверное, все они были бывшими фронтовиками. Кто-нибудь из них садил меня к себе на колени, и они сочувственно, с отеческой добротой, смотрели на меня, сына умирающего молодого подполковника, маленького белобрысого мальчишку, разгуливающего здесь, среди них, среди болезней и смертей.
  Что пережили они сами, какие лишения и потери перенесли?
  В оставшихся госпитальных вещах отца мать нашла две фотографии. На одной я — беленький ухоженный ребенок, верхом на игрушечном коне-качалке, в коротких штанишках и нарядной курточке-матроске.
  А на другой — группа офицеров, и среди них отец. Двадцать человек. На обороте надпись: «Апрель, 1945, Германия». Это боевые друзья отца. Он воевал с ними четыре года. В том же апреле они все находились в одном доме. Отца вызвали в штаб. Началась бомбёжка. Когда он через несколько минут вернулся, на месте дома осталась лишь глубокая воронка.
  Обе фотографии были в каких-то пятнах и разводах.
  — Это отец плакал над ними, — объяснила мне мать.
  Я не знал тогда многого, но мне кажется, что эти ощущения послевоенного времени, этот госпиталь, инвалиды без ног и рук, часто встречающиеся на улицах, умирающий отец — всё это во мне уже тогда проросло и жило, я не только чувствовал атмосферу большой трагедии, перенесённой страной, но и сам был маленькой шестилетней частицей и страны, и трагедии, и той послевоенной атмосферы.
  Наверное, усатые дядьки в госпитале взирали на меня, как на маленькое белобрысое чудо. Да, на чудо. Они-то знали, какая невероятнейшая, не поддающаяся никаким вычислениям случайность — моя жизнь, мое появление на свет.
  Отец начал войну младшим лейтенантом. Он шёл четыре года среди тысяч пуль и осколков, разрывов снарядов и бомб. Тонны металла впивались в один квадратный метр земли, превращая ее в кубический метр железа. Люди гибли вокруг страшной смертью. Разрывало тела и внутренности раскидывало по брустверам окопов.
   А отец шёл в атаки, оставаясь невредимым. Ни одного ранения за всю войну! Он не кланялся пулям и осколкам, он словно отводил их от себя собственными нервами, предчувствуя где-то там, впереди, и молодую жену, и меня, своего сына..
  И лишь однажды ударило его взрывной волной от бомбы и насыпало над ним целый курган земли. И лежать бы ему там, без вести пропавшему, да вовремя хватились солдаты своего молодого командира. Раскопали. На несколько недель оглох он и ослеп. Тяжёлая контузия. Наверное, именно она через несколько лет и взорвалась миной замедленного действия — смертельной болезнью.

  У матери с отцом происходило что-то странное. Она не отходила от него, держала за руку, много говорила, изо всех сил стараясь отвлечь его и себя. Они часто забывали обо мне, глядя друг на друга, о чём-то разговаривая. А я был здесь же, в палате. Я не прислушивался, но детская память сама впитывала эти последние разговоры родителей. ...
  — Галочка, — говорил отец, — а ведь мы с тобой нигде не были. Мы с тобой ещё поедем... На Чёрное море. Или за границу по путёвкам, — говорил отец в полном сознании и понимании приближающегося конца.
  — Да-да, поедем, — соглашалась мать, тоже, как будто, искренно веря в это, внушая себе, что так и будет, огромным усилием воли подавляя мысль о настоящей действительности.
  — А Сашу отдай в школу в семь лет, — тут же говорил отец, возвращаясь к реальности.
  — Да-да, отдам, — отвечала мать, признавая своим ответом эту жуткую реальность.
  Эти дни у них были днями объяснения в любви, словно медовыми, как будто всё у них начиналось сначала и не существовало семи лет совместной жизни, развода...
  Мать сильно изменилась. Каждая черточка лица стала нервной, подвижной, глаза горели влажным блеском близких слез. Приближались неумолимо последние дни, часы.

В ту ночь, я, как обычно, спал на диване в коридоре. Разразилась сильнейшая гроза с ливнем. Отцу делали укол за уколом, но жизнь уходила. Он был в сознании, из-под полуприоткрытых век он смотрел и смотрел в глаза матери, держась за её взгляд в этом зыбком мире.
  — Всё. Не смотрите, отвернитесь, — сказала врач матери, и та отвернулась.
«Ну, зачем, зачем я послушалась! Зачем отвернулась!» — На протяжении многих лет проклинала себя мать, вспоминая смерть отца.
  А я в те секунды вдруг вскочил на диване и закричал, и забился в судорогах. Две подбежавшие медсестры не могли справиться со мной: такая недетская сила появилась в моих руках и ногах.
  — А-а! А-а!! — Кричал я. Чёрное беспросветное «навсегда», тягучее, неразделимо-вязкое, из которого не выбраться никогда, жуткое, нечеловеческое, перемалывающее людей во что-то иное! Как будто я совсем не ребенок и уже прожил долгую взрослую жизнь, с которой так тяжело расстаться! Меня качает на краю смертельным   сквозняком, вот сейчас, сейчас рухну в липкое пустое твердое ничто! — А-а!! А-а!!!
 
Происходило великое таинство. То ли навсегда рвалась моя связь с отцом, то ли, наоборот, что-то переливалось от него ко мне.
  — Почему ты кричал? — спросили меня утром.
  Но я ничего не помнил. Я только знал, что постиг в шесть лет нечто, доступное при жизни не всем взрослым. Я только ощутил с этого дня ежесекундное торопящее жизненное беспокойство.

  Мы идём с матерью через весь город на вокзал. Тело отца доставят на санитарном самолёте в его полк, нам в нём места не нашлось, и мы доберёмся в полк сами, на поезде.
  Моросит мелкий противный дождь: пасмурно, серо, грязь, лужи. В одной руке у матери сумка, другой она держит за руку меня. Из большого алюминиевого громкоговорителя на столбе хлещет на весь городишко бравурная музыка. Мне дико и очень обидно ее слышать.
  — Maмa, а почему музыка? Ведь у нас папа умер? — спрашиваю я.
  — Это наше горе, и никто не знает. У каждого свои дела, — отвечает мать. Я вижу её уставшее, измученное бледное-бледное лицо и ненакрашенные постаревшие губы.
  Мы оба чувствуем одно и то же — тяжесть, горечь и одиночество. Нac сковало, сжало, стянуло кожу на лице, как будто мы никогда не знали, что такое улыбка и смех. Мы остались совсем-совсем одни, а ссора, год без отца, развод — всё это мы забыли, всё это мелко и ничтожно, и можно перерешить и переиначить. А смерть не отменишь. Нет у нас больше ни защиты, ни опоры.
  Не снижая скорости, проносится через лужу «газик» и густо обрызгивает нас грязной водой.
  — Вот же... гад! — говорит мать срывающимся   голосом    вслед машине, бросает сумку и, прикрыв лицо   ладонью,   плачет.   Словно предчувствуя, что впереди будет ещё много грязи, что самые лучшие счастливые годы, оказывается, прошли, и уже не найдётся больше такого, который бы любил её так, как любил умерший сегодня ночью человек.
  Ныл потихоньку и я, тоже каким-то интуитивным взглядом проникая в далёкое будущее, в свою не лучшим образом сложившуюся жизнь, в которой могло быть многое иначе, будь жив отец. Плакал, по-взрослому осознавая, что моё счастливое детство окончательно ушло с уходом отца, что уже не будет у меня таких фотокарточек, где я на игрушечном коне и в матроске. Плакал оттого, что люди так просто и страшно конечны, от жалости к отцу и матери, от дурацкой весёлой музыки, от машины, забрызгавшей нас грязью...

  С того дня во мне как будто поселилась недетская мудрость, иногда вдруг останавливая на секунду посреди азартной мальчишечьей игры и заставляя оглянуться, посмотреть на себя со стороны. Словно я всегда знал нечто большее, чем сверстники.
  Или это только так кажется теперь?

...И похороны: почётный караул, ордена на красных бархатных подушечках, масса народу, целые отряды военных — хоронила дивизия; и кладбище, и разверстая песчаная могила, и духовой оркестр, и первая горсть земли, и залпы из карабинов, и напряжение, напряжение — бесслёзное, и шёпот чёрных старух: это сын его, сын...   
  И смеющиеся на поминках родственники отца — их не было в больнице, они все боялись заразиться; и какие-то разговоры о больших деньгах и о завещании, которое он оставил своей матери...
  И мы уходим с поминок с маленьким узелком, в нём ремень, планшетка и фуражка — всё, что нам осталось от отца. И нас провожают косыми взглядами бывшие родственники, которых мы больше ни разу в жизни не увидим...

  Мы сидим вдвоём с матерью. Тридцать лет прошло с тех пор. Тридцать лет! Сколько всего произошло с нами, со страной, с планетой и человеческим сознанием! Телевидение, спутники, космонавты, лазеры, квазары, черные дыры, НЛО...
Всего этого отец не застал.
  Но иногда, в какие-то странные моменты, мне вдруг чудилось, что я смотрю на окружающее не своими, а его глазами! Может быть, оттого, что мне очень хотелось, чтобы он увидел и узнал это новое, чего не было в его времени. Я подходил к зеркалу, и хотя совсем не похож на отца, но в те мгновения мое лицо вдруг необыкновенно менялось, перерисовывались черты, и из нового разреза глаз я видел внимательный секундный взгляд отца!

  Мы сидим вдвоём с матерью. В комнате висит смешанная взвесь времени, из настоящего и прошлого. Словно с уходом Оксаны что-то необратимо уменьшилось в нас самих. Почему-то мы кажемся себе опять такими же одинокими и заброшенными, как в тот день, когда мы брели по чужому городу, и лил дождь, и орала бравурная музыка из динамика на столбе, и нас забрызгала грязью машина...
  И опять мне представляется, что я смотрю сейчас глазами отца. Я вижу перед собой маленькую старушку с бледным лицом и покрасневшими веками. Разве можно узнать в ней былую молодую красивую женщину? Но отец узнаёт. Ведь все эти годы он незримо присутствовал где-то рядом с нами.
  Я вижу седеющего и лысеющего мужчину под сорок. Это я cам. Вот и канули тридцать лет!
  Невероятная мысль, блуждающий фантом, забредший в мою голову, наверное, из далёкого будущего, вдруг приходит ко мне. Я думаю что когда-нибудь, через пропасть лет, люди всю жизнь будут снимать о себе фильмы. А после ухода этих людей, с ними, с их фильмами, снятыми на волшебных для нас, теперешних, плёнках или кристаллах, можно будет общаться, как с живыми. Так, как мы общаемся сейчас с любимыми, но уже ушедшими артистами, с их молодостью и старостью, но только уже на другом, высшем и сказочном для нас, сегодняшних, уровне…
  Когда-нибудь... А что останется от меня? Проявлюсь ли я хоть однажды на миг в глазах своего сына?
  — Хочешь, я расскажу тебе одну историю про Оксану? Я уже года три ее вынашиваю, думаю написать. Сегодня   вспомнила и даже... заплакала...
  Я настораживаюсь. Мать очень хороший рассказчик. Если бы она умела так писать!
  — Я бы начала ее так: «Не молодая, но и не старая еще женщина стоит в поезде у окна...»
  Я отворачиваюсь и улыбаюсь этому традиционному для матери началу. Но не дай бог мне покритиковать — будут крики и даже слёзы, и обвинения в моей собственной бездарности и зависти.
  — Ну что ж, начало неплохое, — говорю скромно я.
  — Ты зря ехидничаешь. Ты послушай. Может быть, и напишешь когда-нибудь. Это история ее судьбы...
  — Рассказывай, — говорю я, а сам думаю, что это, очевидно, одна из сентиментальных и романтических сказок Оксаны. Мать от одиночества уходила в литературные занятия, Оксана же придумала себе свой внутренний мирок, и там, под ярким нарядным куполом шёлка, сотканного из разноцветных нитей необыкновенной, так и не встреченной ею любви, она и прожила с надеждой до самого конца.
  Из каждой поездки на курорт она привозила очередную сагу о большой любви, какую якобы там нашла. Она расписывала этого «прекрасного, солидного мужчину», обязательно, конечно, бывшего лётчика или капитана дальнего плавания. И всё было бы хорошо, но мужчина, к величайшему сожалению, женат...
  И в Тбилиси она переехала, кажется, из-за одной из своих полупридуманных историй.

  В реальной жизни Оксана была женщиной довольно расчетливой, практичной и отнюдь не пуританкой. Случались и холостяцкие загулы, и знакомства с молодыми людьми...
  Но все внешние обстоятельства как бы не имели отношения к её мечте о единственной, неповторимой любви, которая всю жизнь была как будто рядом, близко, необыкновенно красивой, как в кино и книгах, а она читала именно только такие книги — про любовь.

  Мать начинает своё повествование, а я внимательно слушаю. Мой дебют в прозе — рассказ, записанный с её слов.
  — В общем, Оксана всю жизнь любила одного   человека...   Ей было семнадцать лет, она работала на заводе, а он приехал из Москвы в командировку. Инженер или снабженец. Ну, и окрутил. А Оксана ж в молодости красивой была, о-о...
  У инженера командировка кончилась, и он уехал. Оставил ей адрес московский свой. Квартира прямо в центре. Ну, а у Оксаны родился ребенок. Сын. Представляешь, одна, без родителей, с ребёнком, потом ещё и учиться пошла... А своему она писала в Москву, но о сыне ничего не сообщила, боялась, наверное, напугать. Любила oна его, на будущее надеялась. И он ей ответил раз или два. На том переписка и закончилась. Видимо, так ответил.
  Шли годы, тогда тяжело было: война, да и после войны... Сын вырос, а потом погиб. А Оксана не могла забыть своего москвича.
  — Что не мешало ей выходить раза три замуж. И вообще...
  — Ну, знаешь, а что же ей оставалось? Так вот, Оксана много раз бывала в Москве. И в первый же свой приезд она в адресном бюро узнала, что отец её сына проживает всё по тому же адресу. Ну, конечно, не один, к тому времени он давно был женат. Оксана это тоже как-то выяснила.
  И вот, каждый раз бывая в столице, она приходила вечером в маленький старый дворик, садилась на скамеечку и сидела часа два-три. Смотрела на его окна где-то на третьем или четвёртом этаже. Она их вычислила по номерам квартир. Она видела дорогие солидные шторы и кусочек тяжелой хрустальной люстры. Изредка за окнами мелькали тени.
  Оксана сидела и представляла себе ту, чужую счастливую жизнь, полную больших и маленьких семейных радостей. Но она не завидовала. Наоборот, здесь, на скамеечке, за несколько часов, она как будто оставляла свой многолетний страшный груз одиночества.
   «Пусть я одна и нет ни единой родной души в мире. Жизнь не удалась. Но здесь, рядом, есть человек, который подарил мне когда-то сына. Я его растила и воспитывала. И была счастлива. Что же ещё?»
  — Все это трогательно, — прерываю я рассказ матери. — Вечерний дворик, скамеечка, чужие освещенные окна, наполненные жизнью и милыми семейными мелочами, а внизу — разбитая судьба, бездонное одиночество... История в духе Оксаны. Прошло столько лет... Так не бывает.
  — Да почему это не бывает?! — горячо возмущается мать. — У меня с Николаем...

  Так. Сейчас последует много раз слышанный мной рассказ. В последние годы мать повторяет его все чаще.
   Маленький городишко. Военный гарнизон. Танцы. Все знают молоденькую красивую учительницу — Галочку. На современном сленге — королева танцплощадки. Многие офицеры за ней ухаживают, но она влюблена в лейтенанта Николая Званцева. А у него уже есть зазноба, она учится в университете в другом городе. Но в отсутствие невесты лейтенант не прочь приударить и за Галочкой. Она понимает всю ложность и унизительность своего положения, но ничего не может с собой сделать. Она готова на все...
  А ведь за ней ухаживают с серьёзными намерениями такие парни!  Молодой подполковник ей делал предложение, но ничего её не прельщает. Она без ума влюблена в Николая. Это как наваждение.
  Она прекрасно видит всю его показною молодую рисовку перед ней, как он специально эффектно поводит широкими плечами, как постоянно поворачивает красивое лицо в профиль, выгодно показывая прямой нос, чёрные усики и волевой подбородок.   
  Она понимает, что он лишь завлекает её, чувствует его поверхностное к ней отношение и даже пренебрежение за её влюбленность, но любовь к нему выше её сил и разума.
  И в этот самый критический момент появляется мой будущий отец. Высокий, стройный, фронтовик — майор двадцати пяти лет. Конечно, они замечают друг друга. Их знакомят.
  Майор мальчишкой фактически попал на фронт. После войны служба в Китае, в Порт-Артуре. И вот его отпустили из части на две недели — жениться...
  И майор не теряет времени даром. Он влюбляется в Галочку с первого взгляда. Назначает ей свидание. Но она не является. Тогда он сам идет к ней на частную квартиру, которую она снимала. Он заходит и видит бледную худенькую девушку, сидящую посреди пустой комнаты на табуретке перед разбитыми туфлями и едва не плачущую. А на улице тихо кружатся первые ноябрьские снежинки...
   Несколько секунд понадобилось майору, чтобы понять ситуацию. Он круто разворачивается и выходит. А через час появляется загруженный свертками. Чего он только ни принес! И чулки, и теплые сапоги, всевозможные продукты!
  За ней месяцами ухаживали офицеры, обеспеченные холостяки с большими зарплатами и продуктовыми пайками. Были даже интенданты. Но почему-то все они принимали её бледность и худобу за возрастное. А она просто сильно голодала. Шли самые первые послевоенные годы. Булка хлеба на базаре стоила больше ее месячной зарплаты...
  И вот появился человек, который сразу всё понял и захотел ей помочь. И она не стесняясь приняла эту помощь. Потому что в глазах его увидела доброту, нежность, любовь - поняла, что такой никогда не обманет, не предаст. Чисто женское испытала ощущение — быть за мужем, как за каменной стеной.
  Через неделю они поженились и уехали в часть.

  Но материна история любви на этом не кончается. Проходит два или три года. Уже вовсю агукаю на этом свете я. Большой город. Театр. В ложе сидят молодой бравый подполковник и красивая, слегка полнеющая дама. Отец и мать. И вдруг мать замечает в партере Николая! Он со своей бывшей невестой. Теперь она, конечно, жена. Мать смотрит на них, и непроизвольные обильные слезы капают из её больших карих глаз. Ей нехорошо. И отцу нехорошо, он всё понимает. Они уходят из театра. Это их первый и последний театральный выход...

  Минует много-много лет. Подмосковье. Городок военнослужащих. Мать из Владивостока приехала к младшей сестре Тоне. Её муж, Сергей Павлович, офицер. Когда-то он был курсантом в военном училище, и отец мой едва не выгнал его с приёмных экзаменов, кажется, за шпаргалку. Как странно могут переплетаться судьбы людей.
  Мать на кухне с сестрой лепят пельмени. Тоня смотрит из окна пятого этажа на улицу.
  — Вон, начальник Сергея идёт, Званцев Николай. Кстати, ты, наверное, его должна знать. Он когда-то служил в Лесозаводске, во времена твоей молодости, — обыденно-спокойно говорит Тоня.
  — Что-что? — спрашивает мать. Скалка выпадает у неё из рук, а сердце и пол куда-то проваливаются.
  Полная, пожилая, под шестьдесят женщина вдруг превращается в ту, двадцатилетнюю. И как девчонка, с пылающим, но пораженным временем лицом, легко бежит к балкону, приоткрывает дверь и осторожно выглядывает — чтоб, не дай бог, он не узнал, не увидел эту её старую, противную оболочку!
  Как будто он мог её узнать...
  Она с непонятным, жадным любопытством разглядывает грузного седого мужчину в военной форме. Он медленно пересекает двор, подходит к машине, открывает дверцу, садится и уезжает.
  Как нелепо судьба иногда сближает пути людей, жестоко подчеркивая невозможность их слияния!
  — Ну хорошо, — примирительно говорю    я.  — В жизни    может быть всё, но не у всех. И это вся трогательная история?
  — Вот ты никогда не можешь выслушать до конца, всегда перебиваешь! Не вся. Несколько лет назад... Нет, уже порядочно прошло. В общем, это уже лет десять назад ей делали операцию. Ну там по женской части... Подозрение было на злокачественную опухоль. И она решилась поехать к нему. Увидеть его ещё раз. Сын, её единственный в жизни ребенок... Словами трудно выразить такое...
  И вот Оксана стала собираться. Она продумала каждую деталь, каждую мелочь! Ведь она представляла себе своего бывшего... ну, бывшего возлюбленного — так, что ли, сказать — человеком солидным, многого достигшим в жизни. Часто, замечая на улицах мужчин его возраста.
  Она сшила дорогой модный костюм — такой белый, изящный, элегантный, подобрала к нему туфли, сумочку и даже длинные белые нейлоновые перчатки...

  «Ну перчатки-то уже и в то время вышли из моды. Это Оксана ввернула для пущего эффекта. Впрочем, она вполне могла и надеть их. Вытащить из сумочки в подъезде и натянуть. Наверное, именно в таком виде она ещё с молодости мечтала явиться когда-нибудь к нему...» — Думаю я, уже не осмеливаясь перебивать.

  — Ну а прическа, косметика  —  это уж само собой. В Москве Оксана остановилась у знакомой, привела себя в порядок и отправилась к нему.
  Мать рассказывает, а я вовсю пытаюсь проникнуть за округлость и обтекаемость слов, за их чёрствую корку афористичности и аксиомности, усохшую за время существования языка.
  Как, какими словами объяснить, осознать? Вот идёт женщина. Она проехала десять тысяч километров Она затратила массу энергии и денег, чтобы добраться сюда и красиво одеться. Но нет-нет, все это пустяки по сравнению с тем, что она передумала.
  Она идёт к мужчине, которого знала когда-то всего лишь месяц. А потом без него прошла целая жизнь Будни и праздники, радости и болезни.
  У неё был сын от него, но что толку? Ведь он-то не знает. Скоро ей сделают операцию, и она перестанет быть женщиной в определённом смысле. И может быть, она в последний   раз  х о ч е т, ж е л а е т,  м е ч т а е т  встретиться с ним в   своём   первозданном и полноценном состоянии?! Да нет же, нет!
  Вот она идёт по улицам. На неё оглядываются. Кровь по семнадцатилетнему, как  т о г д а,  когда она спешила к нему на свидания, стучит в сердце и висках. В ногах лёгкость и крылатость. Сколько лет она мечталa вот так прийти к нему! Зачем? Что ей нужно от него? Ничего.

  Она заходит во дворик, знакомый до милых, каких то необыкновенных, присущих только этому маленькому пространству мелочей. Ах, дворик! Сколько раз он спасал её! Единственное в мире место, где она могла обрести спокойствие и душевное   равновесие. Не стало бы его, и кто знает, может быть, не стало бы её самой.
Она взглядывает на вычисленные когда-то ею окна. Ещё длится прозрачный полумрак летнего вечера и свет не зажигают.   
  Она входит в подъезд. Ноги и руки начинают дрожать,  мысли путаются. Сотни раз она продумала  что и как ему сказать, но сейчас те слова звенят где то отдаленно, пусто и фальшиво. «Будь что будет», — Решает она и подходит к двери.
  Она замечает, что дверь не обита и довольно обшарпана, и нет  солидной таблички с его фамилией, как ей всегда представлялось. Нет  даже кнопки звонка. Но она лишь слегка регистрирует эти несущественные сейчас для неё детали и стучит изящной, в белой перчатке, рукой.
Дверь открылась как бы сама собой, никто не встретил, не пригласил, и Оксана вошла. И сразу поняла, что ошиблась, не туда по пала.   Тяжёлый, застоявшийся луково-папиросный    воздух,    тряпки, грязь, убогость.
  — Извините, я ошиблась, — говорит Оксана выглядывающей из кухни маленькой кривоногенькой женщине с лицом, на котором словно водяными знаками проглядывают этикетки от многочисленных выпитых бутылок. — Я, конечно, ошиблась, — медленно говорит Оксана. «Я попала не в ту дверь. Сейчас выйду и зайду в другую. Но почему ошиблась? Квартира номер двенадцать. И в адресном бюро... И письма когда-то писала? Нет-нет, всё-таки я ошиблась...»
  — Да каво вам надо-то?! — Кричит женщина из кухни.
  — Нет, извините, я ошиблась, я пойду... Мне Андрей Данилович нужен, — Говорит Оксана, но почему-то не может уйти, ноги не желают двигаться. Где-то в далёкой    глубине   сознания   зарождается страшная, жуткая догадка: ошибка может быть и другой, совсем в противоположную сторону! «Нет-нет, есть ещё квартира с таким номером!» — Твердит себе Оксана.
  — Андрюху, что ль? Дома, дома! — Женщина распахивает перед гостьей дверь в комнату.
  Ей бы выйти, убежать, ничему не поверя, оставить в памяти свои многолетние грёзы... Но она делает шаг в комнату. Как будто это кто-то делает за неё.
  Мельком замечает грязную пустоту, раскладушку с тряпьём, стол с объедками и бутылками. На окне нет никаких штор! Боже, как она ошиблась!
  За столом сидит старик. Седой-седой. Он сидит в профиль - ничего знакомого в нём нет. Впрочем, волосы... Седые, они торчат ёжиком, как у Андрея...
  Старик   поворачивает лицо к ней. Нет, ни одной знакомой черты!
  — Вы ко мне? — Спрашивает он, открывает шире веки, и навстречу ей несутся голубые, незабываемые глаза её сына, её Юрочки!..
  Ей сейчас бы уйти! Всё понятно, о чём говорить?! Но кто-то за нее стоит здесь, кто-то за нее чужим голосом произносит ненужные слова:
  — Да, к вам. Мы когда-то были с вами знакомы...
  — Хе-х, у меня много было   знакомых! — Говорит   самодовольно старик.
  — Да уж, у него много было тута знакомых, — подтверждает за спиной Оксаны женщина.
  — Верка! Иди рыбу жарь! — Противно-визгливо и ничтожно кричит старик.
  — Но мы были коротко знакомы, — говорит Оксана, проклиная себя, но ничего не может с собой поделать.
  — Хе-х, коротко... — он изучающе смотрит на   гостью. — Жана? Из Одессы?
  Оксана отрицательно качает головой.
  — Наташа? Из Ростова?

  — Из Мурманска? Лариса?
  — Нет. Я Оксана... С Дальнего Востока.
  — Оксана?! С Дальнего Востока? Оксана, Оксана... Нет, что-то не припомню. Хе-х, склероз. Ну, ты садись, чево, щас, тут немного осталось за встречу, значит...
  — Нет-нет, извините, я опаздываю, у меня   самолет, — она уже почти пришла в себя.
  — Так я провожу.
  — Что вы, что вы, не нужно!
  — Провожу, провожу. Верка! Жарь рыбу, я сейчас приду!
  Оксана торопливо спускается по лестнице, губы её дрожат, она изо всех сил держится, чтобы не расплакаться при нём. На улице она коротко бросает, не глядя на него, «до свидания» и порывается уйти.
  — А ты ничё, — говорит он, очевидно, желая показать себя мужчиной, и кладёт заскорузлую руку ей на грудь, на   белый   костюм, сшитый специально для него...
  — Что вы, что вы! — Шарахается Оксана.
  — Слышь, одолжи пятерик? У меня всё кончилось, а моя стерва не дает.
  Оксана торопливо открывает сумочку, вытаскивает деньги, суёт ему, разворачивается и выбегает из дворика.
  В ближайшем подъезде она долго-долго плачет, навсегда прощаясь со своей иллюзорной мечтой, с молодостью. Всю жизнь она не могла никого полюбить, ни к кому привязаться. Сердце её было занято. Видно, так уж она устроена, ей суждено любить одного. Но если бы она только знала, если бы она знала... Всё бы у неё могло быть по-другому! Этот человек так много отнял у неё, не заметив и даже не вспомнив!
  «Я ему всё простила. Но за то, что это существо носит глаза моего сына, моего Юрочки... Нет, не могу этого ни простить, ни понять...» — Такими словами когда-то закончила Оксана свою историю, рассказанную матери.

  Мы сидим вдвоем с матерью. Где мы? Там, в пятидесятых, послевоенных? Когда не было у нас ни вот таких полированных стенок, ни стереоаппаратур, ни ковров, ни хрустальных стаканов и люстр... Где мы? Там, среди тысяч наивных устаревших бытовых мелочей, среди сотен людей, многие из которых уже умерли?
  Другие люди и другие семьи окружали нас в последующие годы. Река времени несла нас вперед, от наивностей прошлого к наивностям настоящего. Мы росли и старели, взрослели, усложнялось и, наверное, загрязнялось наше сознание, как и всё вокруг —воздух, вода...
  Где мы? Земля стала маленькой и хрупкой, люди в чём-то как будто терпимей и культурней. Война отодвинулась и стала невозможной, хотя и немыслимо вероятной. Говорят, о ней сейчас немодно писать. Но смерть отца, ранняя старость матери, да и моё больное сердце — это война. Таких семей, как наша, — миллионы. Война — жестокая, дикая наивность человечества.
  Где мы? Мы в потоке неразрушенного времени, он вечен, бурля, он несётся вперед и где-то бросает по волнам одну из крохотных щепочек — судьбу нашей семьи. Где мы?..
  — Напиши...  этот рассказ про Оксану, — говорит мать.
  — Написать можно, конечно. Но эта история нетипична.
  — Нетипична?! Да я тебе могу порассказать!.. У нас в школе...
  — Я в том смысле, что нет в ней устремленности в будущее.
  — Без прошлого будущего не бывает, — лаконично отвечает мать.
  — Может быть. Может быть, Земля — это лишь полигон, где на фоне меняющихся декораций, через страдание и сострадание, модель за моделью, выращивается человек?
  — Тем более, ты должен написать.
  И я понимаю, что мать права.
 
Праздник смеха
Александр Самойленко
                П Р А З Д Н И К  С М Е Х А.
                Рассказ.

         Перед тем как лечь в больницу, он зашел к ним. До того как лечь в больницу, имея сто процентов шансов из нее не выйти никогда, он зашел к ним. Якобы по делу. Якобы договориться и через нотариуса заплатить алименты, за год вперед. Впрочем, такая цель действительно была. Кто знает, а вдруг он всё-таки выйдет из больницы? Но в каком виде? А заплатит за год — и целый год у него никаких долгов.
  Перед тем как лечь в больницу, он всё-таки зашёл к ним. Может быть, в последний раз увидеть их.

  Позвонил. Открыла жена. Бывшая. Боже, какая она длинная и плоская! И лицо — ещё молодой женщины, которую никто не любит, которая сама наломала дров, знает это, но никогда не признается себе. И во всём обвиняет его.
  — Где дочь? — Спросил.
  — В подъезде шарахается, — тускло ответила она и захлопнула перед его носом дверь.
  Дочь он нашёл на улице. Она здорово изменилась: выросла, повзрослела и похорошела. В тринадцать лет смотрелась на все семнадцать. Он не видел её целый год. Короткое детское платьице и всё та же, уже вылинявшая прошлогодняя курточка, которую он ей купил.
  Дочь не только не обрадовалась ему, но была даже как будто недовольна, что он пришёл. Она смотрела на него отчужденно, почти враждебно. Крутила головой, оглядываясь на здоровенных парней, бродивших по двору.
  — Кто такие? — Спросил он.
  — Где? А, это... Сашка с Вовкой. Сашке двадцать три года, а Вовке двадцать, — как будто похвасталась.
   — Это что ж, твои друзья?
   — Да нет, так просто...
  Но он видел - они её ждали. Он уже представил этот двенадцатиэтажный подъезд, вечер, великовозрастных «друзей» и свою дочь...
  — Позови маму, мне нужно поговорить с ней, — попросил он.
    Вместо бывшей жены вышла бывшая теща. Сто лет бы он не видел эту глупую мещаночку. Это она разломала их семью.
   — Я хочу заплатить алименты за год вперёд.
   — А нам не нужны твои подачки.
   — Но вы ведь всё равно получаете деньги? А можете получить сразу.
   — А нас и так устраивает.
   — А что, у вашей дочери своих мозгов совсем не осталось? Что это вы до сих пор за неё всё решаете?
  Теша ушла. Дочь стояла рядом.
   — Что ж, расти большая. Меньше слушай свою бабушку. И держись подальше от этих парней. А я ложусь в больницу.
  — Что, сердце? — равнодушно спросила дочь. Не спросить было бы просто неприлично.
   — Нет, будут пилить череп. Операция на мозге. Прощай.
   Он ушёл. Никогда больше он сюда не придёт.

   Прошло около двух лет. Он шёл по центральной улице. Навстречу ему двигалась дама. Еще издалека он увидел, как порозовело её лицо, напрягся взгляд. Она замедлила шаги и остановилась перед ним. Он хотел пройти мимо, но она сказала:
   — Здравствуй.
   Он тоже остановился. Нехорошо быть невежливым до такой степени, чтоб не ответить.
  — Здравствуйте, — сказал он и продолжал молча стоять и смотреть на неё отсутствующим взглядом.
  — Ну, как жизнь? — Спросила она, ещё более заливаясь краской.
  — Извините, мы знакомы? — Спросил он равнодушно-вежливо.
  — Т-ты... что? Ну что ж, дело твое...
  — Ах, извините, пожалуйста, я всё как-то забываю предупреждать. Дело в том, что вот уже второй год мне приходится со всеми своими знакомыми знакомиться заново. — Он простодушно смотрит в её точки-зрачки, пронизывающие его насквозь. — Дело в том, что я перенёс операцию на мозге, и, знаете, память.. Так, кое-что, конечно, сохранилось. По мелочам. Детские воспоминания...
  Он видит, как её иглы-зрачки тупеют, расширяются, лицо скуластеет и вытягивается, рот чуть приоткрывается. И всё-таки ещё большая доза недоверия на её лице есть.
  — И понимаете, иногда попадаешь в дурацкие положения! — Он слегка дёргает головой, и глаза его чуть округляются и даже несколько вытаращиваются... — Так мы были с вами когда-то знакомы? Вы мне напомните вкратце ситуацию, а то, действительно, неудобно.
  — Т-ты... Прекрати... Т-ты...
  — Нет-нет, вы не подумайте чего! Так бывает, амнезия — потеря памяти, задели важные центры головного мозга! Так бывает сколько угодно! Я уже привык за два года. Ну, если вам неприятно, извините, до свидания.
  — Н-нет, подожди... те. Ты... Вы... действительно? Вы... Мы... же прожили десять лет... И...
  — Ах, вон оно в чем дело! Ах, извините ради бога! Да-да, мне говорили, что я был женат. Трижды. Вы, судя по возрасту, моя первая жена? — Дёргает головой. — Вернее, вы говорите, десять лет? Значит, вторая? Очень приятно познакомиться. Да, вот такие штуки выкидывает жизнь. Амнезия...
  - И ты... Вы ничего не помните?! Но... десять лет! И как познакомились?! Но у нас же... дочь!
  — А-а, да-да, мне рассказывали. Да что мы здесь стоим на проходе, давайте отойдем в сторонку, — говорит он, слегка выпучивая глаза, и замечает на её щеке скатывающуюся слезу. — Но, понимаете, очевидно, получилось так, когда я в третий раз женился... Говорят, совсем молоденькая, хорошенькая, девятнадцать лет. Я заболел, и мы с ней расстались. И вот, видимо, в тот период все ваши фотографии, если они были, конечно, молодая ревнивая жена и уничтожила. Её-то несколько фотографий сохранилось, а вот ваши, к сожалению... Но мне, разумеется, было бы очень интересно когда-нибудь... Как-нибудь встретиться с дочерью. Её, кажется, зовут Лена? Лариса?! Да вы не расстраивайтесь, не плачьте. Это бывает — амнезия. Конечно, любопытно было бы знать, из-за чего мы разошлись. А впрочем, зачем? Зачем помнить неприятные вещи, да? — Он подёргивает головой, делает возле неё несколько шажков, слегка приволакивая левую ногу и вытаращивая глаза. Протягивает ей карандаш и записную книжку: — Вот, пожалуйста, запишите свой адрес. Я, может быть, как-нибудь напишу дочери. К вам заходить неудобно. Вы, конечно, давно за-мужем и счастливы? — Невинно спрашивает он и не получает ответа.

  Он видит её жалкую гримасу отчаяния и ещё бог знает что, не ведомое ему. Пляшущей рукой она с трудом рисует какие-то каракули в книжке.
  И они расходятся в противоположные стороны. И через полчаса каждый попадает в свою квартиру.

   Она бросается на диван и плачет, плачет, плачет, плачет... «Да как же так?! Десять лет — и ничего?! Её первый и, видимо, последний муж — и ничего как будто не было?! Мама умерла, и с дочерью несчастье — эти подонки соседские, шпана... Совсем-совсем одна — и ничего как будто не было?! Как же это может быть ТАК!? Амнезия»?!»

  Он пришёл к себе. Сел на стул в комнате. Обвёл взглядом своё одинокое холостяцкое логово. Встретился с глазами девчонки: с большой фотографии на него смотрела его десятилетняя дочь. Поднялся, подошёл к столу и перевернул страницу на перекидном календаре.
   Первое апреля.
   И он стал смеяться... Смеяться, смеяться, смеяться, смеяться... До слез.
 
Но они очень счастливы . Александр  Самойленко
Владивосток
                НО  ОНИ  ОЧЕНЬ  СЧАСТЛИВЫ.
                Повесть

   «И ещё один день ушёл. Растаял бесследно, как будто его и не было. Куда они идут? Неужели нигде-нигде ничего не остаЁтся от наших прожитых дней? Исчезнет и не запомнится ничем, Тридцать лет... Ой! Нет-нет! Лучше не думать...»

  Наталья Дмитриевна спешит. Посмотреть со стороны: бодро и уверенно шагает высокая стройная блондинка лет двадцати пяти. Голубое платье из дорогой джинсовой   материи, босоножки на шпильках, в одной руке «дипломат», набитый журналами и газетами, — для мужа, в другой — аккуратная вязаная белая сумка с продуктами.
  Но это со стороны. А на самом деле: в плотном платье жарко, на высоких тонких шпильках идти неудобно, устают ноги, «дипломат» тяжёлый, и аккуратная сумка ещё тяжелее. И лет ей не двадцать пять...
  И это багровеющее солнце, клонящееся за сопку, и голубой день бабьего лета с посвежевшим, густеющим к вечеру и чистым здесь, на окраине, воздухом прошли без неё, без её присутствия в них. Восемь часов она просидела на книговыдаче. Дети,   книги, формуляры, пыль, чай, обед, опять дети, книги... Потом магазины, продукты, опоздала на автобус, который по идиотскому расписанию после семи ходит через час.

  Вперёд, Наталья Дмитриевна, — нет, уже просто Наташа: «Дмитриевна» осталась в закрытой библиотеке — вперёд, на трамвай! Домой она сегодня доберётся минут на сорок позже обычного.
   Сделала ли дочь уроки? Приготовил ли ужин муж? Дома ли он? Или опять в кино ушёл? Но вперёд, вперёд! Асфальтовые дорожки, уклоны, подъёмы, лестницы, переходы, светофоры, прохожие. Чужие яркие заграничные куртки, модные юбки и брюки, чужие лица. Чьи-то пытливые взгляды, чьё-то желание понравиться, чьё-то тоскливое одиночество в толпе, чьё-то презрение и высокомерие, чьи-то молодость и старость. Кто-то завершает свой путь, с трудом передвигая   ноги, а кто-то с цыплячьим, только что проклюнувшимся восторгом, несётся по улице и жизни.. И редкие беззвучные, но так хорошо понятные ей крики во встречных взглядах таких же, как она — тридцати-сорокалетних:
  «Я еще молод (молода), красив (красива), но одинок (одинока), я уже начинаю разрушаться! Скорей же, скорей, полюбите меня! Моё время истекает…»

  Но нет, всё мимо, мимо, домой! И лишь мысль, мыслишка. Всплывает, как будто сама по себе — колюченькая и страшненькая: «Как много вокруг красивых мужских молодых лиц и хорошо сложенных фигур! И один муж... Суженого и на кривой козе не объедешь?»
 Нет-нет, не для неё эта грязь. Она не из тех женщин, что заводят любовников при живых мужьях и хвастают перед подругами...

  И вдруг в этом обыденном фоне, привычном до равнодушного тупого безразличия, в этом нудноватом хороводе одинаковых микро-районных домов, словно что-то оглушительно громко, слышимое только ей одной, разорвалось в вышине. Словно лопнула и расползлась мутно-непрозрачная плёнка, затягивавшая ослепительно белый экран. И на нём заново, в другом, ярком свете, четко и ясно проступили и чистые, с умытыми окнами дома, монолитность которых подразумевала благополучие и уют внутри; и осеннее, но ещё тёплое солнце, грустно-красивое, подсвечивающее высокие лёгкие закатные облака; и пошевеливающиеся на асфальте буро-жёлтые, только что опавшие, пробитые черными точечками листья.

  Но всё это так, краем глаза и сознания, потому что в центре этой вновь возникшей картины восприятия шествовала, нет, скользила над прозаической поверхностью земли парочка — он и она.
  Наталья Дмитриевна приостановилась, широко открытыми глазами регистрируя пока ещё бессознательно каждый штрих и жест надвигающихся на неё двух людей. Они проплыли мимо буквально в нескольких миллиметрах, не заметив её и не поздоровавшись. Да и сама Наталья Дмитриевна не сразу вспомнила и сообразила, что давным-давно и распрекрасно знает эту парочку.

  Она смотрела на лицо женщины, пребывающей сейчас где-то в ином, неведомом и счастливом мире, — муж   Натальи   Дмитриевны скептически сказал бы: «Находится в четвёртом измерении». Она видела добрые, но тоже далёкие от окружающего, глаза мужчины, прикрытые толстыми, в минус десять диоптрий, линзами очков.
  Но больше всего её поразили их руки. Они шли, взявшись мизинцами, и потихоньку размахивали руками в такт шагов — как пятилетние дети в детсадовском строю.   
  Наталья Дмитриевна не стесняясь обернулась и смотрела им вслед, догадываясь, что этот обыкновенный, один из многих, день, ей, наверное, всё-таки запомнится надолго.

  Оглядывались на странную парочку и встречные прохожие, воспринимая её как курьёз, как нечто, выпадающее из современной действительности, не вписывающееся в рамки интерьера крупного портового города.
  Прохожие парочку встречали по одежке... Они видели мужчину лет сорока пяти, в старом, с обвисшими плечами пиджаке, в таких же, без следов стрелок брюках, заправленных — уж вообще чёрт-те что! — в подвёрнутые, в гармошку, сапоги.
  И подруга, которую он так нежно держал за пальчик, была ему под стать: баба лет тридцати, беременная, в стоптанных облупленных туфлях, в стёртой бесформенной юбке и какой-то серо-буро-малиновой кофте, почиканной молью...

  Но прохожие ничего не знали об этих двух. Наталья Дмитриевна знала всё. «Ну Арсентьевы, ну дают...» — подумала она расхожими, фальшивыми, малозначащими словами — такими, какими бы могла поделиться, например, со своими коллегами в библиотеке. Но тут же их отбросила, устыдясь неискренности перед самой собой. Веки её неожиданно набрякли, глаза покраснели, и она, повернувшись спиной к тротуару, торопливо открыла «дипломат», вытащила и надела солнцезащитные очки и уже не спеша зашагала к трамваю.

  «А Лариска моя у вас?!» — вспомнила Наталья Дмитриевна первую фразу, с которой началось знакомство с Арсентьевой. Когда это 6ыло? Года три назад. Да, три. Как раз библиотека только открылась. Время как летит...
  В тот день она тоже сидела на книговыдаче. Хорошо работалось ей, и настроение было отличное. Стояла вот такая же осенняя погодка. «Ну вот, а дни всё-таки запоминаются. Даже самые обыкновенные...» — остановив на мгновение поток памяти, подумала Наталья Дмитриевна.
  Запомнился ей тот день не только солнечными бликами на нежно-голубых свежевыкрашенных панелях стен. Уют, чистота, новенькие стеллажи и столы, линолеум, люстры — всё это прошло через её руки. Хотя, конечно, многое сделал здесь муж. Сергею не хватало денег на дорогую стереоаппаратуру, и он взялся за ремонт вот этой бывшей четырехкомнатной, довольно запущенной квартиры, в которой раньше проживало несколько семей с подселением.

  Сергей может горы свернуть, если ему заплатить. Правда, он всё время бубнил, что только последний кретин или альтруист станет работать за такую сумму, но всё-таки работал: белил, красил, стелил линолеум, вставлял замки, вешал люстры, собирал разборные стеллажи и столы.
  Сама же Наташа трудилась тогда здесь словно и не за деньги. Да она их и не увидела. Сергей купил аппаратуру и не подпускал к ней ни жену, ни дочь. Наверное, уже тогда она предчувствовала: работать ей здесь долго, может быть, всегда...
  У Наташи было среднее музыкальное образование. «Учитель пения, дирижер-хоровик», — значилось в дипломе. Но родилась дочь, и Наташа пошла сначала вместе с ней в ясли воспитательницей, потом в детский сад. После шести лет работы от постоянного детского шума и гама поднялось у неё давление, появились головные боли, раздражительность. Уволилась, долго искала что-нибудь подходящее. Однажды наткнулась на объявление: «Требуются библиотекари».

  Анна Александровна, директор централизованной системы детских библиотек, предложила ей заведование вновь открываемым филиалом. Библиотека была неплановой: Анна Александровна как депутат районного Совета «пробила» её по наказу избирателей. Сделать это, конечно, было непросто: найти подходящее помещение, освободить его — то есть дать людям, занимавшим эту площадь, новые квартиры, изыскать деньги и материалы на ремонт, произвести его...
  И в тот светлый день Наталья Дмитриевна сидела на книговыдаче, а чистота, уютный свет лампы на столе, запах новых стеллажей — всё это проникало в её сознание как нечто гораздо большее, высшее. Ей удалось освоить новую профессию, она здесь заведующая, и под началом два взрослых человека. Но самое главное, это ощущение своей непосредственной причастности к хорошему доброму делу, к началу с нуля — открытию первой детской библиотеки в громадном микрорайоне.

  — А Лариска моя у вас?! — громко ворвалась в библиотеку и в умиротворенную уютную рабочую тишину, в секунду ее разрушив, незнакомая женщина.
  — Потише, в читальном зале идёт лекция, — не сдерживая неприязни, ответила заведующая. Она видела перед собой, пожалуй, ровесницу, очень плохо, даже убого одетую. «И откуда такие в наше время? Да ещё беременная».
  Оказалось, что Лариска её сидела со своим первым классом в читальном зале, слушала лекцию «Родной край», которую проводила Татьяна Владимировна. Дочь забыла дома библиотечные книги, приготовленные на сдачу, и вот мать их принесла. Наталья Дмитриевна осмотрела книги: чистые, страницы не загнуты. Присмотрелась внимательнее и к самой женщине: одета опрятно, только во всё поношенное и немодное.
  Закончилась лекция, высыпали из читального зала дети, Лариска подбежала к матери. И на ребенке Наталья Дмитриевна отметила всё тот же отпечаток материального неблагополучия. Форма неновая, мятый передник, сбитые, стёсанные сандалии, заштопанный чулок...
  Могла ли предположить Наталья Дмитриевна, что эта неприметная худенькая, с мокрым носом девчонка — главная помощница матери, причём матери неродной, и на ней ещё четверо младших братишек и сестрёнок.
  — А можно, я у вас запишусь? Мне-то читать некогда,   а муж очень любит книги, —спросила мамаша.
  — У  нас библиотека детская, — сказала  Наталья   Дмитриевна, взглянув на Татьяну Владимировну. Та округлила   глаза,   скривила презрительно губки, выразительно   показывая   своим   маленьким, с ехидцей лицом: мол, не вздумай, зачем она нам такая нужна!
  — Но есть книги и для взрослых, — продолжала заведующая. — И аккуратным читателям мы их даем. Приходите с паспортом.

  Вот так состоялось знакомство с Арсентьевой. А уже через некоторое время стала она своим человеком у них. Правда, Татьяна Владимировна с Людмилой Федоровной придерживали Арсентьеву на определённой дистанции, не подпуская близко к себе, но с удовольствием выслушивали и посмеивались, словно в кино над незадачливой героиней, потому что не могли воспринять её как нечто реальное: так далека она была от их благополучной жизни.
  Наталья Дмитриевна же принимала Арсентьеву близко, гораздо ближе, чем показывала в присутствии коллег. Но когда оставалась с Арсентьевой наедине, то беседовала с ней по душам, на равных.
  Обе они семнадцатилетними девчонками самостоятельно приехали в этот большой город из района. И кто знает, может, просто случайность, что Наталья Дмитриевна — Наталья Дмитриевна, а Наталья Арсентьева — Наталья Арсентьева? Может, могло всё быть иначе, наоборот?

  В восемнадцать лет вышла Наталья Арсентьева в первый раз замуж. А через три месяца убежала от мужа: пил и бил её он. Жила где придётся, потом встретилась с Гришей. У него тогда только что умерла жена, осталось двое детей. И стала Наташа им матерью, а Грише — женой. «А сейчас уже троё своих и четвертого ждём», — такую историю поведала им Арсентьева. Ей очень нравилось рассказывать о своей семье и особенно о Грише. Как он её сильно любит, ревнует и  что у них должно быть десять детей. Так они решили. И она будет матерью-героиней.

  Она брала своему Грише литературу подряд, не выбирая слишком, и он всё подряд читал, возвращая книги строго в срок.
  — Ой, девочки! Он у меня такой умный! Всю ночь иногда напролёт
читает! — восхищалась мужем Наталья.
  Потом стал заходить и осмелевший Григорий. Смешной — неуклюжий, сутулый, с крупным носом и очками на нём, в обвисшем пиджаке и подвернутых, видимо, казённых рабочих сапогах. Он торопливо и смущенно выбирал книги.

  — Что ж это он у вас всё в сапогах ходит? — Как-то не без ехидства поинтересовалась Татьяна Владимировна у Арсентьевой.
  «Вот ещё ехидина! Не все же получают, как твой муж!» — осуждающе подумала Наталья Дмитриевна.
  - Ой, да я уж скоко ему говорила: «Пойдем, Гриша, купим тебе туфли». А он: «Мне ничего не надо, пусть детям...» — оправдывалась искренне и смущенно Арсентьева.
  — Как же вы живёте? — тоже не утерпела и спросила однажды Людмила Федоровна, очень интеллигентная, всегда тактичная, сохранившая молодую утонченность вкуса и часто забывающая, что ей под шестьдесят.

  Действительно, ей понять жизнь Арсентьевых почти невозможно. Муж её, капитан первого ранга в отставке, получает большую пенсию и работает. Сама она на пенсии и тоже работает, но денег всегда не хватает. И ведь у них всего один сын, и тот уже взрослый, и сам зарабатывает неплохо. Да, её молодых коллег иногда удивляет то обстоятельство, что у неё не займешь денег, но что ж здесь удивительного? Большую часть они кладут на книжку, остальные она строго распределяет по конвертам. Во всём должен быть порядок. Так она привыкла с детства.
У неё есть конверт, где хранятся, например, деньги для подарков родственникам и знакомым. Да, конечно, ещё девчонки удивляются, что у нее слишком много для её возраста дорогих платьев, туфель, несколько шуб. Но почему она должна себе отказывать? Она привыкла жить именно так...

   — Ой, мы сейчас   хорошо живем! Гриша в порту грузчиком работает. И я сейчас пособие на ребёнка до года получаю.   Пятьдесят рубликов в месяц. А вот раньше, когда Гриша в домоуправлении на сто рублей квартиру зарабатывал и пособие на детей не платили... — говорит задумчиво Арсентьева, и библиотекарши, каждая в силу своего жизненного опыта, пытаются представить: что за жизнь была у этого странного семейства, когда Гриша трудился в домоуправлении?

  За эти три года, что Арсентьева посещала библиотеку, она родила троих. Без живота здесь её и не видели. В последнее время она брала книги мужу не подряд, как раньше, а по его заказам: про моря и океаны, про писателей, про звёзды.
  — Он у тебя скоро учёным станет, — пошутила как-то Наталья Дмитриевна
  — Ой, девочки, точно! Вчера легли спать... Дети угомонились, я тоже уснула: за день набегаешься с ними. Я как лягу, так сразу засыпаю. Ночью к детям Гриша часто сам встает. Ну, легли мы, значит, а Гриша лампу настольную на табуретку поставил со своей стороны. У него еще абажурчик такой, из бумаги, чтоб свет не падал. Я говорю: «Гриша, тебе же завтра утром рано на работу!»   «Ничё, — говорит, — я немножко почитаю». И знаете, девочки, вдруг просыпаюсь, тишина, ночь глубокая, лампа настольная горит,   а Гриша на   меня смотрит. И глаза у него такие большие-большие, умные и... страшные. Я испугалась, говорю: «Гриша! Да что с тобой?! Заболел?!»
   «Ната-ха! Щас про звёзды прочитал! Здорово... Страшно и здорово! Понимаешь, вот мы, люди... Зачем мы? Ты думала   когда-нибудь?»
  А я, знаете, девочки, обиделась даже, сон сразу пропал: «Что ж ты думаешь, я дурочка? Да у нас дома полное собрание сочинений Дюма было!» А Гриша меня обнял и говорит: «Я про звезды прочитал и такое предположил — раз люди в космос полетели, значит, мы нужны? Может, мы что великое там   должны   сделать?   Не мы, так наши дети?»
  «Гришенька, — говорю, — учился бы ты — профессором стал бы». «Ничё, — говорит, —и мы не зря живём. У нас дети. Давай, Натаха, в лепёшку разобьёмся, а детей людьми сделаем?..»

  Библиотекарши слушают Арсентьеву с одинаковыми улыбочками. Есть в них и чувство превосходства своего над чужой простотой, и некоторая снисходительность к этой простоте и непосредственности.
  Но где-то там, в самых-самых глухих закоулках разума, где, наверное, ещё и мыслей нет, а лишь зарождаются едва уловимые  сквознячки ощущений, где-то там, на том уровне, каждая из этих внешне благополучных женщин не раз, да, не раз позавидовала этой семье!
  Чисто по-женски или по-человечески? И чему именно? Странной простоте и цельности, утерянной, может быть, навсегда современным миром? Их равнодушию к материальному, к моде? Желанию и умению жить так, как они хотят? Их удивительному совпадению?

  Людмила Федоровна. Она из тех людей, с которыми никогда ничего плохого не случается. Судьба всегда на её стороне. Даже мама несмотря на то, что ей самой почти шестьдесят, до сих пор жива и в полном здравии. В детстве, во время войны, не голодала, как все. Отец работал директором хлебозавода. Но всё было честно. Оставались какие-то неучитываемые отходы...
  Потом вышла замуж за военного. Большая зарплата, паёк. С Васей прожили сорок лет. То, что она сейчас видела у Арсентьевых, и у неё когда-то в далёкой молодости зарождалось, да так и не развилось. Сейчас она часто спрашивает себя: почему они ограничились одним ребенком? Была ведь возможность иметь двоих и троих. Как будто и любили друг друга, но как-то очень быстро отношения стали принимать сухой, деловой характер: что купить из вещей в квартиру, в гардероб ему или ей, куда съездить в очередной отпуск. Партнёры по жизни...
  У сына личная жизнь не сложилась. Всё есть: внешность, образование, квартира, машину купили, а жена ушла к другому.
  А вообще Людмила Федоровна с мужем живут хорошо. В большой трёхкомнатной квартире. У них много хрусталя и фарфора, ковры, мебель, два холодильника, в которых всегда есть коньяк, коробки дорогих конфет, крабы, всякие солёности и копчёности. Живут вдвоём. Нет, есть у них еще собачка. Болонка Белка.

  У каждого свое.
  Татьяна Владимировна живёт с мужем прекрасно и счастливо во всех отношениях. Вот только... Родилась у них дочь, и одна ножка оказалась короче. Несколько лет Татьяна Владимировна ежедневно ходит с ней в физиотерапевтический кабинет, где пытаются ножку вытянуть. Они с мужем очень хотели бы иметь детей ещё, но врачи сказали, что больше у неё не будет.

  Наталья Дмитриевна часто видит один и тот же сон. А снится ей её дом в селе, огород, двор, куры. Вот она собирается в школу. Сейчас она сыпанёт пару горстей кукурузы курам, отнесёт корм кабану, посадит на цепь Пирата, закроет на щеколду калитку и...
  Она просыпается, и несколько долгих секунд ей кажется, что всё наоборот, что это она сейчас только заснула и её городская жизнь – сон, а на самом деле она живёт там, в деревне. У неё сильно колотится сердце, ей почему-то плохо-плохо, тяжело и хочется плакать. Всё вокруг кажется временным и ненастоящим, и бесконечно жалко невозвратимого детства, и Пирата, и родного дома, который давным-давно продан чужим людям.

  Но через несколько секунд сон забывается, всё становится на свои привычные места, и только потом, когда она видит его снова, в том  новом сне вспоминает, что видела его не первый раз...
  Недавно, перед последними родами, Арсентьева пришла тяжёлая, с пятнами пигментации на лице и опухшими веками — от высокого давления у неё плохо работали почки — и начала, как обычно, в своём духе.

  — Ой, девчонки! Что со мной вчера было! Иду это я, так тяжело мне, так тяжело. И чего-то хочется, ну, так хочется! До невозможности. Думаю: вот щас этого у меня не будет — помру! И тут мужик идёт навстречу, а у него полная сетка масла в бутылках! Соевого. А я стала и стою как столб. И смотрю, смотрю на масло его и думаю: это же мне масла как раз и хочется! Мужик остановился и говорит: «Вам что, масло надо?» А я стою и ничего ответить не могу. Так он мне две бутылки вытащил, поставил на землю и пошёл. Ну, я очнулась, схватила бутылки, мужика догнала и одну ему в сетку всунула. А за другую, говорю, деньги возьмите. А он не взял, пошёл. И вот, девчонки, верите, открываю я эту бутылку тут же, выпиваю до дна, и так мне сразу хорошо становится! А бабки возле подъезда сидят, смоотрят на меня, шепчутся. Ох-ха-ха!.. Они думали, что это я вино выпила! Да-а, девочки, уезжаем скоро от вас. В другой микрорайон, на Вторую Речку. Райком квартиру дал. Четырехкомнатную. Вот Гриша там всё сделает, и переезжаем. Жалко...

  Наталья Дмитриевна приближалась к дому, а Арсентьевы, их полёт над землей в своём, никому неведомом кроме них блистающем мире, всё не растворялся, не уходил из её памяти.
  Видела она и другие счастливые лица вокруг. Совсем не семнадцатилетние девчонки, а её ровесницы шли под руку с мужьями, улыбались, щебетали о чём-то таком далёком и своём... Обострённым сегодняшним зрением Наташа подмечала у встречных парочек такие близость и понимание, каких давным-давно уже не было между ней и Сергеем.
  Несколько последних лет они никуда не ходили вместе — ни в кино, ни на концерты. Пытались, но каждый раз подобная прогулка заканчивалась взаимной раздражительностью и ссорой. И они прекратили эти попытки. Наташа гуляла с дочкой, ходила с ней на детские фильмы, в цирк или на субботу и воскресенье, если Сергей был не на работе, уезжала к матери. Муж развлекал себя сам...

  Не однажды, в минуты одиночества и предчувствия в недалеком будущем чего-то тоскливо непоправимого в их семейной жизни, она пыталась анализировать: что же случилось, что происходит? Давно ли их считали прекрасной дружной парой? И они ходили везде в обнимку...
  Ей казалось, что всё началось с того, когда он четыре года назад устроился на эту свою дурацкую, фантастическую работу – неделю через три. Он долго подыскивал себе нечто в этом духе и нашёл. Большая плавучая самоходная машина для забивания в береговое дно свай — копёр. Сергей трудился на нём мотористом — неделю через три. Считалось, что он эту неделю находится в командировке и вкалывает денно и нощно в поте лица своего. В действительности же ни черта он там, по её мнению, не делал, и если копёр стоял в городе, а не уходил куда-нибудь в пригородные бухты, то Сергей в эту свою рабочую неделю иногда ночевал дома. Как-то они там по очереди подменялись.
Наташа часто удивлялась, что некоторым мужикам удаётся вот так  лихо пристроиться  да ещё получать приличную для подобной работы зарплату.

  Сергей поначалу радовался, строил планы, говорил, что «сделает рывок» — подготовится в университет, начнёт подрабатывать по совместительству, что будут они зимой всей семьей ходить на лыжах, а летом на островах загорать и купаться...
  В университет он подготовился, но пошёл сдавать документы и не сдал, передумал. Говорил: «Увидел, что там одна молодежь, стыдно стало. Развернулся и ушел». А было-то ему тогда… Тридцать один, да ещё с его несолидной внешностью... Он и сейчас выглядит лет на шесть младше своего возраста.
  И так у него во всём. Загорится, что-то начнёт делать, но бросит на половине. И с подработкой у него ничего не получилось. Разве что библиотеку отремонтировал.
 
  Хватало бы и его зарплаты, если 6ы не алименты. Боже, сколько она тайком плакала, что ей достался вот такой муж, с большим прошлым! Ведь не было у неё ни свадьбы, ни фаты, ни белого платья невесты, как у всех. А расписались, когда
Алёнке уже два года исполнилось. Потому что он никак не мог развестись с первой.   
  За что же ей такое? Почему, почему одним все, а другим лишь крохи?! Той, первой, достались его молодость, здоровье чистота, лучшие чувства. А ей...

  Но не это сейчас главное, не это. После тридцати что-то резко изменилось в нём, да так, что она даже испугалась неожиданной для неё перемене в муже. Его большие карие глаза, которые ей так нравились и за которые она, наверное, и полюбила его, вдруг как-то однажды и сразу потухли, округлились, и виден был в них откровенный пепел, а не прежний, многих притягивающий огонь.

  Он прекратил вести с ней серьёзные разговоры о жизни, не разглагольствовал больше на разные странные, непонятные ей темы. Замкнулся, стал молчаливым и страшно раздражительным, а если и шутил иногда, то грубо и изощрённо пошло.   
  Изредка, правда, по старой памяти, пытался ей что-то объяснять из своих надуманных фантазий, и когда она не сразу понимала, то орал: «Дура! Ничтожество! Куриные мозги!..»
  Но самое неприятное и даже жуткое для неё — это было видеть, как он совершенно разучился ценить время, которым ещё недавно так дорожил. Или разучился с этой своей работой неделю через три? Бывало, он укладывался на эти три недели в постель и лежал, почти не вставая. Читал, смотрел телевизор, а часто просто лежал, заложив руки за голову и уставившись в окно или потолок  Он мог лежать так часами.

  — Человек, как собственно животное, должен жить до тридцати лет, — сказал он ей как-то в один из периодов своих лежаний.
  — Глупости, а детей растить? — Ответила она ему.
  — Хы... Дети... Вам бы только размножаться. А вот как разумное существо, человек после тридцати держится на силе воли да инерции — привыкает жить. А всё вокруг повторяется и повторяется. Скучища...

  Наташа не понимала его и не хотела понимать. Всё чаще ей становилось невыносимо скучно с ним и даже... противно. Хотелось праздника, веселья, компании. Ведь когда-то же были у них знакомые, друзья. И никого не осталось. Из-за него же, наверное. А ему... Да что ему! Плевать на всё, на неё, на семью. Раньше его хоть деньги интересовали, в них он видел смысл и часто, к месту и не к месту любил повторять латинскую пословицу: пекуниа нон олэт — деньги не пахнут. Даже она её запомнила. Сейчас же утверждает, что счастье не в деньгах. Ему-то с его зарплатой и алиментами утверждать такое.

  В тридцать три с ним снова произошла перемена. Как будто к лучшему. В глазах поменьше проглядывалось пепла и опять засветился огонь, пусть не тот, не молодой, но всё-таки...
  Перелистывая книги, которые она приносила из библиотеки для себя, он брезгливо морщился и говорил:
  — Ну как ты можешь это читать? Беллетристическое сюсюканье, бездарное враньё!   Любэ-эвь...   Одно   и то же в разных   вариантах. Да один день любого человека сложнее, чем все твои вот эти книги!
  — Особенно тот, когда ты лежишь и смотришь в потолок?
  — Да, дорогая, никому ещё не удалось перенести мышление на бумагу таким, каково оно есть на самом деле.   «Мысль   изреченная есть ложь». Тютчев сказал.
  — А что же, по-твоему, читать? Что ж, все дураки, а ты один умный?
  — Читать надо книги, от которых бы голова болела.
  — Ну так возьми высшую математику, и, пожалста, заболит!

Но высшую математику изучать он не стал, а перечислил ей целый список имен авторов и книг, которых у них в детской библиотеке, конечно, не имелось. Кое-что, правда, она достала ему по межбиблиотечной системе. Но и в тех книгах он не нашел того, что искал. «Всё то же, только написано красиво», — сказал.
Тогда он сам порылся на полках её стеллажей и выудил пачку популярной литературы о новейших открытиях в астрономии и физике, а в газетных киосках накупил журналов «Вопросы философии», которые, кроме него, наверное, никто не покупал.   
  Начитавшись, он, как в молодости, начинал рассуждать вслух о высоких материях, а она, в антрактах между кухней и занятиями с дочерью, изо всех сил старалась хоть что-то уловить и ответить впопад.
  — Тридцать три... Возраст Иисуса Христа. «Есть время бросать камни и время собирать их». А что я набросал, где мои камни? – пробубнил как-то Сергей сам для себя, думая, что она не услышит, а если услышит, то не поймет.
Но она поняла, очень хорошо поняла! Однажды, в один из самых трудных периодов их совместной жизни, когда у них не было своей квартиры и они жили у его матери и там им было очень плохо, тесно, и дикие скандалы вспыхивали каждый день со свекровью из-за ничего, так вот, однажды, закрывшись вечером в своей комнатёнке, они смотрели телевизор. Шло что-то веселенькое, развлекательное. По экрану порхала артисточка — вся воздушная, вся из себя, а если приглядеться: ничего особенного. «А ведь могла бы и я так, могла. И даже лучше...» — впервые за несколько лет, вспомнив свою детскую мечту, с жуткой пронзительностью подумала Наташа, обводя взором и узкую, убого обставленную комнатёнку, и лицо мужа, на котором сияло явное восхищение этой экранной куклой. «Если бы я была там, то не знала бы ни этой комнаты, ни злой свекрови, ни детских яслей с грязными ползунками и горшками...» — промелькнуло вдруг неожиданно, но как-то слишком осязаемо и обидно.

  Как она мечтала — до бреда — стать артисткой! У неё были способности, были! Ей все это говорили. Говорили, что она похожа на Орлову. Она могла мгновенно изменять выражение лица, двигать бровями и даже заплакать. Сколько она тренировалась перед зеркалом! И читает с чувством. Книжку Алёнке читает, а Серёжка заслушивается, потому что она умеет разными голосами читать.
И что же осталось от мечты? Большая коллекция открыток — фотографии артистов чуть ли не с первых дней кино. И всё. Не решилась она тогда. Нужно было ехать в Москву: во ВГИК принимают до девятнадцати лет. А она не решилась ехать одна за десять тысяч километров. И мама ей не советовала. За ней ухаживал тогда лейтенант, Витя. И мама думала, что дочка выйдет за военного. Все девчонки у них в поселке выходили за военных. Но где он, тот Витя? И где посёлок? И она в городе, и мама в городе, а от мечты — пачка открыток...

  И Наташа совсем неожиданно и нечаянно, глядя на расфуфыренную бездарную артистку, произнесла вслух: — Надо было попробовать...
  Произнесла и испуганно глянула на Сергея, надеясь, что он не поймет. Но он сразу понял, очень хорошо понял, так же, как она сейчас про его камни. Он же знал о её мечте. Он внимательно посмотрел на её грустное, убитое лицо, обнял, погладил как маленькую по голове, поцеловал в губы — тогда они ещё целовались просто так, а не только изредка в постели.
  — Ну что ты? Что ты... Всё у нас ещё будет хорошо, всё впереди. Все о'кей будет, Наташоночек...

    И когда он сказал про эти камни из древнего библейского афоризма, она как-то сразу поняла, проникла в его ощущения, и ей стало до слёз жалко своего мужа-неудачника и захотелось посочувствовать и приласкать — так же, как когда-то это сделал он. Она подошла к нему, пыталась обнять, но он холодно,   почти   грубо   оттолкнул её.
  Они давным-давно не обнимались днём. Да и ночью-то, господи…
  «Ах ты свинья! Ну подожди, я это тебе припомню.» — мгновенно перевернулись её высокие чувства на противоположные.

  — Ты бы лучше полы покрасил, ху-до-жник, — зло, с саркастической улыбочкой поддела она его. Она прекрасно знала, за что его можно зацепить. Некоторое время назад на муженька нашёл очередной бзик: он вдруг вспомнил, что хорошо рисовал в детстве. И вот сколотил самодельный мольберт и начал малевать. Напивался чаю, — одной заварки, или крепчайшего кофе, врубал классическую музыку, которой у него имелась здоровенная коллекция пластинок и которой она, несмотря на музыкальное образование, терпеть не могла, и начинал малевать. Это он называл вдохновением. 
  Впрочем, карандашом у него получалось неплохо. Нарисовал и её портрет, и Алёнки. Причём ухватил какие-то истинные выражения лиц, не получавшиеся на фотографии. Но красками... Ну, куда ему в таком возрасте, не зная никаких азов!   
  Говорит, что какой-то там известный и знаменитый художник начал рисовать в сорок пять. Ну, так то известный, а ему-то куда... И если б только акварелью рисовал, а то ведь взялся маслом. Было у неё десять новых льняных полотенец, так он их все натянул на подрамники и загрунтовал какой-то гадостью. В общем, испортил.
Да, тонко она его поддела насчёт способностей. Она ему еще отомстит, не так отомстит за то, что он оттолкнул её лучшие чувства...

  Наталья Дмитриевна приближалась к дому. А её муж, Сергей Андреевич Панченко, или просто Серёга, Серый — так его называли некоторые приятели, — отдалялся от дома в противоположную сторону. Их дочка Алёнка, ученица второго класса, расположилась на кухне и, лихорадочно торопясь, чтобы успеть к маминому приходу, строгала картошку с большим риском для своих пальцев.

  Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, в хорошо сохранившемся, почти модном, пепельного цвета японском плаще, в таких же, под плащ, брюках, в дорогих, не слишком старых ещё кожаных коричневых туфлях на высоких каблуках, пружинисто и уверенно шагал по центральной улице.
  Короткая мальчишеская стрижка, молодое, без единой морщинки, отлично выбритое лицо. Он ловил взгляды встречных женщин и юных девчонок. И принимал их как должное. Он знал, что из всей этой городской многотысячной толпы никто не дал бы ему сейчас больше двадцати восьми. А ему через месяц исполнится   тридцать пять. Вот так, милые прекрасные незнакомки! Но не даром, не даром. За все надо платить, а за многое - переплачивать. Два месяца без алкоголя. Раз. Почти не курит. Два. Почти ежедневный пятикилометровый пробег трусцой. Три. Ну, и прочие сопутствующие мелочи. Например, сегодня. Само   собой   пробежка. Двадцать упражнений с четырехкилограммовыми гантелями. Полчаса стоял на голове. Целый день дышал по системе йогов: восемь секунд выдох, шестнадцать — вдох. Витамины от   старости — ундевит,   три штуки. Алоэ с железом принял два раза. Плюс недельная свекольно-морковная диета почти без мяса с минеральной водой и соком подорожника.
  И что в результате? Прекрасное настроение, самочувствие, молодость. И взгляды женщин. И, конечно, здоровье. Гастрит приглушен, в печенке не колет, в голове не стучит, радикулит не беспокоит, сердце как часы. А морщинки... Они, разумеется, кое-где уже давно появились, но и он уже давно разобрался и научился пользоваться богатыми косметическими наборами жены...

  — Ещё не старый, а уже не любят, а лишь с собою терпят иногда, — пробормотал Сергей вслух строки из стихотворения местного поэта. «А ведь он повесился как раз в моем возрасте», — почему-то вспомнилось ему.— Ну еще посмотрим... — опять пробормотал Сергей и тут же поймал себя на этом.
В последнее время он начал замечать за собой, что говорит вслух. Сейчас ему вдруг стало страшно обидно за этот свой приобретенный недостаток. Сами с собой говорят только очень одинокие люди. При живой-то жене! «Если боитесь одиночества —не женитесь». Чехов? Что значит — гений. Как точно. — Ну ничего, ещё посмотрим, посмотрим, ещё возьмём своё, — прошептал Сергей сам себе и продолжил путь вперед, по центральной улице, с молодым, красивым, непроницаемым для прохожих лицом.

  Раза три в месяц он совершал вот такие выходы в кино. В кино, правда, он почти никогда не заходил, а просто бродил, глазел. Иногда пытался знакомиться с прекрасным полом. Но знакомства что-то не очень получались, несмотря на его внешность и кажущуюся молодость. Юные девчонки каким-то непонятным для него, инстинктивным чутьем угадывали в нём «старика», определяя его внутреннюю изношенность и прогорелость. С тридцатилетними у него тоже ничего не получалось. По его мнению, замужем они были все. К ровесницам не тянуло. Да и вообще-то он не особенно искал приключений. За десять лет жизни с Натальей изменил ей три раза и то так, мимоходом-мимолетом.

  В первые годы, когда был моложе и возможности возникали сами, без всяких его усилий, он даже и не помышлял ни о чем таком. Любил же он ее все-таки... До тридцати лет работал обычно на двух работах, выматывался. Как-никак и алименты, и квартиру нужно было заработать, и в квартиру. И сейчас явной цели изменять Наташке у него нет. Иногда лишь хочется испытать себя: способен ли ещё нравиться женщинам, нужен ли им? Или должен до конца своих дней терпеть всё более и более распоясывающуюся жену, слушать её подленькие намеки, оскорбления, крики?
  «Может, развестись и вообще остаться холостяком? Но квартира... Чёрта с два её разделишь. Что ж, в общагу? Столько затрачено сил и времени на семью и квартиру, а сейчас, в тридцать пять, в общагу? Нет уж...»

  Центральная улица заканчивается набережной. Прекрасный    вид на Амурский залив и медленно опускающийся в него оранжевый шар солнца.
  Сергей сходит вниз по лестнице, ближе к морю. Осень на излете солнечного тепла и последней, ещё сочной и яркой зелени. Взгляд притягивают ухоженные клумбы с прощальными, провожающими лето, белыми хризантемами.
  Голубоватые, как будто стерильные чайки, живущие в своей, неразгаданной параллели, словно рисуют закат   изломами   крыльев и что-то кричат друг другу на непонятном инопланетном языке. «Может, о нас, о людях?»

  Сергей медленно идет вдоль берега по асфальтовой дорожке. Его обгоняет, тоже не торопясь, молодая девушка. Он бросает взгляд на её профиль и видит нежное юное лицо, не познавшее, наверное, ещё бурь и страстей, излом брови, похожий на крыло чайки, и выпуклость влажного, чуть косящего в его сторону, призывающего глаза.   
  Она проходит, а он впивается взглядом в её покачивающиеся бедра, втугую обтянутые джинсами, в стройные ноги... Неожиданно взыгрывает молодое, юношеское, шестнадцатилетнее и почти платоническое. Проваливается в небытие память о мелких, бытовых днях и годах, о семейных дрязгах. И он невольно убыстряет шаги. За ней.

  «Да что это я?! Куда? Зачем? Для чего? Кто я ей? Кто она мне? Уже было... Нет обратной дороги в   молодость.   Она — весенний ландыш, а мне нужна хризантема... Да и нужна ли?»
  Сергей останавливается. Девушка отдаляется, но после неё остается застывший столб воздуха с разлитым в нём тончайшим, ассоциативным ароматом духов, наверное, дорогих, французских.
  И вдруг, в одну секунду, Сергей уносится на тридцать лет назад, в своё прошлое. Ему пять лет, он на плечах у отца, и голубое небо, и солнце, и красные флаги, и военный духовой оркестр в сверкании медных труб, и Первое мая где-то в далеком маленьком городке...
  Да нет же, ему шесть лет, и мать с отцом ведут его за руки. Они молодые и самые красивые на свете и говорят о чём-то взрослом и непонятном ему тогда, но вдруг всплывшем и как будто осознавшемся только сейчас...
  Нет-нет, ему семь лет, и он лежит ночью в бабушкиной хате, в глухом тогда городишке Лесозаводске. Все спят, а он лежит с открытыми глазами и слушает, как поют в огороде лягушки, а где-то там, за тучами комаров и квадратами полей, за вокзалами, идут по большому железному мосту через реку Уссури поезда. «У-у-у!!» — таинственно и тревожно кричат в ночи паровозы. И уже нет на земле папы...
  Эти хитроумные компоненты духов, пахучие нюансы и ньюансики, бьют но струнам мозговых клеток - нейронам, и Сергей всё в ту же секунду  уже не в прошлом, а как будто в будущем, словно он – свой собственный внук и стоит сейчас совсем-совсем в другой жизни, которая кажется всегда им предвосхищалась, прекрасная и фантастическая, но вполне реальная будущая жизнь, такая же необъятная и утончённая, как запах этих дорогих духов...

  От воды приходит лёгкий вечерний бриз, а с ним — свежий и чистый ветерок благожелательности и человеколюбия, сгоняющий с души морщины.
  Сергей поворачивает обратно. Заняться нечем. «Что наша жизнь? Игра...» — вспоминает он. Как мало у нас ещё фантазии, и как велика инертность мышления!   
  Сюда бы несколько площадок с шахматами, кегли, городки, игральные автоматы. Но ничего этого нет. А что ecть? Рюмочная, три пивбара и автоматы с пивом!..
  Город хорошеет. Этой огромной, построенной с размахом набережной всего каких-то два-три года. Когда-то вон там, в её конце, стоял старый рыбозаводик, распространяющий вокруг крепкий запах тухлой рыбы. Сейчас его нет. Есть новая красивая набережная, моментально обросшая в силу традиций пивными ларьками.
  «Что ж, остаётся надеяться на прекрасное будущее в будущем, а жить сегодняшним», — и Сергей направляется к лестнице чтобы подняться к пивным автоматам и сыграть в настоящего современного мужчину.

  У лестницы, на самом проходе, стоит старик, а молодая жизнерадостная толпа обтекает его с двух сторон, стараясь не замечать, не включать в своё весёлое благополучное сознание...
  Старик стоит в нерешительности, не зная, в какую сторону пойти. На нём изношенный чёрный плащ, плечо в извёстке. Такие плащи лет сорок назад назывались макинтошами. Грязные туфли, мятые пыльные серые брючки, седая щетина, всклокоченные редкие седые волосы. Он не из тех бодрых семидесятипятилетних, каких здесь, на набережной, много. Они чистенькие и аккуратненькие, быстрым шагом выхаживают по пятнадцать километров, азартно спорят о политике и знакомятся с бабушками, годящимися им в дочери:
  Этот не из таких. Как будто многолетний слой жуткого беспросветного одиночества согнул ему плечи и затуманил глаза.
  И Сергей вдруг опять, как только что от запаха духов, на одну-две секунды исчезает из реальности, превратившись в этого старика...

  Он стоит на слабых дрожащих ногах, а тяжёлый, осклероженный мозг пытается вспомнить: зачем он здесь? Ах да, он пришёл сюда попрощаться... С этим местом. Когда-то здесь ничего не было. Только море, песок и скалы. И чайки. А сейчас даже чайки какие-то не такие, другие. Когда-то здесь у него была лодка. Он ловил здесь рыбу  и катал одну девушку... Её уже нет. И праха не осталось. Всё ушло, всё умерло. Как давно это было! Как будто вчера... Так зачем же он здесь? Что он здесь делает? Ах да, он пришел попрощаться...

  Сергей, как все, далеко огибает старика и поднимается по лестнице. Совсем недавно он обнаружил, что из своего среднего возраста уже шагнул чуть дальше, на шажочек. Чуть меньше стал понимать молодых и чуть больше пожилых. С острой подсознательной заинтересованностью он присматривался к лицам шестидесятилетних и с удивлением обнаружил, что они вроде бы не такие уж и старые. И даже есть среди них симпатичные. У многих ещё неплохо сохранилась кожа лица, и морщины — не такая как будто страшная штука. Разглядывая себя в зеркале и замечая намечающиеся складки, он представлял, словно уже примеривая на себя предстоящее новое лицо: как, же всё это будет выглядеть ПОТОМ, дальше?..
  Сергей поднимается по лестнице, радуясь, что он ещё может вот  так подниматься, быстро, через две ступеньки, глубоко вдыхает прохладный, остро пахнущий морем, осенью и жизнью воздух. Жить, жить, как хочется жить!

  Отличная вещь — пивные автоматы! Удобно, дёшево и почти полезно... В сравнении с водкой. Много не выпьешь, сильно не опьянеешь. Хотя не было бы автоматов, большинство толпящихся сейчас здесь мужичков осталось бы сегодня совершенно трезвыми. Но се ля ви. Так, стакан десять коп. Десять коп. нет, есть три по двадцать. Прекрасно. Кидаем в щель автомата размена, получаем две по десять. Кидаем еще — получаем еще. Кидаем снова — снова получаем. На всякий случай.
  Так. Нет свободного стакана. Народ смакует. Подождем. Перехватываем пустой стакан. Нажимаем кнопку, моем. Подставляем, кидаем, наливаем. Выпиваем.   
  Подставляем, наливаем, выпиваем. Отдаём пока стакан. Можно и закурить. Своих нет. Выбираем мужичка средней интеллигентности. «Извините, не угостите сигареткой? Папиросы? Еще лучше!»

  Фу-у! Ну что ж? Ещё стакана три? А потом? Минут двадцать моциона по набережной. А потом? Домой? А дома? Да-а...
  Кто-то стукает сзади по плечу.
   — М-молодой человек, что это вы делаете здесь в таком несерьезном обществе?
  Сергей оборачивается. Перед ним весёлая, хитрая, слегка пьяная физиономия. Стас Гулевский.
  — Ста-ас! Сколько лет...
  — 3-з-здорово, Сережа. Р-разменяй рупь.
  — Да на вот, десяточки.
  — Тебе брать?
  — Бери.
  Долговязая тощая фигура Стаса, облаченная в желтый вельветовый пиджачок с короткими для его хозяина рукавами и такие же брючки в обтяжку, подчеркивающие полное отсутствие ягодиц — талия и длинные сухие ноги, — замаячила в толпе в поисках стаканов.
  Стас — одна из достопримечательностей   города.   Его   бы надо ввести в путеводитель для приезжих. Или повесить на него табличку с одним словом «Стас» и показывать за деньги. В зрителях недостатка не будет. Стас есть Стас. Если кто-нибудь из непосвященных пойдёт  с ним по улицам, то сразу поймет,  что идёт со  знаменитостью. Слишком уж многие со Стасом здороваются. Да, Стас, конечно, общителен. Это его природный дар. Общительность и улыбчивостъ. Но здороваются с ним по другой причине: в городе не осталось ни одного, вероятно, предприятия, где бы Стас не работал   хотя бы  раз, и есть много организаций, где Стас прошел по второму и даже третьему кругу.

  Стас мастер на все руки. Если кому-то надо сложить печь — пожалуйста, Стас готов сделать. Хотя понятия не имеет, что такое не то что русская, но и самая заурядная печурка. Но Стас сделает именно русскую. Вернее, найдёт человека, который сможет сделать. А сам он будет на подхвате — подать, поднести, получить половину оплаты за работу...
  В действительности Стас ничего не умеет делать своими руками как следует. Гвоздь нормально не вобьёт в доску — погнет. Стас непоседлив и не любитель работать. Но жизнь заставила его пойти от обратного: не любишь трудиться на одном месте и делать что-то одно, так вкалывай везде и делай всё. Возможно, Стас уже взял подряд на ремонт суперновейшего компьютера или на покраску крыш общественных туалетов и сейчас бегает по городу, ищет соответствующую бригаду. Возможно также, что годам к пятидесяти Стас научится собственноручно правильно забивать гвозди.

  «Вот чудо двадцатого века... Сталкивает жизнь. Сколько мы знакомы? С первого класса. Двадцать восемь лет!» — с улыбкой следя за Стасом, думает Сергей.
  С первого по пятый класс учились они вместе в одной школе. Потом — в строительном техникуме. Потом около года работали в одном строительном управлении. Оттуда Стаса выперли за распродажу дефицитных материалов. И, наконец, последний раз, лет семь назад… Ох, уж этот последний раз! Зол же он был на Стаса. И надо же было довериться! И кому... Чертов заика! Через знакомых Сергей даже распространил слух, будто ищет Стаса, чтобы набить ему морду. Шутя, конечно, распространил. Не имел он такой привычки — бить кому бы то ни было морду. Но злость на Стаса тогда кипела основа-тельно....

  Вот так же случайно подвернулся ему Стас на улице, только дело было зимой, и давай уговаривать и соблазнять:
  — Поехали консервы сопровождать! Фирма — я тя пну! Заплатят... Я рыбы красной сто килограммов закупил, в Сибири толкнём! Поехали, в вагоне тепло. По столице прошвырнемся...
  И Сергей, глядя на жизнерадостную, ухмыляющуюся остроносую  физиономию Стаса, согласился. Ему как раз полагался отпуск, а что делать дома в отпуске в январе? А Стас уже тогда нигде постоянно не трудился. Как обычно, у него было две-три трудовых книжки. Летом под руководством Вовы Никитина делал шару: белил, красил. Зарабатывал таким образом тысячи две, если повезет. Часть отдавал жене, часть оставлял на зиму. Зимой трудился где-нибудь в кочегарке сутки через трое или не работал вообще — «отдыхал» по пивным и подворотням.
  И вот Сергей со Стасом устроились сопровождающими. Повесили на них материальную ответственность в шестьдесят тысяч рубликов, выдали аванс, на который они закупили продуктов на дорогу.
Прошли соответственно, как и полагается, инструктаж. Дама, проводившая его, бодро и убедительно рассказывала, как им будет очень уютно, тепло и хорошо, особенно, если они не станут употреблять в дороге спиртные напитки. Она сообщила, что у них будет печка «буржуйка» и после загрузки консервами им следует запастись углём и водой. «Вы даже сможете там мыться. Вот у нас в прошлом году ездили бабка с дедом, так бабуля его купала», — сказала им дама на прощание, и Сергей ничего не заметил в её правдивых водянистых глазах, излучающих святую искренность...

  Убытие отметили у Сергея вместе с жёнами. Потом заполошно таскали в рыбный порт сто килограммов Стасовой красной рыбы, свои продукты и шмотки. Загружали их ночью. Стас за пять бутылок водки выменял у грузчиков пять лишних ящиков консервов скумбрии. На продажу.
  Вагон оказался ветхим, без окон, с просвечивающей в некоторых местах крышей. Натаскали они угля, выдали им большую деревянную бочку, они вставили в нее полиэтиленовый мешок и залили водой. Робинзонада на колесах началась.

  Пока ехали по Приморью и Хабаровскому краю, было в вагоне ничего, нормально. Буржуйка топилась, варили на ней супы-концентраты, резались при свече в покер. Открывали периодически дверь, обозревая окрестность. В Амурской области резко похолодало. Сергей был в валенках, ватных брюках и старом, изношенном полушубке, одолженном Стасом. Стас же нарядился в лёгкие, неутеплённые ботиночки и нейлоновые носочки. Правда, у него был поновее полушубок и спальный мешок.
  Ехали они шестнадцать суток. В Сибири в вагоне прочно установилась температура такая же, как на улице: сорок — пятьдесят градусов. Кончился уголь. Стас вышел на одной из остановок в поисках горючего материала, а через пять минут влез в вагон и заявил, что отморозил ноги.
  — Посмотреть бы, как это бабуля в таком вагоне деда купала? Помнишь, на инструктаже?.. — спросил Сергей у Стаса.
  — О-очень п-просто. Дедок дуба нарезал, и бабка обмывала покойничка. Хотя,  тоже проблема.  Вода-то замерзла,  растапливать надо.
  Всю остальную дорогу топливом занимался Сергей. Он выскакивал   на коротких остановках, пролазил под вагонами через несколько путей, рискуя либо быть раздавленным, либо отстать от своего состава, торопливо нагребал в два ведра уголь и лез опять под вагоны. Потом приспособился набирать машинного масла из специальных колонок на товарных станциях. Но от масла, от большой температуры, лопнула в конце концов «буржуйка» и могла вот-вот, развалиться.
  Стас же варил супы или валялся в тёплом спальнике, подсчитывая будущие барыши от продажи консервов и рыбы. Он всё ждал, что в Сибири набежит к вагону очередь голодных покупателей,. Но очереди не намечалось, и Стас кое-как, за полцены, сбыл пять ящиков скумбрии продавщицам из ларьков на станциях. Рыба же у него так и осталась, и он скрепя сердце даже как-то вытащил одну  на обед. Но потом решил, что разоряться не стоит и больше не вытаскивал.
  Стас дрых в спальнике, а Сергею казалось, что с тех пор, как начались сильные морозы — суток десять, — он ни мгновения не спал. Валенки и ватные штаны совсем не ощущались, словно тело было голое. Ноги промерзли и не отогревались, как бы он ни прыгал и ни колотил ими и ни мостился возле печки.

  В Ярославле, конечном пункте их путешествия, сдали они товар. Оказалось, что никаких пяти лишних ящиков у них не было: надули грузчики Стаса, бизнесмена-теоретика. Составили на них акт, расписались они в нём, а потом, по прибытии домой, в акте, кроме этих пяти, появилось еще три. Приписали им на всякий случай. Работников торговли не проведешь...
  Но приключения на сдаче груза не кончились. Во-первых, осталась ещё пресловутая Стасова рыба, а, во-вторых, нужно было поспать нормально хотя бы одну ночь, и, разумеется, отмыться. Когда они вылезли в Ярославле из вагона, то это было, конечно, зрелище! Заросшие, чёрные от копоти лица с белыми, словно у негров, белками глаз. Даже жёлтые, не чищеные полмесяца зубы, казались белыми. Последние дни они ехали в темноте — свечи все сгорели — и сейчас, при дневном свете увидели друг друга и захохотали.

  Лица они слегка отмыли там же, на товарной станции, и отправились с рюкзаками рыбы на базар, надеясь её там «толкнуть». Но опять им не повезло — задержала милиция. Кое-как выкрутились и с помощью рыбы устроились на ночь в гостиницу.   
  В Москве Стас совсем сломался, двигался гусиным шагом, словно с ним и его штанами случился детский грех. «Отморозил я ноги, отморозил...» — бубнил он, и его обычно жизнерадостная физиономия попостнела и заскуластилась. На Ярославском вокзале он зашел в медпункт, там его осмотрели и сказали, что ничего страшного: слегка прихватило кровеносные сосуды. Но если он хочет, то может обратиться в платную поликлинику для приезжих — стоить это будет недорого. Но Стас успокоился и засел на вокзале, а Сергей двинулся по Москве с рюкзаком рыбы. Кое-что они все-таки в Ярославле сбыли, но оставалось еще прилично. К вечеру ему удалось избавиться от проклятого груза — «сдал» таксисту, и Сергей, наконец, отправился туда, куда мысленно стремился весь день, — на Красную площадь.

  В Москву Сергей попал впервые. Москва и Красная площадь... Не театры, не ГУМы, а Красная площадь была для него главным в столице, символом не только всей страны, но и чего-то его очень личного и в то же время связанного со всем и со всеми, чего-то такoгo, такого...
  Он шагает по брусчатке. Ночь, прожектора, подсвеченный, полощет красный флаг на Дворце съездов, быстрые косые струи хлесткого мелкого снега, позёмка метет, пустынно вокруг, а Сергей шагает к Василию Блаженному и Спасской башне. Да, такой он и представлял себе эту великую площадь. Вот эту башню с курантами и эту стену он впервые начал срисовывать, наверное, года в четыре с коробки материных духов «Красная Москва».

  И время, казавшееся давно разрушенным, поглощённым жизнью, вдруг начинает отматывать кадры вспять, возвращает память канувшего детства, прошедшего далеко-далеко, за горами, лесами и долами, когда не построили ещё самолётов, на которых можно было бы долететь сюда за десять часов, но было это место — Красная площадь. Было, есть и будет. Значит, прошлое — не сон и не забытая  в настоящем явь! Потому что есть незыблемое и вечное, созданное людьми...
  Так думает Сергей, шагая по брусчатке, и потихоньку напевает: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек...»
  Ударили часы на башне, меняется караул у Мавзолея. Сергей смотрит и дышит, дышит воздухом дорогого ему места и не может надышаться. Выезжает из кремлёвских ворот длинная черная машина. «Наверное, правительство», — предполагает Сергей. «Сколько знаменитых людей здесь побывало, сколько миллионов туристов...» —размышляет он, шагая в драном, продуваемом тулупчике и прокопчённой в вагоне шапке с поднятыми торчащими ушами без завязок.

  «Что ж это я?! Что же... Разве так мечталось?! Разве так?» Ему становится не по себе, плохо и жарко, и сердце, словно стесненное тулупчиком, задыхается, и не хватает ему воздуха. Сергей думает о своей жизни отрывочными, пульсирующими мыслями, и сама его двадцативосьмилетняя жизнь кажется ему такой же бессвязной и пульсирующей. Вспоминается первая, изменявшая ему жена — какой он был наивный и глупый! И сын, который где-то растет с чужими людьми и не знает, что у него есть отец. Думается о неустроенности быта со второй семьей.
  Самостоятельная жизнь, начинавшаяся как будто красиво и романтично в восемнадцать лет, пожалуй, впервые так резко и контрастно предстала пepед  ним в другом неласковом, реальном свете, где нет места розовой фантастике, а всё зависит лишь от тебя самого, да ещё кое-что – от обстоятельств.

  Всё не так у меня, не так, не так!... – бормочет Сергей вслух. – Неудачник!»
И неожиданно остро страшная мысль окатывает его новым жаром:   вот таким он и останется до конца своих дней! Со Стасом или с кем  другим таким же. По кочегаркам...   «Но ведь я же не Стас?! Почему же всё так у меня, почему?!
  Ветер разгоняется по площади и дует, выдувает слёзы из глаз, и они катятся, катятся...

  Они вернулись домой во Владивосток. Причитающиеся им деньги за поездку, за эту борьбу на выживание, ушли на оплату продуктов и билетов на самолёт. Дорогу обратную им оплатили, конечно, но как за проезд в общем вагоне... Высчитали также стоимость восьми ящиков скумбрии — пополам на двоих. Но даже если бы у них сошлись все концы — всё равно это было чистейшее надувательство. Опытные сопровождающие в ответ на этот безбожный и безжалостный обман со стороны организации «Дальрыба» придумали свою систему: оформляли четверых человек на два вагона, а сами ездили по одному. Второй вагон закрывали на большой амбарный замок. По приезде же на место командировки выставляли нужным людям бутылки или давали деньгами, и им оформляли командировочные документы на недостающих трех человек. А дома они получали за четверых зарплату и проездные. Только так эта работа имела смысл.

  А друзья по несчастью съездили и намерзлись не то что бесплатно, но залезли в долги. Сергею ещё пришлось взять на работе недельный отпуск без содержания: не уложился в срок.
  Но все эти материальные передряги в конце концов забылись, остался лишь хронический радикулит, да иногда, когда Сергею приходила очередная идея где-то что-то подзаработать на стороне, что-то провернуть, ему почему-то вспоминались те мгновения на Красной площади...

  Сейчас, глядя на приближающегося с двумя стаканами пива Стаса, Сергей подумал: «Ну и что? Стас мне другом не стал. Последний раз виделись случайно года два назад. Хотя и я, конечно, ничего не совершил и никуда не поднялся. Зато все живы и здоровы. И Стас как будто процветает».
  - Д-держи, Серёжа. Завтра машину покупаю! — заявил Стас  без какой бы то ни было подготовки и связи.
  — Ну-у?! Разбогател наконец?
  — Э-э, Серый! Где я только не был! Я ж старался.
  — Как это?
  — Золотишко мыл на Севере.
  — И на сколько намыл?
  — Около семи...      

   - Не свисти, — Сергей знал, что сказанное Стасом нужно всегда делить на два.
  — Ну, точно! Часть жене отдал. И вот с Никиткой только что шapёxy сделали. По два куска за месяц получили. Завтра машину беру, всё уже договорено. За четыре. Вот, вот, смотри, правда! — Чувствуя, что ему не верят, Стас ловко выдернул из внутреннего кармана пиджака пухлый старый кожаный бумажник. Права лежали сверху. Видно, Стас гордился этим своим последним достижением и, вероятно, только сегодня уже показывал их не одному Сергею.
  — Ну-у, даешь. Но у тебя же к технике... У тебя же руки, извини, не оттуда выросли. Её же ремонтировать надо. Не новая, тем более.
  — Ерунда! Ребята в автосервисе знакомые... Серёга! Есть предложение: обмоем машину? Мы с Никиткой не успели. Он уже в Сочах.
  — Вовка Никитин, что ли?
  — Ну да. Пойдём, посидим в «Арагви»? Вспомним молодость.
  — Да у меня денег... Пятерка.
  — Я добавлю. — Стас опять достал своё портмоне. — Тут кое-какие документы и семьдесят колов.
  — В «Арагви» сейчас не попадёшь, толпы...
  — Там на воротах корефан один, Гена, пройдём. У меня ж во, ключ от Никиткиной хаты!
  — Ну-у, у меня жена, дома надо ночевать.
  — Ты всё с Натахой? Так у меня тоже жена. И второй ребёнок, кстати. Опять девчонка.
  — Да ты что?!
  — Ну я, правда, для Люськи сейчас в командировке...
  — Слушай, как она с тобой живёт? Она ж у тебя умная баба? — спросил Сергей, не боясь, что Стас обидится. Стас был не из обидчивых.
  — О! Крупный начальник, старший экономист. Так она про меня ничего не знает! Каждый месяц приношу ей двести пятьдесят. Выдумал фирму, которой не существует. Будто я там работаю. И всё.
  «А сам по кочегаркам?» — хотел сказать Сергей, но не сказал, пощадил Стасово самолюбие.
  — А у тебя как с Натахой?
  — А чёрт его знает. По-моему, разводом пахнет.
  — Ну! Зачем разводиться? Мы с Люськой с восьмого класса. Да ты ж знаешь. Спим раз в месяц да ещё по праздникам, ха-ха, зато любовь!
  — Хм, я это делаю почаще, а она говорит, что я её не люблю. Да и вообще... Нет уважения должного, Стас, нету.   Муж функционep — работа, зарплата, постель. Матриархат. Война полов.
  — Хе, уважения! Ты, думаешь, у меня... Я ж старшую, Светку, сам в основном воспитывал. Люська-то целый день на работе, а я дома. А как суббота-воскресенье, так и начинается. Я говорю: «Света, делай зарядку». А Люська сразу противоположное: «Света, садись за уроки!» И так во всём. Ну, я периодически в «командировки» уезжаю. У предков с месячишко живу. Потом возвращаюсь — какая любовь! Как молодожены! Ну, ничего, завтра подкачу на машине... А ты всё там же, сваи бьешь неделю через три?
  — Бью, Стас.
  — Да-а... Устрой к себе?
  — У нас, Стасик, нужно работать честно и благородно. И украсть нечего.

  Возле дверей ресторана толпилась очередь,  но Сергея  и Стаса пропустил «корефан Гена». Нашлись и места за столиком на четверых  — со скромной, очевидно, супружеской парочкой  средних лет. Сергей отдал Стасу пятерку, и тот, хотя и обмывали его же машину, взял, не постеснялся. В этом весь Стас. Сам про себя он говорит, что не жадный, а экономный. Заказывал всё Стас, Сергей не вникал, сказал только, что хочет есть.

  Сергей рассматривает зал. Тяжёлые хрустальные люстры, многочисленные настенные зеркала. Давненько он не бывал в подобных заведениях. Неинтересно ему стало в них, скучно. Когда-то в слове «pecторан» ему слышался ещё один и, может  быть, главный смысл, который заключал в себе нечто совершенно другое и отдельное от просто места, где можно выпить и поесть. Потом у него было время постичь этот смысл — он оказался маленьким, глупеньким и пошленьким, уходящим совсем в противоположную от предполагавшегося сторону...
  Недавно, в конце лета, он под вечер возвращался с дочерью с пляжа. Они проходили мимо кафе, оттуда вырывался стереорев.
  — Папа, это ресторан, да? Вот бы хоть разок побывать там, посмотреть! — сказала дочь наивно и простодушно, но с явным и жадным недетским любопытством на лице.
  Сергей тогда подивился дочери, подумал: «Откуда это в людях? Врожденное, что ли? Притягивает загадка, неизвестность? Или не хватает праздников и карнавалов, мало одной новогодней ночи?»

  Он разглядывает публику. Она ещё тиха и молчалива, вечер только начался, ещё нет гула, похожего на привокзальный. Неподвижно застыла атмосфера зала, но уже чувствуется её потенциальная напружиненность. Вот-вот пружина зашевелится, придёт в движение, взорвётся оркестр и загремит по накатанным ухабам конвейер искусственного ежевечернего веселья в случайном незнакомом обществе. Сколько лиц перевидали эти зеркала и сколько еще увидят!
  «А праздника не получится. Праздник потому и праздник, что бывает редко. А может, и потому, что он — сразу для всех и у каждого? Может, какое-нибудь массовое биополе создается?»

  Молодая, очень миловидная официантка принесла графинчик и салаты из помидоров.
  — Сегодня последний раз. Завтра завязываю: за рулем ни грамма! —  оптимистично, убеждая самого себя, заявил Стас.
  — Стас, ну, что такое машина? У кого ее сейчас нет? Ядовитая железяка. Что у тебя изменится?
- Эх, Серый. Ты думаешь, мне она нужна, эта железяка? Сам же говорил про уважение... Вот подкачу к жене, открою дверцу и... Новую жисть начинаю!
  — Не-ет, Стасик, жизнь-то посложней. Если у мужчины нет будущего, женщина легко забывает совместное прошлое.
  — Кто это сказал?
  — Это я тебе говорю. Женщина — она как индикатор. Не даёт нам спать. А вообще, Стасик, стержня у нас нет. Нету стержня.
  — А у кого он есть? Вот он, стержень! — Стас   помахал  своим пухлым портмоне. — Мани-мани-мани!
  — А-а... Чепуха. Стержень нужен. Помнишь, у нас учился Колька Прокуда? Ну, такой плотненький?
  — Это который рисовал хорошо?
  — Ну, вот, даже ты помнишь, что он рисовал. А я ведь тоже рисовал.
  — Да ты и в техникуме что-то, кажется, оформлял? Кстати, ты всё мечтал какой-то красивый дом построить, а, Сережа?
  — Если бы все наши мечты осуществлялись, Стасик... Жили бы мы во дворцах. Построил я квартиру себе и всё. Ну насчёт Прокуды я недорассказал. Рисовал он здорово. Ну и я стремился так, чтоб не хуже. И вроде получалось. Но вот как-то... Это уже, наверное, где-то в классе седьмом. Ты уже от нас ушел. Так вот, изобразил, понимаешь, Коля Прокуда к очередному уроку рисования коней. Тройку на  снегу. Понимаешь, кони... В яблоках. Сани, ямщик, снег, вдали елки... Акварель. Ну, учительница, конечно, всем показала. И я глядел во все глаза. Издалека. Близко боялся... Понимаешь, боялся чужого таланта!! Зависть... Щенок, а что-то такое понял. Что меня может раздавить... В общем, смотрю и думаю: мне так ни за что не нарисовать. И с того дня... Можно сказать, сдался. Предал мечту. А нужно было трудиться, трудиться... А Прокуду видел как-то. Не стал он художником. Киномехаником, что ли, работает...
  — Детство, Сережа, детство. Я тоже мечтал знаменитым баскетболистом стать. В техникуме, помнишь, играл? Так что ж теперь? Ну, пойдем, попрыгаем, что ли? А то скучно от этих разговоров. Вон, парочка наша разошлась, смотри, как скачут. Любэвники...
  — Ты думаешь?
  — Конечно. Супруги по кабакам не ходят.
  — Ну, и бог с ними. Личное дело каждого. И вообще, какой нездоровый ажиотаж вокруг элементарного акта размножения! Да, Стасик, хе-хе?!
  — А ключик от хаты ржавеет, — Стас покрутил на пальце ключ. — Смотри, сколько девочек...
  — Девочки! По пять раз разведены, по сто любовников имели, а тут бродят с неприступным видом, мечтают принца найти. Которого не смогли разглядеть когда-то или удержать возле себя. Думают, что разыщут его здесь.
  – Ничё-ничё, нам-то всё равно. Щас приболтаем кого-нибудь. – Стас никогда не унывает или делает талантливо вид, что не унывает.

  Они протиснулись в толчею танцевального пятачка. Сергей вдруг почему-то решил показать класс, хотя сделать это в такой тесноте да еще в туфлях на высоких каблуках было невозможно. Но он всё-таки пытался что-то изобразить, выстроить   архитектурный  ансамбль из ритмичных движений. Стас, длинный и худой, топтался на месте со смущённой от своей неумелости улыбкой. Оркестр играл без пepepыва программные стилизованные русские народные  и непрограммные тяжёлые роки.
  Стас наклонился к рядом топчущейся девице и нашёптывал ей что-то. Та слушала с безучастным видом.

  Сергей не ощущал никакого веселья. В последнее время алкоголь не вызывал в нём былой бесшабашной раскованности, а наоборот, появлялась апатия, раздражение или даже чувство агрессивности, неведомое ему ранее. Он рассматривал Стаса. Под глазами у того уже образовалась бледная предстарческая зелень, собранная мелкими морщинками, выдавая все перенесённые Стасом справедливые и несправедливые обиды, промахи, никчёмную бестолковость его непоседливой трудной полухолостяцкой жизни. «Постарел, постарел. Не скроешь своей вечной жизнерадостной улыбочкой и хихиканьем...»
  Они вернулись за стол.
  — Обещал девушке покатать на   машине, — сообщил   радостно Стас.
  — Эх, Стасик, не нужны мы уже таким молодым девчонкам. Устарели. Только сами себе кажемся молодыми.
  — О-ошибаешься, Серый. Я периодически...
  — Глупо, всё глупо.
  — Что глупо? Почему?
  — Потому что мы роботы. Не читал?
  — Это из научной фантастики?
  -  Нет. Новейшая гипотеза происхождения человека. Мы произошли не случайно. Для случайности не хватает времени не то что Земли, а всей Вселенной. Посчитали умные головы. Нас синтезировало Солнце. Оно разумно... Да, его информационный потенциал намного превосходит потенциал человечества.
  — Как это, как это?
  — Это долго объяснять, да там и формулы есть, я их сейчас не
помню. Но Солнце, возможно, наша так называемая материнская  система. Оно создало жизнь на Земле и нас, самовоспроизводящихся  автоматов. В свою очередь Солнце, может быть, управляется другой галактической материнской системой.
  — И для чего ж это всё?
  — Для того, чтоб органическая жизнь работала, возможно, в интересах материнской системы. Или упорядочить и организовать пространство всей системы — Вселенной.
  — Значит, то, что мы делаем, нам диктует, допустим. Солнце? И от нас ничего не зависит?
  — Ну-у…  Я не пророк. И вообще, это только гипотеза и не моя. В мире всё взаимообразно. Сегодня Солнце лучами вливает в нас жизнь и информацию, а завтра, глядишь, мы рванём в глубины, чтобы добывать жизнь и информацию себе и Солнцу. А мы сейчас являемся материнской системой для машинной цивилизации. Создадим мыслящих роботов и...
  — Д-девушка! — Стас остановил проходившую мимо миловидную официантку. — Будьте добры, принесите бифштексы, пожалуйста. Вот человеку необходимо закусить, — ухмыльнулся он в сторону Сергея.

  Стас, несмотря на свою весьма сложную жизнь в постоянном окружении людей не самых лучших, несмотря на вечное хождение по узенькой ненадежной полоске — границе между законом и беззаконием, не потерял своей, видимо, врожденной интеллигентности. Почти не матерился, не мог никого обидеть и оскорбить, не стал садистом, не научился драться. Он не умел и не хотел злиться ни при каких обстоятельствах. Эти неизменные черты в Стасе Сергею нравились. Да еще, пожалуй, его любовь к дочке и приверженность семье. Всё тащит как муравей в дом. Но это уже, наверное, больше от инстинкта, чем от разума. В остальном же Стас был далеко не интеллигент. Черты мягкости и грязи перемежались в нём с детства. В младших классах — вечно замусоленные брюки и руки в цыпках. Сейчас — тёмная нечистоплотная личная жизнь. Не читал Стас и книг. Информацию и культуру, словно уставший от жизненных страстей и их описаний в  литературе дед-пенсионер, черпал из единственной районной газеты.
«Когда мне читать? Я добытчик!» — говорил Стас. Действительно, Стас не работал — зарабатывал. Старался всегда устроиться туда, где кроме зарплаты можно было ещё чем-нибудь поживиться: по мелочам, не особо нарушая закон. Однако, если бы не его умная жена Люська, то неизвестно, где бы сейчас Стасик пребывал... Да ещё вот Вова Никитин. Стас — его бледная тень, слабый, бесформенный намёк на делового человека по сравнению с Никитиным.

  Никитин старше, ему за сорок. У него множество связей на мелких предприятиях города и знакомств на уровне замдиректоров по хозяйственной части. Именно он находил заказы, оформлял наряды, договора. Побелить, покрасить, что-то сломать — полный круг их первоначальной деятельности. Белили и красили они тоже плохо, тяп-ляп, лишь бы отделаться поскорее. Особенно, когда работали по договору:  документ на руках и в случае конфликта любой суд будет на их стороне.
  Когда-то Вовка Никитин мечтал  устроиться   в морг   городской  больницы. Протереть спиртом в некоторых местах покойника и обрядить его в соответствующий костюм — уже в то время эта услуга для родных покойного обходилась недёшево. И Вова подсчитывал, что если в день он снарядит в последний путь столько-то,   то получит столько-то, а в месяц — несколько тысяч...
  С моргом у него ничего не получилось: нервишки не те, видно, оказались. Зато несколько лет назад он устроил Стаса в бригаду по изготовлению кладбищенских памятников. Бригада трудилась официально, но часть памятников загоняла по очень приличной цене «налево». Стасу тогда не повезло: через несколько месяцев после его  устройства бригаду разогнал ОБХСС.
  — Ты в ту-а-а не желаешь? — спросил Стас, вытаскивая ноги, похожие на складные ножики, из-под стола.
  — Нет пока.
  - А я схожу.
  — Сходи, сходи.

  Сергей оглядывает зал. Ему сейчас ни грустно, ни весело, а как-то безразлично. «Может, и правда все мы стопроцентные роботы? Ведь всё, всё запланировано и обусловлено. У одного такая жизнь, у другого другая. Да что жизнь! Всё человечество куда-то идёт. По какой-то программе. Время — наша перфолента с программой. А ты? Накривлялся? Напился? Надёргался? Что ты здесь делаешь? Интеллектуал-самоучка... Ладно, сиди, умник, анализатор чёртов. Без тебя тошно. Что ты за мной следишь? Записывай молча, подглядывай! Запоминай, может, потомкам в музее пригодится. А меня не трогай. Я простой... Хочу быть простым, как все. Кто я такой, чтоб рассуждать о непостижимом?»

  Сергей не заметил, как перешёл в своё, ставшее уже для него привычным, но не всегда приятным состояние раздвоенности. Ему часто казалось, что это вовсе и не раздвоение, а как будто где-то в голове, в мозгу, появился у него кто-то сложный, похожий на паука или осьминога. А всё остальное — тело, лицо, внешние действия, согласованные с традициями и условными законам, — это Простой, это известный знакомым и родственникам Сергей.
А управляет им, дёргает за ниточки - Сложный. Он хитрец и простак. Дурак и гений. Он может быть иногда гадом, злым подонком, а иногда — величайшим справедливцем, добряком и альтруистом. И он следит, следит за Простым. Но подчас он то ли засыпает, то ли исчезает куда-то по тайным делам, то ли очень ловко и тихо подсматривает за Простым, позволяя ему жить так, как Простой жил до появления Сложного – до тридцати лет...

  До тридцати Сергей жил живой жизнью. Не то, чтоб он не анализировал свои поступки или не задумывался о тайнах природы. Анализировал и задумывался, но всё вокруг принимал как должное, само собой разумеющееся, и даже до жуткости загадочное — космос — считал делом в недалёком будущем постижимым.
  Что же было до тридцати? В шестнадцать природа резко,  как неопытный водитель переключает скорости, например, со второй на третью, переключила в нём какую-то свою, биологическую скорость. Он словно вновь появился на свет, поражаясь и восторгаясь вдруг открывшейся в привычном и примелькавшемся: небе, деревьях, траве, цветах, людях — чистой, великой красоте, удивляясь, что никто, кроме него, не замечает этого. Сам себе он казался каким-то исключением в своем роде, единственным и неповторимым, чуть ли не гением, припоминая, что нечто подобное с ним уже происходило лет в пять.
  Он не знал, что за жизнь ещё не раз переключатся у него скорости — будут подъёмы и спуски. А тогда, в шестнадцать, он конечно влюбился. Первая полувзрослая школьная любовь. И конечно несчастная. Не потому, что ему не ответили взаимностью, — взаимность была полная, но как раз потому и несчастная, что взаимность осталась без ответа. Не смог он перебороть свою неумелость, глупость, стыдливость. Но сколько было страданий, мысленных монологов и объяснений, ревности! Сколько было не повторившейся потом никогда настоящей, пусть наивной, но высшей, в чистом виде любви!

  А после техникума он сам переключил в себе скорости. С интеллектуальной на физическую. Женился. Была ли любовь? Может быть. Но совсем не та, не школьная. Он и его молодая жена как будто решили безжалостно сжечь друг друга в страстном, испепеляющем душу и тело пламени! Они, не сговариваясь, словно задумали жить жизнью героев Достоевского, у которых каждый день и час переполнены сверхнервными событиями и потрясениями. Как будто жизнь кончалась в двадцать лет и нужно было успеть израсходовать себя полностью, уничтожить все нервные клетки.

  Потом, когда этот угарный вихрь прошёл, Сергей с удивлением обнаружил, что далеко не все так безрассудно и безоглядно бросаются в эпицентр этого перемалывающего жизненного циклона. Оказывается, многие ни о чём таком и не подозревают, считая страсти выдумкой киношников да писателей. Живут себе до старости тихо и даже счастливо, уже с молодости обрастая ленивым духовным и телесным жиром.
  Есть и третья категория: те, что живут долго-долго, переживая намного и страстных, и равнодушных. Они тоже не прочь испытать все положенные и даже неположенные приключения, попереживать, пострадать, они тоже ждут от жизни разнообразия, но… в меру. Где-то в их генетической программе есть ограничители, не позволяющие им ничего много сразу. Они могут всё испытать, всё пройти, растянув это удовольствие до глубокой старости.
Наташа была из этой категории.

  А у Сергея после тридцати природа опять резко передернула рукоятку скоростей — до визга шестеренок… Забитый и забытый интеллект вдруг, если верить проверочным тестам, резко подскочил до ста процентов. Его-то Сергей, любитель символизировать, придумывать некоторым «вещам в себе» какие-нибудь свои, оригинальные имена, и окрестил Сложным.
  И этот новый интеллект разверз такую бездонную и туманную бездну перед своим обладателем! Жизнь вдруг встряхнула калейдоскоп понятий и представлений, и как когда-то перед ним открылась красота, так сейчас простая картинка бытия неожиданно расчленилась на бесконечность сложнейших узоров, одним из которых стал он сам. И когда Сложный не дремал, Сергей словно предчувствовал второй, истинный смысл жизни и хода времени. Как будто уже вдыхал разрежённый самый край тумана, в котором где-то там, в гуще, через каких-то несколько сотен лет, этот смысл откроется всем свободно, не таясь, и сольётся в неведомых праправнуках в одно целое — Сложный и Простой.

  Официантка шла через зал к его столу. Она элегантно, в одной руке, как и полагается, несла поднос и почему-то смотрела на Сергея. Её пристально разглядывали мужчины. Она была слишком нездешняя, слишком чистая для подобного заведения. Она приближалась, и с каждым её шагом на Сергея всё сильнее и сильнее давила волна, идущая впереди этой молодой женщины с нежным белым лицом, добрыми глазами и мягкими детскими руками. Она подошла, и их взгляды ещё несколько мгновений туго переплетались, и оба на уровне бог знает какой телепатии уже парили, взмывая над глупым прозаическим бытом, где-то высоко-высоко, в неземных белоснежных сверкающих костюмах, соединившись в чистейшем, но страстном объятии...

  «Живи, Простой!» — как будто услышал Сергей насмешливый голос Сложного.
  — Вы — самая красивая девушка нашей страны, а может быть, и Вселенной, — сказал Сергей, глядя, как она пластично и виртуозно расставляет на столе принесённое, и уже почти раздев глазами эту прекрасную фигуру, кажущуюся такой  податливой и   доступной — лишь чуть протяни руку.
  — Вас зовут Оля? — имя своей округленностью и мягкостью само вспыхнуло в мозгу, просясь: назови, назови!   И он, произнеся  его вслух, понял, что угадал, но не сильно удивился: подобные и даже похлестче случаи телепатии с ним происходили и раньше. Она  же изумленно взглянула на него и неожиданно для себя присела на краешек стула. А Сергей, тоже неожиданно для себя, как-то обыкновенно и просто, без пошлого намёка на что-то, накрыл своей ладонью её маленькую нежную ручку и, вглядываясь в   красивые   голубоватые глаза, на дне которых осели то ли болезнь, то ли какая-то душевная боль, спросил:
  — Трудно здесь? Пьяные, накурено?..
  И она его поняла — поняла, что в его глазах она хороша и нравится ему, что он жалеет её и видит её одиночество и вообще видит её всю, где-то там, внутри, высоко, а не только, как многие мужчины, лишь лицо и фигуру...

  И они вдруг разговорились, разоткровенничались с жадностью и наслаждением, как два одиноких человека, давно мечтавших о такой нежданной, негаданной встрече.
  Они листали страницы своего прошлого с откровенностью, которая возможна в подобных обстоятельствах, пытаясь одновременно и разглядеть себя со стороны, пряча подальше свое самое некрасивое, в чём трудно признаться и самому себе, и в то же время перекладывая часть своей тяжелой ноши на неравнодушного слушателя.
А где-то далеко, в бессознательном, словно маленький, слабенький, только начинающий разгораться жёлтенький кусочек плазмы, подвешенный в магнитном поле, дрожала новорожденная хрупкая надежда, что этот разговор — нулевой цикл перед постройкой их будущего.
  — Он сам хотел, чтобы я работала здесь. Ему деньги были нужны... Ревновал меня. А ведь я ему никогда... Любила его. Или во мне что не так? Бросил, ушёл к другой. Вот, работаю здесь, на кооператив зарабатываю. Нет, я не обсчитываю, не обманываю, сами дают... А мне квартира нужна. У меня ребенок... Сын. Три годика. На Сахалине у родителей. Душа разрывается. Сама на частной живу... Тут так курят, а у меня сердце стало болеть...
  — И у меня семья разваливается. Вижу всё, понимаю, а сделать ничего не могу. Знаешь, как в аварии какой-нибудь. Летит на тебя, несётся, видишь, что вот сейчас, сейчас!.. И осознаёшь, что уже ничего не успеваешь, не увернёшься и некуда деться...

  Сергей не стал врать, что холостой. Умолчал лишь о том, что женат второй раз и что лет ему не тридцать, как она посчитала.
  «А ведь всё у меня ещё может быть, всё повторится! Любовь, счастье, окрылённость, — думал он, глядя на Ольгу. — Но на какое время? На полгода? На год? Сколько же можно истязать себя? Звёзды сжимаются, коллапсируют, превращаясь в невидимую невообразимой тяжести точку. И чувства человеческие коллапсируют. «Ты плохо исполняешь свои супружеские обязанности», — так в последнее время заявляет ему жена, подразумевая постель.

  Вот к чему скатилась, сжалась, сколлапсировалась его былая возвышенная влюблённость, желание видеть её, отразиться в её больших глазах, все его ухаживания, переживания, ревность, лазание по связанным простыням на второй этаж общежития в комнату, где она жила. «Обязанности»... Конечно, он не наивный мальчик. Жизнь есть жизнь. Но если всё так пресно, просто и скучно, тогда зачем же всё остальное — красивые слова, музыка,вся цивилизация,наконец? «Обязанности» есть и у животных...

  Два года, пока у них не было ребёнка, они жили прекрасно, ходили везде в обнимку на зависть молодым и старым. Сергей работал на стройке мастером, зарабатывал квартиру. Родилась дочь, и тоже всё было как будто нормально. Он ушёл со стройки и устроился на сутки через трое — матросом на морской буксир. Сутки вкалывал, не спал, а утром шёл на вторую работу: нужны были деньги на мебель и на всё остальное обзаведение. Вечером на вторые сутки приходил, еле держась на ногах. Но молодая жена воспринимала это как должное. «Ты же алименты платишь», — говорила она, и он не замечал в её глазах ни жалости, ни сочувствия, как будто принадлежность его к мужскому полу автоматически исключала подобные чувства с её стороны, как будто не имел он права смертельно устать или заболеть.
  Он давно подметил, что есть определенный сорт женщин, считающих мужчин если не грубой рабочей скотиной, то всё-таки существами более низшими, более примитивными, призванными обслуживать  их, женщин. Словно и не мужчины, разрушая свои «чёрствые» сердца, сотворили гениальнейшую музыку, живопись, литературу...
  И он со щемящим сожалением убеждался, что жена его с каждым днём уходит и от него, и от чего-то тонкого, от той первоначальной поэзии, которая у них была и которой завидовали окружающие. «Ты же мужик», — отвечала она холодно на его жалобы на жизнь  и усталость.

  Но и сам он приложил немало сил, чтобы эта хрупкая тонкость исчезла... А без трепетной этой голубой призрачной дымки — вечно ускользающего флёра, покрывающего лишь двоих, — что-то нарушилось в механизме их семьи, огрубело, опошлилось и покатилось, покатилось...
  Дочь подрастала, и Сергей стал ощущать, что Наташе совсем уже не хватает эмоций и психических сил на двоих. Перетягивала явно дочь. Он не ревновал, но всё более и более чувствовал свою ненужность в доме, изолированность. От него требовались лишь зарплата да «обязанности»...
  Потом переехала из деревни теща, и образовалась коалиция: жена, теща и подрастающая дочь. Она ещё тянулась к нему, но он видел, что и дочь уходит от его влияния и авторитета.

  Был ещё тесть, пенсионер. Он перенёс три операции на желудок, но выдержал, стал поправляться. «Поезжайте в Кисловодск, поживите, попейте водичку», — советовал ему Сергей.
«Ну, если уж нет здоровья, то чего уж ехать!» — ответила за тестя тёща. Сама же, полная сил и энергии, тут же отправилась на курорт и по родственникам, истратив несколько тысяч, а тестя послала на работу. Не хотел он идти, не чувствовал в себе сил, но пошёл, не мог ослушаться. Его, ещё не окрепшего после трёх наркозов, продуло — заболел воспалением легёких и умер.
  В тот день, когда он умирал в больнице, тёща более или менее спокойно вышла на трудовую вахту — честно исполнять свои обязанности незаменимого завскладом в домоуправлении номер три…

  И вот тогда-то Сергей взглянул на свою семью как будто новым зрением, словно спроецировав настоящее на много лет вперед, на старость. И увидел себя такого же, как тесть: подмятого, управляемого, без собственной воли. И Сергей прекратил надрываться, постепенно превращаясь в грубоватого эгоиста, прикрываясь этими новыми качествами характера от натиска жены.
  А она поразительно, словно фотоснимок под действием каких-то таинственных сил, с каждым годом всё более и более походила на мать — лицом и духом. Тело её, в отличие от раздобревшего тещиного, наоборот, усыхало. Как мало оставалось от той милой двадцатилетней девушки, с которой он когда-то знакомился. Даже речь у молодой современной женщины исказилась и переродилась, появились тещины выражения и словечки, какие-то устаревшие и обывательские, появилась вдруг серьёзная вера в дурацкие и многочисленные приметы, без которых, оказывается, нельзя шагу ступить. Сказалось воспитание или программа наследственности включала всё новые и новые тумблеры характера?

  В то время как у Сергея появился некто Сложный, у жены завелся и рос как на дрожжах Потребитель.
  Но перед тем как он у неё поселился, она однажды словно проснулась и, очнувшись, удивилась обыкновенным и привычным вещам вокруг себя, поразившись уникальности жизни — своей и чужой. То, что Сергей давно пережил, к ней лишь только пришло.
  «Может быть, возраст, разница в пять лет, чем-то мешает нам? Но разве не ровесники любые муж и жена с любой разницей в возрасте? И всё-таки... Мне опуститься в её время легче, чем ей подняться туда, чего для неё ещё не существует», — думал Сергей.

  А тот её период удивлений и нового открытия мира он как-то не заметил сначала, не понял и пропустил. Если б заметил, то, может быть, помог ей задержаться в нём? Но не заметил. Все происходит так, как происходит.
  А она в тот свой период удивлялась всему вокруг и как маленький ребёнок засыпала его вопросами. Почему? Почему подъёмный кран не падает? Почему бьёт током? Как устроен телевизор?
  Ему было либо смешно, либо лень отвечать на её вопросы. К тому же в них ему слышался ещё один подтекст, наверное, подсознательный. Ей, кажется, захотелось от него больше мужской мудрости — как дополнения к мужской силе. Эдакого всезнания, прочности, незыблемости, солидности. Ей, вероятно, нужно было тогда больше его зауважать, что-то в ней истончалось, исчезало. Уходили чувства к нему...
А он не понял тогда ничего. Ему только не хотелось превращаться во всезнающего мужа-кретина, объясняющего жене на каждом шагу элементарные вещи — как будто он сам их изобрел. Обратный перегиб палки. Женщины дураков не любят так же, как и слишком умных...
  — Ты же в школе физику изучала, — говорил он ей, зная, что ничего она не помнит из школьной программы, да, пожалуй, и не понимала, когда учила.
  «Как странно... Только что было лето, тепло, вода, и вдруг холод, зима, лед...» — задумчиво сказала она как-то, когда они прогуливались по берегу замёрзшего залива. И лишь после этих её слов Сергей догадался, что жена его в той стадии, в которую он сам недавно вошёл, предчувствуя интуитивно какой-то возможный второй смысл жизни.
Конечно, как и все, она знала о существовании физических законов, но удивляли её не сами законы, а их бытие вообще, то, что они есть, а вместе с ними — Земля, Солнце, звёзды и всё живое. И именно вот так, в таком виде, в каком она всё видит и чувствует вокруг, именно в таком и ни в каком иначе. И то, что ощущает она и все другие, — было, есть и будет, это какая-то странная   непоколебимая данность, нельзя выйти из себя, сменить оболочку,   превратившись   в нечто совершенно другое...
Кто не проходил в том или ином возрасте через подобное удивление перед загадкой мироздания?

  Она не могла выразить своих новых ощущений словами, но Сергей в конце концов заметил и понял её состояние. Жаль, что поздно. Он ничем не успел ей помочь. Переломный момент наступил. Она сделала свои основные жизненные выводы.   
  Потребить! Потребить! Уcпеть! Пропустить через себя как можно больше вещей и зрелищ! И, конечно, секса. После каждой неуёмной фантазии в постели они надолго охлаждались друг к другу. Днём она молча осуждала его ночного, как будто не была сама добровольной участницей, как будто потенциально не подталкивала его.
  Он перехватывал её скрытые жадные взгляды на мужчин. Она не могла сдержаться даже в его присутствии. Но она ему ещё не изменяла. Он знал это точно. Над мыслями же её он был невластен. А насчет невыполнения им супружеских обязанностей говорила нарочно, чтобы поддеть его, поиздеваться или разжечь.   
  Потому что сама бывала холодна чаще, чем он. И когда он первый проявлял инициативу, она торопливо произносила: «Нет-нет...» Или специально ела на ночь лук... И они лежали вдвоём на одной двуспальной кровати, ворочаясь, с открытыми глазами. И кто знает, сколько здесь, в этой постели, побывало других, воображаемых мужчин и женщин!..

  Потребитель же её рос и крепчал, наливаясь выкачанными из хозяйки соками. Лишь на продуктах она странно экономила, относясь к еде, как делу совершенно второстепенному.
  Внешность её менялась к худшему. Заострились плечи и скулы, усохла грудь, увеличился нос, а в больших, когда-то добрых глазах поселился постоянный блеск голодающей неудовлетворенности. Тому, чего потреблять она не могла, она тоскливо и бессловесно завидовала, испытывая непонятное, наверное, ей самой горе, словно меньшее или большее количество потребленного могло отодвинуть предстоящее разрушение, старость, смерть.

  «Или, если честно признаться, виноват я сам?» — Размышлял иногда Сергей. В последнее время он стал замечать за собой, что ко многим вещам, которые ещё так искренно волнуют его жену, он стал откровенно равнодушен, снисходительно и свысока рассматривая их, как несущественную мелочь, вечную суету сует. Жена ещё была вся в движении, в погоне за временем, а он уже не спешил, не переживал по поводу какого-нибудь солнечного пляжного неиспользованного денька,пропущенного   фильма.   Не   использовал,   не   посмотрел?   Ну  и что же, ну и пусть.
Иногда он казался себе эдаким старым, заплывшим жиром моржом, с толстой кожей и рубцами на ней от былых сражений. И хотя наружность его никак не соответствовала подобному образному представлению — за фигурой он следил и внешний жирок сгонял гимнастикой и бегом, — но внутри...

  Слишком искушен он был во многом и часто забывал, что Наталья ещё не испила свою эмоциональную чашу, что ей, может быть, кроме спокойной жизни просто физиологически необходимы даже ссоры и слёзы. А её тяга к потреблению — не наивное ли это стремление наполнить жизнь если не эмоциями, так вещами, подменять одно другим?
  Впрочем... Может быть, какая-то своя, женская истина в ее материальных запросах все-таки есть? Муж, не умеющий добывать всё новые и новые вещи, плох, болен, стар, негоден? Может, это заложено в женщине, как что-то изначальное, инстинктивное?
  Не так давно, в конце зимы, они вышли вдвом на одну из своих редких деловых прогулок: отправились в ГУМ за материалом на шторы. Прошлись по всем отделам посмотреть, где что новенького. В секции мехов постояли, разглядывая дорогие бобровые и норковые шапки. На Сергее была кроличья, довольно уже поношенная и поистертая. Когда-то имелась у него и ондатровая, да моль съела. А эту пора бы, конечно, сменить.
  — Жизнь проходит, а ты так и не поносил хорошей шапки, — сказала Наташа, переводя взгляд с витрин на мужа. — Мне так хочется... Чтобы ты красиво был одет.
  И когда он услышал эти слова, наполненные неподдельной искренностью, горечью и грустью, эти слова, которые он не ожидал от неё услышать, увидел её тоскливые глаза, откуда печально блеснуло нечто... Любовь? Или гораздо большее, то, что срослось в обоих, спаялось в общении многих лет, сроднилось? Или жалость к уходящему и неосуществлённому, жалость к нему?

  Господи, да нужна ему какая-то паршивая шапка! Он и в своей ещё может ходить сто лет! А за эти слова её... Да он будет ходить в чём угодно! Если бы он мог, он бы купил сейчас ей вон ту норковую шубу за восемь тысяч! Каких бы трудов они ему ни стоили. Но таких денег у него не было, а было где-то около сорока рублей. И он потащил её в отдел дорогих материй и уговорил купить самую лучшую, какая понравится — на платье. Вместо штор...

  Слова её он запомнил, а собственный порыв прошёл. Да и что он мог сделать? Он уже чувствовал, как каждый новый день уносит каплю сил и здоровья. Пусть ещё крохотную, но уносит. День — и капля утекает из сосуда жизни. Сегодня уже не так, как вчера, а завтра будет хуже, чем сегодня.
  А их редкие страстные ночи — не начало ли это прощания? Не последние ли это, пусть и сильные ещё порывы ветра перед долгим или вечным затишьем?!

  А их странная жизнь? Они следят, наблюдают за собой и друг за другом, наблюдают начавшийся переход в старость. Но вместо того, чтобы поддерживать друг друга, успокаивать, не замечать морщин и болезней, они с неудовольствием и раздражением замечают и наблюдают. Регистрируют. Словно ещё каждый из них  надеется  на что-то иное, на чудо, на возможность всё здесь оставить и бросить, yйти в другую жизнь, в чужую молодость...
Но она ему еще не изменяла. Телом...

  Изменять стал ей он. «Кто прав, кто виноват?»
Как-то недавно он прочел юмористическую фразу: «Интеллектуал — это человек, который думает, что он много думает, и чем больше он об этом думает, тем больше он о себе думает». Прочитал и поразился: ему показалось, что это о нём, что нужно быть проще и им с Натальей не хватает смешного, чувства юмора?

  Обо всем этом Сергей подумал, разговаривая с Ольгой. Подумал не мыслями, а той неотвязной памятью о своей семейной жизни, которая последнее время, как предчувствие аварии, всегда и везде присутствовала в нём, не давая полностью забыться и отвлечься.
  Подошел Стас. Ольга встала.
  — Не пей, Сережа, больше сегодня, хорошо?
  — Не буду, Оленька!
  — Вот это техника! — Стас уселся и ошеломлённо глядел на Сергея.
  — Да... Познакомился. Жаль, завтра улетает в отпуск. На Сахалин. Ну, ничего, через месяц вернется, встретимся...
  — Через месяц? А сегодня-то чё будем делать?
  — А ничё. Закусим — и по домам.
  — Ну-у, Серега! Да ты что?! Давай по маленькой?
  И Сергей не сдержал слово, выпил. Потом они ещё плясали, курили с какими-то девицами. Сергей несколько раз подходил к Ольге, но понял, что такой, опошлившийся, он ей уже не нравится. Он решил идти домой, хотя и не хотелось ему туда идти.
  — Пошли, Стас, хватит на сегодня.
  — Иди, бери плащ, я сейчас.
  Сергей не успел надеть плащ, а Стас уже спускался по лестнице с бутылкой вина.
  — Марочное! — объявил он.
  — Сдурел? Кто его пить будет?
  — Ничё-ничё, это маячок...

  Они вышли на улицу. Сергей вспомнил, что забыл купить сигареты. Остановил проходившего мимо парня, попросил закурить. И пока тот доставал пачку, пока Сергей прикуривал, Стас оказался уже в нескольких метрах от него. И не один. Он держал под руки двух девиц.
  — Cёгa, Cёга! — Орал Стас. —Мы здесь! Вот девушки   желают скрасить, так сказать, наш холостяцкий вечер. А завтра мы все катаемся на моей машине. Правда, девушки?
  Девушки натянуто захихикали. Обе они были в слишком коротких юбках, высоких сапогах и одинаковых черных, из кожзаменителя, куртках. Сергей попытался разглядеть их густо накрашенные лица, но оттого, что девицы почему-то отводили глаза, глядя в сторону, и лица их как будто разъезжались. Сергей, конечно, сразу понял, какого сорта девицы, но ему было всё равно. Он решил ещё немного прогуляться, и всё. И больше ничего. Хотя... Он взял одну из них, что показалась ему посимпатичнее, с ногами попухлее, и они двинулись.
  — И куда мы идём, парниша? — Спросила его дама, картавя, не выговаривая «р».
  — У Стаса надо спросить. Стас, далеко идти?
  — Щас, щас, д-девочки. Вот, переходим   дорогу.   Так.   Видите, ТЮЗ, вон, красные буквочки горят? Так вот, окошечко на втором этаже над буквой «з». Нам как раз туда.
  — Никитин что, до сих пор там ещё  живет? — поинтересовался Сергей.
  — Да он получил новую хату на Баляйке. С женой разошёлся, и хата ей осталась. А он здесь... Дом на ремонт идёт, и квартиры бесхозные, — растолковывал Стас.

  Девки вели между собой странный, закодированный разговор, называя друг друга почему-то «машками». «Блатные или придуриваются?» — подумал Сергей. Девки ему не нравились.
  Стас всё молол о своей шикарной машине.
  — Что мужчина ищет в женщине?   В   незнакомой? — потянуло Сергея на философию. — Разнообразия в теле или в душе? Нет, девочки. Мужчина ищет контакта и понимания. Этот вечный вопрос и поиск...
  — К-контакт будет! — жизнерадостно объявил Стас. — Правда, девочки? Ну вот и пришли.
  — Мальчики, сейчас. Мы позвоним братику. У нас братик. Чтоб не волновался... — девки влезли в телефонную будку.
  — Стас, слушай, это же... С ними...
  — Да чё ты волнуешься? На винт боишься намотать? Да ерунда. На морвокзал сразу сбегаем, промоют. Профилакторий круглосуточно пашет. Я там уже два раза...
  — Эх, чушь! А с женой?..
  — Я после этого с женой ни-ни. До полного выяснения. Говорю: заболел, ну там, голова болит, то-сё...
  Девицы вышли из будки, Стас всех завёл в тёмную подворотню. «Центр города — и такой глухой двор», — подумалось Сергею.
  Все кое-как втиснулись в маленькую облезшую прихожую. Девицы, очевидно, ожидали чего-то большего, покрасивее, потому что поскучнели, завздыхали. Сергей наконец разглядел их лица. Их можно было бы считать симпатичными, если бы не печать многоопытности, так контрастирующая с молодостью, да не глаза: у обеих они сидели словно не на месте, бегали, прыгали — какое-то напряжение заметил в них Сергей.

  Из прихожей шли две двери: одна в  туалет,  другая — в узкую унылую комнату с малюсеньким окошком. Около окна стоял старый диван, на подоконнике — дешёвенький   замызганный   проигрыватель. Возле двери, в углу — раскладушка с тряпьём. К стене, около дивана, прислонен журнальный столик на трёх ножках.  На нём —  большая картонная коробка, стаканы, пустые бутылки. Стены   украшали несколько японских календарей-плакатов с обнажёнными красотками .
  — Проходите, проходите, девочки, — торопится Стас скрасить впечатление. — Вот,  угощайтесь. — Он   открыл  коробку,  она  оказалось полной дорогих шоколадных конфет.
  — Шару последнюю с Никиткой на кондитерской фабрике делали, — сказал, ухмыляясь, Стас, обращаясь к Сергею.
  Стас попытался открыть бутылку, но дамы, как ни странно, пить наотрез отказались. Сергей и Стас сидели на диване, девицы стояли перед ними, желтея капроном, и наворачивали трюфеля — только фантики летели в разные стороны. Стас ухватил за ногу свою даму, та не убрала, а наоборот, задрала её ещё выше, положив колено Стасу на плечо.
  — Подержись, подержись...
  — А ты тоже хочешь подержаться? — спросила Сергея партнёрша.
  — Слушай, Стасик, есть такой известный афоризм: «Молодость —  это комедия, над которой в старости хочется плакать», — произнёс в ответ Сергей, чувствуя, как волны тошноты разыгрываются где-то в затылке, а в желудке разгорается резь. «Проклятый гастрит!» — Не про нас афоризм, что ли? Пора начинать плакать, а мы всё смеемся... Ты садись, посиди, я сейчас, — чувствуя, что не сможет сдержать тошноту, сказал, не глядя на свою «подругу», Сергей и заспешил в туалет.

  Его долго выворачивало над грязным чёрным унитазом. Кто-то открывал дверь и смотрел ему в спину. Сергей думал, что это Стас, и махнул рукой: мол, уйди, не до тебя. Вышел из туалета совершенно трезвый, ощущая лишь сильную слабость и дрожь в коленях. Дверь в комнату была прикрыта, сливной бачок в туалете свистел в верещал на разные голоса, и Сергей под этот шумок решил уйти по-английски, не прощаясь. Толкнул входную дверь, но она оказалась закрытой. «О, чёртов Стас!»
  Бачок замолчал, и в наступившей тишине Сергей услышал за дверью в комнате какие-то звуки, которых здесь вроде быть не должно, какие-то равномерные стуки, бормотанье. И тут же он ощутил как будто новый чужой запах. Он тихо открыл дверь, шагнул в комнату.
  Стас!.. Нет, не Стас... Тело... Оно распласталось на  полу. Ноги дергались. Руки, тонкие и слабые,   лежали   бессильно   раскинутые, словно валялись отдельно. Голова... Она тоже дергалась, на губах, на том местe, где они должны быть, из бурого месива выползали и лопались красные пузыри и вырывались стоны.
А рядом, на корточках, пригнулись двое — с перекошенными, страшными-страшными, какие могут только присниться в самом кошмарном сне, лицами.
  «Роботы!» — почему-то обожгло мозг Сергею этим словом. Чёрными — он не понял, что они были в перчатках, — руками двое сжимали пустые бутылки, и каждый по очереди с коротким размахом опускал свою — раздавался неправдоподобный жуткий хряск еще живой головы, и вслед ударяла фраза: «Мони давай!» «Мони давай!» «Мони давай!»

  Сергей, как сделал шаг в комнату, так и застыл. Ноги у него отнялись, сердце забилось внизу, в конце позвоночника. За эти две-три секунды, которые он простоял, сознание его успело расслоиться, разделиться на две части. Он уже не понимал: на Простого и Сложного ли разделился, либо ещё как? Но всё, что было в нём высшего, успело попрощаться и с Землей, и с воздухом, и с людьми, которых знал и не знал, и со всем-всем, что было в нём самом и чего не было, со всей Вселенной, осознавая жуткую нелепость того, что Вселенная в силу каких-то случайностей или закономерностей вдруг сжалась для него в эту узкую гробовидную комнату — конечный пункт его жизни. Другая же часть сознания, попроще, уже представила, как ЭТО произойдет, где будет лежать тело. «Вот здесь на грязном полу, среди окурков и бутылок, здесь. Сейчас».
  И всё-таки страшным усилием воли он попытался соединить сознание в одно целое. С трудом переставляя онемевшие ноги, сделал шаг вперед.
  — Вы... Что делаете? — почти прошептал он и дрожащими, налитыми бесконечной слабостью руками попытался взять стул. И всё это у него выходило медленно-медленно.
  Те же двое, наоборот, быстро вскочили и кинулись к нему. Сергей увидел, что они малы ростом и довольно хилы. «Рано сдался, ранo...» — промелькнула мысль. Но поздно. Один ловко подпрыгнул и ударил ногой в живот, в печень. Другой — бутылкой в лицо. И Сергей уже на полу, как Стас. И уже воняющая резиной и окурками кроссовка давит на горло и летит, приближается окровавленная бутылка...

«Наташенька! Аленка! Спасите, спасите!» — кричит он безмолвно последнюю молитву и нечеловеческим, звериным чутьем отклоняет голову, убирая из-под удара висок...

  Свет давит и давит на глаза, и Сергей открывает их. Тяжело, с трудом встаёт с пола. Светлый пиджак его весь в бурых пятнах засохшей крови. У окна неподвижно лежит Стас. Тело. Вместо лица — страшное синее пятно. Сергей лишь мельком взглянул на него.
Он ничего не помнит, но почему-то и не удивляется. Он лишь знает, что так должно быть. Себе он кажется как будто посторонним здесь, словно зрителем в кино. Единственно реальным предметом он ощущает лишь свою голову. Он не видит себя — зеркала нет, не подозревает об ужасном, избитом лице и громадном вздутии на лбу, он лишь чувствует свою голову лампочкой, на которую подали слишком большое напряжение, и вот-вот её тоненькое хрупкое стекло разорвётся на кусочки. 
И Сергей очень бережно несёт её в прихожую. Он ни о чём не думает. Не может думать. Но какая-то всё-таки мысль движет им, и он пытается напрячься, чтобы понять её, но нельзя: лампочка может лопнуть.
  Выходит из квартиры, спускается по лестнице, проходит пустынный двор, арку. На улице никого. Раннее утро. Но он ничего этого не сознаёт. Он замечает телефонную будку, и та единственная мысль оформляется наконец в одно слово: «Милиция».
  В будке он долго соображает: как набрать номер и какой? Глаза разбегаются, не могут сосредоточиться на цифрах. Всё-таки ему удалось набрать 02.
  — Над  буквой «з»... Окно. Человека... Здесь... В ТЮЗе. Убили. — И вешает трубку.
  Выходит из будки, прислоняется к ней и стоит, стараясь не потревожить голову-лампочку.
  С главной дороги врывается милицейский «газик», с визгом тормозит перед аркой. К Сергею подбегают люди в форме. Он ведет их наверх.
  — Ты убил?! Признавайся! Вы подрались?! Рассказывай, рассказывай! Как твоя фамилия? Где живёшь?   Как его   фамилия?! — На Сергея с разных сторон сыплются вопросы, но он ничего не помнит, не понимает. Он только знает, что что-то произошло. Но что?
   — Как его фамилия? Как его зовут?!
  Но Сергей лишь с трудом вспоминает свою фамилию, а Стасову вспомнить никак не может. Он напрягается, напрягается, и вдруг память прорывает!
  — Э... Это... Пипс! Пипс! Ха-ха-ха!!! Ах-ха-ха! Пипс... — заливается неестественным смехом Сергей.
Ему сейчас четырнадцать лет, он в классе строительного техникума. Молодая симпатичная преподавательница, ясноглазая, с точёной фигурой и длинными ногами, в короткой юбке... Ох, эти ножки! Она вызвала отвечать Стаса: «Назовите строительные материалы?» Стас, конечно, как всегда ни черта не знает. Но на его счастье на кафедре лежит учебник, повернутый к Стасу «кверху ногами». Учебник раскрыт как раз на параграфе «Строительные материалы». «Пе-сок»,—читает Стас. Учительница не замечает. «Цемент, известняк», — продолжает Стас. Но дальше страница загнулась и ему плохо видно. «П-пипс», — читает  Стас.    
  Вместо «гипса». Класс и учительница замирают. Никто не решается поверить услышанному, никто не успевает завизжать и покатиться под парту от хохота. «Как-как?!» — спрашивает учительница. «Пипс» — бодро   и громко выпаливает Стас. Ему терять нечего. И класс взрывается хрюканьем, поросячьим визгом, восторженным хохотом до икоты. А Стас до конца ученья остается Пипсом...
  Сергей обрывает свой жуткий смех.
  — Пипса убили, — говорит он. — Это Стас Гулевский.
  — Кто убил?!
  — Роботы. Они кричали: «Мони давай! Мони давай!» Нет... Их было двое. Мы куда-то заходили... Не знаю. В какой-то ресторан. Две девки... Машки...
  — Как звали наводчиц? Приметы?!
  — Машки... Моя «р» не выговаривала. Не помню, ничего не помню. Голова сильно болит... — Сергея начало тошнить.

  Тонко-тонко-тонко, совсем тонко, уже тоньше нельзя! А сейчас толсто, всё толще, не умещается в голове! А, противно, всегда так, с детства у него, когда он болеет...
  Потолок незнакомый. Нет, это совсем не домашний потолок. Да где же он находится?! Сергей поводит глазами. По всей видимости, он в больничной палате. Четыре кровати, на одной из них — он сам. Напротив — сильно забинтованный парень.
  — Выспался, Сережа? — спрашивает парень.
  — Откуда... ты меня знаешь? — удивляется Сергей.
  — Ну ты даёшь! Весь день вчера разговаривали! — в свою очередь удивляется парень.
  Потом приходит следователь — молодой, преувеличенно жизнерадостный и непосредственный, он пытается придать допросу форму неофициальной беседы. Но все вопросы, какие задаёт следователь, кажутся Сергею сплошной тарабарщиной.   
  Сотрясение мозга сыграло с ним ещё одну шутку — сейчас он не помнит не только самого происшествия, но и того, как вызывал милицию, как его доставили сюда, и весь вчерашний день. Память его о случившемся — словно очень-очень далекая звезда в черноте ночного неба, почти не видимая невооруженным глазом. И лишь если долго смотреть в то место, а потом отвести глаза в сторону, то покажется, что как будто что-то мелькнуло.

  Сергей сам был вынужден расспрашивать следователя о происшедшем. Единственное, что он помнил, вернее, что звучало у него непрерывно в голове, но тоже где-то далеко-далеко, словно из давно забытого кошмарного, вдруг частично всплывшего сна, так это фраза: «Мони давай! Мони давай!»
  Сразу за следователем пришла жена. В глазах Натальи он увидел ужас, жалость, но и злорадство. «Доходился по «кино»! Так тебе и надо!..»

  Через две недели Сергей вышел из больницы. Еще на двадцать дней дали бюллетень.
Жизнь после больницы, где он насмотрелся всякого, представилась ему прекрасной. Оказалось, что можно быть счастливым просто так, просто оттого, что видишь солнце, дышишь воздухом, пьешь чай на кухне, проверяешь уроки своего ребенка, беседуешь о пустяках с женой. Наташа понимала его, и было хорошо, почти как в первые годы женитьбы.
  И еще Сергей написал картину.   Маслом.   Писал не кистью, а пальцами — как Леонардо да Винчи. Дочку за выполнением ypoков. За письменным столом. Она сидит в профиль, чуть-чуть высунув от старания кончик языка, склонив голову, нарядная, в белом фартуке, с белыми бантами.
Он сделал из тонкой листовой латуни рамку-чеканку с цветочным орнаментом — и повесил картину в зале. Тёще картина понравилась, она выпрашивала её — внучку она любила, этого у неё не отнимешь, — и Сергей пообещал ей нарисовать ещё лучше.
  Двигалось полным ходом следствие. Через месяц нашли каким-то образом «машек». Следователь обошёл вместе с Сергеем ближайшие от квартиры Никитина рестораны.   
  Зашли и в «Арагви». Одна из официанток, молодая, красивая, с нежным белым лицом и мягкими детскими руками, узнала Сергея и даже назвала его по имени. «Да, был он и ещё один, высокий. Да, заказывали водку и бифштексы...» — рассказывала она следователю и как-то пристально и странно смотрела на Сергея. Ему даже стало неловко, и он дважды поправлял прическу. А она всё смотрела... Но он ничего не помнил и так и ушёл, чтобы никогда не вспомнить ни тот вечер, ни то знакомство с этой милой женщиной и их откровенный, обещавший совместное будущее, разговор. А она ему ничего не сказала...

  Девки в конце концов выдали преступников, и их задержали. Приезжие из одной южной республики. Но выдали как-то хитро, ничего не утверждая. Впрочем, Сергею ход следствия никто не докладывал, и ему оставалось лишь самому предполагать. И тут следователь допустил, наверное, ошибку. Сначала он устроил Сергею опознание девиц. Но зрительную память, как и всякую прочую о том вечере, ему отшибли напрочь. Потом состоялось опознание преступников, и их он, разумеется, опознать тоже не смог.
  И преступники сообразили. До этого напуганные, один даже уже почти был готов «расколоться», они отказались и от тех малых признаний, что успели сделать, повели себя нагло и уверенно. Улик пока не было никаких. Через три месяца предварительного заключения дело пошло к тому, чтобы выпустить их на свободу.
  Состоялась у Сергея и встреча с женой Стаса, Люськой. Хорошо, что дома он был один... Он не сразу узнал её: растолстела, обрюзгла. Она требовала от него подробного рассказа, хотела жаловаться  в высшие инстанции. Она не верила, что он ничего не помнит. В конце концов, довела себя до истерики. «Вы подонки!! Подонки!! Вы с бабами были!» — кричала она, как будто что-то можно было изменить.
  На работе у Сергея тоже произошли перемены. Копёр поставили на ремонт в завод, а команду расформировали — кого куда. Сергей пошёл на морской буксир, с которого когда-то начинал здесь, правда, уже не матросом, а мотористом. Работа сутки через трое, но тут было тяжелее. Буксир трудился как пчёлка. Ночью можно было поспать часа три, но не спалось Сергею в последнее время даже дома, а на работе вообще не мог глаз сомкнуть. И голова стала болеть. Последствия сотрясения мозга. Врачи его предупреждали и на ночной работе трудиться не советовали. Он приходил домой, весь день спал, самочувствие кое-как восстанавливалось на вторые-третьи сутки после работы.
  Зимой Сергей купил всей семье лыжи и прочую соответствующую экипировку. Они совершили несколько походов за город: учили дочь кататься на лыжах.

  А к весне что-то опять стало с ними происходить. Потихоньку испарялась, испарялась и растаяла совсем радость от встреч, от пребывания вдвоем в одном времени и пространстве. Исчезли даже формальные поцелуи в щёку, когда он уходил на работу или возвращался.
Опять он начал делать постоянные замечания по различным мелким поводам жене и дочери, и   они снова обособились в свою отдельную группку. К нему вернулась   прежняя   раздражительность, а   к ней — тяга бродить по магазинам и разглядывать дорогие вещи: шикарные хрустальные люстры, толстые тяжёлые ковры...
  — Слушай, если бы ты могла обладать всем-всем, что пожелаешь? Думаешь, была бы счастлива? Наоборот, тогда вообще уж никакой цели...
  — Хватит! Замолчи! Оправдываешь свою лень! Мог бы и устроиться, подработать! — заорала она в ответ.
  И он, чтобы доказать себе и ей, что не такой уж тунеядец, устроился в аптеку рядом с домом. Рабочим на полставки. На пятьдесят рублей. Исчезло его свободное время. После основной работы приходил домой, спал часа три и шёл в аптеку. Но недолго он там проработал. Однажды, неся перед собой стопку коробок с лекарствами — разгружал машину, — он столкнулся с бывшей одноклассницей. Когдa-то, когда она училась в университете и работала ночным сторожем, дороги их случайно, но часто перекрещивались, и при встречах они тепло и подробно вели дружеские беседы. Потом он слышал от знакомых, что после университета она высоко взошла по служебной лестнице, ездила в заграничные командировки.
Сейчас она удивлённо взглянула на него, на линялый халат и прошла мимо, не поздоровавшись. И Сергей на второй день после этого уволился из аптеки. Не потому, что ему стыдно стало. Да чихал он на таких одноклассниц! Уволился принципиально. Лучше сидеть без денег, чем вкалывать на унизительных работах за гроши.

  Не раз он подумывал вернуться на стройку, работать по специальности. Город рос, расстраивался, появлялись всё новые и новые типы красавцев домов — и без его участия. Жена и дочь наперечет знали здания, которые он строил. Он им сто раз показывал. А про один гастроном так и говорили всегда:   «Тот   гастроном,   что папа строил».
  Когда-то он пытался словчить, выкрутиться из одной маленькой зарплаты, придумал две работы — основную и по совместительству. Алименты платил только с основной. Тогда его не мучили угрызения совести. Он просто вил гнездо, обеспечивал новую семью, выживал ни о чём не задумываясь.
  И избыток свободного времени — не такая уж безопасная штука. Мышление материально и должно давать всё-таки материальные результаты. Нельзя гонять мозг вхолостую. Нужно работать, работать, работать каждый день! Но как трудно распрощаться со свободным временем, если к нему привык!
А пока...

  В свободное время Сергей ставил пластинки или магнитные записи квартета «Битлз» — музыку своей молодости. Иногда он подходил к зеркалу и долго разглядывал лицо. Или лежал на кровати, всматриваясь задумчиво в потолок.
  Наташа приходила из библиотеки, приносила с собой пачки журналов. — «Смену» и «Огонёк». Уложив дочь спать, ложилась сама и читала детективы «с продолжением».
  — Ну как же можно всю жизнь потреблять такое чтиво?— возмущался Сергей.
  — Это моё личное дело, — парировала Наташа.
  — Нет, это не твоё личное дело. У тебя растёт ребёнок, которого нужно воспитывать, — пускался Сергей в длинные рассуждения. Своими продолжительными монологами он пытался переделать жену по подобию своему. Но она не слышала его. Ему было бы проще разговаривать со стеной, потому что стена не кричала в ответ: «Хватит! Надоело! Нудно!»
  — Ты ничтожество! Ничтожество! — проорал   он ей   однажды. Не в первый раз он уже пользовался этим словом в ссорах с ней, но в этот раз как-то по-особенному жестко выделил его.
  — А ты кто? — Сказала она в ответ совсем по-детски беззащитно упавшим, поломанным голосом и вдруг бросилась на кровать и заплакала, зарыдала громко, со всхлипами. Такое с ней случилось впервые.

  — Ну почему, скажи, почему я ничтожество?! — Спрашивала она сквозь всхлипы.
  А он сидел на стуле, ему было страшно неловко и стыдно тоже впервые вот так сильно за всю их совместную жизнь. Она плакала, а когда плачешь — легче. Он заплакать не мог. Сидел, как будто сам себе в душу наплевал. Да так оно и было. Хотелось подойти, пожалеть, извиниться, но не подошел.
  — Прекрати  истерику, — сказал  чужим  противным фальшивым голосом.
  И вот однажды в мае, в тёплый, почти летний вечер, Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, замазав косметикой прибавившиеся морщины, пригладив и припрятав седину на висках, в ещё хорошо сохранившемся, почти модном, серого цвета плаще, в таких же, под плащ, брюках, нагнулся в прихожей и зашнуровывал свои ещё не очень старые кожаные коричневые туфли. Он собирался в «кино»...

  Запах обуви, стоящей под вешалкой, и кусок серой, пыльноватой стены возле двери показались ему чем-то недавним, знакомым. Да-да, вот так же казенно-неуютно пахли дерматиновые кресла в суде и была нудная пыльная стена и серые лица убийц Стаса... И продажная судья, выпустившая их на свободу...

  Наташа стояла на кухне. «Уйдёт — разведусь! Завтра же соберу вещи и уйду к маме, — подумала она как-то чётко и суеверно, хорошо осознавая, что да, так оно и будет, она выполнит эту свою безмолвную, давно выношенную и приготовленную на подобный случай клятву. — Иди, иди!» — мысленно подгоняла она, перекладывая ответственность своего решения на мужа.

  Сергей завязал один туфель и принялся за второй. К нему подошла дочь, остановилась рядом и молча смотрела, что-то предчувствуя. Наташа из кухни выглянула на согнутого мужа, на дочь, и вдруг горячая, захлестывающая волна обдала её всю, до какой-то болезненной вибрации каждой клетки. Стыд, жалость к одиннадцати прожитым годам, к своей молодости и ещё к чему-то необъяснимому, хрупкому, но слишком дорогому, бесценному, что может вот сейчас, сейчас разбиться, исчезнуть навсегда! И она будет тому виной.
«Что же это я!? Что же... Ладно, пусть мы роботы, как он говорит. Пусть он умный, а я дура. Пусть всё относительно...»
  Ей почему-то вспомнились сейчас Арсентьевы, в тот день, когда они парили над землёй, взявшись за руки...
  Она подошла к мужу. Он уже выпрямился, справившись со шнурками.
  — Помнишь, я тебе говорила про Арсентьевых... У которых много детей? Я их сегодня встретила. — Она сместила этот день во времени, перенесла его на полгода. Да какая разница, главное, что это было!

  Наташа сбивчиво рассказывала, как она их увидела, как они шли, какие у них были лица. Она пыталась этим рассказом, так же как он своими недавними монологами, что-то сдвинуть в нём, подействовать на него так, чтобы он понял и её и ещё что-то, чего она не могла объяснить обыкновенными словами.
  И Сергей её понял. Но рассказ не произвёл на него впечатления. Мало того, ему по-мальчишечьи захотелось даже зло подшутить, подковырнуть её, обидеть.
  — Программа на размножение    у человечества   уже закончилась. Сейчас программа на умных, — сказал он. Он хотел добавить что-то ещё, покрепче, добавить и эффектно уйти, хлопнув дверью.
  — Может быть, — тихо ответила Наташа и опустила глаза. - Н о  о н и  о ч е н ь с ч а с т л и в ы...

   Он взглянул на лицо жены, фиолетовое от лампы дневного света, на чернеющие уже от возраста веки с синими прожилками, на погрубевшие, с извилинами вен, руки.
  «А я несчастна! Я несчастна! Несчастна!» — Неслось совсем другое эхо от её слов из углов прихожей.

  Пространство квартиры за спиной Наташи вдруг напряглось и замерло, зазвенело кромешной тишиной. А потом что-то там зашевелилось, задвигалось, словно из небытия поднимались бестелесные призраки и вставали рядом с женой. И Сергей узнавал в них себя, Наташу, дочь, знакомых, друзей, родственников. Они молча стоглазо глядели на него.

   «А как же мы?! Что же — всё было зря?! Мы жили по законам общества и традиций. Но мы и импровизировали, творили. Пусть мы повторяли то, что до нас совершили миллиарды других, но ведь что-то, пусть малое, мы создали своё, только своё. Свой мир. В этих стенах мы плакали и смеялись, отмечали праздники и мечтали. Мы жили. И что же? Зря? Все зря?!»

  Сергей встретился со взглядом дочери. Она покалывала его своими чёрными умными девятилетними глазёнками. «Куда ты, папа, зачем?»
  Он положил руку на её мягкие светлые, пепельные волосы.
  — Ну что стоишь, жительница третьего тысячелетия? Одевайтесь. Пойдем, подышим...

 
Осторжно-меценаты!
                ОСТОРОЖНО – МЕЦЕНАТЫ!
                Рассказ-быль.
         Литератор Владимир Семенович Иванушкин имел пятьдесят лет трудового стажа и никогда не жил за чужой счет. Как  пошел трудиться четырнадцатилетним подростком, так и продолжает в свои шестьдесят четыре. Пенсия маленькая, поэтому приходится еще сторожем...
   А больше в его годы никуда и не принимают. Новые молодые поколения думают, что шестьдесят четыре - это полный маразм. А у него - три верхних образования. И моряком был когда-то, и геологом, и лесником, и высшие литературные курсы в Москве закончил. И в члены союза писателей принят - за книги о природе, о тайге уссурийской.
   Ладно, бог с ними, с молодыми поколениями, пусть живут, пусть слушают свои наивные примитивные песенки и смотрят дебильные фильмы, пусть не подпускают таких как он к настоящей работе. Аукнется, ой, как аукнется этим поколениям пренебрежение к знаниям и опыту старших! Вот и некогда знаменитую уссурийскую тайгу почти всю уничтожили вместе с уникальным зверьём...

   А у него как раз есть книга, неопубликованная, самая-самая – об этой исчезнувшей тайге, об этом несчастном,  сгинувшем навсегда неповторимом зверье.   
  Пусть хоть книга останется о том мире, которого уже нет и никогда не будет.
Но как ее издать - вот в чем вопрос! Когда-то, в прежней стране работали государственные издательства, они издавали книги за госчет и платили авторам гонорары. Правда, нужно было пройти рогатки цензуры и заслоны КГБ,  порой, многолетние... Но все-таки, кое-что издать было можно, потому что всегда находились истинные патриоты-издатели: умные, талантливые, честные, а не нынешние умственно неполноценные продажные холуишки...

  Несколько месяцев он печатал,  приводил в порядок свою рукопись. Колотил по клавишам своей старинной машинки «Москва». Компьютера – то у него нет и никогда уже не будет. Потом он сделал ксерокопию рукописи, на что ушла почти вся пенсия.   
  Потом за дурные деньги (почта - монополист, творит что попало) он отправил ксерокопию в одно из московских издательств. А через три месяца почта ... вернула ему его посылку: мол, издательство это то ли уже не существует, то ли отказалось получать. И почта вернула, но не даром,  а содрали ещё столько же,  сколько он заплатил первоначально!

  Ему посоветовали сделать электронный набор книги на компьютере и рассылать не бумажные экземпляры,  а матрицы. Попрозванивал Иванушкин, поузнавал – несколько тысяч надо за такой набор заплатить. Но откуда взять?!  С нищенской пенсии и сторожевой зарплаты? Даже если бы и не фантастические суммы за квартиру, отопление, свет – всё равно ни на что не хватает. Но ведь это только за набор несколько тысяч,  а издать?! Хотя бы экземпляров пятьсот. Может,  что-то и сохранится для более цивилизованных потомков,  недаром же ещё древние римляне заметили– Habent sua fata libelli – книги имеют свою судьбу…

  Но где же взять столько денег?! Впрочем, не так уж и много надо, чтобы издать пятьсот несчастных экземпляров. Посчитали ему в одной типографии и сказали,  что тысячи американских рублей достаточно.
 «Эх, если бы я был помоложе! - Сокрушался Иванушкин. - Да я бы за пару месяцев заработал эти проклятые деньги! А сейчас... Коротка жизнь,  промелькнула в трудах. Но как был нищим, так и остался. И всё,  что я получил от несметных богатств страны - бумажку,  «приватизационный чек». Купил на него одну акцию Дальневосточного банка и за пятнадцать лет не получил ни копейки. Только письма раз в год присылают о каких-то выборах и перевыборах в правление...
Но почему же несметные богатства достались нескольким процентам сомнительных граждан невесть за какие заслуги?!» – Так размышлял литератор Иванушкин, бывший моряк, геолог, лесник, автор нескольких книг, когда-то публиковавшихся фантастическими для нынешних телевизионных времен пятидесятитысячными тиражами.

   А между тем время шло, нет, уходило его время, вместе со здоровьем, с жизнью. А рукопись любимой, последней книги оставалась…
  И наконец Иванушкин, глядя на шикарные блестящие,  снующие вокруг машины стоимостью в десятки тысяч американских рублей, на трехэтажные коттеджи, роскошные ночные клубы и многочисленные казино для немногочисленной публики, да что там, глядя в их расфуфыренных раззолоченных магазинах на бутылку настоящей, а не поддельной водки стоимостью в три его пенсии,  наконец-то Иванушкин додумался до элементарной мысли: а ведь во всех этих шикарных коттеджах,  карах, яхтах - есть и мои деньги! Не какие-то абстрактные, а мои! Личные! Которые у меня украли, когда делили народное добро, когда мне за мои же двадцать пять рублей подсунули «приватизационный чек», а себе прихватили бесценные сокровища – природные и рукотворные, созданные мной, моими дедами и прадедами!

  Так чего же я стесняюсь?! Это мои деньги! Да,  я никогда не жил за чужой счёт, я тружусь пятьдесят лет. Но это вокруг МОИ ДЕНЬГИ!!! И, в конце концов,  не для себя... Гонораров-то не получу... А книга - она для людей, для будущего, для потомков...
  Впрочем, прежде чем Иванушкин додумался до столь простой мысли, он, пребывая в первоначальной постсоветской наивности,  однажды обратился в один широкорекламируемый иностранный международный фонд под названием "ЕВРАЗИЯ".   
   Иванушкин явился в местное отделение сего фонда, увидел офис, напичканный компьютерами и массу девушек в мини-юбках. Одной из них, лет восемнадцати, «руководителю группы», он показал свои книги, список публикаций, удостоверение союза писателей и изложил свою просьбу. Та, краснея, кося глазками и пытаясь подтянуть юбку ближе к далеким коленям, сказала: «Вам сообщат о решении фонда...»

  И действительно,  лет десять Иванушкин регулярно получал толстые пакеты с пачками каких-то отчетов и графиков - о положительном действии фонда. Эти пакеты, распечатки графиков и услуги почтовые – расходы на заказные письма,  стоили столько за десять лет, что суммы вполне бы хватило Иванушкину на издание книги.
А позже прошло кратенькое сообщение в СМИ, что иностранный директор этого иностранного фонда оказался вором и негодяем, обкрадывавшим этот самый фонд много лет...

   Был ещё союз писателей. Поразительная, уникальная организация. Созданная когда-то Сталиным для контроля над творческими мозгами, много десятилетий она и выполняла заданную функцию. Вот и местный "союз" возглавлял подполковник КГБ.   
  Правда, в отличие от московских полковников и генералов - секретарей этого "союза", местный руководитель скрывал свое звание и истина всплыла только после развала СССР, когда этот руководитель первым бросил партбилет и стал охаивать ту самую организацию, в которой он тайно числился подполковником и получал еще одну зарплату,  которая позволяла ему за госчет раскатывать по самым тогда запретным заграницам,  печатать миллионными тиражами графоманскую ахинею и жить при захудалом социализме как при развитом коммунизме…

  Из десяти тысяч, числившихся некогда в рядах союза, лишь несколько процентов писателей попали туда не по направлению КГБ, а по таланту. Иванушкин как раз и входил в эти немногочисленные проценты. Принимали его еще в молодости, как рабочего, когда у него не было дипломов. Но главное - он писал о море,  о тайге, о животном мире. Никаких диссидентских настроений в его произведениях ГБ не обнаружило. Поэтому и приняли, поэтому и послали тогда на высшие литературные курсы...

   Но красная картонка: «Член Союза писателей СССР» ничего не дала Иванушкину в жизни. Все эти льготы,  прописанные в советской конституции для творческих работников: квартира с отдельным кабинетом и телефоном, санатории, дома творчества - всё это было полнейшей брехнёй,  и если такими льготами кто-то и пользовался, то только прохиндеи полковники и генералы, гэбисты, возглавлявшие эти «союзы».
  После развала страны «союзы» поначалу стали никому не нужны и превратились в общественные организации. Дома творчества,  санатории, литфонды - разворовали полковники и генералы. Но во множестве крупных городов остались местные отделения союзов - с неплохими помещениями в центре. И новая бандитская власть на местах, самоизбранные «мэры» и «губернаторы» с погонялами:  «Кылин», «Мохнатый», «Джем», «Крем», «Щербатый»,"Шепелявый" и так далее, не брезговали ничем и, конечно же, решили эти помещения прибрать, как и всё остальное. Тем более,  что   общественным    организациям нечем было платить ни за аренду,  ни за коммунальные услуги.

   В свою очередь,  союзы решили бороться за своё выживание если не качеством,  то количеством. Чтобы показать свою общественную значимость, они стали принимать в свои ряды всех, кто умел писать хотя бы несколько известных букв на заборе. В результате понапринимали массу умственно и психически неполноценных или просто за деньги…

  Да и сам основной союз стал делиться как амеба:  «союз писателей России»,  «союз российских писателей». И далее, и далее. И все претендуют на единственное помещение в центре города,  за которое нечем платить...
  Но в это самое время в узколобые бритые головешки самоизбранных кылиных, джемов, мохнатых - приходит всё та же однообразная мысля, которая некогда посетила такую же недоразвитую головешку товарища Сталина: контроль над мозгами!
  «Если мы вышвырнем этих бумагомарателей на улицу - они же писать начнут! И такое против нас понапишут, такую правду и кривду,  что ну их на…!»
  И вот в центральных, но весьма облезлых помещениях союзов делаются шикарные евроремонты,  подбрасывается компьютерная техника и иногда даже, экземпляров по сто, издаются графоманские стишки, но с обязательным расхваливанием новейшей демократии и прекрасных розовых соплей в реформированном будущем... Ну,  а руководителем «союза» садится, конечно же, свой человечек. Он же курирует и подпольную типографию, делающую по ночам чёрный бизнес и в нужные моменты - тиражи бесплатных безадресных газетенок и листовок с необходимым пиаром…
  И центральная власть додумалась, что писатели могут быть опасны. И если ранее курировал литературу Советского Союза огромнейший аппарат КГБ, где, конечно же присутствовали люди с филологическим образованием, то сейчас курирует всю литературу России милиционер по фамилии Степашин, он же - председатель Счётной палаты!
  И какое отношение Счётная палата вместе с милиционером Степашиным имеет к литературе - это только, наверное, один подполковник Путин знает... Они же и назначают в писатели - полоумных дамочек, за которых катают "романы", как пироги, по три штуки в год на дамочку, литературные бригады "негров"...
  Нет, в таком «союзе» Иванушкину делать было нечего и он давным-давно перестал его посещать.

  Еще были два отдела культуры: города и края. Один в подчинении очередного мэра - Кылина, другой - в подчинении очередного губернатора-Шепелявого. Но тот и другой понимали культуру как, например, пальба фейерверками на десятки тысяч долларов. Или многочасовое прохождение по пустым центральным улицам колонн ряженых на ходулях… Ну, в лучших случаях - выпуск в период предвыборных завиральных кампаний дорогих лакированных журналов и их бесплатная раздача населению (у которого они украли деньги на их выпуск!) с собственными портретами, а также с фотографиями родственничков, любовничичек, своих собачичек, кошичичек, мышичичек, блошичичек…
   Сами же отделы культуры цвели и пахли бесподобной, беспросветной нищетой: без ремонтов, без компьютеров и, порой, без своевременной мизерной зарплаты…

  Поэтому Иванушкин в иностранные фонды больше не верил, в союз писателей не ходил, в отделах культуры ничего не просил. А решил обратиться к богатым, поскольку у них и его деньги присутствуют. А тут еще слухи пошли,  что меценатство в России возрождается...

   Тем более,  что некоторых директоров-владельцев крупных фирм, а также местных и даже и не местных,  а центральных политиков некоторых он знал лично:  с одними когда-то работал,  с другими учился.
  Начал он со старого знакомого. В далекой молодости они работали на одном предприятии рабочими,  а потом учились в одном институте, но на разных факультетах. А сейчас этот старый знакомый возглавлял администрацию Первоапрельского района, в  котором Иванушкин проживал. Правда, разные слухи ходили об администрации этого района и его главе: и бандитизм,и убийства, и взятки, и уход от налогов...

  Но слухи - это слухи,  а Иванушкин сел и напечатал на своей древней "Москве" большое искреннее письмо: о культуре, о литературе, о том, что страна и народ погибнут без НАСТОЯЩЕГО искусства. Иванушкин, помня этого своего знакомого,  как человека много читавшего и с чувством юмора,  привел в письме несколько собственных мыслей о литературе, о юморе:
  Ложь искусства должна быть такова, чтобы правда жизни становилась, виднее.
  Клоун, несущий народу сатирическую правду - величайший артист. Артист, кривляющийся в угоду дебильной уголовщине - ничтожнейший клоун.
  И так далее. Написал и отослал, И стал ждать ответа. Но ждать долго не пришлось. В СМИ прошло кратенькое сообщение: этого самого «главу» Первоапрельского района разыскивает милиция,  поскольку смылся он с огромной суммой украденных денег, и видели его на пляжах в районе то ли Багамских,  то ли Гавайских островов, то ли в обоих районах вместе...

  Поогорчался Иванушкин, но делать нечего, книга-то пропадает. Сел и напечатал ещё более подробное и искреннее письмо: о культуре, литературе, воспитании молодёжи, о том, что Ars longa, vita brevis – искусство обширно, жизнь коротка… И отослал в Москву, депутату, бывшему знакомому. Когда-то, в геологической партии, по ночам у костра, под гитару они пели: «за туманом, за туманом, за мечтами и за запахом тайги…»

  И стал ждать Иванушкин ответа. Но не долго ему пришлось ждать. В СМИ прошло кратенькое сообщение: депутата застрелили. Якобы, тёмными делами он занимался. Хотя, как всегда, якобы, ничего выяснить не удалось.

  И тогда Иванушкин сел и написал ещё более подробное и душевное письмо, центральной мыслью которого была:

  Когда таланты перестают метать бисер перед свиньями – свиньи начинают метать на весь мир дерьмо…

  К письму он приложил книгу своих молодых морских рассказов. Предпоследний экземпляр. Когда-то, в молодости, чтобы иметь возможность учиться, он трижды ходил на рыбалку в морские путины, в Охотское и Берингово моря.
  Отослал Иванушкин письмо с книгой владельцу огромной богатой рыболовной флотилии. С ним он знаком не был, но подумал: такая-то богатейшая фирма уж поможет издать книжку! Тем более,  что ее владелец - мой ровесник, поймет...

  Но недолго Иванушкин ждал ответа,  поскольку как всегда в СМИ прошло короткое сообщение: владелец этой фирмы много лет миллионами тонн воровал из наших морей наши морепродукты: крабы, креветка, икра, рыба - и всё это без налогов в гигантских количествах уходило в Японию и Южную Корею. И сотни миллиардов американских рублей тоже уходили в американские и другие банки. А сам владелец испарился и живет тоже где-то там...

  Поогорчался Иванушкин утрате предпоследнего экземпляра книжки своих первых молодых рассказов, но тут его осенило!
  Грядут выборы на высшую административную должность в городе Ненашенском! Начинается пиар-кампания! Необходимо использовать это в своих целях и получить деньги на издание книги!
  Особенно рьяно к власти рвался один кандидат, Волосанов. Молодой владелец десятков богатейших предприятий, он скупил местные газеты, радио, телевидение и они едва ли ни круглосуточно расхваливали его. Правда, были и другие СМИ, оплаченные другими кандидатами, подававшие на Волосанова другую информацию: уголовник, бандит, убийства, изнасилования, ликвидация конкурентов-бандитов.

  Иванушкин уже давно не был тем наивным постсоветским простачком, когда-то обращавшимся в иностранный псевдо-фонд. Он прекрасно понимал, что настоящие владельцы сказочных богатств Волосанова где-то далеко-далеко...  В Кремле. А Волосанов хозяин лишь на бумаге. А сейчас тем реальным владельцам, захватившим российское добро,  нужна еще и власть на всех уровнях. Вот Волосанова туда и двигают. И продвинут - независимо от того,  будет ли какой-то там Иванушкин "за" или "против". Компьютер посчитает голоса так, как надо настоящим хозяевам.

  А ещё Иванушкин,  трижды учивший историю в трёх высших заведениях, знал, что эти так называемые «компромиссы с совестью», такие, казалось бы ничтожные, маленькие и безобидные, на которые шли тысячелетиями рядовые граждане различных эпох,  оказывается и есть та движущая сила,   создающая цивилизации и разрушающая их. Императоры, цезари, диктаторы,  наполеоны, ленины, гитлеры, сталины - и миллионы граждан с их маленькими компромиссами: ах, ну да что я, такой крохотный жалкий раб, от которого ничего не зависит! Всё равно всё будет как будет. Зато сейчас, если я не стану сопротивляться,  если я пойду на компромисс со своей совестью, если я позволю захватить власть этим наполеончикам,  этим гитлерам, этим маньякам,  этим ворам и убийцам, то сейчас,  прямо сейчас получу свои тридцать сребреников! А завтра… Завтра они пошлют меня на бойню. Или в концлагерь. Или обворуют до нитки, и я подохну в жуткой нищете в канализационном колодце. Но это завтра. А сейчас...

  Но может и не стал бы Иванушкин обращаться к бандиту, рвущемуся во власть - так Иванушкин говорил себе, понимая, что пытается обмануть самого себя, но всё-таки сыграл роль один фактик: предприятие, с которого Иванушкин ушёл на свою символическую пенсию и где числился ветераном, тоже уже принадлежало Волосанову.   
  Та самая тайга, о которой Иванушкин написал  последнюю в своей жизни книгу, принадлежала Волосанову, вернее, его тайным хозяевам, вырубалась под корень и незаконно,  без малейших налогов вывозилась в Китай...

  Но Иванушкин об ЭТОМ старался не думать,  он говорил себе: я ветеран этой организации, а Волосанов – владелец, и...
  Длинное письмо Иванушкин писать не стал,  но перечислил все плюсы, которые он может принести в пиаре, как писатель. Подписал три свои книги, почти последние экземпляры, зная, что дальше урны они не пойдут, и позвонил секретарше Волосанова.
  В конце концов ему назначили встречу. Три минуты.
Бритоголовая многочисленная вооруженная охрана. Ослепительное, в зеркалах фойе. Ослепительная двадцатилетняя секретарша. Богатейший офис. И сам Волосанов. Двадцати шести лет...
  – Надеюсь... Положительное мнение... В СМИ... Вам скажут в каких… Вот вам... - Волосанов достал из внутреннего кармана блестящего пиджака бумажник, вытащил несколько синих купюр, положил на стол и щелчком послал их в сторону стоящего Иванушкина. Тот взял их трясущейся рукой, пытаясь произнести «спасибо», но Волосанов уже вещал: - Всё. Некогда. Извините. - И удалился в другую комнату.

  Иванушкин вышел, пересчитал. Десять тысяч. Рублей. Книгу за такие деньги не издать. «Ну, хоть набор сделаю и распечатки. Да разошлю по издательствам,  всё ж не на древней машинке...» - порадовался и этому Иванушкин и отправился на базар.   
  Нет, эти деньги он не собирался тратить, они надежно лежали в кармане брюк. А на базаре ему надо было купить бутылку растительного масла да лапши в пакетиках.
Все базары хоть и принадлежат бандитам, и на мясе,  фруктах и овощах там обвешивают на двести, а то и на триста граммов - так весы у них всех подкручены,  но всё-таки кое-что там можно взять гораздо дешевле, чем тоже в бандитских сверкающих магазинах. Простой народ в магазинах практически ничего не берет.

  Растительное масло он покупал в узком месте. Это он потом от людей узнал, для чего они сузили этот проход… Иванушкин протягивал деньги за масло и вдруг сзади его толкнули и навалились на спину. Он возмущенно обернулся и увидел рожу - фиксатую,  уголовную.
  – Братэло, извини, слышь, братэло, толкнули меня в натуре, слышь… – напирала рожа,  продолжая лежать у Иванушкина на спине.

  Иванушкин высвободился из мерзких объятий,  сунул бутылку масла в пакет и пошел. Потом оглянулся, но рожа уже исчезла. И вдруг Иванушкина что-то кольнуло куда-то в его многоопытное, но на миг заснувшее сознание - когда он покупал масло!  «Всё! Можно и не проверять. Старый дурак...»

  Но он всё-таки проверил. Там,  где только что лежали десять тысяч, было пусто.
Он побежал в администрацию базара,  но увидел такие же уголовные рожи. Он побежал в Первоапрельскую милицию,  написал заявление, два часа описывал харю обокравшего его уголовника. Потом его повели к майору, который занимался этим базаром.

  Лицо у майора было похоже на крысиное. Очень похоже. Крыса лет двадцати восьми. И странные речи завёл майор. О своей маленькой зарплате...
  Иванушкин обратился к начальнику милиции - борову с пустыми зажиревшими глазками. Тот вызвал всё того же майора, майор заверил, что меры будут приняты.

  Через неделю Иванушкина пригласили в милицию и всё тот же майор вновь навязчиво заговорил о своей маленькой зарплате и сказал, что на базаре карманник с описанной Иванушкиным внешностью не работает. Иванушкин вновь описал внешность карманника. Майор вновь пообещал «принять меры».

  Ещё через неделю Иванушкин шёл всё по тому же базару. И вдруг в окне одной из забегаловок он увидел...
  Они сидели за столиком, пили закусывали! «Не может быть! Померещилось...» - хотел сказать себе Иванушкин, прекрасно понимая, что подсознательно именно что-то такое он и предполагал...
  Иванушкин, не просчитывая, что эти двое могут с ним там сделать, рывком открыл двери, прошёл, сел на свободный стул рядом с ними. Уголовник зло на него взглянул,  собираясь принять меры, но вдруг узнал, харя расплылась в поганенькой улыбочке,  светя фиксами.
  – О-о,  братэло!
  А крысиная рожа майора,  как ни поразительно,  покраснела.
  - Викуля,  притабань чистый стаканевич и тарелку с закусью и вилкой! У нас гость! – Заорал «братэло». Майор молчал…

  Буфетчица тут же принесла стакан, вилку и тарелку с сомнительными вареными сосисками.
  Братэло налил в стакан граммов сто. Иванушкин взглянул на бутылку. «Дорогая водка,  сволочи!» Он взял стакан,  секунду борясь с желанием выплеснуть им в хари. Но вместо этого произнес одну из любимых фразочек: - Если всё время трезво смотреть на такую жизнь, то недолго и спиться...
  И здесь он хотел сказать: «на таких ублюдков». Но не стал обострять. Залпом выпил, ощущая приятный натуральный вкус американской пшеничной водки, взял сосиску, обмакнул ее в горчицу и стал жевать.
  – Во, это по-нашему! - Обрадовался Братэло.
  – «По-вашему-у», - передразнил его Иванушкин. - Сопляк. Я выпивал, когда тебя на свете ещё не было. Ну, господин майор, рассказывайте,  - ехидно проговорил Иванушкин, глядя на майора. - Только не надо о своей маленькой зарплате...
     - Я вам сразу хочу сказать: никто здесь не подтвердит, что вы меня видели... застали здесь... в этом обществе... - заикаясь, пробубнил майор. Он был ещё не пьян, но уже не трезв. - Вы поймите,  что не всё так просто... как вам всем кажется...
     - Да, папаша, не всё так просто, - подтвердил Братэло.
     - Ты помолчи пока,  - заткнул его майор. – Понимаете… Вот этот базар, знаете, кому он принадлежит?
   "Да ублюдкам он принадлежим!" - Хотел зло ответить Иванушкин, но алкогольная благость от натуральной водки разошлась по организму и зла он уже не чувствовал,  а лишь брезгливость к этой парочке.

  – А принадлежит он тому самому человеку, который дал вам эти... деньги... на вашу книгу, как вы рассказывали, – майор не стал называть фамилию Волосанова вслух.
  – Ну... Ну, допустим. - И что из этого следует? - Наивно вопросил Иванушкин.
  – А следует из этого то, что всё здесь делается… В смысле, все виды деятельности, - майор выразительно ткнул свой крысиный нос в сторону Братэлы, – все виды деятельности – они не сами по себе. Понимаете?
  – То есть, ты хочешь сказать,  что и карманники сдают выручку хозяину  базара?!- Вопросил Иванушкин и вдруг до него дошла вся эта история целиком, в общем виде.   
  Его захмелевшее сознание наконец уловило ситуацию, в которую невозможно поверить, не живя в этой зазеркальной стране: сначала он получает деньги, пусть и ничтожные, но всё-таки. У заслуженного бизнесмена, которого превозносят все им проплаченные СМИ. Получает лично из личного кармана. На счетах у этого гаврика несколько десятков миллиардов баксов. А сунул триста долларов... И вот,  через полчаса у него вытаскивают эти жалкие гроши и… возвращают туда же, в тот же карман?! За вычетом, конечно, зарплаты карманнику, этому майору, полковнику – начальнику милиции... Ну разве не смешно?! «И я там был, мёд-пиво пил,  по усам текло,  а в рот не попало»,  - промелькнула в сознании Иванушкина старинная поговорка из русских народных сказок.

  И ещё промелькнула у Иванушкина мысль, которую более складно и литературно, вот в таком виде, он оформит позже:

  Российская логика: сначала мы пропускаем во власть бандитов, обворовывающих нас на триллионы, а потом обращаемся к ним за трёхрублевой материальной помощью.

  А сейчас Иванушкин стал смеяться. Смех его подхватил Братэло,  а потом и Крыса.
  Потом они ещё выпили. И ещё... Братэло пытался показать себя умным, произнося фразочки типа: Хорошо смеется тот, кто стреляет последним...
  На что Иванушкин отвечал ему: а как спит тот, кто у нищих старушек-пeнсионерок режет сумки и вытаскивает их жалкие последние гроши?
  Майор не забывал периодически напоминать о своей маленькой зарплате…

  Расстались почти лучшими старинными друзьями... На прощанье майор сообщил, что «деньги вам вернут, я позвоню на днях». Иванушкин принял это за пьяный бред. «Впрочем, боится Волосанова» - решил Иванушкин и не ошибся.
  Майор действительно позвонил,  назначил встречу, не в милиции, конечно. Но Иванушкин и от встречи, и от денег отказался. Сказал, что никому жаловаться не будет и такие деньги ему не нужны. Еще он хотел сказать майору фразу, специально для него приготовленную :
  Немногим удается продать душу дьяволу за большие деньги - как  правило, души скупают оптом мелкие черти за мелочь.

  Но не стал он ничего больше говорить этому крысиному ничтожеству – бессмысленно. И подумалось вдруг, что фраза более подходит к нему самому... И он положил трубку.
  На компромиссы ему больше почему-то идти не хотелось.

    Вот здесь, согласно «золотому  сечению»  композиции  рассказа, положено поставить  эффектную  точку – после  «на  компромиссы  ему  больше  идти  не  хотелось», и всё. Рассказ  можно  было бы считать  законченным.  Всё ясно, всё  сказано  и написано:  фальшивая  уголовная  страна-территория -  из шлюх, воров и убийц. Какая там литература!!!
    Действительно,  какая уж  тут литература!  И  рассказ  этот не  литературен, а публицистичен (жаль только – публики нет, а всевозможные  ряженные шлюхи-холуи  рассказы такие если и читают, то только для того, чтобы их немедленно  изъять из любого употребления и разделаться с  автором!).
    Кроме того, литература как  памятник – застывает навечно в высечено-отлитом образе, а реальная жизнь – даже и на самом диком воровском дне,  продолжает мельтешить-сновать мимо этого памятника.
   Вот и писатель Иванушкин пока ещё не умер, а Россия пока ещё не сгинула и пока ещё не стала одной из провинций  великого Китая…
   Как и всякий настоящий творец, Иванушкин не сдался – надеясь на свой талант и на чудо. И чудо свершилось! Ему удалось устроиться на работу!
   Да,  это  было действительно  большое  чудо. Ни промышленности, ни сельского хозяйства в России  не существовало. В гигантских количествах добывалась нефть, газ, металлы, лес, рыба,  -  но  все  эти фантастические, буквально астрономические  богатства  странным образом оказались  в руках у  иностранных  владельцев  израильского происхождения,  все  их  «фирмы»  находились за границами, туда же они платили налоги – если они вообще  что-нибудь платили! -  а в Росси оставались  крохи – таможенные  сборы.  Но и те уголовная кремлёвская власть уворовывала и переводила в американские банки – сотни миллиардов  долларов.
   В результате  население  России ускоренно вымирало: от безысходности, нищеты, ядовитой  водки. А  сорок  миллионов  пенсионеров  погибали  сотнями тысяч  буквально от тяжёлого голода. Потому что получали ничтожнейшую символическую пенсию, но и ту полностью должны были отдать бандитам за квартиру и услуги.
   Молодёжь, ещё не погибшая от наркотиков, ядовитой поддельной водки, не убитая в бандах, устраивалась охранниками  - сторожить дворцы и магазины израильских и чиновничьих воров.
   Эти разжиревшие воры  нанимали в охрану двадцати-сорокалетних мужиков, которым не сторожами бы работать за три рубля. А пахать да пахать – для себя, семьи, страны! Но страны  уже не было, оставалась одна иллюзия.
   И вот в этой-то иллюзии Иванушкину в его-то годы, в его шестьдесят с небольшим, удалось всё-таки устроиться сторожем, по знакомству. Охранять базу спекулянтов-посредников, которые в глубинке, в районе скупали на другой базе яйца, растительное масло и перепродавали в городе.
   Омерзительно было смотреть Иванушкину на всю эту сволочь спекулянтскую, омерзительно здесь находиться, но он надеялся на другое, БОЛЬШОЕ чудо:  накопить на компьютер, освоить его и разослать свои книги в нескольких жанрах по…  Да-да, может быть, через интернет по всему миру! 
   Ведь  должны  же  где-то быть  НАСТОЯЩИЕ  честные, умные талантливые  редакторы,  не  дебильные  издательства,  действительно  литературные  журналы, а не какие-то еврейские  бездарнейшие междусобойчики…
   Воистину, странное  существо  -  человек!  В одном лице он может быть талантливым и умным, и одновременно – бесконечно наивным и даже – глупым!  Ещё  не понимал Иванушкин, что на всей  планете идёт один процесс:  десять процентов  жлоболизаторов  захватили девяносто процентов  всех богатств планеты и присвоили себе звание «золотой миллиард».  Именно этим  ублюдочным  подонкам  на Земле  принадлежат  ВСЕ  газеты-журналы, каналы, издательства. Им не просто не нужна – им ОПАСНА  НАСТОЯЩАЯ культура и литература…
   Dum spiro, spero – пока дышу – надеюсь… А уж сколько молодых пишущих надеются на свой если не сегодняшний, то будущий талант и успех, не понимая, что каннибалам,  захватившим планету,  гениальная правдивая литература страшнее автомата Калашникова…
   Но… ВСЮ  ЖИЗНЬ  МЫ  ПОДНИМАЕМСЯ  НА  НОВЫЕ  ВЫСОТЫ, - ДАЖЕ  ТОГДА,  КОГДА  ОПУСКАЕМСЯ…
   В  диких  антисанитарных  условиях,  на  морозе,  простужаясь,  болея,  умирая,  Иванушкин  изо  всех  сил  держался.  И  через  год  ему  удалось накопить. Он  купил  ноутбук. Не самый  мощный  и современный,  скорее всего,  контрабандный  китайский,  в одном  из  магазинов   сети  «Домотехника». Таких  магазинов  по всему  городу  с десяток,  в каждом – на  сотни миллионов  долларов  товару,  а  зарегистрированы они и принадлежат некой хозяйке,  проживающей  в  глухой  деревеньке!
   Но Иванушкин  был не просто несказанно рад  своему  компьютеру, а и восхищён  человеческим разумом. Он, писатель, автор книг в различных жанрах, в том числе и в жанре фантастики,  но никогда не мог предположить,  что доживёт  до  ТАКОЙ  техники!!!  Да, в своих произведениях он описывал и придумывал супер-пупер технику и науку, но то на бумаге…
   В ранней  молодости  ему  довелось  работать  в заводском  вычислительном  центре. Сибирская  Академия  Наук  подарила заводу  одну  из  первых  вычислительных  машин в  СССР  -  ЭВМ  М20. Везли её  в  трёх  железнодорожных  вагонах!!!  На  лампах,  с огромными генераторами  различного тока  и напряжения,  пять лет  она  простояла,  налаживали её налаживали, но так  и не заработала.
   Потом советским инженерам удалось скопировать американские  вычислительные машины. В том вычислительном центре, где работал юный Иванушкин, старую ЭВМ  М20 выбросили и установили скопированные  американские, но с русскими названиями: «Минск-32» и ЕС различных модификаций.
   Но как далеко  им было до компьютеров и до Интернета!!!
   Когда  Иванушкин  освоил  свой  ноутбук  и Интернет,  ему  всё  чаще  стало казаться,  что эту  фантастическую технику не могли придумать люди! И всё это дано свыше теми, кто придумал и создал человечество, кто курирует планету Земля – так же, как свыше была дана «таблица Менделеева»  Менделееву  во сне. Потому что уж  слишком не совпадали гениальность компьютера и программ с тем,  как всё это используется!!!
   Да, никогда не думал Иванушкин, что доживёт до такой фантастики,  как  компьютер  и Интернет, но…
   «Как же двуличен  наш  человеческий мир!!!» -  Не переставал  удивляться  Иванушкин в свои  немалые  шестьдесят  четыре  года, пройдя   на этом свете  многое и столько, сколько  дано  далеко  не  каждому  пройти  и  испытать.  И  его три  высших  образования,  и разные его  сферы  деятельности,  совершенно  различные  люди,  с которыми  ему довелось  общаться,  его  жёны,  дети…
   Но  к  концу  жизни  Иванушкин стал  как-то пророчески  ясно  осознавать,  что  так  называемая  «человеческая  вселенная»  -  изощрённо-подлый  обман или,  выражаясь  упрощённым  одебиленным  современным  языком  -  ЛОХОТРОН. 
   Нет,  разумеется в определённые  времена каждый  проходит  определённые  фазы. Из детства в юность,  где  практический каждый молодой  человек  воспринимает сначала  женщину  на  платоническом уровне, как  идеал, но… Как же  хочется  заглянуть этому  идеалу  под  юбку!!!
   Вот оно,  наше  позорное  двуличие,  враньё,  на котором  построен  наш  лживый  мирок!  Мы  рядимся  в одежды покрасивей, а под ними – наши половые органы, ежедневные  моча  и дерьмо,  но  мы, двуличные,  делаем  вид,  что этой  животной  нашей  половины  не  существует!
   Мы  говорим – жена, семья,  а  в действительности занимаемся с женой грязным животным развратом. А дети, как правило,  появляются  вынуждено, не запланировано,  а  в результате  этого  самого  разврата!   

   Мы говорим – образование, но идут учиться ныне за взятки и на украденные у нищих деньги, чтобы  получить картонку-диплом, пристроиться поудачнее, побольше  получать, и существовать ничтожной грязной животной жизнишкой…
   Мы  говорим  - мэр, губернатор, но  прекрасно  знаем,  что  это  подонки  из организованной преступности с уголовными кличками…
   Мы  говорим  -  президент,  премьер-министр, но знаем,  что это негодяй,  вышедший  из КГБ,  клоун,  врун, пиарщик и преступник!
  И  за  что  ни потяни в этой  «человеческой  вселенной»  -  везде  ничтожное  двуличие,  холуйство,  подлость  и  мерзость!
   А  как  надеялся  Иванушкин,  мечтая  о компьютере и Интернете, найти  во  всемирной  сети  ЕДИНОМЫШЛЕННИКОВ!!!  Которые  тоже  пришли к  ГЛАВНОМУ  ПОНИМАНИЮ…
   «Вы  овцы,  а я  ваш  пастырь…»  -  Когда Иванушкин  неоднократно прочитал эту фразу  Иисуса  Христа  в Новом  Завете, то всё  понял.  Да и куда уж яснее:  есть пастух,  сеть овцы  -  люди, и есть  кто-то  или что-то,  кто их пожирает! Изначально ли люди созданы  для  того,  чтобы после их  смерти  кто-то  пожирал  их  пси-энергию,  так называемую  ДУШУ,  или некая супер цивилизация  захватывает  планеты,  подобные  Земле и питается  душами их  жителей? 
   Внимательно  изучив  Новый  Завет,  Иванушкин решил, что  скорее всего второе,   опережающая  нас  цивилизация,  демонстрирующая  в Новом завете  свои  чудеса  техники -  материализатор  материи и машину  времени,  дошла  до  такого  высшего  уровня  подлости, что перешла на питание  энергией  других разумных существ!
   Именно    пожиратели  и установили  Большой  Лохотрон  на  Земле и на тысячах  других  планет.  И  законы  Лохотрона  таковы,  что всё  настоящее: честность, справедливость, доброта,  талант  - категорически   не  нужны  пожирателям  душ!  Побольше  населения  и побольше  смертей!  Потому что именно во время  смерти  человек  окончательно  превращается  в  овцу,  его пси-энергия  -  душа  попадает  в уловитель  пожирателей, а затем  -  в    «желудки»  этих  «богов»…
   А если  бы  было  иначе,  то  звучало бы  не  «вы  овцы,  а я  ваш  пастырь»,  а  ВЫ  ДЕТИ,  А  Я  ВАШ  УЧИТЕЛЬ.  И  вся  жизнь  была  бы  другая  -  без  лениных, сталиных, гитлеров, наполеонов…  И умирали бы не  в шестьдесят,  а  в  шесть  тысяч…
   Поскольку Иванушкин имел три высших образования и писал книги, то конечно же ему пришлось изучать самую современную  физику  на  самом высоком уровне.  А  современные  физика  с математикой  утверждали на формулах,  что  «машина  времени»  никакая не фантастика, а в общем-то  рядовой  аппарат  для  тех,  кто  УЖЕ  освоил  законы  гравитации.  И  по времени,  имея  такую  машину,  можно  реально  гулять хоть в прошлое, хоть в будущее.
   Но из  этого  реального  жуткого  обстоятельства  получается,  что БУДУЩЕЕ    УЖЕ   СУЩЕСТВУЕТ!!!  А это  значит,  что все мы,  в прошлом  и настоящем  играем  в фильме,  который  УЖЕ  СНЯТ!!!
   То есть,  мы  просто  куклы,  химические  временные  изображения  на  некой  неведомой  для нас  плёнке,  все  наши действия , страдания, мечтания  -  не  наши!!!  Они  давным-давно,  миллиарды  лет (назад  или  вперёд!?)  записаны  на  «плёнку», а мы  лишь  до  миллиграмма  и  миллиметра  выполняем  всё  то,  что  давным-давно  Кем-то  и Чем-то  запланировано и снято!?
   И  когда  Иванушкин  дошёл  до  этой  тайной  вселенской  правды,  ему  стало  обидно.  За  себя  и за всех  живущих-иллюзорных-созданий! И он  стал  писать книги.  Не  такие,  какие  он писал в более раннем возрасте.  Нет,  он не сошёл с ума  - психика  у него  всегда  была  железная,  с другой  бы  он и не потянул то,  что ему пришлось.
   Он, конечно,   понимал,  что  никакими  книгами  не  в силах  изменить вселенское  статус  скво, но  ему  очень  захотелось  побороться  хотя  бы  с  всепланетным  двуличием,  с  запланированностью  подлости и мерзости…
   Он  стал  писать  произведения  в  различных  жанрах,  где  старался  максимально  приблизиться  к  ПРАВДЕ  и  называть  вещи  своими  именами,  потому  что  ему  больше  невмоготу  было  оставаться  «овцой»  и  запланированной  химической  куклой…
    От  Интернета  Иванушкин  ожидал  большего,  но  увидел  лишь бесконечную  свалку  бульваршины, дебильщины  и грязнейшей  порнографии. Не  нашёл  он  там  ни  единомышленников,  ни  настоящих  литературных  конкурсов,  ни настоящих  литературных  сайтов.  Везде  обман,  грязь,  мерзость,  обворовыванье  талантливых  авторов.
   «Конкурсы»   -   междусобойчики,  с  ЗАРАНЕЕ  запланированными «победителями».  И  «конкурсы»  эти  -  просто  пародии  на  конкурсы!  По  рекомендациям,  по  УЖЕ  изданным  по-блату  книгам,  а не  по  РУКОПИСЯМ,  как  во  всём  цивилизованном  мире!
   «Литературные»  сайты  -  без  юридических  адресов,  с фальшивыми   ми  емейлами,  все  находятся  в Израиле,  принадлежат  одним  хозяевам,  им же  принадлежат  и порносайты…
   Такие  же  и  «издательства»,  принадлежащие  преступникам.
  Потом   Иванушкин  умер,  через  два  года  вскрыли  его  квартиру  и  извлекли  оттуда  всё,  что  осталось  от  Иванушкина, от его  физического  тела,  которое  пролежало  в закрытой  квартире  два года.
   В  ближайшие  мусорные  ящики  вышвырнули  все  его  бумаги  и  на  этом  существование  одного  из  единственных  НАСТОЯЩИХ  писателей   России  закончилась.  Правда,  его  некоторые  книги  и произведения  сохранились.  И  не  только  его  знаменитейшие  афоризмы, которые давно,  ещё  при  его  жизни,  превратились  в  международные  безымянные  пословицы,  но  и  его  шедевры  в  жанрах  фантастики,  прозы,  юмора.
   Они   появились   в  разных  странах,  на  разных  языках,  но… под  чужими  фамилиями…















 
О К С И
Александр Самойленко
                О  К  С  И.
                Рассказ.

   - Ад на Земле – это отсутствие будущего. Ты уже умер… Или не рождался. Очень жаль, конечно. Ты не виноват, наследственность, твой алкаш папа…
   - Да ну-у… - Отвечает Серёга с дебильной недоверчивой улыбкой психически неполноценного.

   Его мозг погибает. Но проклятая иллюзорная природа бывает в редких случаях милосердна: Серёже уже никогда не узнать и не понять, что….
   - « Я умер и узнал, что я не жил: мы были куклами с тобою на   э к р а н е. Я видеоизображением кружил в трёхмерном галактическом обмане…» - декламирую начало одного из собственных стихотворений. Я пьян. Весьма.

   Мы стоим на трамвайном пути – как на распутье. Да так оно и есть: позади жизнь, молодость. Впереди старость, безработица, богом проклятая страна, уголовщина, безвластие, смерть.
 Мы в одинаковых чёрных китайских кожаных длиннополых  куртках. И даже – в одинаковых чёрных китайских же, но довольно стильных, из кожезаменителя, на два месяца носки, туфлях. Только размеры наших  копыт разные. У Серёги – сорок пять, у меня – сорок два. Это последние Серёгины туфли в жизни. Но мы ещё не знаем об этом. Ещё один подарок  смертельной трупной жизни-мгновенья – не знать своего будущего…
   И отцы у нас разные, а мать одна. Единоутробные братья. И возраст у нас разный, я на пятнадцать лет старше. Но выгляжу моложе и привлекательней – энергичнее.    
  Когда Серёга был более-менее здоров, то выглядел тоже неплохо, а сейчас…
Серёга умершим мозгом это всё-таки как-то понимает. И завидует мне чёрной злой завистью. Эта мерзкая зависть пришла к нему недавно. А в детстве он меня любил и гордился. Моей внешностью, моим ростом, тем, что у него есть старший брат. Это сейчас он на четыре сантиметра выше. У него сто восемьдесят два. У меня – сто семьдесят восемь. Но скоро. Скоро Серёга превратится… Он будет ниже меня на метр… навсегда…

   Ч  а  щ  е    в  с  е  г  о    м  ы    н  е    н  р  а  в  и  м  с  я    д  р  у  г  и  м    и  м  е  н  н  о    з  а    т  о,   з  а    ч  т  о      н  р  а  в  и  м  с  я    с  е  б  е.

    « В трёхмерном галактическом обмане…» За одну жизнь я прожил десятки. И все их забыл. Как дурацкие кинофильмы. У меня штук сорок профессий и около двухсот мест работ. Я общался с сотнями людей. Большинство из которых давно умерли. У меня было несколько жён и детей. Написал несколько книг в нескольких жанрах, в том числе, и книгу афоризмов. Но из трех тысяч собственнх мини-шедевров я едва ли припомню десятка два. И это при том, что некоторые мои фразы многомиллионная публика употребляет, как народные пословицы – не зная автора.

  Каждое утро начинается как новая жизнь, ретушируются прошлые дни, годы, десятилетия, превращаясь в небытие, в иллюзию, в забытые напрочь дурацкие фильмы, в грандиозный глупый непонятный обман.

  Я, пьяный, стою, покачиваясь, на трамвайном пути на площади Луговой. Каких-то сто лет назад вот на этом самом месте мой дед продирался на лошади сквозь дикую тайгу, и тигр убил и сожрал его кобылу, а дед едва унёс ноги. А потом я за пятьдесят лет собственной жизни тысячи раз – в разных возрастах и ипостасях проходил, пробегал, проползал здесь. Частные домишки вокруг вверху по сопкам, огороды, бараки, синие киоски из фанеры здесь, внизу – с водкой, кислой капустой, люди с бронзовыми лицами – с войны, с концлагерей, тюрем – в кирзовых сапогах, линялых штопанных телогрейках , семечки, маты, папиросы, окурки. Сорок лет назад.

   Сейчас – ларьки из алюминия и стекла, в них – поддельная водка. Поддельные сигареты, жвачка. На сопках вокруг – кирпично-бетонные джунгли, а площадь – загазованное машинами дно каменного стакана.  По нему всё так же снуют людишки – с тупыми, измождёнными , серыми от голода лицами, с семечками и матами. И ещё: грязные оборванные беспризорные дети, нищие и бомжи – люди, живущие на улице, со страшными  немытыми избитыми коростными  нечеловеческими лицами. Сорок лет назад таких не было. Впрочем, зимой на морозе они все умрут, а к лету появятся новые.
   А вокруг, на дорогах – десятки, сотни тысяч лакированных машин – за десятки и сотни тысяч долларов. За рулём – спекулянты преступники, прокуроры , судьи, милиционеры, чиновники – паразитирующие халявщики-педики, высасывающие кровь у тех, кто не на дороге, кто на тротуаре… Погибающая страна-территория!

  Ч е м  б о л ь ш е  в с ё  м е н я е т с я  к  л у ч ш е м у,  т е м  л у ч ш е  в с ё  м е н я е т с я  к  х у д ш е м у.

   УКОЛ  ПАМЯТИ. ДАО-ПРОСВЕТЛЕНИЕ: ….мне пять лет ещё жив отец подполковник фронтовик грудь в орденах а мать не старуха а молодая и красивая Мы на реке на лугу река широкая рыбная черепаховая уникальная с чистейшей водой Уссури Изумрудный луг и я ребёнок широко раскинул руки и бегу навстречу жизни пытаясь обнять луг реку счастье Вселенную Я ПРИШЁЛ В ЭТОТ
  Создатель! Как же я любил твоё кино! Эту природу. Этот город. Эту страну. Этих людей. Эту жизнь! С каким цыплячьим восторгом я верил в будущее, в женщин, в умных справедливых мужчин, а потом – в литературу, в искусство. В собственный талант, в успех!

  П а р а д о к с  с т а р о с т и:  п о н и м а е ш ь,  к а к  г р а н д и о з н о  г л у п о  п р о ж и т о е   и  г р у с т и ш ь,  ч т о  н е в о з м о ж н о  э т и  г л у п о с т и  п о в т о р и т ь.

  Но моя жизнь, как и любая другая, оказалась бессмысленной. Иллюзорные годы провалились в вечность, и осталось лишь ощущение мгновенности, полнейшего надувательства со стороны Создателя, каким-то образом, видимо, пожирающего нас.   
  Я, как и все в моём возрасте, попал в Circulus vitiosus – замкнутый круг, из которого невозможно вырваться назад, в глупую, ничтожную, но… такую ДОРОГУЮ  молодость…
   Да ещё к этим последним мгновениям пребывания на планете локальный калейдоскоп перевернулся и более-менее привычная картина пространства-времени сменилась совсем уж на абсурдную: городом и страной правят кровавые подонки, из всех подвалов и канализационных колодцев несётся трупная вонь, а самые последние проститутки  - ангелы небесной чистоты в сравнении со всеми этими бесчисленными милиционерами, прокурорами, судьями, журналистами, мэрами и губернаторами.

   УКОЛ  ПРОСВЕТЛЕНИЯ: Т о л ь к о   о с н о в а т е л ь н о  о п ь я н е в,  м о ж н о  т р е з в о  с м о т р е т ь  н а  м н о г и е  в е щ и.
На эту сгнившую территорию шлюх.

   И я пьянею. Шесть лет назад легавый искалечил мне глаз. Этот легавый по-совместительству трудился в банде двух братьев, бывших комсомольских работников. Несколько десятков убийств. Банда приватизировала город в пользу бандита губернатора Насратенко. Потом, когда они стали не нужны, их поубивали, прямо в милиции, в СИЗО. А тот легавый остался, я иногда встречаю его возле милиции.
Внешне искалеченный глаз выглядит нормально, но сильно болит и я стал медленно слепнуть. С тех пор я перестал писать для ублюдочной страны.
   Я пьянею.
   Е с л и  в с ё  в р е м я  т р е з в о  с м о т р е т ь  н а ТАКУЮ ж и з н ь,  т о  н е д о л г о  и  с п и т ь с я.

Ублюдки считают, что тот, кто пишет – сумасшедший. Книг они не читают. А если читают, то специальные: с приветом дебилам от дебилов!
  - Я к маме хочу, - говорит Серёга. – Пойдём к нам? Возьмём бутылку, мама закуску…
  - Серёжа, последние пять лет ты пролежал на диване. Не надоело?! Тебе тридцать пять, вон какие девки… ноги… Бутылки нам уже много. Да и осталось мелочи… вот, на сто граммов, эх, нищета! Мне нужна баба… молодая… энергия. Последняя была два месяца назад. Старая ****ь, сорок шесть лет… Поехали на вокзал, чудненький буфетик, возьмём по пятьдесят. Там девушки… могут быть. Или в трамвае… Посмотри, какой прекрасный закат! Оранжевое небо, оранжевая водка, оранжевые девки, оранжевый Серёжа… - интерпретирую старую детскую песенку.

  - Оранжевая мама, оранжевый трамвай, - подхватывает Серёга.
  Где-то в позвоночнике у него ещё теплятся слегка остатки прежнего интеллекта, юмора и университетского исторического образования.
  Мы впихиваемся в переполненный трамвай. 1998 год от рождества Христова. Россия. Владивосток.
Ещё не резвятся по городу бандитские «коммерческие» автобусы, вся «коммерция» которых – перевозить без билетов сотни тысяч безропотных граждан и ни гроша не платить налогов в бюджет города.
  Чиновница в мэрии,  ответственная за транспорт, попытается навести порядок. Её застрелят в подъезде.А освободившуюся должность займёт сын нового мэра, посаженного в мэрское кресло губернатором-бандитом Насратенко, организовавшим фальсифицированные выборы. Этот новый мэр, Кобызлов , бывший первый секретарь Первомайского райкома КПСС, пытался мне продать когда-то бесплатную государственную квартиру. Наверное,  он был тогда ещё достаточно наивен и думал, что писатели в СССР – богачи…

  Это было при издыхании СССР, коммунисты потеряли последние остатки совести, и Кобызлов без страха распродавал госсобственность. Так же, как  сейчас он смело, под крылом пахана-губернатора приватизировал за три рубля половину горада, стоящую миллиарды долларов.

   Но мы с Серёгой впихиваемся в трамвай в первых числах  октября 1998 года и мэрствует пока некий, известный в то время на всю страну и даже за её далёки пределами, Виктор Иудович Чердаков. Дважды он приходил в мэры, в  том числе, с помощью моего пиара. И с помощью альтруистической Серёгиной работы – организатора митингов поддержки, оратора и бесплатного помощника.         
Чердаков… Шизоидная, фантастически неблагодарная свинья! Задумал меня «замочить»…

  Проезд в трамвае бесплатный, в троллейбусе – тоже. Чердаков – «совесть Россиии» -такую кликуху  он себе выдумал, лишил оплаты «скорую помощь», все госбольницы, детские дома, психбольницу, люди вымирали десятками тысяч, зато – бесплатный трамвай.
  И в его газете мы, журналисты, получали макли шесть раз в месяц – аванс, зарплата и гонорары – до полутора тысяч долларов. Народных денег из городской кассы. На фоне массовой безработицы, голода, смертей и  и среднемесячной зарплаты для народа в двадцать долларов…

   Впрочем,  я весьма пьян. Месяц назад они вышвырнули меня из газеты, название которой купили у Сергея. Он на американский грант выпускал частную газету «Приморье», но на кого похож сейчас…
  Вообще-то, я ушел сам. Мне предложили стать главным редактором, я отказался. Не мое дело быть начальником и тем более – холуём.
Шизоид Чердаков принял это как личное оскорбление, и действующий главный редактор Вридурков,  кретинистого вида недоносок с бабьей мордой, стал создавать мне условия – выживать.

  Я сильно пьян! И я без работы. Уже – навсегда. Я предвижу своё жуткое будущее. «Братаны», которые вот-вот вышвырнут из мэрского кресла Чердакова, не дадут мне работы НИКОГДА. Потому что я-то в этой портяночной газетёнке Чердакова строчил  от души, талантливо и по-честному.
  Писатель: прозаик, фантаст, детективщик , сатирик, афорист, уж я посинтезировал во всех литературных жанрах –весь город стонал, читая мои статьи, сатирические пьесы и рассказы про вора-убийцу губернатора и его зятька, которого он садил в мэрское кресло в периоды отсутствия в нём Чердакова, и про всю их холуйско-уголовную камарилью с их «приватизацией» на миллиарды долларов, с их заказными убийствами, с их ПСЕВДОИДАМИ – судьями, милиционерами и прокурорами…

   Чердаков очень стремился в губернаторы и подобные публикации  для него были прямо-таки бальзамом на душу. Не понимал дурак, что кремлёвским уголовникам нужны свои уголовники на местах в регионах: ворон ворону глаз не выклюет или, как говаривали древние римляне – манус манум лават – рука руку моет.

    Чего же я добился? Что получил?  Ни работы, ни денег, ни благодарности народной…  В дикой стране народа не бывает. Рабское холуйское быдло. А у меня – жалкая тысяча  долларов, неприкосновенный запас. А вся эта жрущая мразь: Чердаков, губернатор Насратенко и его зятёк Толстозадов  уже вместе. Уже целуются и обнимаются, уже поделили «сферы влияния», приватизировали гигантские рыбные флотилии, уссурийскую, всемирно известную тайгу, цветные и редкоземельные металлы, уже отвезли десятки чемоданов с долларами в Кремль, уже купили себе на будущее запасные аэродромы-кабинеты в Кремле у самозваного президента… И жируют в коттеджах, гоняют на мерсах. Но кто же меня «заказал»? Чердаков или Насрат с Толстозадом?

   Приехали. Привокзальная площадь. Железнодорожный вокзал. Чуть дальше – морской. Бухта Золотой Рог. Босфоро-Восточный пролив, остров Русский, Японское море, Тихий океан. Конец России, Владивосток, транссибирская железнодорожная магистраль – десять тысяч километров до Москвы. Через Сибирь, Байкал, Урал.
Вон там мостик,  выход на перрон вниз. (Я пишу о нём, кажется, уже в третий раз в третьем произведении, ну и пусть!)
  Железные трубы – перила. Мне – шесть лет. Мать поссорилась с отцом. Мы уехали. Отец подполковник, замкомандира полка. Фронтовик, десятки орденов, тридцать три года. В тридцать четыре умрёт. Мы уехали, он остался в полку. Ранее тёмное утро. Конец августа. Мне шесть лет, я впервые во Владивостоке во взрослом состоянии.   
  Жил я здесь ещё в грудном, но не вспоминается. Старинный вокзал, морской влажный воздух, через бухту, по воде золотые дорожки от света корабельных фонарей. И трамвай мимо, первый в моей жизни, древний, без рессор, звонкий, громыхает… Я стою, маленький, возле этой мокрой от тумана холодной железной трубы.

  Прошло сорок четыре года, мне пятьдесят. Население в городе увеличилось в десять раз, сам город,  по внутреннему объёму – в десятки. Но вокзал – всё тот же. И мостик с трубой – тот же. Только потом построили морской вокзал рядом. Много чего ещё построили.
  Эти сорок четыре. Небольшой промежуток времени. Щёлк! И нет ничего. Мне шесть. И мне – пятьдесят. И я иду пьяный. По тому же самому месту. Добавить. И найти, если повезёт, приемлемую проститутку.
  Потому что мне пятьдесят – оказывается, опять перемены в сознании. Сейчас это: седина в бороду, бес  - в ребро. Это мои последние мгновения, последние дни. Я чувствую и знаю .
Я иду по вокзальной площади, по тёсанному сто с лишним лет назад камню. При новой, фашистско-уголовной власти, один из отморозков, мэр-самозванец, вырыл камни и  увёз куда-то, покрыв площадь примитивным асфальтом. В очерёдной раз нагрев на сём усовершенствовании кровавые ручонки. Потом кто- то заставил его вернуть камни на место.
  О Н И  обокрали каждый метр моего города. И продолжают…  Но я иду по возвращённым камням. Я иду с братом, который тоже появился в промежутке-мгновении, в тех сорока четырёх годах, провалившихся в вечность. Брат от другого отца. От другой жизни, ему самому уже тридцать пять, он успел побывать моим маленьким братцем, я стирал его пелёнки, выгуливал в коляске.
Давно снесён тот дом, потом ещё череда квартир, потом он учился в университете, служил в армии, сошёл там с ума, и всё это промелькнуло мгновенно, как и мои жёны,  дети, двести или триста женщин, из которых я с трудом могу вспомнить  десятка два  случайных юных дев и прожжённых баб…

  Мы перемещаемся в пьяном измерении  по вокзальной площади, мы поднимаемся по нескольким каменным – всё тем же, что и сорок четыре года назад – ступеням всё к тем же старинным массивным дверям.
  Всего лишь месяц назад я накатал статью об этом железнодорожном вокзале –памятнике. Как-то так получилось, что не был я на вокзале лет восемь.   
  Впрочем, «как-то» расшифровывается так: социализм рухнул, пришло безвластие, уголовщина, грабежи, убийства, безразмерные цены. Пришла борьба за животное выживание в бандитском хаосе. Двадцатикопеечный билет в пригородную зону превратился в двадцатирублёвый. А на пляжах и в загородных парках – разгул негодяев: убийства, убийства, убийства….
  И заросла народная тропа на загородную пляжную электричку. Заросли травой пляжи, разгромленные ларьки, качели-карусели. Попряталась милиция, сама превратившаяся в убийц и холуёв. И только фанатики дачники, самые-самые,  подыхающие с голода пенсионеры, пытающиеся остаться живыми за счёт своего мизерного, в шесть соток огорода, продолжали удобрять  свои сотки… собственными трупами! Сколько их, несчастных убито…

  И вот, совсем недавно, я вновь открыл для себя вокзал. В последние четыре года я стал пить. Часто и много. К смерти. Страшно умирать,  конечно. От сердечного приступа,  например. Когда никто и ничто не может и не хочет помочь. Ты задыхаешься-задыхаешься-задыхаешься, умираешь, смешная «скорая помощь» с пьяным фельдшером или матерящейся дебильной шлюхой-врачихой…
   Умирать страшно, но жить на уголовной помойке – мерзко. И как-то я забрёл в поисках спиртного на разлив на вокзал. И – чудо! Сверканье! Блистанье! На внешних стенах – фарфоровые цветные вставки с русскими национальными лубочными картинками. Полированные тонированные в огромных окнах стёкла.  Восстановлены окна-бойницы. Крыша из новейшей псевдочерепицы. Петушок-флюгер на коньке! Внутри пол из полированного мрамора, фонтанчики, художественная роспись на потолке. А буфет… Этот древний буфет, куда тридцать лет назад после так называемых танцев в час ночи и позже я иногда с друзьями и девицами забредал, чтобы съесть бутерброд и выпить кофе. Единственное место в городе, где можно было поесть при советской власти ночью.

   Но сейчас буфет совместил в себе стилизованную старину: высоченный потолок, бар под красное дерево, плюс новейшие материалы, плюю работу мастеров из Италии и плюс роспись стен и потолка местными художниками. Не поскупились новые хозяева  железной дороги, недавней государственной,  ныне  частной.
  Бедные-бедные мы пассажиры, живущие у чёрта на куличках, где закон – тайга, цены выше  мировых, а зарплата для народа  минетно-педератическо-помоечно-бомжёвская!

  Я, конечно, накатал статью, расхвалил. Директорша вокзала подарила мне фирменную книгу: историю Дальневосточной железной дороги и строительства вокзала от первого кирпича. Заложенного будущим царём Российской империи Николаем Вторым и до современности.
А директор вокзального ресторана «Гудок» тоже порассказал мне об истории кабака, о его недавней реставрации итальянцами и пытался у меня, подвыпившего в буфете, купить галстук, красный в чёрную полоску, тоже итальянский, от кутюр. Я его позаимствовал у Серёги, который в своё время его тоже у кого-то позаимствовал, живя в Москве – скрываясь от преследований Приморского губернатора-уголовника Насратенко и его камарильи.

  В муниципальной Чердаковской газете я вёл несколько рубрик, мной же и придуманных.  В том числе – «Любимый город».  А в городе – несколько десятков зданий, внесённые во все архитектурные мировые словари, как памятники выдающегося зодчества. И я описывал эти здания, их создателей, историю дореволюционную и после.
О, эти аркатурные окна, рустованные стены, колонны с каннелюрами, аттиковые карнизы и этажи! Пригодились мои тома по истории Всемирной архитектуры, купленные когда-то в двадцатилетнем возрасте.
  Статья о вокзале была последней моей работой в газете. Они её почему-то не опубликовали, пропала. Но публикуют другие мои материалы вот уже второй месяц после моего увольнения. А гонорары не платят. А они там весьма приличные. И годовые отпускные Вридурков не заплатил, как,  впрочем, и всем остальным, которых он увольнял. Если я их даже и получу через суд, то полностью обесцененные – новый удар спекулятивной гиперинфляции, созданной воровским Кремлём, вновь поставил Россию на колени в дерьмо по макушку…

    Эх, газета-газета… Через некоторое время я узнаю, что «совесть Росии»  умудрялся строить насосы по откачиванию денег из бюджета города в собственные карманы – во всех своих  городских «начинаниях». И газета, в которой я, наивный, писал острейшие статьи и сатирические штуки против банды губернатора, в буквальном смысле подставляя свою жизнь, оказалась таким же воровским насосом –отсосом  «совести России»!

  На вокзальных ступенях несколько граждан и гражданок. Проститутки именно здесь раньше дежурили. Сейчас не видно. Милиция, наверное, разогнала. Ныне они официально, по телефонам, распечатанным в бесплатных газетах, раскидываемых по почтовым ящикам – фото шлюх, телефоны – «фирмы досуга», принадлежащие губернаторам, мэрам, прокурорам, милиции. Читайте дети, учитесь двуличной жизни в минетной лживой стране: проституция категорически запрещена законом, а вам на дом годами приносят газету с объявлениями сотен публичных домов, а «крышуют» легавые и прокуроры-воры, бесплатно трахая несчастных баб, от безработицы и голода пошедших в проститутки…

  Впрочем, вот две. Но… Одна дама весьма интеллигентного и даже интеллектуального вида. Беседует с девкой лет шестнадцати, которая как раз и тянет на б. Симпатичная брюнетка-малолетка курит.
  Серёга неожиданно вытворяет финт: вытаскивает у девчонки изо рта сигарету, делает затяжку и вставляет ей сигарету обратно в губы. И мы заходим в старинное здание, сверкающее новейшими отделочными итальянскими материалами, мы заходим в когда-то людный, а ныне пустынный,  с фантастическими ценами шикарный буфет  -  как музей. На одной стене роспись – портрет основателя всего Дальнего Востока, графа Муравьёва-Амурского, на другой – ещё кто-то, наверное, Невельской. На стойках бара – батарея бутылок: водки, вина, коньяка, пива. Здесь можно сожрать и свежеприготовленную курицу. Но в кармане лишь мелочь на сто граммов. Выпиваем по пятьдесят – фальшивой водки из нефти. Такая фальшивая действительность в гнилой стране.
И выходим всё на те же ступени. А там  всё те же: мадам интеллектуалка со следами утончённой былой красоты и её извращённой многолетней использованности.
  И её собеседница, молодая симпотяга сомнительного качества в сомнительной синей спортивной куртке.
  Впрочем, я пьян.  Не так, чтобы совсем  уж ни хрена не видеть, не соображать.
Нет, до подобной кондиции я уже не дохожу, никакие дозы алкоголя уже не могут меня отключить или превратить в животное мурло. Наоборот, чувства и мысли обостряются. Так кажется. Что где-то что-то «обостряется». А на самом деле… Я  смотрю и не вижу. Не вижу очевидного!
   Серёга вновь вытаскивает из губ девицы нескончаемую сигарету, затягивается и вставляет на место.  – Пойдём с нами, - предлагает Серёга абсолютно нормальную идею девице. И ведь не подумаешь, что сумасшедший. Проснулся…
  - Если угостите кофе, то пойду, - мгновенно отвечает девица – словно сто лет она ожидала этого  предложения от Серёги!  И двигает за нами, забыв попрощаться с собеседницей.
  Серёга прихватывает девицу за талию, а я пытаюсь ему шёпотом  сообщить своё отрицательное мнение о ней. Сам не знаю – почему? Кого я надеялся встретить здесь? Елену Прекрасную? Или потому, что предпочитаю блондинок? Да и слишком уж молода. Наверное. Только для меня… Уже…

  Мы двигаем через площадь к трамваю, и я  н и ч е г о   н е  з а м е ч а ю… Кроме её  всё-таки слишком юного возраста.
  Мы ждём трамвай. Я пытаюсь выяснить её досье: сколько лет, где живёт, чем (хе-хе, нашёл что спросить у проститутки!) занимается. Да. Пьяный дурак!
  Она, разумеется, начинает врать. Говорит, что ей двадцать. Живёт, якобы, в  самом отдалённом районе, работает, якобы, санитаркой в больнице за сверхнищенскую символическую оплату, но и ту уголовники врачи не платят три месяца, прокручивая через банки на проценты. Зовут её, якобы, Оксана. Врёт, конечно.   Они всегда скрывают своё настоящее имя…

   В трамвае Серёжа возвращается в своё нормальное состояние – становится опять сумасшедшим. Забывает о даме, торопится усесться в свободное одноместное кресло.
Оксана садится тоже в одноместное за Серёгой. Трамвай заполняется и переполняется. Я подсаживаюсь к Оксане – вплотную.
  Теперь просыпаюсь я. Замечаю её нежную длинную шейку. Вожу по ней пальцами. Думаю: как я выгляжу в пятьдесят рядом с шестнадцатилетней?
Но мои пятьдесят странны и удивительны. Когда не пью, выгляжу на тридцать.Так говорят. И ещё говорят, что от меня идёт некая сексуальная энергия. Но если бы только говорили! Целая серия любовей прокатилась по мне, бедному больному старичку! Они начали катится по мне усиленно от сорока восьми и до пятидесяти с небольшим. Эти странные молодые женщины от двадцати до двадцати трёх рвали меня на части, облизывали, обсасывали и даже пытались выходить за меня замуж!
Однажды произошла невольная встреча  (невольная для меня, но встречу организовала очередная моя девушка) с родителями двадцатитрёхлетней, где выяснилось, что я старше мамы на десять лет, а папы – на шесть. А они, глупые, пришли требовать, чтобы мальчик, то есть я, женился на их дочке, не ночевавшей дома пять суток…  Девушка не знала, сколько мне лет…

  О, эти страстные перезрелые девушки времён гражданской войны! Для них не нашлось – среди наркоманов и бандитов – любовников и женихов! Они растопили моё старое больное сердце, они-то были уверены, что моему телу, лицу, сердцу и всему остальному не более тридцати пяти. Они вовлекли меня вновь, как в молодости, во все  свои чувствишки и сексишки, я, как в семнадцать, вновь стал крапать стишки о любви, а когда всё заканчивалось с каждой из них, я лил, нет,  и з в е р г а л  фонтаны слёз! Чего НИКОГДА  со мной не бывало ни в молодости, ни в сорокалетней зрелости! Говорят, это от склероза мозга. А ещё я думаю, что такое бывало со мной от многодневных ударных доз спиртного…

  Вот и Оксана, она не догадывается, что мои тёмно-каштановые блестящие волосы – краска, хна с басмой, а на самом деле они совсем седые. Как и мои седые усики, подкрашенные чёрным косметическим карандашом. Но кожа лица и тела – собственная, она удивительно не стареет, восстанавливается и выглядит лучше, чем у многих двадцатилетних.
  Но как же мне будет скоро трудно и жутко, наверное. Все нормальные люди стареют постепенно. Привыкают. А мне предстоит состариться, очевидно, мгновенно. Сразу, без перехода перешагнуть из молодости в старость. Вот, только вчера, еще вчера! Тебя облизывали и обожали молодые красивые женщины, полные жизни, энергии и даже желания родить от тебя. Ещё вчера. Но ни сегодня-завтра, Саша, ты превратишься в чучело, в никому не нужного старого мужика. Уже навсегда.   
  А «навсегда» - всего лишь несколько лет. И – смерть. Могила. Черви сожрут эту кожу. Это лицо.  Как условна наша ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО.

   Однажды,  в сорок,  юный – на вид двадцать три, энергично,  молодо,  в кожаном, модном тогда пиджаке, запрыгиваю в трамвай. Полупустой. В центре города. На меня пристально смотрят две дамы  -  давным- давно отцветшие-отжившие, без мужского будущего и как будто без прошлого. Бабки. И одна говорит другой – громко, нарочно, чтобы я хорошо слышал, чтобы хоть так зло отомстить моей продолжающейся молодости: - Ты посмотри на него, на этого  м а л ь ч и к а. Всё такой же! Мы состарились, болеем, подыхаем, а он всё такой же!

  Когда-то меня знал весь молодой город. У меня даже была кличка – Лорд. Очевидно, в числе моих знакомых девушек  присутствовали и  вот эти две ныне уже бабушки, которых бы уже никогда не узнал и не вспомнил,  они окончательно деградировали, состарились  и позавидовали моему обманчивому бессмертию Дориана Грея… Поменьше нужно было жрать мяса, масла, яиц, сметаны и чего там ещё… старые жирные чушки!

   Ничтожная иллюзорная жизнь: кожа, лицо… Хе-хе. НИЧТО.  Бессмертными  останутся только некоторые мои афоризмы, уже известные как народные пословицы. Без имени автора. Обидно мало. Впрочем, кто знает, может быть,   Создатели Вселенной тоже неизвестны? Потому что мы ВСЕ – Создатели Вселенной?
  Поэтому гладь, гладь, Саша, эту иллюзорную нежную юную шейку, через час ты будешь гладить у неё и все остальные  иллюзии. Потому что тянется она ко мне, а не к Серёге. Женщины хорошо и мгновенно чувствуют мужское здоровье. Или – его отсутствие…

Чуть-чуть осталось на Этом Свете. Вот-вот у меня всё начнёт отказывать – от голода, от бесконечных  бессонных ночей в качестве сторожа на бандитских автостоянках, от полнейшей бесперспективности  и безбудущности в погибающей  стране. Обманом мне удалят абсолютно здоровый желчный пузырь, изрежут всю печень, уничтожат поджелудочную.  За двести ничтожных долларов меня, фактически, убьют. Начнётся диабет, едва ни остановится печень, я обращусь за помощью – ведь вот чеки, оплата за операцию, гарантийный годовой талон (как на телевизор!...).   
  Но все документы в поликлинике и больнице они подделают, мне сообщат, что это  двадцать лет у меня всё так было,  гастроэнтеролог – мерзкая молодая  псевдоврачиха  вместо помощи умирающему пообещает поместить меня в дурдом, а главврач  города по телефону прямым текстом  сообщит: будешь ещё  жаловаться – добьём.

  Россия – единственная страна на планете, где нет медиков и докторов, есть  в р а ч и. От глагола – ВРАТЬ. Впрочем, весь народ их давно называет  Р В А Ч А М И.
  Я буду годами питаться крохотными пресными сухариками, буду подыхать без малейшей медицинской помощи, без лекарств. Властная  уголовщина, захватившая  мой город, мою страну, отберёт у меня мою трудовую книжку с почти сорока годами трудового стажа, а прокуроры-уголовники заберут мою старенькую печатную машинку «Москва», на которой я печатал все свои книги.

  Потом  я узнаю, что все мои друзья  детства не выдержали этой адской жизни в дьявольской стране и поумирали еще пятнадцать-двадцать лет назад. А я-то думал, что они читали  мои  книжки, в которых  присутствовали и они!
  Но моё  искалеченное тело,  моё хрупкое, иллюзорно-бессмертное «я»  всё также будет тянуться к  действию, к  жизни, не взирая на всё более и более осознаваемую всю её ничтожную смехотворность. Я буду писать вот этот последний в своей жизни рассказ, отвлекаясь от боли, от смерти, понимая, что вряд ли успею его дописать…

  Но мне ещё пятьдесят, я ещё выгляжу на тридцать – когда не пью, я ещё полон жизни! И мы с Серёгой ведём под руки девочку с вокзала! И ещё не знает несчастный Серёга, что он в   п о с л е д н и й  р а з  идёт вот так рядом со своей последней в жизни женщиной. Все его многочисленные братья по отцу, у которого было десять официальных жён, спились, погибли под колёсами машин, сошли с ума, покончили с собой…

  Но сегодня мы двигаем с трамвая, с остановки «Спортивная». У меня в квартире тысяча долларов по сто. Менять сейчас негде. У Серёги в квартире лежат другие мои деньги, русские. Вот их небольшую часть мы возьмём и зайдём в магазин.
   Лишь теперь я замечаю, что Оксана хромает.  – Ой, только не по лестницам, -говорит она.
  - А в чём дело? – Спрашиваю я, не замечая, что одна нога у неё тоньше и короче другой.
  - Последствия операции. Мне в шестнадцать сделали в Ленинграде операцию. Аневризма мозга. Всё удачно, жива осталась, но потом делали пункцию спинного мозга и… Задели там… Меня парализовало, правую сторону. Я вообще никакая была…  Сейчас правая рука не чувствует почти. И нога остановилась в росте. Плохо  гнётся. Поэтому  по лестницам…

  - Э-э, да мы тебя понесём, если надо будет! – Я обхватываю её за талию и слегка приподнимаю,  потому что мы поднимаемся как раз по крутой лестнице. Владивосток,  как  амфитеатр: внизу бухты, а дома – по сопкам. Серёгин как раз на крутой  верхотуре.

   Серёжа живёт с матерью. И квартира материна – трёхкомнатная, на третьем, с лоджией. Мусоропровод,  лифт. Мать в своё время написала дарственную на Серёгу. А сама жила за городом, в посёлке, преподавала математику в школе и ей там  дали однокомнатную квартиру. По советским законам нельзя было иметь более одной  квартиры, поэтому ей пришлось  написать дарственную на Серёгу.
Потом – глубокая старость. Загородную продала за бесценок и сейчас живёт с Серёгой – как опекун уже в его квартире,  которую она ему подарила.
Серёга недееспособен, часто или всегда бывает опасен. Как она с ним сосуществует!? А психиатры  навострились, ждут её смерти: Серёгу в специнтернат, месяца через два  заколют уколами насмерть, а квартира отойдёт в этот самый интернат, там на неё хозяева найдутся. Подобные фокусы с квартирами  - массовый  конвеер в уголовной России. Сотни тысяч убитых стариков и таких, как Серёга. Нужно лишь заплатить,  кому надо: прокурорам, милиции, в жилищную контору.

  Информация-информация-информация! Человечество лопнет от её дурацкого избытка. Мне – пятьдесят. Для нынешней  России, где по официальной статистике мужики едва дотягивают до пятидесяти трёх, я – долгожитель. Мне пятьдесят и я – прожжённый тип! Должен быть таковым. Как и каждый мой ровесник-современник в стране дураков и негодяев. Десятки моих дурацких профессий, неудавшиеся  мои  жёны и дети,  неудавшаяся  уголовная страна, воровская власть – здесь выживают только  п р о ж ж ё н н ы е!

   Ну что мне, пятидесятилетнему, этот тёплый осенний вечер, этот закат солнца, эти блестящие внизу лужи-бухты, эти кишащие  японскими машинами улицы? Что мне, в конце концов, эта очередная  пьянка, эта сомнительная юная дева с вокзала?
  За  свою жизнь, кроме детства, юности, молодости,  получений дурацких профессий, я многократно бывал в самых различных ситуациях, где меня унижали, оскорбляли и пытались даже убивать. Оскорблял и обижал кого-то и я  и  в самообороне мог убить тоже. Вся жизнь прошла в надеждах на лучшее будущее, но прошла на самом-самом дне.
  Но с другой стороны, вкалывая слесарем, электриком, сторожем, много лет выискивая кусочки времени для творчества и порой творя бессмертные шедевры как раз на таких ничтожнейших работах, находясь среди дебилов,  воров и  прочих разнообразнейших ублюдков, я публиковался, пусть и за смешные гонорары, в самых престижных советских журналах с их прошлыми фантастическими многомиллионными тиражами – о чём не могли и мечтать многочисленные так называемые «журналисты»  и «писатели» , за взятки и от КГБ получившие дипломы, удостоверения и должности.  Но талант от КГБ не получишь!

  Только что, трудясь литредактором газеты тиражём в двести тысяч экземпляров, я задней левой ногой открывал любую дверь мэрии или губернаторской «малины». Я не испытывал ни малейшего мандража перед паханами от власти,  которае легко могла меня искалечить или «замочить» за мои писания. Мандраж  перед моими произведениями был у них.

  А мои книги? Я мог описывать уголовных, тоже прожжённых типов так, что некоторые братаны держали мои произведения как настольные и спрашивали: сколько лет ты парился в зоне?
  А мои афоризмы, часть из которых миллионы твердят, как пословицы: ЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ ЗА ДЕНЬГИ – МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ.
Или: РОЖДЁННЫЙ  КВАКАТЬ – ПЕТЬ  НЕ МОЖЕТ,  НО  МОЖЕТ ВСЕХ ЗАКВАКАТЬ.  Или: ДУРАК – ОН  И С МАНДАТОМ ДЕПУТАТА ДУРАК, ТОЛЬКО  ЕЩЁ  МАНДАТНЕЕ!

   Я прожжённый изощрённый и извращённый тип! Чего я только и кого ни видел, и что только ни делал сам!
   Но вместе с тем во мне, в моём непознаваемом мозгу, в этой луже нейронов и синапсов, есть лужица бездонной наивности, искренности, откровенности и незагрязняемой чистоты – вечной молодости!  Именно эта чистая лужица и позволяет мне до сих пор оставаться  живым, куда-то двигаться и… молодо выглядеть!
  Сейчас безразмерная  лужица сотворяет со мной очередной фокус: она заставляет меня,  прожжённого пятидесятилетнего интеллектуала ИСКРЕННЕ принимать и взбаломученное собственное расширенное алкоголем сознание, и сопливую вокзальную девчонку – как состояние новизны!  Как будто действительно сейчас узнаю что-то необыкновенно-новое! С лёгкостью опускаюсь на дикарский уровень микро-мозга Оксанки, а та  с такой же лёгкостью принимает меня за СВОЕГО!
  Положительно на меня действует фантастическая «молодая энергия», в чём я не однажды убеждался.

  М о л о д о с т ь – э т о  к о м е д и я,  н а д  к о т о р о й  в  с т а р о с т и  х о ч е т с я  п л а к а т ь.

  Фразу я написал в сорок, уже тогда чувствуя, как уходит бурление гормонов в крови, остывает кипение молодой глупости и силы, гаснет вера в будущее и бессмертие…
  Давно не сочиняю афоризмов о молодости и женщинах. Иногда с похмелья произвожу фразы о мандатных депутатах,  самоизбранных президентах и прочих клоунах.

КЛОУН,  НЕСУЩИЙ  НАРОДУ  САТИРИЧЕСКУЮ  ПРАВДУ  -  ВЕЛИЧАЙШИЙ   АРТИСТ.  АРТИСТ,  КРИВЛЯЮЩИЙСЯ   В  УГОДУ   ДЕБИЛЬНОЙ  УГОЛОВЩИНЕ  -  НИЧТОЖНЕЙШИЙ КЛОУН!

  Эти фразы – НАСТОЯЩИЕ юмор-сатиру, ИХ  холуйская пресса, конечно, не публикует. За юмор у НИХ сейчас канает  пошлятина про сиси и писи…

  КОГДА  ТАЛАНТЫ  ПЕРЕСТАЮТ  МЕТАТЬ  БИСЕР  ПЕРЕД  СВИНЬЯМИ  -  СВИНЬИ  НАЧИНАЮТ  МЕТАТЬ  НА  ВЕСЬ  МИР  СВОЁ  ДЕРЬМО!

  Но Господи! Почему же ты сделал так, что нельзя ни на час вернуться туда, в гуттаперчивое юное, а не тренированное годами тело! Туда, в пустую и тёмную молодую смазливую головёшку, где вместо мыслей – пляска половых гормонов!
  Как бы хотелось волшебной метлой вымести из башки весь этот иллюзорный, но такой реальный – возраст, весь этот «опыт», «знания», болезни, старость и вновь стать молодым и начать сначала, но … уже на какой-то другой,  р а з у м н о й  основе…

ЖИЗНЬ – ПОДЛЫЙ  ОБМАН,  КОТОРЫЙ    БОГ ПРЕПОДНОСИТ  НАМ  С ЧЕСТНЫМ  ВИДОМ.

   Но и этот обман – такой коротенький обманчик! Как обманчивый вечерок, в котором я вновь надеюсь что-то испытать, девчонка – что-то и сколько-то получить, а сумасшедший Серёга, у которого так темно в голове, тоже на что-то, наверное, надеется, хотя, судя по его пустым глазам и отсутствию энергии в лице, ни на что он уже не рассчитывает. И даже не понимает, что это такое – будущее.

   Dum spiro – spero?* Все наши надежды – несчастное одинокое бездонное враньё! За пятьдесят лет жизни  у меня случались сотни подобных и неподобных ситуаций, где я надеялся и осуществлял свои самые низкие и самые высокие помыслы и мечты.   
  И куда же оно всё испарилось!? Иллюзии, миражи, самообман! И никому и ничему во Вселенной не жарко и не холодно от того – что мы испытали, на что мы надеялись.
  Так же, как я сейчас залил в свой организм водку и под её воздействием иду-бреду, о чём-то разглагольствую и вижу через ядовитую сорокаградусную жидкость этот  мир совсем другим. И мнится-то мне, опьянённому собственной глупостью, что и окружающий мир такой же, как я сейчас, и он разделяет со мной мои пьяные мысли, мои чувства, мои бывшие жизненные опыты, мои ничтожные оргазмы,  любови!

   Но трезвым я давным-давно понял, что это я САМ колю себя различными иголками, это я  Сам, как в наркотическом или больном бреду смеюсь и плачу, это я  САМ придумываю себе счастье и горе,  а этот неведомый мне мир – тоже САМ по-себе, ничего-то он со мной не разделяет, как и  все эти тысячи  равнодушных автономных  прохожих, в которых не залита  сейчас водка!

  И  я  для этого равнодушного суперсложнейшего космического мира лишь жалкий  клоун, биоробот,  саморазвлекающийся автомат, нажимающий на себе же кнопки с программой…
  Клоун и какая-нибудь ЭНЕРГЕТИЧЕСКАЯ  ЖРАТВА  -  для ТЕХ, КТО  нас  создал...   
  Ведь не может же быть ПРОСТО ТАК: галактики, звёзды, планеты, сборища псевдоразумных существ… Так не бывает в природе – все и всё потребляют друг друга.
  А для нас, потребляемых неведомым суперкосмическим разумом: заканчивается хаотичный набор различных ситуаций со случайными  п о п у т ч и к а м и  в случайных  местах, и заканчивается так  называемая «жизнь» - случайность,  кучка хаотичного хлама и  самообдуривания.

*
D U M  S P I R O,  S P E R O!  ПОКА ДЫШУ – НАДЕЮСЬ. Латынь.

   Всего лишь через год я напишу научно-популярную работу: о Галактике, о Вселенной, о течении времени, об НЛО. В ней я буду утверждать и доказывать, что Прошлое  и  Будущее существуют одновременно, а значит,  время идёт из Будущего,  а раз так, то ВСЁ УЖЕ СУЩЕСТВУЕТ и НИКАКИХ  случайностей нет! В с ё  з а п л а н и р о в а н н о…
  А пока,  случайно-запланированно,  мы втроём входим в подъезд девятиэтажного дома, где живёт Серёга с матерью.  – Ты стой здесь с Оксаной, а то тебя мать никуда не отпустит, - говорю я Серёге и ухожу за деньгами.

  Женщины живут дольше, наверное, потому, что не принимают, а может быть , и не понимают  полнейшей абсурдности и нелепости жизни на этой планете Земля – круглого  кладбища  наших эфемерных тел и  ничтожных надежд.
  Впрочем,  в молодости мы,  мужчины и женщины, одинаково наивно ставим собственную жизнь в центр вселенной, принимая её как реальный бесценный суппер-бриллиант.
  Но с годами мы, мужчины, всё дальше и дальше отходим от хитро  и гениально  устроенного обмана, называемого жизнью,  и  всё ближе подходим к  пониманию откровения  посланца более высшего разума И. Христа: «Вы овцы, а я ваш пастырь».
  Что делают с овцами?  Стригут, кушают, со шкур делают кожу и шубы. Когда нас поедают? Днём? Ночью во сне? После смерти? Чем выше разум, висящий над нами, тем  изощрённее  продукты  его  потребления…

  Но ощутить однажды, в надвинувшемся возрасте себя  лишь овцой  для чьего-то потребления,  пусть даже Того, Кто нас запустил в этот хлев-загончик-планету -  весьма  грустно.  НИКОГДА человечеству не будут раскрыты  НАСТОЯЩИЕ ТАЙНЫ – овцы должны знать своё место. А новые наука и техника  - такой же обман,  как и всё остальное, как механический заяц на собачьих бегах: несётся по кругу,  вот-вот догонят, но… скорость увеличивается и глупые собаки с высунутыми языками падают, выбиваясь из сил…

  Большинство женщин, доживая даже до глубокой старости,  продолжают верить в  РЕАЛЬНОСТЬ  собственной жизни и жизни вообще,  не понимая, что поучаствовали  лишь в  СПЕКТАКЛЕ,   написанным и поставленным за них КЕМ-ТО. Ибо Время – совсем не то, за что мы его принимаем, а наша жизнь и окружающее нас,  дурящее нас пространство-время  - некая «плёнка», крутящаяся не из Прошлого в Будущее, а наоборот, из Будущего в Прошлое. Значит, все роли в СПЕКТАКЛЕ  предопределены задолго до рождения артистов-марионеток,  и нельзя  изменить не то, что  свою судьбу,  но и собственный, запланированный КЕМ-ТО любой чих…

  Но  женщины, как  правило,  верят в традиционность представлений о времени и  жизни. Эту грандиозную иллюзию молодости они принимают за правду даже в старости,  хотя  неоднократно убеждались в нелепой хрупкости  живого. Вера в псевдореальность и держит женщин в старости – дольше  нас мужчин по мировой статистике на пятнадцать лет.
  Моя мать одна из таких женщин, дожившая до старости и принимающая жизнь  за реальность, не понимающая обмана этой планеты, этого Солнца,  этой Галактики, этой  Вселенной. Именно  поэтому она не в состоянии прочитать Новый Завет, принимая его за сказку, не желая понять, что как раз всё наоборот: сказка,  весьма страшненькая и  нелепая – наша жизнь, а настоящая правда и полуправда  - то, что рассказывает странная НЕЗЕМНАЯ  книга…

  Сейчас, когда я вхожу в её квартиру,  ей семьдесят два. Только что она закончила свою  деятельность учителя математике. Но пройдут годы и она будет упорно, не сдаваясь цепляться за псевдореальность – живя рядом с совсем обезумевшим Серёгой, она будет издавать за свой счёт, за нищенскую собственную и Серёгину пенсии книги,  написанные ею тридцать лет назад,  она будет километрами рифмовать «стихи» - жуткие, графоманские, больные, не понимая этого,  надеясь своей безумной нелепой  рифмой задержать разрушение,  смерть и остаться  зарифмованной реальностью в поддельном мире. Но дальше мусорной свалки пачки её  никем не читанных книг не пойдут…

  Но разве не то же самое делаем мы, мужчины-творцы: изобретаем колесо, велосипед, электричество, пишем дурацкие рассказы и  романы… Правда, творим мы в более молодом возрасте, когда ещё верим в своё тело и ум – эти химические временные картинки на непознаваемом экране. Однако, вот мне уже и далеко за пятьдесят,  я давно разгадал  иллюзорность  жизни, а смерть – это бесконечное НИЧТО,  вовсю разгуливает по моему хрупкому стеклянному организмику, готовясь  в любой момент кокнуть меня вдребезги и НАВСЕГДА.  Но… я пишу этот  рассказ. Зачем!?
   Чтобы компенсировать творчеством уходящую жизнь? Чтобы перебросить себя текстом на десятилетия вперёд,  к новым поколениям?
   З А Ч Е М ММММММ???????!!!!!!?????!!!!!???????

   Новые поколения найдут на Марсе остатки неведомых цивилизаций, а  в космосе  откроют звёзды неизвестных типов  с фантастическими свойствами, и…. Но это всего лишь «заяц» увеличил скорость, а вокруг всё то же и даже хуже, вот уж и  бедному человечеству нет места среди расплодившихся суперкомпов, и надо уходить в небытие, так НИЧЕГО и не поняв…

  - А где Серёжа ? – С порога сердито и зло задаёт мне вопрос мать.  Сколько она потратила  сил на выращивание любимого  младшего сына! Удивительно, но моё детство она забыла  напрочь, как будто его и не  было, как будто она не являлась моей матерью. Но все её усилия,  потраченные на Серёгу,  пошли прахом,  и выглядело  это как-то жутко, словно наказание свыше…
  - Серёжа внизу … с девушкой. Сейчас мы  пойдём ко мне.
  - Уже поздно. Пусть немедленно домой идёт! И что это за девушка ещё!? С одной – вдвоём!?...
   - Серёже тридцать пять лет. И он, как ты знаешь, фактически умирает. У него не было женщины пять лет. Пусть напоследок хотя бы…

  Мать – властная женщина. В моем детстве и молодости – до самодурства по отношению ко мне. Может, поэтому она и не помнит моё детство? Но с Серёгой у неё всё совсем не так. Патологическая любовь. Серёга получил всё: высшее образование, эту трёхкомнатную квартиру переписала она на него, сумасшедшего, не понимая, что тем самым подарила её преступникам-врачам, а любимого сына может досрочно переправить на тот свет – за эту квартиру психиатры его и убьют…
  В армии, куда он, бросив четвёртый курс университета, сходя с ума,  пошёл добровольно,  она снимала рядом с частью в посёлке комнату и поддерживала его, уже невменяемого, продолжавшего «служить» в дикой советской армии.
  Но всё оказалось не впрок. Он её уже несколько раз бил, она ходила с синяками… Прячет от него  ножи, потому что голоса в его больной голове говорят ему:  убей мать… Но её любовь не гаснет. Иногда мне кажется, что она тоже сумасшедшая,  но в более умеренной скрытой форме.

  Впрочем, она написала весьма талантливую большую повесть, практически, роман: о своём сыне, как он, сумасшедший, после тяжелейшего гепатита, служил в дикой  полоумной советской армии времён распада СССР.
  Ей  удалось не только рассказать о Серёге и о себе – она почти два года провела там, среди солдат  и офицеров,  но и показать реально-правдиво подлинный микроуровень всех взаимоотношений  и среди солдат, и среди их командиров.
Жуткая картина получилась,  единственная, отражённая реально в тогда ещё гэбэшной стране: драки, голод, холод, полнейшее бесправие для солдат, дедовщина. И ничтожнейшие офицеры,  плюющие на молодую солдатскую  жизнь и смерть в мирное время!
  Если бы она вписала туда свои впечатления и о второй мировой войне, которую она пережила в молодости,  на которой погибло около тридцати миллионов соотечественников и едва выжила она сама…
Если бы она вписала туда впечатления о советской послевоенной армии и своём муже  подполковнике – с десятками боевых орденов, прошедшего Сталинград, Курскую дугу,  Берлин, освобождавшего планету от фашистской чумы…
   Тогда бы её роман вошёл в мировую литературу,  как талантливый и художественно-исторический. Но почему-то – ни воспоминаний, ни сравнений! Однако и в таком виде роман оказался талантливым и литературно удачным, правдивым и единственным в своём роде – как всегда и бывает, когда пишешь правду и от души.

Она издала его уже в старости, через двадцать лет, за свой счёт – сто экземпляров. Я рассылал её роман по издательствам, но не нашлось в уголовной России ни одного честного и талантливого издателя…
Не удивительно: ВСЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА  И  ГАЗЕТЫ  НА  ШЛЮШЬЕМ  СОДЕРЖАНИИ  У  БАНДИТСКОГО  КРЕМЛЯ…

  Я достаю из шкафа,  из под стопки белья свои деньги. Беру тысячу.  Месяц назад она равнялась полутора сотням американских долларов. Но сегодня это не более пятидесяти.
  На жалких остатках территории СССР,  России – гиперинфляция. Кремлёвские бандиты в очерёдной раз  обворовали  рабский народ, нахапали в личные бездонные воровские карманы западных  миллиардных кабальных кредитов и вот,  «гиперинфляция»… Для ста сорока миллионов  российских рабов – голод, беспросветная нищета, смерть.

   Я спускаюсь вниз. Серёгина куртка уже переехала на Оксану. «Чем вы тут занимались?...»
  Мы двигаем по  иллюзорности  сгустившегося вечера,  с иллюзорным, помрачённым  алкоголем сознанием. И этот-то случайный набор хаотичных мгновений и есть жизнь!?  Трудно представить, что ВСЁ  ЗАПЛАНИРОВАНО – каждая чепуха, и время течёт из будущего, ФИЛЬМ  УЖЕ СНЯТ!...
  Какие же мы наивные: ж и в ё м  м г н о в е н и е,  а  и г р а е м  в  в е ч н о с т ь!
   А вечность играет с нами… Как же нас дурачат наши Создатели, заставляя нас принимать  наши миги-жизни  за что-то настоящее, наши  эфемерные тела – за что-то прочное, наши абсурдные повторяющиеся ситуации – за нечто новое и необходимое…

  Мы двигаемся  по стометровому отрезку  иллюзорного времени-пространства  к знаменитому в городе магазину вора Толстозадова.  Ну не абсурд!?  Этот ублюдок спокойно,  вместе с родственником губернатором Насратенко  изъял из городского бюджета несколько  сотен миллионов долларов,  поналепил  по всему городу личных шикарнейших  супермагазинов, даже в честной Японии у него, говорят, ювелирные шопы, и вот я, ограбленный, с тысячью рублями иду покупать у подонка,  где бутылка  н а с т о я щ е й  водки стоит две тысячи, а кило настоящего сыра – три…

  Я догадываюсь,  как голодна Оксана. «Я догадываюсь,  как голодна Оксана…» Тьфу!  Бледен ничтожный язык!  Возможно,  она по-настоящему не ела много месяцев или – лет!
  За  последние годы мне неоднократно приходилось жестоко голодать месяцами: ни глотка молока,  ни кусочка мяса, рыбы… Узколобые твари, с их израильскими и  американскими хозяевами грабили страну, «приватизировали»  фантастические богатства,  не платили годами зарплату,  прокручивая её в минетно-педерастических  банках,  а мы, покорные ничтожные глупые рабы,  голодали и молча  вымирали.  Сотни тысяч «братских» могил по стране.  Бульдозерами роют рвы,  сбрасывают туда пару сотен накопившихся в морге  (без холодильника!) разложившихся  трупов,  зарывают и  разравнивают…  У родственников, если таковые  имеются, нет денег на похороны…

  Для начала подвожу Оксану к кондитерскому.  – Мне бы ирисок… «Кис-Кис». Я их  люблю… - Скромно бормочет Оксана.
  Бедный,  глупый, неизбалованный  ребёнок! Называет самые дешёвые конфеты. Не  понимая, что сейчас – она ХОЗЯЙКА мгновения!

  Воистину: НИЧТО  НЕ  СТОИТ  ТАК  ДОРОГО  И  НЕ  ПРОДАЁТСЯ  ТАК ДЁШЕВО,  КАК МОЛОДОСТЬ!

  Я  беру ириски и ещё полкило, по сто граммов, самых дорогих: «кара-кумов», «мишек»  и прочих.
  Бутылка  водки, чёрт знает из  какой нефти или китайской мочи сделанной, полкило такой же неизвестно из чего варёной колбасы, булка хлеба,  сигареты. И двигаем дальше – по иллюзии  и глупости  жизни ко мне, в холостяцкий притон одиночества.

  ОДИНОЧЕСТВО   МОЖЕТ  СДЕЛАТЬ  С  ЧЕЛОВЕКОМ  ТАКОЕ,  ЧЕГО  БЫ  САМ  ОН  СЕБЕ  НИКОГДА  НЕ  ПОЗВОЛИЛ!

  Мы спускаемся ниже метров на пятьдесят,  по владивостокскому ландшафту-амфитеатру. Местность такова, что нужно либо подниматься, либо опускаться – как  в жизни! 
  Путь ко мне лежит через Первомайскую милицию,  но мимо неё идти  очень опасно, особенно, в таком виде.  Могут забрать, пытать в подвале, убить.  В уголовном  государстве милиция,  кроме всяческих холуйских функций, выполняет функции  киллеров – как по приказам паханов от власти, так и по собственной инициативе.
   
  Три года назад мы с Серёгой провели здесь ночь. Они, по приказу бандита-губернатора Насратенко, охотились за мной две недели. Я скрывался  у матери с Серёгой. Выследили.  Это всё после того, как я подарил Насратенко три своих книги и попросил работу. Наверное, не так попросил, не так поклонился. В то время я ещё не знал – к КОМУ обращаюсь… И если бы не явившаяся под утро в эту «милицию»  наша мать, то неизвестно,  нашли бы когда-нибудь наши с Серёгой  трупы  или бы мы пополнили  бесконечный список россиян,  «без вести пропавших»  -по  с т о  т ы с я ч  к а ж д ы й  г о д!

  Проходим по шпалам военной железной дороги и выходим прямо к моим окнам. Дом  двухэтажный,  построенный пятьдесят лет назад  военнопленными японцами. Тогда же его в первый и последний раз покрасили. Выглядит жутко,  но уже темно, к тому же,  октябрь и гигантские тополя прикрывают зеленью посткоммунистическое  убожество.
Шестнадцать лет назад,  когда я заселился сюда со своей второй и последней семьёй,  под окнами росли вишни, георгины, хризантемы, махровые пионы. Потом  менты  сломали наши заборчики – некрасиво, якобы, выглядели.  Потом  построили дороги. Потом стали завозить сотнями тысяч японские подержанные  машины и наши вишнёвые сады погибли от загазованности.

  БУДУЩЕЕ  УХУДШАЕТСЯ.  В будущем нет места живому органическому.  Нас заменят компы с их  бездушным интеллектом. Будущее ухудшается, а у меня его осталось так  мало,  ВЕДЬ МНЕ УЖЕ  ПЯТЬ-ДЕ-СЯТ!

  - Так  где же кружка!?  Мой друг, врежем, забудемся опять!- Говорю я Серёге. – А ты, Оксаночка,  как к алкоголю?
  Оксане я прихватил двадцатиградусной рябиновой настойки. Вряд ли там ночевала какая-нибудь рябина, но всё-таки,  двадцать, а не сорок.
  - Чуть-чуть,  мне же нельзя. Врачи  сказали: не пить, не курить, ни сексом…
  - А ты,  кажется,  о ч е н ь   с т р о г о  выполняешь рекомендации?
  - Хи-хи-хи!  Жить-то, знаешь, как  хочется…
  - Оксаночка, чем дольше живёшь на свете, тем больше погружаешься во тьму, - философски вещаю я и включаю свет в прихожей.

  Нищета замазана  своими ручками: обои, пара старых зеркал, светильник с лампой дневного света, сделанный опять же собственными ручками тридцать лет назад, когда в качестве электрика я постигал электричество, блестящий линолеум, двери все выкрашены белой эмалью с лаком, фото  голой бабы с сисями на пол стены – из журнала  «Космополитен», в котором я опубликовал рассказ и за который кое-как, под моим нажимом они заплатили гонорар в сто долларов.

  На таких бедных голодных девочек как Оксана, моя завуалированная нищета ещё может произвести некоторое положительное впечатление. Если не заходить в туалет и ванную – жуткие катакомбы ! И если не заглядывать в третью пустую, заваленную хламом комнату – она принадлежит другим хозяевам. Квартира с подселением… Что это такое – в современном мире, даже российском, уже не всем понятно… Слава богу, сейчас там пока никто не живёт.

  В  жуткой ванне  споласкиваем  по очереди руки, я предусмотрительно набираю в оцинкованное ведро воды и включаю кипятильник. Горячей нет. Электротитиан, кафель, новый унитаз я так и не поставил. Когда бывали деньги – не бывало ничего в пустых советских магазинах. Потом все мои гонорары, положенные на счёт, рухнули вместе со страной, превратившись в бумажки. Коммунисты в очередной раз обокрали народ, устроив грандиознейшую инфляцию.
Сейчас в их воровских  шопах полно всего, но и деньги народные – у них же.  Я, автор кучи книг в пяти жанрах –нищий. И Серёга, историк по образованию, тоже нищий. Это он делал новую революцию, обнимался и целовался с лучшей подругой – Новодворской, рулившей в еврейско-американской  партии «Демократический Союз».   
  Серёга организовывал митинги, боролся, как умел, с КГБ. Иногда я ему помогал: писал зажигательные листовки и сатирические произведения, которые Демсоюз издавал в своей центральной московской газете «Свободное слово»…
   В  результате: я нищий и безработный навсегда,  до последнего своего мгновения…  Серёга – сумасшедший, он ежедневно переговаривается с электророзеткой в стене, думается ему, что там не соседи, а КГБ сидит, подглядывает и подслушивает за ним. И в телевизионной рекламе к нему персонально  обращаются  всё те же гэбэшники,  президенты всех стран и так далее.
Новодворская – побирушка, клянчащая деньги у преступников-олигархов. Когда-то у неё было всего лишь одно старое платье и однопартийцы скидывались по десятке, чтобы купить ей новое…  Не слишком-то её ценило ЦРУ,  потратившее триллионы долларов на уничтожение СССР…

  Революцию делали одни, а нефть (газ, всю «Таблицу Менделеева», лес, рыбу, заводы, города, землю) прихватили другие узколобые гориллы без  комплексов под  руководством всё тех же товарищей секретарей и их хозяев из Вашингтона.
  Оксана снимает свою жутковатую партизанскую синюю спортивную куртку китайского производства и под тёмно-вишнёвым несвежим, когда- претендовавшим, очевидно, на роскошь  для бедных южно-корейским платьем я вижу весьма и весьма приличную по размерам грудь.
И это пока всё, что я, залитый  водярой, вижу.  Вот и верь после этого собственному афоризму: НУЖНО ОСНОВАТЕЛЬНО  ОПЬЯНЕТЬ,  ЧТОБЫ  ТРЕЗВО  СМОТРЕТЬ  НА  МНОГИЕ ВЕЩИ.  Но на женщину, если хочешь её видеть реально, необходимо глядеть трезвым оком…

  Сколько раз за жизнь я попадал в когтистые лапы алкоголизма!  И в этот год, работая в газете, пил почти ежедневно и помногу.  Ядовитой поддельной водки!  А вот в этой квартире скатился с другим алкашём – замредактора по хрен знает каким  вопросам до групповух  со шлюхами-журналистками…  Шлюшья  жизнь, шлюшья  работа, шлюшья страна.  А замредактора оказался вообще уникальной шлюхой: он одновременно умудрился,  как потом выяснилось,  работать  на трёх хозяев, смертельных врагов друг другу – на мэра Чердакова, на его ярого врага губернатора  бандита Насратенко,  который и заслал его в редакцию своим агентом,  и ещё на одного крупного бывшего  советского вора-чиновника, пытавшего залезть в кресло либо мэра, либо губернатора…

  Все  вместе разгребаем со стола залежи бумаг – недописанные статьи,  рассказы. Убираю древнюю машинку «Москву», на ней я напечатал пять книг в пяти жанрах. Эту волшебную стукалку у меня просил краевой музей. Умирающих от голода  работниц музея я привлёк к сотрудничеству в газете на жирные мэрские гонорары. Я придумал несколько рубрик, девушки  обеспечивали меня некоторыми историческими архивными материалами, а я давал им возможность писать некоторые статьи. Только ни гроша не получили девушки музейные за свои статьи – гонорары получал за них главный редактор газеты, вор и холуй Вридурков…

   Скоро, совсем скоро моя любимая соавторша,   моя печатная машинка «Москва»,  будет валяться в пыли и грязи у уголовных ублюдков – следователей прокуратуры  Ленинского района.  Никогда я её больше не увижу, мою соавторшу!
  Замечательно, что мы не знаем заранее своего мерзкого будущего!
  По-быстрому  располагаемся за столом,  достаю из стенки хрустальные стограммовые стопки, хрустальную вазу для конфет,  столовые ножи из нержавейки, мельхиоровые посеребренные вилки, позолоченные ложечки, фарфоровые чашечки, блюдечки. Красиво и дорого выглядит сервировка. Только  жрать  нечего  кроме дерьмовой колбасы!
  С Серёгой хлопаем по рюмашке ядовитой водочки,  Оксана – с напёрсток своей рябиновки.  Рисковая глупая девочка! После операции на сосудах мозга, на аневризме!... Отправляемся на кухню  курить в форточку.

  Водка, хотя и жуткого качества,  расплавляется по органону – какая по счёту сегодня рюмашка?  Сознание вновь начинает изменяться. Сегодня у меня день, благоприятный  для принятия спиртного.
Как по гороскопу для дебилов. Потому что не всегда алкоголь входит удачно. Иногда совсем не пьянеешь и кроме отравления ничего хорошего не чувствуешь.   
  Иногда  появляется раздражение, злость, агрессивность. И уже трижды моё сердце пыталось умереть, причём, после весьма небольших доз. Приезжала клоунская «скорая помощь»  - с таблетками аспирина…
  Но иногда алкоголь так удачненько входит в  организмик, словно он необходимейший компонент для жизни! И тогда, через определённые интервалы в течении суток, независимо от времени дня или ночи,  хочется добавлять – ещё и ещё. ! А собеседники… Они тебя понимают больше, чем себя! А уж если есть рядом женщина!...

   Наверное, алкоголь проделывает озоновые дыры в наших биополях, и мы вливаемся друг в друга на энергетическом уровне. Сейчас, после очередной стопки со мной как раз и произошло так. С Оксаной – тоже. Я стал называть её вдруг Окси, а она меня – Сашенькой.
  Серёга, наоборот, совсем завял. Наверное, он в какой-то мере завидует мне и ревнует Оксану. Но мало осталось от его мозга, поражённого шизофреническими спайками. Он мог бы проявить инициативу, как на вокзале, когда выдёргивал у неё сигарету из губ. Там он на секунды проснулся, превратился в себя прежнего, здорового. Но сейчас он не в состоянии думать, чувствовать, что-то предпринимать.
Возможно, сейчас он по радиоволнам беседует с кэгэбэ или с каким-нибудь президентом. Заклинило же его на этом КГБ, которое  уже давным давно и называется по-другому, не изменив, впрочем, своей минетно-педерастической сути…   
  Пить ему нельзя категорически, но беречь-то ему уже нечего, незачем и некогда –жить ему осталось пустяки, да и что это за овощная жизнь…
  Однако, хочется и поплотнее закусить.  – Окси, умеешь готовить? – Спрашиваю я и наконец-то замечаю! – Окси, да ты же беременная!
  - Да, четыре месяца, пятый…
  Девочка, конечно, изо всех сил, несчастная, втягивала животик – чтоб мы не заметили и взяли её с собой, а сейчас расслабилась…
  - Ну, даёшь! Тебе же нельзя! Как же… А где ж папаша-производитель!?
  - Он… В рейс ушёл. Коля. Мы жили вместе. Я его так любила. Ему тридцать шесть. Ушёл в рейс деньги зарабатывать. И пропал куда-то… И судно ихнее рыбацкое бесследно пропала… А что готовить?
  - Яичницу. Больше нечего.
    Оксана достаёт из холодильника лук, яйца, растительное масло, сильно хромая, стараясь максимально быстро идти, чтобы не так видно было её разность в длинне ног, мчится в комнату и приносит колбасу. Крошит лук и колбасу на сковороду, поджаривает, потом разбивает туда восемь яиц – все, что были.
  - Что-то не по-русски – яичница с луком?
  - Я татарочка. Наполовину. Отец был русский, а мать татарка.
  - Отец что, бросил?
  - Умер. В тридцать семь. У него тоже была аневризма мозга. Отказался от операции. Посмотрел на мужиков, которые выжили после такого, они все дуракми стали, и он отказался, умер два года назад.

  На кухне троим сесть негде, перетаскиваем тарелки в комнату. Наливаем. Выпиваем. Окси пододвигает мне тарелку, где еды больше. Но я меняюсь с ней, беру себе поменьше. «Сколько лет она мне дает? Думает, что мы с Серёгой друзья-ровесники?»
  - Что же ты наделала, Окси? Вокруг крах: гиперинфляция, разруха, уголовно-фашистский режим, страна летит в тартарары, а ты… Что ж ты будешь делать с ребёнком? Одна…
  - А я… Я специально. Нарочно. Надо же поддерживать… Страна… Народ вымирает. Рождаемости нет. И я…
  Я смеюсь. Смеётся Серёжа. Хотя и темно у него ныне в голове, но он всё соображает. Вообще, с ним нужно держать ухо востро . Он бывает опасен. Искалечил мне как-то левую руку – сломал палец.  В больнице, шарлатаны, разумеется, мне ничем не помогли, кость срослась криво, палец не гнётся, иногда очень сильно болит, выглядит уродливо, я его прячу. Но Серёгу я не боюсь. Он выше и тяжелее, но я весьма тренирован, усиленно пью не всегда, с перерывами, в которых бег, эспандер, гантели, гири. Серёга сейчас жидкий, а в армии, в  состоянии психоза, Серёга расправлялся с такими армяно-грузинскими амбалами, до которых мне очень далеко…

  Мы смеемся. Над беспредельной наивностью Оксаны. Впрочем, она могла так ответить, чтоб как-то отговориться, оправдаться, а настоящие причины, очевидно, стары, как мир – хотела привязать к себе мужика.
  Но я полон алкоголем, организмик кайфует, сосудики расширяются, кислородик с витаминчиками доставляется в самые дальние и забытые уголочки пятидесятилетнего  тельца.  И мне сейчас не до нюансов чужой юной глупой психики.
  - Эх, Окси, о себе надо думать, а не об уголовной поганой стране! Её уже ничем и никем не спасёшь!

  Вода в ведре нагрелась. Пришло время заниматься делом, ради которого мы все здесь собрались. Пришла пора заниматься сексом.
  Я и Окси отправляемся в жуткую ванную. В трезвом разумном своём мирке я никогда не стал бы мыться с девушкой, с которой ещё не спал и знаком всего полтора часа. Но сейчас, с изменённым сознанием, да ещё при столь удачном сегодняшнем расположении-соединении в организмике всех атомов-электронов-ионов, плюс вливание  неведомой, но такой явно-чувствуемой молодой женской бионергии – я отметаю всякие условности! Я сейчас то ли нудист, то ли  м у д и с т! Скорее, второе…

  А Окси, конечно, не привыкать. Ей, наверное, всё-таки лет семнадцать, хотя и говорит что двадцать, но её юная мордашка наверняка повидала многое и многих.   
  Некоторые молоденькие шлюшки умудряются с детских лет организовать из себя конвеер. Впрочем, ныне чёрные времена безвременья, уголовникам – самоизбранным ( с помощью кремлёвских бандитов) губернаторам и мэрам  принадлежат публичные дома, законом строжайше запрещённые, но открыто функционирующие, с широчайшей рекламой, бесплатно разбрасываемой по почтовым ящикам всего города – читайте детишки, учитесь… Как же я могу осуждать умирающих от голода в этой разрухе девчонок, вынужденных….

  Сколько сомнений и противоречий порождают химические реакции мыслящих клеток в моём encephalon ( головном мозгу ), когда я в некоторых своих бессмертных литшедеврах  подхожу к тем абзацам, в которых необходимо писать про ЭТО!
  Первое, что выдают химикалии моего головного процессора: а нужно ли вообще про ЭТО писать!? То ли дело, в советских романах: пять лет он и она дружили, ходили на каток и в музеи. Потом они по-настоящему влюбились и ещё пять лет ходили, держась за ручки и даже однажды  он её чмокнул в щёчку. И наконец, как-то в благоприятный по геомагнитным показателям день, после бурного комсомольского или партийного собрания, где обсуждался жизненно важный вопрос – какого числа наступит коммунизм, наша влюблённая парочка после десяти лет полнейшего полового воздержания, зашла в чью-то квартиру, то ли его, то ли её, как раз удачно, дома не было родителей, потушили свет, и …. И всё! Через девять месяцев появился наследник.

  Правда, в советских романах никогда ничего не говорилось о сперме влюблённого: куда же он её девал все десять лет!? Занимался онанизмом? Донорством? Ходил к проституткам? Но в СССР их официально не числилось! А она? Что творилось с её яичниками!? Или она любила одного, а жила с другими?
В советских романах по этим актуальным физиологическим вопросам ни слова! Поэтому и не сохранились макулатурные «шедевры», как не сохранится и нынешняя макулатура бумагомарателей, назначенных Кремлём, ибо нет в этой макулатуре ни таланта, ни правды…

  А ещё, когда у меня возникает необходимость писать про ЭТО, я начинаю рассуждать следующим образом: вот, мы едим. Миллионы деревьев спилены, из них сделана бумага и тысячи писателей в разные времена понакатали на ней вымышленные и документальные процессы пожирания различных продуктов: завтраки, обеды, ужины… Жаренные поросята, жульены-мурлены, суфле-фуфле, пирожные-мороженные, пиво-виски-водки-ромы-коньяки…
   Еда – естественный процесс. Но и  о б р а т н а я  операция – тоже естественный процесс. Но почему-то как-то совсем не принято описывать героев после сытного обеда: вот заходят он или она в туалет, снимают брюки или поднимает платье, стягивают трусы и если сиденье чистое, садятся на него, а если грязное – с ногами влезают на унитаз. И – пошёл процесс! Полезло дерьмецо. Запах. Масса нюансов! Пошла моча: сначала тонкой струйкой, потом толстой! Хорошо! Приятно! Читать, может, не очень, но... Но процесс-то  е с т е с т в е н н ы й!!! Насколько может быть у нас, ИСКУССТВЕННЫХ созданий что-нибудь естественное…

  Мы – ходячие временно-эфемерные химические иллюзии с иллюзорными мыслями и ощущениями. ДВУЛИЧНЫЕ ИЛЛЮЗИИ! Заклеил я свои жуткие старые, с растрескавшейся штукатуркой стены обоями – и всё, один микрон бумаги создаёт видимость приличной квартиры!

  Но: ВСЁ В МИРЕ ОТНОСИТЕЛЬНО,  ПОЭТОМУ  НУЖНО  ТОЧНО  ЗНАТЬ:  ЧТО,  КОМУ,  КУДА,  КОГДА  И  СКОЛЬКО  НЕСТИ!

  Для ублюдков, обокравших мою страну, между моими рублёвыми обоями  и растрескавшейся штукатуркой нет разницы: одинаковая нищая убогость. Потому что стены их дворцов выложены – на украденные у меня же деньги – итальянским мрамором и уральским малахитом. ЧЛЕНОСОСЫ!

  Относительны наши представления о приличиях – во временах и пространствах. Относительны в различных химических реакциях различных мозговых клеток в наших псевдоразумных головёшках!
  Впрочем, относительность наших представлений об интимных приличиях и их описаний сводится к относительности количества наших половых гормонов в данный момент нашей жизни.
  Заумно? Хорошо, буду проще и надеюсь, гипотетический читатель ко мне потянется. В шестнадцать-восемнадцать-двадцать, когда весь интеллект находится в половом органе, когда… Да что там в шестнадцать-двадцать, а в тридцать!? А в сорок? Когда уже есть огромный наработанный сексопыт, когда от начинающегося полового бессилия или пока ещё ослабления появляется большая тяга к разнообразию, извращениям!? Эти моменты сумасшествия, когда всё твоё  IQ опять, в который раз!!! У тебя между ног!!!

  «Нельзя себе представить ничего более  распутного, чем этот народ: не может быть большей утончённости в искусстве утех и сладострастия. Отцы и матери мирились с тем, что их дочери за деньги продавали гостям свои ласки, мужья спокойно относились к проституированию своих жён. Вавилоняне были погружены в пьянство и во все бесчинства, связанные с этим. Женщины на пирах снимали свои верхние одежды, потом остальное платье, одно за другим, мало-по-малу  обнажали своё тело и наконец оставались совершенно нагими. И так  распущенно вели себя не публичные женщины, а самые знатные дамы и их дочери».
  Это Квинт Курций описывает многомиллионный Вавилон, столицу Ассирии в своей «Истории Александра Великого».

  «… Разгорячённые вином, опьянённые музыкой, возбуждённые сладострастной пантомимой музыкантш, эти девственницы, эти матроны и жёны быстро теряли всякую сдержанность и с чашей в руке, тут же в присутствии своих отцов, мужей, братьев и сестёр давали простор самым низменным своим инстинктам. Возраст, пол, общественное положение, - всё тонуло и смешивалось в одном круговороте. Песни, крики и танцы становились всё громче и необузданнее. Всеобщее смешение овладевало пиршественной залой, которая превращалась в постыдный бордель. Пир и любострастные интермедии продолжались до той поры, когда с наступлением зари бледнели факелы, и полуобнажённые гости падали куда придётся…»
  Так Геродот описывает нравы граждан, живших в общем-то совсем недавно, каких-то две-три тысячи лет назад. Вот откуда у нас тяга к ресторанам!
  А что творилось в Индии, Египте, Азии, Японии, Европе!!! В дохристианских храмах прямо на алтарях принцессы и знатные матроны отдавались в неограниченном количестве всем желающим иностранцам – для укрепления международных отношений!
Массовый разврат, педерастия, лесбиянство, педофилия, инцесты…. И сифилис, сифилис, сифилис!!!
  Баядеры, диктериады, авлетриды, гетеры, куртизанки – шлюхи, одним словом.
Вавилон, Фивы, Рим, все древние цивилизации – с их минетными египетскими фресками, с их камасутрой, с их огромными каменными изваяниями мужских и женских половых органов по всем дорогам Европы – сгинули от разврата, от вырождения, гонореи и сифилиса!

  ЗА  ВСЁ  ХОРОШЕЕ  НАДО  ПЛАТИТЬ,  ЗА  НЕХОРОШЕЕ  -  ПЕРЕПЛАЧИВАТЬ!

Бог создал нас скотами, животными, ничего не изменилось и в современности, потому что наши мозги всё те же, как и наши гормоны. Разве что недавно мы стали виртуализироваться, убегая от смертельного СПИДа (насланного на нас инопланетянами?). Рассматриваем порно-видео, занимаемся онанизмом, готовимся к будущему, в котором нас, онанистов-мастурбистов не будет…

  Древний массовый психоз-разврат погубил их цивилизации: с их явными достижениями в искусстве, архитектуре, с их утраченными для нас навсегда тайнами и знаниями… И всё пришлось начинать сначала, семьсот лет назад, в Эпоху Возрождения.
  И я спрашиваю у себя, а можно ли, а нужно ли писать про ЭТО!? Ведь тем самым я тоже усугублю наше животное ничтожество и брошу свой камень на Эверест разврата, губящего нас. «Зачем увеличивать сюрреализм в литературе, когда его хватает в жизни?» - Так иногда думаю я. Ведь как отвратно-тошнотворно смотреть видеопорнуху, где один к одному…
  « Там, в порнухе, нет искусства, поэтому и противно», - говорю я себе, успокаивая совесть.

  Я не знаю. Не я придумал этот мир и нас с вами, гипотетический читатель. Я не знаю – как мне писать про ЭТО. Следовать девизу: литература для литературы? Для высокого искусства?
  Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что подобная «высокая литература», в которой ханжески пропущены, изъяты НАСТОЯЩИЕ  взаимоотношения противоположных полов – такая же глупость, дикаризм  и дебильный примитивизм, как видеопорно, только обратный полюс.

  Не хочется писать брехню в последние мгновения жизни. Однако в эти же мгновения не хочется пропагандировать нашу животную мерзость. Но … Разделить  ИДЕАЛЬНОЕ и  МАТЕРИАЛЬНОЕ  пока на планете Земля не удалось никому: ни философам, ни учёным, ни писателям, ни попам. Потому что даже наш Бог триедин: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой.
  Как едины макро и микро мир, как едины мыслимое и немыслимое, так едины наше «животное» и «человеческое», наши «прекрасное» и «безобразное», наши ЖИЗНЬ и СМЕРТЬ.

  Впрочем, в будущем, которое УЖЕ  существует, наши неведомые потомки – если они всё-таки выжили, конечно, во всём или во многом разобрались. Но что мне до будущего – меня там нет и никогда не будет. Я пишу с позиции своего настоящего.
А литература есть разная: юмор, сатира, фантастика, проза, поэзия. Есть литература для детей, для юношества. А я пытаюсь в жанре реалистической прозы писать для взрослых – без вранья.

  ВСЁ,  ЧТО  СУЩЕСТВУЕТ  -  СУЩЕСТВУЕТ  В  СУЩЕСТВУЮЩЕМ.  ВСЁ, ЧТО НЕ  СУЩЕСТВУЕТ  -  СУЩЕСТВУЕТ  В  НЕСУЩЕСТВУЮЩЕМ.

  Итак, мы с Окси отправляемся в ванну.
   В последние годы чистота тела для меня – некий бзик или, если не понятно «бзик», то: пунктик, иде-фикс почти, что по-латыни – навязчивая идея.
  Как заштампован-заклишёван язык! И ведь ничего не поделаешь с энертностью массы маховика-языка, он вращается, накручивает обороты, медленно изменяясь до неузнаваемости. Новые поколения с циплячьим сопливым восторгом веря в дурацкое бессмертие, пытаются отменить дикое прошлое, а вместе с ним и кажущийся им архаичным, язык.
  Выскочив из скорлупы, желторотые самонадеянно вводят свои лингвистические «фенички» - пошленькие, примитивненькие, как ещё не созревшие мозги их изобретателей.
Впрочем, некоторые словечки из постоянно обновляющихся молодёжных сленгов иногда довольно точно выражают нечто, хотя весьма грубо и однобоко. Эти идиомы-новообразования остаются, они-то постепенно и меняют, вместе с другими социальными, научными и техническими сущностями нашу сущность словесную.
Через сто лет сей текст читать будет невозможно. Да вряд ли его прочитает вообще кто-нибудь: в уголовной России НАСТОЯЩИЕ книги издавать запрещено. И заграница нам не поможет: кому там надо читать, как живут дикари племени тумба-юмба…

  «Последние годы» - пятнадцать лет холостяцкой жизни. Женой мне стала ЛИТЕРАТУРА.  А женщины различных типов, таких как Окси и прочих, превратились в редкость.
Интеллект тянет к разнообразию, но уже не в женщинах. При всей их разнокалиберности и разнопикантности опыт с годами накапливается до дурных количеств и в конце концов когда-то увлекательные секс занятия превращаются в наивные устаревшие «книги», которые моему интеллекту не то что читать скучно, но и противно. Даже как историческую ретроспективу.

  Вот где противоречие противоречий! Между двумя полюсами организма-тела! С одной, верхней стороны приделан развитый, можно скромно сказать, гениальный пятидесятилетний мозг, так далеко ушедший от всех этих мерзких половых ковыряний!
А с другой, нижней стороны тельца приделаны все эти предстательные железы, которые вовсю продолжают свою  некультурную юношескую деятельность – ведь мне всего пятьдесят! Пацан!
  И по пьяне… Интеллект резко идёт вниз, туда, туда – между ног! И моё американское «айкью» стремится  к … началу начал!

  Однако, прежде чем я с Оксаной попаду в облезлую ванную, в которой Окси стянет платье и под ним не окажется даже трусов, прежде чем мы начнём поливать друг друга из большой кружки горячей водой, поглаживать в разных местах наши юные тельца – моё тренированное витаминизированное выглядит не старее юного Оксиного –прежде чем я пощупаю её великолепную распухшую грудь с тёмно-коричневыми  крупными сосками, проведу рукой ей между ног и потру спинку, и прежде чем она пощупает кое-что у меня…
  Прежде всего этого я выдам несколько афористичных абзацев  - о роли воды, мыла и мочалки в холостяцкой жизни и в инстинкте самосохранения стареющего организмика.

МНОГИЕ  МУЖЧИНЫ  ХОТЕЛИ  БЫ  СТАТЬ  ЕСЛИ И  НЕ  СЕКСУАЛЬНЫМИ  МАНЬЯКАМИ,  ТО  ХОТЯ  БЫ  МАНИАКАЛЬНЫМИ  СЕКСУАЛАМИ.

  Эта фраза – для фона. Пусть она готовит твоё сознание, гипотетический читатель, к некоторым дальнейшим безобразным сценам, без которых невозмо…
  Так вот, однажды или постепенно, с какого-то своего холостяцкого возраста я заметил, что стал слишком часто мыться. Через два-три дня, а если летом, то, практически, ежедневно.
  Молодость я провёл на самом-самом дне: в грязи, в дыму, в чаду, в испарениях кислоты и щёлочи, в промасленных телогрейках, в заляпанных краской и мазутом сморщенных кирзовых сапогах.
Целый рабочий день на ногах в жуткой робе. А в дальнейшем, я годами работал сутками – в такой же робе. Но удивительное молодое резиновое тело как будто самоочищается, не мажется, и я мылся раз в неделю! После тяжелого грязного рабочего дня мне достаточно было сполоснуть с мылом шею, лицо и руки, надеть белую нейлоновую, очень тогда модную рубашку, галстук, пиджачок и – на танцы или на свидание!
  Но после сорока я стал мыться всё чаще и чаще, хотя работы мои были уже не столь грязны и пыльны. Химическое ли тело моё завыделяло больше дряни: жира и пота, или холостое либидо, потерявшее повышенный интерес к  женщинам, но не ставшее импотентным, подсознательно усиливало себя, в том числе и чистотой, держа меня в мужском постоянном потенциальном тонусе-готовности – хвост морковкой…

  Впрочем, есть и другие версии. Сначала, после сорока, я заметил, что от помывки резко молодею. То есть, часа два-три выгляжу лет на пятнадцать моложе. 
  Потом, к пятидесяти, когда такой волшебный эффект пошёл на убыль, мытьё просто стало приносить ощущение молодости, здоровья, лёгкости в теле и оптимизма в душе.
  Но главный фокус, конечно, зарыт в психике: мытьё даёт иллюзию смытия растущих лет, жуткого бессмысленного прошлого, такого же бессмысленно-бесперспективного настоящего, лавинообразно нарастающих болезней, приближения старости, маячащей вблизи могилы…
  Обязательное мытьё перед развратом  я перенёс и на женщин. Я стал гурманом. Потому что приблизился к импотенции. Только гладкая, помытая кожа. Только чистейшие, рассыпающиеся во всех местах волосики…

   Когда-то в молодости, где я успел в первый раз жениться в девятнадцать, потом развёлся с этой шлюхой и гулял до двадцати пяти, до очередной глупости, второго брака, - я пропустил через себя длинный-длинный ряд юных женщин, как правило, от пятнадцати до девятнадцати годков. Так уж получалось. И все они казались мне идеально чистенькими! Эдакими целлулоидными пупсиками. Или на мою молодость и внешность слетались именно такие? Мне ни разу не приходило на ум посылать хотя бы одну из них мыться. Они были такими же чистыми и немажущимися, как я сам в то время.
  Или дело в другом – в тогдашней моей половой силе, инстинкт молодого самца, для которого ВСЁ любо?

  Мы жалуемся на жуткую безобразность мгновенности жизни. И забываем – сколько с нами прокрутилось изменений – до полной неузнаваемости самих себя!!! Мы забываем собственные возраста и живём лишь сегодняшним состоянием, равным одному дню.

  НИЧТО  ТАК  БЫСТРО  НЕ  ЗАБЫВАЕТСЯ,  КАК  ЖИЗНЬ.

  МОЛОДОСТЬ  -  ЭТО  КОМЕДИЯ ,  НАД  КОТОРОЙ  В  СТАРОСТИ  ХОЧЕТСЯ  ПЛАКАТЬ.

  Этот свой супер-пупер афоризм я сую везде. А ведь у меня их ещё целая большая куча: о мужчинах и женщинах, о молодости и старости. Больше трёх тысяч! Но не помню их, как и собственную жизнь, и надо лезть в распечатку своей последней книги юмора-афоризмов, которую мне уже никогда не опубликовать в этой уголовной Раше-Пидораше. Зачем и для кого я писал, зачем я положил свою единственную жизнь к копытам свиней!? Нету ответа…

  Хлопаем с Серёгой ещё по сто граммов мерзкой псевдо-водки из нефти, и я захожу с Окси в ванную.
  Всё-то в жизни стало поддельным: поддельная уголовная страна, поддельная фальшивая бандитская власть, поддельные деньги-однодневки с гиперинфляцией – тоже поддельной, поддельные американские  «баксы», которые как будто и настоящие, но поддельные изначально – пустая бумага с гигантским внутренним и внешним долгом. Золото – недавний эквивалент мирового труда и таланта, они подменили на пустые бумажки и выкачивают  д а р о м  из моей страна кровь…
  Поддельные мужчины и женщины. Здоровенные мужики, понапялившие  мундиры офицеров милиции, армии, ФСБ  -  трусливые ничтожества, холуйствующие перед узколобыми паханами!
  Поддельные бабёнки: врачихи, адвокатши, судьи, прокурорши, нотариусы, милиционерши. Это они вместе с мокрушниками отбирают у стариков квартиры, убивают их и переоформляют документы. Это они убивают наиболее талантливых бизнесменов и переписывают их предприятия в свой уголовный общак. Это они подменили настоящие газеты, радио, телевидение, литературу, музыку – бульварщиной, пахабщиной, дебилизмом, чтоб ни грана правды не просочилось, чтоб смертельно-окончательно усыпить одураченный народ…

  И Оксана подделка – как все прочие бабы моих последних лет. Ни одной НАСТОЯЩЕЙ-СТОЯЩЕЙ! Впрочем, приходит возраст, с которым начинаешь понимать: подделка – ВСЕ  И  ВСЁ!
Подделка – наш человеческий мирок, в котором –  мы,искусственные – созданы для  Чьего-то развлечения и потребления – оловянные солдатики…
  И тогда все эти «секси», эти сиси и писи тоже начинаешь воспринимать как подделку и весьма грустно констатируешь: на что ушли годы!? На поиск и завоевание  сись и пись – этих ничтожных иллюзий!

  Впрочем, если бы годы ушли на другое: карьеру, положение в обществе, то они были бы не меньшей иллюзией, ибо всё фальшивка, как само время, которое, очевидно, создаётся СПЕЦИАЛЬНО для нас таким, каким мы его воспринимаем, а на самом деле, за пределами нашего огородика – Земли, и ВРЕМЯ, и ПРОСТРАНСТВО  - другие. Более настоящие.

  Окси пытается расстегнуть крючки сзади на платье.  Не получается. Помогаю. Замечаю, что платье весьма несвежее. Даже с пятнами.  – Это что, сперма?
Она опускает свои тёмные глазёнки. «А ведь действительно сперма! Кошмар!» - Так думаю коротко я, хотя мне наплевать – ведь не с ангелочком я здесь.
  Она стягивает платье, бросает в раковину. – Потом постираю.
  Грудь её очень большая, распухла от беременности, размер, наверное, шестой или даже больше. Живот уже выпирает. Тоненькие, совсем юные ручки, что возбуждает и притягивает. Неплохие бёдра и взрослая красивая попа. В общем, очень неплохо. Её нога, остановившаяся в росте, совсем не выделяется из общего ряда. Не портит её и четырехмесячная беременность. А может, уже и пятимесячная…

  Воистину наша ничтожная мгновенная жизнинка состоит всё-таки из многих-многих существований! Может быть, стоит считать каждый прожитый день совершенно отдельной автономной жизнью? Или, хотя бы, некоторые из них, которые выпадают – и далеко – из обыденного ряда одинаковости.
Вот в чём фокус алкоголя! Не всегда, но иногда, пусть очень редко, но с его помощью можно стать ДРУГИМ. Выпрыгнуть из обрыдшей надоевшей собственной оболочки и из тошнотворного опротивевшего мирка и стать  СОВСЕМ  ДРУГИМ. Не кем-то или чем-то в алкогольных парах возомнив и возвеличив себя, а ДРУГИМ по сути или сущности, вытащив из себя один  из нереализованных, подавляемых или скрываемых вариантов. Кто-то обнаруживает, что он садист и убийца, кто-то – философ, кто-то…
  А мне удалось сегодня превратиться в семнадцатилетнего, конечно, не только с помощью алкалоидных паров, но и Оксаны.
  Однако, хорош семнадцатилетний! Да ещё лет пять назад я бы так спокойно не стоял, не рассматривал, не констатировал молодую и смазливую! Я бы уже с торчащим… Но сейчас я не тороплюсь. Я давно в подобных никуда не тороплюсь.   
  Потому что изменились мои мозги, мои внутренности, гормоны.

  ВСЮ  ЖИЗНЬ  МЫ  БОРЕМСЯ  С  ДРАКОНАМИ,  А  НА  САМОМ  ДЕЛЕ  -  С  СОБСТВЕННЫМИ  ГОРМОНАМИ!

  Да и в подобные сексуальные миги я, как правило, пьян, а алкоголь не способствует потенции в моём возрасте. Как и сам возраст.
  Я помогаю Окси забраться в высокую древнюю ванну. Оксана чистая, я это видел по её жёстким вымытым рассыпающимся брюнетистым волосам. Но обязательная помывка – мой возрастной бзик, большой сексуальный опыт и просто возросший культурный бытовой уровень… Короче – соnsuetudo est altera natura. Привычка – вторая натура. Для тех, кто ещё не выучил латынь, даю транскрипцию: Консветудо эст альтэра натура.

  Римляне, погибшие от пьянства и разврата, на тысячи лет опередившие дикое древнее человечество, оставившие гениальные афоризмы, современное нам мышление, латинский шрифт, создавшие письменность и нынешние языки для Европы, погибли, видимо, от раннего осознания искусственности и запланированности нашего мирка…

  Я мою Окси. Она моет меня. Как в бане муж и жена. Впрочем, она слегка смущается, но не слишком. По едва уловимым признакам замечаю, что она весьма озабочена – сексуально. Странно. Впрочем, молодая…
Но никаких эксцессов. Мне слегка приятно. Слегка радостно. Слегка хочется. Слегка распух член. Но не более. Торопиться некуда. Мне – пятьдесят. Куда торопиться? На Тот Свет?
  Потом мы вытираемся двумя махровыми чистыми полотенцами. Но Окси не желает натягивать грязное платье. Я надеваю свежие трусишки, секси - в обтяжку, с выделением полового агрегата. Иду в комнаты. Несчастный Серёга сидит в одиночестве за столом. Китайская магнитола накручивает кассету с дамскими желудочными американскими воями. Серёге нескучно. Возможно, он сейчас по радиоволнам беседует с КГБ или с президентом США.
   Он, свинья, почти допил оставшуюся водку!

  Впрочем, Серёге  о ч е н ь  скучно.  ОЧЕНЬ  одиноко. Всегда. Как и всем нам. Только  т а к и м  как он – во много раз сильнее. Поэтому они и беседуют с КГБ, с НЛО, со своим собственным больным  ALTER  EGO…
  Выливаю остатки водки в рюмку, почти сто грамм, хлопаю, беру чистую белую простынь, прохожу в ванную, заворачиваю в простынь Окси, успевая закусит её тёмно коричневым соском и слегка приподнять свой член, даю Окси пластмассовые тапочки китайского производства – скоро всё у меня будет китайское, даже член! – и мы усаживаемся за стол с Серёгой. Ведь осталась рябиновка, которой тоже осталось немного, ибо Серёга и её успел выпить! Больной...

  У Серёги женщины не было пять лет, но видимого интереса к Окси он не проявляет. А она сейчас совсем похорошела! Мы ещё слегка выпиваем. Я не соображаю, что девчонка беременна, а после операции аневризмы категорически нельзя пить. Пьяная я бездушная скотина!
  Закусываем теми крохами, что остались.  Пододвигаю Окси вазу с конфетами, приношу с кухни кипяток и заварку.
  А потом мы идём с Окси в спальню на мою двухместную полированную деревянную кроватку, видевшую многое и многих!...

  Ну на что способен пьяный мужик в пятьдесят лет!? Да еще с хреновым сердцем? Да ещё с предстательной железой, на которую десять лет назад шаралатанка урологиня с поликлиники наложила вето: рак! Может. Она и была права. Но тогда я  у ш ё л. Вылечился чудесным образом. Настойкой чистотела и грецкого маньчжурского ореха на керосине. Не время мне ещё тогда было переселяться в иные миры и успел я тогда увидеть свои книги, наконец, опубликованными…
  Так на что там способен пьяный мужик в пятьдесят лет со всеми возрастными и приобретёнными «достоинствами»?
  Да, разумеется. Только на это самое. И то нее всегда. Минет.
  Эх, мораль-мораль! Где ты?! И существуешь ли? И не от минетов ли все наши беды и преступления?
  Нет, всё-таки не хочу подробностей. Но… сидя на её распухшей груди, я заметил, что Окси… засмущалась, покраснела – трудясь своим юным язычком! Однако, когда я с величайшим трудом, преодолевая алкоголь, сделал ей в ротик своё мерзкое дело, она с поразительным явным удовольствием проглотила сперму!!!
Сумасшедшая… У первого встречного… И вообще, глотают только бабы с многолетним минетным стажем. И то далеко не все.

  Кто бы мне объяснил: что такое РАЗУМ!? Мы на девяносто девять процентов животные: жрём, пьём, гадим, лижем, сосём. Работаем – только ради того, чтобы получить какие-то бумажёнки, именуемые деньгами, чтобы на них опять – жрать, гадить, сосать…  Мерзкие безмозглые животные, выдающие ничтожные низменные инстинкты за разум!
  Но чем могли бы заниматься существа на другой, неживотной основе, какие-нибудь киборги или ходячие суперкомпы, которые нас в конце концов заменят с нашей же помощью? Бесконечными математическими вычислениями? Бесчисленными научными открытиями и изучением Вселенной, которая и без них  п р о  с е б я  в с ё  з н а е т?
  Можно ли такой разум назвать Разумом? Или это всё та же глупость, но не животная, а супер научно-техническая? Впрочем, ведь НАСТОЯЩИЙ разум не мы и не роботы-интеллектуалы, а звёзды и ещё КТО-ТО…

  Мы вновь за столом. Окси в простыне. Октябрь уж на дворе. Уж, наверное, в квартире холодно и никакого отопления. Но пьяному холод по колено. Уж. Мне, раздетому, в секси трусиках, жарко. Оксана совсем  по-хо-ро-ше-ла-ла-ла.   
  Наверное, от спермы. Мы с Серёгой допиваем остатки её рябиновки. Окси ест конфеты, прихлёбывает чаем.
  - Ну я пойду, - говорит Серёга. – Мама… Темно… Ждёт…
  Серёге не хочется полового акта. Наверное, он занимается онанизмом иногда. Но ему хочется  ЖЕНСКОГО  участия, ласки.  – Подожди, - говорю я. – Сейчас…
  Я беру Окси за руку, за её красивые длинные пальцы, соответствующие её пропорциям. Она довольно высока и была бы весьма породистой, если бы её в детстве хорошо кормили и лелеяли.
  Эх, если бы многим из нас это «если», то жили бы мы красиво и счастливо и не умирали бы в тридцать-сорок лет! Мы заходим с ней в спальню, снимаю с неё простынь, ложимся, обнимаю её, поцеловываю грудь, она обнимает меня, предполагая продолжение, но я говорю: - Знаешь, у Серёги не было женщины… очень давно. У него… он болен. Психика…
  - Я заметила.
  - Переспи с ним сейчас?
  - Но я же… с тобой?
  - Ну ничего.  Не убудет же от тебя? Трахнетесь и  я его домой провожу. Там  мать ждёт.  Понимаешь, пять лет у него не было…
  - А ты не будешь сердиться?
  «Уже согласна! Эх, шлюха-шлюха…» - Да я же сам тебя прошу!
   - Это сейчас ты просишь, а потом… Ревновать начнёшь…
  «Окси-Окси, большой же у тебя опыт, когда ты только успела!» - Глупости! – Я встаю, надеваю рубашку, носки, брюки, выхожу к Серёге. А он уже в куртке в прихожей.
  - Подожди. Иди к Оксане, она ждёт тебя. Только в ванну зайди, там ещё в ведре вода тёплая осталась…
  - Да я… да что… да ладно… да я пойду домой… Мама…
  - Иди в спальню, тебе говорят!
  - А-а, ладно! Хорошо! – Серёга сдёргивает куртку, торопясь шмыгает в ванную, а потом – в спальню.

  И уже я одиноко сижу за столом, допиваю последние капли настойки, иду курить на кухню. «Что-то долго… Сколько можно… Растренировался совсем Серёга… Забыл как ЭТО делается…»
  И… Во мне… Как говорит заштампованная литература: «просыпается ревность». «На кой чёрт я это сотворил!? Ему-то уже всё равно – что пять лет без бабы, что сто пять! А Оксана-то была права… Какой же у неё гигантский опыт!...»

   А ревность – не то, чтобы она там, в пьяном организмике разбушевалась, закипела-забурлила, нет. То, что я сейчас чувствую – лишь слабенький, ничтожненький отголосок давным-давно забытой НАСТОЯЩЕЙ ревности, когда моё молодое здоровое, а не нынешнее пятидесятипроцентное осклероженное сердце бухалось в груди, толчками отдаваясь и пульсируя в каждой клетке тела, когда молодые бессмертные половые гормоны кипели вместе с кровью в глупой юной голове, когда ревность могла сотворить со мной такое, чего бы сам я себе никогда не позволил!

  РЕВНОСТЬ  -  ЭТО  ТАКОЕ  ЧУВСТВО,  ЧТО  КОГДА  ЕГО  ЧУВСТВУЕШЬ,  ТО  ЧУВСТВУЕШЬ,  ЧТО  НИЧЕГО  ДРУГОГО  УЖЕ  НЕ  ЧУВСТВУЕШЬ!

  Нет, сейчас этот жалкий отголосок меня прежнего, пожалуй,  даже не ревность, а жадность, потревоженное чувство собственности: что там вытворяет эта молодая зараза –  м о я  Окси?!
  В конце концов я подхожу, открываю дверь спальни и стою, прислонившись к косяку. Серёга качается на Оксане, полустоя на коленях – на беременную не ляжешь. Оксана простирается индифферентно – исполняет мою просьбу: так мне хочется думать. Но вот она замечает меня. И мгновенно срабатывает опыт проститутки. – Ой, ой, у меня голова заболела! – Громко кричит Окси и отодвигает, практически, скидывает несчастного Серёгу с себя.
  «Шлюшка! Сколько раз ты с двумя…» - Явно она не раз попадала в аналогичные ситуации, когда у одного из её партнёров «просыпалась ревность».

  Эх, если бы я знал, что Серёга последний раз в своей жизни лежит на женщине! Если бы я знал… Я бы дал ему закончить. Я бы оставил его здесь, а сам ушёл бы к матери. Но я не знал, но, видимо, всё-таки интуитивно предчувствал, что эта юная красивая смешная больная девчонка будет последней в этой жизни женщиной не только для Серёги, но, фактически, и для меня!

  Хитро и подло придумали земной мир наши конструкторы. Ведь будущее УЖЕ существует – реальное будущее на непонятной и неведомой для нас плёнке пространства-времени. И ФИЛЬМ идёт оттуда, из будущего, а не из прошлого, как мы, дикари, считаем.
  Мы, наивные, строим планы, готовимся жить, зарабатываем эфемерные деньги – за секунду до смерти, которая  ЗАПЛАНИРОВАННА  именно на эту секунду КЕМ-ТО  или  ЧЕМ-ТО  -  за миллионы лет до нашего рождения…
  Серёга застеснялся и соскочил. Прикрывшись чем-то, побежал в ванную. Окси продолжает ломать комедию – она ведь ещё не проникла в мою сущность: кто я и что, вдруг начну её бить и убивать? Как, вероятно, у неё уже не раз бывало.
  - Ладно, хватит кривляться. Я сейчас провожу Серёгу домой и вернусь. Закрою тебя. Не балуйся здесь.
  - Хи-хи-хи… - Успокоенно-обрадованно отвечает Окси, соскакивает, набрасывает простынь и хромает к столу за конфетами. Нищетой искалеченный ребёнок.

  Сладости  жизни приходят и уходят, а конфеты остаются. Гениальное изобретение человечества – конфеты. Чем развитее государство, тем утончённее и изощрённее делаются сладости. Азиатские конфеты примитивны, из древности. Как мало радости у нас в этой мгновенной иллюзорной жизни! Конфеты – одна из них, из радостей  - сладкий обман.
  У Тютчева есть запредельное стихотворение. О смерти жены:
                Весь день она лежала в забытьи,
                И всю её уж тени покрывали –
                Лил тёплый летний дождь – его струи
                По листьям  весело  звучали.
               
                И медленно опомнилась она –
                И начала прислушиваться к шуму,
                И долго слушала – увлечена,
                Погружена в сознательную думу…

                И вот, как бы беседуя с собой,
                Сознательно она проговорила:
                ( Я был при ней, убитый, но живой)
                «О, как всё это я любила!»
                ……………………………………….

   Ещё при жизни большинству из нас приходится говорит о многом: «О, как всё это я любила!» ( Любил).
  Пройдёт всего несколько лет и меня, практически,  убьют. За двести долларов. Эти врачишки  одурачат меня и вырежут  ЗДОРОВЫЙ  желчный пузырь!!!
  Я буду умирать – медленно, мучительно: с остановками печени, сердца, с тяжелейшим панкреатитом, диабетом… Без пенсии, с невозможностью работать и заработать хотя бы на собственную смерть…
  И вот вчера… А когда – «вчера»? Тысячу лет назад, миллион? Моё «вчера», гипотетический читатель,  для тебя так  же виртуально, как и для меня, ибо я уже давно в мире Ином, как впрочем, и ты.
Мы все  НЕ  СУЩЕСТВУЕМ  для тех, кто уже в Будущем. Но ведь и для них есть Будущее, значит, и они не существуют. Значит, МЫ  ВСЕ  МЕРТВЫ  ИЗНАЧАЛЬНО!?
  И вот, «вчера» я съел одну единственную шоколадную конфету на семьдесят восьмом дне рождения своей матери. А ночью едва ни умер – останавливались печень, поджелудочная, сердце…
    Торопливо пожирая валидол и нитроглицерин, спасаясь от смерти и глядя   Богу в бездонные глаза, я понял – ЗАЧЕМ я взялся писать этот рассказ, который, возможно, не успею дописать и уж, конечно, опубликовать. Это не я пишу – пишет мой  инстинкт самосохранения, инстинкт жизни! И Оксана выбрана ИМ не случайно. Из длинного ряда женщин ОН выхватил ту единственную, молодую и ПОСЛЕДНЮЮ, которая отдавала мне свою юную энергию в гигантских количествах – тоже инстинктивно, потому что жить ей оставалось…

  Подсознание уже на виртуальном уровне пытается подпитать меня, подыхающего, молодой энергией, которую Окси щедро дарила мне живая, а сейчас посылает из космоса, со СКЛАДА, где у Бога хранятся наши души…
  В один из немногих  дней, что мы провели с Окси, почти не вставая с кровати, она меня спросила: а есть ли СЧАСТЬЕ  и что это такое? И я принёс фрагмент из недописанного романа и медленно ей прочитал. Я уже знал, что она в состоянии кое-что уловить. Оксана оказалась МОИМ человеком. А я – её.  И мы это оба понимали.   
  Нас разделял временной интервал в тридцать лет и многое что ещё, но мы были… похожи! Мы совпадали физически и психологически, И Оксана оказалась умной от природы. Её ум активировался ещё, наверное, подсознательным осознанием короткости её жизни.
  Как жаль, что всё это тогда я понимал лишь интуитивно, и только потом, как всегда – потом, я пойму, что нужно было, нужно….
  Вот он, этот отрывок о «счастье»:
  «Наше счастье состоит в том, что никакого счастья для нас не существует, а есть лишь горе, трагедия. Есть смерть друзей, родственников, жён, мужей, детей, любимых собак и кошек. Есть только болезни и смерть – чужая и собственная. И осознание своей мимолётности, временности в непонятном мироздании, которое неживое, неорганическое, создало нас, органических, чтобы через нас испытать то, чего не может оно само – таинственное супер-пупер мироздание.
  Вот это и есть наше странное  СТРАШНОЕ  счастье – сначала, в молодости, надеяться на будущее, на какое-то счастье в «потом» или в «сейчас», но пройдя все возрастные наивные иллюзорные стадии, однажды понять: наше счастье – в нашей  МАТЕРИАЛИЗАЦИИ  ИЗ  НИЧЕГО,  в единственном из бесконечности шансе появиться в этом локальном и всеобщем мире, поощущать то, что нам ПОЗВОЛИЛИ  поощущать наши  СОЗДАТЕЛИ  -  нашу временность, ничтожность, трагичность, и уйти навечно опять в  НИЧТО, в неорганическое – с верой или неверием в некое энергетическое существование на неких небесах у некого Бога, с верой или неверием, что будущие поколения раскроют тайну этого самого Бога – пространства-времени…
  И всё. Всё счастье. А не в каких-то условных бумажках, называемых деньгами.
  Благополучие так же зыбко и временно, как всё в нашей обманчивой жизни-мгновении, оно не может дать того «счастья», к  которому мы стремимся, пока живы, идею которого мы не в состоянии сформулировать несовершенными словами…»

   Я провожаю Серёгу по темноте. Обходим по рельсам милицию-бандицию, поднимаемся вверх по лестнице, удачно пересекаем дорогу, недавно построенную мэром  Виктором Иудовичем Чердаковым, на которого мы с Серёгой в разное время столько пахали на общественных началах и приводили к власти…
  Здесь, где мы только что перешли, погибло под колёсами джипов уголовников около двадцати человек. «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Но у Чердакова не было никаких «благих намерений» в шизоидной башке. Он лепил дороги без переходов и светофоров – там, где они были крайне необходимы и, наоборот, сооружал за народные деньги десятки переходов и виадуков там, где они совсем не нужны, где никто не ходит. И всё с одной целью – украсть из капитальных затрат миллионы в личный карман!

  - Мама ждёт… - Бормочет Серёга.
  - Тебе тридцать пять лет. При чём тут мама!? Неплохо сегодня погуляли? Вот так и надо – почаще. Только пить поменьше…
  - Мне же нельзя. Мне КГБ не разрешает, - вполне серьёзно говорит Серёга.
  Я привык к его бреду, но всё равно отвечаю: - Да какое КГБ?! Оно сейчас ФСБ называется! И как оно может не разрешать тебе что-то!? По радиоволнам, как ты говоришь? Но такой аппаратуры не существует! И вообще: кто ты  с е й ч а с  такой!?  Кому ты нужен?! Разве что матери…

  Возвращаюсь к себе и в залежах памяти шевелится давным-давно забытое: я спешу с суточной каторжной работы домой, где меня ждёт юная красивая длинноногая жена…
  Оксана меня тоже ждала. Убрала всё лишнее со стола, помыла посуду и даже подкрасила губы моей помадой.
  Мы ложимся. Окси ждёт продолжения секса – тем более, что она мало что имела от нас обоих! Но ещё не знает, что мне пятьдесят, что у меня плохие сердце и предстательная, что сперма в эти годы так быстро не образуется и свою норму я ей уже отдал. Да и выпил я сегодня не менее семисот грамм водки, к тому же, из технического спирта. Ей всего этого не объяснишь. А у меня не хватает ума или сил хотя бы погладить ей между ног.
  Она обижается и поворачивается ко мне спиной. Я её слегка обнимаю, целую в лопатки и вдруг, в светлом полумраке, ибо под окнами столбы с яркими ртутными фонарями, Окси говорит: - Сашенька, помоги мне!…
  Говорит не в голос, а громким страдальческим шёпотом, как раненный или умирающий человек. И я сразу понимаю, что говорит она не о сексе. Она просит у меня помощи по жизни! Как взрослого. Защиты от ужаса, в котором она обитает. Как человека, у которого есть квартира, деньги, работа. Она ведь не знает моего положения. Не знаю его ещё и я – того дна, на котором я скоро окажусь и которое будет поглубже, чем её нынешнее… Самоуничтожающаяся уголовная страна-малина погубит десятки и десятки миллионов граждан, которым не повезло здесь родиться…

  «Но чем же я могу тебе помочь!? Родить за тебя? Деньгами? Та несчастная тысяча долларов… Но когда я найду работу? И какую? Оставить тебя здесь у себя? Если б ты была не беременна… А что мы будем делать, чем я буду кормить вас, тебя и ребёнка? Я не потяну, я стар и болен…» - За мгновенье всё это пронеслось у меня в голове и неожиданно я произношу вслух то, что до сих пор тщательно глушил и скрывал сам от себя: - Я стар. Мне пятьдесят лет. Я болен. Я уже ни на что не годен…
  Вот она правда: эта иллюзорная мгновенная поганая жизнь – ПРОШЛА! И я это сказал вслух – больше для себя, чем для Оксаны. – Тебе надо молодого и здорового… - Пытаюсь продолжить я, обнимаю Оксану, прижимаясь к ней бесполезным сейчас половым членом, но Окси вдруг вытворяет неожиданный психический финт. Она дёргает спиной, отталкивая мои объятия и кричит: - Отстаньте от меня! Я  беременная! Мне надо спать! – Всхлипывает, замолкает и тут же засыпает.

  Удивившись, засыпаю и я. Хотя сном, после всего выпитого, этот ночной бред покалеченного организма можно назвать лишь условно…
   ТРЕВОГОГА! ТРЕВОГА! ТРЕВОГА!  Опасный, жуткий, продолжительный звонок в дверь! Настойчиво. Ещё и ещё… Подскакиваю, хватаю китайский электробудильник.   
  Три часа ночи. Нехорошее время. «Чьи это бандиты? Губернатора Насратенко или мэра Чердакова?»
  Дежавю. Всё уже было. Ублюдки Насратенко несколько лет назад, когда я подарил ему свои книги и попросил работы, вот также по ночам звонили в двери, матами угрожали, а их освещённый джип с орущей дебильной «музыкой» демонстративно стоял под моим окном…

  Быстро одеваюсь. Можно уйти через окно здесь, в спальне. Я уже так однажды уходил, когда соседи-наркоманы и убийцы, пытались со мной расправиться. Эти пацаны, выросшие у меня на глазах, варили в подвале наркотик – «химку». Смесь конопли, табака и ацетона. Варили годами, продавали всему городу. А все смертельно ядовитые пары – у меня в квартире, ночью… Жить здесь было невозможно, я годами ночевал на своих работах, у родственников. Эти ублюдки украли у меня самые лучшие творческие годы… После очередной моей жалобы в Генеральную прокуратуру и Администрацию президента они, по приказу своей «крыши» - Первомайской милиции, с которой делили прибыли от продажи наркотиков, пришли ночью со мной расправляться. К тому времени у них уже имелся большой опыт: часто из подвала вместо ядовитой смеси из конопли и ацетона шла сильнейшая трупная вонь – там они убивали и ждали, когда очередной труп разложится… Вот также они звонили ночью и ногами выбивали мою хилую деревянную дверь. Тогда я ушёл через окно в спальне и жил полгода у матери с Серёгой…

  - Оксана-Оксана, вставай скорее! Вставай, одевайся! – Я трясу её, но… Она никак не реагирует! «Умерла!?» Нет, дышит, но сон у неё как смерть.
  Вдруг стук в окно, через которое я собирался выпрыгивать. Становлюсь сбоку за стену – на случай, если будут стрелять, и чуть-чуть отвожу штору. Ё… Серёга! В три часа ночи. Или – утра…
  Открываю форточку: - Ты что, охреновел совсем?!
  - Саша, отдай мне Оксану. Пусть сейчас ко мне идёт. – Говорит Серёжа очень серьёзно замогильным  голосом.
  «Вот свинья шизоидная!» Действительно – ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным! Сколько раз за жизнь я убеждался: нельзя делать людям добро, отрывая его от себя! Сядут на голову и будут гадить, причём, не шизики, а самые как будто, нормальные…
  - Оксана спит. Потом. Завтра поговорим, завтра...
  - Да? Ну, ладно. Пойду тогда…

   Сон совсем исчезает. Лежу, рассматриваю худенькую спину Окси, никогда, наверное, не знавшую загара – с её-то бывшей аневризмой мозга. Рассветает. Иду умываться. А сердце требует сосудорасширяющего. Пожираю валидол на всякий предыинфарктный случай. Нахожу в холодильнике банку рыбных консервов, незамеченных вчера и кусок хлеба. «Надо сходить в магазин за жратвой. Впрочем, этой девушке пора уже и сваливать».

  Сейчас, трезвый, я совсем другой человек. Самодостаточный. (Дурацкое слово! И что оно обозначает? Самостоятельность в достаточном количестве?) Но чтобы оно ни обозначало, все бабы Вселенной мне сейчас  - до заднего левого копыта. Так говаривали в моей молодости.
  Однако… Бреюсь электробритвой, кое-где подкрашиваю и подпудриваю помятую морду и захожу к Оксане. И!... За жизнь у меня было, наверное, около двухсот или трёхсот самых различных женщин. Но никто мне такого не демонстрировал, тем более, в первые часы знакомства – даже законченные немолодые проститутки…
  Оксана голая, с торчащими крупными грудями, лежит на спине, расставив согнутые в коленях ноги и длинными тонкими пальчиками трёт себе клитор! «Или она сумасшедшая, или я уже настолько стар, что меня не стесняются!?» - Мелькает обидная мысль.
  Впрочем, я давно убедился, что проститутки действительно все с ущербной психикой. И дело не в растоптанной нравственности, а в чём-то другом, потому что жёны с мужьями тоже творят что попало, доходя до любого свинства. Но проститутки – это женщины, утратившие некий психический стержень, или – генетический. Они идут «в разнос», в беспредел и перестают быть людьми также, как запойные алкоголики.
  - Вот, посмотри, как женщина мастурбирует, - спокойно говорит свежайшая, выспавшаяся богатырским сном Оксана и продолжает своё мерзкое дело.
  Я сажусь рядом на кровать и заглядываю Окси между ног, а свою руку кладу на её работающие пальцы.
  - У меня четыре месяца никого не было. Вот так и компенсирую, - рассказывает Окси, двигая пальчиками, проводя ими по уже мокрым большим срамным…
  «Что ж ты на вокзале делала? Минетами занимаешься?...» От всего этого безобразия я забываю, что вчера отдал свою недельную порцию пятидесятилетней спермы. И ещё я начинаю догадываться: Окси проделывает этот фокус специально – расшевелить меня.
Я ввожу ей свои пальцы во внутрь – удивительно гладкие стенки! Другой рукой щупаю её груди. – Нет, не так, за соски трогай! – Шепчет громко Окси, уже задыхаясь. Стонет, влагалище дёргается. Всё! Ну и быстра!
  – Ой, спасибо. Кончила… Как хорошо… А ты? Хочешь? Садись на меня. Как вчера… Минетик сделаю.
  - Давай-ка позавтракаем сначала. Вставай, умывайся.
  - Я же голая. Дай мне что-нибудь.
  - Вон все мои наряды висят на вешалках. Выбирай любую рубашку.
  Окси встаёт. Фигура девочки и женщины одновременно. Так же, как и её лицо: то абсолютно детское, невинное, простодушное, а то вдруг многоопытно-взрослое, сексуально притягивающее, развратное.
  - Ой, у тебя все рубашки в полоску!
  - Сейчас модно.
   Месяца четыре назад я отдал штук пятнадцать своих рубашек, старых и новых, молодой нищей и голодной, двадцатитрёхлетней журналистке. Сумасшедшей, трижды лежавшей в дурдоме с порезанными на руках венами. Я за неё иногда писал коротенькие статейки, чтобы она получила хоть какие-нибудь гонорары. Что мы здесь с ней вытворяли! В основном, пили водку и вино. И… дрались! Сумасшедствие, как и алкоголизм, заразны. Впрочем, настоящим полноценным сексом с ней заниматься было невозможно. Красивенькая, полоумненькая, а когда напьётся – опасная, заходит со спины и пытается ударить ножом. Подленькая дюймовочка с крохотной дырочкой… Но своим изощрённым минетом морально развалила всю мужскую часть редакции…
  - А штаны? Дай мне штаны.
  - В рубашке без штанов ты выглядишь лучше.
  - Дай мне штаны! Немедленно! – Орёт Оксана. И опять я удивляюсь её резким переходам от благости к грубости. Так бывает с шизофрениками. – Вон внизу несколько трико валяется чистых, бери, что понравится.
  Окси успокаивается, натягивает китайские утеплённые штаны, перебирает  мои висящие на длинной нержавеющей трубе шмутки. – Ой, сколько у тебя пиджаков! Малиновый, кофейный, белый, чёрный… Ты богатый!
  - Мне же пятьдесят лет. И работал я только что журналистом, там необходимо одеваться. И это всё, что я заработал за всю жизнь.
  - А сейчас уже не работаешь?
  - Нет. И никогда журналистом работать больше не буду. Шлюшье занятие в бандитской стране.

  Оксана умывается, чистит зубки моей щёткой. Мы завтракаем,  хотя есть кроме рыбных консервов и конфет нечего. Надо двигать по магазинам. Но после чая заваливаемся в постель. Окси снимает штаны и остаётся в рубашке, в одной из моих любимых, итальянской, серой в чёрно-белую полоску. Я расстёгиваю у неё верхние пуговки, обнажаю огромные сиси, глажу их, трогаю соски.  – Только не дави груди, нельзя, я же беременная, - смешно по-детски предупреждает меня Окси, не понимая, что мои дети от разных  жён на десятилетия старше её и все эти женские стадии, все их… мне известны наизусть!

  Я глажу ей клитор и чувствую, что она вся мокрая! Эта их дурацкая смазка…потекла у Окси аж по ногам! «Ну и голодна! Ну и темперамент! Точно – татарочка, хоть и наполовину». Мне приходилось несколько раз сталкиваться на сексуальном поле боя с татарками – это что-то невероятное…
  Чужое вожделение – вот такое сильное, молодое – переходит на меня, заражает.   
  Что мы знаем о себе? Ни хрена. Но когда на улице я встречаю хорошо оголённую юную самку, от которой идёт волна не только здоровья и её будущих лет, но и того, что мы ныне называем сексуальностью, а на самом деле чего-то такого, чего мы не видим глазами, но что можно почти трогать руками – энергия кипящих гормонов молодой самки. Эта невидимая энергия заражает и заряжает другой, стареющий организм…
  И во мне сейчас закипает отражённым эхом такое, чего очень-очень давненько я не чувствовал  со взрослыми и тем более, старыми бабами. Нет, не нужно никакого минета! Мне нужно, нужно… Сдёргиваю свои трусишки и на Окси! Её колотит. Меня – тоже! И мой стоящий уже в ней, и я её целую…
  - Не сильно целуй, нижнюю губу, а я твою верхнюю… - бормочет в полубреду Окси. «Какая ты нежная!» Кольнуло сердце.  «Что ж я с похмелья делаю!? Сдохну!...»

  Спермы нет и процесс затягивается. Но восхитительный процесс, потому что я её очень хочу. В отличие от тех баб, что были у меня в последние времена, от которых порой подташнивало…
  - Саша, Сашенька, кончай! Кончай! Кончай! – Кричит зачем-то и почему-то Окси так, что её вполне отчётливо могут слышать все сопредельные соседи.
  - Подожди, не торопись… Подожди… - Бормочу я.
  - Ой, не могу! Кончай, давай, конча…
  Через полминуты я следую за Окси. Пытаюсь вытащить, но… обхватила.  Удивительно. Приятно. Всё-таки вытаскиваю. Встаю. Иду в ванную сполоснуть.
  «Саша, а ты ведь совсем спятил! Без презерватива!!! С девушкой с вокзала!!!» - Неожиданно приходит трезвая мысль и на несколько секунда я  даже пугаюсь, вспоминая слово «СПИД». «Как же я так!? Купился на её беременность? Она говорила, что ходит в женскую консультацию. И моё подсознание решило: её там проверяют и на СПИД. Но ведь и смертельно больные рожают… Ай-яяй! Сдохнуть от СПИДа! Впрочем, мне же пятьдесят, чего уже… Хотя,  пятьдесят – ещё не девяносто…»

  И всё-таки – не по-себе. Несчастные новые поколения! Ни воздуха, ни воды, ни продуктов настоящих! Всё уничтожили предыдущие свиньи! И даже трахнуться опасно! Сколько в молодости я брал девушек: с кафе, ресторанов, трамваев и улиц! Без долгих предисловий, без страхов мы тут же шли ко мне или встречались на следующий день. Я никогда не пользовался презервативами. Самая большая угроза в наши времена – сифилис. Но и он мгновенно определялся и мгновенно излечивался – если мгновенно определялся.
У меня был интуитивный звериный нюх, ни разу я не подхватил ни единой венерической заразы, в отличие от некоторых друзей, умудрявшихся ловить трипак по нескольку раз, а потом расплатились – бездетностью и импотенцией.
  Безопасный секс: купите презерватив, надуйте его, нарисуйте на нём пенис и запустите в тёплое, нежное, ласковое небо…
  Всё, хватит о сексе, пора похмеляться. А то ведь можно и мгновенно отъехать в мир иной, где нет ни секса, ни кекса, ни даже СПИДа.
Похмелиться для меня – не алкоголизм, а жизненная, точнее, смертельная необходимость.  В молодости перенёс воспаление сердечной оболочки – миокардит. На ногах, без малейшей медицинской помощи… Не все выживают, но я выжил. Однако, сосуды сердца на половину закрылись и оно стало пятидесятипроцентным. И если после пьянки не похмелиться, не расширить сузившиеся больные сосуды сердца и мозга, то… Finita la commedia будет мне. И нитроглицерин не спасёт. Кстати, где… А, вот он, мой вечный многолетний подстраховщик, в пластмассовом  круглом тюбике.
  - Окси, я схожу в магазин, мне надо выпить.
  - Ты, наверное, к своей женщине идёшь?
  «Ревнует!?» - Сдурела!? Нет у меня никакой сейчас своей женщины. И что же я, Казанова безразмерный резиновый? Похмелиться мне надо. И купить поесть чего-нибудь.
  - Ой, Сашенька, купи мне селёдки солёной! И сигарет.
  - Зачем ты куришь? Тебе же категорически нельзя! Беременная, парализованная…
  - Я уже от паралича отошла. Почти… Рука правая только плохо чувствует. И нога. И глаз правый…
  - Это потому, что все твои нервные окончания переместились знаешь куда?
  - Хи-хи-хи….

  Если и осталось что-нибудь от прежнего Владивостока, так это осень – сентябрь и октябрь. Сюда бы ещё прежнего воздуха, хотя бы тридцатилетней давности.
Но триста тысяч японских железяк ежесекундно колесят по дорогам и даже тротуарам города. А вон там, за несколькими километрами акватории Амурского залива, за мысом Песчаным, на котором ещё сохранилась приграничная заповедная первозданная тайга с оленями, лисами и тиграми, там к самой границе подтянулись три миллиона шустрых китайцев. Их количество вычислили наши химики по анализам воды в заливе. Китайцы какают, их говяшки стекают  в их реку, а река – в наш залив. Говяшки превращаются в некие специфические бактерии, их число и подсчитывается в определённом объёме воды.

Китайцы ждут. Они не торопятся. Так же, как я ныне не тороплюсь, когда оказываюсь с новой женщиной наедине. Они не торопятся, они знают, что и Владивосток, и весь Дальний Восток, и Сибирь совсем скоро будут у них. Русские передохнут сами, без войны. Всё уже ими подсчитано и определена скорость вымирания рабов в стране дураков и негодяев.
  Когда-то осенью, когда ветерок дул с Песчаного, в городе стоял аромат осеннего леса и морского водорослевого воздуха. Прилив благоухающего кислорода возбуждал прекрасное настроение, призывал к счастью, дружбе, любви и творчеству. По осеням в молодости я писал стихи, а позже – рассказы и повести в разных жанрах.
  Сейчас, если ветер со стороны мыса Песчаный, то есть, с Китая, Владивосток погружается в сизый туман – дым и пыль с многочисленных грязных смрадных китайских заводов.

  Будущее ухудшается. Оно не может не ухудшаться, потому что ВСЁ ведь должно когда-то закончиться. Как  л ю б о е  ВСЁ: сначала розовое, прекрасное, чистое, райские кущи… ВРЕМЯ – кассета с уже записанным фильмом, а любой фильм крутится из будущего, которое уже давным-давно известно тем, кто снял кинушку, и последняя шутка – титры: КОНЕЦ ФИЛЬМА.

  Беру бутылку настойки «Золотой рог». Вот что надо было пить вчера! Всего тридцать пять градусов и спирт, конечно, технический или из китайского дерьма,  но элеутерококк – натуральный.
Элеутерококк – дерево-колючка, приравнивается по воздействию к женьшеню и растёт в неограниченном количестве в тайге. Прекрасная вещь эта настойка, долгоиграющая, держит тонус сосудов. Но гражданам с повышенным давлением пить этот волшебный напиток очень не рекомендуется. Назван он в честь бухты Золотой Рог, которая не в Стамбуле, а во Владивостоке, на которую смотрят два окна моей квартиры и на которую – осеннюю, тёмно-голубую, но, увы, давным-давно экологически уничтоженную, любуюсь сейчас я, выйдя из магазина и направляясь ещё выше по проклятой сопке в другой магазин, потому что в этом, толстозадовском селёдка оказалась дерьмовой и я иду на поиски селёдки недерьмовой – для Окси. И давление у меня никогда не повышается. Поэтому ещё жив.

  Иду – громко сказано. Ползу. Вот я вползаю на следующий ярус, на двадцать метров выше. Здесь почта. Здесь мой абонементный почтовый ящик. Что там? Бумажка какая-то. Ого! Три тысячи шестьсот рублей! Этот пидор Вридурков заплатил мне мои отпускные и пару гонораров. После суда. Сука! Месяц назад, до гиперинфляции, это было бы… семьсот долларов! А сейчас – сто. И цены...
  Заполняю бланк. Паспорт дома, пишу данные наобум, почтальонши все знакомые, знают меня как писателя и журналиста, здороваются, дадут без паспорта. Получаю макли. Хоть эти, а мог бы вообще не получить…
   Возвращаюсь к своему ящику – в уголок, отвинчиваю пробку и делаю два больших глотка. Господи, как хорошо! Вот чего мне не хватало с раннего утра! А я занимался сексом – смертельно опасным для своего сердца занятием, отравленным вчерашней водкой и застарелой ишемией.

  Вот теперь, с восстановленными сосудами, я не ползу, а иду! На следующие ярусы сопки-микрорайона. Мимо аптеки, жилого дома, слева остаётся дом матери и Серёги, через дорогу, по переходу-зебре и вверх, вверх, по долбанной крутой лестнице… Фу-у!
  Другой шикарный магазин с полоумными ценами! Какому очередному Толстозадову-бандиту он принадлежит, не знаю. Но ввиду улучшившихся денежных обстоятельств можно и побаловать Окси. Хотя цены дико фантастические, не соответствующие никакой средней зарплате. Они рисуют эти цифирки с большим опережением инфляции –тем самым её и создавая!

  Вот она, селёдочка, рыбка моя! Мог ли я когда-то предполагать, что эта самая дешёвая рыба – солёная и копчёная, которую никто здесь никогда и за рыбу всерьёз не принимал, по двадцать копеек за килограмм, превратится для большинства российских  граждан, живущих у самого синего моря, в недоступный по цене деликатес!
А вот колбаска полукопчёная по цене, как будто она из золота, хотя на самом деле – из сои и сала. Так, ещё пачку псевдопелеменей. И вот этот огромный американский апельсин. Или это грейпфрут у вас? Апельсин? Давайте. И молока пачку литровую. Получше, понатуральней, а-а, всё равно из порошка … И хлеба свежего. И сегодняшних булочек. И сигарет. А сигарет я возьму пять штук поштучно. Потому что нельзя…

  Возвращаюсь в квартиру и по известным только мне признакам вижу, что Окси время не теряла – она заглянула везде, куда хватило фантазии заглянуть. Искала, дурочка, деньги! А я специально для такого случая оставил некоторую сумму, около двухсот рублей, на столе под скатертью. И эта наивная глупышка взяла оттуда… десять рублей! На текущий момент – цена булки хлеба. Вот уж воистину прав я в одном из своих гениальных бессмертных афоризмов:

ЧЕМ ДЕШЕВЛЕ МЫ СЕБЯ ЦЕНИМ, ТЕМ ДОРОЖЕ ЭТО НАМ ОБХОДИТСЯ!

  Жаль, что такая банальная истина доходит до нас, как правило, лишь тогда, когда мы уже ни хрена не стоим!
  Окси-Окси, глупое ты ещё существо! Как же ты пока плохо ориентируешься во времени-пространстве! Ты надеялась, что я, пятидесятилетний прожжённый мужик так просто оставлю вас наедине: тебя и свои последние макли-рвакли!? Мои деньги и документы не найдёт и самый опытный вор-домушник, дурила ты эдакая!
  Глазки у Окси не на месте, хотя она не догадывается, что я знаю о её поисках, но она чувствует некоторое внутреннее стеснение. Потом она признается в украденной десятке, а я ей – в том, что деньги под скатертью приготовил для неё в качестве спонсорской помощи, то есть, оплата за её сексуальные услуги…
  Потом она признается мне даже в любви! Я посмеюсь над ней, обвиню во вранье. Я не понимал, что это юное существо, которому так не повезло со здоровьем, родителями, пытается всеми слабыми силёнками зацепиться за ЖИЗНЬ, остаться на Этом Свете…

  Но сейчас – бутылка тонизирующей настойки, закусь и молодая девка рядом – что ещё надо для пятидесятилетнего счастья!? Наливаю себе сто граммов в хрусталь и символические капли – Окси.
А-ах, великолепно… алкоголик! Окси порезала селёдку и набросилась на неё, как зверь! Беременный организм.
Окси по-кошачьи грызёт селёдочные головы, а я, сквозь захорошевшие алколоидные мозги провожу некую гениальную, едва осознаваемую аналогию – чего-то неуловимо-вечного, что связано с женщиной, с кошкой, с нашим обманчивым иллюзорным кратковременным человеческим мирком, в котором я, сейчас, в секунды, скользящие сквозь пальцы, воссоздаю в своей квартире эту миражную картинку счастья-бытия, счастья-микромирка: бутылка, закусь, чай, конфеты, сигареты и чудо земного мира –юная женщина, выполняющая все твои сексуальные прихоти, которой ты нравишься – даже с разницей в тридцать лет в пространстве-времени…

  Скоро я умру. Ещё раньше умрёт она. Мы уйдём в НИЧТО. НАВСЕГДА. Нас не будет НИГДЕ. НИКОГДА! Не будет ни элеутероккоковой водки, ни хлеба, ни колбасы, ни селёдки, ни чая с шоколадными конфетами… Нигде и никогда.
Но сейчас, в этих секундах, в этом фантастическом миге – это есть! Как всё просто. И как сложно. Как бы мы были, пусть иллюзорно, но  о ч е н ь  счастливы, если бы УМЕЛИ ценить подобные секунды! Мгновение – остановись! Не потому, что ты слишком прекрасно, а потому, что ЕЩЁ есть!
  Подцепляю вилкой кусочек селёдочных молок, съедаю.
  - Ты ешь молоки? – Удивляется Окси.
  - А что, нельзя? – Удивляюсь я.
  - Ну… Пацаны говорят: «Что я буду есть  к о н ч и н у…»
  - Ты с пацанами, наверное, лет с семи начала сексом заниматься? У нас такие подруги в детстве были. Мы с ними вытворяли…
  - Нет… С четырнадцати. Я влюбилась. Ему двадцать шесть было.
   - Ты, вижу, предпочитаешь стариков. У тебя с отцом  н и ч е г о  не было?
   - Нет. Я его просто любила. Ну и как мужчину. Он молодой был. Намного младше матери. Но я его любила так просто, конечно. В душе…
  Звонок в дверь. «Дурачёк пришёл. За Оксаной…» Но на всякий случай спрашиваю через свою символическую дверь, которую можно разбить несколькими ударами ног: - Кто там?
  - Милиция. По вашему заявлению.
  «Не укроешься в своём микромирке от подонистой реальности!» Открываю. Два здоровых парня лет по тридцати в милицейских чёрных кожаных куртках.
  - Проходите, не разувайтесь. «Картина Моне – завтрак на траве!» На живописном столе – бутылка, закусь, за столом юная девица в мужской рубашке с селёдочной головой в руках! И сам пьяненький, с похмельной мордой…
  - Мы из уголовного розыска, с Первомайской… - говорит один.
  А я отмечаю, точнее, интуитивно чувствую их некоторую интеллектуальность и, возможно, даже высшее юридическое образование. Новые кадры. Прежний уголовный розыск в полном составе погрузили в спецсамолёт, специально прилетевший из Москвы, и отвезли в тюрьму КГБ – Лефортово. За сотрудничество с бандой братьев Ларионовых (бывших комсомольских секретарей!), за массовые убийства, в том числе, прямо в подвале милиции…

  Наверное, ничто так не выдаёт истинную правду о стране, как милиция. Скажи мне, какая у тебя милиция-полиция, и я скажу, в какой стране ты живёшь… Ни в бывшем СССР, ни тем более, в нынешней уголовной России так и не удалось создать НАСТОЯЩЕЙ милиции. Как, впрочем, и настоящих судей, прокуроров… У меня всегда, при вынужденных контактах с этими товарищами-господами, возникают ощущения омерзительности-дерьмовости. Кто набирает в эти специфические организации эти сотни тысяч  с п е ц и ф и ч е с к и х  людишек – наихудших, наиподлейших, наипреступнейших? Очевидно, преступная СИСТЕМА самоконструируется, отсеивая всё лучшее, честное, талантливое.

  А может быть, не совсем так? Приходят работать в милицию, в прокуратуру, в суд в общем-то нормальные люди. И многие даже мечтают побороться за честность, справедливость, порядок… Но… Губернатор края – бандит  по кличке Шепелявый. А мэр города – бандит по кличке Виннипух, причём, этот самый Виннипух, который, конечно, имеет ещё и реальную фамилию, подробно описывается в некой литературе: его восхождение в преступном мире, десятки убийств,  грабежей, отъёма предприятий на миллиарды долларов, его связи с некоторыми московскими очень руководящими товарищами…
    И где же это всё так красочно описывается? В романе? Ну что вы, граждане, какие там романы! Биография Виннипуха и подробный перечень его преступлений – в качестве учебного материала изложены в учебнике … милицейской академии.
    То есть, вчера курсанты милицейской академии подробно изучали преступления поддонка  Виннипуха, как он перемочил своих начальников-паханов, присвоил   весь общак и возглавил всю преступность в крае. Но это было вчера. А сегодня вчерашние курсанты уже с погонами офицеров милиции стоят по струнке перед… мэром Виннипухом, бандитом двадцати шести годков, который строго даёт наставления – как им службу нести, понимаешь!

  Ну как после таких метаморфоз с различного рода виннипухами можно СЕРЬЁЗНО воспринимать работу в милиции, суде, прокуратуре!? Поэтому, одни делают вид, что они милиционеры, судьи, прокуроры. А все остальные делают вид, что они верят тому виду, который делают те, которые делают вид…

  Но виннипухи-мэры и шепелявые-губернаторы явятся чуть позднее – как апофеоз бандократии. А пока из милиции разбежались все настоящие профессионалы, не пожелавшие превращаться в холуйско-уголовный придаток бандитской власти. И места здоровых мужиков заполнили разномастные девицы в миниюбках с макияжем дешёвых шлюх. Только мини-юбки милицейские, форменные… Бывшие учителя младших классов, воспитательницы детских садов превратились в следователей!

  Московская власть однажды осознает, что страна разваливается на регионы-княжества, где властвующие коллеги-уголовники совсем оборзели, присвоили в  личное пользование  сказочные сырьевые и рукотворные ресурсы и посылают центральную власть на… далеко-далеко.
  Закачалась под кремлёвскими креслами земля и заменили они кое-где кадры. Генерала Управления Внутренних Дел  края сняли, посадили на хлебное место в коммерцию. Потом, когда в мэры почти миллионного города бандиты усадят своего пахана Виннипуха, бывший генерал всей милиции края, сажавший этого Виннипуха на полтора года в СИЗО, станет у него первым заместителем!
  Переведут они в иное место и полковника Тютькина, начальника Первомайской милиции. И эта уголовная беспредельная свинья, годами участвовавшая в десятках убийств, отъёме собственности у физических и юридических  лиц, будет приезжать с охраной в оппозиционную газету к Чердакову – искать справедливости, не заслужено его, якобы, сняли с начальников. А я даже пожму ему его протянутую ко мне, как к литредактору газеты, преступную мерзкую руку, зная, что он меня прекрасно помнит! Ведь это именно он выполнял приказы губернатора Насражопина и его зятька Толстозада и гонял месяцами по городу, выслеживал со своими  псами, продержал нас с Серёгой ночь в мусорке, угрожая через своих фальшивых следователей кровавой расправой… И я пожал эту трупную руку… От неожиданности? От растерянности? Чёрт его знает  - почему и зачем, вместо того, чтобы плюнуть ему в харю…

   И вот – новые кадры, более-менее похожие на следователей и вообще на нормальных людей, а не на «братанов». – Мы по вашему заявлению были в поликлинике у заведующей. Она говорит, что никого не посылала. И что делать противостолбнячный укол через год после травмы – полнейшая чушь…
  - Так в этом-то всё и дело! Значит, мне собирались сделать в процедурном кабинете поликлиники номер шесть совсем другой укол – с переправой в мир иной…
  - Расскажите вкратце нам всю эту историю ещё раз?
  - Как вас зовут? – Спрашиваю я одновременно у обоих, кажется, капитанов по званию - что-то они мне пробурчали при входе.
  - Владимир и Анатолий, - отвечает один из них.
  Я буду года три встречать их возле милиции – ведь живу рядом, будем здороваться, но так никогда и не узнаю, кто из них Владимир, а кто Анатолий.
  - Может, граммов по сто? – Показываю на живописный стол. Окси, молодец, тактично смылась на кухню.
  - Нет, спасибо, мы ж всё-таки на работе… - Отказываются они с явным сожалением.

  «Вкратце… Что ж вам вкратце рассказать…» Странна жизнь. Нужно кратенько рассказать, как меня, такого уникального, единственного и неповторимого, столько лет росшего, выращивавшегося, проходившего все возможные и невозможные стадии, добравшегося до пятидесяти, не раз висевшего на ниточке от смерти…
    Да что там! Само появление на Этот Свет – вообще явление уникальное, при всей его кажущейся привычной банальности, ибо материализоваться из ничего в реальный мир – один шанс из бесконечности у каждого из нас.
   А у меня этот единственный шанс был в отличие от многих совсем уж крохотный, потому что мой отец, воевавший около пяти лет на самой убойной войне, где погибло пятьдесят миллионов человек, сам каким-то волшебным чудом остался жив: его ровесники, воевавшие на этой войне, возвращались живыми один из ста. Когда мне встречаются люди моего года рождения, то у нас, совершенно посторонних и незнакомых,  возникают мгновенно некие дружеские чувства, потому что мы знаем, как мало нас, с тысяча девятьсот сорок восьмого года, потому что наши отцы возвращались с войны один из ста…

  И вот, какая-то мерзкая сволочь замыслила прервать эту уникальную цепочку жизни!
  С другой стороны, действительно, чего развозить – ведь жизнь так коротка, так быстроизменчива. Вот, кто-то вчера был жив и надеялся на будущее, но сегодня он мёртв, а завтра навсегда забыт людьми и Вселенной.
Вот, вчера ещё была страна с каким-никаким социализмом, с равенством, пусть нищим, но всё-таки… А сегодня – бандиты, холуи, подонки у власти, жирующие на народной нищете…
Но «И это пройдёт». – Как говаривал мудрый Соломон, глядя на свой перстень с выгравированной  на нём  вселенской фразой.
  Итак, что же вам рассказать, господа следователи? Начну с фабулы. Впрочем, я так и не понял разницу между фабулой и сюжетом. Я бы их объединил в синонимы, но разница, наверное, всё-таки существует и фабула – это что-то вроде пунктирной намётки сюжета.

  … Я зашёл в мерзкий, заросший сажей и паутиной подъезд, прокопчённый коноплёй и гашишем соседей убийц-наркоманов, не ремонтировавшийся пятьдесят лет со дня постройки дома, и перед своей дверью увидел низкорослую мадам, давившую на кнопку моего звонка.
  - Вы ко мне?
  - А вы Самойленко Александр Иванович? – Спросила она в свою очередь, глядя с «высоты» своей приземлённости.
  - Да, это я, а в чём дело?
  - Вам нужно явиться в шестую поликлинику в процедурный кабинет. Завтра… И сделать укол. – Она сунула мне под нос бумажонку, список каких-то фамилий. Напротив моей стояла «птичка».
  - Это зачем же мне делать укол? – Спрашиваю я, глядя в список, в её лицо, в глаза и вижу…
Моя мощная, не подводившая никогда интуиция – главное, не забывать следовать её советам! Интуиция регистрирует это поганенькое  обезьянье женское личико, видавшее, как говорит древний языковой штамп, «виды». Её мутные глазёнки – напряжённые, за ними скрывается крохотный мозг, кем-то и чем-то запрограммированный…
  - Укол… противостолбнячный. Вы год назад лежали в больнице…
  - Противостолбнячный!? Его же делают сразу! - Год назад я проколол ногу гвоздём и действительно  лежал в больнице. Но с тех пор прошёл  год! - Никуда никакие уколы я делать не пойду!
   - Не пойдёте? – Поганенькие преступные глазёнки смотрят на меня с большим сожалением, как на плюхающуюся в воду рыбу, сорвавшуюся с крючка. Не выполнила приказа! Не убедила. Что же ей самой будет за это…
  Академик Вернадский выдвинул гипотезу: над планетой существует некая НООСФЕРА –субстанция, состоящая из  э н е р г е т и ч е с к о г о  излучения всех жителей Земли. Мысли и чувства граждан планеты при жизни и, возможно, после смерти стекаются туда, в эту ноосферу или, выражаясь на нынешнем техническом сленге – в некий надпланетный энергокомпьютер-матрицу, который, суммируя мысли, чаяния, стремления, добрые и злые дела землян, формирует и задаёт направление развития БУДУЩЕГО каждой страны и всей истории человечества в целом.
  В общем, почти что Царство Небесное по христианскому Новому Завету, только ближе к Земле и вместо Бога – Разумное Энергетическое Поле.
  Вернадского сталинский людоедский режим расстрелял, а идея – осталась. Да такая ли уж она фантастическая? Современные физика, математика, астрономия уже на сегодняшнем, ещё весьма начальном уровне развития, но уже подтверждают: пространство-время, то есть, Вселенная, Галактика, Солнечная  система и мы сами –СОВСЕМ не то, что мы видим, ощущаем, измеряем своими пока несовершенными органами чувств и приборами. Но ясно сейчас одно: мы – часть этого гигантского то ли механизма, то ли, скорее, ЖИВОГО организма, того, что мы называем «Вселенная».
А это означает, что мы существуем не сами по-себе, не случайно, не зря, а выполняем некую определённую ЗАДАННУЮ ОБЩУЮ ВСЕЛЕНСКУЮ ПРОГРАММУ-ЦЕЛЬ! То есть, МЫ НЕОБХОДИМЫ пространству-времени и жизнь КАЖДОГО из нас имеет  некий космический смысл! И это не пустая громкая фраза, ибо на примере устройства собственной планеты мы видим, что ВСЕ и ВСЁ взаимосвязаны, что НЕ ЗРЯ существует каждый микроб, бактерия, атом, насекомое…

  И разве каждый из нас не испытал многократно воздействие ОБЩЕГО человеческого биополя где-то на митингах, стадионах или в какой-то взволнованной  чем-либо толпе – когда орёшь, скандируешь или, в общем бараньем стаде идёшь голосовать – как все, но вполне понимая, что «выборы» - поддельные, купленные на украденные у тебя же деньги…
  И тогда кажется, что ничего-то ты  о д и н  не можешь поделать, противопоставить. Такая пассивная смертельная трупная безнадёжность поднимается невидимым паром в ноосферу, отдавая её в управление злым мыслям и их хозяевам – ворам и убийцам: самоизбранным мэрам-губернаторам-президентам-псевдоминистрам, их борзым псам-холуям.
  И так происходит до тех пор, пока данному локальному пространству-времени ни наступает пора ОЧИСТИТЬСЯ. И тогда несколько светлых голов осеняет  п р о с т а я  ИСТИНА: ноосфера – общее,  с т а д н о е  излучение, но оно состоит из биополя КАЖДОГО ОТДЕЛЬНОГО МОЗГА. И если в большинстве голов  п а с с и в н о с т ь  заменить на БОРЬБУ, с т р а х – на СОПРОТИВЛЕНИЕ, х о л у й с т в о – на ГОРДОСТЬ, с м и р е н и е   с   н и щ е т о й – на ВОЗМЕЗДИЕ и ВОЗВРАЩЕНИЕ  украденного – то изменится и общая ноосфера, а значит – БУДУЩЕЕ.
  И жизнь пойдёт по ПРАВИЛЬНОМУ руслу, а не по сюжету американского фильма ужастиков для дебилов. Но, увы и ах – вряд ли это когда-либо произойдёт в гибнущей России. Разве что когда она будет называться Великим Китаем…

  Кто же так спешит отправить меня в мир иной с помощью уголовной медицины из поликлиники номер шесть?
  Жизнь – вместе со всеми надеждами на лучшее будущее – пусть надеждами наивными, иллюзорными, как все наши надежды и мечты, даже те, которые сбываются на все сто процентов – моя жизнь и большинства моих сограждан закончилась после конца «перестройки» дурака-шизофреника Горбачёва и алкаша-дебила Ельцына, добивших социализм и СССР.
  Началось выживание – в голоде, разрухе, безработице, средь безнаказных вакханалий бесчисленных преступников, «мэров», «губернаторов» и их холуёв –«милиционеров-судей-прокуроров-фээсбэшников».

   НАИБОЛЕЕ   ИЛЛЮЗОРНОЙ   ЖИЗНЬ СТАНОВИТСЯ ТОГДА, КОГДА У НАС  ЗАБИРАЮТ    НАШИ СТАРЫЕ    ИЛЛЮЗИИ,    НО НЕ   ДАЮТ НОВЫХ...

  Пришло осознание полнейшей бессмысленности существования собственного и этого обманного окружающего мира. Разрушились все наивные надежды на будущее, на издание своих книг, на писательскую карьеру. Пришёл переход – в смерть.

  Но организм… О-о, уж этот организм! Инстинкты, подсознание…  DUM  SPIRO, SPERO*… Всё это трясущимися невидимыми щупальцами хватко пытается уцепиться за ничтожные пожухлые травинки на крутом скользком грязном обрыве омута беззакония и смерти, куда тебя уже затянуло по горло.
  Через три года  я, нищий, истощённый, голодный буду сидеть на главпочтамте и подписывать адрес на большом конверте формата А-4. Очередное послание собственных произведений в жанрах прозы, юмора, сатиры, афоризма, фантастики в очередную центральную газету, журнал, издательство. Для очередной урны…
  Газеты, журналы, радио, телевидение, издательства – всё это колесо искусства и информации трансформировалось в дебильные бульварные гусеницы мощного танка – в средства массовой дезинформации-дебилизации. И деградирующее население – безработное, голодное, обворованное, вымирающее, опояное ядовитой псевдоводкой  -в конце концов было раздавлено этим вонючим бульварно-уголовным танком – с брехнёй, дебильными текстами-фильмами, шлюхами – за деньги, вытащенные из кармана погибающего населения.
*Пока дышу – надеюсь. Латынь.

  А я по инерции всё слал и слал свои гениальные шедевры в разных жанрах, надеясь на чудо – на встречу с честным, умным и талантливым редактором, забывая, что всё честное и талантливое давно убито и вышвырнуто бандитами, захватившими гигантскую, сказочно богатую ресурсами страну…
  Fac et spero! Твори и надейся! Хе-хе-хе…

  Ко мне подошёл здоровый парень лет тридцати пяти, обращаясь на «вы» заговорил, спросил, куда это я отправляю такие большие конверты. Но видя, что я его не узнаю, напомнил: - Мы занимались вашим делом… Когда вам хотели сделать укол … В шестой поликлинике.
  Только после этих его слов я вспомнил тех двух милиционеров офицеров, посетивших меня, когда я сидел с Окси за живописным столом.
  – А я ушёл из Первомайской милиции… - Этот парень явно хотел пообщаться, что-то высказать наболевшее, но я, сначала не узнавший его, был растерян и не готов к общению. Но всё-таки спросил: - А что так?
  - Да эта Первомайская милиция… Пытки… Убийства… Я ушёл в Главное Управление. А вы знаете… Вы очень правильно тогда… Что не пошли делать  этот … укол. Я не могу рассказывать, но вы правильно сделали…

  Жаль-жаль, что не пообщался. Может быть, всё-таки узнал бы от него имя своего «заказчика»? Но с возрастом на многое реакция, её скорость, ослабевает и всё чаще «машешь руками после драки».
Впрочем, я и сам знаю своих неудавшихся убийц: тогдашний мэр  -  врун, негодяй и вор Чердаков и его холуй, мой бывший начальник главный редактор газеты «Приморье» Вридурков. Истинная сущность обоих для меня не была загадкой, когда я с ними работал, но Вридурков, как показало будущее, оказался гораздо более феноменальным ублюдком, чем мои представления о нём, и позорнейшим образом закончил свою карьеру и, возможно, жизнь.

  Чердакову так и не удалось стать губернатором. Поскольку он проявлял себя – и весьма явно – как шизофреник и педик, кремлёвские господа приказали своему верноподданническому проплаченному суду Ленинского района под всяческими предлогами снимать Чердакова с выборного финиша.
И его неоднократно снимали с самого финала, куда он ловко пробирался, тратя немалые деньги, украденные из городского бюджета во время службы мэром, а также мастерски развешивая лапшу на уши пенсионерам – основному электорату.
Но Чердаков – шизоидный оптимист – не сдавался и расставлял своих холуёв где только мог. И Вридуркова после разгона газеты Насрожопиным он всунул в депутаты краевой думы. И тот несколько лет там придуривался, пока до тошноты ни осточертел всем. Ведь ТРУДНО СКРЫТЬ НЕ ТО, ЧТО ЕСТЬ, А ТО, ЧЕГО НЕТ. А у Вридуркова не было ничего: ни ума, ни честности. Но в это самое время, пока он 
ещё числился депутатом краевого парламента, московская правящая уголовщина за десять тысяч километров от себя активно осваивала пространство и бывшую народную собственность. Им показалось мало, что на преступника Виннипуха они в своё время записали гигантскую рыбную флотилию стоимостью в несколько миллиардов долларов. Они решили захватить весь город – ворота в Тихий океан, и посадили в мэрское кресло убийцу Винни…

  И вот, бывший редактор газеты, которая боролась с бывшим губернатором-преступником Насрожопиным и его зятьком-мафиози Толстозадовым, депутат Вридурков, что-то там вякавший несколько лет с трибун о честности, стоит на всех городских телеэкранах – без шеи, обрюзгший от пьянства, полутораметровое кретинистое ничтожество, стоит в обнимку с преступником Виннипухом, пропечатанном в учебниках по криминалистике и беспардонно-тошнотворно-холуйски расхваливает: ах какой у нас мэр мужик, да какой золотой, да какой прекрасный!!!

  А в это самое время кремлёвские господа порешили нагнать на себя мирового авторитету и провести в две тыщи хренкаковском году в неком Владивостоке гулянку мировую, типа, Азиатско-Тихоокеанский Форум – типа, выпить, закусить, спекульнуть.
Но выпить кремлёвские господа сильно успели ещё задолго до форума, поскольку на трезвую голову такое решение принять трудно. Оно бы всё бы ещё и ничего бы, конечно, уж, да уж несколько всё-таки странно, уж, что форум решили проводить не где-нибудь, а на острове Русском, где только загаженный лес и развалины военных казематов.
А фантазия у кремлёвских руководителей разыгралася-разбушевалася! И что они там только пьют?  Потому что к острову додумались они приделать пару мостов. Ну один-то уж ладно. Даже хорошо! В центре города через бухту Золотой Рог. Народ о таком сто лет мечтал. А один из предыдущих мэров под это дело даже несколько миллионов долларов спёр, истратив их, якобы, на начало строительства канатной дороги…
Но вот зачем через несколько километров воды – через залив Босфоро-Восточный, через гигантскую глубину, где ныряют атомные подводные лодки, тянуть мост на в общем-то никому не нужный остров Русский, куда прекрасно ходят большие паромы!? И всё это ради нескольких дней какой-то сомнительной международной азиатской гулянки!?

  И вдруг! Неожиданно! Как кирпич на голову! Вспоминают кремлёвские руководящие товарищи, в смысле, господа – а судьи кто!? В смысле, мэры кто в этом задолбанном Владивостоке!? Виннипух из учебника по криминалистике!!!??? И сколько он уже украл на сегодняшний день из городской кассы!? Ё-пэ-рэ-сэ-тэ!!!   
  Так он и мосты наши сопрёт, скотина! А на мосты и дворцы на Русском мы астрономические суммы заложили! Да не бывать тому Виннипуху мэром!

  А Винни… Виннипушек! Он же надеялся! Он же готовился! Карманов понашил, мешки заказал! Для деньжат, что на мосты… И вот едет он, никого не трогает, мешки и карманы поглаживает, едет и едет себе в своём бронированном джиппере. 
  Охрана вокруг тоже едет себе. Хорошо едут, короче. Винни даже плюнуть захотелось. Приопустил он стекляшку в окошке бронированном, плюнул на асфальт, и вдруг откуда ни возьмись появилось хреновись! Какие-то амбалы в какой-то форме с какими-то пистолями. В джиппер запрыгнули, Винни выволокли, ручонки закрутили, браслеты насадили и орут: ах ты свинья поганая! На наш народный асфальт плюёшь! Да штраф с тебя сто рублей! И расстрел пожизненный!

  И в тюрьму его! В СИЗО. Да на полгода! Да ещё на полгода! А миллиарды-то ранее наворованные лежат себе на Каймановых островах. А несчастный Винни в камере с джакузи, телевизором, холодильником и проститутками.
Сидит Винни в камере и вспоминает своих кремлёвских друзей добрым словом: «Вот пидорасы! Вот козлы вонючие! Сами меня мэром поставили и сами меня в камеру посадили!» И когда Винни засветило лет эдак десять – чтоб на народный асфальт не харкал, он, так прямо не выходя из камеры, свистнул, собрал всё местное радио-телевидение да и заявил: - А я на суде всё про своих козлов-друзей крёмлёвских расскажу: по чьему заказу я кого замочил, кто скоко с моей помощью спёр… Всё, всё расскажу!

  Ну и тут, конечно, страдальца Винни быстренько закрытым судом осудили – на четыре года условно и на родные Каймановы острова отпустили. А сами начали строить мосты на остров Русский. Ну и конечно же сразу спёрли двести миллионов рубликов. Мелочь – а приятно! Списали их на специально для этой цели убитого и где-то надёжно и навечно закопанного главного инженера строительства. Но это уже совсем другая история, никому не интересная, поскольку в России подобные истории случаются ежедневно пачками.

  А история Вридуркова закончилась следующим: под занавес мэр Виннипух успел всё-таки отблагодарить своего нового холуя Вридуркова и посадил его в мэрии продавать лицензии на продажу алкоголя. Ой, хлебная должность, о-о-о…
  И вот Вридурков вместе с ещё одним господином кавказской национальности стал успешно продавать лицензии на алкоголь. Конечно, не только по официальной цене, но и за взятки. Официально-то хрен купишь такую лицензию. Недаром в России ежегодно от поддельной ядовитой водки умирают сто тысяч человек. Ну а взятки Вридурков с лицом кавказской национальности, конечно, не могли полностью хапать –половину они обязаны были отдавать Виннипуху, а тот половину – в Кремль. Со всего текут проценты в карманный бюджет главных строителей капитализма!
  Но всегда найдутся конкуренты. И однажды к счастливому Вридуркову в кабинет зашли некие компетентные работники и вытащили из кармана пиджака Вридуркова пять тысяч помеченных долларов. Мелочь – а не приятно! Семь лет зоны общего режима. Но возможно, Вридурков вернётся из ада живым и здоровым и даже досрочно – если как всегда отсосёт там у всех.

  - Это менты были? Менты? – Интересуется Окси, явившись из кухни после их ухода. Она не спрашивает причин их посещения. Так же, как не выясняет вообще ничего из моей биографии. Не потому что повидала многое и многих и всё ей уже приелось и неинтересно – какой бы жизнью она ни жила, но ей всего-то лет семнадцать, не успела ещё переполнить свою память.
Она не интересуется, потому что мы вместе менее суток, потому что мне много лет и там, в джунглях канувших годов было столько всякого и всяких! Зачем ей чужой хлам, забытый самим хозяином? Но главное – в другом, совсем-совсем в другом! Я понял это потом. Потом, потом…
  Она жила свои последние мгновения на этом иллюзорном свете. И жадно, животно ловила их, пила, поедала, глотала минуты настоящего, крохи, жалкие крохи юной короткой жизни! Что ей какое-то чужое уже не существующее прошлое и собственное мёртвое будущее?! В её сжимающемся настоящем оказался я – и она впитывала меня – навсегда! На небеса!
  Ей совсем неважно: какие книги я написал, какие статьи – будоражившие уголовную власть, я опубликовал. Даже мои чисто самецкие мужские качества – не главное для неё. ОНА ЗА МЕНЯ ПЫТАЛАСЬ УХВАТИТЬСЯ НА КРАЮ СМЕРТЕЛЬНОЙ ПРОПАСТИ. А остальное совпало: я ей нравился, ей нравилась квартира, мои рубашки и всё, что мы совместно вытворяли…

  И я впитывал её – ещё не понимая, что происходит ВСЁ НЕ КАК ВСЕГДА, что пространство-время прогнулось в данном месте, напряглось, и невидимая-неведомая плёнка, на которой все мы записаны и крутимся, готова вот-вот прорваться и принять в чёрную космическую дыру очередную душу – то, что называлось «Оксана».
  Я этого не понимал, но интуитивно чувствовал,  ч т о  в с ё  п р о и с х о д и т  н е  к а к  в с е г д а.  С Т Р А Н Н О. Потому что… Наверное. как всегда сигналила моя интуиция: «Это твоя последняя женщина!!! По-след-няя! В этой жизни. А другой-то не будет! Торопись!»

  САМЫЕ СТРАШНЫЕ МУЖСКИЕ ТЕРЗАНИЯ – НЕ ПРОШЁЛ С ТОЙ ИЛИ ИНОЙ ЖЕНЩИНОЙ ПУТЬ, КОТОРЫЙ МОГ БЫ…

  Но как жаль, что невозможно потребить больше того, что ты можешь. Не говоря уж о том, что невозможно поиметь то, что тебе не дано и то, что тебе не дают.  А хорошо бы завалиться сейчас с Окси опять в постельку и заниматься, заниматься до бесконечности всей этой развратной пахабщиной – такой вредной для похмельного старого сердца и в то же время – такой полезно-омолаживающей пятидесятилетний организмик. Ведь от них, юных, идёт непознанная, но совершенно реальная мощнейшая струя лечебной энергии, превращающая старика в юношу…

  Но я наливаю себе ещё стопарь тридцатипятиградусной элеутероккоковой настойки, которая тоже… А-ах, хороша! Превращает юношу в старика… А-а, да всё равно… Старость… Смерть… Наливаю несколько капель Окси.Она выпивает и вновь ухватывается за селёдочную голову. Одновременно решая рассказать анекдот, который у неё, очевидно, всплыл в памяти ассоциативно, в связи с визитом милиционеров.
  – Едет такая шикарная дама в шикарной машине, в шубе, кольца с бриллиантами. Её останавливает милиционер-гаишник. И говорит: ого, дама, откуда у вас такие деньги!? Вы, наверное, х… сосёте?
  Слово «х…» Окси произнесла без запинки. Я, старый прожжённый тип даже несколько как бы смутился, а ей по фиг. – Ты чтой-то разматерилась,- говорю я слегка отеческим тоном, абсолютно отдавая себе отчёт, что несвятой Оксане только так и должно выражаться, но удивительно – за сутки у неё вырвалось в первый раз.
  - Но это же анекдот, в анекдоте слова-то не выкинешь. Так вот, а дама менту отвечает: это вы х… сосете, а я делаю минет!
  - И это всё? Нужно смеяться? – Спрашиваю я и только потом, наверное. через несколько лет пойму: она стеснялась того, что делает! И пыталась этим дурацким анекдотом хоть чуть-чуть защититься от собственного минета!

  Мы пьём чай. Мы идём к форточке в спальне – курить одну сигарету на двоих. «И зачем же она курит после операции на сосудах мозга!» Окси пускает дым в форточку, прислонившись спиной ко мне, потому что я стою сзади, плотно прижавшись к ней.
  Руки мои поползли к ней под рубашку, я щупаю её крупные разбухшие груди, у меня перед глазами её нежная красивая шейка и локоны чистых, но очень странных тёмных волос – жёстких и звенящих как проволока. Окси подаёт мне в губы сигарету – на одну затяжку, бросает её в форточку, плотнее прижимается спиной и попой ко мне, недвусмысленно выражая свою сексуальную негу,  похоть и желание залечь вместе со мной в постельку.
  И вот мы уже в ней, родимой. В постельке… Голенькие. Она – на спине. Её красивая шейка – на моей правой руке. Пальцы моей левой руки у неё в …
  - Ой… Ой как хорошо, давай-давай, ой, ах… Ой-ой, щас … кончу… Ой… Кончила…
«Ну и быстра же!»  - Давай… Минет тебе сделаю? Хочешь? – Предлагает неутомимая Окси.
   - Хочу, да нельзя. Сердце… Не молодое и не железное. И с похмелья…
   Мы лежим, говорим ни о чём.  – Я умру скоро, Сашенька! – Вдруг ни с того, ни с сего громким шёпотом вещает Окси, и я вижу, как по её юным полированным щекам прокатывается несколько слёз.
  – Да брось ты! Это все беременные женщины боятся родов и … - Бодро говорю я, пытаясь её успокоить, хотя уже и сам где-то в глубине полупьяного сознания  подумывал: «Да как же ты будешь рожать!? После такой операции, половина тела, фактически, парализована …»
  Но все мы, кто умеет прислушиваться к себе и космосу, знаем всё про себя – когда и как… Впрочем, сейчас, пьяный и довольный собственным сиюсекундным моментом, я не способен подняться в высокие сферы. Но очень хочу, чтобы и Окси в  эти мгновения было хорошо, весело, счастливо. И моментально приходит идея… Не знаю – почему именно эта… - Сейчас… Сейчас ты будешь хохотать! – Обещаю я  Окси, соскакиваю, голышом отправляюсь в свой зал-кабинет, роюсь в папках с бумагами и, наконец, нахожу.
Возвращаюсь и подаю Окси несколько листов форматом А-4 на скрепке. – Читай вслух, но не торопясь, с выражением! – Прошу я. Сам  ТАКОЕ прочитать вслух при женщине не решусь. Есть во мне какой-то дефект: прожил сложнейшую тяжелейшую жизнь на дне, приходилось работать средь воров и убийц, копаясь буквально в дерьме, жестоко матерюсь с семи лет, но так и не научился материться в присутствии женщин. Ну разве что очень редко в очень какие-то сверхзажигательные моменты в постели – для усиления суперразвратных дуростей…

  Этот гениальный шедевр я накатал несколько лет назад. Конечно, весьма глупо, когда автор начинает объяснять – что он хотел этим сказать, да зачем он хотел так написать, да почему и отчего… Произведение должно говорить само за себя – без всяческих дополнительных объяснений, правда? Но в данном случае я всё-таки сделаю единственное для самого себя исключение и несколько абзацев в качестве комментариев к тому, что сейчас с выражением прочтёт Окси, предварительно преподнесу.

  Когда мы были молодыми – фонтаны не били голубые. И розы красные – для нас – не цвели. В отличие от сюжета той широко известной в СССР бардовской  песенки, где как раз всё наоборот – «когда мы были молодые – фонтаны били голубые и розы красные цвели». Конечно, для кого-то и «били», и «цвели». Для детишек коммунистической номенклатуры – вечных, не снимаемых ни при каких обстоятельствах начальничков, а также для отпрысков работников торговли и всяких прочих наследников различной воровской преступной сволочи.
  А у меня отец подполковник-фронтовик умер в тридцать четыре и грошовая пенсия за него, поделенная наполовину с матерью отца, а потом ещё наполовину – коммунистическим президентом товарищем Хрущёвым.
  А у меня всю молодость – одни брюки и одни ботинки на все сезоны и случаи жизни.
  А у меня в пятнадцать лет – дистрофия сердца и общая дистрофия от постоянного голода.
   Как-то не везло мне со счастливым детством и молодостью. Конечно, ЖИЗНЬ НАСТОЛЬКО ТРАГИЧНА, ЧТО ЕЁ НЕЛЬЗЯ ВОСПРИНИМАТЬ СЕРЬЁЗНО. И тот, кто слишком уж воспринимает жизнь и себя в ней за нечто пупоцентральное – просто кретинистый дуремар дуремарович дуремаров!
Действительно, что охать и рыдать по собственной жизни, которая уже прошла и ничего не изменить! Да и вообще, как можно серьёзно воспринимать мимолётнейшую ничтожнейшую иллюзию, полнейшеглупейший обман, который мы называем «жизнью», который разве можно серьёзно воспринимать, если он для всех-всех кончается смешно-одинаково – смертью. И какую серьёзную рожу ни строй, каким пупом вселенной себя ни считай, но могильные червячки, пожирая тебя, будут хохотать и над твоей постной трупной рожей, и над твоими достижениями, провалами, радостями, горестями, над тобой, дураком, - временной, мимолётной химической картинкой.

  Да, всё это, конечно, к нашему бескрайнему сожалению, так. Но пока мы ЕЩЁ ЗДЕСЬ, пока мы варимся в этом дурацком иллюзорном котле, мы воспринимаем его как нечто разумное, вечное, нужное нам, хи-хи-хи!!

ЖИЗНЬ – КАК ЭКСТРЕМАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ, В КОТОРОЙ ХОЧЕШЬ ИЛИ НЕ ХОЧЕШЬ, НО ПРИХОДИТСЯ ДЕЙСТВОВАТЬ.

  Впрочем, можно подойти и с другого, короткого конца… Да все мы помним о memento mori! Наши Создатели запрограммировали нас круто, и наше подсознание работает за нас всегда и всё знает, и всё понимает, и всё помнит! Разве не краткость жизни заставляет нас куда-то торопиться и «не помнить», «не понимать» - что всё иллюзорно, глупо, бессмысленно…
Но пока мы ЕЩЁ ЗДЕСЬ, в этом странном иллюзорном котле, то при всех этих memento mori иногда так хочется, чтобы не только варили тебя, но чтоб хоть немножко сварилось и для тебя!

  Но однажды, в каком-то возрасте оглядываешься и неожиданно, с новым, неведомым ранее  СМЕРТНЫМ  сознанием понимаешь – а жизнь-то прошла!!! И МИМО КАССЫ!!! Всю жизнь ты, придурок, полз, шёл, бежал, скакал – пытаясь вырваться из запредельной и беспредельной нищеты и добраться к этой самой КАССЕ!
  Вот же, вот, где-то за горизонтом, ещё потерпеть, ещё преодолеть, вот же, там же, в будущем же, терпеть, не воспринимать беспросветную нищету, это всё временно, а там, за горизонтом или уже рядом, вот-вот, сейчас, я же талант, я же гений, ещё немного, ещё напишу, такое уж будут публиковать, голод-холод, ерунда, впереди будет настоящее!...

  Но однажды, в каком-то возрасте оглядываешься и… Ну да, конечно, по времени, по годам жизнь прошла – с этим пока никто ничего поделать не может. Ну да, жизнишка обман, иллюзия, обдуриловка – не мы главные весельчаки на этом празднике разума во Вселенной, да что там, даже в нашей, одной из бесчисленных, Галактике! Кто Главный? Хрен его знает, нам никто докладывать не спешит – необязательно знать микробам устройство пространства-времени!

   Но однажды в каком-то возрасте  оглянешься и вдруг видишь, что жизнь прошла не только генетически, но и пролетела мимо всяческих касс, которые были тебе положены по праву, по труду, по таланту – в виде какого-нибудь коттеджика, машинки, поездок по планете и вообще НОРМАЛЬНОЙ, ЗАРАБОТАННОЙ ТОБОЙ ЖИЗНИ, нормального творчества не в экстремальных условиях – в квартире с подселением, в дерьме, в сторожах, в дворниках, в КГБ-ФСБ, среди жулья, воров и убийц.

  Но эту нормальную жизнь, творчество, все твои «кассы» захватила, украла у тебя всяческая холуйская бездарная мразь, заняв твоё место, заняв пространство-время твоей жизни! Холуйско-дебильные рожи на всех телеканалах, псевдо-журналы и псевдо-газеты, наглая брехня, безмозглость, ничтожность, оболванивание народа – ведь дураков так просто обкрадывать, выкачивая фантастические богатства у вымирающей страны…

  Поразительная это страна – Россия и можно ли её назвать страной! Так же, как и бывший СССР… Это какие-то парадоксальные зазеркальные территории, где понятие «талант» не просто отвергается, но тщательно ФИЗИЧЕСКИ уничтожается.   
  Возможно, произошли генетические изменения у народа, который веками влачил ничтожное существование в рабстве, да так рабом и остался. И поэтому все начальнички у него – снизу доверху – ничтожные воровские бездарности, не терпящие никаких других талантов!

  ЧТО ПИПЛ  НЕ  СХАВАЕТ, ТО ХАВЛ СПИПАЕТ!

  КАК  ГРУСТНО ЖИТЬ В  СМЕШНОЙ  СТРАНЕ!

  СОВРЕМЕННЫЙ  ГЕНИЙ – ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ  УМЕЕТ  НАЙТИ БОЛЬШИЕ  ДЕНЬГИ  НА  РЕКЛАМУ  СВОЕЙ  КРОХОТНОЙ БЕЗДАРНОСТИ.

  Мои школьные сочинения зачитывали вслух – как образец взрослости и таланта – всем старшим классам школы. Зачитывала их завуч этой школы, она же преподаватель русского языка и литературы. Она же делилась впечатлениями от моих сочинений с моей матерью, которая работала в той же школе математиком: «Ах, если бы моя Лёлька так могла писать!»
  Лёля, а точнее и по-настоящему – Лена, не то чтобы подруга детства, но ходили и в детский садик в одну группу, и в школе учились с четвёртого по восьмой класс, дура беспросветная, от природы глупа, с ограниченными умственными возможностями, и если бы не мама завуч, то вряд ли она смогла бы закончить одиннадцать классов.
  Впрочем, как человек, как товарищ, подруга, она была во многом гораздо лучше и умней большинства своих ровесниц. Бытовой ум. Генетика… Таким людям не нужно стремиться подниматься туда, для чего крылья не выросли, у них талант в другом, может быть, в семье, поварском искусстве и т.д.
Но… Сколько таких лёль по блату и за взятки получили дипломы, а потом заняли не свои места. И развалилась страна…
  Ничем не помогла мне завуч-литератор, зачитывавшая мои сочинения шести старшим классам. Ни советом, ни делом. Её Лёля стала обладательницей диплома филфака. А я пошёл работать матросом, слесарем… Но в двадцать три года я закончил заочные подготовительные курсы и попытался поступить на факультет журналистики Дальневосточного Государственного Университета.
  Старая гэбэшная шлюха, принимавшая документы, швырнула мне мои бумаги почти в лицо. Потом, через много лет, я узнал истинную «систему образования» в СССР: на все более-менее престижные факультеты имели право поступать эти выродки – детки всяческих судей, прокуроров, партийных начальничков. Но не даром – за взятки! И взятки можно было принимать только у своих! Всё это делалось, конечно, организовано, с уровнем всяческих секретностей, но иногда система давала сбои, деканов, ректоров и проректоров хватали за руку, но не садили, а просто переводили в рядовые преподаватели.

  А ещё, чтобы поступить на факультет журналистики, необходимо было иметь публикации в СМИ, что, разумеется, к реальности не относилось.
Ибо, чтобы публиковаться в СМИ, необходимо было иметь диплом журналиста. Замкнутый круг – для таких, как я. Но, конечно, не для тех, кого туда принимали –им устраивали и публикации, и липовый трудовой стаж, и всё, что было необходимо для получения картонки-диплома, а потом и для занятия чужого места – редактором в газете, журнале, на телерадиоканалах…

  И обратился я, наивный, в местную газетёнку под кликухой «Тихоокеанский комсомолец». Естественно, что создана она была комсомольскими секретарями(во времена горбачёвской «перестройки» буквально все они превратились в бандитов, в вожаков кровавых банд!), КГБ и КПСС. И канала эта макулатурка под молодёжную газетку, публиковала какие-то письма, примитивные стишки и так далее.
  И поскольку ничего другого не существовало, то одураченная молодёжь покупала эту чушь да ещё и письма писала туда. Очевидно, это был один из источников  КГБ, с помощью  которого выяснялись настроения молодёжи.
Купился на провокаторскую макулатурку и я. И послал туда свою новеллу – я и сейчас её не стыжусь, хотя написана она в двадцать один год и давно утеряна, эдакое стихотворение в прозе.
Но поскольку ничего талантливого ни прошлому КГБ, ни нынешнему Кремлю не требуется, то, конечно, мою новеллу они тогда печатать не стали, но высмеяли меня, опубликовав моё письмо, в котором я объяснял ситуацию: чтоб поступить на факультет журналистики, необходимо иметь публикации, поэтому, прошу вас опубликовать…
  Мои тогдашние многочисленные молодые знакомые при встрече со мной посмеивались, цитировали…

  Прошло много лет. Рухнул социализм, СССР, гибнущая Россия, нищета народная, преступная ублюдочная власть и вдруг я вижу… Ба-а, знакомая макулатурка! Давно нет комсомола, в организациях и в армии организованно посжигали комсомольские билеты, комсомольские секретари – бывшие паразитировавшие бездельники, превратились в кровавейших вампиров и, в основном, перестреляли друг друга, а газетёнка – под той же незабвенной кликухой вновь возродилась на украденные у народа деньги  и как ни в чём не бывало появилась в газетных киосках! Ну как же ни купить «Тихоокеанский комсомолец»!

  Открыл я макулатурку – всё то же, пустота-дебильщина, но, разумеется, на новейшем российском уровне: голые шлюхи и пахабные тексты! Рабы-холуи всегда умеют приспособиться к новым хозяевам! И нашёл я текст: «ПОЧЕМУ ОГУРЦЫ ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЕ МУЖЧИН» (Юмор феминисток).
  Цитирую: «Огурцы лучше, чем мужчины, потому что: с огурцом нетрудно знакомиться, огурец можно пощупать в универсаме и заранее узнать, твёрдый он или нет.
Огурец не спрашивает: «Я у тебя первый?»
С огурцом нет нужды быть невинной больше одного раза.
Огурец не скажет: «От аборта ещё никто не умирал».
Огурец не спросит: «Тебе понравилось? Правда, я лучше, чем он?»

  И так далее и тому подобное. Не так давно эта и другие такие же газетки призывали к чести, к совести, сейчас они призывают к бульварщине-пахабщине-безмозглости. Если бы в комсомольские времена кто-либо прислал в газету подобный текст, то тут же оказался бы в концлагере строго режима – лет на десять…

  И написал я ответный текст – за украденную у меня творческую жизнь, за уничтоженную страну, за погибающий одураченный народ! И сейчас несчастная юная проститутка, которой жить осталось считанные мгновения, прочтёт с выражением этот текст, не поняв его подоплёку. Впрочем, там есть посвящение, а Окси всё-таки от природы умна…
  - Ну, читай,  - говорю я, укладываясь рядом с Окси. Она начинает читать с самого начала, которое приведено здесь выше – выдержка из газетного шедевра, а далее идёт уже текст мой.

          «ПОЧЕМУ МУЖСКОЙ ПОЛОВОЙ  Х… ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНЕЕ
                ОГУРЦА?»
                Юмор не феминистки.
                (Читать только ночью и под одеялом!)

  Посвящается постсоветстким воровским бульварно-холуйским дебильным Средствам Массовой Дезинформации, оплачиваемых народными деньгами, украденными из федерального и местных бюджетов преступниками, захватившими страну
1. Некоторые начинающие феминистки по неопытности предпочитают пользоваться огурцом. Фи! Между нами девочками-нецелками говоря, огурец – это слишком мелко! И тонко. Баклажан – ещё туда-сюда. Хотя, если уж делать себе самой туда-сюда, то самым великолепнейшим, стенкощипательным и продирающим является, разумеется, ананас! Неочищенный, конечно!

  Оксана в экстазе! – Ой, хи-хи-хи-хи-хи!!! – Смеётся она так смешно, так сморщивается её мордашка, что глядя на неё я тоже хохочу и точно также сморщивается и моя физиономия, и мы, глядя друг на друга, ржём до жестоких слёз и икоты! А ведь это только начало текста… - Читай-читай, хи-хи…

2. Но оставим дурам феминисткам-мастурбисткам их затруханные огурцы, баклажаны и ананасы. И между нами тёлками, тётками, мочалками и т.д. поговорим, выражаясь по-гречески, о фаллосе (phallos) или, более поэтично, выражаясь по-латыни, о пенисе (penis). А собственно, чего это мы будем выражаться так импортно!? Н а ш и  немногочисленные дебильные читатели нас просто не поймут. Поэтому, будем выражаться так, как мы всегда и выражаемся. Итак, поговорим о хе…е. Или, говоря более твёрдо и убедительно, о х…е.

3. Ну разве можно сравнивать огурец с х…ем!? Это всё равно, как гласит народная пословица, сравнить х…й с пальцем! Х…й – это звучит гордо! Так говаривал знаменитый пролетарский писатель Сладкий.

4. Тем более, что х…й, в отличие от огурца, не надо солить. Он, как правило, всегда солёный.

5. Разберём всего лишь несколько достоинств х..я из бесчисленного количества. Х…и бывают разные – прекрасные и безобразные. От десяти сантиметров и далее и везде. Бывают тонкие и толстые. Оптимальный вариант: иметь на вашем домашнем диване или служебном кресле-кровати х…й около двадцати сантиметров и толщиной… Чем толще, тем приятнее. Впрочем, многое зависит и от размеров вашего рта…

6. Не будем забывать, что в отличие от паршивого огурца, х..й далеко не однороден и на одном конце имеет красно-фиолетовую головку, или, выражаясь культурнее – залупу, а на другом конце, вернее, начале, - пару яиц, не куриных, конечно.

7. Как пользоваться аппаратурой? С одной стороны, это кажется несложным. Открываешь пошире рот, помещаешь во внутрь залупу, закрываешь рот (не опуская на выше указанную залупу зубы!) и начинаешь усиленно работать языком (разумеется, не болтать о погоде и ценах, а лизать, лизать, лизать!). До тех пор, пока рот ни заполнит густая клейкая масса (сперма), которую нужно немедленно глотать. С возгласами: О-о-о!!! И А-а-а!!! И ни в коем случае во время сеанса лайфа не забывать правой рукой держать яйца и катать, катать, катать! А указательный палец левой руки сунуть в анальное отверстие ( в жопу). Конечно, не себе, а своему х…ю.

8. Но с другой стороны, всё очень и очень непросто. Нужно точно знать – где лизать языком. И нужно иметь большой навык перекатывания яиц правой рукой, и огромнейший опыт шевеления пальца левой руки в жопе! Но самое фундаментальное – шершавость вашего языка! От неё зависит всё! Чем шершавее, тем быстрее и больше спермы вы надоите. Не даром же французы говорят: «Шершавая ля фам!»

9. Но встречаются ещё среди нас, ****ей, чудачки, которые иногда пользуются устаревшими, архаичными, книжными советско-рабоче-крестьянскими способами и суют х…й себе во влагалище, то есть, выражаясь совершенно интеллигентно – в пи…ду. Ну что ж, это индивидуально. Можно и так. Но от этого бывают СПИД и дети.

10. Кроме того, всё в данном способе зависит от вашей ширины. Если ваша пи…да шире плеч х…я, то вам всё-таки в лучшем случае требуется ананас, в худшем – большой арбуз или тыква…

11. Есть, конечно, и другие увлекательные методы и способы. Например, карусель в три х…я сразу – в три дырки. Но где их взять – три х…я одновременно!? Одного-то не найдёшь.

12. Х…й, в отличие от огурцов, ананаса и тыквы, имеет большое разнообразие прикладных способов применения. Например, с х…ем можно сходить в кино. Конечно, можно с огурцом или арбузом, но с х…ем можно пройтись под руку, а не нести его в авоське. Х…й, если он ваш, приносит иногда зарплату. А если уже не ваш – платит иногда алименты.

13. Бывают и нежелательные побочные х…ёвые эффекты. Например, х…й лежит на диване и в х…й не дует! Или ваш х…й на вас не стоит, хотя вы точно знаете, что у него есть любовница. Ну что ж, тут многое зависит от вас, от вашей шершавости… Как говаривал поручик Галицын: нужно всегда быть при пи…де, при шпаге!

14. Х…й иногда можно использовать и в лексико-фразиологическом значении, и в усилении вашей коммуникабельности с окружающими. Например, желая сделать подруге приятное и точно зная, что она не феминистка и не лесбиянка, скажите ей ласково и нежно: «Пошла ты на х…й!». Согласитесь, это звучит гораздо чувственнее, чем «пошла ты на огурец!» ( И тем более – на арбуз!).

15. В том же значении, но более экспрессивно, можно пользоваться х…ем в общественном транспорте. Если вам какая-нибудь старушка наступила на ногу – не отвечайте ей тем же, ответьте добром, скажите громко и отчётливо на весь автобус: «Соси ты х…й!!!» Будет приятно не только старой х…есоске, но и всем пассажирам. Все кончат одновременно.

16. И лично от себя. Прочитала ваш шедевральный юмор «Почему огурцы предпочтительнее мужчин?» и стала сосать х…й. А потом немного подрочила, и он спустил прямо на ваш конгениальный «юмор». Я размазала сперму равномерно по вашей газетёнке и так возбудилась, так возбудилась, ах, сама кончила десять раз и прососала до утра!!! Чего и вам желаю!

17. И желаю вам, чтобы у вас на лбу х…й вырос, а на затылке – пи…да! Мозги-то вам в вашей портяночной газетёнке всё равно не понадобятся.

                Девочка Маруся, чудненько е…уся.

P.S. Гонорар за эти заметки прошу перечислить сотрудникам подобных гальюнных минетно-педерастических «СМИ» на закупку туалетной бумаги, на которой вам и надо издавать свой жопный «юмор» и ваши холуйско-гарсоновские «статьи» и «программы»!
      Оставшиеся же после вашего  употребления огурцы, баклажаны, ананасы, тыкву и арбуз тщательно помойте, аккуратно очистите от кожуры и корок, мелко нарежте, сложите в ночной горшок и поссыте туда сладкой или полусухой мочой. Через минуту подавайте своему х…ю.
  Если ваш х…й не наденет этот горшок вам на голову, если он отведает произведение вашего кулинарного искусства и через полчаса не отбросит х…й от кровавого поноса, то стоять у него будет – как лом! Даже на вас. Вот и пользуйтесь моментом…


    Читая  сей конгениальный шедевр, Окси, разумеется, многократно прерывалась: закатываясь, заливаясь, захлёбываясь, попискивая, повизгивая и что там ещё из словесных наших штампов о смехе?
И если продолжать этот ряд вербальных штампов, придуманных за тысячу лет до моего появления, но из которых  невозможно вылезти ни при каком литературном  таланте – увы, то можно было бы добавить о лице Окси, весьма  привлекательном, да что там,  красивом – с правильнейшими чертами, да ещё, тем более, юными, но сейчас все эти черты – как  гласит древний штамп – сморщились как «печёное яблоко» и  выглядели настолько смешно, что я заливался не меньше Окси, заново переживая-переосмысливая и свою юмореску, и весьма лестную для меня-автора реакцию на неё.

   Эту штуку из матов читало уже довольно много людей до Окси. Кто-то смеялся, но попадались граждане – с большим образованием, профессией, с претензией на литературное творчество, но… и тени улыбки не проскользнуло на их лицах.   
  Поразительно, но они, которые «без тени улыбки» - закончили свою жизнь жутко, мерзко, неполноценно  и ничего не помогло – ни образование, ни профессия.   
  Недаром в психиатрии огромнейшее внимание уделяется чувству юмора. Его отсутствие  сразу и необратимо подтверждают психическую неполноценность человека. А юная Окси оказалась психически вполне здоровой…

    Много позднее, через годы, когда я писал этот рассказ, мне пришла ещё одна мудрая мысль – о колоссальнейшей смехотворности-относительности нашей  иллюзорной жизнишки. Новая «мысль», не правда ли?...
   А состоит она в том, что юмореска эта, если её можно назвать таковой – из матов и вообще не бог весть что, но когда я её писал… Я писал совсем о другом: о всех этих  лениных, сталиных, их рабах-холуях, уничтоживших десятки миллионов себе подобных, об этой каннибальской стране, превращённой в омерзительную лужу говна, в которой проплавали мои отцы-деды-прадеды. В которой я, без образования, на самом дне, в полнейшем дерьме, в дикой нищете, обладая гигантским литературным талантом, прожил и умер, и закопали меня в братской могиле с двумя сотнями других безымянных трупов…
  И эта юмореска оказалась квинтэссенцией-синтезом всего того, что сотни миллионов моих современников принимали за реальную серьёзную жизнь! А семнадцатилетняя юная проститутка со здоровым чувством юмора до слёз посмеялась над сотнями миллионов жизней и смертей, даже не подозревая – над чем она хохочет до икоты…
Недаром есть подозрения у физиков, что каждый электрон – Вселеннаяя… Впрочем, пора провещать два супергениальнейших собственных афоризма, весьма уместных к обеду:
   
     НАСТОЯЩЕЕ  НАЧИНАЕТСЯ  ТАМ,  ГДЕ  ВСЁ  ПРИЗРАЧНО.

     ВСЁ, ЧТО СУЩЕСТВУЕТ - СУЩЕСТВУЕТ В СУЩЕСТВУЮЩЕМ, ВСЁ, ЧТО НЕ СУЩЕСТВУЕТ - СУЩЕСТВУЕТ В НЕСУЩЕСТВУЮЩЕМ.
   Рассказ не закончен.  Я  не желаю его заканчивать – расписывать весь дальнейший многолетний кошмар…
  Но для любознательных читателей всё-таки несколько строк в качестве эпилога.
   Я расстался с Окси через пять суток. По её просьбе отвёз её туда, где взял - на вокзал. Дал ей небольшую сумму – очень небольшую. Увы мне… Ну да ничего нельзя исправить. И вообще – прошло много лет с тех пор.
   «А  у  меня  день  рождения  семнадцатого  ноября. Всегда снег… Снежинки летят, летят, а у меня – день рождения…» - Почему-то сообщила мне Окси. Конечно же, она всё предчувствовала…
   Потом я спохватился…  Потом я побежал в адресный стол и по её снежинкам узнал адрес… И написал ей. И просил за всё прощения…
     И она, тяжёлая уже, совсем беременная, пришла. Только меня дома не было – я был в поисках… других женщин…
   Окси взяла у соседей карандаш и клочок бумажки и написала: «Я приходила  а тебя  не было». Вот так, без запятой, коряво, левой рукой, правая-то у неё не работала.
   Много лет  эта бумажка у меня хранилась, а потом потерялась, как всё теряется в этой жизни…
   Она  умерла  при родах. Это я узнал через несколько лет, случайно. Нужно  было делать кесарево, да кто ж в уголовной стране будет делать бесплатно  нищей  девчонке…
   Убили  и её не  родившуюся  девочку. Окси  хотела  назвать её Оксаной - вместо себя... В надежде  на  лучшую долю  своей дочери...

   Серёгу добили в дурдоме. Он явился туда сам, надеялся на помощь… Ему  сделали электрошок  мозга – запрещённый на планете сорок лет назад.  Он вышел  с  дурдома,  понял,  что  уже совсем не человек – с сожжённым  мозгом,  и  прыгнул с шестого этажа. Но  его  всё-таки  спасли. Собрали  по  кусочкам.  Позвоночник  повреждён,  одна  нога  не  действовала  совсем,  но  другая  была  жива.  И  тогда  на  неё  перерезали  сухожилия!  На  крики  матери:  ЧТО  ВЫ  СДЕЛАЛИ,  врачи  ответили:  но  ваш  сын боролся  с  губернатором  Ноздротенко,  нам  приказали…
Сергей  несколько  лет  ползал  по  квартире  на  коленях  -  с  сожжённым  мозгом.  Потом  убили  нашу  маму  -  ей  просто  не  сделали  операции,  которая  могла  её  спасти,  и  она  умерла.  А  через  месяц  в  этой  же  квартире  убили  Серёгу  -  бандиты  вместе  с  полицией.  Квартиру  ограбили  и подделав  документы,  присвоили эту  квартиру,  куда  я  много  лет  ходил,  общался,  иногда  там  жил…
  Вот и всё,  мой  гипотетический несуществующий  читатель, ибо меня тоже убили – в  фальшивой стране не нужны настоящие писатели и вот такие  настоящие  рассказы…
 



    ОТ     СТЕНЫ…
Александр   Самойленко      Владивосток

…  Потому  что  время,  конечно,  совсем  не  то…  Да  и  пространство… Всё  совсем-совсем  не  то  и  не  так,  как  НАМ   ПОКАЗЫВАЮТ.
   Вот,  например,  ночь.  Тёмная-тёмная.  Зима.  Тёмная-тёмная  комната  с  натопленной  дровами  печью.  Комната  -  в  типовом  деревянном  доме,   таких   целый  ряд  по  улице.  В  этих  домах  живут  офицеры,  потому  что  здесь  военный  смешанный  полк  -    танки,  артиллерия,  солдаты.   Потому  что  недавно  закончилась  очень  большая  война  с  фашистами,  где  погибло  пятьдесят  миллионов  людей.
   Но  мы  лежим  -  три  человеческие  субстанции  в  темноте:  мать,  отец  и  я.  Пятилетний.  Я  ничего  не  знаю  про  войну,  но  мой  отец  подполковник,  ему  тридцать  три  года  и  он  провоевал  всю  эту  войну,  от  самого  начала  и  до  последнего  дня.  На  праздничный  китель  он  вешает  только  ордена,  а  медали  не  помещаются.   И  ещё  у  него  два  пистолета.  Один  служебный,  а  другой  личный.   За  храбрость.  Ему  маршал  вручил.  Я  иногда  втихаря  играю  боевыми  патронами,  которые  лежат  в  ящике  казённого  стола.  Всё  у  нас  казённое.  Мы  часто  переезжаем  с  места  на  место.  Служба.
   Мы  лежим,  готовимся  ко  сну, печка  натоплена,  но  вокруг  зима,  толстый  снег  и  лес.  И  волки.  По  ночам  они  воют  рядом  с  домами,  но  я  очень  крепко  сплю  и  не  слышал.  За  лесом,  за  сопкой   село  Волченцы.  А  от  наших  домов  -   ровное  снежное  поле  с  твёрдым  снегом.  И  если  по   нему  идти,  по   волчьим  следам,  то   выйдешь   прямо  на  море,  которое  тоже  сейчас  подо  льдом  и  снегом.  И  будет  непонятно   -   идёшь   по  земле  или  уже  по  морю.  Это  -   Японское  море,  за  ним   -   Тихий  океан.
   Но  мне  пять  лет  и  я  всего  этого  не  знаю.   Знаю   только,   что  летом  снежное  поле  становится  огромным  замечательным,  просто   волшебным  лугом  с  яркой   зелёной  травой,  цветами,  бабочками…
   А  ещё  возле  нашего  дома  -  он  крайний  в  ряду   -  реденький  лесок,   на  другой  стороне  которого    магазин  с  шоколадными  конфетами  и  дальше  солдатский  стадион  и  казармы.  А  в  леске   полно  глубоких  каких-то  ям.  Летом  с  ровесниками  мы  в  них   постоянно  играем.
   Потом,   когда  я  стал   взрослым,   я  узнал,  что  здесь  НКВД  расстреляло  несколько  тысяч  ни   в  чём  не  повинных  сограждан,  их  закопали,  потом  ямы  провалились…   Тогда  никто  из  проживавших  здесь  офицеров  и  солдат  ничего  этого  не  знал,  а  местное  население  немо  молчало   -  чтоб  не  попасть  самим  в  другие  очередные  ямы…
   Но  мне   пять  лет,  я  только  что  появился  в  этом  сказочном  цветном  мире,  я  сын  подполковника   -   зам командира  полка,  его  все  уважают,  а  заодно   -   и  меня.  А  летом  мы с  пацанами  помогли  танкистам  помыть  в  нашей  мелкой  речке  танк,  и  они  разрешили  нам  залезть  через  башню  внутрь  и  прокатили.   Танк   назывался  Т-34,  но  я  тогда  тоже  этого  не  знал.
   Мы  лежим,  темно-темно,  луны  нет,   а  уличных   фонарей  тогда  в  таких   местах  ещё  не  придумали.
   О  чём-то  в  темноте  у  родителей  зашёл  шутливый  разговор,  потому  что  мать,  которой  то  и  было  двадцать  пять,  вдруг  спросила  у  меня:  -  Саша,  а  ты  любишь  папу  и  маму?
   Вопрос  показался  мне  странным  и  неприятным.
   -  Ну-у…  -  ответил  я.
   -   А  кого  ты  больше  любишь?  -  Продолжала  мать.
   -   Ну-у…  -  ответил  я.
   -   А  как  ты  меня   любишь?  -  Не  успокаивалась  мать.  -  Сильно  или  не  очень?
   -  Ну- у… -  ответил  я.  -  Как  от  моей  стены  (я  лежал  у  стены,  обогреваемой  печкой)  до  вашей.
   Родители  стали  хохотать,  Но  мать  продолжила:  -   А  папу?
   -   Ну-у…  -  ответил  я.
   С  папой  у  меня  пока  как-то  не  сложилось.   Он  постоянно  на  службе,  в  командировках.  Я  редко  видел  его.  Но  он  очень  любил  покупать   мне  игрушки.  У   него  в  детстве  не  было  ни  одной.  А  мать  мне  не  купила  ни  разу,  хотя  у  неё  в  детстве  тоже  не  было  игрушек.
   Через  год  отец  умер.  Рак  пищевода.  Много  курил  папирос…  Мать  успела  с  ним  зачем-то  развестись,  но  когда  он  умирал,  приехала  со  мной  к  нему  в  госпиталь  в  город  Уссурийск.
   Седой,   сухой  скелет  со  страшным  зелёным  лицом  -  вот  во  что  превратила  его  эта  мерзкая  болезнь.
    Была  ночь,  сильная  гроза  и  ливень.  Я  спал  в  коридоре,  а  за  стеной  умирал  отец,  мать  сидела  рядом  с  ним.  И  в  его  последние  мгновения    я  вдруг  подскочил  и  с  закрытыми  глазами  стал  сильно-сильно  кричать  и  биться  в  судорогах.  Ко  мне  подбежали  две  упитанные  медсестры,  но  я,  шестилетний,   раскидал   их   и  они  упали!  А  я  упал  спящим  и  утром  ничего   не  помнил.
   Я   вспомнил  эти  мгновения  через  много  лет.   Я   понял,  что  отец-то  меня  любил  и  попрощался  в  последний  миг.  И  ещё  я  понял,  что  его  глазами   я  видел  Тот  Свет.   ТАМ  не  было  света.  Я  стоял  на  краю   бесконечной  бездонной  тьмы,   куда  канул  мой  отец.
   Прошёл  год  после  смерти  отца,  мы  давным-давно  жили  в  большом  городе.  Мать  не  то  чтобы  не  вспоминала  мужа…  Хотя  она  и  развелась  с  ним,  но  смерть  его  долго  и  весьма  основательно  бродила  по  её  психике  да  там  и  осталась  навсегда.  Но  всё-таки  ей всего  двадцать  семь  и  жизнь  продолжалась…
   Но  вдруг   однажды…  Как  раз   через  год,  она  купила  кулёк  печенья,  вышла  на  улицу  и  стала  раздавать  его  моим  нищим  новым  друзьям,  детям  уборщиц,  такой  же  безотцовщине   как  я.
   Оказывается,  по  русским  традициям  необходимо  поминать  покойника  ровно  через  год  после  его  смерти.
   Прошло  много   десятилетий   и  никогда  мать   более  не  отмечала  ни  дней  рождения  своего   первого  мужа,  ни  день  его  смерти.  Она   вообще  не  придерживалась  никаких   традиций  и  верований,   а   подобные  даты   просто  вычёркивала  из  памяти,   храня  их  в  лучшем   случае  где-нибудь  записанными  на  бумажке.
   Но  однажды  она   мне   всё-таки  призналась:  «Тогда   прошёл   ровно  год   после  его  смерти.   А  я   совсем   забыла:  работа,   учёба  в  университете,   ты  маленький…   И  вот,   на  следующий  день  после  той  даты,  дня   его  смерти…  Он  мне  вдруг   приснился…  Как  живой.  Так  отчётливо.   Не  больным,   а  здоровым,   красивым.  Он  мне  после  этого  никогда  больше  не  снился.  Никогда! 
   А   тогда  он   пришёл  ко   мне   и  говорит:   -  Галочка,  помоги  мне!  Я  никак  не  могу  долететь  туда,   куда  мне  положено.  Мне  не  хватает   энергии.  А  мои  родственники…  Ты  же  знаешь   -  никто  из  них,  ни  братья,  ни  сестра,  ни  мать  не  приехали  в  госпиталь  со  мной  попрощаться.   А   я   всегда  им  помогал.  И  матери  оставил  все  деньги.   Много.  Не  вам,  а  ей.  У   меня  были  деньги…  С  фронта  ещё  накопились… Ты  прости  меня…  Но  я  не  могу  долететь!   Все   летят  мимо,  обгоняют…  Помяни  меня!!!   А  я   тебе   раскрою   тайну.  Она  нам  всем,  кто   уже  умер,   сразу  открывается. 
   Ваша  жизнь  на   Земле,  Галочка,     ОЧЕНЬ   КОРОТКА.
   ОНА  ВОТ  ОТ  ЭТОЙ  СТЕНЫ  ДО  ТОЙ…    Ты  помнишь,   как  наш  сын   сказал?...
   Настоящая  жизнь   -  ЗДЕСЬ.   Она  долгая-долгая,   тысячи  лет.  Конечно,  она  совсем  другая…  Но   чтобы  в  неё   попасть,  мне  нужно  пролететь  эту  кромешную  чёрную  бесконечность,  КОРИДОР. 
   Но   мне   не  хватает   энергии!!!   Никто   из   моих   родственников  не  вспомнил   обо  мне.  Я  боюсь  не  долететь,  застрять  здесь!!!  Помяни  меня!!!  И  прости   за   всё.  Я  тебя   любил…»

   …   Потому   что  время,  конечно,   совсем-совсем  не  то. ..  Да  и  пространство…  Всё   совсем-совсем  не  то  и  не  так,   как  НАМ  ПОКАЗЫВАЮТ.
   Встретятся  ли  ТАМ   мои   мать  и  отец?   Встречусь  ли  ТАМ   с  ними  я?   Ходят   слухи   -  от   оживлённых,  -  что  ТАМ  бесчисленное   множество   всяческого  народу,   даже  и  совсем  непохожего  на  наш,  и  снуют  они,  и   никто  никого  не   узнаёт….  И  все   они,   энергетические   тени,  стоят  тысячи   лет     в   длинной   очереди  на  кухню,  где  их   приготовят  и   подадут  к  столу  высшему  разуму…
   Понятно,   что  слухи  эти,   пока  мы   ЗДЕСЬ,   проверить  невозможно,  но  сейчас,  когда  я  старше  отца  почти  вдвое,  я  так  хорошо   вижу  наш   крохотный  иллюзорный  обманчик   -   и  здесь,  и  ТАМ.   Нашу  жизнь…
   А   если  и  есть  для  нас  что-то  нетленное  настоящее  на  Земле    -  это  память:   единственная  и  неповторимая  для  каждого.
   Дома,  вещи,  богатство,  нищета,   победы  и  поражения,  взлёты  и  падения,  молодость  и  старость,  -  остаются  ТОЛЬКО  в  памяти,  которая  уходит  ТУДА.  Только  в  памяти  -  MY   ALL  -  МОЁ  ВСЁ.
   Космонавты,  наконец,  признались:  на  орбите  с  каждым  из  них   иногда  творится  нечто…  Один  чувствовал  и  видел  себя  динозавром,  другие  тоже  оказывались  в  далёком,  на  сотни  миллионов  лет,  прошлом…
   Их   мозги,  возможно,  попадают  под  облучение  сферы  Вернадского – НООСФЕРЫ.  Советский   гениальный   физик  Вернадский,  тоже  попавший  в  одну  из   расстрельных  сталинских   ям,  утверждал,  что  в  возле  Земли  обязательно   должна   быть  некая  сфера,  где  в  «электронно-цифровом»   виде  и   коде  хранится  всё,  что  когда-либо  происходило  на  планете,  то  есть,  память  обо  всём  и  обо  всех.   Любое  действие  и  любая  мысль  каждого  из  нас  -  там,  в  НООСФЕРЕ.  И  куда  бы  ни  попадали  наши  души  -  на  кухню  к  высшим  разумам  или  на  постройку  микромира, но  наша  память  вечна  и  остаётся  в  вечной  Вселенной. 
   От  начала  и  до  конца.  Разве  этого  мало?   
ОТ   СТЕНЫ   И  ДО  СТЕНЫ…







ПРОСТИ,   МУЗАРИК…
      Самой  прекрасной   коше  Вселенной   -   Музе   -  посвящается!!!

   
   Привидение  писателя  Душкина…  Нет,  уже  не  привидение,  а  сам  писатель  Душкин,  мужчина  средних  лет… А  вот  Душкин  старик,  а вот  Душкин  юноша…
     Но  настоящая  и  единственная  сущность  писателя  Душкина  попадает    в  тот  эпизод…  Самый  жуткий  и  трагический  в  его  жизни!  Сколько  раз  наяву -   в  своей  памяти,   -  он  вновь  и  вновь  поневоле  возвращался  в  те  дни  и  мгновения… 
     А  сейчас  он  в  РЕАЛИИ  в  том  самом  эпизоде,  который,  впрочем,  и  совсем  не  эпизод,  а  давно  превратился  в  основную  часть  его    многотрудной  жизни,  где  было  всякое  и  всякие,  но…
   Когда   в    очередной    раз    рухнула   эта   нелепая   псевдострана,   в  которой  ему  не   посчастливилось  появиться на  свет,  когда   в   очередной  раз  не  стало    НАСТОЯЩИХ   газет,  журналов,   книг,  да  что  там  -  элементарной  работы,   а  ведь  Душкин  мог  работать и  электриком,   и  слесарем,  и   журналистом,  но  он   уже  был  в  том  возрасте,  в  каком   на  работу   брать  не   желают,  потому   что   везде  сидят  новые  молодые  поколения,  но  и  для  них  нет  вакансий.  И  Душкин,  автор  книг  в  пяти  жанрах,  пошёл  трудиться  сторожем  за  символическую  зарплату.  Там,  как  и  везде  в  этой  неполноценной  стране,  начальник  был  зажравшийся  боров-вор-негодяй,  но  для  Душкина  главным  здесь  оказалось  другое:  здесь  он  познакомился  с  кошкой  Муркой. 
   Когда  Душкин  туда  устроился,    Мурка  имела  полугодовалый  возраст,  чёрный  окрас  с  белыми    пятнышками,  и  никто  не  знал,  кот  это  или  кошка.  Душкин  определил  пол  -  кошка,  и  имя  дал  -  Мурка.
    Когда-то,  когда  он  был  молод  и  женат, им  кто-то  принёс  трёхмесячного  котёнка  с  серо - белым  окрасом.  Дочка  назвала  её  Муркой.  Кошка  много  раз  пыталась  установить с  ним  контакт…        Но  в  те  времена  Душкин  был  ДРУГИМ  человеком.  Да  и  был  ли  он  человеком  в  то  время!?  Постоянно  в  поисках  средств   к  существованию,  две-три  низменных  работы  одновременно – по-совместительству.  Мечты  о  литературе,  попытки  по  ночам  творить  в  этой  самой  литературе,  жена,  любовница,  друзья…   Какая  там  кошка!  Ему  казалось,  что  кошка  -  как  мебель. Глупое  неразумное  существо.  Кое-как  они  её  кормили,  кое-как  ухаживали  -  небольшой  фанерный  ящик  от  почтовой  посылки  стоял  с  песком  по несколько  месяцев  в  прихожей,  и  несчастная  Мурка  ходила  туда  безропотно в туалет,  в  этот  грязный   вонючий   песок! 
   Они  выпускали её на  улицу,  там  она  жила  по  полмесяца,  местные  коты  устраивали  в  её  честь  ночные  визжащие  и  воющие  бои  -  под  проклятья  соседей.  Потом  она  возвращалась.  Рожала  четырёх  котят, которые  Душкину  казались  тогда  тоже  неодушевлённой  мебелью.         Котята   подрастали    и  Душкин    разносил  их по  подъездам  больших  домов,  где  в  ту  пору  резвилась  масса  детей!  Тогда  в  этой  ныне  вымирающей  стране  ещё  рождались  дети.  И  они  хватали  котят  и  тащили  домой  -  на  «радость»  родителям,  таким  же,  каким  был  в те  времена  Душкин.
   Однажды,  когда  у  Душкина  всё  разваливалось:  и  семья,  и  любовница,  и  добыча  хлеба  насущного,  и  в  литературе  КГБ  не  давало  дороги,  он  разозлился  на  Мурку  -  та  залезла  на  кухонный  стол,  а  Душкин  ей  запрещал,  он  брезговал,  боялся  глистов,  никогда  не  гладил  её  и  не  брал  на  руки.  Душкин  её  схватил,  выскочил  на  улицу  и  бросил  кошку  с  откоса.  Откос    крутой,  но  не  на  столько,  чтобы  с  Муркой  могло  что-то  случиться.  Она всего лишь  немного  покувыркалась  по  траве  -  сверху  вниз…   Но  Мурка  домой  больше  не  вернулась.  Обиделась  на  него.  Навсегда.
  А  он  в  это  же  время  разошёлся  с  женой,  она  с  дочерью  переехала  на  другое  место  жительства.  Мурка  несколько  раз  приходила  и  мяукала  под  дверью.  Но  когда  он  открывал  -  она  убегала.  Не  к  нему  она  приходила,  а  к жене  и  дочери.
   Однажды  он  услышал  её  какое-то  странное  мяуканье,  он  побежал,  торопясь,  открыл  двери  и  увидел  Мурку…  Ободранная,  слепая,  едва  живая,  она  сидела,  пригнувшись   к    полу  всем  телом  и  тихо  мяукала.
   -  Мура,  Мурочка!  Заходи!  Ксс-ксс! -  Стал  звать  он.  Нет,  чтобы  наклониться,  да  взять  её,  занести…
   Но  Мура  развернулась  и  медленно  пошла  на  улицу.  Где  через  несколько  часов  умерла.  Она  приходила  попрощаться.  С  кем?  С  чем?  С  жизнью  здесь,  которая  у  неё  не  удалась,  где  она  никому  была  не  нужна…
    Он  видел  её  валявшийся  на  откосе  трупик,  но  не  слишком   ТОГДА   шевельнулась  душа,   не  слишком защемило…  Он   был  ТОГДА  ДРУГИМ.  Он  не  знал,  что  ВСЁ  ВОЗВРАЩАЕТСЯ!!!  Но  только  нельзя  вернуться  в  проклятое  прошлое!  Как  бы  много  он  отдал,  чтобы  вернуться  туда  и  погладить,  пожалеть  ту  свою  Мурку…
  МОЛОДОСТЬ   -   ЭТО   КОМЕДИЯ,  НАД  КОТОРОЙ   В  СТАРОСТИ  ХОЧЕТСЯ  ПЛАКАТЬ……..
  И  вот,  на  ничтожной  низменной  работе  за  нищенский  кусочек  хлеба  он  вдруг  обрёл  нечто  ранее  мало  знакомое  и неведомое. Приглядываясь  к  быстро растущей кошке,  он  понял,  что  это  вполне  и  даже  очень  -  разумное  существо!  Мурка  родила,  будучи  сама  ещё  почти  котёнком.  Четверо  котят.  Душкин  нашёл  для  них  коробку,  подкармливал  Мурку и  внимательно  наблюдал  жизнь  котят.  Они  все   были   тоже   весьма   разумны  и   каждый  имел   свой  характер!
       Котята  чуть  подросли -  крохотные  умные  пушистые  шарики! Душкину  особенно  понравилась  одна  крошка  со  сложным  многоцветным  окрасом:  оранжевые, белые,  серые  и  чёрные  полоски. Душкин  взял  её  за  шкирочку  -  как  брала  их  кошка-мать,  кроха  посмотрела  ему  в  глаза  и  тихо  нежно  сказала:  - Мяу. 
   То  есть -  отпусти. Но  Душкин   не  отпустил.  Он  забрал  её  домой.
   Ах,  Александр  Душкин!  Были  у  вас  и  жёны,  и  дети,  и  подруги,  и  друзья…  Много  чего  у  вас  было…. Но  оказалось,  что  настоящей  и  единственной  любовью  полюбили  вы  крохотное  существо  весом  пока  в  несколько    граммов  -  с  хвостиком,  четырьмя  лапками   -  на  каждой  беленький  носочек,  с  нежным  розовеньким  носиком,  вокруг   которого  правильный  беленький  треугольник,  и  глазки  -  крохотные,  доверчивые,  доверяющие  этому  огромному  двуногому  существу,  жестокому  страшному  двуногому,  прошедшему  огни  и  воды,  случайно  выжившему  в  каннибальской  стране и  тоже  превратившемуся  почти  в  дикаря,  когда-то  имевшего   высшее  айкью…
   Душкин  принёс  кроху  домой  и  сразу  искупал  в  тёплой  воде,  смыв  с  неё  блох,  которыми  наградила  её  мать   Мура.
   Душкин,  получая  ничтожнейшую  символическую  зарплату,  жестоко  голодал,  но  он  не  мог  позволить,  чтобы  голодала  его  маленькая  Музанька.  Он  так  назвал  свою  кошу  -  Муза.  Ведь  он  всё-таки  писатель,  пусть  и  ненужный  в  стране  дураков  и   негодяев,  но  он НАСТОЯЩИЙ   писатель!  Потому  что…
 ПИСАТЕЛЯМИ  МОЖНО  ОБЪЯВИТЬ  КОГО  УГОДНО,  НО  СОЗДАТЬ  ФАЛЬШИВЫХ   ЧИТАТЕЛЕЙ  -  НЕВОЗМОЖНО!   
Жлоболизаторы  завалили  книжные  магазины  макулатурой,  которую  стряпают  бригады  нанятых   холуёв-графоманов.  И  эту  чушь  выставляют  на  международных  книжных  ярмарках,  позоря  страну,  в  которой  когда-то  жили  и  творили  величайшие литературные    умы  человечества…
      Но  чем  же кормить  свою  крошечную  Музаньку,  Музарика!? Ей  ещё  необходимо   молоко,  но  где  его  взять?  В  стране  нет  больше  сельского  хозяйства,  а  сухое  молоко  -  подделка из  молотой  сои  и  кукурузы…
   Он  уходил  на  сутки  на   поганенькую  унизительную  работу,  а  Музарику  оставлял  блюдце  с  разведённым  сгущённым  молоком,  накрошенное  печенье и   крохотные  кусочки  мяса  из  магазинных  пельменей.  Мяса  там,  правда,  почти  не  было,   потому  что  в  фальшивой  стране  всё  фальшивое,  и  пельмени тоже -  из  сои…
   Душкин   уходил  на  фальшивую  работу  в  фальшивую  организацию  к   фальшивым    людям,   изображавшим   из   себя   мужчин  и  женщин…  Душкин   смотрел  на  них  и  с  запоздавшим  прозрением  думал:  «Кому  же  бесплатно,  в  лишениях  и  мучениях,  я  отдал  свою  жизнь,  талант!?  Вот  этим  псевдоидам!?  Ведь  именно  для  них  и  их  неполноценных  деток  я  писал  свои  гениальные  книги…»
НЕ   ПРЕДЛАГАЙ  СВОЙ  ТАЛАНТ  ДУРАКАМ,  ИБО  ИХ  ГЛУПОСТЬ  СОЧТЁТ  ОСКОРБЛЁННОЙ  СВОЮ  БЕЗДАРНОСТЬ…
   Псевдоиды  пьют,  развратничают,   изображают  из  себя  деятельных  тружеников  на  работе,  где  НИЧЕГО  не  делается  полезного  -   под  начальством  ожиревшего  борова,  обворовывающего  псевдоидов  и  фальшивое  государство.
   Когда-то  эта  организация  производила  по  всей  стране топографические  съёмки,  печатала  карты,  в  том  числе  и  военные  секретные.  Сейчас  для  бандитов-жлоболизаторов  делаются  топографические  съёмки  в  заповедных  лесах,  где  те  потом  строят  свои  дворцы-коттеджи…    Но  по-прежнему  организация  считается  очень  секретной,  КГБ-БББ,  фельдъегеря,  ряженные  в  форму,  привозят  никому  не  нужные  письма.  Есть  здесь  и  секретная  комната,  до  потлка  заполненная  аппаратурой,  прослушивающая  все  телефонные  разговоры  сотрудников  и  следящая  за  всеми  кабинетами,  вплоть  до  туалетов!  Бессмысленные  ничтожества,  изображающие  секретную  псевдодеятельность!  Но  полздания  сдаётся  различного  рода  прохиндеям   и  преступникам,  здесь  даже  расположилась  типография  «союза  писателей»…  Союза  графоманов  от  КГБ-БББ,  который  ныне  в  этом  городе  курирует  мэр  -  двадцатитрёхлетний  бандит,  на  счету  которого  грабежи  и  убийства…
   А  Душкин,  автор  книг  прозы,  фантастики,  юмора-афоризмов,  работал  здесь  вахтёром.  Ещё  звучали  песни  на  его  стихи,  ещё твердили  пословицы ,  в  которые  превратились  некоторые  его  афоризмы,   но  преступная  власть  изъяла  из  библиотек  его  книги,  запретили  к  публикации  все  его  новые  произведения… «Не  потому  бездарность  ныне  веселится  всласть,  что  гении  устали  и  уснули,  а  потому,  что  воровская  власть  боится  нас,  талантов,  больше  пули!»
  И  Душкин  перестал  обращать  внимание  на  псевдоидов-двуногих,  на  фальшивую  уголовную  псевдострану  -   ТАКОЕ  нормальному  человеку  невозможно  воспринимать   как  реальность.
И  ДЛЯ   ГЕНИЕВ   СУЩЕСТВУЕТ    НЕВОЗМОЖНОЕ   -   ЖИТЬ  СРЕДИ  ДЕБИЛОВ!
    Душкин   дружил  на  работе  с  кошкой  Муркой,  а  дома  всё  более  и  более  влюблялся  в  свою  крохотную  Музанику-Музарика!
   Муза-Музарик  стала  его  единственной  радостью, отдохновением, развлечением  –  существом,  с  которым  он  всё  более  сплетался  незримыми,  как  будто  нематериальными,  но  такими  волшебными  и  самыми  прочными  в  этом  земном  мире нитями:  дружбы,  привязанности,  заботы,  любви…
    Не  объяснить  эту  призрачную  материю  -  особенно,  когда  такие  чувства  проявляются  не  к  себе подобным,  а  к крохотному  чудному  и  смешному  комочку с  лапками,  хвостиком,  усиками,  но  к  комочку  абсолютно   разумному,   всё-всё  понимающему  и  любящего  тебя  может  быть  гораздо  сильнее, чем  ты  его…
   Да,  Музарик  была  его  единственной  отрадой. Старый  телевизор  Душкин  много  лет назад  вынес  на  помойку,  поскольку  все  телеканалы  принадлежали  бандитской  власти.  Омерзительные,  навечно  прописанные  на  продажных  холуйских    экранах  телерожи,  креатуры  иностранных  разведок  -  СРУ  и  ЗАССАДА  - ничего,  кроме  рвотной  реакции  и  желания  расколотить  молотком  экран,  у  Душкина  не  вызывали.
   Ублюдкам,   захватившим   страну  и  её  несметные  богатства,  всё  НАСТОЯЩЕЕ  категорически  опасно!  Как  бы  СПЯЩИЕ  не  проснулись….  Поэтому  вместо  книг  книжные  магазины  завалили  макулатурной  фальшивкой,  радиоканалы  превратились  в  одинаковый   поток  пошлятины-дебилятины  и  в   компьютерное  тра-ля-ля  вместо  НАСТОЯЩЕЙ  музыки.  А  их  телевидение  усиленно  круглосуточно  пропагандировало  убийства,  порнографию,  спекуляции,   безмыслие,  умственно-психическую  неполноценность.  И,  разумеется,  -  брехню-брехню-брехню!!!
   Население  катастрофически  вымирало:  от  ядовитой  хренцовки,  от  массовой  безработицы,  от  ничтожнейшей  зарплаты,  символической  пенсии,  от  полнейшего  отсутствия  медицины…
   А  на  экранах  -  бесконечные  увеселительные  дебильные  концерты  с  одними  и  теми  же  холуйскими   рожами,  показ  несуществующих  для  народа  суперсовременных  медцентров,  заводов,  ферм.  И  бесконечная  демонстрация  Главных  Правящих  Рож,  их  лживо-мудрые  честные  речи,  но  ни  слова  об  их  тайных  счетах  по  всей  планете.  Куда  ежесекундно  уходят  и  уходят  украденные  у народа  триллионы,  а  вслед  за  ними  уходит  на  тот  свет  и  сам  народ  -  оболганный,  обворованный,  убитый  нищетой…
   ЧЕМ   СОВЕРШЕННЕЕ  СТАНОВИТСЯ  ТЕЛЕТЕХНИКА ,  ТЕМ  ДЕБИЛЬНЕЕ  И  ЛЖИВЕЕ   -  ТЕЛЕВИДЕНИЕ…
  А ещё когда-то  Александр  Душкин,  когда  был  моложе  и  наивнее,  возлагал  большие  надежды  на  ИНТЕРНЕТ…
   ВРЕМЯ  -  ЛОХОТРОН,  В    КОТОРЫЙ   В  НАЧАЛЕ   ЖИЗНИ   ВСЕ  ВЕРЯТ,    А  В  КОНЦЕ  -  ПРОКЛИНАЮТ.
   Ах,  люди-люди-люди,  как  мы  все  стремимся  в  будущее!  И  действительно,  однажды  в  старости,  мы  вдруг  осознаём,  что  будущее,  к  которому  мы  так  стремились,  осуществилось,   вот оно,  вот  та  необыкновеннейшая  наука  и  техника,  о  которой  когда-то  в  молодости  мечталось  и  читалось   у  писателей  фантастов,  вот  он  новейший  быт  в  окружении  роботов  и  супер-пупер  возможностей!
   Да  только  опять,  как  всегда,  получается,  что  не  всем  всё  по  карману…   Да  и  будущего  уже  никакого  нет   -  у  старости  всё  в  прошлом!  КУДА   ЖЕ  МЫ  ТАК  НАИВНО  СТРЕМИЛИСЬ  ВСЮ  СВОЮ   ЖИЗНЬ!? 
   ВСЮ   ЖИЗНЬ   МЫ   ИДЁМ  ОТ  ОДНОЙ   НАИВНОСТИ   К  ДРУГОЙ.     ЗА   СТАРЫМИ  РАЗОЧАРОВАНИЯМИ   ПРИХОДЯТ  НОВЫЕ   НАИВНЫЕ   НАДЕЖДЫ…
    Погибая  от  голода  и  нищеты,  Душкин  на  своём  древнем  стареньком   компе  вышел  в  интернет,  который  он  купил  на  последние  гроши,  и  выложил  в  мировой  сети  на  различных  литературных  сайтах   все  свои  произведения.    Разумеется,   совершенно  бесплатно,  ибо  в  этой  странной  виртуальной  вселенной  на  чужом  таланте  наживалась  всяческая   бездарная  спекулятивная  сволочь,  а  гении   вынуждены    отдавать  свой  дар   даром  -   только  для  того,  чтобы  их   труд  не  погиб  вместе  с  их  смертью.
   Но  поскольку  Душкин,  как  и  всякий  гений,  мог  писать  только  правду,   которая  очень  не  нравилась  бандитам,   захватившим  страну  и  её  бездонные   природные  ресурсы,  то  компьютер  Душкина  был  тут  же  уничтожен  вирусами,  засланными   холуями  из  БББ.  А  на  псевдолитературных  сайтах  проза.хрю   и  стихи.хрю,  где  Душкин  по  наивности,  считая  эти  порталы  действительно  литературными,  разместил  все  свои  произведения,  его  заблокировало  всё  то  же  холуйское  БББ… 
   Жесточайше  голодая,   писатель  кое-как   собрал  деньги  на  ремонт  компа,  но  ФСБ-БББ  вновь  заслало  уже  такие  вирусы,  что   компьютер  не  подлежал  ремонту.  Кроме  того,  Душкин   понял,  что  все  эти  литературные   сайты,  литературные   премии   -  такие  же  фальшивки,  как  и  всё  вокруг  в  фальшивой  стране  и  организованы  всё  тем  же  БББ.   Конечно,   он  бы  мог  широко  публиковаться  в  других  настоящих  странах,  но  туда  нужно   посылать   переведённые  на  их  языки  произведения.  А  чем  же  нищий  писатель  может  оплачивать  дорогую  работу  переводчиков… 
   Обращался   Душкин,  разумеется,  и  в  широко  известные   «благотворительные   фонды»   миллиардеров.  Но   фонды  оказались  ещё  большей  фальшивкой,  чем  многое  другое.  Миллиардеры  покупали  себе  бесконечные  яхты,  самолёты,  футбольно-баскетбольные  клубы,  а  липовые  фонды  существовали  лишь  в  рекламе  -   для  создания  благородного  имиджа   ворам,  убийцам  и  спекулянтам…   
   И  осознав  в  конце  концов,  что   единственную   жизнь,  прожитую  в  страшнейших   лишениях,  нищете,    ЗРЯ  отдал   НЕЛЮДЯМ,  он  перестал   воспринимать  двуногих   всерьёз,  а  точнее,  он  стал  их  воспринимать  как  мерзких  подлых  опасных   умственно  и  психически  неполноценных  зверей. 
    А    четвероногих   животных  он  вдруг  увидел  как  прекрасных  разумных  любящих   существ…    И   как  же  он  полюбил  свою  Музаньку,  Музарика  -  куда  там  его  первой  любви  к  юной  женщине-однокласснице  Светке  Куцайкиной!  Любовь   к   женщине,   даже    первая,   даже   со   стихами,  розовая,    без   секса,   без   прикосновений,      но   всё   равно  -  грязная,   с  сексуальными    мечтаниями-желаниями,    с  онанизмом…
   А  любовь  к  девочке-кошке   -  это  нечто  совершенно  другое:  чистое,  светлое,  непонятно-необъяснимое,  где  нет  никаких  претензий  и  притязаний,  а  просто  ЛЮБОВЬ  -   в  химически  волшебном  виде!!!
  Потому  что  наступало для  Душкина  ПРОЗРЕНИЕ:  этот  ВИДИМЫЙ  мир  -  обман,  мишура,  иллюзия  для  двуногих   дураков,  которых  потребляет  некий  высший  разум.  «Вы  овцы,  а  я  ваш  пастырь».  Вот  же,  ПРЯМЫМ  текстом  в  Библии,  в  Новом  Завете.  А  с  овцами  нечего  церемониться:  вот  вам  ваш  «прогресс»  -  компы-роботы,  но  как  вас  пожирали  при  жизни  во  сне  -  энергию, и  после  смерти  -  душу,  так  и  будут  пожирать  те,  кто  называет  себя  богом…
    Так  стал  понимать  этот  человеческий  мир  Душкин,  осознавая  всю  его  бессмысленность  -  с  одной  стороны,  и  весьма  существенный  смысл  для  тех,  кто  нас  потребляет.  Особенно,  если   учесть,  что  планет  с  подобными  существами  -  бесчисленное  множество!  «Вот   почему   так  нужны  тому  «богу»  эпидемии  и  войны  с  гигантским  количеством  смертей!  Ведь  если  будущее,  как  утверждают  и  подтверждают  математика   и  физика,   УЖЕ  реально существует,  но  мы  не  можем  туда  проникать  в  силу  неимения  НАСТОЯЩЕЙ  науки  и  техники,  значит,  ВСЁ   запланировано   изначально   -  эпидемии  и  войны.  Значит,  массовые  смерти  нужны  «богу»  на  некие  свои  празднества-застолья…»  -  Так  размышлял  Душкин  и,  в  сущности,  был  не  слишком  далёк  от  истины.
    Конечно,  Душкин  не  мог  дойти  логически  до  подлинного   устройства  галактик  и  Вселенной,  он  не  знал,  что  кроме  паразитирующих   богов-самозванцев,  энергетически  пожирающих  землян  и  других   подобных  и  неподобных  им  существ,  есть  и  НАСТОЯЩАЯ   БОГ-МАШИНА,  которая  из  бесчисленных  МАЛЫХ   существ  -  из  их   пси-энергии  в  бесчисленных  галактиках  создаёт  микромир  Вселенной,  из  которого  строится  макромир.  ЗАМКНУТЫЙ   ЦИКЛ.
   Да,   разумеется,    Душкин   никак    не    мог  разгадать  ВСЕЙ   правды   устройства    пространства-времени,   но   осознать  в   конце    жизни,  что  ты   и  все  вокруг  -  всего  лишь  корм  или  что-то  в  этом  роде    для  Высших  разумов   -  весьма   неприятное   открытие,   перечёркивающее  всё  твоё  прошлое  -   такое,   оказывается,   глупое,   наивное,  бессмысленное,   которому  ты   не   хозяин,   как  и  всей  своей  жизни  -  жизни    «овцы»…  Ведь  всё   -   если  будущее  УЖЕ   существует   -  запланировано  заранее,  задолго  и  у  каждого  своя   КУКОЛЬНАЯ   роль…
   К  подобному  осознанию   приходят на  старости  ВСЕ  умственно  полноценные  граждане.  Это   СПЕЦИАЛЬНАЯ  подготовка  нашего  слабого  сознания  к  переходу  в  ВЕЧНОСТЬ,  в  очередь:  одним  -  на  пожирание  (в  «ад»),  другим  -  на  попадание  в  очередной  кирпичик  бесконечной  вселенской  стройки  (в  рай?)…
     Не   от  предчувствия   ли   этой   жуткой  для  нас  ИСТИНЫ    наши  души   иногда  исторгают   гениальные  рыдающие   стихи  и  вселенскую  плачущую    музыку   Моцарта,  Чайковского,  показывая  всю  сказочность  этого   созданного  ДЛЯ  НАС  видимого  мирка,  и  всю  его   лживость  -    мирка-хлевка-загончика,  и  невозможность  для  нас  -  малого  разума   -  вечности:    с нашими   телами,   мыслями,  наивностями,   глупостями,   с   нашими    романами,  стихами,  музыкой,  верой  в   доброго   дяденьку  бога…   Как  и  невозможность  для  нас  вечной  и  счастливой   любви,  любви,  которая  всегда  заканчивается,   потому  что  всё  заканчивается  в  этом  лживом  видимом  мирке…
   Но  когда  любовь  заканчивается  смертью  одного  из  любящих…
   Невозможно   представить  ТОТ   СВЕРХРАЗУМ,   который  крутит  КИНО  на  Земле,  который  ЗАРАНЕЕ,  за  много  лет  -   или  -   миллионов  лет   -   написал  НЕИЗМЕНЯЕМЫЙ  сценарий  для  КАЖДОГО  живого  существа,  имеющего  разум!...
   Всё  живое  разумное  знает  срок  своей  жизни,  и  Муза-Музарик,  любимейшая  пушистая  кроха  писателя  и  Вселенной  -  ибо  только  БЕСКОНЕЧНО  гениальная  Вселенная  могла  создать  такое  запредельно-волшебно-прекрасное,  бескорыстное  любящее  существо -  Музанька  знала,   как    мало   ей    отпущено  в  этом    страшном,  но  всё-таки  таком  интересном  мире!!!!  И  она  торопилась-торопилась-торопилась  расти  и  взрослеть!!!  Чтобы  хоть  чуть-чуть  надышаться  и  побыть  ЗДЕСЬ  в  более  разумном  состоянии! 
   Огромная   масса   людей,   которым  суждено  умереть  молодыми  или  в  раннем   среднем   возрасте,    не  зная,  разумеется,   точного   времени   своего  ухода,   но  вполне  предчувствуя   его  -  ведь  Будущее   уже  существует,  а  наш  мозг  состоит  из   той  же  всеобщей  ЭНЕРГИИ,  из  которой   сотворено    ВСЁ,  так   же  торопятся-торопятся   созреть  и  ухватить,  прожить  скорее   то,  что   вот-вот  для  них  навсегда-навсегда,   НАВЕЧНО      ЗАКОНЧИТСЯ…
  Музарик  СОВСЕМ  не  спала  днём   -   в  отличие  от  своих   соплеменниц,  которые  спят   порой  едва  ли  ни  круглосуточно.  Нет,  Музарик    ОЧЕНЬ   спешила:   бегать,  играть  и  любить  своего  хозяина!  И  только   поздними  вечерами,  когда  Душкин  лежал  на  диване  и  напрягая  свои  специфические  способности   сочинял  новые  афоризмы,  Музарик,  обессиленная  до  смертельной  усталости,  вдруг  падала  на  бочок  рядом  с  хозяином   и  засыпала  беспробудным  сном.
   Душкин   брал  её  на  руки,  гладил,  чмокал,  любовался  и  в  очередной  раз  поражался  бесконечной  гениальности  Вселенной,  создавшей  это  чудо,  потом  укладывал  свою  Музаньку  в  тёплое  место  на  подстилку  под  батареей  отопления.
   Однажды   Душкин   пошёл  в  гости  и  прихватил,  положив  в  сумку,  свою  любовь  с  собой.  И  пока  Душкин  сидел  за  столом,  Музарик  легла  под  стул,  стоящий  сбоку   -   её  хорошо  было  видно  всем  присутствующим,  и  не  отрываясь  ДВА   ЧАСА  смотрела  -  осмысленно,  внимательно,  глазки  её  бегали,  следя  за  действиями  -   на цветной   экран  включенного    телевизор!!!
   Это   было  настолько  поразительно,  невероятно  и  абсолютно  несвойственно  для  кошек,  что  каждый  из   присутствующих  внутренне   суеверно  поёжился,  а  вслух   высказал  своё  удивление  от  СТРАННОСТИ   поведения  ТАКОЙ   ЕЩЁ   СОВСЕМ  МАЛЕНЬКОЙ  КОШЕНЬКИ…
   Но  Музарик   ЗНАЛА   всю   краткость   своего  присутствия   в  этом   фантастическом  иллюзорном  мире  и  впитывала,  впитывала  его  в  себя,   чтобы   может  быть,   ах,   может  быть-может  быть…  где-то  в  других  мирах  и  существованиях,  где  нет  тел   и  вещей,   вспоминать  и  себя,  и  своего   неудачливого  хозяина,  которого  она  так  любила…
    Предчувствовал  трагедию  и  Душкин,  да-да,  предчувствовал!   Может   быть,    именно   поэтому   он  так  полюбил   эту   пушистую  кроху,   это  единственное  на  всей  планете  для   него   существо,   единственное  из   миллиардов  и  из   тех  десятков   и  сотен  бывших   его  женщин  и  друзей-приятелей,   которых   он  мог   когда-то   ревновать,  презирать,   ненавидеть,   желать,   но   полюбил   чисто   и  бескорыстно  только   вот  это  маленькое    прекраснейшее   чудико! 
    Но  он  предчувствовал   уже  существующее   будущее,  зачем-то  придуманное   КЕМ-ТО,  от  которого  не   увернуться  и  которое  проникает   неведомым  энергетическим  излучением  в  супермашину  -  мозг  и  насмехаясь,  шепчет:  «Человечек-человечек!  Овца…    А  я  ВСЁ  про  тебя  знаю!   А  я  тебя  съем!!!»
   Судьбу  изменить  невозможно,  смириться  с  этой  подлой   данностью  -  тоже,  особенно,   если   долбанная  судьба   суёт  тебе  всю  жизнь  только   фиги…
   Иногда  этот   идиотский  сценарий,  явно  приходящий  от  хозяев  хлева   под  названием  «Земля»,   заводит  в  безвыходный  тупик  отдельные  личности  и  целые  народы.   Ведь  главное  предназначение  людей,  как  и  овец  в  хлеву  -  смерть.  Только  там,  наверху,   питаются  не  мясом,  а  пси-энергией…
   В   такой  безысходный  смертельный  тупик  попал  и  Душкин   -  вместе  со  все  страной,  в  которой  ему  не  повезло  родиться.  Впрочем,  некоторым  как  будто  удалось  увернуться  и  проскочить мимо  тупика.  Спекулянты,   убийцы,  политические  преступники  -   они  крали,  убивали,  распродавали  страну  и   выжили,  разбогатели,  разжирели   -   за  счёт   десятков  миллионов  досрочно  умерших  сограждан.
      Но   разве  не  попали   эти  «проскочившие» -  в  другой  тупик,      гораздо  более  жуткий,  в  тупик  иллюзии  иллюзий,  где  нет  вообще  никакого  смысла,  где  только  брехня,  воровство,  убийства,  бездарная  бесконечная  нажива,  любование  сокровищами,  созданными  талантом  НАСТОЯЩИХ  людей!?
   А  Душкин   барахтался   в  своём   тупике,  не  в  силах  из  него   выбраться.   Преступные   самоизбранные   властители   запретили  издание  настоящих   книг,  писателями  объявили  нескольких  умственно  и  психически  неполноценных  дамочек  и  под  их   фамилиями   сочиняли  лживую  чепуху  нанятые  преступной  властью   бригады   холуёв-графоманов.
   
   Впрочем,  и  создавать  Настоящую  литературу  уже  было  не  для  кого.  Население   планеты  ускоренно  и  необратимо  деградировало,  потеряв  способность   воспринимать  умственно  полноценные  тексты. Победила  массовая  бездарность.  Кумирами  телеэкранов  и  жизни  провозглашались  шлюхи  с  большими  сиськами,  героями  и  гениями    объявлялись  воры,  убийцы  и  олигархи,  вошедшие  в  долю  с  преступной  властью.
   Эра  Настоящих  интеллектуалов  и  гениев-творцов гуманитариев  для  землян  закончилась  НАВСЕГДА.  Не  появилось  и  уже  НИКОГДА  не  появится  никого,  равного  Достоевскому,  Толстому,  Моцарту,  Чайковскому…  Ничтожность,  мелкомыслие,  сиюсекундность  поглотили  землян.  Вместе  с  уходом  бумажных  книг   и  нашествием  мобильных  телефонов,  гигантских  телевизоров,  суперкомпов  и  роботов,  ушли  и  трогательная  наивность,  невинность,  вечные  вопросы:  ОТКУДА,  КТО,  ЗАЧЕМ,  ПОЧЕМУ?????
   ОВЦАМ   НЕ   ПОЛОЖЕНО   ДУМАТЬ!
Так,  очевидно,  решили   те,  НАВЕРХУ,   КОТОРЫЕ  УЖЕ  СНЯЛИ  КИНО  НА  ЗЕМЛЕ  И  КРУТЯТ  ЕГО  ИЗ  БУДУЩЕГО.
    НО   ЕСЛИ  В  ЖИЗНИ  КАЖДЫЙ  МИГ  ПРЕДОПРЕДЕЛЁН,  ЗНАЧИТ,  ЭТО  НЕ  ЖИЗНЬ,  А  ИДИОТСКИЙ  ЛОХОТРОН!!!
   Душкин,  как  и  любой  творец,   мечтающий  быть  СОЗДАТЕЛЕМ,  а  не  куклой-марионеткой,  не  желал  воспринимать  эту   жуткую  непобедимую  космическую  данность.  Вполне,  разумеется,  отдавая  себе  отчёт:  ни  он,  ни  вся  гениальная  НАСТОЯЩАЯ   литература  и  музыка  не  могут   противостоять  тем  «богам»,  что  захватили  планету  и  энергетически  пожирают  землян…
   Душкин,  наблюдая  за  своей  любимицей  Музариком,  видел,  как  иногда  ей  тягостно.  Ей  ещё  не  исполнилось  и  трёх  месяцев,   но  уже  маловато  было  просто  впитывать  в  себя  этот  необыкновенный  мир  и  любить  хозяина.  Ей  уже  всё  больше  и  больше  хотелось  идти  ДАЛЬШЕ!   Но  тот  Высший  Разум,  что  создал  планету  и  её  обитателей,  только  человеку  дал  эту  иллюзорную  возможность  -  «идти  дальше».
   Что  может  кошка,  запертая  на  вечные  свои  времена  в  квартире?  Душкин  видел,  что  ум  Музы  во  много  раз  превышает  возможности  его  использования. Но  -   ни  читать,  ни  писать,  ни  работать  лапками…
   «Это  очень  жестоко  -  создать  разумное  существо,  но  не  дать  ему  рук,  речи,  творчества…»  -   Неодобрительно-осуждающе  думал  Душкин,  наблюдая  за  Музариком.
   Но  иногда,  держа  её  спящую  на  руках,  любуясь  ею  и  нежно  гладя  блестящую,  тщательно  вылизанную  шёрстку,  Душкин  начинал  размышлять  иначе:  «А  может  быть,  наоборот,  Высший  Разум  проявил  к  ним,  братьям  нашим  меньшим,  не  жестокость,  а  жалость?  Он  лишил  их  речи,  этой  грязной,  лживой,  пахабной,  коварной   человеческой  способности  -  пытаться  выражать  себя  и  действительность  словами,  всему  давать  названия  и  врать,  врать,  врать!!!
   А  у  животных  есть  телепатия,  они  распрекрасно,  лучше  рентгена  и  УЗИ  видят,  чувствуют  и  понимают  наши   ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ   мысли  без  слов…
   У  животных  нет  рук  и  они  не  могут  изобрести  «велосипед»  и  творить  прогресс…  Но  если  время  идёт  из  будущего  и  ВЕСЬ  ФИЛЬМ   УЖЕ  СНЯТ,  то  разве  это  мы  творим  прогресс!?  Разве   это  мы  придумали  гвоздь,  колесо,  самолёт,  телевизор  и  всё  остальное?
   Нам   ПОЗВОЛИЛИ   или    ЗАСТАВИЛИ   это  придумать  и  сделать.
ИБО  -   ТАКОВ  СЦЕНАРИЙ.  «Таблица Менделеева»  пришла  Менделееву  -  весьма  посредственному   учёному  -  во  сне.  Без  этой  расстановки  элементов  в  определённом  порядке  пробуксовывали  наука  и  промышленность.  И  явилась  из  космоса,  от  ХОЗЯЕВ,   периодическая  система  элементов  человеку,  основным  достижением  которого  был  «научный»  труд  о  водке,  которую  по  Менделееву  нужно  изготавливать  до  сорока   градусов…
   Ах,  эти  скупые   ХОЗЯЕВА!  На  всё-то  у  них  квота!  Сколько  миллиардов  землян,  но  на  всех:  ОДИН   Достоевский,  ОДИН  Лев  Толстой,  ОДИН  Моцарт,  ОДИН  Чайковский,  и  ещё  несколько  десятков,  пытавшихся  приблизиться  к  вечности…
   Чтоб  не  слишком  воображали  о  себе  земляне…  Чтоб  знали  своё  место,  свой  шесток,  свой  ОВЕЧИЙ  ЗАГОНЧИК…
   Потому  что  «прогресс»  на  Земле  -  полнейший  лохотрон!  Оттого-то  и  не  входят  в  контакт  ХОЗЯЕВА,  сигая  на  своих  волшебных  НЛО  -  в  воде,  воздухе  и  космосе…
   Да  только  они  ли  ХОЗЯЕВА!?  Или  пристроившиеся  к  гениальному  созданию  НАСТОЯЩЕГО  ТВОРЦА  хищники?»
   И  глядя  с  улыбкой  на  свою   Музаньку,  бегающую  за  ним  и  пытающуюся  помогать  ему  в  домашних  делах,  Душкин  думал:  «И  хорошо.  И  правильно.  Не  нужно  ей  участвовать  в  «прогрессе»,  в  этой  фальшивке,  где    ЧЕМ   БОЛЬШЕ   ВСЁ  МЕНЯЕТСЯ  К  ЛУЧШЕМУ,  ТЕМ  БОЛЬШЕ  ВСЁ  МЕНЯЕТСЯ  К  ХУДШЕМУ…»
   Но  приближался неотвратимый  час  на  этой  неведомой  космической  плёнке  фильма,  крутящегося  из  будущего,  где  у  каждого  своя  роль-судьба…
   Наше  тело,  как  и  всё  окружающее  нас  вещество,  состоит  из  атомов,  которые  в  свою  очередь,  состоят  из  ядер  и  окружающих  их  электронных  оболочек,  а  ядра  состоят  из  ядерных  частиц,  которые  тоже  состоят  из  частиц,  которые,  в  свою  очередь,  состоят  из  единой  энергии,  не  имеющей  времени.  Именно  из  этой  энергии  и  сделана  та  самая  плёнка,   крутящаяся  из  будущего  в  прошлое,  на  которой  ЗАРАНЕЕ  записана  и  жизнь  любой   блохи,  и  жизнь  каждого  из  нас  -  со  всеми   подробнейшими  мелочами.
   Но  принимая  мелочи  за  мелочи,  мы  также  заблуждаемся,  когда  смотрим  на  своё  тело  и  принимаем  его  за то,  что  видим,  ибо  в  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ   оно  состоит  из  ядерных  частиц,  а  точнее,  из  неведомой  нам  энергии,  из которой  состоит  ВСЁ  вокруг  и  которая  одновременно  находится  в  прошлом  и  будущем.  То  есть,  глядя  на  себя  и  окружающую  действительность,  мы  видим  ИЛЛЮЗИЮ,  космическую  энергию,  принимающую  различные  формы  -   неведомую 
нам  плёнку,  на  которой  записано  наше  кино.    ВЕДЬ  БУДУЩЕЕ  УЖЕ  СУЩЕСТВУЕТ!!!
   А  значит,  каждая  наша  мелочь   -  совсем  не  мелочь,  а  крохотная  точка,  создающая  свою  роль  в  полотне  картины…
   Песок…   Сначала  Музанька,  будучи  крохотулькой,  ходила  в  туалет  на  тряпку.  Была  зима.  Разруха.  Не  существовало  строек,  где  можно  было  бы  набрать  песка.  Не  существовало  более  «детских  садов»   -  их  приватизировали  жлоболизаторы,  да  и  детей  в  погибающей  стране  не  рождалось.  ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.               





Миллион алых роз
Александр Самойленко


М и л л и о н        а л ы х       р о з.
                Повесть-детектив

     Читателю: этот детектив был широко известен в девяностые годы и неоднократно публиковался.Он был одной из самых первых "ласточек", предвосхищавших приватизацию-жлоболизацию СССР и превращение России в бандитскую "малину". Конечно, в настоящее время, с массовыми убийствами и беспрецедентным ограблением страны и народа, суммы, описанные в этом детективе, выглядят наивно. Но В СССР за хищение у государства суммы в десять тысяч рублей следовала высшая мера накзания - расстрел...
    Это произведение может быть интересно тем читателям, которые не жили в СССР - в связи с возрастом, но хотели бы узнать - как начинались эти новые дикие времена.


                В    подъезде .

         «Вот и всё», – она в последний раз окинула взглядом голые стены, крашенный желтой краской пол, старый пустой шифоньер. Без сожаления. Годы прошли, как один день. Что ж, у неё была цель... «И я её даже перевыполнила», – внутренне горделиво усмехнулась она, вспоминая, но не называя себе ту шестизначную цифру, на которую она «перевыполнила» собственную цель. И ещё раз она также внутренне и горделиво усмехнулась, взглянув на себя в прихожей в старое кривенькое зеркальце на стене.
      Жёсткие чёрные, без единой сединки, слегка вьющиеся волосы, раскосые тёмные азиатские глаза, тугая, сохранившаяся кожа. Сорок лет. Всё ещё впереди. Она ещё так молодо себя чувствует! «Бабье лето»... Но она его совершенно не ощущает. Или, может быть, вот этот её переезд, это её предчувствие новой, совсем другой и красивой жизни, и есть начало бабьего лета?
     А здесь? О чём жалеть, что вспомнить?.. Собственно, она здесь только ночевала. Вот этот шкап-драндулет, старая кровать, пара простыней, холодильник «Саратов» без морозилки и всегда пустой... Единственное, что она позволила себе купить – небольшой шерстяной коврик, полтора на два. Иногда ночью она расстилала его на полу, ложилась на него и мечтала... А потом сворачивала и прятала в угол.

     Она ничего себе не позволяла, даже в еде, потому что, наверное, боялась – уже не сможет остановиться! Или осознание превосходства над этими дурачками-работягами и интеллигентами очкастыми, сторублевиками – от зарплаты до зарплаты прозябающими. А она-то могла в любой момент и что угодно... Да ей просто было это неинтересно – приобретать. Двадцать лет, двадцать лет! её жёг азарт, двигал ею, жизнь-игра, как в карты, и всегда беспроигрышная...

     Но азарт иссяк, кончилось т о время. А сейчас другое – предчувствие новой красивой жизни... В разумных пределах, конечно. Или это и есть бабье лето?
     «Ну, с Богом! Удачно добраться до вокзала... Такси поймаю на дороге. Всё!» – Алла Юрьевна провернула ключ, вынесла на лестничную площадку два увесистых чемодана и захлопнула дверь. Одновременно с её дверью закрылась и соседняя – зашла в свою квартиру Захаровна, сделавшая вид, что не заметила съезжавшую соседку. «Старая б...», – подумала Алла Юрьевна, впрочем, почти без злобы. «Всю жизнь в нищете прожила, в нищете и сдохнешь». Она взяла чемоданы и пошла вниз со своего уже бывшего второго этажа на первый, безотчетно радуясь, что делает последние шаги в этом вонючем подъезде, в этом временном пристанище, где ей пришлось прожить более десяти лет...

     И только когда она увидела т о страшное, что поднималось ей навстречу, только тогда она вдруг вспомнила – до мельчайших подробностей! свой сегодняшний ночной кошмарный сон, вспомнила и успела понять, почему у неё так дрожали руки и колени, когда она выходила из квартиры. Потому что она уже  з н а л а, что всё произойдёт именно так, знала и забыла к утру свой жуткий сон.
    Но сейчас также, как во сне, на неё надвигалось что-то ужасное, высокое, широкоплечее и на голове... Или вместо головы... «Человек или возмездие свыше», – так бы она подумала, если бы была в состоянии думать в эти остановившиеся секунды. Но думать она сейчас не могла, потому что з н а л а – что сейчас произойдет, предчувствуя каждое последующее мгновение.
       Ей бы закричать, завизжать на весь подъезд, но от ужаса горло её пересохло и сковало, парализовало страхом, и она лишь закрылась чемоданом, тем, что держала правой рукой, а вместо крика как-то странно и жутко выдавливала из себя тихие звуки: «И-и, и-и, и-и...»
     Звуки эти были настолько неправдоподобные и предсмертножуткие, что даже поразили на мгновенье того, кто на неё страшно и неумолимо надвигался, и там, под тем кошмарным, что у него было надето на лице, блеснули глаза... Он выдернул руку из кармана куртки с зажатой в ней смертью, и рука понеслась к её голове, но Алла Юрьевна инстинктивно качнулась в сторону и страшный удар скользнул мимо виска и обрушился на нос, из которого тут же хлынула кровь.
    Второй удар, в голову, она уже не помнила и не чувствовала. И не видела, как нападавший быстро снял с руки кастет, стянул с головы капроновый чулок, схватил чемоданы, перепрыгнул несколько ступенек, выскочил из подъезда и тут же взревел на полные обороты мотор «камаза», стоявшего прямо возле дверей. Машина, с рёвом и чадом, под проклятья сидящих на скамейке старушек, отвалила в неизвестном направлении.

    Время было послеобеденное, около трёх. Минут десять никто в подъезд не входил и никто из него не выходил. Одна из старушек на скамейке, Евдокия Петровна, решила пойти попить чайку. Сегодня на обед она на пару сготовила себе кусочек трески и нечаянно посолила его два раза. Склероз! И вот уже около часа, разговаривая с соседками, была в предвкушении чаепития, которое позволяла себе раз в день, конечно, когда имелась такая возможность. А сегодня у нее такая возможность имелась. Ещё почти целы те двести граммов конфет, что она брала три дня назад. «Рион», дорогие, аж по рубь двадцать, её любимые. И почти килограмм белых сухарей у неё есть, по пятьдесят восемь копеек. И несколько сухариков она хорошо просушила в духовке электропечи и они лежат там сейчас, сухенькие, хрустящие, дожидаются её, когда она размочит их в крутом кипятке...
    Евдокия Петровна наработала трудового стажу почти шестьдесят лет. И в колхозе, и в городе – на тяжёлых грязных и вредных работах. Пережила и голод, и войны. И пенсию заработала –сорок пять рубликов. Ещё не так давно, пока были силы, она подрабатывала. То подъезды мела, то детишек малых нянчила. А сейчас всё – совсем стара стала. Но ей много и не надо, ест она совсем мало. Конечно, иногда хочется яблочка или кусочек колбаски, но...

     Евдокия Петровна увидела Аллу Юрьевну, лежащую в неестественной позе на ступеньках, с лицом в крови, ахнула, испугалась, поторопилась назад, на улицу, крикнула соседок...
    Заохали, побежали звонить в «скорую», слушали пульс – жива! Стёрли кровь с лица, порешили – подвернула ногу, упала и разбилась.

                «Висяк» или ...?

     Дежурному нейрохирургу в горбольнице по характеру травм не составило большого труда догадаться об их истинных причинах – слишком велик поток вот таких «упавших»... По специальному телефонному номеру, предназначенному для подобных случаев, он сообщил в горотдел милиции. Оттуда позвонили в РОВД Морского района, где проживала пострадавшая.
    Через три часа в больницу пришёл дознаватель. Он побеседовал с дежурным нейрохирургом и осмотрел вещи пострадавшей: кошелёк с пятьюстами рублями, железнодорожный транзитный билет Океанск-Севастополь на скорый поезд «Россия» и паспорт. Всё это было обнаружено в карманах плаща потерпевшей.

    Дознаватель, Сергей Карнаухов, старший лейтенант тридцати лет, с незаконченным высшим юридическим образованием, бывал в городской больнице часто, по нескольку раз в месяц, особенно в этом нейрохирургическом отделении, совершенно бесперспективном в смысле раскрываемости. Почти все дела из разряда уголовных приходится переводить в «бытовые травмы». А что остаётся? Навешивать их на несчастных следователей, у каждого из которых до сотни «висяков» – нераскрытых преступлений куда более серьезных? И что он может вот здесь, в больнице, расследовать? Лежит человек с сотрясением мозга после того, как ему «дали наркоз» и ничего не помнит. И никогда уже не вспомнит – так уж мозг устроен. Вот, недавний его клиент. Шёл вечером по микрорайону и думать ни о чём таком не думал – здоровенный детина, никогда с ним ничего не случалось. Стал подниматься по лестнице, вверху стояли трое, попросили закурить. И всё... Очнулся – холодно, говорит жене: «Маша, где одеяло?» Смотрит, а лежит-то он не дома на кровати, а в тёмном подвале в одних трусах... Выбирается в бессознательном состоянии из подвала, тут же забывает навсегда это место – такая особенность при сотрясении мозга, всё забывать, и попадает в конце концов в нейрохирургию. И что делать? Искать неизвестный подвал? Составлять опись снятых вещей и ходить по комиссионкам? Глупо. Вот и пишешь протокол: «Шёл. Подскользнулся. Упал. Очнулся – сотрясение мозга...» И даёшь расписаться клиенту. И расписываются, понимают.
     Многие нарываются на «гоп-стопы», выходя из ресторанов. Вышел – «наркоз». Сняли куртку, «котлы»... Вообще ничего и никого не видел и ничего не помнит. И опять пишешь: «Шёл, подвернул ногу, упал...»
     Если бы все эти дела входили бы в статистику – жуткая бы картина получилась! Конечно, рано или поздно преступники попадутся, но потерпевшим от этого не легче, поскольку нельзя уже вернуть ни утраченного здоровья, ни, как правило, вещей, невозможно забыть того униженья, когда к лицу тянется поганая рука подонка, чтобы ударить или даже лишить жизни...
    И это унижение распространяется и на него, Сергея Карнаухова, старшего лейтенанта милиции, студента юридического факультета, тридцатилетнего крепкого здорового мужика, прошедшего ПТУ, армию, завод, направленного по комсомольской путевке в органы МВД. «Что, мент, получил? Попробуй, поймай...», – как будто слышится всегда ему в подобном случае хриплый блатной голос, когда он расписывается очередным протоколом в собственном бессилии: «Шёл, подскользнулся, упал...»

    Вот и сегодня. Целый час добирался сюда, на противоположный конец города, значит, и обратно столько же. А ещё нужно успеть в два места. Но когда? В личное время, вечером. А дома – жена и двое детей. А дом – комната в семнадцать метров в двухкомнатной квартире, вместе с тёщей и тестем. И это ещё очень повезло. Другие живут на частных, совсем уж в кошмарных условиях, во времянках, и платят половину зарплаты... И никаких перспектив, никаких! И жена уже не та девочка, соглашавшаяся на рай в шалаше с милым... И капитана не дали к тридцати... Думал – дадут. Не дали. И учёба затянулась...

    Это дело... Он чувствует, интуиция у него есть! Или, всё-таки, врачи ошибаются? Шла по лестнице, закружилась голова, подвернулась нога и... «Упала, очнулась – закрытый перелом?...» Нет-нет, надо взяться, тут что-то... Билет. А где вещи? В камере хранения? Привезли сюда в пятнадцать. Поезд отходит в восемнадцать. Вещи в квартире?..

   – Здравствуйте. Старший лейтенант Сёргей Андреевич Карнаухов. Из Морского РОВД. Как ваше самочувствие? Вы в состоянии побеседовать? Всего несколько минут? «Да, это, конечно, удар. Синяя полоса от уха к носу. Скользом. Кастет. Рана под бинтом на голове слева, сбоку, под правую руку... Когда сами падают – разбивают затылок. Всё-таки, невероятно! Средь бела дня, в подъезде... «На шарап взяли»... «Гуся поджарили»? А в кармане – пятьсот рэ...»
   – Я ничего не помню, – из-под припухших век тусклый равнодушный взгляд. Обычно, у этой категории пострадавших, на вторые и даже третьи сутки глаза лихорадочно блестят, потому что они всё ещё в шоке, ещё не пришли окончательно в себя, они ещё могут нести околесицу, что-то сочинять, предлагать какие-то свои версии. Но допрашивать их нужно именно в эти шоковые дни, когда из всего их сумбура ещё можно кое-что извлечь, то, что может дать нить. Потом шок проходит, и клиент может забыть даже то малое, что помнил.

    Ещё два пункта отметил для себя Сергей. Первое. Все пострадавшие рады, что ими занимаются, что их не бросили в беде, что существует все-таки какая-никакая законность и справедливость, они торопятся поделиться своим несчастьем. А эта почему-то равнодушна. Второе. Если это все-таки удар, а не падение, а это удар, он таких лиц перевидал за свою службу не десятки – сотни, если это удар, то первый был в лицо. Логика простая – преступник, «выключив» жертву «наркозом» в голову, не будет второй раз бить по лицу. Значит, первый удар – в лицо. А удар в лицо очень памятлив, не болью – унижением... это он и по себе знает. Бывали у него и пропущенные удары, и сотрясения мозга... А она – «ничего не помню»...

    – Вот ваш билет. Вы должны были сесть сегодня на скорый поезд «Океанск – Москва» с пересадкой на Севастополь. Вы собирались в отпуск?
   – Не знаю. Может быть. Не помню сейчас.
   – Вы проживаете с родственниками?
   – Я одна.
   – Алла Юрьевна, не можете ли вы вспомнить – вы шли в свою квартиру или выходили из неё? Кстати, на каком этаже вы живете?
   – На втором. В седьмой квартире. Я не знаю, ничего не знаю, очнулась здесь.
   – Нет ли у вас болезней сердца или мозга, при которых вы теряете сознание?
   – Нет.
   – Что вы предполагаете – как вы попали сюда?
   – Врач мне сказал, что я лежала в своем подъезде с разбитой головой.
   – Могли бы быть у вас в руках какие-нибудь вещи? Сумка, например, или чемодан? Ведь до поезда оставалось не так много времени и вы могли уже отправляться на вокзал? Хотя ещё в запасе у вас было три часа, но многие предпочитают приехать пораньше. Поэтому, может быть, у вас были с собой вещи? Или, знаете, некоторые заранее их отвозят и сдают в камеру хранения, чтоб не торопясь, налегке потом...
   – Не было у меня никаких вещей!
   – Вы э т о точно помните?
   – Я вам ещё раз говорю – ничего я сейчас не помню, ничего!
   – Ну что ж, на сегодня всё. Отдыхайте, выздоравливайте. Да, ещё одна формальность, я должен записать... Где и кем вы работаете?
   – Я?
   – Да.
   – Нигде.
   – Как? Совсем нигде? Так не бывает, – Сергей старается улыбнуться как можно очаровательней.
   – Я уволилась. Работала в торговле. Четвертый горпищеторг. Девятнадцатый продмаг. Заместитель заведующего...

   «Преступники гоняют в японских «тойотах» и американских «шевроле», а тут ползи в общественном транспорте... Значит, торговая, «делашиха». К тому же ещё, надо полагать, очень жирная «гагара»... В прошлом году возле её дома в канализационном колодце был найден труп молодого парня. Кто-то позвонил в отдел и сообщил, конечно, не представившись. Преступников не нашли. А, чёрт, как медленно плетётся автобус! А ещё нужно в два места. Какая уж тут раскрываемость... Милиция – пушечное мясо. В тебя стреляют, а ты не моги. Чуть ли ни с разрешения министра МВД. Прежде чем выстрелить – десять раз прибросишь: а сможешь ли ты доказать, что твой выстрел оправдан, что он вписывается в те две ситуации, когда ты либо защищаешь жизнь граждан, либо свою...», – Сергей мается в переполненном автобусе и проклинает себя за то, что не надел форму – не успел погладить после чистки. В форме у него не было бы проблем, сел бы на любую попутную.

    Интересное изобретение человечества – форма. Раньше он как-то не задумывался над этим, а сейчас... На подходе знаменитый возраст – Иисуса Христа...
    Форма – это нечто совсем другое, чем цивильная одежда, особенно милицейская форма. Это и власть, но и обязанность, это некий вакуум вокруг тебя – когда ты не нужен, и даже иногда в спину: «мент», «мусор», «легавый»... Но это и: «куда смотрит милиция!», «помогите!» – когда в тебе возникает острая необходимость.

    Форма – это одно из самых, пожалуй, странных изобретений, подчеркивающее некоторую роботизированность человека, его заданность и запрограммированность, линию его поведения и судьбы.        Надел форму – и вот ты уже железнодорожник, моряк, военный, милиционер, и твои мысли уже идут в определённом направлении...
    Он так и не привык к тому лёгкому удивлению, возникающему всегда, когда надев форму, он смотрит на себя в зеркало. Форма – это не только доверие, не только табель о рангах и твоё место на служебной лестнице – количество нашивок, звёзд и эполетов, но это ещё и некоторый дополнительный самогипноз, придающий уверенности в себе. Ты в форме – и бросаешься под пули и ножи, как будто эта тонкая материя делает тебя бессмертным, как будто ты не такой, как все. Ты в форме – и идёшь на трёх-четырех здоровенных жлобов-подонков, как будто ты чемпион мира по каратэ...
   Впрочем, милицейская форма особая, отличающаяся от всех остальных. Она обладает способностью «прирастать» к телу. И заставляет быть в форме всегда и везде...
   И всегда не по себе, когда узнаёшь, что кто-то из надевших форму испоганил её, нарушив её устав, нормы человечности, став преступником в форме.
   Потому что форма – это то изобретение человечества, которое входит в его законы и даже в психику, и нарушивший посягает на слишком многое... Значит, и отвечать должен вдвойне,» – так думает старший лейтенант Сергей Карнаухов, пока с пересадками добирается до своего района.

                Опрос соседей.

   – Тормози возле первого подъезда. Начну с этих старушек, –Дежурный следователь Морского РОВД, капитан Виктор Ковалев, вышел из «газика», машина отъехала, а Виктор, будучи в форме, достал ещё и удостоверение – подчеркивая законность и уважение к старушкам, обсевшим, словно воробьи провод, приподьездную скамеечку.
    – Скажите, пожалуйста, кто первый её обнаружил, во сколько?
    – Ой, милок, часа в три или в половине. В половине, пожалуй. Я пошла чайку попить, гляжу – лежит, бедная... Так я скоро назад, суседок кликнуть! Вот, мы все тутотка..., – Евдокия Петровна обвела рукой, показывая на остальных.
    – Да-да, – подтвердили те, – упала, ногу, наверное, подвернула...
    – А вы ничего не слышали? Может быть, какие-то голоса в
подъезде, крики?
    – Нет, милок, ничего. И не видели ничего. Да тут машина стояла возле дверей, загораживала.
   – Какая машина? Легковая или грузовая?
   – Большая, самосвал красный.
   – Камаз, милок, новый такой, оранжевый. Он нам под нос своим дымом вонял. Ездють тут и ездють без конца. А то вон и дети на мотиках японских гоняют – никакого воздуху нету!
   – Сколько он стоял? Когда подъехал и уехал?
Старушки переглянулись, вспоминая.
   – Да скольки? Минут двадцать. Или тридцать.
   - Он уехал, милок, ещё газанул на нас черным дымом, а потом я пошла чай пить, – вспомнила Евдокия Петровна.
   – А кто был в кабине, вы видели?
   Старушки опять переглянулись. Нет, они не видели, кабина была дальше. Камаз стоял к ним левой стороной и дверцу кабины с их стороны никто не открывал как будто. А со стороны подъезда если кто и открывал, то они не видели и не слышали – мотор работал.
   – Ну, номер, конечно, никто не запомнил. Но, может быть, было что-то такое в машине, в кузове, или на машине? Что-нибудь нарисовано, написано?
   – Да, было, – в разговор вступила дородная женщина с умными цепкими глазами. – На той дверце, которая к нам, значит, это, значит, которая со стороны шофера, так на ней царапина. А я почему – смотрю, машина новая, а царапина и вмятина, значит, из угла в угол. Так, щас, дай бог памяти... Из верхнего левого в правый нижний, значит, царапина...
   – А что вы могли бы сказать о соседке вашей, о пострадавшей?
   – Да что ж, милок? Знаем, что в торговле работает. Одна живет, без мужика. Её и видно-то бывает редко. Мы же с разных этажей все. Я вот с пятого, Маша вот с седьмого, она вон с девятого. Бабоньки, а Захаровна?! Она же тоже с нами сидела. И ушла домой как раз перед тем самым... Иди, милок, в восьмую квартиру, Захаровна на одной лестничной площадке с Аллой живет. Захаровна – она всё знаить...

Виктор позвонил в восьмую квартиру. На него долго смотрели в дверной глазок. Потом, наконец, женский сварливый и раздраженный голос спросил: – Кто там?!
– Следователь Ковалев из райотдела, – бодро ответил Виктор. Замок щелкнул, дверь приоткрылась, на пороге стояла пожилая женщина, внешность и выражение лица которой соответствовали её мизантропическому голосу.
   – Я по поводу вашей соседки, – Виктор поспешил сделать шаг через порог, одновременно протягивая под нос хозяйке свое удостоверение.
   – А что, я ничего не знаю, ничего не видела...
   – А что именно вы должны знать или видеть? – Виктор слегка улыбнулся, но спросил довольно строго, стараясь сразу же пресечь строптивость этой недовольной жизнью тётки.
   – Ну-у... – Захаровна несколько смутилась.
   – Ваше имя-отчество, пожалуйста?
   – Екатерина Захаровна.
   – Екатерина Захаровна, ваши соседки говорят, что вы сегодня днём сидели вместе с ними на лавке возле дома, а потом первая из всей компании встали и пошли домой?
   – Да, пошла идолу своему укол делать...
Словно в ответ на её слова из комнаты выползло существо – согнутое, едва влачащее ноги, но тем не менее – с сигаретой в зубах, правда, ещё незажженной.
   – Вот он, идол, допился, докурился, полюбуйтесь на него! – развела руками Захаровна и тут же, при «идоле» брякнула: – Рак позвоночника... – так, как будто сообщила простейший безобидный диагноз – ОРЗ.
Виктор мысленно ойкнул и поежился.
   – Пыты – помэрты и не пыты – помэрты, – провякал «идол», проволокся на кухню и оттуда ещё раз, уже назло и жизнерадостно, ответил звуком смачно зажженной спички...
  – Не могли бы вы вспомнить время, во сколько вы пошли до¬мой?
  – Пошла? В два сорок.
  – Вы смотрели на часы?
  – Конечно. Мне же в три идолу укол делать.
  – Не заметили ли вы в подъезде что-нибудь или кого-нибудь?
  – В подъезде – нет. А перед подъездом стоял «камаз», дымил, дым даже в подъезд шел. Я хотела их отругать, да поленилась возвращаться.
  – Вы сказали – «их»? А кого – «их»?
  – Ну, тех, что в машине сидели.
  – Виктор, сохраняя внешнее спокойствие, вытащил из кармана пиджака блокнот и ручку.
  – Вы  и х  видели?
  – Не то, чтоб хорошо видела... Когда я заходила в подъезд, глянула на кабину, а там сидел мужчина – справа, и разговаривал с кем-то, то есть, значит, наверное, с шофером. Мужчина на меня взглянул и отвернулся.
   – Вы его разглядели? Какого он, примерно, возраста? – Виктор быстро писал в блокноте.
   – Разглядеть – не разглядела, но молодой. У него такая кепка на голове, знаете, как молодежь сейчас носит, с длинным козырьком.
   – А стекло в кабине опущено было или поднято?
   – Нет, я не через стекло видела, опущено, значит.
   – Постарайтесь вспомнить – может, что-то ещё вы заметили у него на лице? Усы, борода или шрам? Может, он похож на кого-нибудь из тех, кого вы знаете? Или бывает такое – посмотришь на лицо и оно запоминается тем, что в это время мысль какая-то промелькнула... это очень важно, Екатерина Захаровна.
   – Глаза у него сердитые. Фулюганские глаза... А мысль была, была мысль! Я посмотрела – козырек на кепке у него длинный. И подумала: «Козырёк длинный и лицо длинное.» А у него точно – лицо длинное...
   – Прекрасно, Екатерина Захаровна. А про соседку из шестой квартиры что бы вы могли сказать? Вы её давно видели?
   – А что я могу сказать? В торговле Алла работает, народ дурачит. Денег, небось, куры не клюют, а в квартиру к ней зайдёшь – шаром покати! Вот уж жадность.
   – А почему вы считаете, что она народ дурачит?
   – А то я их не знаю! Сама ж в торговле работала когда-то. Там честные не держатся. Или станешь таким, как они, или уйдёшь. Вот, одни катаются как сыр в масле, а тут на сто восемьдесят вдвоем, а надо ему и лекарства дорогие, и питание, и за квартиру... Я у неё брала как-то с чёрного хода раз курицу, раз – красную рыбу. Так она своим же соседям и знакомым третий сорт продаёт как за первый... А видела я её перед тем, как ... ей разбиться.
   – Во сколько это было?
   – Да во столько же, во сколько я домой пошла – в два сорок. Я в свою дверь заходила, а она из своей выходила. Квартиру кудай-то на запад сменяла, так ни к кому даже не зашла, не попрощалась.
   – Итак, вы, значит, заходили в свою квартиру, а она выходила? Вы с ней поздоровались?
   – И не подумала! Она уезжает, не прощается, а я буду здороваться. Я уже дверь закрывала, смотрю, выходит с чемоданами.
   – С чемоданами? А сколько у неё было чемоданов?
   – Не знаю, сколько, может, у неё и десять их было, а я видела два в руках у неё.
   – Вы свою дверь захлопнули и сразу пошли на кухню?
   – Да, сразу. Вытерла ноги о половик – я в тапочках ходила на улицу, и пошла на кухню.
   – А не слышали вы, как проходила мимо вашей двери соседка?
   – Как проходила – не слушала. Я свою дверь захлопнула и она сразу же свою захлопнула и ключ провернула – это я слышала.
   – Значит, у неё всё-таки не могло быть десять чемоданов? Она же назад в квартиру не возвращалась? Вынесла два чемодана, поставила их, захлопнула дверь, провернула ключ и пошла?
   – Ну, значит, так...
   – Екатерина Захаровна, а когда вы узнали, что с вашей соседкой приключилось несчастье?
   – Да когда, когда... Вот, пошла в магазин, возле хлебного Евдокию встренула, она и рассказала, что Алла упала, что скорую вызывали...
   – А вы знаете, что н и к а к и х чемоданов при пострадавшей не было обнаружено? – он смотрит ей в глаза. Глаза её, уже выцветшие, с наплывами катаракты, неспокойно съезжают. Конечно, она узнала, что чемоданов при Алле не было. И не заявила...
   – Ну, хорошо. Вот, прочитайте и распишитесь, пожалуйста.
Захаровна прошла в комнату, вернулась в очках. Долго читала протокол, расписалась и, очевидно, довольная тем, что в бумаге ничего не сказано про то, что она не заявила о пропавших чемоданах, сказала:
   – А вы зайдите к соседке напротив, к учительнице Елене Петровне. Она, может, что вам про Аллу расскажет.
   – Они что, подруги?
   – Не то, чтоб подруги... Одинокие обе. У Елены, правда, сын взрослый. Но захаживают друг к дружке...

                Андрей-Арик

   ... Весь день на работе, на ногах, в дыму, в чаду, в грязной робе. Потом домой, десять минут в ванне, чай. И вновь молод и свеж. И кто поверит, кто узнает, что весь день это молодое бодрое тело томилось в грубой промасленной робе и что-то делало такое же некрасивое, несоразмерное силам и способностям. И слова, весь день слова – тоже грязные, пустые, не соответствующие юности, молодому восприятию мира...
     Но вперед, в красивую вечернюю жизнь! Сейчас он натянет джинсы, чистые носки, свежую рубашку. Подойдет к зеркалу, что-то сделает с лицом. И всё. Не будет больше Андрея. Будет Арик. Смешно...
   
    Так думает Андрей, одеваясь и представляя, как он пойдет сейчас по центральной улице, создавая вокруг себя некоторое и даже, что скромничать, ослепительное сияние молодости и внешности. С желтым, «подсоломленным» отливом волосы, легкий загар на розовых щеках, ну и так далее и тому подобное. И всё это отнюдь не застывшая маска. Всё это играет, переливается, искрится и создает тот самый ослепительный ореол, который нельзя не заметить и не запомнить...
    Конечно, он встретит много знакомых, с каждым постоит, поговорит. Разговоры эти не отличаются разнообразием. Здесь можно годами встречаться с человеком и ни разу не услышать от него ни слова о его профессии и работе, так же, как и об истинных интересах или привязанностях. Часто, с увлечением, подробно или, наоборот, отрывками и намеками, с большой претензией на романтическую необычность, описываются недавние приключения. Арик в таких случаях слушает в пол уха, потому что давно понял, что все эти «приключения» необычны только для их участников. А на самом деле, собери их, эти истории, поставь в ряд – и получится бесконечное множество серых близнецов. Потому, как суть одна – кто, с кем и как познакомился, выпил, переспал, подрался и прочее. Ещё говорят о музыке. На дилетантском уровне, но с апломбом знатоков-меломанов. Ансамбли растут как грибы – только успевай запоминать названия...
      А чаще, просто молча стоят, облокотившись на парапет и глазеют на бесконечную толпу, скользящую мимо. Смотрят на заграничные тряпки, выискивая симпатичные женские мордашки, фигурные задницы и зажигательные ноги...

       В этот вечный Круг вход свободен для всех – лет до двадцати пяти. Также, как и выход. Состав постепенно обновляется. Женятся, заканчивают институты и уезжают, уходят в моря или в армию, взрослеют в конце концов и исчезают. Сходят с Круга. А на их место заступает новая «толпа», чтобы пройти всё сначала. И новенькие также стоят у парапета, «торчат», «тащатся», «балдеют», «базарят» ни о чём, наивно предполагая, что это они выдумали подобный образ жизни, что их молодежный «кайф» и «лайф» лучше всех прежних, существовавших до них, что только им принадлежит центр, город, мир... Они также глазеют на текущую мимо толпу, не задумываясь над тем, что в этой толпе идут люди, пять, десять, двадцать лет назад стоявшие на их месте. Идут бывшие «знаменитости»: «арики», «Гарики», «лорды», «серые», «колюни»... Идут, и кто с любопытством, кто со скрытой завистью, а кто и с неприкрытой иронией наблюдают за «новенькими» у парапета...
   
    Андрей поначалу не воспринимал свою вечернюю жизнь слишком серьезно. Но постепенно втянулся в этот круг, стал завсегдатаем, прекратил читать книги, бросил писать стихи... Превратился в «знаменитость». В двадцать пять лет...
     Два года назад он поступил на заочные подготовительные курсы в университет, собираясь сдавать экзамены на только что открывшийся факультет журналистики. Ему присылали на дом задания, он зубрил английский, историю, учил правила по русскому языку, читал литературу. И делал всё без натуги, не принуждая себя, с удовольствием, осознавая, что это его будущее.
    Он написал сочинение. Тема была о поэте Блоке. И он взял эпиграфом четыре строки:

Что же делать, если обманула
Та мечта, как всякая мечта,
И что жизнь безжалостно стегнула
Грубою веревкою кнута?

   Сочинение о поэте он каким-то образом обернул в рассказ, в котором присутствовал и он сам, матрос второго класса большого океанского танкера, и штормовые моря, и первая любовь...
     Он взял за основу тот случай, когда они спасали «Свирь» в Тихом океане. Они тянули ее на капроновом тросе. Был одиннадцатибальный шторм, трос лопнул, «Свирь» с отказавшей машиной и поломанным рулем могла погибнуть. И на ней сто человек.
     Они стреляли в «Свирь» из специального ракетного пистолета, подающего линь, но шквальным штормовым ветром снаряд сносило в сторону. И тогда послали несколько человек на мотоботе – завести на «Свирь» конец выброски, к которой привязан новый трос на танкере. Пошли только добровольцы. Андрей умолял старпома послать и его, и тот в конце концов уступил.
     Каким-то чудом они смогли сбросить мотобот со шлюпбалки на воду и не разбить его о собственный борт. Удачно попрыгали в бот с низкой танковой палубы. На громадных провалах волн бот выглядел даже не щепкой, а словно одним из пенящихся воздушных лопающихся пузырьков, с которым в каждое мгновение может произойти любое непредсказуемое событие.
     Но они все-таки добрались до «Свири» и успели подать выброску. Потом дизель на боте, залитый водой, вдруг заглох, моторист Малышкин чуть приподнялся, его вышвырнуло из бота, с огромной силой ударило о борт «Свири» и как будто какая-то морская пасть тут же поглотила тело. Оставшиеся трое бросились в кипящий водяной ад, и следующая волна-убийца вдребезги разнесла мотобот всё о тот же борт.
     Их троих разбросало в стороны. В ярких оранжевых надувных жилетах их вздымало на гигантских волнах как поплавки на какой-то фантастической рыбалке великанов. Горы-волны скрывали их друг от друга и от кораблей, и они казались себе потерянными и погибшими...
     Андрея крутило, бросало лицом в пену, сапоги тянули ко дну, вместе с воздухом он хватал носом воду. Его кидало вверх, в высокое пустое и страшное сейчас небо, а потом вниз, как будто на самое дно, тоже страшное. Вода и небо, небо и вода – только две последний стихии, остались в конечные минуты, да злые ждущие зрачки чаек и еще каких-то черных траурных жутких птиц, целящих прямо в голову. И всё, всё! Всего восемнадцать лет, так мало! Но память, чувства, его жизнь – сейчас, сейчас это исчезнет в кошмарном водяном хаосе! Но почему же именно здесь, сейчас, с ним?! Нет-нет, держаться, стянуть сапоги, дышать, добираться до танкера, там низкая вторая палуба, волны перекатываются по ней и...
     Без мыслей, без слов – только ощущением прошлого и настоящего словно держало его что-то на поверхности и двигало, и смывало водяными смерчами мелкое и ничтожное.
    Без слов, без времени, в застывшие мгновения, соединившиеся в несколько часов, когда в кипящей воде под ногами пять километров неизвестности и чужой жизни с призраками акул и морских чудовищ, в его мозгу пропелось всё основное, лучшее и высшее, что с ним случалось или должно было случиться в несостоявшемся будущем.
     «Ни в бога, ни в черта не верит матрос, – да, это его любимая морская песня, её часто крутили по судовой трансляции, - А верит в простой талисман, он карточку милой по свету пронёс, за тридевять милей и стран...» – да, он слушал эту песню лёжа по вечерам в кубрике, закинув руки за голову, вспоминая ЕЁ, потом доставал фотокарточку и долго смотрел. А она, клявшаяся в любви, вышла замуж. Выгодно вышла...
      Вперёд, вперёд, к танковой палубе!
      И впечатления от жизни в образе матроса второго класса – они тоже с ним. С ним утраченная романтическая розовость, в которой нет места уборке судовых гальюнов и чистке унитазов, ежедневной борьбы с ржавчиной и покраске, тяжеленным мешкам с мукой по вертикальным трапам, двенадцатибальной полумесячной качке и блевотине за борт...
    Вперед, вперед! К танковой палубе! «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта...»
   Но как страшно и просто погиб Малышкин! Как проста и сложна жизнь! Вперёд, впеёед к танковой палубе! Он предчувствует своё будущее! Романтика – это сама жизнь, какой бы она ни была! Вперёд, он не погибнет...
    Ему удалось в сочинении пробиться к этому будущему, стянуть с себя «грубую веревку кнута». Именно потому, что он верит в лучшее, что романтика всё-таки есть, есть во всём, только она глубоко, не на поверхности, он-то теперь это точно знает. Именно поэтому он очень хочет поступить на факультет журналистики. Так кончалось его сочинение.
   Он получил за него пятерку. И письмо от преподавательницы. По каждому её предложению он чувствовал, что сочинение ей понравилось. Даже что-то большее прорывалось в её словах. То ли одобрительная скрываемая зависть, то ли непонятное ему, сдерживаемое волнение. Но в конце она приписала открыто: «Вы должны обязательно поступить на факультет журналистики или филологии. Обязательно!»
    И Андрей готовился. Но чувствовал, что не успевает всё выучить. За пять лет многое подзабыл. И в это самое время открыли на филологическом нулевой курс – рабфак, для таких, как он, с рабочим стажем. Для него это был самый лучший вариант. Там он основательно подготовится, познакомится с университетскими порядками, не будет на следующий год робеть на экзаменах.
    И он пошёл сдавать документы. Две характеристики – производственная и комсомольская, аттестат, выписка из трудовой, направление на рабфак. Всё в ажуре. Плюс пять лет трудового стажа. Два года морячил. Три года на заводе слесарем-наладчиком в цехе холодной штамповки. И сейчас вот слесарем-аккумуляторщиком в «Росмясорыбторге» устроился. Сутки через трое. Работа, конечно, не сахар. Тяжёлые сутки. Газ, испарения от щёлочи, свинца и кислоты. Бригада всего четыре человека. Сами ремонтируют погрузчики, заливают электролитом банки, заряжают. Очень напряжённые сутки. Но ничего, зато остаётся время для учебы.

    Филологическое отделение располагалось в старинном здании. Возле двери с табличкой «Комиссия» толпилось с десяток девчонок. Андрей занял очередь и пошёл погулять по коридорам. Ему не терпелось представить себе, что он уже здесь учится, что всё это уже его, родное. Он остановился возле подоконника в конце коридора. Тут же стоял парень интеллигентного вида с тонким, но несколько прохиндейским «востроносым» лицом. Эдакий интеллектуал, знающий всё на свете, которого ни в чём не переспоришь.
   – На журналистику? – спросил парень сходу.
   – Да, – ответил Андрей.
   – Я тоже. Сама Аркадия Семеновна Шестилапова принимает. - Андрею это имя ничего не говорило.
   – Всего восемь мест осталось, – сообщил парень.
   – Как восемь? Ведь двадцать пять?... – удивился, ничего не понимая, Андрей.
   – Хе-хе. Семнадцать уже приняли своих.
   – Как своих?
   – Как-как... Дочки-сыночки. Я всё узнал. Я справку с типографии достал, будто там работаю...
   Настроение у Андрея понизилось. Но всё-таки пять лет рабочего стажа придавали ему уверенности, когда он смотрел на толпящихся у двери вчерашних школьниц.
   Подошла его очередь. Он вошёл, поздоровался. Шестилапова Аркадия Семеновна не ответила, не посмотрела ему в лицо, мельком заглянула в аттестат и сразу взяла выписку из трудовой.
   – Вы работник торговли. «Росмясорыбторг»... Вам надо в торговый институт. Зачем вы к нам пришли?
   – К-как... работник торговли? Я же слесарь-аккумуляторщик? –
удивился Андрей.
   – Нам нужно направление на рабфак с завода. Или, если бы вы работали в газете, то...
   – Но я же три года на заводе проработал? И матросом... Я же с завода только уволился... – он хотел ей всё объяснить, растолковать. Как он работал матросом, как тонул, и ещё всякие бывали ситуации. Шла  война  американцев  во  Вьетнаме, и  их  танкер  заправлял  наши  ракетные  эсминцы… И  американские  самолёты  над  мачтами… И  американо-корейские  учения,  куда  в  самый  центр  они  попадали  и  им  угрожали….  И  испытания  ракет  в  Тихом  океане,  где  они  тоже  присутствовали и  заправляли  наши  специальные военные  гидрографические   суда  -  «Чажму»  и  «Чумикан»…  Но  эта  секретная  информация,  он  давал  подписку… И  как  расскажешь,  что  на  танкере  во  время  войны,  в  которой  ты  принимаешь  необъявленное  участие,  погибнуть  можно  в  любую  секунду… Как  расскажешь,  что  в  восемнадцать  лет  ты  прошёл  три  океана,  побывал  во  многих  морях  и  многодневных  штормах,  что  тебя  «крестили»  на  экваторе,  что  ты  ловил  летучую  рыбу  и  акул…
   А потом  -  завод, целый день грохот прессов, штампы целый день стокилограммовые таскаешь. И сейчас сутки... Какой там работник торговли! Ему хотелось сказать, что он кое-что видел в жизни и понял, и будет хорошо учиться. А если станет журналистом или даже писателем, то будет писать без вранья и халтуры, будет вникать во всё, чтобы стало лучше и красивей. Ведь это занятие его! У него есть способности! Так ему хотелось ей сказать. Да не так! А выложить всю душу!
      Но он перехватил её мимолётный взгляд. Она взглянула на его руки. А руки были не очень интеллигентные. Не как у работника торговли. Хотя он и драил их специальной щёткой с хозяйственным мылом, но в трещинках всё-таки оставалась машинная грязь. Да ещё ссадины и пятна ожогов от щёлочи. Погрузчики сделаны неудобно, пока подлезешь, руку и обдерёшь. Или ключ сорвётся.
    Он перехватил её взгляд на его руки и, наконец, разглядел и сам её. Белое холёное равнодушное лицо с жирно намазанными ярко оранжевой помадой губами. Там, под этой человеческой маской он увидел что-то сытое, овечье, закруглённое, без мнения, без принципа, готовое выполнять все распоряжения другого такого же зажравшегося лица, лишь бы остаться на этом стуле, в этой привычной ячейке, в этой надёжной, пусть и ничтожной, но сытости. Она походя решала чужую судьбу, зарывала чужие способности, не взглянув даже на него, пришедшего «с улицы», без высоких рекомендаций.
    – Вот, пойдите на завод, поработайте с годик... – его дурачили, шельмовали с удовольствием, с издёвочкой. «Семнадцать уже своих приняли», – сказал тот парень в коридоре. «Такой поступит. Пролезет. Им такой нужен.»
   Андрей собрал дрожащими руками документы и вышел.
   – Ну что, приняли? – подскочил к нему всезнающий интеллектуал.
   – Да пошли... они все на... – ответил Андрей. Он хотел сказать «вы», но не сказал. Может, и не такой он, этот паренёк.

   А сейчас Андрей собирался на очередную дискотню, чтобы снять там очередную размалеванную куколку лет семнадцати...
Звонок в дверь. Андрей открывает. На пороге плотный парень в милицейской форме. Протягивает удостоверение.
   – Хотел бы поговорить с вами и с Еленой Петровной о вашей соседке.
   – А... А в чем дело?
   – А вы разве не слышали, что приключилось с вашей соседкой? –   глаза следователя смотрят в упор и сердце Андрея обрывается и летит, летит куда-то вниз. «Неужели!?...»

                Беспредел

     Беспредел приоткрыл веки. Рукоятка, педаль, запах резины, металла, бензина... Хаотичное пространство, которое он не может понять и не может ощутить в нём себя. Он попробовал пошевелиться, вытянуть ноги и руки – они почему-то неестественно согнуты, но оказалось, что у него нет совсем сил, что руки и ноги его окоченели от какого-то странного, неведомого ему ранее холода, и весь он продрог и страшно ослаб, а вся одежда на нём отчего-то мокрая. Он скосил глаза, увидел свою куртку, набрякшую от пропитавшей её бурой крови и мгновенно всё вспомнил и понял! И страх ёкнул в нём, но тут же исчез, потому что от того, что он скосил глаза, у него сильно закружилась голова и он прикрыл веки, пытаясь остановить завертевшуюся карусель. И сразу появилось лицо матери. И почему-то той, делашихи, в подъезде... «И-и, и-и...» – не лицо, а её страх смерти, её «и-и».
    
      «... Жалко. Мать. И эту. Зачем? Ничего не надо. Какой обман. Деньги. Обман. Ничего... Матери бы... домик. Жалко. Мать. И эту. Зачем? Не надо ничего. В двадцать четыре года... умирать", – откуда-то из далекого далека приходят обрывки мыслей и слов – уже нездешних. Слёзы стекают по вискам – впервые за много-много лет жуткой его жизни, которую ему всегда и везде навязывали другие, а сам он никак не мог уйти от её жестоких законов.
   ... Да, он пытался, пытался уйти, вырваться из такого существования!! Они жили с матерью в Питере, в полуподвальной коммуналке. Мать работала уборщицей. Сердечница, ей нужно было часто отдыхать. И он рос хилым, худющим бледным и болезненным пацаном. Всегда голодным. И мать его голодала всё детство, и материна мать, его бабка... И прадед, батрак, едва не умер в детстве с голоду. Крепкий же их, наверное, был когда-то род, что выжили, хотя и стали все больные. Прадед, мужик-золотые руки, построил сам, один, мельницу. И зажили неплохо, да раскулачили...
    Он думал, что так и надо, что так все живут, пока в школу не пошёл. И там он не сразу понял... Но потом увидел. Что в «а» учатся богатенькие. И в «б» тоже. А он учился в «ж». И был один из самых замухрышистых и хреново одетых... А пацаны, его ровесники, широкоплечие, мордастые, щеголяли в джинсах, с магнитофонами, при карманных деньгах. И Ленинград в то время ломился от жратвы: мясо, колбасы, фрукты, шоколадные наборы... Иногда им, пацанам с их дома, удавалось «укатить» арбуз или дыню с разгружающейся машины – возле дома стоял гастроном, и это были все «фрукты» за год...
   А ему тоже очень хотелось иметь широкие плечи и скулы, носить джинсы и слушать записи на своем маге...
   ... В девять лет он стал «гамщиком». «Chewinq qum» – жевательная резинка.

    ... Он до сих пор помнит тот первый стыд... Нужно было подойти к иностранцам, сходящим с «Икаруса» и сказать: «Хелло! Гив ми гам, мани, сувенир, плиз». И потом: «Сэнк ю, данкэ, граци...»
    Много чего он после делал такого, куда более позорного... Сегодня, вот. И расплатился. Расплатился... А он же знал! Точно! Знал всё наперед... Или так кажется сейчас? Нет, он видел сегодня сон. И всё получилось, как во сне. Он видел «камаз», который они угнали. Подъезд... Он даже видел лицо её... Он узнал её сразу в подъезде! Убил? Конечно. Кастетом в висок. Нет, в висок он не попал. И бил несильно. Первый раз вот т а к бабу ударил. Шлюхи получали иногда от него, пару пощечин, не больше. За дело, конечно. От драк не уклонялся. Били его всю жизнь, с тех пор, как стал гамщиком. В первый раз за то, что присвоил себе без разрешения звеньевого карандаш-порнушку с голой бабой. Звеньевой его избил там же, в парке возле «Интуриста». Разбил нос. Всё нужно сдавать – лиры, марки, иены, доллары, карандаши, жвачку, сигареты... За это звеньевой платил «деревянными» – советскими.
   
    ... Беспредел... «Ну ты и хиляк! Совсем беспредел!» – так его окрестил командир гамщиков их района, когда в первый раз его увидел. Так и закрепилось. Сначала – как самый хилый и бледный. А потом – как самый наглый и удачливый гамщик. Он умел разжалобить и выкачать с иностранцев больше всех. А взамен его фотографировали, фотографировали... Однажды командир показал ему заграничный журнал и в нём, на весь разворот, его цветное фото – он стоит с протянутой рукой, а турист вкладывает ему ван доллар...

    ... Мать два раза штрафовали – по пятьдесят рэ из её девяносторублевой получки. Но командир возмещал – за дополнительные часы работы, конечно. И в школе его позорили. Но ему уже тогда было наплевать. У него уже росли плечи и скулы. И кулаки... Он уже ел мясо и фрукты. И домой кое-что приносил. У него были джинсы и куртки, магнитофон и кассеты. А потом и девочки... Он занимался гирями и в подпольной секции – каратэ. Но ему всё-таки часто доставалось. Нарывался на чужаков, претендовавших на гостиницу их района. Били менты в лягавке. Постепенно лицо его превратилось не в морду даже, а в «хавало» – рассечены брови, перебит нос, на щеке шрам, губы биты-перебиты, передние зубы – верхние и нижние, выбиты. Перед армией поставил золотые, но в армии их опять выбили.
     В армию взяли в стройбат – милиция постаралась. Там он базу держал, конечно. Но всё-таки раз попал, чуть не «сделали» его. Считалось, что в стройбате они получают получку. Шестьдесят рублей... Сами себя кормят, одевают, а что останется – на книжку. На дембель он пошёл с бешенными деньгами – сто пятьдесят рэ...
    Выгружали с вагонов кирпич и цемент – вручную. Людей не хватало, спали по четыре часа. Хуже скота. Он не хотел быть скотом. Он пришёл служить, изучать оружие, стрелять. Но на стрельбах за всё время был однажды – пальнул из автомата. Он отказался разгружать вагоны. Раз и другой. На гражданке он уже познал власть – дослужился до помощника командира. А тут – цемент на горбу...
    Его зажали – с подачи лейтенанта, в кочегарке пятеро чмуров. В каратэ он до черного пояса не дотянул, но этих пятерых уделал. Один удар только пропустил – сзади ломом по спине. Против лома нет приёма... Они его сапогами топтали, вылущивали золотые зубы. И на губе было прохладно, минус тридцать градусов с выбитой форточкой, на бетонном полу, в шинели на голое тело и в сапогах без портянок. Десять суток днём и ночью делал зарядку, подкрепляясь водой и хлебом...
       Зачем же всё это было? Вся его жизнь? Чего он достигал, куда шёл? Что это так воняет знакомо? Он скосил глаза. Прямо возле носа его лежит дед – новая сторублевка. И воняет деньгами. Деньги не пахнут? «Не в деньгах счастье, а в валюте», – любимая была шутка командира гамщиков их района. А потом Беспредел, когда сам стал помощником командира, придумал новую шутку: «Чего нельзя сделать за деньги – можно сделать за валюту…»
   
     Провались оно всё пропадом! Его убили, бросили мешок с костями, труп в двадцать четыре он умирает, а мог бы жить, но жить было негде с матерью в маленькой комнатушке, зарплата после армии сто пятьдесят, если не есть не пить всё равно ни на что не накопишь хоть за сто лет.
Надо было просто жить... До старости дышать в две дырочки... Как же всё получилось? он умирает в двадцать четыре, так хочется жить! Тёмный сволочь! Он обманул. Тёмный как сто часов ночи. Это он наслал на них... Но как, как?! С подъезда... Бичуган за рулем. Плохо водит... По плану Тёмного должны ехать на одну хату. Машину бросить и с чемоданами на хату. Но они с Бичуганом не дураки, поехали на бухту, в лес. Бичуган как чувствовал, вскрыл чемодан. Полный капусты! Насовал пачки, тысяч тридцать, наверное...

   

   ... Как странно. Умирает. Сон и явь сошлись. Как странно ещё много загадок летающие тарелки инопланетяне они все узнают и будет всё новое а он не узнает ы-ы-ы не в деньгах счастье и не в ы-ы-ы в валюте ы-ы-ы жить! но как странно откуда они его знают? сказали «Беспредел брось чемодан и тебе ничего не будет, получишь свою долю». Ну да, это Тёмный... Такие ребята не делятся тоже не морды а хавалы куда пострашнее его получилось как в сегодняшнем или когда это было сне. Он врезал одному ногой в печень. Упал. Бичуган побежал в лес у второго пика в руке и дура за поясом. Я побежал с чемоданом удар в сердце сзади. Успел обернуться подумал – как во сне всё сошлось из машины торчит дуло винтовки с прицелом и дымок рожа в тёмных очках и всё... Так было. Зачем? Обман...

                Бичуг,   Бичуган...

    Бичуган, он же Бичуг, он же Бичёвый, он же Бичбой, он же Бичмэн нёсся, летел на реактивной тяге, на суперфорсаже сквозь мелкий кустарник и дубняк по пересечённой местности, волосы от ужаса торчали дыбом, в штанах что-то мокро хлюпало... Но он мчался, не забывая инстинктивно прыгать зигзагами – из стороны в сторону, как заяц, конечно, ни черта не соображая, не думая – как заяц или не как заяц. Он спасался. И каждую секунду ожидал э т о г о. И всё-таки краем сознания понимал, что э т о может получиться только из автомата и то ещё, смотря как рассеивает.
     Он бежал и бежал, не забывая, однако, придерживать за пазухой трепещущие пачки. «Только бы уйти с ними, только бы уйти» э т о вдруг хлопнуло, но в мгновенье он понял, что далеко, т а м, что Беспредела больше нет... И рванул ещё сильнее, и оглядываясь, осознал, что ушёл, но продолжал бежать через лес к микрорайону, белеющему невдалеке глыбами уютных домов, посылающих ему сюда, в лес, лучи порядка, законности и спасения...
   Придя, наконец, в себя, не останавливая бега, Бичуг перво-наперво прикинул к носу – что он от всего этого имеет? В каждой пачке, конечно, по сотне дедов. Нет, были пачки и с полсотенными. Так, полсотенные он совал в карманы. А сотенные за пазуху. Идиот, надо было только сотни...      Так, в карманах пять штук. Это значит... Пятью пять – двадцать пять. А нулей сколько?  Это ж... Двадцать пять кусков! А за пазухой? Он замедлил бег и стал щупать рукой, считая пачки. Тоже пять! В пачке сто по сто. Это будет... четыре нуля... десять! На пять... Пятьдесят! Пятьдесят и двадцать пять!

   Бичуг бежал и складывал пятьдесят и двадцать пять и никак не мог сложить и посчитать окончательную сумму. Таких денег он не видел даже в кино. Семьдесят пять?! Семьдесят пять тысяч сейчас, с ним, наличными! Одну пачку он выронил, слава богу, из кармана! Пять кусков. Тот, который гнался за ним, кажется, не заметил. Если б заметил – стал бы палить. А он только орал: «Бичуг, сука, стой!» Голос хриплый, из желудка, и рожа... Нашёл дурака – стой...
     Но в чем дело? На бегу хорошо думается. В чём они ошиблись? «Бичуг...» Откуда он меня знает? Я его в первый раз вижу... Значит, в общагу возврата нет. Найдут. И документов нет. А до конца «химии» ещё год. Значит, в нелегалку? Семьдесят пять кусков... Прилично, конечно, но...
   Но в чём они ошиблись, в чём?! Всё так удачно складывалось! И взяли легко, на шарап... Так, нужно прокрутить всё сначала, чтоб знать – куда     бежать и от кого.
   Решили угнать «камаз», потому что машина знакома и ему, и Беспределу. Тем более, что грузовые ГАИ реже останавливает, чем легковые. Угоняли от пивного ларя. Водилы не дураки, оставляют тачки за квартал – чтоб их у ларя не застукали. Они выследили его. Закрыл тачку и пошёл в очередь.   Беспредел занял за ним – на всякий случай. Заговорил, закурил с ним, потом пошёл якобы за банкой...     А Бичуг открыл отмычкой дверь и спокойно отогнал тачку в условное место. Подошёл Беспредел и они поехали  т у д а. Шоферюга будет пить пиво ещё час или два. И в милицию сразу не побежит – запах пива... Так что здесь всё чисто, всё на ять.
    Дальше. У подъезда бабки сидели. Беспредел очень нервничал, курил одну за другой. Руки тряслись. Первый раз шёл на такое. Где-то рядом должен был быть Тёмный. Наблюдать. И проверять. «Ты её аккуратненько. Не замочи. Нам не надо мокрого», – так Бичуг ласково сказал Беспределу, когда тот пошёл в подъезд.
     Дальше.  Беспредел  сделал дело. Всё нормально, поехали. Тёмный снял хату на окраине, частный дом. Они изучали заранее дороги, подъезд. А потом решили – хрен с маслом! Тёмный их, конечно, свел, организовал. Узнал точный срок, когда гагара выезжает. И всё. И отдай ему за это третью часть миллиона? Много. И они рванули в другое место. Но откуда эти взялись? Значит, Тёмный тоже не дурак. Перехитрил. Так, стоп! Он сидел в машине, дёргался. Смотрел в зеркало обзора. Никого не было. А потом... Потом подъехали серые «жигули», метрах в тридцати стали.
   Эти же, эти же самые «Жигули»! А он не обратил внимания. Какие-то серые задрипанные, побитые «жигули»...
   Они поехали на бухту Улисс.   В лесу бросят машину, поделят бабки, решат,  сколько дать Темному. По дороге остановились, за руль сел Беспредел.  А он аккуратно, не ломая замки, вскрыл один чемодан. Под тряпьем – макли, макли, макли... Сколько же там было? Миллион – вряд ли. Правда, что во втором, они так и не узнали. А в этом попадали пачки двадцатипяток и даже десяток. А все-таки, он хитрый. «Ты чё, офанарел?! Положь на место?» – это ему Беспредел, когда он брать начал. «Бережённого бог башляет... Выложу потом, небоись».
   Только вылезли с чемоданами - а «Жигули» уже тут-как тут. «Менты!» – это Беспредел так подумал вслух.

    Трое вышли из машины и спокойно пошли на них. Не-ет, не менты... Один улыбается – полный рот золота: «На манеже всё те же! Беспредел, бросай чемодан и тебе ничё не будет. Не ссы в капрон, свою долю получишь...» Двое на них, в руках топорики из нержавейки, а третий, лысый, в обход. Куртка расстёгнута, на животе рукоятка. «Дура»!... А в машине четвертый в черных очках и в руках что-то длинное... «Дуло!» – понял Бичуг. И ещё он понял, что от них он сможет убежать. Блатные здоровые,  хавало у каждого – не дай бог, но убежать он сможет, что-что, а ноги у него удались и дыхалка неплохая, да и возраст. А эти староваты, с животами. «Беги, Беспредел!» – крикнул он и рванул. Вот и всё. А потом – хлопок. Беспредела больше нет...
    И всё-таки. В чём же дело? Тёмный слишком мелок, чтобы иметь такую команду. Зачем бы тогда они с Беспределом были нужны Тёмному? Значит, они кому-то помешали? Думай, думай Плэйбич!
    Вариант первый. Пойти и сдаться в ментовку. Отдать все башли и в зону. Но эти-то в зоне как раз и достанут. И – кранты...
   Вариант второй. Отдать башли э т и м. Глупо. Никаких гарантий. А чё я нервничаю? Они же не знают – что я взял. И сколько. Они считают, что всё у них. Если лысый не заметил выпавшую пачку... Придётся уйти на дно, дохать на хате у Ленки...
   Бичуган вышел в микрорайон, сел в трамвай и поехал в ГУМ – покупать новые брюки. Старые он порвал и от них подозрительно попахивало...

                Тёмный.

    Тёмный сидел на лавочке в глубине двора и из-за кустарника смотрел на соседний дом, на первый подъезд. Он знал, что кроме него на этот подъезд смотрит сейчас, наверняка, ещё не одна пара глаз. Предполагал он и то, что вот-вот может стать очевидцем кровавой драмы – с пальбой, а то и с «красным галстуком»... Да, он сдал этих молодых тухлых фраеров и перешёл из разряда подельников в очевидцы... Сдал. А что ему оставалось делать? Такова сэ ля ви. Или ты, или тебя. Облом, опять облом! И с Ланочкой – вот же сука! И с капустой. Триста кусков! Как минимум он мог бы взять триста, но взял бы больше, половину бы – пятьсот. Пятьсот тысяч!... Раскатал губищу – собирался начать новую жизнь, отойти от всех этих мелких делишек и с Ланочкой рвануть подальше! Ах ты, сучонка-сучонка...
    
   Тёмный смотрит на дверь первого подъезда, смотрит спокойно, как зритель. А чего ему волноваться? Отмазку он на всякий случай слепил – занял  очередь в зубной в своей районной поликлинике. Очередь длинная-длинная. Целый час он угробил, чтоб крепко запечатлеться стоящей в очереди толпе. Ходил туда-сюда по коридору, держась за щеку с якобы очень болящим зубом, затевал разговоры, наконец, устроил массовую дискуссию на тему: отсутствие перестройки в медицине. Выходил несколько раз курить, Вышел «перекурить» ещё раз, прошёл квартал, сел в свою тойоту «Карону», пять минут – и он здесь.
    «Какого хера я здесь сижу? Тянет преступника на место преступления взглянуть?» – думает Тёмный. И ещё он думает, что вот ему уже сорок третий год и Ланочка перекинула его через ... канифас. Что, в сущности, никому он не нужен на этом свете, он, который за один вечер может пропустить двух-трёх юнчих, никому не нужен, не дорог. Он, прошедший крым, рым и медные трубы, толстокожий непрошибаемый «Темный», вокруг которого каждый день вьются десятки людей и людишек, одинок, очень одинок, ему жалко себя, но никто об этом, конечно, не подозревает...
    «Ланочка... Девочка девяносто шестой пробы... Сколько он их перевидал... Ни с кем из них не говорил по душам, а этой пытался объяснить. Но э т о нельзя, наверное, объяснить. До э т о г о нужно дожить, чтобы понять, как текуч и непрочен человек, как зыбки и ничтожны его чувства, желания, мечты...
   Да, он пытался вызвать её на откровенность. Зачем? Не оттого ли, что наступала его осень, его «мужицкое лето» и эта двадцатидвухлетняя сочинская путана, в отличие от многих бывших других, вдруг задела его, выражаясь современным языком пацанов – достала, он заторчал и потащился?
   «Ланочка, я тебе в отцы гожусь. Ну, скажи откровенно мне – а что дальше ты думаешь?»
   «Ну, «папочка», в натуре, чё в душу лезешь?!» – хиляла Лана шутя под блатную. Пока этот тон и базар были у неё наигранные, шутливые, ещё не вошли в её кровь. В аттестате за среднюю школу у неё всего одна четверка, остальные пятерки. И в литературе она секла здорово. Но это – пока...
   «Мони нужны, Тёмненький, мони!» – говорила она.
   «Но у тебя уже есть и немало, наверное, а?»
   «Сколько есть – все мои. Было бы немало, если бы сволочи не забирали... Я ж тебе рассказывала. До пятнадцати тысяч в месяц заколачивала, а забирали две третьих, а то и больше. Кое-что есть, конечно, но инфляция идёт, сам видишь...»
    «Ах, Ланочка! Жизнь – странная штука, она проста да безобразия. Я хочу тебе добра. Как бы тебе так объяснить... Вот, понимаешь, молодость... Ты свеж, чист, красив, всё у тебя впереди и кажешься бессмертным. И такие же люди тебя окружают – молодые, красивые. И ты можешь подойти к самой лучшей, чистой и честной женщине и добиться её, даже жениться. И ты имеешь чувства, ты переполнен ими, ты умеешь любить и быть любимым, ты готов жертвовать собой ради всего этого. Но потом… Проходит какое-то время и ты как будто просыпаешься и видишь, что уже не нужен, и она тебе не нужна, что любовь давно превратилась в грязный разврат... И вот, ты стареешь, ты переливаешься совершенно в нечто другое, и люди вокруг тебя уже другие, и женщины... Нет, я без намека! Бог, который нас придумал, он сделал нас такими искусственными мотыльками с короткими чувствами. Знаешь, есть такой стих... «Миры летят, года летят...» – Наизусть не помню, смысл, в общем, такой: не кажемся ли мы сами себе в смене пёстрой придуманных пространств, времен? И кончается так: мой друг. Дай мне руку, выпьем, забудемся опять!»

   «Ох-хо-хо, Тёмный! это Блок. Слушай:


Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, –
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! - Дай мне руку
Товарищ, друг! Забудемся опять».

   «Да, Ланочка, сегодня ты еще помнишь стихи… А завтра? Сегодня тебе ещё клиенты башляют по сотне за час, а завтра? Сегодня у тебя чудненькие голубенькие глазки, пухленькие губки, бархатная кожа, высокая грудь и стройные зажигательные ножки. Но всё течет, всё загрязняется. Каждый день курить, выпивать… Да и СПИД недолго подцепить. Губки завянут, зубки загниют, ножки покривеют, грудь высокая в сиськи ниже пояса превратится. У тебя же есть уже деньги. Построй себе домик двухэтажный. Всего-то и надо – двадцать пять кусков. Ну, и плюс обстановочка».
   «Я могу и три домика построить. Но мне нужно пожизненное обеспечение, чтоб никакая инфляция не обанкротила, чтоб не даром продать свою молодость. Я куплю золото и бриллианты. Еще нужны деньги…»
   «И купишь мужа. Но не получится ничего. После того, как у тебя за день пять мужиков… И в рот, и в зад – извини за выражение. Не получится, привычка к такой жизни, не остановиться. Это – как с молодости съезжаешь. Не замечаешь, что уже не тот, не та кожа и рожа, не те силы, а пытаешься брать то, что тебе не принадлежит. И берёшь - да уже другой совсем кайф, хреновенький».
   «Ах ты ****ун старый! Меня призываешь завязать, а что ж ты сам не завязал?! Содержишь тут малину или хазу, или как там по вашему? Прислуживаешь тут всякой сволочи!»
   «Во-первых, никакой малины и хазы я не содержу. Тут всё чисто. А если уж выражаться по научному, то тут у меня небольшой катранчик… был. Приходили люди, перекидывались в картишки – что здесь страшного? Ну, и видеосалончик для своих…»
   «С тяжелой порнухой?»
   «Да это чепуха всё. Вся наша жизнь – тяжелая порнуха! Вот я тебе почему и говорю, что сам не завязал, так хоть тебя бы уберечь. Понимаешь, если бы ты могла, могла их видеть, этих баб... Сравнить... Они когда-то были, ну… такие, как ты. Тоже красивые, молодые. Я знавал некоторых... Они моложе меня, но если бы ты могла их видеть сейчас, как они выглядят, во что превратились! Они тоже когда-то думали, что это временно, что заработают и вырвутся. Они спились, облысели... Они уже не   л ю д и. Совсем. Понимаешь?»
    «А что ж ты мне предлагаешь?! На завод за бетонный забор с колючей проволкой?! В вонючий цех за сто двадцать рэ и на всю жизнь?! В их столовку – на обед десять минут и суп из гнилого минтая? Да пусть они ... сами у себя сосут, чтоб я свою молодость и внешность им за сто двадцать их поганых деревянных отдала! Моей бабке девяносто три года. Она на огороде в жару и в холод до сих пор. И чушку держит. И дрова рубит. И по воду за километр ходит. У неё руки как деревяшки. Всю жизнь мантулила, а знаешь, какую пенсию заработала? Десять рублей! Она колхоз основала, председателем первым была, пятьдесят лет отвкалывала – пахала на себе! И десять рублей пенсия! Нет, я не дура! Я себе заработаю... Я бабке тыщу как-то отстегнула, так она пошла за десять километров в церковь пешком, свечку за меня поставила. Она, конечно, не знает, откуда деньги...»

     Тёмный, разумеется, темнил. Почти несознательно. При ней, при Руслане, ему непроизвольно хотелось казаться чище, светлее. Но он знал, что каждая морщинка на его многоопытной морде, каждая его ухмылка и даже два золотых зуба – выдают его, его прошлое, настоящее и будущее. И как бы он ни «светлил» перед этой девочкой, жизнь сделала его таким, каков он есть и от этого факта ему никуда не деться.
   Да, его четырехкомнатная хата не только катран – притон игральный, но и действительно, в какой-то степени и «малина», где иногда хранят краденное. Правда, не в самой, квартире, а в подвале. Да и сам он бывал и в роли сводника, и сутенёра, и ростовщика, и растлителя малолетних. А в прошлом году здесь замочили парня... Сам он, конечно, не участвовал, но на его хате... И эти суки записали на кассету его, Тёмного, голос – когда он охал и ахал по поводу крови и советовал, как лучше подать труп в люк, в подвал. И сейчас он у них на крючке, сейчас они из него вьют веревки.
   
       Ничего этого она не знает и не узнает, но по нему видно – какой он. И чтоб он ни говорил – ему нет веры, потому что его хорошие или красивые слова сами по себе, а он – сам по себе. Совпадает только то, что совпадает с ним. Вот когда он скажет фразу беспредельно пахабную и из одних матов – это будет его фраза, ему поверят. Если он осклабится угрожающе, с недоброй золотозубой улыбочкой – ему тоже поверят, это его клише.
   Но ему всё-таки хотелось, чтобы она верила в него и в другого, ну хотя бы немного. Давно он смеется над  и х  сопливыми песенками: «любит-не любит». Он далеко ушёл, далеко, и пришёл к клеточной простоте... Почти все к ней приходят, да стесняются признаться, делают вид, что всё сложно и красиво, а он и такие, как он – не стесняются. В этом разница между ними и всеми остальными чистоплюями.
     Ланочка рано поняла п р о с т о т у. Только она думает, что ещё вернётся   о б р а т н о. Заработает и вернётся. Вот он ей и хотел разъяснить, от души, потому что она «достала» его, потому что нутром чувствует, как сжимается его, сорокота, время на этом свете и вот т а к, как с Ланочкой, у него, может, в последний раз.
     Конечно, он презирал её, ни на миг не забывая, что она шлюха, конечно, презирала и едва терпела его она, позволяя ему «взлететь» с собою не более двух раз в неделю. Но они неплохо прожили вместе эти несколько месяцев. Они нуждались друг в друге в этом п р о с т о м мире.       Призрение к ней не заслоняло тех волн нежности, чуть ли не отцовских, которые накатывали на него, когда он на неё даже просто смотрел. И она с ним смогла расслабиться, отдохнуть после Сочи, найти некоторую защиту и временную привязанность в этом непризнанном, но существующим рядом с официальным, параллельном мире, где всё  п р о с т о...
Но если бы он мог, если бы он умел показать ей на своем примере, если бы он позволил себе раскрыться перед кем-то, перед ней, например, и рассказать...
   
    Ему был двадцать один год, он разгружал по вечерам вагоны с углём, цементом и солью и учился в политехническом на дневном электротехническом факультете. У него была молодая красивая жена Люся и слово «любовь» для него тогда звучало нормальным неюмористическим словом, обозначающим так много в его тогдашней жизни. На третьем курсе они сдали какой-то тяжелый экзамен, кажется, сопромат, и пошли всей группой в кабак, обмыть. И Люся, конечно, пошла. К ней пристал там фраерок и он с ним подрался. Случилось так, что он нечаянно перевернул стол и разбил витрину из полированного зеркального стекла. За эту чепуху ему дали три года общака. На зоне ему повезло – пахан земляк и один большой авторитет земляк. Они ему дали большую поддержку, он шустрил и борзел и, конечно, не работал. Люся писала письма почти каждый день, и он писал. Она часто приезжала, несколько раз давали свидание. Какая любовь была, какая любовь! Но потом случилось так, что он на зоне принял участие... Опетушил одного минета – любопытства ради...
        Люся его дождалась и опять была любовь. А потом... Потом он её фотографировал в разных позах, одну и вместе с собой... Потом они расстались. Однажды у него был трудный момент – на мели сидел, он размножил те фото и продавал студентам высшего учебного гуманитарного заведения по рублю за штуку.
    
    Люсю он иногда видит издалека. Испитая и избитая старая рожа, тонкие высохшие ноги-палки в грубых чулках. За бутылку одеколона со всяким... А когда-то и она читала стихи Есенина.
   ... Иногда ему приводят малолеток. Девочки сбегают из дома, у них начинается чесотка – возрастная гиперсексуальность. Целину пропахивают пацаны в подвалах, а он продолжает дальнейшее обучение. Некоторые возвращаются через месяц-два домой, а другие превращаются в малолетних проституток – ляль...
   Если бы он мог всё это рассказать Ланочке так, как сам знает! Но тогда он из «Тёмного» превратился бы в «Светлого». А он может хорошо делать лишь обратное – расписывать прелести своего мира, заманивать, увлекать, находить в людях те особые ниточки, которые надо дергать, чтобы использовать в своих интересах.
      Кроме того, наблюдая себя и других, он вычислил собственную теорию. Если у тебя прапрабабушка была заядлая шлюха, а прапрадедушка садист и убийца, то это обязательно скажется на тебе – праправнуке. И если таких родственников набирается много, то никуда тебе от их наследства не деться. Кому-то везет больше, кому-то меньше, у одних родословная лучше, у других – хуже. Иногда, когда он курил травку, он видел их всех – длинный-длинный ряд голов, они вылазили из темноты и торчали, шевелясь, как черви, стриженные головы далеких предков... У родителей дураков – дети дураки, у алкоголиков – дети алкаши, а если не пьют, и такое бывает, значит, шизофреники или дебилы. А они там в своих газетках и книжонках всё пытаются разделить на плохих и хороших! В каждом есть в с ё. Только у одного больше, а у другого меньше. Да, есть еще воспитание... Если б с самого раннего детства, да действительно – воспитание... Да если б вокруг... Да если б не сажали ни за что, да если б в зоне такого безобразия не творилось... Если б да кабы...
    А сучка сдала его «жукам» Главного. Надеется, что сейчас они её прикроют. Дура. Они выкачают с неё всё...

                В палате № 6

    «Ай! Боже мой, боже мой! ......!! В твою бога душу господа мать! Ай-яй-яй! Пропала вся жизнь! ......!» – нечто, с забинтованной головой, с распухшими веками, из под которых глаз почти не видно, с зелёными, торчащими из под бинта волосиками – как «пакля-рвакля», с зелёной физиономией, с зелёным носом кверху – все в зелёнке, это «нечто"» лежит неподвижно, распространяя вокруг себя салатно-бюрюзовое сияние, неподвижно зря узкими щелочками в потолок и размышляя про себя – как ей кажется, но иногда вслух произносит такие слова и целые выражения, что женская палата вздрагивает и умолкает, сочувственно глядя на это «нечто» и думая, что «оно» бредит. Но на самом деле «оно», вернее, она – поскольку это никто иной, как Алла Юрьевна собственной персоной, совсем не бредит, а рассуждает очень даже здраво, насколько только можно рассуждать здраво, находясь в состоянии «сотрясения мозга», с отшибленной памятью о прошлом, настоящем и будущем. Но главное! Главное и ещё раз главное!!! Сколько у нее было чемоданов?! И где они?!
   «Следователь, вот же ...! Билет, говорит, в Севастополь. Ну да, я же поменяла, кажется, квартиру...» – Алла Юрьевна напрягается, напрягается, её тошнит, голова кружится и вот-вот, кажется, лопнет.    Очень смутно ей видится где-то в бесконечно далёком и тёмном уголке сознания ли, подсознания ли, – подъезд её бывшего дома. Ей бы сейчас сразу посчитать количество чемоданов, но не чемоданы она вспоминает, а жуткий, кошмарный страх! И неожиданно начинает икать громко, на всю палату. «Ии- ик!» – икает Алла Юрьевна, – «Ии-ик! – Она икает и икает и неожиданно в темноте памяти и кошмаре страха возникает тот, в чулке на голове... Вот он надвигается, надвигается, нависает, – ии-ик! – и она от страха мычит там, в подъезде: «ии-и, ии-и...» Удар! И она, падая, ещё долю секунды в сознании, видит, как он хватает чемоданы... Чемоданы... Два чемодана... Два... Два?! Два. А?! А где ещё... два? Два? Ну да, ещё два?! Ай! Ай-яя-яй!! Господи, боже мой! За что?! Вся жизнь!!!
Где они?! Где?! Там же половина!.. ... ... ...!! Кому, куда пожаловаться, заявить? Никому, никому она не нужна! Бедная, несчастная... Нищая...

                Арик.

     «Миллион, миллион алых роз... Миллион, миллион алых роз...» –банальные слова из мещанской песенки прокручивались и прокручивались у него в голове, отдаваясь тайным, скрытым кошмаром и стыдом... эти слова, едва не ставшие кодовым названием операции, в которой он себе так и не признался. А он мог, мог стать соучастником и даже главарем... О, как это, оказывается, противно – заглядывать в себя, туда, в подсознание, где пустота или грязь, или страшенный кошмар, где сидят Достоевский и Фрейд.
   Снаружи – блеск, молодое сияние-обаяние, эдакая псевдоневинностъ. Снаружи он может врать на каждом шагу, не отдавая себе отчёта в том, что врёт, принимая собственное вранье за правду. Снаружи он может что-то из себя ещё изображать, выдавая объём черт те когда прочитанных книжек за сегодняшний багаж. «Гением может быть каждый – были бы рядом соответствующие ценители».
       Ценители находились благодаря, может быть, врождённому интеллекту и, конечно, притягивающей внешности, обещающей окружающим что-то. А что – он сам не знал. Он знал лишь, что обладает странным влиянием на других, не на всех, но на многих, сам не желая, подавляет чужую волю, подчиняет себе и при желании может организовать и повести куда-то... Знать бы только – куда? «Каждый живёт в той системе фантазий, на которую хватает собственного реализма».
      Он хорошо запоминал чужие умные мысли – не ради лишь того, чтобы при случае блеснуть в более или менее разумном женском обществе, хотя и для этого тоже, но эти вкрапления чужого ума, как оси в хаотичном пространстве, позволяли держаться за них, давая определенное теоретическое направление характера.
   Фантазии ему хватало, но в реализме он был слаб, всё у него как-то и почему-то недорешалось, недоделывалось, недополучалось. Он был в самом-самом низу, рабом, самой последней исполняющей самую грязную работу инстанцией. Над ним одним иногда возвышалось по три начальника и каждый приказывал свою глупость. Ах, начальники-начальники! Сколько он их уже перевидал! Инженеры, не умеющие начертить элементарную шестеренку... Учились в институтах, где их ничему не научили, чтобы пожизненно не работать. На работе – иллюзия деловитости, заумные физиономии, словно они изобретают какой-нибудь межпланетный гравитоплан, а в действительности – фирма вяжет веники.
    «Человек – это звучит гордо!» – это мать, учитель русского языка и литературы. «Гордо реет буревестник, чёрной молнии подобный... – «Кто там шагает правой?! Левой, левой, левой...» Есенин? Достоевский?!    -   Ни в коем случае! Кафка? Ну, это что-то такое, за что и посадить могут.
     Сейчас пишут: «Самая несказочная жизнь – жизнь среди мифов». Но разве он мог знать это, глупый и молодой, со школьным «воспитанием» и матерью-идеалисткой, с ее «человеком», который «звучит гордо»?
«Но неужели Петя сделал э т о?» – возвращается Арик к одной и той же мысли, добираясь на перекладных в общагу для «химиков» – со спецкомендатурой, где живёт его приятель.
   
     «... Переступить ту красную черту, отделяющую возможное от невозможного, за которой вся твоя предыдущая жизнь уже не будет иметь смысла и ты войдёшь в новое и, наверное, последнее своё состояние, как будто перешагнёшь в другую Вселенную – с противоположными законами или их полным отсутствием, где есть лишь хаос желаний, чувств...»
    Впервые он встал перед этой «красной чертой» так реально, грубо и зримо в прошлом году, в центральном парке вечером, на дискотеке. К нему подскочил Борода – маленький щупленький взволнованный странный человечек со странной биографией и жизнью, успевший к двадцати четырем годам трижды жениться, поездить по стране. «Меня сейчас будут бить, – сказал Борода, – Не отходи, побудь рядом?»
  – За что?
  – Не знаю...
   Борода, наверное, лукавил. Он инкасатор, может быть, что-то от него потребовали, а он отказался?
   Из-за деревьев выскочили четверо, сбили Бороду с ног. Арик бросился отталкивать и тут же получил удар в подбородок и упал. Но моментально вскочил и заметил, что из темноты выходят ещё человек пять. А на него уже идут несколько и рядом пинают ногами лежащего и стонущего Бороду. Арик прижимается спиной к изгороди, а перед ним уже стоит одна сволочь с занесённым для удара кулаком. Арик нажимает кнопку и нержавеющее лезвие выскакивает, опасно блестя в полумраке. Вот он, чужой открытый живот, бей, полсекунды и готово! И вот ещё рядом! Успеет, реакция есть. И – ноги в руки, и на свет, к милиции, а лучше – через забор и из парка! Нужно только двинуть рукой и ткнуть в эти поганые кишки! А кулак уже приближается, грязный кулак к его лицу, единственному и неповторимому, излучаю-щему сияние...
    Ну, что же ты?! Доля секунды – и ты отомстишь! Доля секунды – и тебя такого, каким ты был, уже никогда не будет. Никогда! Потому что ты перешагнёшь  к р а с н у ю   ч е р ту,  выйдешь   за   п р е д е л. И всё. И потом ты э т о повторишь. Ещё и ещё. Ты станешь таким же, как э т и, лишь с человеческой оболочкой, но пустые внутри. Не люди и не звери, вырождающаяся мерзость, генетическая ошибка природы.
  ...Удар в голову, ещё. И ещё. Изуродуют, искалечит, убьют. Нож падает в траву. Рука не поднялась... Он не хочет за т у черту. Его катают ногами, разбивают губы, нос... Борода чудом остаётся жив – раскрошены челюсти, поломаны ребра, пробита голова...
   Это было в прошлом году. С тех пор у него надежный телохранитель – Петя. За год он стал взрослее и умнее. Он понял один вечный парадокс... Парадокс каменоломень: чем больше в них работаешь, тем меньше шансов заработать каменные палаты.
   Через год он подошёл к новой «красной черте», перед которой ему предстояло решать – зашкалит ли стрелка его судьбы за эту черту, или же он сможет удержаться перед «ограничителем»? Что же, так и идти ему от одной опасной черты к другой, балансируя на краю? Или это лишь рисковая молодость, из пике которой нужно суметь удачно выйти – живым и по возможности более или менее невредимым... Чтобы потом, округлившись и вконец опошлившись, как все, идти от одной кассы к другой, где за старыми разочарованиями приходят новые авансы и налоги.
   В сущности, вся-то разница между людьми – кто к какой кассе, в конечном итоге, приходит. А пока у него в этой, молодой жизни, всё проходит, и многое – мимо кассы...
   Но он ещё в силе своего обаяния, ещё в самом расцвете –единственной и никогда-никогда неповторимой молодости! Он ещё обладает гипнотическим, непостижимым, не стоящим ему никакого труда влиянием на женщин, а через них, отраженно – на мужчин. Но он уже знает, что нет ничего вечного в мире кроме вечности. Кончается его молодость, а с ней и внешность, и влияние. И что останется? И они, все, кто его окружает сейчас, кто поклоняется его внешности, с кем живет он в одном объёме пространства и времени, они все словно ждут от него чего-то, словно подталкивают куда-то. За «красную черту»? «Ну что же ты? Сейчас – ты король! Мир в твоих руках! Веди нас! Мы, женщины, исполняем любую твою прихоть. А мы, мужчины, подставляем свои плечи и кулаки за тебя, веди нас! – вот что он слышал в их взглядах. –       Сейчас-сейчас, пока юн ещё – космос нашей жизни, пока чувствуешь первозданность и непривычность ощущений, пока хочется жить красиво – веди нас! Ученье свет, а дипломов – тьма. И счастье, оказывается, в чем-то другом.
     Животное, которое осознает, что оно животное – человек! Секс – урывками или лошадиными дозами, водка или сигареты с «химкой», или... У кого больше, у кого меньше. От «животного» или от «человека»? Но мало, этого так безобразно мало, а куда-то хочется во вселенские высоты, потому что вечерняя красивая жизнь – лишь иллюзия и пустота, а впереди, может быть, диплом – или его отсутствие, впереди комнатушка в общаге – или её отсутствие... Впереди ничтожная зарплата и ничтожные проблемы. Впереди – улицы, по которым мы будем ходить, не узнавая друг друга и не здороваясь, потому что мы изменимся, нас уже т а к и х  не будет никогда, мы перейдем  в д р у г у ю Вселенную... Веди нас, мы подчиняемся твоему обаянию, потому что красота – это зовущий куда-то маяк. И мы знать не хотим, что он светит в никуда. Веди нас, пусть даже за «красную черту»! Может быть, именно там – настоящее...
    Да, от него все чего-то ждали, как будто он обязан был упорядочить хаос жизни вообще, и хаос собственной и их жизни в частности, потому что у любой жизни нет сюжета и сценария, а есть лишь зыбкая фабула, сколоченная из тысяч случайностей, может быть, совсем не случайных для Космоса, который знает Будущее, но непостижимых для хрупких живущих...
    А он совсем никуда никого не хотел вести – не тот склад ума и нервов. Он хотел быть выше ничтожных материальных забот. Но не получилось. Грязные работы – на самом дне, и унизительные зарплаты. И никаких перспектив!
   «У нее миллион, представляешь, миллион!» – говорила мать. Почти с мистическим восхищением.
   У матери за тридцать лет работы в школе на сберкнижке скопилось целых триста рублей. Вообще-то, мать не завидовала. Поскольку: «человек – это звучит гордо»..
   Петю Арик в общежитии не застал.

                Петя.

Рост – сто девяносто восемь. Вес – сто двадцать пять. Возраст – двадцать два. Кандидат в мастера спорта по боксу в тяжелом весе. «Петя, никогда не бей людей по голове», – говаривал Петин тренер. Огромные кулаки, впечатляющие бицепсы, трицепсы, широченные запястья, большая голова, тяжёлая нижняя челюсть и тяжёлый взгляд серых глаз. Но... Слегка картавит. Когда волнуется – картавит сильнее, язык заплетается. В общении с прекрасным полом краснеет до свекольного цвета. Очень сильно сексуально озабочен... Однако дела в этом направлении у него совсем не идут. Почти «мальчик» – в свои-то двадцать два и при такой солидной внешности. Родом из-под Одессы. Успел закончить строительный техникум в небольшом молдавском городке. Там же взят под стражу и осужден – на три года условно, с отработкой в народном хозяйстве. Трудится на стройках города Океанска – за тысячи километров от родного дома, в качестве плотника второго разряда. Получает сто пятьдесят, но только на питание ему надо рублей двести. Иногда подбрасывает старикан – фотограф, в сезон вкалывает почти круглосуточно, по патенту на черноморском побережье. Старикан у него неплохой, но вот за то, что он сюда попал, Петя имел к отцу претензии. Почему не выкупил? Заплатил бы, кому надо, и всё. Ведь купил же ему техникум. Не шла учеба, совсем не шла – по семьдесят ошибок делал в небольшом диктанте. Но папаня платил.. И в этот бы раз мог, да не захотел почему-то. А ведь попал Петя сюда, в Океанск, на эти поганые «стройки города» совсем несправедливо! «За превышение самообороны...»
    
       ... Они пошли с тренером в ресторан – отметить удачное петино выступление на ринге. Алкоголь Петя не употреблял, но очень уважал тренера и, конечно, в ресторан пошёл. Тренеру тридцать, мужик взрослый, выпил, заторчал, познакомился с девочкой... Петя тоже выпил. Пол стакана сухого вина. И сильно опьянел. Над ним всегда смеялись – вот, такая туша, а пьянеет от глотка кваса. Но что делать, такой у него организм, говорят, от сверхздоровья – не принимает ни табак, ни выпивку. Петю тошнило, он вышел на улицу освежиться. И тут на него напали трое. Нет, он бы не стал «превышать самооборону», если бы ни его только что зажившая челюсть. Её сломали ему при ана логичных обстоятельствах в общаге – чуть-чуть выпил, забалдел и его замесили ногами... Он не удивлялся, он привык, что полно завистливых ничтожеств, объединяющихся, чтоб унизить его, здорового и сильного, избить или даже убить, а потом хвастать перед такой же мразью: вот как мы его сделали.
   Сегодня он боксировал одной рукой, прикрывая второй недавно сросшуюся челюсть. Боксировал, правда, недолго – послал противника в нокаут. И вот на него опять напали, опять хотят его унизить. Причём, все трое – совсем не «моськи», а довольно крепкие черти, с кастетами, а у одного он успел заметить нож. И Петя обиделся. Разозлился. Вспомнил, как его всегда обсмеивали вот такие дерьмовые ребятишки: «кабан», «жлобина», «комод», «шкаф»... «А-а, суки! Получите!...» – заорал Петя.
Он и ударил-то каждого не более двух раз. Того, что с ножом, правда, раза три – потому что тот порезал ему новый пиджак на плече. Потом он позвал тренера и они попытались оказать этим ребятишкам некоторую медицинско-спортивную помощь типа массажа. Но все трое лежали без сознания. Пришлось вызывать скорую. Милиция приехала сама...
    Все трое выжили, один, правда, тот, что с ножом, побывал в реанимации, но тоже оклемался. А суд признал «превышение самообороны»...
   И вот – стройки города Океанска. И ещё два года впереди. Общага со спецурой, в которой нужно каждый вечер, не позже одиннадцати, отмечаться. Нарушил режим раза три-четыре – и можешь загреметь на зону – с новым сроком и с прибавкой туда же всего старого. Майор из спецуры как-то провёл с ним беседу – склонял шестерить за ребятами, а за это обещал помочь скостить половинку. Но Петя, конечно, на это не пошёл. Западло. А вообще, он стал привыкать и осваиваться. Никогда не думал, что заживёт вот такой жизнью, но коль уж пришлось, то надо быть здесь своим. Такой у него метод – там, где живёт, всё и всех знать, вжиться и слиться полностью с тем, что его окружает. Уголовником ему, конечно, быть ни к чему, но и выглядеть белой вороной среди такой публики тоже не годится. И первая его цель – изучить по мере возможности «феньку». В некоторых определенных компаниях он ловит и запоминает: «дурмашина» – шприц, «взлететь» – совершить половой акт. И так далее. Он чувствует, что стал меняться, превращаясь в какого-то другого, в того, в кого его окрестил тот неправедный суд, назначив ему за самооборону три года «химии». Он на собственной шкуре испытал, как неустойчивы и зыбки правила жизни и в любой день ты можешь быть растоптан и брошен в зону. И нужно быть готовым. Уже нескольких ребят при нём из их общаги отправили на зону. За мелочи. Один взял в магазине фотопленку и «забыл» заплатить. Всего месяц оставалось до звонка. А получил шесть лет общего режима. А там, там...
    Петя ещё колотил грушу – тащил её на крышу общаги, привешивал на натянутую проволоку и молотил руками в боксёрских перчатках. Он держал форму, но знал – на спорте крест. И что ему сейчас терять? И когда Арик заговорил о миллионе у соседки...
     «Миллион, а? Представляешь, Петя? Нам с тобой и десяти жизней не хватит, чтоб его у государства заработать, ха-ха!»
    Арик здорово изменился за этот год. Они дополняли друг друга. Рядом с Петей и Арик чувствовал себя значительно здоровее и увереннее, словно это у него самого такие вот стальные бугры мышц и чугунные кулаки. А Петя рядом с Ариком почти не заикался и не краснел. И девки, которые таращились на Арика, унижались перед ним, назначали свидания, вольно или не вольно поглядывали и на Петю. И когда Арик выбирал какую-нибудь девочку, то подруга, пусть всегда похуже, но доставалась Пете. Если же он пытался знакомится сам или с каким-то другим приятелем, то эти сопливые сексотки его только унижали и оскорбляли, даже самые ничтожные, не стоящие и ногтя его. Доходило до того, что он этим сучкам за унижения выдавал пощечины...
    Конечно, он одной левой может растереть в порошок десяток таких, как Арик. И в общаге, в комнате с ним живут ещё трое пацанов, для которых его слово – закон. Но дело-то не в этом. Он сам набился Арику в друзья – и это было не просто. Арик его поначалу не принимал. Сейчас Петя может выполнить любую просьбу Арика и не посчитает для себя унизительным.
    Но с другой стороны... Ох, эта славянская наивность и нерасчетливость, доходящая просто до глупости! Арик кропает стишки и какой-никакой талант, возможно, и есть, хотя Петя в этом ничего не смыслит, но по человеку-то видно – есть в нём что-то. А попёр сдавать документы на журналистику и ни копейки не заплатил. Наивняк! Всё же на взятках! Мало того, оказывается, там чуть ли не все преподаватели, вплоть до декана – бывшие ученики ариковой мамаши. И ни разу не сходила, не попросила! Вот же интеллигенция... Гнилая. Ни хрена не умеют жить!
   Год назад, когда они познакомились, Арик едва ни голодал, потому что умудрился в восемнадцать лет жениться на хитрой молодой шлюшке и сейчас выплачивал алименты, вероятно, чужому ребенку. Но Петя недаром был родом из-под славного города Одессы, в котором барахолка ещё не так давно успешно функционировала каждый день. Петя голодать не собирался. А барахолка – это прекрасное место, где всегда найдутся дураки, которые не знают, что продают, и всегда найдутся также дураки, которые не знают, что покупают. Стоит, к примеру, бабка и продает новейшие, ни разу не надеванные фирменные джинсы «Леви Страус». За стольник. Фокус состоит в том, чтоб раньше всех подскочить к бабке, сунуть ей стольник, схватить джины, отойти на пять метров и через три минуты сдать их за триста.
     Арик сначала упирался, отказывался, говорил, что его весь город знает, а он будет по барахолкам таскаться, и вообще, что занятие «купи – продай» – поганое и позорное занятие... Но его ста двадцати рублевая зарплата, из которой высчитывали алименты, была ещё более поганой и позорной. И Арик сдался. Они совершили также несколько поездок по глухим леспромхозам, где в задрипанных деревенских магазинах торговали японским хламом – дерьмовыми джинсовыми костюмчиками и нейлоновыми куртками – в обмен на первоклассный хвойный лес, который вырубали под самый корешок... Петя договаривался в общаговой спецуре, ставил пару пузырей, они добирались до райцентра сначала на поезде, там брали мотор и объезжали несколько деревень, набирая японского тряпья тысячи на полторы, предварительно скопленные в основном из тех, что присылал петин папаня.
    А в этом году Арик запел про миллион. Как бы шутя. Пугачёва поет: «Миллион, миллион алых роз...» И Арик: «Соседка по лестничной площадке, миллион...» Бичугана даже подключили. Шутя тоже. Лежали на пляже и тут опять Пугачёва: «миллион алых роз». И Арик за свое: соседка, торговка, миллион...
    «Торговка? «Делашиха», значит. Одинокая? Богатая? «Гагара», значит», – это уже Бичуг, ростовский хулиган, хорошо феньку знает.
Они ещё не распределяли ролей, не намечали конкретных планов – всё это пока лишь подготавливалось где-то рядом, висело в воздухе...

                То, что висит в воздухе

        Они еще не подозревали, что их мужская оболочка – это хранилище фаз, накопленных историей человечества. Они не знали, что история переходит в генетический аппарат людей и то, чем на полном серьёзе занимались несколько столетий назад седобородые мужи, превращается в конце концов для новых юных поколений в детские забавы и игры.     Каждый молодой человек в определенное время проходит фазы «любовника», «воина», «купца», «мужа»... Они смещаются, перекомпоновываются, соединяются, разъединяются. Через годы, когда подсознание, в котором заключена вся Вселенная, начнёт переливаться в сознание, для тех, кто не застрял пожизненно в ранних человеческих фазах, придут новые, высшие фазы – общественные, политические, философские... Придёт осознание, что «нормальное» состояние сегодняшнего человека является в высшей степени ненормальным – это предательство подлинных возможностей. Успешное приспособление к «реальности» означает потерю себя самого и утрату подлинной реальности...
   Им, темным и необразованным, приходилось на ощупь пробираться во мраке незнания, ставить на себе эксперименты – те, что цивилизованное человечество давно изучило и прошло. Им не дали прочитать ни Фрейда, ни Ницше, а о всяких там психоаналитиках: Лэйнгах, юнгах, янгах, хайдеггерах они и слыхом не слыхивали. Также, как и не удалось им не только прочесть, но и не разу подержать в руках гуманитарной истории человечества – Библии...
    За десять лет учебы в школе они изучили лишь арифметические действия и простой расчёт показывал: либо оставаться в фазе раба пожизненно, вкалывать на дне, в грязи, за рабскую зарплату, за работу «бери больше, неси дальше», либо нужно протянуть руку и сорвать запретный плод... Но тогда фаза «разбойники» будет уже наяву, а не где-то там, в генетическом подсознании. И сколько ни оправдывайся, что действуешь в духе Дубровского или Робина Гуда, производя экс у воров, но если поймают, то лишат и этого рабского «рая» и бросят в реальный ад...
  Кто знает, в какой бы фазе застряли Арик и Петя, если бы не…

                Эпизод    первый.

    Летним вечером они с толпой собирались на «скачки» в центральный парк. Стояли на трамвайной остановке, Арик с кем-то разговаривал, то ли с Малышом, то ли с Бичугом, и заметил, что Петя отделился и стоит, широко улыбаясь и краснея до своего обычного в подобных ситуациях тёмно свекольного цвета в обществе двух дам. Одного взгляда Арику было достаточно, чтобы вычислить «дам». Как-никак, а лицо всё-таки «зеркало души», даже если её нету. У одной из дам душа была безобразна, видимо, и от природы, и от воспитания, поскольку обладала она физиономией «страшнее атомной войны». Лицо преступницы, которую уже ничем и никогда не перевоспитаешь. Пожалуй, такую страшную молодую женскую физиономию Арик видел впервые. Вторая, возле которой увивался  Петя и  которая отвечала ему сладкими обещающими улыбочками, наоборот, была довольно смазлива той расплывчатой грязной смазливостью, как будто вобравшей в себя все мировые женские пороки... От «дам» шла почти осязаемая волна. Арика она отталкивала, а Петю притянула... «А всё же ты дурак малоинтеллектуальный», – подумал о приятеле Арик. Сам он, даже в ранней молодости, когда бывали неудачи и перерывы с женщинами, всегда обходил таких стороной. И ещё у него была интуиция, он не смог бы её объяснить, но он точно определял заразных баб и ни разу ничего не подхватил. А сколько друзей за минутное удовольствие!... Сифилис, гонорея, потом – бездетность...
   Но Петя... Ох, Петя-Петя! Он совершает ещё одну ошибку, старую, как мир ошибку молодых, неуверенных в себе, закомплексованных мужчин – из дурнушек выбирать самую дурнушку, в надежде, что она сразу согласится. Но дурнушки, как правило, все с придурью, потому они и дурнушки, что у них психика не в порядке. Дурнушка, к тому же, может оказаться либо девочкой, либо неопытной фригидной дурой. А от повышенного внимания к себе, со страху, вообразив бог знает что, может и «написать в капрон». Или, вдруг вздумав, что она вмиг неожиданно похорошела и пришло её время, начнёт кривляться и отказывать. Вот Петя и действовал в таком духе, когда пытался действовать один. А сейчас докатился до подзаборной уголовницы. Нет, выбирать нужно самых-самых – королев! Они достаточно опытны и испорчены, они привыкли к постоянному вниманию к себе и под настроение пойдут куда угодно и с кем угодно – совершенствовать свой опыт.
   Показался трамвай, Арик подошёл к Пете.
   – Ты что, охреновел? Пошли! Это же..., – прошипел он приятелю.
   – Да я, я... я... щас, щас вас догоню, – глазки у Пети замаслились и бегали.
   «Голодный, как волк... Ну и чёрт с тобой!» – и Арик запрыгнул в трамвай.
    Петя чувствует перед Ариком некоторую вину, поскольку нарушает сейчас неписанные правила их дружбы, отпуская приятеля одного в летний вечер городского парка, где может произойти что угодно. Конечно, Бичуг есть, Толян, Малыш... Да разбегутся, случись что. Но Арик сам виноват, не больно он печётся о друге. Вот, совсем недавно сделал такое, что он его не понял, очень не понял... Зашли в одну общагу, пять комнат пустых, одни кровати и две девочки, медички-акушерки, одна старая знакомая Арика и её подруга. Выпили, разбрелись по комнатам и его, как её там, Верка или Зинка уперлась и ни в какую, не даёт. Одной рукой зажал ей руки, второй сдернул с неё всё. Начала дура стонать да орать, целку из себя строить, а на ней-то и клейма ставить негде... Так Арик вышел, Зинка в окно сиганула, а этот интеллигент начал его отчитывать: «Ты не так с ней поговорил, не там погладил...» Что Арик понимает? Да у него не шибко и стоял на эту Верку. Просто хочется... ласки. Любви. Ведь его никто никогда не любил. Никто. Всегда одинок. Друзья, мужики... Арику хорошо, он всё прошел, бабы его любят. А эта вот сама остановила, сама! Ну что ж, блатная, но мало ли чего? Он тоже сейчас блатным считается... Так что ж, он и не человек? И она человек. Симпатичная...

     – Ну ты здоровый, хе-хе. Ты наш? Наш? Ты не «петух»? Хе-хе-хе, – симпатичная дёргает его за рукав, улыбается, она довольная, что он остался и не поехал с товарищами.
   – Обижаешь, начальник! – хехекает Петя, пошире улыбаясь, показывая золотую «фиксу» и припоминая термин «петух». – Откинулся из зоны на химию, – привирает он, каная за своего.
   – Меня Валькой зовут, – говорит, смеясь, симпатичная. – А её – Нинка. Чё, Нинка, хороший парень? Здоровый. План сделали, пойдём дохать? А тебя как?
      – Петя, девоньки, Петей зовут.
      – Ха-ха, это чей-то, кликуха? – смеётся Валька. – Петя, пойдем с нами? Мы тут рядом. Мы всё, план сделали, по стольнику в день на каждую. На четвёртом маршруте пашем...
   Петя делает вид, что что-то понимает и идёт вместе с ними. Девки ему нравятся. А что? Самостоятельные, не то, что какие-нибудь дешёвые кривляки. И повидали, небось, такое... Девки знают жизнь и он перед ними, конечно, пацан, но не надо этого показывать.
   Впереди них идёт слегка покачиваясь подвыпивший мужик с сумкой на плече.
   – Щас мы его «купим», – говорит Валька, лицо её загорается и хорошеет.
   Мужика задевает плечом встречный прохожий, Валька мгновенно расстёгивает замок на его сумке, выхватывает из неё бутылку шампанского и передаёт Нинке. Нинка также мгновенно прячет её в свою сумку. Валька успевает ещё раз заглянуть в открытое нутро чужой сумки, но, видимо, там больше ничего её не привлекает. Они обгоняют мужика.
   – Ха-ха – смеётся Валька. – Этот «пропаль» мы сейчас употребим! Бедный «потерпила», похмелиться нечем будет! Видал, как я лихо «разбила дурку»?
   Петя поражён, не все слова ему понятны, но делает вид, что для него всё это не впервой. Девки ему нравятся, есть в них какая-то неизвестная ему свобода, романтика, совсем другая жизнь...

   Они проходят через толпу по узкому месту, потому что рядом чем-то ещё торгуют и очередь мешает проходу. Валька, видимо, решила показать новому знакомому свой класс. Длинными тонкими музыкальными пальцами она у всех на виду вытащила из кармана куртки проходящей рядом женщины портмоне и сунула Нинке. Но никто, кроме Пети, этого не видал.
   – Вот, «мальцы», кормильцы, – вытягивает пальцы Валька. – Сколько в «лопате»?
   Нинка вытаскивает портмоне, считает, портмоне выбрасывает в урну.
– Тридцать два.
   Они заворачивают в подворотню, прямо в центре города, поднимаются на третий этаж. Здоровенная, старой постройки с высоченными потолками, запущенная грязная квартира. Три или четыре комнаты. Заходят в одну из них: кровать, стол, детская кроватка со спящим ребёнком, запах пелёнок, бабка. Бабка тут же молча сваливает.
    Садятся за стол и начинается разговор за шампанским. Петя узнает, что ребёнок – Валькин, что очищать карманы граждан девочки имеют право только на четвёртом маршруте трамвая, а на Ленинской – это уже они залезли в чужой огород. План у них – по сто в день на каждую. Кому сдают? Кому надо. Подписали их на три года. Осталось пять месяцев...
Нинка ушла. Петя потащил Вальку на колени к себе, начал щупать и балдеть. Она соскочила. «Я щас, в ванну...»
   Только легли – звонок в двери. Валька побежала открывать, накинув халатик. В комнату вместе с Валькой зашёл человек – в шляпе, в красивых очках от близорукости, аккуратно одетый. Взглянул на Петю, снял шляпу, интеллигентно сказал: – здравствуйте. И Петя ответил: – Добрый вечер.  -  Человек положил на стол что-то, завёрнутое в газету, а сам взял со стола приготовленные девками заранее деньги, тоже завернутые в бумажку. Не считая, сунул во внутренний карман пиджака. На лацкане Петя разглядел «поплавок».
    «Ну и дела! Вот это люди! Вот это «малина»! – восхитился Петя, радуясь, что так легко попал в этот запретный мир и запросто всё видит.
    «Интеллигент» надел шляпу, культурно сказал «до свидания» и ушёл. Валька закрыла за ним двери, вернулась, скинула халатик... «Шикарная фигура! Её бы пододеть, а то носит какое-то замусоленное тряпье. Какая девочка!» – разгорался Петя. Валька легла и в ту же секунду как ужаленный заорал разбуженный интеллигентом ребенок. Опять ей пришлось вставать, кормить молоком из бутылки ребёнка. Халат она не надела и Петя истекал, собираясь соскочить с кровати...
   Но вот ребенок накормлен и Валюха рядом, но... звонок в двери!
   – Да чёрт с ним, не открывай! – Петя зажал её и ищет то, ради чего он сюда пришёл. Но она напряглась.
   – Это муж...
    И Петино суперменство начинает катастрофически таять и сокращаться. Вместе с потенцией.
   Валька подскакивает, напяливает трусы и халат. Петя бегает – красив, как Апполон, – ищет трусы. Находит, суёт в одну штанину две ноги. А надо успеть ещё надеть брюки, два носка, рубашку и пиджак... А муж всё названивает, специфически, свой код.
   Валька побежала открывать. Муж, парень средних размеров, с блатной рожей и руки все в наколках, застал Петю в брюках, в одном носке и с рубашкой в руках.
   Муж что-то угрожающе мычит. «Да он же немой! Ну, попал...» –Петя натягивает рубашку обратной стороной. Муж подскакивает к Пете, что-то где-то у себя выдёргивает и в воздухе блестит стальное лезвие. Петя перехватывает руку и давит слегка запястье – примерно в пятую часть своей силы. Нож падает на пол. Петя подбирает его. – Хорошее пёрышко, – говорит Петя, сунув наборную ручку ножа в карман брюк, снимая и надевая правильно рубаху. Он натягивает второй носок, надевает туфли и пиджак. Достаёт из кармана нож и кладет на стол. Молчаливая сцена. Надо уходить. Немой мычит, расстёгивает куртку, вытаскивает из-за пояса бутылку водки и бухает её на стол. Петя пьёт и впервые в жизни не пьянеет.
     Потом немой показывает ему – я, мол, уйду в другую комнату, а ты оставайся с ней, с Валькой. Валька как будто слегка смущенно смотрит в пол. В этом мире побеждает сильнейший... Но Петя не готов к такому резкому переходу границы моралей. Да и потенция его от стрессов этого вечера пострадала. Мужчина – организм тонкий...
    Валька провожает его на улицу, назначает свидание. Петя уходит и думает, что если волею судеб он попал бы в этот параллельный мир, то вряд ли бы стал в нём атаманом. Не такой он человек. Скорее всего, и его бы заставили сдавать свой «план» – в виде чьего-нибудь телохранителя или боевика. А это совсем не для него. У него есть большая мечта – стать шеф-поваром или даже директором ресторана...

                Эпизод второй.

На соседний завод, располагавшийся за забором «Росмясорыбторга», где трудился Арик, приехала выездная сессия краевого суда. Показательно судить трех преступников, совершивших тяжкое преступление. Все трое работали на этом заводе. Милиция попросила администрацию «Росмясорыбторга» выделить нескольких молодых крепких ребят – подружинить во время заседаний.
Попросили подружинить именно посторонних, не с завода – на всякий случай...
     Уже несколько месяцев бригада СМУ-3, в которой работал Петя, вела монтаж нового холодильника на территории «Росмясорыбторга». Так что в дружину попали оба приятеля. И Петя был горд. Эта гордость проявлялась на его посерьезневшем, посолидневшем большом лице – доверили ему, химику, дежурить на суде! Но может быть, петина серьезность объяснялась и тем, что этот суд напоминал ему о том, на котором судили его самого.
      Возле входных дверей конференцзала крутилось десятка два несовершеннолетних пацанов, из-за которых и потребовалась, очевидно, дружина. На суд пацанов не пускали. Большой современный зал был полон рабочими завода и посторонними, желаю¬щими посмотреть... Были даже корреспонденты с фотоаппаратурой и магнитофонами. Преступники сидели ниже сцены, справа, надежно охраняемые изрядным количеством милиции.
   Перед тем, как зайти в зал, Петя и Арик, вместе с другими парнями-дружинниками, оттеснили пацанов, смахивающих на малолетних уголовников и рвущихся туда, за дверь, где на скамье подсудимых сидят их друзья и кумиры.
   «... попалась птичка», – сказал Козлов и ударил ее кулаком в живот...
   «... В то время, когда Козлов и Яковенко надругались над ней,    Гниловский вытащил свой импортный фотоаппарат «Канон» с моментальной фотографией и снимал, тут же показывая получающиеся фотоснимки Козлову и Яковенко. Потом Гниловский отдал фотоаппарат Яковенко и присоединился к Козлову...»
    «... отпускать нельзя, – сказал Козлов. – Будете тогда дома сидеть и гулять не пойдете. Она заявит или встретит где-нибудь и опознает», – Козлов протянул опасную бритву Яковенко. Тот отказался. Гниловский тоже отказался. «Учитесь, пока я жив», – сказал Козлов и полосанул ей по горлу...
   
    Арик бледнеет, сердце колотится. «Кромсать, кромсать ножом! Сначала эту дегенеративную рожу Козлова или лучше кастетом крошить зубы и по черепу по черепу безмозглому стриженному на тебе сволочь! в узкий лоб! а потом Гниловского приторно-смазливого разыгрывающего раскаяние на! на сволочь! Чтоб не жил... И того заплывшего кабана Яковенко тупой кабан...» – Арика в жизни всегда бьют, а он всегда потом долго разделывается с обидчиками мысленно и всегда жалеет, что не совершил этого наяву. Не может...

    «... да, мать умерла пять лет назад, когда Ларисе было двенадцать... Да, следил, это было ее первое в жизни свидание с мальчиком», – выступает отец, молодой ещё мужчина. Он плачет, его трясет. «А вам не жить сволочи, не жить!» – кричит он в сторону подонков. Отцу во время следствия показывали цветные фотографии, сделанные импортным фотоаппаратом...
   Арик искоса взглядывает на Петю. Тот сидит свекольнокрасный, сжимает мощные кулаки. – А их на зоне опетушат, козликами сделают, а может, и замочат. Там не любят таких, – говорит Петя, но одновременно оба вспоминают, как совсем недавно Петя заламывал руки девочке в общаге...

«... а я ей сказал, чтобы она не шла через парк, а по дороге...» – говорит «мальчик», тот самый, к которому семнадцатилетняя Лариса Стешкова пришла  впервые в жизни на свое первое свидание и который её не проводил домой...

«... всю ночь Лариса ползла по парку к дороге, – рассказывает обвинитель. – Смерть наступила около пяти утра...»
«Приговорить к восьми годам лишения свободы Яковенко...»
«Ведь ошибка природы... Пусть не резать их... Неправильный генетический набор. Их ничем не воспитаешь, тем более, тюрьмой... Пусть не резать их... Чёрт с ними, пусть безболезненно... Укол... Или таблетку цианистого. Они не должны существовать, это ошибка природы. Двоим всего по восемнадцать, а Козлу двадцать два», – думает Арик. – «А сколько на них «пропавших без вести»?
«... приговорить к восьми годам лишения свободы Гниловского...»

    Арик оглядывает зал, всматривается в лица. Все разочарованы. Чем? Что закончился спектакль? Жуткий, но всё-таки спектакль. Никто не верит полностью в реальность, потому что это не с ними произошло, потому что не видели своими глазами, потому что подсудимые имеют такую же оболочку как и все остальные, потому что в т а к о е трудно верить. И не хочется. А что думают родственники подонков? Может, им кажется, что они лишь смотрят страшный сон?
«... Приговорить к пятнадцати годам лишения свободы Козлова...»
Всё, кошмарный сон окончен? Пора вставать?

    Но не успели отзвучать последние слова приговора, как что-то резко и оглушительно громко взорвалось! И ещё, и ещ! Стешков, отец Ларисы, в упор стрелял из пистолета в гадов! Мимо, мимо... Милиционер повисает у Стешкова на руке, а тот жмёт и жмёт курок. Баx! Бах! Бах! – в пол. Подлетают ещё из охраны и сбивают Стешкова с ног...
    Нет, это не страшный сон, это кошмарная жизнь!
Зал очнулся от шока. Заорали, засвистели. И вдруг – все встали в едином порыве и начали хлопать! Стешкову.
      – А-а! Суки, суки!! – орал Петя, стоя и размахивая мощными смертельными своими кулаками...
   Через несколько дней приятели прочитали в местной газете, что Стешков – мастер спорта по стрельбе и экс чемпион республики, стрелял в преступников из самодельного пистолета почти в упор и не смог попасть... И что один из преступников прислал из мест заключения письмо в часть с благодарностью караулу, спасшему ему жизнь.

   После этого эпизода они более не заговаривали о миллионе. И даже, когда мать Арика нечаянно зашла к соседке не позвонив – толкнула дверь, та оказалась открытой, и застала её с несколькими разверстыми чемоданами, полными денег, и Алла Юрьевна с испугу или растерянности предложила: «Вам нужны деньги? Берите сколько нужно...»
  Даже после этого Арик рассказал о деньгах Пете, как о казусе, но не больше. И Петя ответил, как на казус: «Да пусть она захавает свой миллион!»
   И всё, о миллионе не говорили.

                Следствие ведут знатоки.

     – Итак, у нас опять большое ЧП – вчерашнее убийство, – подполковник обвел взглядом присутствующих. – Давайте восстановим картину, по возможности, в целостности – что мы имеем. В пятнадцать двадцать нам сообщают, что в горбольницу, во второе отделение нейрохирургии поступила пострадавшая с сотрясением мозга и подозрительными травмами. В шестнадцать тридцать в отделение является водитель одиннадцатой автоколонны и заявляет, что у него угнали самосвал «камаз» номер ПРИ 34-12 в то время, когда он распивал пиво. Угон совершен недалеко от дома пострадавшей. В семнадцать пятьдесят анонимный детский голос сообщает по телефону, что в лесу, в районе бухты Улисс, стоит «камаз», а в закрытой кабине «лежит дяденька весь в крови». На место выехали дежурный следователь Ковалев, оперуполномоченный угрозыска Абдусалямов, эксперт Липецкая, кинолог Петров. Номер «камаза» – ПРИ-34-12. В запертой кабине находился некто Сергей Иванович Новиков, двадцати трех лет, рабочий СУ-9. В карманах обнаружено удостоверение личности, капроновый женский чулок, маховик от водопроводного крана – кастет. На кастете следы крови и присохшие волосы. У самого Новикова тяжёлое пулевое ранение. Успел сказать, что он «химик» из общежития на улице Промышленной. Произнес фразу: «Тёмный гад». Умер по дороге в реанимацию. В кабине «камаза» на полу найдена сторублевая купюра. В двух километрах от «камаза» обнаружены сгоревшие, еще дымящиеся «Жигули» 2108 под номером ПК-17-23. Возле обоих машин зафиксированы идентичные следы.
   Хочу отметить вчерашнюю оперативность сотрудников. Многое успели сделать. В больницу к пострадавшей выехал дознаватель Сергей Карнаухов. Пострадавшая, бывший работник четвертого горпищеторга, в этот день должна была сесть на скорый поезд «Россия» и отбыть на новое место жительства – она поменяла квартиру. Карнаухов, что вы можете нам доложить?
   – Не много. Карина утверждает, что ничего не помнит. Нейрохирург же говорит, что сотрясение у неё не слишком тяжелое. Скорее всего – шок, потрясение. Она может не помнить самого события – как её ударили, но кое-что из своей жизни она должна помнить. Мне же показалось, что Карина не х о ч е т помнить и не желает со мной говорить. Но, конечно, здесь судить... Психика, мозг, сотрясение... Ведь обычно такие беседы проводим с ними не раньше, чем через сутки.
В общем, она не вспомнила – куда и зачем она должна была ехать, где её вещи. В карманах плаща осмотрел паспорт, ключ от квартиры, билет на поезд, кошелек с пятьюстами рублями.
– Так, хорошо. Ковалёв, продолжите.
– Вот у меня показания соседей Кариной. «Камаз» 34-12 побывал сначала у подъезда Кариной, примерно, около пятнадцати часов. На левой его дверце диагональная царапина, ее заметила одна из соседок, сидевших на скамейке в это время. Но самое главное, соседка по лестничной площадке, Березова, утверждает, что видела Карину выходившей из своей квартиры с двумя чемоданами. Необходимо побеседовать ещё с одной соседкой, учительницей, она хорошо знакома с Кариной. Беседовал с её сыном – молодой человек двадцати пяти пет. Говорит, ничего не слышал, смотрел телевизор. Поведение у него несколько нервозное... Соседка Берёзова видела также в кабине «камаза» одного парня. По её описанию приметы совпадают с Новиковым. Необходимо опознание.
  – Хорошо. Вика Александровна, вы успели сделать экспертизу?
  – Да, товарищ подполковник. Но только по Кариной. Кровь на кастете принадлежит ей. Волосы – тоже. А на вскрытие трупа сейчас поеду.
  – Так, вернемся к фразе Новикова – «тёмный гад». Товарищ участковый, у вас она никаких ассоциаций не вызывает?
– Ещё как вызывает, Виктор Андреевич. Особенно, когда я иду в опорный пункт, а Темнов Гера мимо меня медленно прокатывает на шикарной машине с шикарной, извините за выражение, бабой. И мне ручкой машет. Я сразу вспоминаю свою «квартиру» с услугами во дворе за пятьдесят рэ в месяц, и две двухкомнатных сдвоенных квартиры Темнова – с двумя кухнями, двумя туалетами и двумя ванными...
   – Это хорошо, когда злые ассоциации. А по существу есть что-нибудь, Николай?
   – По существу? Квартира с учёта снята вместе с хозяином. Что там делалось – рассказывать не буду, известно. И наше прежнее начальство было в курсе, но... Он и раньше не работал, и сейчас числится в каком-нибудь липовом кооперативе. Машина – «тойота». «Карона» называется. Даму видел несколько раз. Молодая, из этих... интер или наших... девочек. Соседи не жалуются. В квартиру заходить не имею права. «Наше время пришло», – так они теперь говорят. Демократизация. Вот всё, что могу сказать по существу.
   – Значит, так, товарищи. У нас уже достаточно «висяков». В том числе и «мокрых». Здесь у нас много фактического материала. Но. Версия «сообщника» явно отпадает. Если бы убил сообщник или сообщники, не потребовались бы «жигули». Боюсь, как бы здесь не столкнулись интересы двух преступных групп... Сейчас не упустить время. По горячим следам. Так, следственная группа – соседи, соседи и ещё раз соседи! Наводчики рядом, как можно быстрее нужно выявить. Подключитесь к спецкомендатуре, они выясняют сейчас связи Новикова. Вика Александровна, экспертиза – характер раны, срочно! Сейчас найдем вам машину... Абдусалямов, разыщите, пожалуйста, нашего Шерлока Холмса Лёню и вместе с ним – ко мне! Всё. Николай, задержись...

                Влип.

   «Три звонка – интервал, три звонка – интервал. Так звонит Ланочка...» – Темный подошел к двери, взглянул в глазок. – –«Увы. Опять эта рожа. Ну чтож, хоть деньги. Каких-нибудь жалких десять кусков...» – он отодвинул засов.
   – Здорово, Темнила. Что, премии ждешь? Не дождёшься. С тебя неустойка – четыреста семьдесят штук.
   – Как это-как это? – Герман, чувствуя недоброе, мгновенно входит в роль эдакого юморного мужика.
   - Короче, слушай сюда. Беспредела пришлось шлёпнуть. Некультурный оказался паренёк. Хулиган. А Бичуган убежал с твоей премией. Хотя, ты ее не заработал. Не было там мильёна. И пацаны твои поехали не в ту степь. Не на хату, а в лес попёрли. Бичуг единственный свидетель, его надо найти. И убрать. Мы ничего не боимся, но нахрен нам такие хвосты. Короче, с гагарой мы разберёмся – где еще полмильёна, а тебе, Тёмный, оказано большое доверие. Насчёт Бичугана... Заодно заберёшь свои премиальные. Если будет больше – прощаем.
  – Да вы что?! Да вы... Я... Не-ет, я не мокрушник и не...
  – А что ты предлагаешь? Убирать тебя? И всех твоих пацанов-наводчиков? И любимую Ланочку? Можно и так. Но долго.
А Бичуг – конкретный свидетель. Вырвать звено из цепи – и концы. В тебе мы уверены, а остальные... Ланочка хорошо знает мой кулак и мой ... , ха-ха-ха! Ладно-ладно, Тёмный, без обид. Как говорится: в жизни может бытъ всё и даже больше. Так что скажешь?
   – Я сказал. Я не мокрушник.
   – Тогда давай попрощаемся. Приказ есть приказ, сам понимаешь. Мне тоже всегда неприятно, когда я это делаю... – жук вытащил из кармана финку.
   Тёмного затошнило и ноги ослабли.
   – Да ты что, ... ... что ли?! – заорал он.
   – Гы-гы-гы, гы-гы-гы! Что, очко не железное? Ладно, хорошо пошутили. Насчёт Бичугана – не можешь, так узнай, где он прячется, сучёнок.
   – Как же я узнаю?
   – Ну, кто-нибудь из пацанов должен знать. Может, хата есть какая. Попробуй, попробуй, в обиде не останешься. В общагу не ходи, там уже наши общие друзья занимаются... Поспрошай у пацанов аккуратно. Если что – звякнешь по 2-35-63. Запомнил? Ну, будь здоров, не кашляй...
 
     «Вот же сука, вот же сука! Славик поганый... – Тёмного всего трясло. – Влип! Подонки! Ну зачем, зачем было мочить Беспредела?! Бичуган... Конечно, если его возьмут, он расколется и потянет... Что же делать?!» – Тёмный бегал по комнатам, лихорадочно обдумывая своё положение. "В общагу нельзя. Ах, пацаны, пацаны... Петя? Нет, этот не скажет. И вряд ли что знает. Так, кто... А Игорёк? В одной комнате.... Миловидный пацан, москвич, интеллигент... За мелкое хулиганство. Здесь бывал сколько? Раз пять. С Бичуганом. На танцы-манцы вместе... Может, совместные девочки, адрес...»
    Тёмный решился. Прошёл в спальню, завернул ковер. Достал из кармана брюк связку ключей, нашел нужный и отпер внутренний замок металлического люка. Неприятное воспоминание. В прошлом году сюда совали труп. Обыграли парня. Приехал с севера и за восемь тысяч... Но не до воспоминаний. Темный нагнулся, нажал кнопку выключателя и полез вниз. Когда-то он работал в домоуправлении. Женился на домоуправше, напрописывали они кучу родственников, объединили две квартиры. А этот бункер он сделал сам. Из него можно пройти по тоннелю, по трубам теплоцентрали в конец дома и выйти наружу через дверцу, ключ от которой тоже у него...
   Тёмный вытащил из тайника «пушку». Замечательная штука.
Умеют япошки вещи делать...
   Он объехал несколько строек и в конце концов, перед самым обеденным перерывом разыскал Игорька...


                Принцесса.

      Семнадцать часов – время для прогулок аристократов. Корабельная набережная, озарённая ласковым закатным осенним солнцем, ещё сочно зелены газоны, но уже остро пахнет опадающей листвой и арбузно благоухает посвежевшая морская вода. У стенок – корабли, военные и гражданские. С громадных крейсеров и эсминцев тысячи воспалённых молодых глаз вглядываются в Корабельную набережную, вернее, в тех, кто по ней идёт. А по ней прогуливаются сейчас девушки – семнадцать часов, аристократическое время...
    И на гражданских судах торгового флота идет «прифраерёжь» –ребята, пришедшие из Австралии, Америки, Сингапура, Японии, Бангкока, «упаковываются» в лучшие импортные наряды, рассовывают по карманам сигареты – «Филипп Морис», «пел-мел» и обязательно валюту – боны и чековые книжки. Семнадцать часов, по Корабельной набережной пошли девушки...
   А в опрокинутом высоченном хрустальном бокале осеннего неба, где-то на самом донце, плавают чаинки птиц и доносится их закатный грай.
    А гибкие геометрические линии белых кораблей и стройных белых домов по сопкам вокруг бухты словно зовут куда-то, в светлое будущее прогресса...
    А старинные здания центра, построенные знаменитыми итальянскими и французскими архитекторами, словно перекидывают мосты во времени, позволяя жить в других эпохах...
   И сквозь розовые очки заката не хочется замечать страшноватые жерла пушек, хищные носы ракет и тупые бочки глубинных бомб, возле которых молодые люди три года проходят стадию «винтика»...
    И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что вся канализация с белых стройных домов стекает в натуральнейшем виде в эту некогда прекраснейшую бухту, много десятилетий мёртвую, пропитанную насквозь мазутом и прочей смертельной дрянью. И не хочется удивляться – как она умудряется благоухать осенними арбузными корками...
    И сквозь розовые очки заката не хочется знать, что ветшает великолепие старинных зданий и городские власти исподтишка сносят их – одно за другим...
   И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что здесь, каких-нибудь сто тридцать лет назад была первозданная тайга со своей вселенной, от которой не осталось ничего. Ни о д н о г о дерева. Даже за городом, где совсем недавно остатки уникального леса вырублены под дачи...
   Ах, эти розовые очки! Через них хорошо рассматривать свои голубые мечты. Их нельзя носить долго. Только мгновения даются, только секунды, чтобы пролететь в каком-то четвёртом измерении и принять очистительный душ  и д е а л ь н о г о. И поверить, что ты не плесень и не злокачественная опухоль на этой Земле. Что массовый психоз века – стада автомобилей, сжирающих твой кислород – явление все-таки временное, преходящее. Что все «фазы», пройденные тобой, были не зря и что твои потомки, не войдут в последнюю – не превратятся в какие-нибудь пластмассовохромированные нейрокомпьютеры...
   Ах, эти разовые очки заката! Только краткие миги даны, чтобы взглянуть сквозь них на высокий иллюзорный экран неба, включенный кем-то или чем-то, и разглядеть на нём себя. И вернуться на землю.
Тем более, что уже семнадцать часов и по Корабельной набережной пошли девушки... Но среди всех появляется одна! И остальные девушки словно застывают, превращаются в фон, в неживую бутафорию, поставленную здесь ради этой – одной, единственной!
     Какие ноги! Какие ноги... В ажурных чёрных чулках, они при движении этих божественных ног меняют рисунок – порхающие бабочки летят, летят... Золотые босоножки тридцать пятого размера. А лак маникюрный – о-о! А волосы! Какой шампунь! И аромат на километр французской шанели... Одной ножкой пишет, другой зачёркивает. Принцесса

      Семнадцать часов – время для прогулок аристократов. Корабельная набережная, озарённая ласковым закатным осенним солнцем, ещё сочно зелены газоны, но уже остро пахнет опадающей листвой и арбузно благоухает посвежевшая морская вода. У стенок – корабли, военные и гражданские. С громадных крейсеров и эсминцев тысячи воспалённых молодых глаз вглядываются в Корабельную набережную, вернее, в тех, кто по ней идёт. А по ней прогуливаются сейчас девушки – семнадцать часов, аристократическое время...
    И на гражданских судах торгового флота идет «прифраерёжь» –ребята, пришедшие из Австралии, Америки, Сингапура, Японии, Бангкока, «упаковываются» в лучшие импортные наряды, рассовывают по карманам сигареты – «Филипп Морис», «пел-мел» и обязательно валюту – боны и чековые книжки. Семнадцать часов, по Корабельной набережной пошли девушки...
   А в опрокинутом высоченном хрустальном бокале осеннего неба, где-то на самом донце, плавают чаинки птиц и доносится их закатный грай.
    А гибкие геометрические линии белых кораблей и стройных белых домов по сопкам вокруг бухты словно зовут куда-то, в светлое будущее прогресса...
    А старинные здания центра, построенные знаменитыми итальянскими и французскими архитекторами, словно перекидывают мосты во времени, позволяя жить в других эпохах...
   И сквозь розовые очки заката не хочется замечать страшноватые жерла пушек, хищные носы ракет и тупые бочки глубинных бомб, возле которых молодые люди три года проходят стадию «винтика»...
    И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что вся канализация с белых стройных домов стекает в натуральнейшем виде в эту некогда прекраснейшую бухту, много десятилетий мёртвую, пропитанную насквозь мазутом и прочей смертельной дрянью. И не хочется удивляться – как она умудряется благоухать осенними арбузными корками...
    И сквозь розовые очки заката не хочется знать, что ветшает великолепие старинных зданий и городские власти исподтишка сносят их – одно за другим...
   И сквозь розовые очки заката не хочется помнить, что здесь, каких-нибудь сто тридцать лет назад была первозданная тайга со своей вселенной, от которой не осталось ничего. Ни о д н о г о дерева. Даже за городом, где совсем недавно остатки уникального леса вырублены под дачи...
   Ах, эти розовые очки! Через них хорошо рассматривать свои голубые мечты. Их нельзя носить долго. Только мгновения даются, только секунды, чтобы пролететь в каком-то четвёртом измерении и принять очистительный душ  и д е а л ь н о г о. И поверить, что ты не плесень и не злокачественная опухоль на этой Земле. Что массовый психоз века – стада автомобилей, сжирающих твой кислород – явление все-таки временное, преходящее. Что все «фазы», пройденные тобой, были не зря и что твои потомки, не войдут в последнюю – не превратятся в какие-нибудь пластмассовохромированные нейрокомпьютеры...
   Ах, эти разовые очки заката! Только краткие миги даны, чтобы взглянуть сквозь них на высокий иллюзорный экран неба, включенный кем-то или чем-то, и разглядеть на нём себя. И вернуться на землю.
Тем более, что уже семнадцать часов и по Корабельной набережной пошли девушки... Но среди всех появляется одна! И остальные девушки словно застывают, превращаются в фон, в неживую бутафорию, поставленную здесь ради этой – одной, единственной!
     Какие ноги! Какие ноги... В ажурных чёрных чулках, они при движении этих божественных ног меняют рисунок – порхающие бабочки летят, летят... Золотые босоножки тридцать пятого размера. А лак маникюрный – о-о! А волосы! Какой шампунь! И аромат на километр французской шанели... Одной ножкой пишет, другой зачёркивает.
   А лицо! Ангел в косметике. А какие у неё, должно быть, пажи, бельё... И глаза, глаза бездонные и голубые, как это бездонное голубое иллюзорное небо! Сексоидеал! О-о-о!!! Принцесса! Только за то, чтоб провести рукой по этим ножкам в чулках с порхающими бабочками, можно отдать полжизни! Или, хотя бы, двести чеков. Или двадцать бонов. Не жалко! Кто же, кто тот счастливец, кто будет лицезреть её в этот вечер, вкушать всемирный эталон женственности?! Неужели сейчас, прямо сейчас её подхватит какой-нибудь смазливый долговязый старший лейтенантик и уведёт куда-нибудь? Впрочем, куда он её может увести со своей зарплатой и полнейшим отсутствием квартиры? Не на крейсер же.
   Ну, а то что сверкает на обочине в пурпурных лучах заката? Что-то изящное, сигарообразное, серебристое, что-то сильно американообразное... Конечно, это кар. Автомобиль, то есть. И рядом стоит некто. Молодой! Черноусый! Красивый! Джинсовокожанный! С чем-то гаванским дымящимся... И принцесса медленно, интригующе и сексопильно приближается к нему.
   – Девушка, вы не скажете, какая сегодня температура воздуха? – спрашивает нежно джинсовокожанный супер, стоя рядом со своим серебрянным чудом, из-за приоткрытой дверцы которого льётся интимная импортная стереомузыка.
   Девушка чуть-чуть замедляет движение своих ног, ног Афродиты, лёгкая загадочная улыбка слегка касается её прекрасных губ, умело накрашенных не менее прекрасной помадой. Но она пока молчит. Талантливо держит паузу.
   Кто ты? Какая ты Афродита?' Афродита Пандемос – божество грубой чувственной любви, или Афродита Урания, вселяющая в людей возвышенную, идеальную любовь? Из какой морской пены ты вышла? У каждого времени – своя пена, и если ты, Афродита Портовая, вышла из нашей, современной грязной мазутной пены, то...
   – Если женщина говорит «нет», это значит, что она не  против поговорить, – тонко подмечает джинсовокожанный апполон.
  – По радио сегодня в сводке погоды объявили, что к вечеру температура воздуха будет не меньше двухсот ... градусов и ветер из-за границы... – наконец отвечает принцесса-афродита очаровательным контральто.
   Прощайте товарищи матросы, старшины, офицеры и ... прочие прохожие! Больше вы Принцессу не увидите сегодня. Сегодня не ваш день. Приходите завтра...
   Впрочем, и Принцессе не очень повезло, хотя красивая машина с красивым парнем мчала ее куда-то.
  – Руслана Андреевна Перминова, если не ошибаюсь? – говорит парень, выключив музыку. И Принцессе, где-то в области желудка, становится очень нехорошо.
  – Старший лейтенант уголовного розыска Леонид Николаевич Ивлев. Вот удостоверение. Не волнуйтесь, мы хотим с вами немного побеседовать...
   Все-таки, попала на лейтенанта!

ИЗ ШКОЛЬНОЙ ХАРАКТЕРИСТИКИ:

... за десять лет обучения в Брядской средней школе номер один Руслана проявила себя как способная ученица, активная пионерка и комсомолка, пользующаяся уважением одноклассников, а также учащихся из параллельных классов.
    Почти по всем предметам Руслана занималась ровно. Увлекалась иностранными языками, достаточно хорошо овладела английским, посещая факультатив. Самостоятельно изучала французский и итальянский, выписывая специальную литературу и пластинки. Посещала секцию аэробики. Участвовала в школьной художественной самодеятельности, часто выступала на школьных вечерах, пела и танцевала бальные танцы, имея к тому большие природные вокальные и внешние данные.
В девятом классе была комсоргом класса. Принимала активное участие в совхозных полевых работах и в работе на ферме.
Закончила школу с примерным поведением и отличными результатами, имея четверки лишь по трем предметам: химии, физике, тригонометрии...

ИЗ ПРОТОКОЛА ДОПРОСА:

   ... Руслана Андреевна Перминова, двадцать два года, кличка Принцесса, около трёх лет «работала» в городе Сочи валютной проституткой. Под давлением организованных преступников, специализирующихся на проституции, вынуждена была отдавать им до трёх четвертей «заработка». Несколько месяцев уклонялась от платы преступникам, подбивала партнёрш на создание «профсоюза» и покупку телохранителей. Была изнасилована группой рэкетиров из пяти человек, а потом избита. После чего отбыла в город Трускавец лечить почки. Затем прилетела в город Океанск, где, по её словам, случайно познакомилась с Германом Семеновичем Темновым /кличка Тёмный/ на морвокзале, у которого прожила на квартире четыре месяца.
На счетах Сбербанка имеет сумму около ста тысяч...

ИЗ МИРООЩУЩЕНИЙ ПРИНЦЕССЫ:

... мир рушится. Так ей стало казаться довольно рано. Может быть, с класса восьмого. Она ранняя и понятливая. Деньги не пахнут – прочитала где-то. Но и не в деньгах дело. Всё вокруг сложно и очень просто. Нужно только вовремя это понять. И взять сразу и много. Нужно только изобрести этот способ – взять. Неужели она, умная молодая и красивая, не сможет его изобрести? Неужели она должна потратить единственную, единственную молодость, чтобы продавать себя на какой-то ничтожнейшей работе, подчиняясь каким-то ничтожнейшим дегенератам-начальничкам, чтобы за полжизни накопить на какие-то дешёвенькие ложки-поварёжки, шкаф и половик? И выйти за какого-нибудь дурака инженеришку, ничего не знающего, не умеющего, с пожизненной рабской зарплатой – чтоб только с голоду не сдохнуть?
    У них в Брядске «взяли» ювелирный отдел в раймаге. Двое якобы рабочих. В чёрных комбинезонах, один с мотком белого провода на плече – вроде бы как электрики. Днем, во время перерыва обеденного, приставили лестницу к открытому окну на втором этаже. Залезли. Ключи торчали в сейфе. Сколько «случайных» совпадений... Говорят, взяли зо¬лота больше чем на миллион. Это еще по тем ценам... И с концами. Не нашли. А еще она читала, когда в школе училась, о валютных проститутках, путанах. Деньги не пахнут. Конечно, пахнут и еще как! Но это уж потом...
  А ещё... Бабка. Девяносто третий год, на огороде в любую погоду. Здорова ли, больна ли... Детей много у нее было. Шесть сыновей. Кто погиб на войне, кто спился. Бабка колхоз когда-то основала, пятьдесят лет отмантулила – это вам не в городе на всем готовом, ещё домашнее хозяйство, куча детей. Десять рублей пенсии. Ха-ха-ха! И зачем она его основывала? На коммунистическое будущее надеялась. Сталин им показал коммунизм, ха-ха-ха. Сейчас – совхоз. Миллионер. Каждый год по четыре миллиона государству должает. Ха-ха-ха! А на ферме! Навозу по пояс. На субботу-воскресенье закрывают. Две тысячи бычков. В понедельник приходим попоить хотя бы. Открываем, они бедные тощие шатаются. Пьют из корыта. Кто попил, кто нет. Алкаши везде.
Не-ет, всё рушится. В нашем Брядске – ****ск по-народному, да, в Амурской области, красная рыба всякая была, раки, караси, щуки. А сейчас – ничего. Речка высохла, озера – помойки. Сливают всякую дрянь, машины моют. Да вы сами знаете, какой везде бардак. Всё исчезает, тает прямо на глазах, надо успеть схватить своё. Домик в Крыму, красивая мебель красного дерева, аппаратура, культура... И питание. Психология уголовника? Зато не рабская и не баранья. Сколько вокруг овец и баранов! Так и прут досрочно в могилу с самой молодости. И ещё ура кричат. Чтоб не страшно... Насчет психологии. Так это не моя уголовная. Государственная. Хватай, что можешь – воздух, землю, воду. После нас – хоть потоп. А с волками жить – по волчьи выть... Народная мудрость не подведёт.
   Мне один старичок-чудачок свою теорию рассказывал. Вселенная, говорит, всего лишь чья-то машина, механизм, а тот, кто нас создал, выращивает людей лишь для того, чтобы питаться нашими мыслями. А я ему говорю – да он же с голоду сразу сдохнет, тот, кто нас создал. Да-а, разные чудаки попадаются. Не противно? Э-э, начальник! Знаешь, как в кино в подобных ситуациях показывают? Сидит у следователя этакая бля, краска с неё аж капает, сигарета в зубах, нога на ногу, юбка до пупа, трусами светит и базар такой: «Ты чё, начальник, в душу лезешь?» Ха-ха-ха! Но я так не скажу, я не так дурно воспитана. Ко всему человек привыкает, особенно к деньгам. А тебе не противно каждый день за сто шестьдесят деревянных вот с такими, к примеру, как я? Если откровенно – ведь кушаешь меня глазками, а? Кушаешь, я же вижу. А у самого дома жена, дети. Все мы скоты, а морали никакой нет в космосе. Где она висит? Нету. Её умные для дураков придумали. Чтоб дурачить. Сами-то её не соблюдают. Тем более, в сексе. Мне ещё один старый говорил: устаревает всё в человеке, только секс в памяти навсегда остается молодым. Вот та-ак, начальник. Со стариками? Да, в основном. Им не так много надо и они щедрые. Ценят красоту. Например? Для диссертации? А по-моему, ты слишком л ю б о п ы т н ы й. Да пожалуйста, я всё могу, хоть по телевизору. Нет, по телевизору, конечно, нет... Чтоб знакомые и родные... Ну, к примеру, америкашка один, советского происхождения, между прочим, говорит: «Принцесса, вот пятьдесят долларов и дай мне полизать.» Ха-ха! Где? На ногах между пальцами. Ну я, говорю, щас, ноги помою. «Ни в коем разе» – говорит. А другому надо меня только слегка пощипать, к примеру. А валюта идёт. Ну, бывают, конечно, и другие услуги. Самые-самые... Но за них и цена другая.
А-а, мне один большой умный начальник из Москвы так сказал: «Животное, которое осознаёт, что оно животное – человек. И делятся все на тех, кто осознаёт и кто не осознаёт." Вот так, начальник. С чего начала? Опять для диссертации? Для суда? А при чем здесь суд? Я никого не убивала. А проституция у нас законом не запрещена. Только для диссертации... Выпнули меня в семнадцать лет мои прекрасные трудящие родители на все четыре. Молодым везде у нас дорога. Поступила в хабаровскую педмуть. Эти заведения: пед, мед – это из деревни новых шлюх для города набирают. В лучшем случае – жён для дураков. Никто по специальности потом не работает. Ну, общага в старой бывшей школе. Комната – класс здоровенный и нас восемь. С разных курсов. Каждую ночь койки трещат, одна даже как-то развалилась. Парни лезут во все окна и двери, обучают будущих педагогов... Между прочим, я была ещё девочкой. Сейчас-то они, городские, в двенадцать, а я... Но в такой комнате долго не продержишься, да и ни к чему. А Валька, подруга моя, с этой же комнаты, она на курс старше, говорит – слушай, давай продадим твою... Не сопляку какому-нибудь же даром. А у нас стипендия тридцать рэ и то дурачили, не всегда давали. Голодали мы по чёрному. Пацаны только водку тащат. Два вечера мы с Валюхой покатались – останавливаем машины, которые пошикарнее, и ездим... Вино, шоколад, но всё не то. На третий вечер поймали. Полковник на «волге». Очень меня захотел. В семнадцать я посвежее была. Валька говорит « за девочку сто бонов. Мужик честный попался. Сто, говорит, не имею, только семьдесят. Ну, ладненько. Два дня я с ним... Вальке двадцать, себе пятьдесят. Приоделись немного в валютном. Потом... Потом мы бросили педмуть, с дуру ломанулись на завод. Заводы вокруг всё военные, лепят никому ненужную лажу. У нас на радиозаводе кроме военных изделий клепали для народа монгольского приемник – «Серинаду». Мы ее «Сериненада» называли. Ей бы гвозди забивать. Или в пещеру в каменном веке поставить – оно бы ещё и ничего было. На заводе? Дерьмо! И слишком много рук желает под юбку залезть. Красота – развратна. Ну, а потом мы с Валькой в Сочи и махнули. Валька шустрая, за год маклей в два раза больше меня сделала. И замуж за полгрузина вышла. У него отец грузин, а мать русская. Мандариновый сад. Она умеет, чуть не девочку из себя изобразила. Эдакая студенточка скромненькая. Я осталась. По пятнадцать кусков в месяц. Если бы эти коты поганые сочинские не забирали... Да, сволочи, кинули на бригаду, почки отстегнули...
Геру? Нет, я его не предала в таком уж смысле. Я же не знала, что они т а к сделают. Но это всё, разумеется, не для протокола – помирать в двадцать два года я не собираюсь. Да, когда я его встретила на вокзале – квартиру искала, сразу поняла, что котяра. Ну, пошла посмотреть. А хатка у него, сами знаете, ничтяк. Четыре комнаты, две кухни, два санузла. Против него говорить не хочу, он мне плохого не сделал. Ничтожество, конечно. Но, старый дурачок, влюбился в меня, по-своему, разумеется. Верите-нет, перевоспитывать меня брался, ха-ха-ха! И кто – Тёмный!
Продала всё-таки... Не думала... Да, сидели гусарики – ещё раз – не для протокола, да, на кону куча маклей, обували какого-то лабуха, кусков десять. И тут заходит жлобина, Славик, я его сразу узнала. И он меня. Виду не подаём, но мне очень плохо стало. Сочинский кот, главный. Он меня бил и... Вышла на кухню, он за мной. Я говорю – если отстанете, да дите с годик здесь на себя поработать, я вам подарю сразу миллион. Я ж не думала, что будет т а к... А Гера бы обошелся. Что, у него денег мало? Но никаких опознаний, подтверждений не буду делать...

                Почему?

   – Неужели?! Боже мой, какой ужас! Ай-я-яй! Да что же это творится?
   – Да, Елена Петровна! Но это ещё не всё. Вообще-то, я не имею права пока разглашать, поскольку следствие не закончено, но случай очень серьезный и чтобы вы имели полное представление... Сами налетчики, ограбившие вашу соседку, подверглись, по нашим предположениям, нападению. И один из них, тот, который, очевидно, совершил преступление в вашем подъезде, был убит, – Карнаухов сунул руку в карман кителя и нажал кнопку. Японский маленький магнитофон с очень чувствительным микрофоном. Удобная вещь, но дорогая. Долго копил, купил в комиссионке. Опрашиваемый всегда чувствует себя гораздо свободнее, когда говорит не для протокола, который у него под носом строчит следователь. Протокол подождёт. Сейчас нужно выяснить, очень много выяснить… – Сергей Новиков. Вам это имя ни о чём не говорит?
   – А почему оно мне должно о чём-то говорить?
   – Ну, у вас сын, может быть...
   – Сын у меня в таких компаниях не вращается. Хотя... У него в последнее время появился друг... Но я даже рада, что у него такой товарищ. Он очень сильный, боксёр. Правда... Он здесь... отбывает, не знаю, как это точно называется, «условно» или «досрочно»... как-то это? «Химия», что ли? Но Андрей говорил, что его слишком строго осудили, кажется, за превышение самообороны.
    – А фамилию вы его не знаете?
    – Нет. Да что вы! Он скромный парень. Зовут его Петей, живёт где-то в общежитии, на Промышленной, кажется.
   – Хорошо, Елена Петровна. Ваши соседи говорят, что вы были дружны с Аллой Юрьевной. Расскажите, пожалуйста, о ней. Как по-вашему, почему на неё было совершено нападение?
   Елена Петровна ощутила сильнейшую слабость в ногах. Та, далекая-далекая страшная догадка, которая у неё на мгновение промелькнула с первых слов следователя, сейчас вдруг неожиданно заняла всё пространство квартиры, весь объём воздуха и нависла над ней, над её сыном неотвратимой глыбой кошмара.
   – П-пойдёмте, пройдёмте в комнату. Что ж здесь в прихожей… Елена Петровна сидела и не знала – что ей говорить. Как объяснить этому молодому милиционеру свою жизнь? Что муж, моряк, погиб и она с молодости осталась одна с сыном. Что личная жизнь не сложилась, что не завелось близких друзей и подруг и она привыкла всем делиться с Андреем. Как объяснить, что она, учитель литературы, прививающая ученикам высокие идеалы, бывший парторг огромной школы, была в какой-то степени дружна с Аллой? Как объяснить многолетнее одиночество, когда бываешь рад   л ю б о м у человеку? И можно ли одиночеством оправдать то, что она м о г л а спокойно выслушивать торговые откровения Аллы, перечисления десятков способов делать большие деньги в магазине. «Ах, Елена Петровна, это очень просто! Продаём пару тонн кур с чёрного хода, конечно, по другой цене – и несколько тысяч в кармане только за день. А сколько сортов у красной рыбы! А вы думаете, сметана в таком жидком виде поступает? Да если её не разбавить – продавать было бы невозможно, такая густая. Хорошо, если честный продавец – молоком разбавит, а нечестный водой... Я работаю на ОБХСС, обычно меня посылают в небольшие магазины на должность зам. заведующей. Приходится их всех сдавать, а меня потом переводят в следующий магазин...
Почему она откровенничала? Тоже от одиночества, от невозможности перед кем-то похвастать или раскрыть своё тайное? Или считала её, учительницу, такой дурочкой и простофилей, с которой можно делиться т а к и м? Или заметила, уловила в ней что-то, в чем она сама себе не хотела признаваться? Почему другая соседка, с соседнего подъезда, Нина, тоже ра¬ботник торговли, с того же торга, тоже как-то поделилась с ней: «Вот у меня сто тысяч, а у Алки сто пятьдесят. Так у меня сын, а ей-то куда одной столько?» И когда Елена Петровна передала Алле эти слова, та рассмеялась: «Вот дура! Сто пятьдесят... Да у меня миллион! И даже больше...»
     – Видите ли... Понимаете... Не знаю, вправе ли я... Это... Это доносительство, – говорит Елена Петровна, понимая, что говорит что-то не то и отводит глаза от вопросительного напряженного взгляда следователя.
    – У нее... У Аллы... Было очень много денег. Она мне говорила... Но я не очень верила. А на днях... У нее дверь была не заперта, я случайно зашла и... Там стояли открытые чемоданы и... полные... Крупные купюры...
   – Сколько вы заметили чемоданов?
    – Я... Я не знаю, я растерялась, никогда не видела столько денег, она их укладывала... Несколько чемоданов. Может быть, три. Или четыре.
   – Как вы думаете, где она могла хранить такие деньги?
   – Где? Не знаю. Может быть, на балконе. Там у нее деревянный настил, весь заставленный банками и бутылками.
    Сергей достал бумагу и ручку – время для протокола, поскольку, увы – магнитофонная запись вне закона. Странны же, порой, наши законы – до полного абсурда!
   – А вам не кажется странным, что укладывая миллион или сколько там у нее было, ваша соседка забыла запереть дверь? – задаёт Сергей вопросы, успевая быстро записывать.
   – Странным? Не знаю, пожалуй, нет. Она в прошлом году перенесла очень страшную болезнь, менингит, едва не умерла. Оставляла мне на хранение несколько сберкнижек... И в кухонном столе тысячу на похороны. Может быть, после этого память...
   – Вот, распишитесь, пожалуйста. Это то, что вы рассказали.
Елена Петровна читает, но не может сосредоточиться, буквы прыгают и сливаются. Она расписывается.
   – Елена Петровна, а вы могли бы подробно описать то, что вы знаете? Заявление на прокурора?
   – Я? Н-нет... Нет-нет. Это будет... некрасиво с моей стороны.
   – Дело ваше, конечно. Но возможно, всё это в какой-то степени касается вашего сына. И... вы же учитель. Скажите, вы член партии?
  – Да.
   Сергей больше ничего не говорит. Ничего не говорит и учительница. Они смотрят в глаза друг другу. «Почему же? Почему?!» – Колет и жжёт немой вопрос в глазах следователя.
   – До свидания, – прощается Сергей, а у Елены Петровны нет сил встать и проводить его до двери.
   
     Елена Петровна сидит у письменного стола, за которым она проверила тысячи и тысячи тетрадей со школьными сочинениями на различные темы. Впрочем... Впрочем, впрочем. Какие там, к черту, «сочинения», какие там «различные» темы! Каждый год одно и то же, из поколения в поколение: «Прообразы коммунистов в романе Чернышевского «Что делать?», «Герой нашего времени», «Народ и партия едины», «Комсомольцы в произведениях Николая Островского». В младших классах все-таки была одна свободная тема – «Как я провёл лето». Наиболее охотно её и писали ученики.
    «Свобода» старшеклассников заключалась в выборе из трёх-четырёх обязательных тем. И ученики отвечали соответственно – надергивали подходящих цитат из учебников, объединяли их более или менее удачно своими корявыми соединительными предложениями. Или переписывали из сохранившихся тетрадок – слово в слово, у своих старших братьев и сестер. И она, она, учитель языка и литературы, профессионально призванная развивать творческие начала подрастающих новых поколений, она делала вид, что ничего не замечает, что так и надо, она исправляла ошибки и выставляла оценки – двойки и пятерки, за полное отсутствие т в о р ч е с т в а и собственных мыслей. А ведь за всю свою работу в школе она не выявила ни одного литературно одаренного ученика или ученицы... Почему?! И сын писал стихи, но... Чем она ему смогла помочь?! Со-чи-не-ни-я...
     Но разве она в чем-то виновата? Ведь она была лишь частью системы, пылинкой, летящей в мощном луче... Она верила! Она не задумывалась, потому что выше и ещё выше стояли люди, которые знали – к а к    н а д о.  И когда она читала книги, выдвинутые на «соискание» и «присуждение», никаким боком не прикасающиеся к настоящей литературе, книги, как близнецы, с одинаковыми серыми картонными «начальниками», «секретарями», «передовиками производства» – примитивные, как букварь, она втайне, не признаваясь себе, радовалась, что эти книги не входят в школьную программу. Пусть уж будет вечный Базаров Тургенева...
    Но верила, очень верила! Даже этим книгам соцреализма. Пусть в них не было её ветхого барака с длинным-длинным коридором, заставленным помойными вёдрами. Пусть в них не было деревянного жуткого, обмазанного дегтем общественного туалета на улице. Пусть в них не было утлого магазинчика рядом с бараком, заставленного водкой и вином, и барачных бабок, выдающих на прокат стаканы – за пустые бутылки, не было пьяных, валяющихся по ночам в соседнем чахлом парке. Пусть в них не было мизерной пенсии на сына за погибшего на производстве мужа, и не было вот этого ковра на стене, на который она копила много лет, отказывая себе и сыну в питании и одежде...
   Но она верила, верила, верила! Искренне. Что т а к   н а д о. Пусть в этих книгах нет литературы и культуры, нет непреходящих вечных человеческих ценностей, нет философских размышлений о тайнах жизни и смерти, тонких исследований рождений и умираний любви, но зато есть дух соцреализма, призывающий работать без прогулов, завершать очередные гигантские, нужные стране стройки, выпустить ещё десять миллионов тракторов... Она, как все, жила временно, ожидая будущего. Правда, жизнь настоящая проходила мимо...
    Это молодые сейчас, им легко говорить... Недавно юная учительница литературы выразилась, где-то подхватила: соцреализм – это когда начальству говорят приятное в форме, доступной для его понимания.
     А она т о г д а верила. И даже, когда в отдельных произведениях замечала между строк эзопов язык, направленный против того, во что она верила, искренне возмущалась – как можно! Эзопов язык хорош тем, что его можно показывать кому угодно, но никогда, никогда она не позволяла себе ничего подобного ни в школе на уроках, ни в жизни! Только прямо, только честно, как все! И жила, как все. Стояла в очередь за продуктами, одевалась в то, что было в магазинах. Как все.
     Но сейчас вдруг оказалось, что далеко не все жили «как все», что есть спецмагазины, спецбольницы, спецсанатории...
   Но сейчас, на сорок пятом году своей жизни, она прочитала «Архипелаг ГУЛАГ». Как ей не хотелось читать э т о! Как трудно ей было читать э т о! Её рано поредевшие и поседевшие волосы шевелились на голове и слёзы заливали страницы. Ей хотелось кричать! И жаловаться кому-то. Целые поколения, целые поколения учеников прошли через неё с их надерганными круглыми цитатами, с их со-чи-не-ни-я-ми!...
   Она знала, конечно, что-то знала. Её раскулаченный за три лошади дед. Он спасся, убежал ночью со своими десятью душами детей на Дальний Восток.
   Её вымершая в коллективизацию материнская родня и мать, едва выжившая, родившая её после голода, с сердечной недостаточностью...
   Слышала она в детстве и про «чёрные воронки». Но оказалось –десятки миллионов... И само её детство, в котором не было никакого детства, а был бесплатный труд в колхозе – на выживание.
 
     Но был в её жизни и другой период. Пришло время и ей дали рекомендации и приняли кандидатом в члены партии. Как ей запомнилось это событие, какую окрылённость чувствовала она тогда! Какие жизненные силы пробудились в ней тогда! Она стала завучем школы и парторгом. Большая четырехэтажная школа – самое крупное в то время здание в Морском районе. И учителя в те времена ещё считались настоящей интеллигенцией, пользовались авторитетом, а уж она, молодой парторг и завуч, тем более. Её уважали коллеги, она выступала на педсоветах, поднимала успеваемость, её вызывали на совещания в райком и горком... Ей удалось сагитировать вступить в партию беспартийную директоршу и вторую завуч – двух солидных маститых дам. «Мы не хотим вступать, потому что там много карьеристов и нечестных» говорили они. «Так вот вы вступите и докажите, что не все такие», – убеждала она. И сагитировала. А за директоршей подали заявление ещё  десять учителей.
    И её ещё более заметили, зауважали, её имя зазвучало с партийных трибун. А однажды, на совещании в райкоме, она сидела в первом ряду, и второй секретарь, черноволосый красавец Максимцев, из президиума заулыбался ей, сложил руки «замком» и потряс. Она обернулась – кому это он? «Да тебе же, тебе!» – сказал он вслух. А после совещания ей вручили ордер на новую двухкомнатную квартиру...
   А потом пришёл другой период. Директоршу перевели директорствовать в центральную школу, вторая завуч уехала. Елене Петровне предложили принять школу, но она отказалась, посчитала, что молода, ещё не заслужила, не справится. И тогда назначили директором невесть откуда взявшуюся даму со странной фамилией – Горе. И странные дела начались в школе с её приходом.

     Явился инструктор райкома Найденов, бывший ученик. «Елена Петровна, подпишите направление в Артек на двоих». «А кто такие? Что героического совершили?» – спросила наивно она. «Да ничего они не совершили. Они не с вашей школы. Дети самого». «Да как же так? Разве можно?» «Да что вы, Елена Петровна, в первый раз? Пришла разнарядка, две путёвки. А первый очень занят, дети мешают, а там три месяца...»
   И она, скрепя сердце, подписала.
   И ещё раз явился Найденов. «Елена Петровна, вот счёт, подпишите, пожалуйста, всего пятьсот рублей, мелочь». «Что за счёт?» «Ну, с вашего на наш. Да что вы, в первый раз? Так всегда делается». Но этот счёт она подписывать отказалась.
    Однако ей пришлось ставить свою подпись на других документах... В обязанности завуча входит подписывать табеля на зарплату для учителей. А в табелях стали появляться мертвые души – учителя, уволившиеся два, три, а то и пять месяцев назад. «Как же так, они давно уволились и должны были пройти по приказу в районо?» – удивлялась Елена Петровна. «Ничего-ничего, значит, там забыли. А мы их впишем и деньги получим. Да не себе же. Нужно лингофонные кабинеты оформлять, спортзал пустой. Подписывайте-подписывайте, не бойтесь, я отвечаю! – напористо сказала ей Горе.
    Подписала. На следующий месяц история повторилась. Но Елена Петровна случайно узнала, что самая богатая организация в городе – «Океанскрыбпром» е ж е м е с я ч н о, как школьный шеф, отчисляет на их счёт от пяти до десяти тысяч: на лингофонные кабинеты, на спортзал, на цветные телевизоры. А такую мелочь, как двести-триста рублей дают часто наличными: на шторы, стулья... Но в школе не появлялось ни новых штор, ни телевизоров, ничего...
    Елена Петровна не подписала табель. Она пошла к заврайоно.
   - Да что вы, что вы, не может быть! Ну, люди уволились, да, мы в курсе. Но, понимаете, школе нужны деньги. А Горе мы знаем как честного коммуниста, хорошего работника.
   – Но..., – пыталась приводить факты Елена Петровна.
    – Нет-нет, вы просто, очевидно, не сработались. Может быть, вам перейти куда-нибудь? Мы можем подобрать вам другую школу.

    Елена Петровна е щ ё ничего не понимала. И Горе решила ускорить процесс экономического образования своего завуча. Сразу же после её похода к заврайоно директорша вызвала Елену Петровну в кабинет и сказала обыденно и просто: – Мне завуч с чистыми руками не нужен.
    Елена Петровна написала заявление в районный ОБХСС и уже на следующий день была вызвана к третьему секретарю райкома. Там же присутствовала заврайоно.
   – Вы клеветница!! Клеветница!! – орали они на неё в два голоса. – Заберите назад свое заявление! – и бросили ей едва ни в лицо. Заявление, отосланное в ОБХСС ей бросили в райкоме...
    Закусывая валидолом, Елена Петровна написала ещё одно заявление – в краевой ОБХСС. Её вызвали. С ней беседовал майор, заместитель начальника.
   – Да, конечно. Но это всё сложно. Нужны факты. Мы, конечно, займёмся. Но может быть, вам все-таки перейти в другую школу? Или лучше – в другой район?
   Через несколько дней майор оказался в обеденный перерыв в их школьной столовой. Он подошл к ней и зашептал горячо на ухо: – Вы в Москву, в Москву пишите! Я здесь никто, пешка! Я ничего не могу...
 
    Елена Петровна не стала писать в Москву. Она не пошла в тот день давать уроки, а отправилась домой. Разобрала постелъ, разделась и легла. И больше не вставала. Вернее, первое время еще были силы, чтобы раз в день, ползком по стене пройти в туалет и обратно. А потом... Как ни стыдно, но сын носил горшок... Раза два-три в неделю случались страшные сердечные приступы. Сердце с огромной силой трепыхалось в груди, словно колотя в дверь и желая выскочить на свет. И тогда у неё появлялось единственное живое чувство – страх смерти. Сын вызывал «скорую». «Скорая» приезжала и уезжала. Сын вызывал участкового врача. Врач приходила, выписывала трехкопеечные таблетки и уходила. Через несколько лет она встретит Елену Петровну, узнает и невольно вскрикнет: «Вы?! Вы живы?!»
   Сын, старшеклассник, сам стирал, убирал, готовил. Но Елена Петровна почти ничего не ела. Она больше н и ч е г о не хотела. Она только боялась сердечных приступов.
   Приходили ученики с яблоками и цветами, рассказывали: «Нам пообещали, турпоездки, если мы соберём много стеклопосуды и макулатуры. Собрали на три с половиной тысячи, и ни денег, ни поездок...» Елена Петровна молчала. И голос у неё был слишком слаб, едва слышен...
   Потом кто-то из влиятельных родителей посочувствовал, ее положили на несколько дней в ведомственную больницу. Там ничего у неё, кроме плохого сердца, не смогли определить. Взялся её лечить психиатр. Он заскакивал в палату, зыркал вытаращенными глазами и орал: – Встать'!!
    Но Елена Петровна могла лишь приподнять голову и руки. Её
вернули домой.
    
     А через год она начала потихоньку вставать. И через год произошли большие изменения... Не все завучи – из других школ, уволились или слегли вот так, как она. Кто-то написал всё-таки, в Москву. А поскольку школ в стране не десять и даже не тысяча, и у каждой есть шефы, то насквозь проржавевший механизм каким-то чудом всё-таки сработал. Хотя и несколько своеобразно...
    Начались проверки. В бухгалтерии шефов – «Океанскрыбпрома», подняли журналы, в которых регистрировались суммы, переведенные на счёт школы. Но листы с этими суммами отсутствовали – их кто-то вырвал.
   Оригинально сняли и директора Горе. Пришла городская комиссия на выпускной вечер. «На лестничных площадках у вас темно. Вы нас, как директор, – не устраиваете», – заявили ей. И перевели в рядовые учителя. Не судить же её, слишком много знающую... Она и сейчас там работает, как говорят в народе, «с оловянными глазами». Впрочем, ей легче, поскольку один глаз у неё действительно вставной, стеклянный.
   Второй секретарь, тот самый красавец-мужчина Максимцев, всегда улыбавшийся, симпатизировавший Елене Петровне, давший ей квартиру, зашёл в свой гараж, закрыл двери, сел в машину и включил мотор...
   На него все финансовые дела по району и списали. А на кого еще? Ведь некоторые люди из райкома успели подняться в горком и даже в крайком. И даже...
   А как обстояли дела в других районах и городах – Елене Петровне не доложили.
   Через год к ней пришли персонально на квартиру и персонально извинились. И предложили директорствовать всё в той же школе. Елена Петровна персонально отказалась. Она уволилась и уехала учительствовать в глухую деревню, оставив закончившего школу сына хозяйничать в городской квартире.
   Завела она в деревне огород, кур, уток и даже... кабанчика. Учительствовала. Но от собственного характера не убежишь. И в деревенской школе нашлись недостатки, которые она взялась исправлять. И предложило ей местное районо директорствовать. Согласилась на этот раз. Несколько лет проработала, а потом деревня превратилась в неперспективную – леспромхоз вырубил на ближайшие сотни километров все хвойные деревья под корешок. И она вернулась в город, к сыну, который успел наделать ошибок в личной жизни и сильно изменился...
   Пошла она всё в то же районо с заявлением, надеясь устроиться в свою школу. И начертала новая заврайоно на заявлении визу: «Для неё в нашем районе работы нет и никогда не будет».
   Не ведала новоиспеченная начальница, что когда-то, когда Елена Петровна пользовалась, как парторг и завуч, уважением и авторитетом, её попросили дать письменную рекомендацию на эту самую, теперь начальствующую, не знающую страха и упрека даму – достойна ли вот такая-то ваша учительница трудиться в доблестных райкомовских партийных рядах? И Елена Петровна дала вполне справедливую и очень положительную рекомендацию...
   Она все-таки устроилась в школу, в другую, новую, рядом с домом и для неё это было даже много удобней. Только вот коллектив не свой, не родной...
   «Почему же вы не заявили?» – всё жжёт её немой вопрос следователя.
Почему...
   «Вы член партии?» – спросил её милиционер.
   Да, она член партии. Она каждый месяц исправно платит партийные взносы. Но неужели, неужели она должна сейчас заплатить… . заплатить за те «сочинения» самую страшную цену?! Неужели ее единственный сын, ее Андрей?!...

                Побег.

     Алла Юрьевна в сотый раз прощупывала собственные плащ, кофту, юбку, листала паспорт, разглядывала железнодорожный билет. Ничего! Где, где же её деньги, её ещё два чемодана?! Кое-какая память к ней вернулась, но э т и два чемодана... Существуют ли они, вообще?
    А сегодня у них в палате дважды убирал санитар, мужик. Не понравился он ей, ох как не понравился! Слишком подозрительно глядел на неё. И в тумбочку к ней полез – якобы пустые бутылки искал.       Нет, что-то надо делать, что-то надо делать!
   Незаметно от сопалатниц она свернула юбку и сунула в полиэтиленовый мешок. Поверх халата натянула кофту. Холодно – на всякий случай объяснила соседкам. Она ждала приближающегося вечера, ждала темноты... И когда, после ужина, её соседи пошли смотреть телевизор, Алла Юрьевна скинула тапочки, обула туфли, набросила плащ, свёрток с юбкой сунула под мышку и прошла в туалет. Там она со всей возможной поспешностью переоделась, сунув больничный халат за канализационную трубу, подошла к зеркалу, смотала с головы бинт, достала предварительно заготовленный флакончик духов, смочила ими бинт и торопливо стала стирать с лица зелёнку. Зелёнка стиралась плохо, размазывалась. «А, чёрт с ней!» – она слегка причесалась. В двери уже настойчиво постукивали. Она торопливо подошла к окну, открыла его, залезла на подоконник и спрыгнула. Она бы могла выйти на улицу и через центральные двери, но там было слишком светло, там стояли какие-то легковые машины, а подозрительный санитар не выходил из её разбитой головы...
   
    В тот вечер граждане, по каким-либо причинам присутствовавшие на железнодорожном вокзале города Океанска, могли наблюдать несколько странную даму, блуждающую с отсутствующим, но вместе с тем блистающим необъяснимым лихорадочным блеском взглядом, меж рядами кресел – из одного зала в другой. И что удивительно, дама эта имела некоторые данные вполне респектабельней дамы. Например, добротный, явно дорогой и, конечно, явно импортный плащ и не менее истеблишментские кожанные туфли создавали имидж вполне и вполне. А не какой-нибудь там бомжихи, ночующей на вокзале и разыгрывающей из себя каждый вечер загадочную пассажирку, отъезжающую через несколько минут в дальние страны. Но опять же, с другой стороны – всклокоченные, торчащие в разные стороны волосы и даже! даже какие-то белые нитки в них, ободранный, с коростой нос и пятна зелёнки на лице создавали некоторый, противоположный первому, имидж...
      Алла Юрьевна и сама понимала, что ей не следует слишком часто проходить мимо зала с автоматическими камерами хранения. Нет, не следует привлекать внимания этого бдительного дежурного милиционера. Разве что вот так, незаметно скосить глаза и пробежать по ним взглядом, по этим тайным ящикам.
    Ну почему, почему её тянет к ним?! Как магнитом. Нет, надо сесть. Сесть вот здесь, напротив. Вот так, сесть, прикрыть глаза рукой и как будто дремать. А самой смотреть, смотреть из-под руки туда, на эти прекрасные ящики с номерами... Какие они замечательные! Эх, вспомнить бы, хотя бы приблизительно... Ей кажется, что была она здесь недавно, была!
   Была – или кажется? Дура! Ай, какая дура! Да не могла она не записать, не могла! Еще раз – вот паспорт, вот билет, вот кошелёк. В нем деньги. Пятьсот. Пятьсот. А что, если... Может, какой номер на купюре?... Десять по пятьдесят. Сейчас, сейчас посмотрим. Нет, ничего нигде не отмечено. Ничего! Ещё раз – паспорт. Ну сколько его можно разглядывать! Фамилия, имя, отчество. Серия. Номер. А это что... А это что?!
    Каждая клетка тела Аллы Юрьевны начинает вибрировать, излучая одновременно тепло и холод. Каждая клетка Аллы Юрьевны одновременно кричит от счастья и успокаивает сама себя – подожди-подожди, может, это не то...
    Да в чём же дело? А дело в том, что номер паспорта у Аллы Юрьевны 233442. И лучше этого номера нигде во Вселенной не существует! Потому что первые три цифирки чуть-чуть, эдак совсем слегка подчёркнуты совершенно обыкновенным, самым простым карандашиком. А потом идёт небольшой интервальчик и следующая за последней тройкой, первая четверка – тоже подчеркнута! Нет, она совсем не помнит – когда она подчеркивала и зачем. Ну и что! Но отчего же не попробовать?! Если первые три – номер ящика, а плюс четвёрка и первые три – код?!...
Только спокойно. Спокойно, спокойно и ещё раз спокойно. Так, где расческа. Так. Фу, нитки от бинта. Так. Спокойно и уверенно. Выше голову. Этот милиционер... Так. Сто, сто... Двести... 233. Так. Что там написано?» ... чтобы получить кладь, нужно опустить в щель две монеты по 15 коп».
   В другой бы обстановке Алла Юрьевна возмутилась, сказала бы мысленно или вспух: «Сволочи! Грабители! Раньше одной пятнашки хватало, а сейчас бросаешь пятнадцать «до» и тридцать «после»...»
    Но сейчас Алла Юрьевна без мыслей, с замирающим сердцем и желудком рванулась в карман, брякнула мелочью. Есть! Одну, вторую. Код... Щлк! Стоят! Два!! Её? Не помнит, новые, здесь тоже провал в памяти?. Надо вытаскивать. Без замков, ременные затяжки. Почему? Наверное, других в продаже не было. Тяжёлые.
    – Вам помочь?
    Милиционер бдительный. Улыбаюсь. Нет-нет, спасибо большое, они не очень тяжёлые. Скотина. Так. Вон туда, туда, в угол. Никого. Фу. Спокойно. Сесть и сидеть. Просто. Как будто. И всё. Достать из кофты. Платком протереть. Запылился. Как будто. Расстегнуть один. Что-то ищу. Может, там у меня колбаса. Так. Встать и наклониться. Плащом.

    Липкими руками Алла Юрьевна расстёгивает ремни, разводит замки-молнии, наклоняется, прикрывая плащом, зыркает незаметно по сторонам – никого, поднимает крышку, и... узнает некоторые свои личные вещи, лежащие сверху! А в боковом кармане – её трудовая книжка, обменный ордер. Еще раз зыркает и отгибает белье. Есть!!! Всё! Значит, и во втором... Шестьсот. Всё. Ей хватит.
     Жизнь возвращается в ослабленный организм Аллы Юрьевны и будущее подмигивает ей весёлыми огоньками светофоров. Алла Юрьевна едет в уютном мягком купе фирменного поезда...

                Кто есть кто?

     Петю перевели на другой объект, а Арику он так был сейчас необходим! Опять приходил следователь, беседовал с матерью, составил протокол. На вопросы матери Арик отвечать не стал. Да и что он мог ответить? Ему срочно надо поговорить с Петей. В общаге он опять не застал приятеля. Пацаны по комнате сказали, что Петя, возможно, подался во Дворец молодежи.
     Арик обнаружил Петю на дискотеке в Зеркальном зале Дворца. И сразу заметил в лице приятеля какое-то беспокойство. Обычно Петя, осознававший свою бычью силу и возможности собственных страшных кулаков, выглядел довольно самоуверенно, особенно, когда находился в мужской компании. Сейчас же, увидя Арика, он без причины раскраснелся до бордовости, глазки отчего-то виновато бегали.
    – Беспредела убили, – сообщил Петя.
   Эта кличка ничего не говорила Арику. Не знал он никакого Беспредела.
   – И Бичуган исчез… – добавил Петя.
   Это уже было горячее. – А ты знаешь, что Алке гоп-стоп прямо в подъезде сделали? – спросил Арик, в упор глядя Пете в глаза.
   – Вот оно что… – в зрачках у Пети как будто промелькнул целый калейдоскоп каких-то одному ему видимых картин… – Вот же сука, а, ну гад, ну свинья! …
   – Кто?
   – Бичуган, кто же еще.
   – Петя, давай ближе к телу. От меня милиция не вылазит.
   – У нас тоже шмон в общаге. Понимаешь, в чём дело, понимаешь… Я недавно как-то с Бичуганом к тебе рулил, вот. А Бичуган затащил меня на одну блатхату, там, рядом с тобой. Тёмного знаешь?
   – Нет.
   – Мужик в годах, хата ничтяк. Видео у него. Угостил коньячком с шампанским. Ну, ты ж знаешь, как я пью… Короче, забалдел. Заходит девочка. Ноги – отпад! И остальное тоже. Тёмный видео включил, я такой порнухи ещё никогда не видел. Чуть в штаны не сделал… Девочка рядом сидит… Два часа глядел. А тут слово за слово, под коньячок, разговор о деньгах. Бичуг, сука, специально навёл! Короче, я разбазарился, понимаешь, и выдал им… что тебе мамаша рассказывала. Про мильён. Как она видела…
   – Молодец, Петро, молодец. Так надо было и в «дело» войти, Арик зло смотрит на Петю и уже ничему не верит. Кто его знает, этого Петю, может, он и вошёл в «дело»...
    – Да ты чё? Я сам не врублюсь. Сёдня подходит один Игорек, да ты знаешь его, москвич, и говорит, что его разыскал этот самый Тёмный. Спрашивал, где может быть Бичуг. Говорит, что ему опасность грозит. Ну, Игорёк его и отвез к одной Ленке. Бичуг с ней гулял...
   – Что-то я ничего не пойму, – Арик всё ещё изучает Петину красную физиономию – не врёт ли?
   – Так вот какие дела. Слушай, я знаю, где эта Ленка живёт. Давай, мотор возьмём и сгоняем? Выясним, если он там. Я ему, суке, морду набью!
   – Ладно, погнали. Только уж я заходить не буду – ещё мне не хватало на мордобитье твоё смотреть. Наша цель не морду бить, а выяснить...

                Скорпионы в банке.

     Тёмный сидел в машине. Вот уже два часа он пытался «проиграть» всю ситуацию – что он будет делать и   к а к? Он осматривал пистолет, доставал и вертел в руках финку. Нет, не сможет, не сможет... Тем более, там и  девка  будет... Но что делать, что делать?! Позвонить э т и м? Или предупредить Бичуга и... забрать деньги? Что делать? А место идеальное, глухое.
   Тёмный ждал. Чего? Удачи. Он пристально всматривался в дверь подъезда двухэтажного дома, которая в надвигающемся вечернем сумраке начинала растворяться и ускользать. Вдруг он заметил знакомую фигуру. Снизу, на сопку, по корявой улочке поднимался ... Бичуг! Один! Темный схватил бинокль. Точно, Бичуг. В плаще, ссутулился, но это он! Ну что ж, вот она, удача. Один. Свет в квартире не горит. Один. Это уже лучше.
   Тёмный газанул и загнал машину за соседний дом. Выскочил, быстро зашёл в пустой подъезд и поднялся на второй этаж. «Только б никто не вылез из квартир»... – сердце колотилось, как у семнадцатилетнего мальчишки, он сжимал рукоятку пушки и переглядывался с перетрусившей рыжей кошкой, соображавшей – бежать ей или сидеть подле родной двери, ждать, когда откроют.
     Бичуг зашёл в подъезд, подошёл к двери, достал ключ, открыл, зашел в квартиру, прикрыл дверь... Сильный удар и Бичуг отлетает от отбросившей его двери. Перед ним ... Тёмный и дуло пистолета. Тёмный левой рукой нашаривает крючок, накидывает.
    – В комнату, – приказывает хрипло Тёмный.   Бичуг пятится.
    – Макли! – говорит Темный и ведет дулом.
    – К-какие м-макли? Всё забрали, – Бичуг пытается понять – всерьёз ли?
     – Макли, твою мать! Быстро! – Тёмный окидывает комнату взглядом. Если деньги здесь, он и сам найдёт. – Где баба?
   – С-сейчас придет, – говорит Бичуг. Но он врёт. Ленка на дежурстве.
    – Ты будешь платить или тебя хлопнуть?!
   – Ну всё забрали, ты же знаешь, Темный...
    Тёмный подходит ближе, нажимает курок. Бичуг лупает глазами, открывает рот, дергает руками и падает.
    Сумку с деньгами Тёмный находит под кроватью. Перебирает пачки. Неплохо! Что дальше?
    Звонок в дверь. Чёрт. Пушку в карман. В окно?! Две рамы, зашпаклевано... Подходит к двери, снимает крючок.
   – Петруччио! Сколько зим... Заходи, заходи, дорогой.
   – А... А где Бичуг? – спрашивает Петя, что-то предчувствуя.
– Здесь, здесь наш лучший друг. Проходи.
Петя проходит, видит лежащего на полу, лицом вниз, Бичугана. Петя оборачивается – на него наставлено дуло пистолета.
   – До свидания, Петруччио, – ухмыляется Темный и нажимает курок. Струя жидкого газа бьёт Пете в лицо. Он ничего не понимает. Дыхание перехватило, комната поплыла в круговерть.
   – Т-ты ч-ч-чего? – говорит Петя, слыша свой голос откуда-то издалека.
   – Н-у т-ы и-и-и    к-о-м-о-д!-!-! Н-а т-е-б-я   в-с-е   п-а-т-р-о-н-ы   и-с-т-р-а-т-и-ш-ь, – звуки голоса Тёмного доходят до Пети медленно-медленно из какого-то безвоздушного пространства. Также медленно-долго расплывается-расплывается кривая ухмылка...
   Тёмный поднимает дуло и стреляет еще раз. И одновременно с летящей в лицо струей парализующего газа Петя неимоверным усилием поднимает бесконечно тяжёлую руку и выбрасывает её вперед. Тёмный делает сальто в воздухе и тяжело брякается на спину. Из разбитого носа льётся кровь. Петя оседает, оседает и валится рядом с Бичугом...
   
     – Жора, извини, конечно, но зачем было убирать Беспредела? Сейчас не было бы никаких забот. Главный же не давал ЦУ?
   – А ты его знаешь, Главного? Может, это я? Шутю. Я, Славик, не люблю, когда наших бьют. Беспредел этот... Борзота, ссыкун сопливый. Им, щенкам, только дай волю... А нам с тобой на пенсию ещё рано.
    
     Двое мужчин, в плащах и широкополых шляпах стоят в  сгуща ющемся сумраке под деревьями старого заброшенного парка. Весь день они пасли Тёмного, этого дурака Тёмного, прилепив ему под задний бампер электронную магнитную коробочку – радио-маячок. Свою машину они оставили внизу и сейчас уже довольно продрогли.
   – Не мандражируй, Славик. С предохранителя снял? Пошли.
   – А если соседи?...
– Бей всё живое. Самая большая сложность жизни, Славик, состоит в её простоте. Одна маленькая пулька из твоего мелкокалиберного автоматика – и никаких проблем. Как говаривал наш Отец народов, помнишь? «Есть человек – есть проблемы, нет человека – нет проблем». Вот гений, вот у кого нам учиться и учиться. Пошли.

   Арику надоело торчать на скамейке и было прохладно. Он решил зайти, посмотреть на Бичугана, на эту рожу. Неужели все-таки он?.. В какой квартире? На первом этаже – сказал Петя. Найдёт... Он вошёл в подъезд, стал подниматься по цокольной лестнице.
   – Назад! – услышал он сзади громкий шёпот. Арик оглянулся и опешил – в проеме дверей стояли люди в милицейской форме и... с автоматами наизготовку!
   – Назад, на... – и вдруг что-то непонятное, бухающее, бабахающее заглушило слова людей внизу и наполнило весь дом.
    И жуткий человеческий крик: – А-а-а!!! – вплёлся в грохающую кананаду. Последний в этой жизни крик Германа Темнова.
    Арик попятился, сделал шаг по ступеньке назад, и ещё шаг. Ему бы рвануть вниз, но Арик не был спортсменом с мгновенной реакцией, он только интуитивно начал прижиматься к стене, опускаясь на ватных ногах по ступенькам, вниз, к людям с автоматами...
    Дверь слева распахнулась, из неё вырвались двое в шляпах, и Арик, при тусклом свете коридорной лампочки, успел посмотреть в глаза ближнего к нему. Это были глаза СМЕРТИ. И эти глаза стали выплевывать в него огненные струи. Удар, ещё удар – в плечо, в руку! И страшная боль в животе. Арик хватается руками за эту рвущую боль, перегибается пополам и падает, а те двое перепрыгивают через него, но Арик этого уже не видит...

                Главный.

    – Витенька, я готова. А ты... Мы опоздаем.
    – О-о, великолепно выглядишь. Ну, подойди, подойди... И почему женские ноги... особенно в чёрных чулках... У «армянского радио» спрашивают: в чём сходство женской ноги с телевышкой? Отвечает: чем выше лезешь, тем больше дух захватывает, ха-ха. Может, не пойдем?...
    – Ну-у, ну не сейчас... Не сейчас. Я собиралась, готовилась, а ты... Ты нарушаешь права человека.
    – Ай, Ларонька, детка! Права человека подобны мыльному пузырю – они расширяются и расширяются, сверкают всеми цветами радуги до тех пор, пока не лопнут в очередной раз.
    – И всё-таки... Одевайся. Опоздаем.
    Он подходит к зеркалу. «Виктор Петрович. Директор «Экспортимпортторга». Эх-хе-хе. Уважаемый человек... Жизнь – иллюзия. Однако, всё-таки лучше, когда это красивая иллюзия. Выигрывает в этой игре-иллюзии тот, кто придумывает правила. А иначе, иначе останешься статистом, мальчиком в кордебалете... А что нужно-то? Всего-навсего понять, что всё вокруг условно до элементарной пошлости! Жёны, дети, законы, выдуманные дураками, границы, государства... Статисты вы статисты! И получайте своё, нюхайте свои пыльные бутафорские плакатики...»
     Виктор Петрович смотрит на собственный мощный торс, на волосатую грудь, на крепкие руки. Отражение из зеркала возвращается к нему и, вливается в какое-то физическое сознание, усиливая крепостью здоровья, силой и энергией. «Сорок два года. Что ж. Через неделю, через неделю! он сменит одну иллюзию на другую. Тур и виза лежат, и баксы уже там, за океаном, тоже лежат. И еще камешки привезёт... Да, ещё одна иллюзия. А почему – нет? Посуществовать в другом измерении...» –тревожный холодок пробегает по его спине. Тревожный и радостный.
      «Законы нужно нарушать на законном основании. Ученье свет, а дипломов  -  тьма. Ты обязан влиться в эту тьму, принять их правила. Учись!» – так наставлял его батя. Великий человек. Жаль, жаль старика, дал дуба в лагере. Но башли оставил. И связи. За это... Пусть земля ему будет пухом.
    Виктор Петрович, стоя перед зеркалом, натягивает брюки, которые подала ему Лариса. «Что ж, он прошёл полный цикл стадий. Четырежды был, к примеру, женат. Бабы все одинаковы. Одни совсем дуры и животные, другие чуть умнее – настолько, насколько может быть умной баба. Но это – редкость. А чем отличались все его жёны хотя бы от этой вот двадцатисемилетней шлюхи журналистки? Ничем. Им тоже нужно было платить. За всё хорошее в жизни нужно платить, за нехорошее – переплачивать. Хе-хе. Через неделю он заведёт себе шикарную американочку... И француженку. И итальяночку нужно попробовать. Да, з д е с ь он прошел всё, что здесь можно пройти. А там... Там свобода! Свобода капитала, не прячась, не живя двойной, а то и тройной жизнью!       Как много ушло, отмерло от его сущности, а сейчас он подобрался к пределу и его надо преодолеть. Да, здесь он протопал всю меру собственной глупости и глупости общества. Много ролей, сыграно, всегда он пытался выскочить из личины «артиста» и стать «режиссёром». Но каждый раз оказывалось, что он лишь учится, что он всё тот же фигляр, а режиссёры где-то выше.
     Как наивен он был когда-то! В двадцать лет ему казалось, что у него есть всё – деньги, студенческий билет престижного экономического столичного института. И чтобы самоутвердиться, обрести власть над людьми, ему не хватало одного – побороть свой патологический страх перед дракой, перед мордобитием. Ну чтж, он принял правильное решение. И простое. Он уже тогда начал понимать, что всё вокруг – придуманная кем-то иллюзия, и сам он – тоже иллюзия, изображение на необъяснимом экране. Своё изображение он, конечно, ценил – правильно питался, занимался спортом, выращивал и лелеял каждую мышцу тела. Но эти нищие толпы, это быдло, биомасса... Что они? Зачем? Генофонд дураков.
... Тогда он принял правильное решение. Он нанял ребятишек, повёл в кабак. Наметил жертву – здорового парня. Ребятишки били, а он... Он подскочил и ударил финкой в живот, раз, выдернул, навсегда запоминая, как лопается под рукой человеческая ткань, и, преодолевая отвращение и тошноту от густой чужой крови – ещё раз.
     Больше он никогда э т о г о не повторял. Зачем? Он перешагнул глупую границу условностей – и достаточно. Он знает, что всегда может повторить...
    Впрочем, что за мысли? Ах, да, маленькая неприятность. Ох, это дебильное быдло! С кем ему приходилось работать! Вчера пристрелили двух его боевиков. Козлы, ни хрена не умеют! Хорошо, это хорошо. Славик его не знал, а Жорик... Это хорошо».
   – Ларонька, я готов.
    – Ах ты мой котичек! Пошли, пошли, как-никак, столичный балет, грех пропустить.
     Виктор Петрович спокоен. Три жука-телохранителя будут сопровождать его в отдельной машине, а потом и в театре. Да, кое-чего он достиг и в этой стране. Но... всё-таки не стал Главным Режиссером. Не стал. На съезде в Сочи его вызвали на закрытое Бюро и назначили сюда – взамен посаженных дилетантов-пацанов. Упорядочить, организовать, собрать... Ну что ж, пусть. Он поработал, кое-что сделал. Через неделю – свобода!
      «Поскольку жизнь – игра в игру и даже когда любил сначала в молодости и в детстве влюблялся а это было хотя и смешно и глупо и наивно да но было было. Но всегда! всегда наблюдал себя со стороны как за. Чужим. Потому что ложь всё невидимая материя из каких-то чертовых кварков. Всё состоит из ничего значит нет ничего. Значит убить – просто всадить нож в пустоту в условность в иллюзию. Остается получать удовольствия в меру – глоток коньяка ложечка икры много вредно – как в сексе не до конца чтобы жить дольше. Игра в чувства – для положительных эмоций но чувств не существует и вечная истина состоит в том, что вечных истин тоже не существует.
Как много кретинов не дающих себе труда. Взглянуть. На. Проклятую бездонную банку – Вселенную. И. Понять свое призрачное ничто. В конце концов смысл - в бессмысленности. Чтобы в ней суметь позволить себе самое большое удовольствие – не подчиняться условностям дураков. Однако. Всё было. Уже. Жаль что не Бог и не могу нового. И хрен с ним...»
   Элегантный мужчина под руку с ещё более элегантной интересной молодой женщиной вышли из подъезда ухоженного дома. Они подошли к красивому заграничному автомобилю, мужчина достал ключи и открыл дверцу, боковым зрением проверил – на месте ли машина телохранителей. На месте. Можно ехать. Но элегантность нужно выдерживать – первой садится дама. Виктор Петрович наклоняется, чтобы нажать кнопку противоположной двери, и в это мгновение руки его оказываются завернутыми назад и щёлкают замки «браслетов». Рядом вдруг появляется множество народу с очень серьезными лицами.
   – Подполковник Комитета Государственной Безопасности Ковальчук, – говорит Виктору Петровичу один из присутствующих, показывая открытое удостоверение и еще какую-то бумажку.
– Вот постановление на ваш арест...
………………………………………………………………………………………
За несколько часов до обширного инфаркта и за двое суток до похорон сына, Елена Петровна успела написать заявление.
Алла Юрьевна и её чемоданы были встречены на Ярославском вокзале города Москвы и в специальной машине доставлены по адресу: Петровка, 38.

РЕАЛЬНАЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ – ТАКОВА, КАКАЯ ОНА ЕСТЬ.

   А через некоторое, совсем небольшое время, произошли два незначительных события, которые, конечно, не потрясли мир.
   Событие первое. В одном из южных городов, на территории, ещё совсем недавно принадлежащей России, состоялось открытие частной, в три этажа, с баром, бассейном и гаражом в подвале, гостиницы. Владелица – моложавая представительная дама, с элегантной укладкой из тёмных жёстких волос, лично принимала первых постояльцев – бизнесменов из сопредельных стран. Да-да, конечно же, это была Алла Юрьевна, отпущенная со своими чемоданами на все четыре стороны... За недостаточностью улик и т.д.
   Событие второе. В аэропорту Шереметьево-2 был встречен глава некоего совместного предприятия, иностранный подданный. Из «боинга» он пересел в «вольво-940» и отправился в бывшую столицу бывшего СССР. По делам. Деятельность его состояла в том, что из страны дура... бывших советов он вывозил цветной металл, нефть, алмазы, лес и кое-что из антиквариата. Взамен завозил бусы из цветного стекла, зеркала, зажигалки, технический для поддельной водки спирт и синтетическую материю – преимущественно красного цвета...
Иностранный подданный прекрасно владел туземным и звали его Виктором Петровичем. Да-да, тот самый. За недостаточностью улик и т. д.



Эксперимент
Александр Самойленко
                Э  К  С  П  Е  Р  И  М  Е Н Т.                (В этом практически документальном романе есть главы о моём весьма близком родственнике М.С. Горбачёве. Из них  читателю  откроется  великая тайна - почему этот придурок   уничтожил СССР).               
                Художественно-документальный роман.
   

Содержание.

Либидо.
Ларисик.
Пучина (I)
Крутой секс (II)
Секс – это животное предательство человеческих  чувств
Пучина – 2
Медитация – 1
Одиночество
Медитация – 2
Какая встреча!
Красно-голубые
Продается президент СССР
Анекдот

Спор
Знахарка
Гипноз
Ars longa, vita brevis
Sic transit Gloria mundi
Ав-то-ра!!!
Alter ego
Прощай, литература!
Собрание
Машина времени
Махно, тачанка и … любовь!
Люди делают историю так, как она позволяет себя делать
Савка
Бывшая семья
Сестра президента?!
Полёт над гнездом гадюшки
Братец кролик
Уголовное мурло
Danse macabre
Эпизод № 1
Впервые
Старое кино
Danse macabre – 2
Господи, верни нам нашу фефть!
Эпизод – 2. Из Павлов в Савлы

Эпилог..



               
               
               

ЛИБИДО

Роскошь человеческого общения иногда бывает такова, что недолго и разориться!


 «Противные  ...  противные  бабские  ноги!  Фу,  как  стыдно!  Белые,  пухлые,  колени  круглые...  Гадость!»
    Слезы  подступили  к глазам,  затуманивая отражение в  зеркале.  Через эту  пелену  она  смотрит на  торчащие груди и в  ужасе хватает  их руками.  «Проклятые  сиськи!  Растут  не  по дням,  а  по часам!  Пухнут  и  пухнут!  В  тринадцать лет такие...  Чтоб  вы  отвалились!  И дальше  так и  будет,  так  и  останется  навсегда!..»

   Слезы  скатываются по  нежным загорелым девичьим  щекам.  Из под короткой  мальчишечьей  челки большие  серые глаза с ненавистью  всматриваются в  себя.
   Но  ее  руки...  Они уже  начали  свое  предательское дело,  с недавних  пор привычное. Потому  что  наступил  сейчас этот  сладкий  миг,  за которым пришло  что-то  еще  непонятное,  но приятное,  тело  потяжелело,  как будто по нему разлилась какая-то чудная жидкость и если  вот так,  руками,  гладить груди  и... вниз,  животик,  и...  т а м,  и  ноги...

   Потому  что  сейчас эти руки  не  ее,  а   е г  о,  и тело это не  ее,  а   е ё...  Так  она поиграет.  Потому  что она-то  точно знает – женское у нее  только  тело,  а там,  где-то внутри,  она на  самом деле  мужчина или  сейчас,  по крайней мере,  мальчишка.  И  она гладит,  гладит это  тело... Эти  груди – если  бы  она могла их  целовать!  И  ноги...


   Она легла на диван.  Так лучше. Ах,  как бы  она хотела ласкать  н а с т о я щ у ю!  Как бы  она была нежна!  Пусть это будет тело...  Стелла!  Ее  лицо,  нежный румянец,  золотые  волосы...  «Стеллка,  как  я люблю  тебя!  Это ты,  ты,  это я  тебя ласкаю и целую!»  – вожделенно горит  в мозгу и плоти Ларисы  облик любимой  одноклассницы и  она  впивается разгоряченными красными губами в  собственную  руку  и  целует  ее  в  засос.

    Взгляд ее,  почти  невидящий  сейчас,  все-таки выхватывает в углу  комнаты гантели  и висящий  на  крючке  эспандер.  И гнусная действительность  отрезвляет  ее.  Раздвоенное  сознание  воссоединяется.  Лариса  в  раздражении  соскакивает  с дивана,  хватает со  стула и  натягивает  трусики.  Надевает  мальчишичьи широкие, чтоб  не  видно  было гадких  жирных ляшек,  брюки.  С сожалением бросает последний  взгляд на груди.  «Эх,  если  бы это  не  мои…» И  надевает  просторную  рубашку.
Смотрится  в  зеркало.  Нет,  все равно  не мальчишка!  Лариса  сдергивает эспандер и быстро  и зло  растягивает его  перед грудью раз десять.  Потом  меняет по¬зицию  – растягивает из-за  спины.  «А-а,  что  толку!  Не растут мускулы,  не  растут!»  – Лариса  в  раздражении  набрасывает эспандер на крючок.
Секунду  смотрит на гантели и раздумывает – не  подзаняться ли? «Потом»,  – решает она,  бессознательно отвергая гантели,  потому  что  еще  свежо в памяти недавнее  неприятное,  связанное  с ними. 
Три дня назад мать  выбросила эти  самые  гантели  в  мусоропровод. И  они,  бедные,  летели-летели  с третьего этажа,  стукаясь  о  стенки  и гремя  на  весь  подъезд. Но  им  повезло,  они не  раскололись  – упали  на мягкий  мусор. Лариса  тут же  побежала вниз,  забрала их,  помыла и водрузила на  прежнее  место.
«Все равно выброшу»  – пригрозила  мать.
Нет,  мать  у нее неплохая. Но  она не понимает  собственную дочь.  Еще  не  так давно  она ругала Ларису  за  то,  что  вертится все  среди  пацанов. А  сейчас...  Сейчас нет дороги ни к  пацанам,  ни к девчонкам...  Одна,  сама  по  себе.    
   Нет,  мать ее не понимает.  Или  наоборот? Поняла? После  того,  как  она  закричала  тогда же,  три дня  назад:  «Не  хочу быть девчонкой!  Не хочу!  Я должна быть мальчишкой! ...»

   Вот  что  она  прокричала.  Вслух.  Матери.  Не  могла  больше терпеть. Держать   э  т  о   в  себе.  Потому  что  стала уже  отчетливо  осознавать –  она  не  такая,  как все девчонки.  Она еще не  знала  достоверно  – как  все  то,  что  с ней  творится,  называется,  но  волны  непонятного  противного  страха  иногда вдруг  накатывались  на  нее,  приходили как  будто из  ее  будущего,  которое  совсем  не  за горами и которое так  поразительно  отличается  от исчезающего  наивного  чистого детства... И  там,  в  будущем,  ей  предчувствовалась какая-то  жуткая,  пока  еще  не  знаемая бесконечная грязь,  которой занимаются всю жизнь взрослые,  прикрывая красивыми  словами.  Но ее  собственная грязь будет  еще хуже и грязнее.  Потому  что...  Потому  что  потому.

    В прихожей  тявкает и  скребет дверь  Фрэндик.  Пора вести его  на прогулку. К  собакам  она равнодушна,  но завела этого крохотулю  пинчера,  чтобы  встречаться во дворе  со  Стеллой.    
   Лариса взяла на  поводок  Френдика и  спустилась  во  двор. Повезло!  Стелла  сидит на  скамейке, Грей,  мраморный  дог, бегает рядом.  Сердце Ларисы  как  всегда при  взгляде на  свою любовь,  ухнуло  вниз  и  заколотилось,  хотя  сегодня  уже полдня прозанимались вместе в школе,  где Лариса глаз  не  отводила от любимой. И даже  так повезло,  что  и домой  из  школы шли вместе.
И вот опять везение.  «Ура-ура!!!»
Стелла  заметила Ларису и махнула ей  слегка рукой,  что означало:  так и быть,  подойди,  сядь рядом.
   Вообще-то  Стелла далеко не  в  восторге от  своей  новой подруги.  Да  какая  там  подруга!   С ней ни  о  чем нельзя  поговорить  о  женском.  Странная дивуля.  Одна  такая на  всю школу. Но  все-таки  приятно  иметь необъяснимую  безграничную  власть хоть над  кем-нибудь.  Пусть даже  над этой Лариской.  Тем более,  Лариска  все-таки  заслужила  право  на  некоторую дружбу.
Полмесяца назад,  в  самом начале учебного года,  к  Стеллке  в школьном дворе подвалил один хулиган дебильный,  тоже  восьмиклассник. Прикололся гад,  за волосы дернул,  руками полез,  за грудь ущипнул,  скотина  с грязными лапами. И рожа  такая хулиганистая,  страшная,  что  Стелла оцепенела, как кролик  перед удавом. Да этого дебила и пацаны боятся.
И  тут откуда ни возьмись вылетает Лариска,  да ка-ак шмотанет этого дурака,  а он ка-ак отлетит в  сторону!  А Лариска подскакивает – и ногой ему,  и ногой,  и еще,  и портфелем по башке – тра-ах!  Вот  смеху-то  было!  Отпад!  А пацан отбежал и  все хулиганство  с его физиономии  свалилось,  и  таким писклявым-писклявым голоском орет;  – Я тебе дура ****ская дам!  Я  тебя  поймаю!

   Вот смешно!  Прикол.  Всю дорогу домой  они  в  тот день вместе  с Лариской  хохотали.  С тех  пор у них  и  появилось  нечто вроде дружбы.  Правда,  она  и раньше  замечала на  себе  пристальные взгляды этой  странноватой дивульки.  Объяснить и понять  такие  взгляды  Стелла не могла и потому они ее  злили и раздражали.  Она даже как-то,  еще  в прошлом году,  хотела сказать ей:  «Что  ты  на меня пялишься?» Но  после того  слу-чая  с дураком-дебилом  Стелла,  конечно,  несколько изменила свое  отношение  к девчонке. Да и эта непонятная власть над Лариской...
С одной  стороны и приятно,  ведь  она  чувствует, что  может лишь бровью  шевельнуть,  и Лариска  исполнит  что угодно. А  с другой  стороны это какое-то и не  слишком приятное  –неостижимое ее  влияние. Потому что  здесь у нее не только  та власть,  какая бывает,  а  Стелла уже давно в  таких отношениях  разбирается  – это когда  какая-нибудь девчонка подавляет тебя  своей...  волей,  что ли. Или  неизвестно  чем, может,  взрослостью. Бот подавляет и все,  и  ты  перед ней как бы  робеешь.  А другая  перед  тобой  робеет. Бывает  такое.

   Но  с Лариской  у  них как-то...  Как  будто  над головами  висит у  них  невидимое  облако  и  там  в  нем  кипит  что-то,  и  все так напряжено,  непросто – когда  они  вдвоем,  как  будто  с мальчишкой,  который  в  тебя  влюблен,  а  ты  в  него  –  нет. Так  то  –  с мальчишкой..

   Ой, странная дивуля. И фигура неплохая,  оформилась,  но чучело  чучелом!  Юбка мешком,  чулки  сваливаются. Это в школе. А  здесь,  во дворе,  она ее  без  брюк ни  разу  и не  видела.  Ох, странная дивулька. Зато  смелая  и  сильная.  С такой не  пропадешь...

   Лариса медленно,  с дрожащими  коленками,  плывет  в  тумане своего  счастья к  скамейке.  И  сентябрьское  солнце  в  небе смеется,  расцвечивая  теплыми  пятнышками-зайчиками  мрачный стакан  двора из  девятиэтажек.  И лицо Ларисы –  внутри,  под кожей,  – расцветает неописуемым аленьким  цветочком.  Но  снаружи лицо  ее,  конечно,  невозмутимо  и  мужественно –  она не какая-нибудь размазня-девчонка.  «Хорошо,  пацанов  нет.  Значит,  только  вышла»,  – радуется Лариса.  Ух,  терпеть  их  не может,  этих  пацанов!   Сейчас  повылазят,  с  окон  из-за  занавесок  уже  подглядывают,  небось,  на  Стеллкины  белые  аппетитные  коленки.  Повылазят,  облепят  скамейку,  будут  таращить безмозглые  глазенки на ее любовь и кинофильмы  дебильно пересказывать. Дурачье. Тошнит  от них...

   –  Привет,  Грэй,  – ломает Лариса голос,  делает  его  твердым,  не  девчоночьим.  Она  треплет Грэя  по холке,  отстегивает поводок  у  Фрэндика,  собаки,  уже друзья,  бросаются  друг  к другу  обнюхивать,  а Лариса  присаживается  рядом  со  Стеллой.
   Эх,  ей  бы  тоже  ткнуться носом  в эти  коленки  или,  хотя бы, в  плечо!..

   –  Математику  сделала?  –  опрашивает  Стелла.  Вообще,  ей эта  математика до  левого  заднего  копыта,  но  списать  бы  можно  было  – неудобно же  в  классе  все-таки выглядеть дурой, хотя  ей  и  чье-то  мнение  в  классе  до  того же  копыта.  Ее любовь  в десятом...
   –  Н-неа,  еще.  Я  сделаю.  Я  сделаю  и...  если хочешь,  занесу  тебе?
   –  Ну,  будь  лаской,  только  заносить не  надо,  звякнешь  по телефону,  хорошо? - более  повелительно,  чем  просительно сказала  Стелла,  еще раз  удивляясь  про  себя  способностям этой  странной  девчонки.  Ведь  сечет  по  точным наукам,  шутя соображает,  без  натуги,  а  какая-то  незаметная,  не  умеет себя  подать.

   –  Пойдем,  Лара,  погуляем? В овраг.  Пусть  собачки  порезвятся  там,  – предложила  Стелла.  Но предложила не ради  собак,  конечно...
     «Она  сидела  а лето  уходит и  солнце  и прощальная  зелень зовут  куда-то  она  еще  не  знает точно  лишь догадывается  ей уже   х  о  ч е  т  с я   иногда  очень  сильно потому  что она... у  нее...  уже  менструация бывает  она  женщина  но  конечно  она видела на видиках  как это  все делается но  в  жизни  она  всего этого  боится  ей  четырнадцать почти  и как  все  у  нее  перемешано  в  голове  и  чувствах  мечтается  о  высокой  любви да и  не мечтается она любит!  кажется  Сережку из десятого  строит  ему глазки  и  стесняется подойти  и  он  стесняется или  пренебрегает а  ей  еще нужно другого...  чтобы  кто-нибудь  гладил  ее...  по клитору  и грудям  на видиках  она  во  время   э  т  о г о    сама незаметно гладит  себя  пацаны  во дворе  малолетние дураки вечером  она  иногда позволяет подержаться некоторым лучшим за  ее  ноги но  не  высоко  а грудь не дает  стесняется и  вообще.. скоро  зима пойдут  теплые  толстые  трусы и рейтузы а  сейчас она почти голая  свободная  тело  дышит и ждет  чего-то  в  овраге  всегда ей  х  о  ч е  т  с я   сильно  и отчетливо как будто именно  трава и  заброшенный  туалет  возбуждают  и  зовут куда-то...»

   – К-конечно,  п-пойдем,  чего  тут  сидеть,  –  с  трудом  верит своему  счастью Лариса.  Сейчас,  сейчас она  пойдет рядом  со своей любовью,  да еще  куда – в  овраг!  Там  так уютно и  они будут  вдвоем!  И никто  не  осмелится  их  тронуть  и даже  подойти близко – рядом  солидный внушительный Грей... 
   – Конечно, пусть  собаки хорошо  выгуляются.  А  то  щас эти  повылазят,  – сквозь  зубы  говорит Лариса,  кивая на балкон  третьего этажа. Там  уже как бы  невзначай  торчит Димуля в  соблазнительных  шортах  и  из  его  балконной двери  как  бы  тоже  невзначай  летит стереорев какого-то поганенького  рочка.

   Стелла искоса взглядывает на Димульку и незаметно вздыхает: вчера вечером она допустила его горячую дрожащую руку  выше колена.  Значительно...
   Они  идут.  Вдвоем.  У Ларисы  сердце  бухает  и  тело наливается  тяжестью  волнения,  счастья и  предчувствия, чего-то...
    Стелла двигается  через  двор  напряженно,  чувствуя десятки мальчишечьих  и мужских  глаз на  своих не худых  стройных  сексапильных  ногах,  слегка обрамленных  детским мини-платьем. Совсем недавно  она  случайно  прочитала о нимфомании  – гипер-сексуальности у  молодых девиц.  И  ей  стало  иногда казаться, что  она  тоже  нимфоманка,  эдакая  «нимфетка»,  жаждущая эротики  и  секса.  И  стоило  ей  только  вспомнить и подумать про собственное  нимфоманство,  как  походка ее  вдруг преображалась,  ей  чудилось,  что  все мужики  таращаться  на ее грудь и  ноги,  и  она  напрягалась,  ноги  ее  выписывали  в  такие  мгновения  необыкновенные  па (по народной  поговорке:  походка – одной  пишет,  другой  зачеркивает...),  бедра  ядренно  вихляли сами  собой,  грудь торчком-колесом  плыла впереди,  а еще впереди  всего этого  напряженного  изобилия шла  ударная  волна:  секса-секса-секса  –  в  самом ближайшем  потенциале!
И  чем более  Стелла  съёживалась,  пытаясь  скрыть все  свои гиперсексуальные  нимфоманские  сексапильные  бугорки  и бугорочки,  тем более  они  выпирали,  гоня  перед  собой  ту  самую  ударную  волну, шибающую по  вытаращенным глазенкам  действительно  всех  мужичков,  даже  самых  седых  и  согбенных,  у  которых  уже  много  лет стрелка  на  половине шестого...

   Весь этот  чудный нимфоманский  стеллкин  сияющий  ореол сейчас принадлежит Лариске.  Она купается  в  его  сексапильных лучах...

   В  обще-то  овраг  совсем  и не  овраг,  а открытый тоннель, некогда пробитый в скалистой горе. По его дну проложены  шпалы и рельсы, которые тянутся в сторону моря, где стоят военные  корабли.
   В  овраге-тоннеле  образцовый порядок. По  обеим  сторонам железнодорожного  полотна,  бурля,  пенясь и  ароматизируя, стремится  все  в  ту же  сторону моря  и  пляжа  в  своем первозданном  виде  каналья.  Продукты  канализации,  то  есть.  В ее  изумрудно-коричневых  потоках  бережно хранятся  самые обыкновенные  вещи,  предметы,  атрибуты,  принадлежности,  аксессуары:  лысые  автомобильные покрышки – отечественного  и импортного  производства,  корпуса  сгоревших,  проржавевших  и угнанных  автомобилей  – преимущественно импортного производства,  а также  самые разнообразные личные  вещи граждан,  вышедшие из  моды  до  такой  степени,   что  не  пригодились даже многочисленным бомжам, проживающим неподалеку, возле теплых  труб  теплоцентрали.

   Лариса  и  Стелла  с  собаками  на поводках,  прошли по линии скальную  мрачную  часть  тоннеля  и вышли  на более  широкий простор,  где,  как  сказано у поэта:  «травка  зеленеет,  солнышко блестит».  Запахи  канализации им нисколько  не мешали  наслаждаться  природой.  Наоборот,  здесь эти  запахи возбуждают и усиливают  то  тайное  настроение  и желание,  которое испытывают обе,  но  каждая по-своему.

   И еще  здесь есть мягкая  сочная осенняя  трава и густая высокая перезревшая  полынь,  в  которой можно  сесть и  никто тебя не  увидит.  Они  так и  сделали.  Отпустили  собак,  те бросились беситься по  склону,  а  сами уселись в полыни.

   Пошел  отсчет. Бывают такие моменты бытия:  в горе ли,  в счастьи  ли,  в любви,  в  сексе,  в  смертельно опасной  ситуации –  секунда дробится на тысячу мгновений,  время разжижается,  и  от  того,  что произойдет в  одном из этих  тягучих мигов,  что  ты  сделаешь  или  чего  не  сделаешь  – зависит всё твое дальнейшее,  вся жизнь. Или  смерть.  А может,  лишь этот временной эпизод,  но  за которым  следил  о непостижимой высоты КТО-ТО.

   Пошел  отсчет. Видеоряд.  Замедленные  кадры  – рапидом. Самым крупным планом.  Вот  Стелла,  поднимая  сзади платьице  –чтоб не  помять,  садится на трусики,  сгибая ноги в  коленях. И  камеры-глаза Ларисы размытым  кадром проезжают по  ближайшей,  облепленной  пыльцой метелке полыни,  по желтому  полосатому брюшку поздней пчелы или  осы,  и  впитываются   т у д а, между двумя  чудными  нежными,  ослепительно белыми,  чуть провисшими развалами  ног,  в эту узкую голубую  полоску трусиков,  посредине  которой  такая миленькая  заманчивая бороздка. И каждый  кучерявый волосок  по  бокам...
  «О-о!»  –  едва не  в слух  стонет Лариса,  внизу живота  ее  резко и  необычайно  сладостно  вспыхивает горячее  пламя,  оно перемещается ниже,  ниже,  готово  вырваться  наружу!  Колени дрожат,  голова  кругом, и  она без  сил опускается  у ног  Стеллы,  не  отрывая  взгляда от ослепительных  сокровищ...

   Стелла  своей  позы  не  стесняется,  чего  стесняться,  девчонка же рядом,  а не  мальчишка.  «Пусть ноги  позагорают»,  – думает  она.  Но еще,  где-то далеко,  она то ли думает,  то  ли догадывается или просто  ей почему-то  так  кажется,  что Лариске  будет довольно интересно посмотреть на  ее ноги  и  на... все  остальное. И даже  больше,  чем  «интересно».  А раз  так, то  и  ей  самой  тоже  «интересно»  и даже тоже больше...

   Впрочем,  все эти  ощущения не  отчетливы  и  не понятны,  но она  все-таки  бросает  мельком взгляд на Ларису.  Та  сидит, приопустив  голову,  глаза  скрыты  длинными ресницами  и  не  ясно,  куда они  направлены.  Стелла  еще не  видит в этих глазах напротив  пьяного возбужденного и  возбуждающего блеска,  но какой-то  ток,  идущий  от этой  девчонки,  она  сейчас  чувствует. Да  и  сам  овраг,  и полынь,  и  торчащий невдалеке деревянный заброшенный  туалет располагают  к  чему-то...

   –  Слушай,  как у меня ноги? –  спрашивает  Стелла.  Ей действительно нужно  знать  постороннее  мнение.  Потому  что  в  общем  и целом  она как будто и имеет  о  собственной внешности представление  –  свое,  и  по заинтересованным взглядам  –  чужое.  Но  иногда,  глядя  на  себя голую в  зеркало,  начинает  сомневаться. Это  как  с нимфоманством.  Стоит  только  сказать  себе:  «Я несчастная и  ничтожная гиперсексотка,  нимфоманка...» И  всё.  Сразу же  и вправду превращаешься в  нимфетку.
И  в зеркале стоит начать подмечать  свои недостатки у того и  сего  – и моментально превращаешься  в  уродину.  Поэтому  чужое мнение,  если  оно положительное,  всегда не  помешает.  А  то, что Лариска отзовется о ее  ногах  положительно,  Стелла не сомневалась. Потому  и  спросила.

   Идет  отсчет!  Доля  секунды  – и Лариса  уже на  законном  основании  приподнимает голову и  смотрит  туда,  куда  ей  разрешили.  Пытается изобразить  сосредоточенный  оценивающий  вид, но розовое  лицо  и блестящие  желающие  глаза выдают  ее  Стелле и  та готова уже  опустить ноги,  но  хочется  все  же  услышать и мнение.

   Лариса протянула руку как бы  к травинке  –  совсем рядом с белым нежным эллипсом,  но  услышав  вопрос,  опять  как бы совершенно  индифферентно,  раздумав рвать  травинку,  провела по заветному мягкому эллипсу  ладонью  –  с  самого  низа. И вибрирующий  ток желания из  руки Ларисы  вошел в  тело  Стеллы, передался  ей  и включил иное  видение.
Овраг,  полынь,  туалет  – все это  вдруг  стало  сверхотчетливым,  контрастным и непостижимо переместилось в  ее живот  и поехало,  поехало  вниз и   т а м   потеплело...
   –  Ноги  у тебя...  блеск,  – говорит Лариса,  слыша  себя  откуда-то  со  стороны.  Ей  нехорошо.  Она может вот-вот  не  сдержаться  и  броситься  целовать эти ноги  и...
Она  все-таки  срывает  травинку и  начинает водить ею от  самых  трусиков  и по нежным эллипсам,  прикасаясь к  ним как бы  невзначай  и пальцами...

   –  Ой,  хи-хи,  щекотно,  –  смеется  Стелла.  «И  очень  приятно»,  – могла бы добавить  она,  но не добавляет,  а  просто наслаждается,  внизу  живота  все  теплеет и  теплеет,  а в голове:  «матросы  солдаты без  лиц  только  фигуры ходят  иногда по  оврагу девчонки  разодетые  ее  возраста гуляют  здесь в конце  кочегарка видела девки  туда влазили  в  окно  она не  такая  но  сейчас бы  не Лариска а  солдатик  или матросик  травинкой  или  рукой...»

   Она  чувствует,  что вот-вот полоска на трусиках  станет мокрой  и  соскакивает,  обозревая косогор.
   –  Грэй,  Грэй!  –  кричит  Стелла.  Обе  собаки  мчатся по  склону к  хозяйкам.
   –  Пойдем,  отольем? – предлагает  Стелла.
   –  Пойдем,  –  соглашается Лариса.  От  напряжения  она  тоже хочет писать.  Но  как же  она  счастлива  – в  туалет  со  Стеллкой! ...
   Они  сбегают  с  косогора вниз,  подходят к  туалету.
Туалет шикарный.  С двумя  отделениями  – мужским и женским. О,  сколько здесь  мгновений  чудных  бывало у лиц  обоих полов, преимущественно,  несовершеннолетних!  И  сколько  еще будет... Туалет гражданский,  но  примерно раз  в  пятилетку  его  чистят солдаты. Или  матросы. А  в  промежутках  нейтрализация происходит  с помощью  санитаров  природы  – больших  зеленых туалетных мух.
    –  Давай пристегнем  собак  и  привяжем,  а  то рванут куда-нибудь,  – говорит  Стелла.
    Они привязывают поводки  к  торчащей  из  земли железяке. Туалет,  хотя  и  беспризорный,  но буквы  «Ж»  и  «М»  видны  четко.
   –  Слушай,  никогда не  была в мужском. Зайдем? – утвердительно  спрашивает  Стелла.
   –  Зайдем,  –  соглашается Лариса.  Вообще-то,  если  бы  только могла,  она рассказала бы  Стелле,  что  в женском  туалете  ей гораздо  интереснее,  хотя  в  мужском  она  тоже  никогда не  бывала.  Но  в  женском...
В последнее  время Лариса  специально  искала  возможность  зайти  в  общественный женский  туалет,  даже в  платный. И  там,  при виде  женщин,  снимающих,  надевающих или  сидящих...  Ох,  там...  Но  сейчас они  вместе  со  Стеллой и Ларисе  все  равно  – где  и  куда,  главное,  рядом  будет  ее любовь!

   В  туалете  полумрак,  глаза медленно адаптируются,  Стелла вдыхает острый  запах  испражнений  и ей  кажется,  что  в мужском  отделении  и  пахнет  как-то  необычно,  возбуждающе.  Она разглядывает разрисованные и исписанные  стены. И  чего-то здесь  только  нет!  Маты,  пахабные  фразы  и  предложения... А  вот вполне  умело вырезана ножом  женская голова,  рот  открыт  и  в  нем...  Ну  дают!  Пацаны  или  солдаты?
   Когда-то  здесь было  несколько  кабинок,  но  перегородки, разделяющие  их,  давно  выломаны.  Стелла  становится над  одной из  дырок,  поднимает платье,  сгибает  колени  и  одновременно стягивает  трусы.  Лариса  смотрит  во  все глаза,  медленно  расстегивает  брюки.  Она  тоже  присаживается,  но  писать  ей  уже не  хочется,  огонь  из  ее  живота  просится  наружу!  Так хорошо, как  сейчас,  ей  еще  ни  разу  не  было! 
   Т а  м   у  нее  мокро  и она гладит  пальцем   м  е  ж д у...  И ест глазами профиль Стеллкиной  ноги,  упиваясь прекраснейшим журчаньем рядом льющейся  струи...

   А  в это  самое  время,  весьма  молодой  человек по  имени... Впрочем,  имени  его девчонки никогда не узнают и в  дальнейших  их памятливых эротических грезах,  в  многократных прокручиваниях  пленки незабвенного эпизода – вперед-назад,  он будет являться как ОН –  пацан лет  пятнадцати.
   Итак,  некий, абстрактный  (для девчонок,  но,  конечно,  никак  не для  себя лично)  молодой  человек  спешил  к  туалету. Сначала он  спешил просто  так.  Потому  что ему  очень нравилось  побыть в  туалете  одному,  полюбоваться  на искусные  рисунки,  почитать надписи,  каких  не  найдешь  в  книгах...
От всего этого  у него моментально  вспухал и  вставал  член,  он вытаскивал  его  из  ширинки,  трогал  руками,  млел  с бухающим сердцем и  ожидал  чуда  –  что  в  женское  отделение  войдут  и тогда...  Тогда  начнутся  страннейшие  удивительнейшие  секунды!  Тогда  через  дырки,  особенно  через  ту,  нижнюю,  под отогнутой  жестью...  Там  так близко и хорошо видно!

   Ему везло  в этом туалете всего  три раза.  Уж эти три раза  он  каждый  вечер крутит,  как мультики – перед  сном. А потом,  бывает,  что утром встает,  а  трусы мокрые,  скользкие. А  как-то и на простынь  попало.  Все эти дела  он  прячет от родителей,  застирывает.  А  утром помнит только,  что  снились голые женщины  и  потом было  приятное-приятное,  после  чего легко  и  пусто. Но  что это  с ним  такое,  почему? В обще-то, откуда берутся дети,  он приблизительно знает.  На уровне тычинок и пестиков.  Видика у них  дома нет,  порнухи никогда  настоящей  не  видел. Да  и кино  оно  всего  лишь  кино.  Нет у него  и  старших  опытных друзей,  они  остались  в другом далеком микрорайоне,  в  старом доме,  откуда он  с родителями переехал  в новую  квартиру.
И  вообще,  в последнее время  он остался  один  на  один  с этой  сладчайшей тайной  по  имени ЖЕНЩИНА. И тайна эта в  любую минуту может оказаться рядом,  в  туалете,  открыться между  чудных,  заманчивых,  загадочных женских  ног...
Ох,  ноги!  Он  приобрел  небольшую подзорную  трубу и  смотрел  из  окна квартиры  на ноги,  на мини юбки и под юбки... Какое это,  оказывается,  счастье,  что у девчонок и  женщин есть ноги!  Если  б  только  можно было  их трогать,  гладить...

   Здесь ему,  конечно,  повезло  три раза. Первый раз  он  увидел,  как зашла  толстая  тетка,  причем,  в мужское  отделение. И  он  заскочил  туда же.  Тетка  сидела  прямо  в  коридорчике и  писала прямо на пол.  И  пока он,  почти не глядя на  тетку, открывал дверь,  она нагло  успела  встать,  и  он  косым взглядом  выхватил  синие  семейные  трусы,  толстые  белые  ноги  и  черный  треуголик  волос.  «Ох  и  туалет,  –  сказала  тетка.  – Хоть ложись да  е...  А мальчик  увидел,  что  тетя  зашла  и  заглянул,  да?»  Но  он  уже  был за дверью,  с расстегнутой ширинкой.  И  стоял  у него  вовсю.  А  тетка потопталась,  покряхтела и  ушла.

   А  второй  раз  он  уж рассмотрел!  Почти  полностью.  Тоже баба  старая,  лет  тридцати,  села  как  раз  рядом  с дыркой  под жестью.  И  он  согнулся  и  смотрел,  как льётся  струя,  он  видел  такой  интересный  коричневый шов  – до  сих  пор  снится. Жаль,  жесть  загремела,  баба рассердилась,  заорала...  Радовалась  бы,  что  есть  желающие  на  нее любоваться.

   Вот недавно  ему  тоже  повезло,  но как  бы  наоборот.  Он шел  по шпалам,  а впереди  выписывала девчонка,  красивенькая-красивенькая,  лет двенадцати-тринадцати.  Синенькая коротенькая юбчонка,  голубенькая  кофточка,  а ножки  –  объеденье!  Он  топал  за ней  и  молил  – мысленно,  конечно:  «Зайди,  зайди  в  туалет!  Ну  зайди,  чего  тебе  стоит...»
   А девчонка  шла и  иногда полуоглядывалась на него.  И подойдя к  туалету,  юркнула  туда.  И  он  тоже  моментально  оказался в  своем  мужском  отделении.  Он решил  посмотреть  в среднюю дырку,  но поскольку в этом  туалете  его  член распухал  и вставал  автоматически,  он  сначала  расстегнул штаны и  вытащил  его,  а потом  уже нагнулся и посмотрел в  дырку. И  что же  он  там увидел? Он и  не  сразу  сообразил  – что  же он  там наблюдает?
   Нечто голубое-голубое  в  крапинку,  с  черной  точкой внутри.  Глаз!  Ее глаз!  Она бессовестно подглядывала  за  ним!  А  он,  дурак,    стоит  с расстегнутыми штанами и  торчащим  членом!
   –  Ты  что же это  подглядываешь?!  – возмущенно говорит он. Вот  уж не  ожидал  от  такой аккуратненькой-красивенькой.
   –  А ты  что? – в  ответ говорит  она,  но глаз,  бессовестная, не  убирает.
   – Ну  раз  так,  и  смотри  тогда,  –  говорит  он  и  подносит головку  к  самой  дырке.  Он  бы  и  сунул  в  дырку,  но  она  маловата.  Ему как-то  по-новому  интересно  и  приятно,  но и  стыдно.  Девчонка всё  любовалась,  он уже  хотел попросить,  чтоб и  она  ему показала,  но  тут  послышались  шаги,  оба отскочили от  стенки,  девчонка выскользнула и умчалась .
       
А  сейчас  он подошел  к  туалету  и  увидел привязанных  собак.  Сердце  его  учащенно  забилось  и приятная  привычная  туалетная  истома разлилась  но  всему  телу  и  член моментально вспух.
Девчонки!  Конечно,  девчонки!  Кто ж тут  еще будет привязывать  собак?!  Те  девчонки,  которые лазят  здесь,  якобы  собачек  выгуливают,  а  сами липнут  к  матросикам и  стройбатовцам. А  такие  девчонки...  У-ух,  они  всё  могут!..  Только бы  успеть!
И  он  заскочил  в  мужское  отделение. Глаза его после  солнца ничего почти  во  мраке  туалета не различали. Зрение  у него в  последнее  время портилось.  «Половое  созревание»,  – сказала врачиха и выписала  очки.
Но  все,  что он различил и  понял  –  ошибся!  Вон,  пацан в  брюках  стоит, отливает.  Как  раз  на  том  месте,  где  самые лучшие дырки. А,  черт.  Придется  изобразить,  что  тоже  надо  отлить.  Как-нибудь  надо  струйку выдавить.  Он  переходит дальше,  в  конец. Член,  зараза,  торчит,  как лом. И вырос же.  То  был  все  маленький-маленький,  а за  последний  год...  Такое  ощущение иногда,  что  член  скоро  больше  тела разрастется.  Да,  попробуй  тут  выдавить  струю,  не  капает.  И эти не уходят...

   – Ой,  какой  симпатичный мальчик  с  таким  симпатичным пенисом,  хи-хи-хи...  – вдруг  слышит  он абсолютно девчоночий голос.  Он  машинально,  всем  корпусом,  оборачивается и... Видит,   что  мальчишка  в  брюках,  который  ближе  к  нему,  вовсе не  мальчишка,  а  просто  девчонка  с  короткой  стрижкой!  Но дальше!..  Он  прошел и не  заметил,  а сейчас его глаза, адаптировавшиеся к  тусклому туалетному освещению,  видят нечто  совершенно необыкновенное  и прекрасное!  Дева,  нежная белая,  с золотыми распущенными  волосами,  стоит над дыркой с поднятым  платьем и  опущенными  трусами...
   –  Ну,  подойди-подойди,  покажи,  – говорит (или ему  снится?!) дева. И  он,  как  в  одном  из  своих эротических  снов, не  отрывая  взгляда от начала ее  ног,  медленно  подходит к ней,  забыв  убрать правую руку  с  члена.
   –  Да ну  его,  размечтался,  –  занудливо говорит та,  что в  брюках.

   Но  Стелла...  С ней  что-то  случилось.  Она  впервые  видит вот  так близко.  Может,  другой  такой  ситуации  у нее  никогда не  будет,  как  же пропустить,  а пацана она  встречает в  первый  и  последний раз  и  никто не  узнает...  Как  ей всегда, особенно  в  последнее  время,  хотелось увидеть  близко  и  потрогать...
   –  У-у,  какой большой,  ну-ка...  – и она  сначала  слегка прикасается,  а  потом,  осмелев,  сжимает в  ладони нечто длинное,  горячее  и  упругое.  И  оно,  оказывается,  съезжает.  Туда-сюда. И ей  так приятно,  так  приятно...    
   Платье она не опустила,  придерживает  его  одной  рукой,  а другой  –  туда-сюда...

   И мальчик  падает-падает,  летит  к  ее  ногам,  между  ног, сейчас,  сейчас он бросится на это  платье,  на ноги,  сейчас что-то  с ним  случится  необыкновенное,  белые  волшебные  ноги так  близенько,  и животик,  сейчас!..
   –  О-о-о!  –  стонет он  и  впервые  в жизни  видит,  как  из  него,  словно  из  насоса,  вылетает белая вязкая  струя  – на  ее белые нежные ноги,  и  еще  струя,  и  еще,  и  еще  – о-о-о!!!

   Она не  сразу замечает и понимает,  но  заметив,  отдергивает руку  –  страшно  и  стыдно,  но  интересно и приятно.
   – Хи-хи-хи,  –  что-то на  ногах жидкое,  опускает  платье и поддергивает  трусики,  и  обе  выскакивают на улицу.
   А он  стоит на полусогнутых,  держась  за  стенку,  струя еще льётся. Ему легко и прекрасно. Воздушно!  Вот,  оказывается,  как всё делается...

   Стелла подарила незнакомому  мальчику на три года увлекательное  сладострастное, но вредное для молодого неокрепшего растущего организма  занятие  – онанизм.

...  потому  что  жизнь  человеческая  – последовательная цепь развращающих  и  загрязняющих  тело и душу эпизодов. Такими нас придумали  Создатели. Но где-то,  высоко-высоко, на каком-то  седьмом небе десятого или двадцать  пятого  измерения,  конечно  же,  хранится компакт-история,  куда возвращается наша пси-энергия – душа,  и где  можно путешествовать вперед и назад по Времени,  прокручивая вновь и вновь миги прошлого  бытия.  Может быть,  только  там,  в  той небесной обители,  нам будет дано погрустить о  несостоявшейся земной   ч и с т о т е...

   Девчонки выскакивают,  отцепляют собак  и бегут по шпалам в  сторону бетонного  заводика.  Там есть  чистый  ручей. Лариса долго-долго  оттирает ноги подруги  сначала  травой,  а потом также долго  и тщательно моет  своим носовым платочком.  Она сжимает эти порозовевшие ноги,  как бы  случайно трогает за попу...
Там,  в туалете,  она  так ревновала Стеллу к этому онанисту!  Но  ей  все-таки было необыкновенно приятно все это наблюдать:  разгоряченное,  грешное лицо  Стеллки,  ее движение  руки,  ее  тело... И еще  ей необходимо было  видеть  сам процесс.  Член как  таковой  ее  не  очень-то  интересовал,  хотя она и  видела его  впервые,  но  странно –  совсем  от него не возбуждалась.  Смотрела и думала:  вот  такой должен  был  вырасти у  меня,  у меня!  Это  я должна быть на месте пацана!
   –  Ты  никому не  вздумай  болтать,  – говорит  Стелла.  Она еще  сильно  возбуждена,  но  уже  стыдновато.    – Это  ты  виновата,  раздраконила меня  своей дурацкой  травинкой...
   –  Да  я...  я если хочешь,  сделаю  тебе  так приятно,  что никакой  пацан...  –  отвечает Лариса.  Она  не может  оторваться от порозовевших  прекрасных  ног.
   –  Ты?!  Ха-ха,  травинкой,  что ли,  ха-ха?
   –  Н-нет,  почему,  вот...  – Лариса нежно  целует  плоть, в  одном  месте,  в  другом,  водит  язычком...
   –  Да...  да ну  тебя. Пойдем,  сядем...
   Они  садятся в  траве  так же,  как в  первый раз.  И Лариса гладит,  гладит ноги,  кругляшки ягодиц,  целует  и водит языком.  Стелла откидывается назад,  и Лариса,  с молчаливого ее  позволения,  сначала гладит  через  трусики,  а  потом рука ее  проникает под  ткань и нежно,  слегка прикасаясь  подушечками пальцев,  гладит  и  скользит  по  самому  загадочному и интимному  ...
   Они  молча бредут домой.  Никогда больше  они не  придут вдвоем  в  овраг и ничего подобного у них  не повторится. Потому  что у Стеллы  с этого дня начнется новая  жизнь.  С мальчиками.


Л А Р И СИ К.

                Всю жизнь мы идём от одной   иллюзии к другой, за старыми обманами приходят новые миражи. (Верблюд).


   «Юноши  и девушки!  Дамы и господа!  Если  вам не хватает жизненной энергии,  или  вам необходима психокоррекция,  или вы  испытываете  неуверенность и  затруднения  в  половых  вопросах  – вас  обслужит и  вылечит экстрасенс  маг,  психиатр-гипнотезер. Знайте:  ваше  счастье  –  в  моих  руках,  которые  я держу на  вселенской  оси  энергии!  Обращайтесь  по адресу: Липовая,  7-13.  Я жду  вас.  Вы  о  б я  з  а  т  е  л  ь н  о    придете  ко  мне...»

   Лариса  прочла это  странное  объявление,  приклеенное  на серой  пыльной  стене,  слегка усмехнулась,  вспомнив отрывочные фрагментики давнего  посещения  сексопатолога.  Мать притащила за руку. Глупо. Если  человек к  чему расположен,  так...
   Она хотела  отойти  в  сторону,  но...  почему-то не  смогла. А  уже подъезжал  трамвай,  ее номер,  но она не могла отойти. Почему-то.  Зачем-то она перечитала объявление  еще раз. И еще. Это уже  было  совсем не объявление!  «Ты  придешь на Липовую не позднее  завтрашнего дня!»  – вот  что  читала она. Текст,  буквочки  –  сами  перескакивали на бумаге (или  в  ее мозгу?!) и  выстраивались  в новые  сочетания.  И она различила на листке  сначала глаза –  черные,  бездонные,  поглащающие, а  потом всё  лицо – мужское,  лет  сорока,  и...
А трамвай подходит, а она всё стоит, а трамвай подходит или это уже другой, но ее номер. «Ты придешь на Липовую не позднее завтрашнего дня»

«Ха-ха!» А она стоит и читает. «Ха-ха!» Она оглядывается. Наконец. Как будто из другого пространства. Это какой-то парень рядом  тоже  прочитал. И  сказал:  «Ха-ха!» Подходит  ее трамвай.  Она  заходит и забывает тут  же  про объявление и   про  то,  к  а к   она  его  читала...
   Дома Лариса разговаривает  с матерью,  ужинает,  смотрит телевизор,  читает  книгу. Ложится  спать.  Закрывает глаза, проваливается в  небытие.  Но  потом из  небытия  восстают  сначала   г л а з а.  Темные и  бездонные. Растворяющие. Лицо. То,  со  стены.  Вот  он весь.  Средний  рост,  лысеющий,  в белом халате.

   «Так  я жду тебя  сегодня  в  шестнадцать ноль  ноль. Не  опаздывай!  Ты  не знаешь,  где Липовая? Прожила всю  жизнь рядом и не  знаешь?  Сядешь  на автобус номер пять. Проедешь шесть остановок,  на седьмой  сойдешь. Пройдешь дальше  по ходу автобуса,  завернешь  за хлебный магазин,  за углом увидишь Липовую №7.  Третий  этаж,  квартира  тринадцать.  До  встречи!»

   И еще ей  впервые приснилось,  что  она  – женщина!  Да-да, она видела   во  сне  свое нижнее  тонкое шелковое белье. Которое никогда не носила.  Трусы – их  кто-то  снимал  с нее, ах,  во  сне  все расплывчато  – кто? Ее раздевали и  она даже испытывала вожделение.  Ж е н с к о е!  А перед глазами,  совсем рядом,  она видела большой  торчащий мужской  член  с красной распухшей головкой. И  она,  о-о!  языком...  Нет,  она не хотела этого,  но языком... И потом... Противно,  мерзко,  тошнит сейчас,  но  там,  во  сне,  она почему-то не может отказать.

   Странный гадостный  сон. Она – женщина! Смешно. И эта похотливая  женская  нега во  сне...
   А  наяву? Мать  уже  ушла  на работу.  Спешить некуда. В шестнадцать ноль ноль.  Что – в шестнадцать ноль-ноль?!  Ну это чушь,  чепуха!  Мистика!  Это просто  сон.  А  объявление?!  Нет, просто  так  всё  сошлось  случайно.
   Мать  пыталась  когда-то несколько  раз  сводить  ее к гипнотезеру.  Ох  и глупо.  Ну при  чем здесь...  Она мужчина и всё. Должна  была родиться мужчиной.  Произошла кошмарная ошибка при рождении…

   Нет,  она не  может больше  так жить.  Существовать...  Почти двадцать – и  одна,  одна,  одна!  Всегда одна.  Невыносимо  одиночество  в  молодости.  Не-вы-но-си-мо!  Лучше  повеситься.  Или отравиться.  Надо  решать.  Решаться на  что-то.  «Не  могу больше так,  не  могу!»
   Лариса  соскакивает  с дивана. Прыжок  – удар ногой  в  потолок.  Р-раз!  Сальто,  спиной  на  ковер,  выброс двумя  ногами в  воображаемого  противника  –  р-раз!  Переворот  через голову – р-раз!  Выпад левой,  выпад  правой  рукой  –  р-раз,  р-раз! Серия  – десять  ударов  в  секунду,  р-раз,     р-раз!!  И  ногами, ногами...

   Пять лет  занятий  в  секции  женского  каратэ  и гири  со штангой не  пропали  втуне. Это голое  тело  так  разительно  отличается  от  того  давнего,  глядя на которое когда-то  в  зеркало  его  обладательница проливала  слёзы...  Ни  прежней  пухлой  груди,  ни узких  женских  плеч и круглых  коленок!   
   Грудь  – упругая,  но небольшая,  широкие  мужские  плечи  и  на  их  фоне  – узкие  бедра. И  везде  – мускулы,  мускулы!  Если смотреть  сзади,  то  вполне  можно  принять  за  мужчину. Правда,  несколько выдают размеры  и  нежность ягодиц,  а  также  стройная округлость и  соблазнительность  все-таки женских  ног. Ну да мало ли натуральных  мужчин  с большой дозой феминизированности все  тех же прелестей?
 
   В каратэ Лариса  записалась  после  того,  как  ее  едва ни изнасиловали и ни убили вечером в парке  уголовные  подонки. Ей  тогда повезло,  как  в  кино.  Проезжала патрульная милицейская машина,  из  которой  заметили в  тускло освещенном мраке парка неладное. Повезло,  что  в машине  оказались  честные милиционеры,  а не  те,  что  служат  преступникам.
Она пошла  в  секцию  каратэ. Господи,  как  в жизни переплетается  чистое  и  грязное!  Она так хотела мстить  всей этой мрази!  Но...  вокруг девчонки!  Розарий. Ведь  она-то мужчина замаскированный.  Зажимы,  касания,  бой,  а потом  – душ… Сладчайшая пытка.  «Лариса,  потри  мне  спинку.»
   Какой  бы  мужчина  выдержал эту пусть  сладкую,  но пытку?! Она боролась  с собой  как могла.  Но  и  конце  концов...  Они мылись после  тренировки  вдвоем  с Леной.  Она попросила  у Лены  –  в  сущности, они были почти подругами,  несколько раз ходили  в кино:  «У  тебя  такая роскошная грудь. Разреши поцеловать?.. «Лена вяло  поотнекивалась и...  разрешила.  Она целовала грудь,  а потам  всё,  всю... Это было дважды  в душе и  четыре раза здесь, в этой  вот комнате. Леночка-Леночка,  спасибо  и  за это.  Но ты  обыкновенная женщина,  тебе нужны  мужчины.  Ты  терпела меня,  ты  даже дважды  испытала оргазм,  а я...  Ты  не  отвечала взаимностью.

   Потом  их  отношения  всплыли,  Лена проболталась,  на Ларису стали коситься и как-то она  услышала брошенное в  спину: «Лесбиянка».  И она ушла из  секции. Да и хватит. Двух-трех мужиков  уложит  так,  что  ни  одна реанимация  не  примет...

    Завтрак. Туалет. Ванна.  Чтоб  каждый  волосок  блестел. «А  ведь я готовлюсь!  Готовлюсь?!  Нет,  никуда я  не пойду. Чушь.  Зачем? Глупости.  Липовая семь,  квартира  тринадцать.   
   Чушь.  «Жизненная ,  «психокоррекция»,  «затруднения в половых  вопросах»... Я не хочу!  Мне  не надо.  Я – мужчина!»
«Ах,  ну какой  я мужчина?!  Если бы  мне настоящий  член  с... яйцами.  А эта мохнатая дырка... Девочка!  Смешно».

...  валится  из рук.  Всё  валится. Из рук.  Валится  всё  из. Картошку и рис.  Одновременно. Лук  и  тушенку. Потом. Попылесосить. Лук!  И тушенку.  Полбанки. Экономить. Попылесосить. Черт!  Валится  всё. Лавруху!  И перец.  Из рук. Да зачем я пойду.  К нему?  Скоро  мать...  Успеть  собраться.  Черт!  Капрон? Надо  пораньше.  Скоро  с работы...  Черт!  Где  тут  у нее? Черный  капрон.  Новый.  Черт!  Где  тут все  ее...  Пудры-помады?! Черт!  Ха!  Баба!  Де-ву-шка. Ладно. Хоть раз.  В жиз...  Накрашусь. Ха!  Черт!  Как они... Дуры.  Малюются? Криво,  а.  Ну и пус...  Капрон? Или колгот... Капрон. Или не ходить?

   Нет,  больше  терпеть невозможно.  Выносить одиночество. Год  за годом,  лучшие годы!  Зима-весна-лето-осень. И опять всё  то  же,  опять одна.  Спорт,  компьютерные  курсы  –  часть жизни.  Протокольная. А личной – ни грамма!  Все  вокруг  счастливы,  держаться  за ручки,  смеются  или грустят,  но  –  вдвоем! И  она бы хотела,  о,  как бы хотела держать руку любимой  в своей руке  и брести,  забыв  всё  на  свете,  по  какому-нибудь парку,  перешагивая  через  лужи,  и  вдыхать –  вдвоем!  какой-нибудь весенний  или осенний  воздух,  смотреть  на какие-нибудь  высокие перистые  или низкие  кучевые облака или на  солнечную голубизну... И говорить,  говорить!  О  чем угодно  – о  погоде,  музыке,  книгах,  о наивном быте!  Смеяться,  хохотать!  Или,  пусть,  плакать,  но –  вдвоем!
Но  одна  она.  Одна   т а  к а я.  Другой  т а к  о й    она  не может  встретить. А эти эпизоды  с Леночкой ...  Пошло  и  унизительно.  Выпрашивать.  И  никакой духовной близости!  Если  и дальше  так,  то  она превратится  в полное  ничтожество!
Одна. И мать отдалилась. Один  мужик,  второй,  вот  и  третий.  С сыном  знакомил.  Дуу-рак!

   К остановке  автобуса  номер пять  идет девушка.  У нее очень  привлекательные  ноги. Длинные,  мускулистые,  в  них бесконечная  мощь и  тайна.  Тем более,  черный  капрон  и юбка коротка. На  каблуках,  правда,  движется неуверенно.  Что  еще более  придает...  Чего  придает? Ну  чего-то  такого  –  странно-суперсексуального. Ведь это Лариса  идет –  в  третий  или  четвертый раз  в жизни в  капроне и на каблуках...

   «Проедешь  шесть остановок,  на  седьмой  сойдешь. Липовая, 7,  квартира  13».  – Вновь  слышит  она где-то  внутри  себя  чужой голос.  Мистика!  Но  решает  – проверю.
   Выходит  из  автобуса,  заворачивает за угол. На  соседнем доме в большом белом  квадрате  крупными  синими буквами: ЛИПОВАЯ 7.
   Ее  тренированное  сердце  вдруг  начинает  колотиться.  Страшно!  Непонятно!  Лариса делает  несколько  специальных  успокаивающих  вдохов. Расслабляет мышцы.  Всё.  Ей  нечего  бояться. Ей нужно  подняться  на  третий этаж  в квартиру тринадцать и попытаться  выяснить  в конце  концов:  кем  ей быть,  женщиной или мужчиной. Или  – вообще никем...

   Толкает дверь квартиры номер  тринадцать.  Открыто.  Входит. А коленки  все-таки дрожат.  Чуть-чуть. Да еще  –  в  капроне... Крохотная прихожая,  пустая. Дальше? Дальше.  Дверь  со стеклом.  Толкнула.  Открыто.
   –  Здрасьте,  – он!!!

    Черные  глаза  человека  в белом халате,  сидящего  за  столом, пронзают  ее  мозг,  закрепляют  в  нем два  мощных каната  и  тянут к  себе.
   –  Ближе.  Ближе.  Еще.  Обойди  стол. Ближе  ко  мне.  – Одной рукой  он  пододвигает  ей  стул,  и  она опускается вплотную к его  ногам,  касаясь  их  своими  развитыми  спортивными коленями. Вторую руку он  тут  же  заносит ей    
назад,  к  затылку.
   –  Ты  спишь.  Ты  – во  сне.  Я  – в твоем  сне.  У тебя  сейчас нет  своей  воли. Я  –  твой господин. Ты  выполнишь  всё,  что я тебе прикажу.  Спать!

   Она падает,  падает,  падает  спиной в  пропасть. Летит-летит-летит  и никак не может долететь.  Она – осенний  желтый лист. Он  сорвался  с ветки и качается в  воздухе  –  туда-сюда, и  никак...  Ее  лопатки,  наконец,  касаются  спинки  стула. Голова запрокидывается назад, глаза закрыты, она спит, но она совсем не спит и понимает, что попала в дурацкую историю. И знает,  что  выполнит  все-все  его приказания.
   – Сядь ровно. Открой глазки. Ух, какие у нас симпотные глазки. Ух, а какие у нас стройные мощные ножки... Задери юбку.
Она привстает  и поднимает юбку.  Садится на  трусы.
    – Раздвинь  ножки.
   Она  выполняет.  Он  обхватывает одну  ее  ногу  своими ногами, а руками начинает  щупать и  обжимать ее  ноги,  бедра,  живот, трет ей между ног...

   Если бы  она была наяву,  она бы ребром  с левой  или  правой врезала  бы  ему  сбоку  по  шее.  Потом,  коленом,  в  морду.  Он бы отлетел  назад,  и  тогда бы  она правой  ступней  – ий-яя - в  область  сердца!  Хотя бы  в  одну  треть  силы... 
   Но  она во сне и  не  может проснуться. Хотя  и  знает,   что не  во  сне. И все-таки,  она –  во  сне и  всё,  что может  – держать двумя руками  задранную юбку.
   – Тебе  приятно. Хорошо.  Тепло.  Влагалище  твое жаждет. Грудь  наливается.  Ты  хочешь  целовать мужской  член,  – бормочет он.
   Ей действительно приятно.  Между ног  теплеет и увлажняется. Она сжимает  и разжимает живот,  сдвигает  и раздвигает ноги... Но  если бы  она была не  во  сне,  она бы  сейчас вот  так  бы слегка развернулась влево,  а локтем правой молниеносно бы врезала  в эту рожу.
    Да,  рожа. Харя поганая. Он  же  не  приказывал любить его рожу.  И она не  любит.  0-ох,  как  не любит! Эту длинную  носопырку. Эту плешивую  тыкву!

   Он  отворачивает харю  и говорит куда-то:  – Вася,  пойди закрой  на  задвижку дверь входную  и  стань  на  свое  место.
   Лариса  не  может  видеть  –  не  было приказа туда  смотреть, как из  одного угла  комнаты  выходит  высокий крупный мужчина и  топает  – неуверенно,  словно  слепой,  в прихожую. Там он выполняет то,  что  ему приказали,  возвращается  в  свой угол,  поворачивается лицом к  стене  и  застывает.  Совсем,  как провинившийся мальчишка.  Только  вот  стоит  странно  – неподвижным  застывшим  каменным  столбом.

   Вася действительно  провинился.  Он  не  хотел  отдать этому хрену десять тысяч долларов.  Золотые  швейцарские  часы  с золотым же браслетом отдал безропотно.  Но  валюту!..  Полтора года  во  фрахте,  по морям  и  океанам,  под чужим  флагом. По  крохам   копил,  отказывая  себе во  всем!  Русские  моряки  – самые  нищие  в  мире,  рабы,  Россия на  коленях и этим  пользуются различные  «хозяева»...
   Эти  десять тысяч он только  что получил в кассе. И дернул же  черт  зайти  сюда!  Но  в жизни  всё  взаимосвязано.  Деньги, стремясь  угнаться  за инфляцией,  Василий  копил  на квартиру: надоело  скитаться по  морям  – ни  своего  угла,  ни  семьи.  Но женилка-то  как раз  и  не  стоит. Простатит.  Еще  бы:  из рейса в рейс,  годами.  И не всегда на  судне  есть женщины,  а если есть,  то мало,  и достаются они прежде всего  начальству: кэпу,  чифу,  деду. А Вася всего лишь  моторист.
   Пришел  по объявлению к этому хрену. И вот  что  вышло. «Достань  член.  Твердеет!  Встает,  встает!  Стоит  как кол!  А ты боялся. Будешь  трахать  всё,  что  шевелится.  Снимай  часы. Потянет.  Вытаскивай  всё  из  всех  карманов!»
   Вася  и  вытащил  валюту.  «Сколько  здесь?»  «Десять  тысяч». «Они  тебе  больше  не  нужны,  давай  сюда,  у  тебя  их  никогда не было.  Ты  выйдешь  отсюда,  забудешь меня  и этот  адрес».

   И  тут Вася не  захотел.  Воспротивился.  Слишком дорого достаются  ему эти  зелененькие.  Слишком  много  с ними было связано надежд.  Сколько  месяцев,  лет!  болтаясь  в штормягах в  вонючей  клетке-каюте,  проклиная  свою одинокую холостяцкую  жизнь,  он лелеял  планы  на будущее!
   –  Я  не...  не...  не...  –  он не  мог говорить,  голова раскалывалась  и  кружилась,  а этот хрен давил  его,  давил!  Злым нечеловечьим  взглядом,  двигал руками-щупальцами возле  головы.
   –  Я не...  не...  не...  не отдам,  –  сказал  все-таки Вася. Но этот хрен  сам  взял  пачку и  сунул  себе  и  карман пиджака.
   –  Ну,  Васек,  нехорошо  меня не  слушать.  У  тебя куртка кожанная,  мне  нравится  цвет. Где  брал?
   –  В Южной Корее.
   –  Снимай. Но  ты провинился.  Стань в угол  и  стой.  Будешь мне  сегодня  служить.

   Вот  так Вася  и  стоит  в  углу.  А  что делать.  Одна радость – из  расстёгнутой  ширинки  торчит,  как лом,  его  ненаглядный...
   – Ну,  рассказывай-рассказывай,  с  чем пришла? Всё  рассказывай  подробно.
   И Лариса рассказывает  свою историю. Иногда прикрывает глаза.  Ведь  она  спит?
   А эта харя расстегивает ей  блузку,  стягивает бюстгальтер,  вываливает грудь,  сосет  соски,  рука  в  трусах.
   –  Тебе очень  приятно.  Я  – твой  любимый  мужчина.  Тебе не нужны никакие  женщины,  это  твоя  придуманная глупость.  Ты меня любишь.  Ты  меня хочешь!  Лижи язычком  у  меня в  ушке.
   – Она лижет.  Он давно  уже  без халата. И без  брюк. Без  ничего.
   –  А  теперь  – лижи  головку!  Смотри,  какая аппетитная у меня головка.  Розовая,  тугая,  ну,  язычком,  так,  так,  а-а, хорошо!  Молодец.  Открой  ротик,  вот,  правильно.  Открой глазки  и  смотри  мне  в глаза!  Молодец.  Язычком  нажимай  сильнее. О-о,  отлично,  отлично,  а-а... Вася,  иди  сюда!
Вася подходит.
   –  Вася,  ты хочешь бабу?
   –  Я хочу бабу.
   –  У тебя будет вот эта молодая  спортсменка. Пока  смотри и наслаждайся.
   Вася  смотрит и наслаждается.  С его ненаглядного падает первая капля...
   –  Встань, Ларисонька,  и  сними  с  себя все,  кроме  чулок. Лариса  снимает  с  себя  всё,  кроме  чулок.
   –  Ложись  спиной на  стол.  С тобой твоя любимая Стелла. Она целует твои ноги  и лижет  твою...  Ты  сейчас кончишь.
И Лариса  сжимает в руках плешивую голову:  – О-о,  Стелла, Стелла!...
   – А  теперь и мне надо  кое-что  подарить, де-воч-ка... Тебе не будет больно,  спокойно,  спокойно,  оп!  Вот так,  вот так,  а-а-а...

   Лариса терпит. Она все  стерпит.  Она все  понимает.  Нет, она  совсем не  спит.  Только не может  сопротивляться. От бессилия и унижения по щекам бегут  слезы. Уже не девичьи...
   –  Жалко целку?  Чего  ее жалеть!  Знаю,  ты  меня опять разлюбила. Полюби Васю.  Вася,  тебе  нравится,  когда женщина  сосет  твой  член?

   –  Мне нравится.               
   –  Ну дай  ей.  Ей  тоже  нравится. Ларик,  ты любишь  сейчас Васю. Люби  его,  люби  его  член,  ну!  Вот так. А я на вас полюбуюсь. Вот,  молодцы.  Терпи,  Вася,  не кончай. И я  с вами. Вот какая у нас уютная  семейка. А  теперь,  Вася,  давай рабоче-крестьянским  способом. Поаккуратней  только,  видишь,  дама дефлорацию  сейчас прошла. Лучше  – в попку. Вася,  любишь в попку?
   –  Люблю в  попку.
   –  Все  перешли  на  пол!  Лара,  встань на  коленки.  Вася, возьми на  подоконнике  сливочное  масло  и  смажъ  свой  ломик.
Член,  член,  Вася. Поехали. А я  интеллигентным  способом...

   –  Всё,  ребята,  хватит, да плюнь,  Лара,  чего  ты  во рту эту прелесть держишь? Одевайтесь.
   –  Люби,  Ларчонок,  мужчин. Они тоже люди.  Люби хотя бы иногда.  Ты  можешь,  но  не хочешь. Но  вообще  тебя  спасет  только  операция.  Запомни:  транс-сек-су- аль-на-я  операция.  Член пришьют  с яйцами. Вот бы  тебе  такой,  как  у Васи,  да? А вообще,  ребята,  эра размножения у  человечества  кончилась.  Все вступим в партию онанистов или  сдохнем от  спида.  Что,  Васек,  член  в штаны не  влазит? Всё,  член  твой  падает,  ну, падает-падает!  Застегнулся!
Ларик,  сейчас  ты выйдешь отсюда,  сядешь в автобус номер пять,  сойдешь на  своей остановке,  притопаешь в  свою хату,  примешь  теплую  ванну,  сменишь  трусишки  и ляжешь  спать. Проснешься  утром. Окончательно. Ты  не  вспомнишь этот дом,  не  вспомнишь меня,  мое лицо. Всё  было  с тобой во  сне. Жизнь – это  сон про  сон, который  сон  про не  сон... Иди.

   –  Отпусти!  Отпус...  –  черный  проклятый  злой глаз!  Яма! Черная дыра  из  космоса...  Подлая поганая энергия  схватила ее  и  тянет,  затягивает!  Отпусти!   С поворота  бы  и пяткой  в этот глаз!  Но  она не  может,  не может,  скованная злом!  Наказание  за то,  что не хочет быть женщиной.  Красный  фаллос суют  ей в рот...  Сволочь  Черный Глаз!  Нет,  нет,  нет!!! Я  мужчина!   Черный глаз!  Ты  убил  меня. Вася,  куда лезешь?! Гады!  Нет!  Я  не  буду!  Не  хочу  смотреть этот  сон...  Но  если не  сон...  Я  умру. Я  умру. Я умру.

  " ...  кладбище. Необъятное.  Тетя Вера в  гробу.  Страшная. Могилы. Могилы. Жутко.  Мо-ги-ла.  Черный  глаз.  Мамина под руга лучшая.  Тетя Вера умерла.  Не  хочу»   Черный глаз.  О-о, скорей бы проснуться.
Кладбище. Необъятное. Несколько сопок и впадин – целый город. Родительский день. Десятки тысяч людей. Наверху и под землей. Под землей больше. Те, что наверху бодрятся – мы еще живы!
Но  низко  висит  над вторым городом  тяжелое,  гнетущее  скрытым камнем на душе,  метафизическое настроение,  испаряющееся     то ли из  подсознания живых,  то  ли из  могил  мертвых.  Люди  поминают,  прибирают  могилки,  но  массовый  гипноз рока,  неизбежности и  непонятной  бессмысленности сковывает и жмет живое к  земле.
   И вдруг  раздается  вой  –  страшно  тоскливый,  почти нечело¬веческий:  «У-у-у!!  У-у-у!!!»
   Несколько минут окружающие пытаются не замечать его, не впускать в себя. В конце концов, так не принято. Если уж слишком грустно,  можно и всплакнуть за  оградкой,  но  втихую.
   А вой  все  продолжается.  Становится  нестерпимей.  Тем,  кто его  слышит,  впору  бы  завыть  самим.
   В этом  «У-у-у»,  разваливающим  традиции и  приличия, слышится жуткая  сила,  стремящаяся вниз  ли  под землю,  или на небеса,  к  чему-то  спесиво-равнодушному и высшему,  –  с великой  жалобой  и  рыдающей  тоской  смертного разума на жестокую  несправедливость,  на убитую  любовь,  на разрушенную дружбу,  на  невозможность  встречи,  на ни-ког-да!!!

   «У-у-у!!!» – только инстинктивным  звуком,  отвергая  слова,  эту давно  застывшую лаву мышления,  звуком,  как хрупким мостиком,  прокидываясъ над бессмысленной  пропастью  несуществующей  для живого  вечности, у-у-у,  обшаривая  в  темноте сознания  память  прошлого,  туда,  к милому,  единственному,  неповторимому,  в  ни-ку-да!!!  У-у-у!!!

   Лариса  подходит  к  оградке,  откуда раздается этот  вопль в бесконечность.  Поперек могильного холмика лежит мужчина. Рядом  валяется пустая бутылка из-под вина. На  скромном  черном металлическом памятнике фотография молодой женщины.  Приветливая улыбка,  влажно блестят ровные  зубы,  по плечам распущены  пышные белые  волосы,  большие глаза  смотрят живо...
Лариса взглядывает на дату  смерти – пять лет.

   ...  большие глаза  смотрят живо. Лариса узнаёт  себя! Это она лежит в могиле. Как ей холодно и  одиноко  там!  Везде и всегда  – одиноко.  А  муж наверху плачет,  тоскует и  не  знает, что в могиле его жена – мужчина!
   Да нет же,  нет,  это ему,  ему, Лари... да... Лариси-ку... Ну да-да,  у меня мужское  имя  – Ларисик!  Как же я раньше  не знал...а...  не знал-л-л!  А разве такие бывают? Ла-ри-сик. Ну,  конечно,  это  обыкновенное   м у ж с к  о е   имя!  Всем известное. Это я,  муж,  наверху,  а внизу,  в  могиле,  моя жена. Как же ее  зовут?  Стелла!  Стелла,  у-у-у!!!  Я наверху и внизу одновременно.  Черный  подлый глаз!

   Ларисик приоткрывает веки.  «Черный глаз? Ла-ри-сик?  Что я? Где? Фу,  какой  жуткий  сон!»
   Настенные  часы показывает ровно шесть.  Сумрак.  Что  такое? Утро? Вечер? Мокрые глаза,  подушка...  Что такое?   Сон.  Тусклые  стены.  Запах...  кладбища?...  Тоска.  Почему?
На  кровати лежит мать.  Спит. Значит утро.  Но...  почему?! Черный глаз!  И... Вася...
   Лариса  встает  с дивана.  «Какой Вася? Это же  –  сон? Но  она помнит Васю и  его...

   «Это... Это – не  сон?!?»  – она бредет в  ванну,  стягивает ночную рубашку,  рассматривает  тело.  Синяки. Засосы?!  Ощупывает у  себя...
Это не  сон!  Не  сон!  Черный глаз  – гипнотезер! И Вася...  Значит... Значит – всё. Не  жить. Не  могу... Значит всё.  Всё,  всё.  Дверь на задвижку.  Всё.  Скорее. Бельевая веревка.  Воду,  воду,  обмыться,  смыть  с  себя и...
   Она включает воду,  отвязывает бельевую  веревку  со  змеевика и  торопливо привязывает ее  к душевому штырю.
Обильные  слезы  текут,  течет  вода,  заполняя  ванну,  трясутся руки –  она  пытается  соорудить петлю.  И это ей  в  конце концов удается. Ложится  в  ванну,  быстро  моется,  не  чувствуя ни  воды,  ни  мыла.  Не  помня,  что  вчера вечером  она мылась после э  т о г  о.  Она  вообще не  помнит вчерашнего  вечера, что говорила матери.  Она  только  очень хорошо  помнит  Черный глаз,  не лицо,  а именно  один  страшный глаз!  И очень хорошо помнит Васю.  И некоторые  подробности...

   Слезы  текут,  и  она  уже  автоматически-бессознательно  проверяет штырь –  прочно,  прикидывает  еще раз  длину веревки  – пойдет,  надевает на шею  петлю  и глубоко  вздохнув,  зажмурив глаза,  шагает  с края  ванны...
   И в  тот  миг,  когда  петля бесповоротно  сдавила горло,  Лариса  успела  подумать  о  матери.  Вспомнила,  что  никак  не  простилась  с ней,  не увидела  напоследок  ее лица.  Или,  хотя бы, записку...
И  тогда ей  очень-очень  захотелось  в е р н у т ь с я.  Оказывается,  никогда и ничего ей  не хотелось  в жизни т а к!  Потому  что уже  с перекрытым дыханием  она поняла,  что..

   Секунда долго расслаивалась  и  стала почти бесконечной. В начальных  частях  секунды она написала матери длинное  прощальное письмо,  политое  слезами.  Но  они никогда не  были  с матерью близки.  Потому  что  она любила мать как  сын.  А мать относилась  к  ней  как  к  дочери.
   Но  теперь  уже все  равно,  вторая  часть  бесконечной  секунды  принесла  быстрый  страх  – останавливалось  сердце.  И  тогда она  еще успела  понять   п р е ж н и м   разумом,  что хотела вернуться,  потому  что  кончалась    с к а з к а.   Потому  что    Видимая Вселенная – это  сказка в и д и м о й   ее  части. И  она,  Лариса,  уходила из этой  видимой  сказки.  Но Жизнь – волшебная  сказка даже  тогда,  когда она далеко  не  сказочна!
   Ей  захотелось  вернуться,  это  желание  мучительно-безнадежно мгновенно взорвалось и приняло размеры всей Вселенной,  потому  что  желание жить и было Разумной Вселенной,  в и д и м о й  ее  части...

   Но  загадочный  мотор жизни  –  сердце,  остановился,  и в ПЕРЕХОДЕ,  в абсолютной тишине и темноте, в безвоздушном и безмысленном пространстве,  Ларису объяло такое же бесконечное  – как видимая  часть Вселенной,  – облегчение.  Пошли другие  секунды –  секунды  смерти.  Тело,  согласно  физическим  законам данного  пространства видимой  части   Вселенной,  переключило реле и зажило иной  жизнью.     Внутренние  органы расслабились,  готовясь к  самоуничтожению.  Как  и полагается,  очистился мочевой пузырь,  и по ноге тела проскользила  змейка мочи.

   Секунды  смерти  сложились в минуту и Мозг,  еще физически живой,  занялся  своей  последней,  но  основной  работой – подготовкой  отделения от тела пси-энергии.  Через десять минут эта работа должна быть закончена и пси-энергия пойдет на СКЛАД,  в  центр Галактики.  Там,  на  СКЛАДЕ,  в  невидимой  части Вселенной,  пси-энергия будет жить в другой  с к а з к е...

   Но Мозг только делает вид,  что готовится.  На  самом деле он прекрасно  знает карму хозяйки.  Не  судьба ей  сейчас... Поэтому Мозг,  шатаясь на  веревке с  телом, вступил  во взаимодействие  с   н  е  ж и в ы м. Он приказал, дюбелям,  которыми пристрелян душевой  штырь,  на микрон  сбросить  в диаметре. А окружающему их  бетону   – раскрошиться.  Вот так.  Еще несколько  качков  тела и  штырь  выползает,  выползает,  бах!

   Тело Ларисы сгибается и падает в ванну. А в  ванне – вода. Она  смягчает удар и  тело  садится поперек ванны,  свесив  с нее  ноги и лишь  слегка ударившись затылком о  стену. Сердце  стоит и это Мозгу  совсем не нравится.  Уже две минуты  смерти.  Через восемь минут умрет и он,  Мозг!  И хотя он прекрасно  знает  весь дальнейший  сценарий,  да и не  только этот.  Он давно  вычислил до  наносекунд все варианты предстоящих десятков лет,  но...  береженного Бог бережет!  И он посылает второй    с и г н а л:  «Вставай  скорее,  Людмила Андреевна!  Разоспалась!  Дочь умерла,  а  ты дрыхнешь!»

   Людмила Андреевна никак не может проснуться.  Снится ей кошмарный  сон!  Только  она определенно  знает,  что это  совсем не  сон!  Но зачем Бог или  кто-то другой Всемогущий посвящает ее в ЭТО?!  Она  совсем не хочет!  Ей жутко и  тяжело видеть  т а к о е!  И  знать.  Ее  посвящают в  СМЕРТЬ.  Но это не  просто  смерть.  Нет,  это  нечто  совсем-совсем другое... Нечеловеческое.
Вот  она абсолютно наяву идет по больнице. Внешне  больница  похожа на  обыкновенную  советскую:  серость, убогость,  палаты  на восемь-десять  человек.
   Она  идет по  узкому бетонному коридору и перед ней  открываются двери. Ее  сопровождает кто-то,  но этот кто-то – невидимка,  он не говорит,  а  телепатирует ей. Без  слов,  как во  сне,  она понимает,  что больные  в  палатах –  смертники, неизлечимы  и больны  безумно-страшными болезнями,  многих  из которых  еще на Земле нет.
Она видит гниющие  страшные открытые язвы,  отрезанные руки,  ноги,  головы,  внутренние  органы, стекающие  по каким-то желобам на каких-то столах  кровь и гной.  И  запах,  запах...
Ее  провожатый  по жутчайшему аду  телепатирует  что-то совсем уж непонятное. Если  перевести на  человеческий язык, то,  примерно,  так:  да-да,  н а ш и   издержки  производства  – эти  в а ш и   болезни.  Мы экспериментируем.  Вы  искусственны и  слишком  мимолетны...
Людмила Андреевна впервые  видит  смерть в  таком  не  закамуфлированном,  ч и  с т о м   виде.

   Крупным планом появляется лицо Веры в гробу. Но вдруг ее лицо подменили на ... лицо Ларисы! Бледное, мертвое... Скорее бы проснуться! Но она видит: кладбище. Необъятное. Несколько сопок и впадин – целый город. И вдруг раздается вой  –  страшно  тоскливый,  почти  нечеловеческий: «У-у-у!!!»

   ...  поперек  могильного холмика  лежит мужчина.  На  скромном  черном  металлическом  памятнике  фотография  молодой  женщины.  Приветливая  улыбка,  влажно  блестят ровные  белые  зубы, по  плечам распущены  пышные  волосы,  большие  глаза  смотрят живо...               
   Глаза Ларисы!
   «Вставай  скорее,  мама!!!  Разоспалась!  Дочь умерла,  а ты  дрыхнешь!..»
   Людмила Андреевна  вскочила.  Сердце бешенно колотится! На Ларискином  диване  лишь  смятая постель!  Придерживая  рукой  левую  грудь,  пытаясь  хоть  так  унять  сердце,  бросилась на  кухню  –  пусто!  Туалет  – пусто!  Дернула дверь в  ванную  – закрыто.
   –  Лариса?!  – деревянным голосом  кликнула.  Тишина.
   –  Лариса!?!  –  тишина.
   Дернула  ручку изо  всех  сил,  шпингалет  отлетел,  и  она увидела дочь...

   Ей  казалось,  что  она  кричит,  визжит:  «А-а-а!!!»  Но на самом деле лишь тихий  скрип вырывался из  ее горла:  «а-а-а», пока  она разжимала  петлю  и вытаскивала дочь  из  воды.   
   Положила  тело прямо  на холодный  пол.  Лихорадочно  вспоминая  –  что надо делать  и  как,  превозмогая  обморок  и  сердечный  приступ,  начала  неумело  производить  искусственное  дыхание.  Дула изо  рта в  рот,  давила  на грудь,  поднимала  и  опускала руки дочери,  и  опять дула,  давила,  дула,  давила,  потеряв  ощущение времени и  теряя рассудок,  соскакивала,  пыталась бежать вниз к  общественному  телефону звонить в  «скорую» и  тут же догадываясь  – нельзя  остановиться  ни на  секунду!  Любая  секунда – это  жизнь.  Или  смерть.
Опять дула,  давила,  массажировала!  Очнулась  только  тогда,  когда дочь  открыла глаза.
   Лариса хотела  сказать:  «Напрасно,  мама.  Т а м    так легко и  ничего  не нужно...» Но из  передавленного горла вырвался лишь хриплый долгий  кашель-стон.
   И  через кашель,  через  стон,  она пытается  сказать:
– Тркха-ахакха-тркансх...  оперкха...  трансеккхакха  ... рация...
«Транссексуальная  операция...»  – разобрала  мать.



ПУЧИНА – 1.

Человек – саморазвлекающийся автомат.

   М ы   у м и р а е м   г о р а з д о   р а н ь ш е   н а ш е г о   т е л а,    н о   н е   з а м е ч а е м   э т о г о   у ж е   у м е р ш и м  у  м о м...

   Каких-то три-четыре года назад я как-то вдруг стал замечать,  что мир молодых  стремительно удаляется от меня.  И даже  частенько соприкасаясь с этим молодым миром,  уже не принимаешь  его искренне – всё видишь  слишком глупым и примитивным,  как в детском саду. Девицы и молодые женщины,  даже  самого взрослого вида,  стали незапоминавшимися куклами,  манекенами  – с приклеенными  прическами,  улыбками,  с наивными вечными проблемами и разговорами,  однообразно повторяющимися из поколения в  поколение.  И даже в  своем среднем возрасте,  когда я выглядел совсем уж молодо,  когда я мог обманывать молоденьких девчонок, прикидываясь юношей – не выдавая интеллекта и  полнейшего знания их женского мира,  не рассказывая о количестве  бывших жен и детей, да,  я мог дурачить их,  но не  себя.
Стадия размножения прошла.  Прожита сумбурная глупая, бурлящая гормонами  часть  человеческой вселенной.  Началась другая  стадия –  творческая,  в  сущности,  такая же глупая и наивная –соревнование  с Богом...

   Впрочем,  мой средний возраст проскользнул мгновенно – в суточных примитивных работах и дома за письменным  столом.  И вот уже  с острой подсознательной  заинтересованностью я присматриваюсь к лицам стариков и  с удивлением обнаруживаю,  что они вроде  бы не такие уж и  старые! И даже есть  среди них  симпатичные.  У многих еще неплохо сохранилась кожа,  и  морщины  – не  такая как  будто  страшная штука.
Разглядывая себя в зеркале и  замечая едва заметные морщинки,  я пытаюсь  представить,  словно примеривая на себя предстоящее  новое лицо:  как же  всё это  будет выглядеть  потом,  дальше? ...
   Я еще  не  знаю,  что не доживу до  старости,  а умереть,  оказывается – это так до обидного просто и обыденно...
  Но пока я поднимаюсь  по лестнице,  радуясь,  что я еще могу вот так подниматься,  быстро,  через две ступеньки.  Глубоко вдыхаю  прохладный, остро пахнущий морем,  осенью и жизнью  воздух. Жить,  жить,  как  хочется жить!

    Нет,  организм не обманешь! Жива,  жива еще  часть души и мозга,  ответственная  за женские дела! И  не  сбить  тяжелый приступ одиночества ни  творчеством,  ни прогулками, ни бутылкой водки с приятелем. Не спасут ни мастурбация,  ни видеопорнуха.  Мне,  самцу,  нужна женская биоэнергия и все эти пошлейшие древнейшие мерзопакостные выкрутасы в постели!  Мне,  писателю,  необходимо  словесное излияние  с самкой, пусть даже  ей семнадцать  лет и  ее  умственные способности ниже  средних!
   И  сколько  ни философствуй,  что ты всё это знаешь и всего было до  чёрта,  что всё глупо и примитивно... Но работает железа,  встроенная Богом иди дьяволам,  выделяются гормоны,  твой мозг,  твоя психика, твоя жизнь,  твое  творчество – всё,  всё крутится на этих невидимых внутренних подшипниках-гормонах,  на их недостатке или избытке. И твой жуткий приступ одиночества всего лишь мощный позыв всё того же  инстинкта размножения.  Да уж и писал ты  об этом достаточно. Хватит мудрить! Вот,  тебе,  кафе  «ПУЧИНА».  На пару рюмок найдется, а бесплатную  рыбку выловишь в этой самой   п у ч и н е...

   Рыдают  скрипка и виолончель.  Чья-то музыка,  какая-то классика. Красиво? Пожалуй.  Лица,  лица плывут в  сигаретном дыму.  Может  быть, ей  еще рано  задумываться о  несовместимости  красивой музыки с  этим кабаком-притоном? И  с ней  самой? Двадцать лет... Двадцать! Кошмар! Лица-лица...  Найти  бы одно...  Неглупое и...  с деньгами.  Но таких здесь  нет.
О  чем она? О  несовместимости.  Почему жизнь  так грязна? А музыка хороша.  Наверное,  гениальна. Хочется плакать.  Но  – несовместимо.  А эти-то два лысых еврея,  ха,  наяривают несовместимую музыку на своих несовместимых инструментах в несовместимом притоне для несовместимой публики. Продают себя. И она продаёт. Все продают. Себя. Так или иначе. Там или здесь. За дорого или за дешево…

   Почему же тоска и хочется разнюниться? Потому что музыка или … дёшево?! С её фигурой, кожей, фэйсом… Уж она-то могла бы выйти… Да ни хрена! Такая судьба. Карма. Такая ее природа. Да. Вот. Призналась себе. Природа. От нее не уйти. Не могу любить. Жить с одним. Разные, разные… Развлечение. Игра. Хобби. Почти искусство. Природа. «Нет грязи и чистоты в природе. Это всё в человеке», – сказал ей на днях один умник. И всё-таки, она способна на большее. Ухватить бы богатого америкашку…
   –  Привет,  Принцесса!
   –  Здорово,  прынц...
   Да,  вот  жизнь,  могла  ли  она  предположить  когда-то...  Что  этот сопливый  ссыкун...  Не  этот,  конечно,  этот  здоров,  мордаст  и  нагл, а  еще  тот,   прежний  Димуля-сосед,  засовывавший  ей  под  платье  по  вечерам  на  скамейке  свои  потные  трясущиеся  ручонки...  И  ведь  это ничтожество...  Он  был  у  нее  второй!
Первый  был неизвестный  солдат.  Вова.  Всё,  что  она  знала  о  нем.  В  овраге,  в  кочегарке.  Ей  тогда так сильно  захотелось!  Хоть  на  стену  лезь,  и  она  пошла  в  овраг.  А  потом Димуля.  Почувствовал,  что  она  уже  не  девочка.  И  выпросил.  Унижался,  клянчил.  И  несколько  раз  получил...  Потом она  его  отшила. Рыбье  что-то  в  нём.  И  вот  сейчас Димуля  –  сутенер,  вор и  бандюга.
   –  Ну,  как  делишки  насчет  задвижки,  Принцесса?
   –  Отваливай-ка,   прынц,  от  меня  подальше.
   –  Нэ  понял?  – морда  у  Димули  обиженно  и  сурово  вытягивается.
   –  Со  мной  провели  беседу  в  милиции.  Интересовались  тем  англичанином,  которого  вы...  Меня  видели  с  ним  в  гостинице...  Он  говорит: «Всё  прощу,  пусть  только  бумаги  мне  вернут».  Так  что  сейчас  следят за  мной,  наверное...  Смотри.
   –  Ясненько,  – Димуля тут  же  встал,  натянуто  улыбаясь  и  бубня одновременно:  «В  случае  чего  –  нечаянная  встреча  с  бывшим  соседом, отдыхай...»

   Димуля юркнул  в  толпу танцующих  –  евреев  заменили  на  магнитофонный  рок.  «Ах  ты  ж  сучёнок  вонючий!  «Отдыхай».  Разрешил...»
   Стелла  исподволь  проследила  его  путь.  Он  слегка  кивнул  в  сторону  столика  в  углу,  там  сидели  «кожаные»  –жуткая  уголовщина.  Это они  правят  городом,  а  не  какие-то  липовые  власти.  Или  власти  с  ними  заодно? Или  вообще  всё  наоборот?  Эти  кожаные  –  всего  лишь исполнители,  пальцы  на  руках,  а  настоящие  «руки»,  уголовники-бандиты  – те,  что  в  кабинетах?  Ей  не  так  много  лет,  но  кое-что  она  видела и  поняла:  сколько  ни  грабь  иностранцев,  ни  обчищай  квартиры,  ни угоняй  тачки  –больших  маклей  не  будет  никогда.  А  вот  этот  кабак стоил  пятнадцать  миллионов.  Только  за  пустое  старое  помещение. Плюс  ремонт,   плюс  все  эти  мраморы,  зеркала,  стойки,  бары,  кабинки...   
   Откуда  оно  всё  валится? И  вон  тех кожаных  в  углу и  всех  других  по  городу  накрыть  ничего  не  составляет,   всё  известно,  всё  на виду,  за  час  можно...  Но  они  нужны  –  как  пальцы  на  руках,  тем,  в высоких кабинетах.  А  милиция ловит  неорганизованных  лохов...  Для отчетности.  Вон,  у  окна  сидят  Кылин  и  Голыш...  Брр!  На  каждом из них  десятки,  а  может и  сотни трупов!
Жуткая,  заколдованная  страна!  Скорей  бы  свалить  из  нее!  Ей  всегда  и  везде  страшно.  Она  только  делает  вид,  что  смелая.  Она  боится  всех  этих молодых  злобных дебильных  рож.  Преступники.  Импотенты  и  садисты.  У них  «крыша» едет.  Наркоманы.  Ее  здесь  пока  не  слишком  трогают,  заставили наводить  на  состоятельных иностранцев.  Сволота.

   Нет,  ее  привлекают  мужчины,  понимающие  в  сексе.  И  в жизни.  Ласковые.  Но  где  их  взять?  Здесь  их  нет.  А  этого  козла,  Димулю,  она подняла.  Именно.  Тогда  еще.  Потому что  все,  кто  переспал  с  ней однажды,  поднимаются.  В  собственных  глазах.  Са-мо-ут-вержда-ют-ся!
  Еще  бы.  Ведь  она  –  сексоидеал.  Она  – редкий камень!  Вместе со  своим  великолепным  телом и фэйсом она  отдает  еще  что-то.  Может,  какую-то  особую  энергию?  Которая  зовется  просто:  неповторимые  секунды  ее  драгоценной  улетающей  молодости!  А  сама  –  теряет, теряет...  Кто  оценит  ее  в  дебильной  стране?  Вот  эти  что  ли  соп¬
ливые  олигофрены?

   Стелла  незаметно  поводит  глазами.  У  стойки  торчит  горилла Алик.  Помимо  различных  вечерних  обязанностей  у Алика  есть  и такая: охранять  сидящую  за  столиком  с  табличкой  «Администратор»  очередную  девицу.  Сейчас  Алик  охраняет  ее.   Если  кто-то  подойдет  к  ней и  усядется  рядом,  не  взирая на  солидную табличку,  и  если  этот кто-то  не  понравится  ей,  тогда  она  уберет  свою  сумочку  со  стола и  поставит  ее  на  пол.  Тут  же  подойдет Алик  и  кое-что  шепнет  самонадеянному  болвану.  Этого  достаточно,  чтобы  через  секунду  болван испарился из  кабака.

   Стелла  двигает  свой  прекрасный  и  невинный  взор  –  да,  вот  так ей  сейчас  очень  хочется  –  прекрасный  и  невинный  взор!  – далее, на  рядом  с Аликом  сидящего  за  стойкой чудака.
   «Ну-ну,  раскатал  губищу!  Торчишь  с  одной  маленькой  рюмочкой и  пустыми  кармашками цивильного  пиджачка.  Таращишься  уже  полчаса. Т а щ и  ш  ь  с  я    от  меня...»

   Она  давно  чувствует  его  ВЗГЛЯД. Взгляд  для нее  –  всё.  Струя энергии,  которая  льётся из  глаз,  может  рассказать  ей  о  мужчине  главное:  какова  его  мужская  сила, жесток  он  или  добр,  щедр или жаден,  умен или  глуп,  по  душе  ли ей придется...
   Этот  взгляд  ее  грел  даже  издалека.  В  нем не  было  особой  мужской  силы,  в  нем  совсем не  было  денег,  в  нем  была  отталкивающая ирония  и  превосходство  ума  и,  наверное,  возраста,  в  нем  было  пренебрежение  интеллигента,  но  всё-всё  перевешивало  в  этом  взгляде  – ПОНИМАНИЕ  и...  ЖАЛОСТЬ!  И с т и н н а я   ЦЕНА ее  молодости и  внешности.  Только  он  один  здесь  знал  её   н а  с т  о  я  щ у ю  цену!  Потому что  он  умудрён и  стар.  На  вид лет  тридцать  или двадцать  пять.  Но  ее  не  обманешь.  Нет  ни  морщин,  ни  седин,  стройная  юношеская  фигура и  подчеркнутая молодая небрежность  в  одежде  – тщательно  продуманная.  Но  ее  не  обманешь!  Взгляд,  а  в  нем чуть  ли  ни  отцовская нежность.  Что-то  знакомое-знакомое.  Наверное,  она  его  где-то  видела  раньше.  Или  –  в з г л  я д?
Красивым лицо  становится  только н  а  п  о  л  н  е  н  н  о  е.  У него  такое,  не пустое.  Она слегка, р о м а н т и ч н о    улыбается  ему.  И  смотрит  на  Алика.  И  незаметно  подмигивает.  Тот  понимающе-противно ухмыляется.  Что-то  говорит  красавчику.  Тот  глотком  опорожняет рюмашку  и  достаёт  тощее  портмоне.
Сейчас  будет жест!  Точно.  Берет  у  бармена  бутыль  шампанского  и  два  бокала.  Мой  маленький! Эта  бутыль  стоит  здесь!...  Будешь  месяц  голодать.  Но  если и жест,  то  дорогого  стоит.  От  души.  Жесты  делают  и кооператоры-спекулянты. А  этот  – мужик-работяга.  Продает  свой труд  – руки или  мозги.  А  от  купи-продай,  «бизнесменов» её  уже  стало  поташнивать.  Гермафродиты  безмозглые.  Мужик  должен  быть  мужиком. Дело  делать.  Создавать.  Мужик и  в  постели мужик.  А  эти...

   Если  бы  она  уже  умела уходить  дальше  в  своих  рассуждениях,  она бы  пришла  к  мыслям-инстинктам,  которые  сказали  бы  ей,  примерно, следующее:  мужчина-делатель,  умеющий  сам  сделать  стул,  написать картину,  книгу  и  так  далее,  потому  всегда  ближе  женскому  самскому инстинкту,  что  выходит  из  начального  прошлого,  из  мужчины-охотника, добытчика,  строителя.  Действующий  мужчина-делатель  –  это  показатель его  психического  и  физического  здоровья,  его  умственной  зрелости и  половой   силы.

   И  еще,  если  бы  она  могла  мыслить  социальными категориями,  она бы  некоторую  часть  молодых  спекулянтов и  прохиндеев  поняла и  даже  оправдала,  так же,  как  прощала  она  себе  свои  грехи...  Потому что  когда  тебе  двадцать  и  даже  двадцать  пять,  но  у тебя  еще  нет зрелого  ума,   образования,   профессии  – так  уж  сложилось  –  от  природы  или  обстоятельств,  но  есть  молодое  тело,  которое  нужно  питать и  одевать,  и  куда-то  пристроить  на  жильё.  И  никаких  перспектив впереди!  Когда-то  еще  выучишься,  когда-то  освоишь  профессию и  будешь  хоть что-то  зарабатывать,  когда-то  у тебя  будет  своя кварти¬ра  –  если  будет  в  этой  нищей  поганой  стране  когда-нибудь  вообще! А  жизнь  – вот  она,  сейчас!  молодость  капает  и  выкапывает  по  дням, по  часам.  Мимо  проезжают  чужие  импортные  машинки,  мимо  шагают чужие  длинные  ноги  в  капроне.  И  единственный  способ  жизни  в  этой говской  стране:  с  волками  жить  –  по  волчьи  выть...  А  эти  культурные разговорчики  о  душе,  о  Боге,  умных книгах,  а-а!  Что  с  них толку? Ими  сыт  не  будешь.  Это  потом,  когда-нибудь,  когда  будут  деньги...

   Но  человек  –  это  то,  что  он  знает.  И  потом,  от  пустоты жизни, голова  превращается  в  кучу  дерьма...
   Стелла  не  умела  еще  доходить  до  мыслей-инстинктов  и  социальных обобщений.  Но  она  уже  умела  сравнивать.  Имела  опыт.  С  мужинами-созидателями  ей  было  куда  интересней.  И  в  постели,  и  в  разговоре. Они  для  нее  –  еще  загадка.  Другой  уровень.  В  них  многое  от  отца, которого  она...  так  хотела  когда-то.  А  пацаны...  Здоровые,  широкоплечие,  качают  мускулы.  Но  они    п у с т ы е,  оболочки,  заготовки к  мужчине  и  не  более.  С  ними  очень  скучно.

   Идёт...  Мой  маленький!  Вытерпел  Алика,  его  разрешение...
   Я  вытащил  портмоне,  молясь  всем  святым  – только  бы  не  опозориться,  только  бы  хватило  на  пузырь  шампуни!  Что  будет дальше  – ни  работы,  ни  денег,  а...  черт  с  ним!  Фу,  хватило!  Двести  восемьдесят бутылка.  Плитка  шоколада  –  сто  двадцать.  Обойдемся  без  него.
   Приступ  одиночества.  Давно  не  было  бабы!  В  последний  раз  полгода назад.  Выпил  с  приятелем,  гася  очередной  приступ  одиночества,  шел домой.  Остановила  юная  пьяная дама.  Попросила  проводить.  У нее  оказалась  бутылка  коньяка.  Проводил  ее  к  себе.  Девятнадцать  лет,  огромная  грудь.  Наградила  грибком.  Лечил  потом  пихтовым маслом... Полгода  назад.  Предстательная  разваливается.  А  дальше  – импотенция,  рак,  смерть...  «Нужны  регулярные  половые  акты»,  –  открыла  новость молодая шарлатанка-уролог  из  поликлиники.

   ВЗГЛЯД:  потому что  на  уровне  биотоков а  чёрт какие  там  био  хотя.. опережаешь  поле  времени  я  вижу  её  она...  мы...  роденовский  поцелуй переплетенье  тел  в  ночи...  с  проституткой.  «Ты  меня любишь,  лепишь, творишь,  малюешь!  О-о,   это  чудо!  Ты  меня любишь!»
   Нужно  только  очень  поверить.  Захотеть.  П  о  с  л  а т ь   с и г н  а л.  Верь.  И  сбудется.
   ТЫ  БУДЕШЬ  МОЯ!  СЕГОДНЯ!  –  С И  Г  Н  А Л.
   Большая часть  жизни  состоит  из  абзацев,  которые  уже  написал. Да,  когда-то  моя живая  жизнь  постепенно  переплавилась  в тигле  мозга,   перелилась  на  бумагу  и  застыла  там  в  виде  афоризмов  и  философских  абзацев  –  в  рассказах и  повестях.  И  меня,  автора,  меня,  человека,   в  реальности  уже  почти  не  существует.  Фокус,  как  и  с  любым чего-то  стоящим  писателем,  когда  в  сущности,  всё  равно  – жив автор или  давно  умер:  вот  есть  бумага  и  всё то,  что  автор  смог из  себя на  нее  выжать,  а  остальное  –  животный  быт,   никому  неинтересный.

   Я уже не нужен этой реальности, все абзацы я написал, а новых не предчувствуется. За какую бы ниточку-мысль я ни потянул – всё уже было у меня, и об этом писал, и о том. Все истины, висящие в воздухе,  выраженные  кем-то  и  не  выраженные,  я  притянул  к  себе  и    перенес  на  бумагу.  Так  мне  кажется.  Нет  новых  абзацев  и  значит  нет  предощущения  новой жизни.
   А  дальше  – тишина?  Но  рано,  рано  еще!  Еще  хочется  повторять  – уже  не  в жизни,  а  на  бумаге,  потому что  творчество  –  самое  сильное  удовольствие,  наркотик.  И  нужно  насильно  заставлять  себя жить жизнью живой,  держаться,  быть  здоровым,  чтобы  потом  получать  удовольствие  –  на  бумаге...

   Но  я  уже  предчувствую гибель  страны,  гибель культуры,  ненужность  искусства  и  творчества.  Я  еще  не  знаю,  что  этот  бывший  концлагерный  строй  вот-вот  логически  перетечет  в  нечто  еще  более варварское  и  изощренно-подлое,  где  писатели  будут  не  нужны  вообще,  даже  назнакченные КГБ-ФСБ,  а  самыми  уважаемыми  профессиями  станут  лавочники  и  убийцы.
   Этот  начинающийся  пир  во  время чумы  висит  в  воздухе,  но  мне нет  места  даже  на  сей  смертельной  пьянке  –  потому  что  нет  денег.
   Интуиция говорит мне: всё. Надеяться не на что. Интеллект на планете проиграл. Пришло время маскультуры. То есть, время массового  бескультурия.  Время дебилов.
Но  тело  не  хочет  умирать,   еще  требует  жизни...

   – Добрый  вечер,   –  говорю  я,   вполне  осознавая  глупость  своего присутствия  в  уголовном  (но  других-то  в  этой  стране  уже  нет!) притоне  и  вот  это  очень  сомнительное  приключение  с  красивой  дорогой  проституткой.    
   Но  девочка  великолепна!  Не  знает  себе  цену? И  в  молодости,  пожалуй,  у  меня  таких  не  бывало.  Или  забыл  уже? Есть  в  ней  еще  нечто...  В  з  г  л  я д? 
- Добрый  вечер.  Вы  не  против,  если...   Если  я...  «Совсем одичал  за  письменным  проклятым столом!»
   – Ну  садитесь,   раз  пришли,  да  еще  так  крупно  потратились. Зря  вы.  Здесь  же  грабёжь,  –  говорит  она  просто,  подбадривая в  эти  всегда трудные  первые  мгновения  знакомства.
   Я  с  облегчением убеждаюсь,  что  не  ошибся,  что  она  не  против моего  присутствия,  и  что  я  не  нарвусь  здесь  на хамство  и  грубость.  А  среди  нынешних  красоток  эти  качества  процветают:  как же,   они  единственные  и  неповторимые,  и  будут цвести  вечно... года  два-три.
    Улыбаюсь  пошире  и  уже  хочу  автоматически-пошло  переспросить:  «Зря?...»  –  с  намеком,  но  вовремя  останавливаюсь  и  рубахой-парнем  откровенно  признаюсь    и  на  всякий  случай,  чтоб  у нее  не возникли  иллюзии  насчет  моих карманов).  – Да,  на  плитку шоколада  не  хватило.
Сажусь  напротив,   покосившись  на  табличку  «Администратор». Всё-то  у  них  здесь  обкатано-продумано.   Вот  и  громила-вышибала не  обманул,   сказал:   «Иди,  мужик,  девушка  скучает».  Но  карманы моего  вельветонового  пиджака  пусты,  и  это  подлое  обстоятель¬ство  ярко  светится  большими  неоновыми  буквами  на  моем  лбу!

Т  р у  д  н  о    с  к р ы  т  ь    н  е    т  о,    ч  т о    е  с  т  ь,    а    т  о,       ч  е  г  о    н  е  т...

В  чём  же  расчет  у  нее?
Не  тороплюсь  суетливо  разливать  по  бокалам  шампанское  –  бутылка  уже  открыта  барменом  – держу  паузу.
   Внедрившись  в  пространство  её  дыхания,  запаха  духов,  шампуни,  тела,  в  область  её  воздушных  вибраций-колебаний,  теплового излучения,  гравитации,   биотоков,  телепатии  и  всего  остального непознанного,   внедрив  в    о  к  о  л  о   е  ё    пространство  своё  –  со  всеми  собственными  параметрами,  я  за  две-три  секунды  пытаюсь  приучить  и  даже  слегка  приручить  два    о  к  о  л  о  п  р о  с  т р а  н  с  т  в  а,  не  уничтожить  их  спешкой  и  пустотой  слов.

   И  она  не  суетится.  И  она  держит  паузу,  медленно  расстегивая сумочку,  доставая  плитку  шоколада  и  одновременно  тайком  оглядывая  лицо  во  вделанное  в  сумочку  зеркальце.
   Я  замечаю,  что  она  осматривает  свое  лицо  –  вечный жест  вечной  женщины  –  и  она  замечает,  что  я  заметил,  и  оба  мы  еще  более почувствовали,  что  наш  предварительный    в  з  г  л  я  д    был  пророческим,  что  он  нас  соединил,  пусть  не  надолго,   пусть  на одну  ночь,  но  она  нам  предстоит.  Может  быть...  Если  не  помешают те  кожанные  из  темного  угла.  Ведь  каждая  свобода  всегда  весьма относительна,  как  и  жизнь,  и  всегда  может  быть  грубо  и  неожиданно  нарушена  или  грубо  и  неожиданно  прервана...

   Поэтому,   пауза  паузой,   но  достав  шоколад и  как  бы  невзначай, скромно  произнеся:   «С  шоколадом  у  нас  проблем  нет»,   –  девушка разломала  его  в  бумаге  и  развернула,  а  я  улавливаю  ее  незаметную спешку  и  понимаю,  что  с  эдакой  супердевочкой  сидеть  здесь  небезопасно.  Это  не  в  Америке  на  Бродвее  в  три  часа  ночи.  Здесь  –дикая  Россия,   последние  дни  власти  моего  дяди  Миши  Горбачева, то  есть,  полнейшее  безвластие,  начало  разгула  беспрецедентной преступности,  которая  вскоре  расползется  по  всей  планете...

   И  я  разливаю  шампанское.  И  в  тот  миг,  когда  вино,  искрясь и  бурля  пузырьками  заполнило  стекло  –  как  жаль,  что  не  хрусталь! опять  зарыдали  скрипка  с  виолончелью!
Как  кстати!  Потому  что  для  женщины,  даже  если  её  и  считают ****ью,   очень  важен  момент  к  месту!  Шампанское,   непонятная  несовместимая  музыка  и  напротив  – непонятный  несовместимый  человек.  Из  другого  времени.  Может,   из  времени  этой  классической музыки?  Ну  нет!  Не  такой  он  древний.  Ни  единой  морщинки.  Совсем  юноша.  Возраст  –  только  в  темных  глазах.  Опыт.  Когда  она уедет  в  Штаты,   она  выйдет  замуж  вот  за  такого.  Похожего.  Но богатого…

   Стилизованная  сороковая  симфония  Моцарта  в  темпе  аллегро, и  в  этой  вселенской  вечной  музыке  я  смотрю  на  ее  простые  вечные  женские  ухищрения  –  понравиться,  и  каждый  новый  миг  рядом  с ней  прибавляет  мне  мужского,  от  нее  идут  осязаемые  токи чувственной  юной  самки!  Я  не  могу  смотреть  на  нее  в  упор.  Она  ослепляет  мой  возраст  своей  молодостью и  внешностью.  Я  забываю,  что мне  самому  не  дают  больше  двадцати  пяти  –  ведь  возраст  внутри нас! 
   Косметика  и  очень  дорогая,  особенно  по  нынешнему  времени инфляции  одежда,  придают  ей  нестерпимый  блеск  и  обычную иллюзорную женскую многоопытность,   словно  не  я,  а  она  старше  на двадцать  лет.
   Не  могу  смотреть  я  и  на  ее  ноги,  почти  полностью  открытые. Чёрное  короткое  серебристое  декольтированное  платье  и  ноги  в чёрных,  каких-то  необыкновенных чулках или  колготках.    Т а к и х  ног  не  бывает,  но    т  а  к  и  е    ноги  у  нее.  Я  и  не  смотрю туда,  потому  что  то  мужское,  что  растет  во  мне,  может  вырасти  слишком быстро...

   Но  мне  жалко  ее  до  слёз!  Как  пошло  –  «жалко  до  слёз».  Жалко до  всего  объема  Вселенной!  Только  так  и  не  меньше.  Так  я  ощущаю после  первого  бокала  шампанского  и  той  рюмашки  водки  у  бара.
А она  почему-то  лишь  слегка  пригубила.  Почему?  Какие-то  планы?
   Жалко,  потому что  эту  прекрасную молодую  внешность  не  удержать –  песок  сквозь  пальцы!  Никакими  диетами  и  гимнастиками.  Молодые женщины  – мгновенно  вянущие  цветы.  Сколько  их  состарилось  на  моих глазах!
   Жалко,  что  она  не  появится  на  обложках журналов  и  на  экранах. А  если  б  и  появилась?  В  каком  виде? И  что толку  –  всё  преходяще,   смертно.  Не  востребовано  и  не  оценено.  Бесконечный  морозный рисунок  на  оконном  стекле...  И  я  ничем не  смогу  ей  помочь.  Ничем.  Также,  как  никто  не  сможет  помочь  не  умереть  и  мне.

   Жалко.  Так  ощущал  я  после  второго  бокала,  слегка  подвинувшись к  ней  и  все-таки  искоса  поглядывая на  ее  невозможные  ноги.
   Но  главное!  Они  инопланетяне  –  с  разных  планет-времен!    Она не  знает того,  что  знает  он.  Нет,  не  жизнь,  не  ее  внешнюю... Стадии-возраста,  переключения  реле,  болезни,  смерти,  прикосновения  к  Богу  и  Космосу...
Женщины  –  они только  к  климаксу,  к пятидесяти-шестидесяти  начинают  что-то  понимать.  Не  все,  конечно.  Как  и  не  все  мужчины.  Вот  эти  молодые  люди  с  пьяными  пустыми или  злобными  глазами.  Их  тоже  очень жаль!  Уж  он-то  знает,  как неопределенно,  мелко  и  темно  сейчас  в  этих  стриженных  головах!

   Давно  ли  и  сам...  И  не  все  они  выйдут  удачно  из  пикирующей  в н  и  к  у  д а    молодости.  Как  жалко!
Эта  несоединимая  пропасть  –  ВРЕМЯ!
Я,  разумеется,  постараюсь ее  завуалировать,  так,  как  замаскировал  свои  сорок  три:  седину  – хной  и  басмой,  лицо  –  слегка  кремом и  пудрой,  стареющие  клетки организма  –  гимнастикой,  десятикилометровыми  пробежками  и  диетой.
   Но  как  жалко...  этой  бессмысленной жизни  –  гигантского  жестокого обмана!  Об  этой жалости  я  ей  и  говорю,  пытаясь  говорить  понятно для  ее  возраста.  Но  она  сейчас  в  фазе  бессмертия,  мои  слова  –  пустой  звук.
   –  Чем  ты  занимаешься?  Как  добываешь  хлеб  свой  насущный  в  эти трудные  времена?  –  прерывает  она,  исподволь  оглядывая  зал.  Иностранцев  нет.  Только  группа  китайских туристов  зашла.  И  еще  она думает,  что  этого  чудака,  Александра,  –  они  уже  представились  друг другу  и,  конечно,  он  сказал:  какое  у тебя  красивое  имя  – все  они так  говорят,  –  она  видела  где-то  когда-то,  даже  как  будто  неоднократно.  Хотя,  есть  такие  люди,   глядя  на  которых кажется,  что  они обязаны  существовать,  что  этот  мир невозможен именно  без  этого человека... 
«Но  зачем  мне  всё  это?  Он  слишком  говорлив,  вся  сила у  него  уходит,  наверное,  в  слова.  Много  таких,  желающих  поговорить. Он  ласков,   с  ним интересно,  совсем другой  уровень  – не  то  что  пацаны,  а  кармашки-то,  однако,  его  пусты...  Но  внешность...  да... Даже  его  обидная жалость  не  обидна.  Куда  бы  мы  с  ним могли  двинуть?  К  нему?  Ко  мне?»

   –  Так  чем же  ты  занимаешься?  А?
   –  У меня  стыдная,   позорная  профессия.  Я  каждый  день  насилую. Себя.
   –  О-о,  заинтригова-ал!  –  в  её  «а-ал»,   с  хриплым  смешком из приоткрывшихся  свежих  губ  вылетают,  да,  все-таки  вылетают  и  непроизвольная  ироничная  насмешка  над  моим  скрытым  возрастом,  и  неверие в  мои  возможности,   в  потенцию...

   Пока  я  не  смог  переломить  естественные  дурацкие  границы  хода человеческого  времени  и  подавить  волю  этой  девочки  с  идеальным кукольным,  пусть и  с  некоторым  сексуальным  опытом,  лицом уже  не ребенка,  но  еще  не  совсем  полноценной,  не  рожавшей женщины.  Она берет  верх  надо  мной,  не  совершая  никаких  усилий.  Потому что лицо   каждого  –  фотография на  пропуске  в  определенный  возрастной мир.  Соответствуешь  –  проходи  в  нашу вселенную,  мы  будем  взаимодействовать  с  тобой  на  полном  серьёзе.  Не  соответствуешь  – иди ищи  своих!  А  с  тобой  мы  можем  чуть-чуть  пообщаться,  шутя,  сквозь зубки...
О  моем истинном  возрасте,  она,  конечно,  не  догадывается,  но интуиция...

   Когда-то,  когда  он  был такой  же  молодой  и  даже  позднее,  далеко  за  тридцать,  он,   вот  также,  как  Стелла  сейчас,  гипнотизировал женщин  без малейших  усилий. Он    п  р о  с т  о    смотрел  на  них,  п  р  о  с  т  о    разговаривал,    п  р  о  с  т  о    улыбался.  И  они,  часто в  первый  вечер  знакомства,   предлагали  ему,  наивные,  кто  что мог:  руку  и  сердце,  машину,  дачу  и  полное  родительское  содержание, или  единственное  достояние  –  юное  тело.
   В  школе,   в  выпускном,  к  нему  приставала  учительница,  а  два класса,   десятый  и  одиннадцатый,   прекрасный  пол,  разумеется, заключили  пари:  он  будет  гулять  с  девочкой  только  из  их  класса. Но  в  школе  он  был  еще  стеснительный лопух.  Тогда  еще  не  изобрели  видеомагнитофон,  а  по  телевизору  демонстрировались  два  советских  телеканала...

   Платонически-неопределенная  влюблённость  в  одноклассницу, из  тех  любовей-болезней:  со  стихами,  мыслями,  новыми  мироощущениями,  с  неслучайными  прикосновениями  к  ней,  с  тяжелой  пульсирующей  головой  и  напряженным  членом,  когда  он  смотрел  на  нее, на  ее  открытые    специально  для  него  ноги  –  она  сидела  впереди, с  истекающей  половой  истомой,  когда  она,  хотевшая  его  не  меньше,  обхватывала  его  вытянутую  под  партой  ногу  –  ботинок,  своими ногами,  и  прижимала  и  гладила...
   А  ночью  –  приятнейшие  непонятные  поллюции,  а  утром  – мокрые скользкие  трусы.  Э-э,  если  бы  он  умел использовать  тогда  свое лицо!

   Лицо.  Или  морда.  Или  харя.  Лицо  состоит  из...  Из  чего?  Из щёк.  Из  подбородка.  Из  носа,   лба,   губ.  Из  бровей,   переносицы, ресниц.  Ещё:  виски?  разнообразные  волосики или  их  отсутствие. Еще:  гладкая  кожа,  прекрасная,   ласковая,   бархатная,  идеальная, нежная...  или:  угри,   одряблости,  морщины,   родинки,   бородавки, складки,  борозды,  опухоли,  шрамы...

   А  глаза?!  глазки!   глазёнки!   глазоньки!  Блюдца.  Тарелки.  Зыркалы.  Моргала.   Карие.  Чёрные.  Как  бирюза.  Синие  как  небо.  Как  море, как  васильки!   Большие.  Круглые.  Квадратные.   Удлиненные.  Запавшие. Раскосые.  Выпученные.   Развеселые.  Прищуренные.  Зажмуренные.  Косые. Пьяные.  Трезвые.  Опухшие.  Одуревшие.  Маленькие  свинные.  Зеленые кошачьи.  Красные  собачьи.  Бешенные.  Сонные.  Бездонные.  Колючие. Гипнотические.  Злые.  Добрые.  Сексуальные.  Масляные.  Подленькие. Серые  стальные.  В  крапинку.  Сияющие...

   А  нос?!  Носик!  Носярник!  Носюгальник!  Нюхало!  Сопливчик,  шнобель,  рубильник...  Острый,  ехидный,  прямой,   римский,  сизый,  красный,   прыщавый,  фиолетовый,  облупленный,  утиный,  орлиный,  крючком, горбатый,  курносый,  вздернутый,  картошкой,  унылый,  вислый,  толстый,  тонкий,   плоский,  и  ...
   А лоб?! Лобик?! Скошенный, узкий, широкий, белый, морщинистый, высокий,  гениальный,  медный...
   А реснички?! А бровки? А губки, зубки, язычок, ротик? А щечки, щёчки-то! Бодрые, бритые-небритые, гладкие, упругие, пухлые, мягкие, тугие, розовые, румяные, обвислые, наливные как яблочки, надутые  как  у  бурундучка...

   Лица  бывают  разные  –  прекрасные  и  безобразные.  И  в  промежутке.
   Лицо  может  быть  красивым.  Красивым  по  частям  или  в  целом. Красивым-интеллектуальным.  И  красивым-безмозглым.  Красивым-подвижным-открытым-артистичным. Красивым-маскообразным-самозамкнутым-нарцистичным. Красивое лицо – такое, на которое хочется смотреть еще и еще.

   Ч е л о в е к    к р а с и в,    к о г д а    п о м н и т    об  э  т  о  м.

   Лицо может быть: весёлым, великолепным, вульгарным, воображаемым, восковым, вредным, великим, важным, властным, великодушным, величественным,  высохшим,  верным,  вот таким...
Грустным,  грозным,  гениальным,  глумливым,  гадостным,  гадливым, глупым,  горестным,  грешным,  геройским,  главным...
Постным,  потным,  поганым,  пожилым,  похожим и  непохожим,  плаксивым,  пьяным,  простым,  пакостным,  похотливым,  пухлым,  парализованным,   придурочным,   приукрашенным,  плоским,  правдивым,  преневозможным.
   Заспанным,  затасканным,  затрапезным,  замученным,  злым,  злобным,   злющим,   знакомым  и  незнакомым,  задумчивым,  загорелым,  затравленным,  заинтересованным,  здешним...
Озабоченным,  озадаченным,  одураченным,  охваченным,  отстраненным,  одухотворенным,  отъевшимся,  отрешенным,  отжившим,   отстрадавшим,  околпаченным,  обезумевшим,  опьяненным...
   Тупым,  толстым,  таким,  тяжелым,  третьим,  тонким,  трогательным, тронутым,  тошнотворным,  тревожным,  трагическим,  тусклым,  тягостным, тоскливым,  талантливым,  тихим,  топорным,  тяпнувшим,  транссексуальным...
Равнодушным,   ревнивым,  разбойным,  раскованным,  рыжим...
   Жестоким,  жестким,  жуликоватым,  жующим,  жирным,  желтым,  жалостливым  и  безжалостным,  жадным,  жлобным...
Надменным,  неласковым,  ненавистным,  неординарным,  необыкновенным,  необычным,  невзрачным,  неприкаянным,  надоевшим,  нездешним,  нажравшимся...
   Странным,   сумасшедшим,  смелым,  свекольным,  сонным,  скотским, садистским,   сволочным,   сморщенным,   старческим,  самонадеянным, соленым,  сладким,  сияющим,  солидным,  светлым,  смирным,  смиренным, смущенным,  смуглым,  совращенным,  следующим...
    Кретинистым,  дебильным,  добродушным,  добропорядочным,  довольным,  ласковым,  ленивым,  любимым  и  нелюбимым,  участливым  и  безучастным,  хитрым,  хорошим,  хреновым,  худым,  мечтательным,  широким, узким,  белым,  холодным,  красным,  черным,  желтым,  артистическим, аппатичным,  конопатым,  малиновым,  умудренным,  узнаваемым,  абвгдж, првлхтсё,   ь,  ъ,   §,  +,   –,   1,=,  %,  _,   :,  «,   ;,   ; …
               
    Се  человек.

   В    с а  м о  м   к  о  н ц  е:  Страшные.  Зеленые.  Синие.  Обезображенные.  Жуткие.
    Бывают  в жизни  лица  подставные  и  фиктивные.  Гражданские.  Частные.  Государственные.  Инкогнито.  Неприкосновенные.  Сопровождающие. От  лица  и  по  поручению  которого.   Уклоняющиеся  от  ответственности и  алиментов.  Подозреваемые.  Преследуемые  законом.
   Есть лица  непривлекательные,  некрасивые,  неприятные,  хищные, отвратительные,  уродливые,   безобразные.
   Лица  испитые,  извращенные,  нахальные,  наглые,  уголовные  переходят  в:  рожи  кривые,  морды,  которые  кирпича  просят,  хари  поганые.

Е с л и    ч е л о в е к    к а ж е т с я    п л о х и м,    т о    н а   с а м о м        д е л е    о н    е щ е    х у ж е.

   Лица.  Личики.  Личонки.  Лиценята.  Мордочки.  Мордашки.  Мордуленции.  Морды.  Рожицы.  Рожи.  Харьки.  Хари.  И  дальше,  и  везде,  и привсегда.
Ой,  сколько  нас  лиц,  рож,  морд и  харь!  Черепа,  черепушки,  черепки!  Объёмные  химические  изображения на  странном  экране  –  Земля...

   Кино  идет.  Идет  кино.  Давно  идет.  Идет  давно.  Нас  кто-то  крутит.  Наш  бесконечный  сериал.  Что  дальше  будет?  Счастье  – если сам  себя  сыграл.  Кино  идет. Идет  кино.  Какой  конец?  Не  всё  ль равно?  О  чем  сегодня  лишь  мечтаем,  мы  в  фильмах  будущих талантливо  сыграем.      
   Кино  идет.  Идет  давно.  Крути  механик  свое  кино...
   Лицо? Зеркало души? Лицевая, внешняя часть мозга. Датчики компьютера:  слух,   обоняние,  вкус,   зрение.   Глаза  –  объективы  мозга.
   Если наблюдать толпу со стороны – кучка переминающихся на двух ногах-органах существ с одинаковыми небольшими плоскими пятачками-лицами. Для инопланетян с другой формой жизни наши лица  одинаковы  и  безмолвны.  Что  мы  узнаем  по  лицу  муравья или пчелы?

   Но  мы,  вдоволь  понаошибавшись,  обманувшись,  разочаровавшись в  определенных  лицах или,  наоборот,  в  некоторых  необманувшись, утвердившись,  уверившись,  –  к  скольки-то  годам  научаемся читать по  лицам.  Плохо  или  лучше.  Более  или  менее.
   И  пытаемся  управлять  собственным лицом,  скрывать  его,  маскировать, вуалировать,  играть  им.

   Е с л и  в  ж и з н и   м ы    н е  а р т и с т ы,    з н а ч и т, в с е  в о к р у г    п ы т а ю т с я   с т а т ь    н а ш и м и   р е ж и с с ё р а м и.

   В  живой  натуральной жизни  мы  в  конце  концов  научаемся  читать по  лицам.  Но  еще  раньше  –  мы  постигаем индивидуальное  излучение лица-мозга,  которое  кто-то  назвал  музыкой  лица.
Действительно,  не по  носам  же  мы  отличаем  друг  друга!  Их  слишком  много  похожих,  как и  остальных    наших  органов-датчиков.  Особенно  похожи лица-типажи. Оттого  ли,  что  их  жизненные  судьбы  совпадают  и  их  лица  стали  похожими,  или  оттого  сложились  именно  так  их жизни-судьбы,  что  у них  вот  такие    о  п  р  е  д  е  л  е  н  н ы е    лица?
   Лица  садистов-убийц  очень  похожи.  Как и  всяческие  личины  мошенников,  прохиндеев  и  жуликов.  Как  схожи  лица  у карьеристов. Политиков.  Подонков.   Бабников.  Весельчаков.  Развратных  женщин и  затасканных  проституток.  Но  у  каждого,  самого  наитипичнейшего, есть  своя  «музыка»  лица.  Или  –  скрежет  железа  по  стеклу...
   В  жизни  они,  эти  «музыки»,  хорошо  видны.  Излучение  мозга. По  нему  и  ориентируемся.

   Но попробуй, перенеси излучение на бумагу! Сотвори-ка из описаний носика, глазок, бровок индивидуальную симфонию выражения – общего  или  мгновенного!  Бесполезно.  Невозможно.
Не  потому  ли  мы  так  любим,  уважаем и  обожаем  великих  артистов  –  за  их  поразительное  умение  перевоплощаться  в  различные  типажи, быть  такими,  какими  они  желают  – хотя  бы  на  сцене  или  экране?
   И  не  потому  ли  так  часто  достигают  жизненных  успехов  граждане, у  которых  немного  ума  и  таланта,  но  много  божьего  артистического дара?

   Глазки,  носик,  ротик.  Огуречик.  Вот  и  вышел  человечек...

   Л и ц о    –  з е р к а л о  д у ш и,  в к о т о р о м   о т р а ж а е т с я   ж е л у д о к.

   –  Заинтригова-ал...
   И  ухнула  в  полсекунды  вселенная  человеческого  лица! Что  осталось  от  моего  прежнего  лица?  Лишь  отражение  былого.  А что  останется?...  Но  мне  давным-давно  надоело  мое  медленно  изменяющееся лицо.  Мне  нужно  поделиться  с  кем-то  своим  лицом.  Когда-то  лицо было  для меня  главным.   Сейчас  –  главное  само  излучение  мозга, а  лицо  –  лишь  средство  для вступления в  КОНТАКТ  с  другим излучением...

   Когда-то,  когда  женщины  на  всем  скаку  останавливались  и  с изумлением  смотрели  на  мое  лицо,  как  я  сейчас  смотрю  на  лицо этой  девочки-шлюхи  –  еще  достаточно  невинной  на  вид,  я  неоднократно  задумывался  – что  в  нем,   в  моем лице,  такого  притягательного?  Молодость,  энергия,  здоровье,  потенциальный  слой  предстоящих  лет?
   Но  здоровья  не  было  никогда.  Женившись  в  первый  раз  в  двадцать  лет,  по  глупости  и  неопытности  я  надорвал  и  без  того  слабое  от  природы  сердце.   В  двадцать  четыре,  когда  сердце  отказало  и  случилось  что-то  вроде  инфаркта,  и  всё-то  на  ногах,  без малейшего  лечения  –  советская медицина  самая  бесплатная  в  мире, с  чем  пришел,  с  тем  и  ушел!  лицо  мое  наоборот  расцвело  как  никогда,  и  женщины  цеплялись  ко  мне,  как  репейник  к  собаке,  а  мне приходилось  отказываться  от  них.
Какие  там  женщины  –  я ходить  в то  время  мог  с  трудом!  Но  еще  необходимо  было  и  работать  –  в самом  низу,   в  самой  грязи...  Однажды,  после  того,  как  я  потерял сознание  и  упал  на  улице,   я  пришел  в  поликлинику,  к  терапевту  –  кардиологов  в  то  время  в  советских  поликлиниках  не  существовало,   впрочем,  как  и  сейчас. 
   В  кабинете    была  молоденькая  врач, ровесница.  Красивенькая-красивенькая.  Мы  сидели  и  любовались друг  другом.   Возьми  и  начни  я  ее  целовать,  и  она  тут  же,  в  кабинете,  отдалась  бы  мне.  Но  я  сидел  и жаловался,  говорил,  что  вот,  на днях  сделал  кардиограмму  и  нормальная кардиограмма,  а  вчера  потерял  сознание  на  улице  и  было  очень  плохо,  не  помогал  и  валидол.
   Но  она  мне  не  верила,  она  верила  моей  ослепительной  внешности,  она верила  своим  играющим  юным  гормонам,  она  дала  мне  свой  домашний  телефон,  она  хотела  меня  прямо  сейчас,  но  я  знал,  что  сердце  мое  в данный  момент  так  слабо  и  плохо,  что  лопнет,  если  я  возьму  ее  только  за  грудь...

   Но  бывало,  что  я  проигрывал  соревнование  с  другими  парнями. Когда  с  работы  насильно  посылали  на  сельскохозяйственные  работы  в деревни,  то  там,  в скоплении  городских  дев  и  юношей,  как  правило побеждало  не  лицо,  а  мощность  рук,  ширина  плеч,  наглость,   разбойность,  уголовность.  Там  моментально  просыпались  древние  животные инстинкты,  и  начинал  действовать  закон тайги  и  джунглей,  тем  более,  что  местное  молодое  население,   без  каких-то  там  метафор и аллегорий,  в  буквальном  смысле  являло  из  себя дикарей.

   Утрачивало  свою магическую  притягательность  лицо  и  тогда,  когда  я  накачивал  здоровье  и  пытался  компенсировать  и  наверстать  в короткие  сроки  долгие  месяцы  прострации  и  болезней:  пил,  таскался  за  бабами...  Бывали,   бывали  такие  периоды  в жизни,  и  неоднократно.
   Но  чем  здоровее  я  себя чувствовал,  чем  больше  обращал  внимания на  противоположный  пол,  тем  более  этот  самый  пол  шарахался  от  меня в  те  периоды.  Потому  что  лицо  мое  становилось  обыкновенным,  высвечивая  излучение  пошлости  и  безмыслия.

   В чем же  загадка  любого  лица?
Может  быть  в  том,  что  точка  настоящего  –  совсем  не  венец  всего Прошлого,  которое  позади  каждого  сиюсекундного  мгновения.  Настоящее  –  это  точка,  где  встречаются  потоки    в  р е  м  е  н и:  из  Прошлого  и  Будущего.  Так  же,  как  в  вещих  снах  нам  дано  уходить  в  Будущее,  так  и  из  точки  настоящего  можно  смотреть  назад и  вперед.
   Да  и  существует  ли  оно,  это  самое    в  р  е  м я,    заключенное несовершенным  трехмерным  человеческим  мозгом  в  будильники  и  календари? Или  есть  лишь  одна  видоизменяющаяся  материя,  одно  непостижимое  нами  мгновение?
   Как  память  старого  человека  может  вдруг  стать  совсем молодой, когда  он  вспомнит  один  из  мигов,  из  тех,  из  которых  состоит  наша  вторая,    п а м  я  т  л  и  в  а  я   жизнь.  Он  оживит  глаза  матери или  любимой,  он  заново  сотворит  цвета  и  запахи  одной  секунды, он  ощутит  себя  в  том  мире  и  пространстве,  которое  давным-давно изменилось  или  исчезло,  если  верить  придуманному  людьми  времени, и  которое  всё-таки    г  д е - т о    существует!

   Лицо  человека  –  это  и  есть  точка  нашего  Настоящего,  фокус пересечения  человеческого Прошлого  и  Будущего.
Может  быть,  те  умные  и красивые  книги,  которые  я написал, и  отражались  на  моем  лице  когда-то,    е  щ  ё    ненаписанные  тогда, но  уже  из  Будущего  притягивавшие  к  себе  чужие  взгляды?
   А  сейчас,  не  имея  денег,  мне  приходится  использовать  остатки своего  лица,  излучение  мозга  и  гипнопотенциал,  чтобы  высветить молодую  глупую темноту  в  голове  этой  девочки  и  утащить  к  себе на  ночь.  Мне  необходимо  – как  воздух!    в  д  о х  н  о  в  е  н и  е,  мне  нужно  подзарядиться  молодой  энергией!  Мне  нужно  успеть  дописать  этот  роман  –  наверное,  всё,  что  мне  остаётся  в  этой  жизни...
   Но  хорошо  ли  брать  бесплатно  у  гетеры?  Ведь  денег  нет и  дома...

   –  Заинтригова-ал...  Насилуешь  себя?  Это  –  онанизм?  Ты  сдаешь сперму?  Граммами?  Милиграммами?
   –  Нет,  я  ее  вообще  не  выпускаю  из  себя,  она  бьёт  мне  в  голову, и  я  пишу  книги.
   –  Книги?  Что,  серьёзно?
   –  Да.
   –  Наверное,  какие-нибудь  научные?  Математические?
   –  Разве  я  похож  на    т  а к  о  г  о?
   –  А какие  же?
   –  Ну,  книги  бывают  разные...  Фантастические,  реалистические, юмористические,  детективные...
   –  Какие  же  пишешь  ты?
   –  А  вот  всё,  что  перечислил.
   –  Разве  так  бывает?  Чтоб  один  писал  в  таких  разных...  как  это называется...  жанрах?
   –  Очень  редко,  но  бывает.
   –  А  я  почему-то  представляла  себе  писателей  ...  таких  стареньких,  седеньких,  лысеньких,  ха-ха.
   –  А  советские  писатели  в  большинстве  такие  и  есть.  Средний  возраст  их  Членария  –  семьдесят  лет.
   –  Что  ты  написал?  Скажи,  может  я что-то  читала.
   –  Вряд ли.  Тиражи  моих  книг  небольшие,  от  пятнадцати  до  пятидесяти  тысяч.  Для нашей  страны  это...  Они  не  дают  мне  бумаги.
   –  Они? ...
   –  Власти.
   –  Сволочи.
   –  Точно.
   –  Ну  а  все-таки.  Ты  не  назвал  ни  одной  книги.
   –  Ну,  книгу  юмора-афоризмов,  например.  «Сизифов  труд»  называется.
   –  Н-нет,  не  слышала.
   –  А  такое  выражение:  «Чего  нельзя  сделать  за  деньги  – можно сделать  за  большие  деньги»,  –  слышала?
   –  Конечно.  Там  еще  продолжение  есть:  «А  чего  нельзя  сделать за  большие  деньги  –  можно  сделать  за  очень  большие  деньги».  Но это  же  народная  пословица?
   –  Нет,  я  написал  это  десять  лет  назад.  В  «Крокодиле»  публиковалось,  в  «Собеседнике»,   потом  использовалось  на центральном  телевидении  и  «Мосфильме».   После  чего  и  стала  фраза  народной...
   –  Да?  Здорово.  А...   покрупнее  произведения  есть?
   –  Сколько  угодно.  Вот,  недавно  книга  прозы  вышла.  «Арабское танго»  –  повести,  рассказы.  Книга  фантастики  –  «Переход»...
   Я  перечисляю  свои литературные  достижения,  наблюдая  выражение ее  глаз.  Нет,  почти  не  действует.  Так,  легкий,  небольшой  интерес. Подумаешь,  писатель!   Она-то  хорошо  знает  всему цену.  Слышала,  конечно,  что  в  Стране  Дураков  и  писатели  шарлатаны  и  продажные  дураки, а  сейчас  еще  – и  с  пустыми  карманами.  Вот  здесь,  у  каждого  «кожаного»  спекулянта  или  бандита  в кармане  за  один  день  больше,  чем у  него,  писателя,  за  все  его  книги,  над которыми  он корпел  годы...

   Действительно,  меня не  публиковали и  не  собирались  публиковать, мои  произведения  считались  ярыми  антисоветскими  и  запрещались  КГБ. Хотя,  конечно,  не  было  в  них  ничего  антисоветского,  никакой  пропаганды  и  обобщений.  Я  в то  время и  не  умел  обобщать  на  политическом уровне,  не  знал  многого  и  не  понимал.  Я  лишь  писал  со  своего  дна, с  позиции  рядового  пролетария,  рядового  жителя  этой  страны.  Писал о  простой  жизни,  пытался  найти  в  ней  смысл.
И  эта  обыкновенная правда,  которую  знали  все,  к  которой  привыкли  и  не  замечали,  на бумаге  вдруг  будила  читателя  –  рядового  и  не  рядового.  И  ежедневно заглушаемые  жуть,  тоска  безысходности,  дорога  в  никуда,  эти  вечные ожидания  лучших,  но  так  никогда  не  сбывающихся  перемен  – из  поколения  в  поколение,  бесправность,  нищета  –  всё  это  на  бумаге  приобретало  действительно  значимость  пропаганды.  А  я-то,  наивный,  писал  совсем  с  другой  целью:  для  собственной  души,  для  искусства,  для людей.

   И  эти  некоторые  люди  замыслили  меня  убить  в  психушке...
   Если  бы  я  умел  в  то  время  отключать  внутреннего  цензора!  Ведь все  мы,  интеллектуалы  от  искусства,   в  этой  стране  кроме  внешнего «железного  занавеса»  были  заключены  и  во  внутренний:  каждый  пишущий  знал  –  это  нельзя,  и  это,  и  это  –  бесполезно,  бессмысленно, никогда  не  опубликовать!  А  вот  об  этом:  о  Боге,  о  космосе,   загадках Вселенной  – и  задумываться,  и  заикаться  нельзя!!!  Гэбэшная  психиатрия  даже  термин  особый  сочинила:  задумывается  о  «сверхценных идеях». В  психушку  его!  На  уколы!  Сделать  дураком  или  убить!  А  то  еще  додумается  до  чего-нибудь...

   Да,   если  бы  не  внутренний  цензор!  Даже  не  в  том  – что  нельзя писать,  но  и  в  том  –  как!  Если  бы  не  цензор!  Вот  тогда  бы  я  написал настоящую  советскую жизнь  рядового  гражданина!   Унизительную,   скотскую,  концлагерную,   бессмысленную,  пропитанную  взятками  и  лживой пропагандой!
   Но  увы,   программа,   заложенная  в  мозг  с  детства,   заставляла не видеть  видимое,   сглаживать  и  украшать  безобразное.  Но  и  в  таком виде  моя  проза  считалась  жутко  антисоветской,  непубликуемой, «оставляющей  мрачное  ощущение»  –  как  мне  отвечали  нанятые  Системой  проститутки-«рецензенты»...
   Просачивались  в  большую  печать  и  на  Всесоюзное  радио  лишь  отдельные  юморески  и  афоризмы.  И  то,   большинство  афоризмов,  опубликованных шестимиллионными  тиражами  в  «Крокодиле»,  шли  без  моей  фамилии  –  под  видом  иностранного  юмора...
Действительно,  разве  может существовать  в  стране  «развитого  социализма»  выражение:  Чего  нельзя  сделать  за  деньги  – можно  сделать  за  большие  деньги?
   Но  всё  происходит  так,  как  происходит,  и  если  что-то появляется  в  этом  мире,  то  только  тогда,  когда  в  этом  возникает  острейшая  необходимость.  Так  случилось  и  с  моей  фразой:  воры-торгаши, подпольные  цеховики,   секретари  обкомов-крайкомов  со  своими  главарями  из  политбюро  –  давным-давно  жили  на  большие  деньги,  украденные  у  народа,  одновременно  –  для  всех  остальных  нищих  –  пропагандируя  «равенство  и  братство»...

   Но  спасибо  «перестройке»  и  дяде  Мише...   В  прошлом  году,  наконец, опубликовали  все  мои  книги.   Правда,   заплатили  по  старым,  доинфляционным  расценкам  –  все  гонорары  –  на  две  пары  обуви  средней паршивости.  Побочный  перестроечный  эффект...
А  через  несколько дней  рухнет  гигантская  страна,  СССР,  и  превратится  в  гигантский уголовный  притон  –  постперестроечный  эффект.  Из  дерьма  не  смогла получиться  конфетка...

   –  В  прошлом  году  еще,  –  продолжаю    хвастать,   –  вышел  детектив.  У  нас  здесь  и  в  Москве.  «Миллион алых  роз»  называется.
   –  Как-как?!  Миллион  алых...  Это  где:  Арик,  Тёмный  и...
   –  Да-да.  Значит,  читала?
   –  Но  этого  не  может  быть!    –  Она  смотрит  впервые  на  меня  серьёзно,  не  шутя,  не  играя  роль  ни  девочки,  ни  гетеры.
   –  Что  не  может  быть?  –  я  не  понимаю.
   –  Нет-нет...  Так  не  бывает...  Так  только  в  кино...   –  говорит она,   глядя  на  меня  странно,   непонятно,  теряя мгновенно  свое  превосходство  молодости  и  обольстительности.
   –  Ну,  не  знаю.  Наверное,   я и  вправду  совсем  не  похож  на  писателя.  Этот  детектив...  С  его  героями...  Уголовники,  прости...тутки,  жаргон. Кстати,  жаргон  я  брал  из  словаря  блатных  выражений. Поразительный  эффект!  Когда  я  писал  Тёмного,  ну,   раз  читала,   помнишь  –  совратитель,   сутенер,  уголовник,  так  я  чувствовал,  как мой  интеллект  испаряется,  хе-хе.  Вообще,   после  этого  детектива отходил  около  года.  Такое  ощущение,  как  будто  измазался  и...
   –  Как  странно...   –  Она  всё  еще  продолжает  смотреть  на  меня с  совершенно  непонятной  гаммой  чувств-мыслей.   Вот  и  читай  по  лицу...
   –  Что  –  странно?
   –  Дело  в  том...  Моя  кличка  здесь  –  П  р и  н ц  е  с  с  а.  А  вон те  все  кожаные  по  углам,  они  читали  твой  детектив.   Если  это  ты действительно  написал...   Они  даже  пользуются  некоторыми  твоими фразами,   подражают  героям...
   –  Принцесса?  –  я  не  сразу  включаюсь.   –  Принцесса?!  Подожди,  ты что...  Ты  хочешь  сказать,     что  я...  что  ты,   прочитав  детектив, сделала  определенные  выводы  и...
   –  Да.  Именно.   Я  его  читала  три  раза.  Некоторые  места.   Принцесса...  «Девочка  девяносто  шестой  пробы»...  В  школе  –  отличница, литературу  знает,  английский,  французский,  а  потом  –  Сочи,   проститутка,   путана,  Тёмный...   Я  не  была  отличницей,  не  была  в  Сочи, не  жила  еще  с  Тёмным,  на  курсы  английского  только  сейчас  хожу, но  я  –  Принцесса.
   –  Даа-аа...  Значит,  круг  замкнулся?  Я  сижу  с  собственным  созданием?  Пигмалион?  Здорово,  ничего  не  скажешь.  И  можно  продолжить древнюю  дискуссию:  что  же  такое  –  знание,   искусство,  литература? Воспитывают  ли  они  или  развращают?
   –  А  Принцессу  ты  откуда  списал?  Тоже  из  словаря  блатных  выражений?
   –  Хе,  это  образ  так  называемый  «собирательный».
   –  И  ...  много...  ты  за жизнь    н  а  с  о  б  и  р а  л    таких  «образов»? –  В  голосе  и  лице  её  как  будто  ревность  и  злость.  Ч  У Д  Е  С  Н  0  !!!–
Ай,   в  жизни  я  был  несколько  раз  женат,   вкалывал  на  дне,   платил  алименты  собственным,  весьма  неудачным  детям,   писал  книги! Бывали,  конечно,  типажи...  Но  ты  же  знаешь,   в  жизни  всё  грязней и некрасивей,  чем  на  бумаге.
–  Но  вот  я  сижу  перед    тобой,   «типаж»,   «собирательный»  образ. Разве  я такая  некрасивая?
   –  Чёрт!   Действительно,  как  в  дешевом  кино!  Это  мистика.  Или наша  жизнь...

   Неожиданная,  невероятная  новость  вспенила  кровь  обоих.  Мы смотрим  друг  на  друга  ласково,   сексуально,   по-родственному  и  еще чёрт  знает  как!  Мы  уже  сплетаемся телами,   губами,   половыми  органами,   сливаемся  в  одну  живую массу  с  единым  потом,   запахом  и  животной  страстью...
   Но  я,   слегка  опьяневший  от  выпитого  без  закуски,  да  и  организм несколько  ослабел  –  вот  уже  год  я  растягиваю  последние,  обесценивающиеся  с  каждым  днем  деньги  от  гонораров  – торговая  мафия  искусственно  создаёт  инфляцию,  а  неполноценный  царь  Горбачев  не  в  состоянии  управлять,  и  вот  уже  год  я  не  ел  свежего  мяса,  рыбы,  молока  и много  чего  другого.  Я  опьянел,  я  по  энерции  продолжаю  разглагольствовать,   допивая  шампанское,  которое  я  не  люблю,  которому  предпочел  бы  водку,  но...

   –  Я  уже,  конечно,  не  тот  красавчик-Арик,   как  в  детективе,  а...
   –  А,   может  быть,  ты  – Тёмный?
   –  Да,   и  Тёмный  тоже.  Я  ведь  с  себя  его  списывал,   с  неосуществившегося  варианта...  И  Принцесса,  ха-ха,  тоже  я!  По  известному выражению  Флобера:  «госпожа  Бовари  –  это  я!»  Понимаешь,   с  возрастом  многое  становится  второстепенным,  глупым,   примитивным.  То есть,   продолжаешь  изменяться  также,  как  мы  изменяемая  с  детства. Только  внешне  это  не  так  заметно  –  тот  же  рост,   почти то  же  тело  и лицо,   но...   меняются  уже  фазы  мышления,  фазы  возможностей, и  приходит  фаза,   когда  творчество  кажется  единственным  достойным занятием.  И  вот,   сидишь,   пишешь-пишешь.  Месяц,  два...
   –    Придумываешь  «принцесс»  и  развращаешь  нас,  молодежь?
   –  Эх,   да  разве  без  меня  не  существовало  проституток  и  уголовников?  К тому же,   я  отражаю  реальный  процесс...  Так  вот,   сидишь, пишешь...   У меня  уже  с  полгода  не  было  женщины.  Совсем.  И  вот  в какой-то  момент  начинаешь  понимать,  что  писать,   сочинять  какую-то  параллельную жизнь  –  такая  же  глупость  и  иллюзия,  как  и  всё вокруг.  Теряется  связь  со  временем,   с  космосом,   с  жизнью,   с  самим собой.   Ощущаешь  собственную  никчемность  и  искусственность,  и  тогда...  Тогда  жутко,  тонешь  в  пустоте  одиночества.  И  бросаешься куда-то  из  дома,  к  людям,   в  трамвай,   в  толпу.   Ведь  толпа,   если она  более-менее  благожелательна,  дает  положительный  заряд  энергии. Но  главное  в  такие  моменты  – женщина.  Желательно,  молодая,   от которой  идет  энергия  жизни.  В  такие  моменты    ж  е  н  щ и н  а    –  спасительный  мостик-соломинка  в Прошлое,  Настоящее  и  Будущее. В  Творчество.  В Жизнь.  Осознаешь,  конечно,  что  это  тоже  иллюзия,  но  даже  мимолетная  связь  с  молодой  женщиной  спасает  и  подзаряжает  на  месяц-два.
А  ты...  Ты  –  прекрасна!   От  тебя идет  ток... спасения,  к  которому  бы  возжелал  подключиться  любой  мужчина! Но  ты  не  знаешь  себе  цены.  Нет,  не  в  рублях  и  баксах...  и  эти здесь,  молодые...   Они  сейчас  все  «арики»  или  будущие  «тёмные», как  у меня  в  детективе.   Они  думают,  что  так  и  останется  у  них юность,   сила,   внешность.  И  всегда  будут  такие  девочки,  как  ты. Да  они  даже  и  не  думают  ни  о  чем таком.  Просто  существуют  в с  е  й ч а  с.  Как  все  мы  в  молодости.  А  каждое  мгновение  юности бесценно  и...
   –  Все.   Уговорил.  Я    с  п а  с  у    тебя  сегодня.  И  спасусь  сама. Но  сколько  же  тебе  лет,  Арик-Саша?  Ведь  ты  выглядишь  не  старше, чем эти  все  здесь,   с  их  испитыми  мордами...
   –  Спасибо,  Стеллочка,  за  комплимент,  но  мужчина-мальчик  – так ли  это  хорошо?
   –  Еще  как!  Слушай,  через  пять  минут  выходи  на  улицу,  заверни  за правый  угол,   пройди  метров  десять  и жди  меня там.  Обязательно!  –говорит  Стелла,   берет  сумочку  и  идет  в  женский туалет  –  рядом  с выходом.
   Я  смотрю  на  ее  развитые,   суперсексуальные  ноги,  на  фантастические  бёдра  и  думаю:  «Неужели  сегодня  всё  это  будет  принадлежать мне?!»  Чудо!
   Весь  зал  двадцатилетних  смотрит  на  то  же  самое,  только  в  трех проекциях:   спереди,   сбоку  и  сзади,  и  думает:  «Неужели  всё  это  сегодня  будет  принадлежать  вот  этому мужику?!»

   В  бутылке  еще  остается  вино,  но  не  допивать же  его  поспешно  на глазах  у  наблюдающей  за  мной  исподтишка  публики!  А  вот  шоколад... Шоколадом  я  закушу.  Эдак  небрежно-невзначай  кусок  покрупнее  и  с  задумчивым  неторопливым  видом.  Хрум-хрум.  Шоколад  я тоже  не  пробовал больше  года.  Питательно  и  полезно  для  потенции...
   Пора.   С  сожалением  окидываю  прощальным  взглядом  бутылку  –  грамм сто  пятьдесят  осталось,  и  шоколад  – треть  плитки.  Но  на  улице  меня  ждет  лакомство  получше.  Принцесса. 
   Нет,   я  еще  не  прочувствовал странного  факта,  что  она  –  героиня  моего  произведения.   Оматериализованная.  Но  это  –  потом,   потом.  Главное,  удачно  выйти  сейчас, чтоб  на  зацепили  кожаные.
   Я  выхожу,   провожаемый  различными  взглядами:  хмурыми,  завистливыми, злобными.   Захожу  за  угол  – настороженно  и  напряженно,  советский кабак  –  вотчина  преступников.  Могут  ограбить,  избить  прямо  в  зале или  за  углом.  А  если  и  существует  поблизости  какой-никакой  мент, то  вдрызг  пьяный,  а  в  кармане  –  макли от  них,  от  преступников.
   В  кабаке  спокойно  потому,  что  он  уже  частный  и  заманиха  для  иностранцев,   расчитывающихся  дефицитной  валютой.  Начало  капитализма в  России.  Пройдет  всего  несколько  лет и  в  городе  появятся десятки ресторанов  похлеще  –  с  компьютерной  светомузыкой,  танцами,  казино, десятками  вооруженных  охранников,  с  обысками  на  входе  –  ультразвуковой  аппаратурой,  с  расстрелами  из  автоматов  «Калашниковых»  уголовных  «авторитетов»  прямо  на  ступенях  этих кабаков... 
   Но  всё  это еще  впереди.
А  за  углом...  Никого.  Пошутила? Или  шутка меня  еще  ждет? Но  что с  меня  взять?  Разве,  советские  часы  «Электроника-5»,  неплохие, кстати,  часики,  сколько  они там  накрутили?  Двадцать  два-тридцать. Ни  денег,   ни  Принцессы  и  шампанское  осталось...

   Возле  меня  резко  тормозит  вынырнувшая  из-за  здания  белая  «тойота»  почти  новой  модели  с  темными,  непроницаемыми  снаружи  стеклами.  Пытаюсь  отойти  от  греха  подальше:  машины  с  такими  тонированными  стеклами  –  любимое  средство  передвижения  бандитов.  Дверь с  моей  стороны  приоткрывается.  За  рулем  –  Стелла.
   –  Саша,   обойди,  садись!
Обхожу,  сажусь  рядом  впереди.  И  думаю,  нет,  не  с  завистью,  а с  раздражением  и  даже  злостью:  «И  какого  же  хрена  тебе,  сучка, неймется?!   У меня,   писателя,   столько  написавшего  и  опубликовавшего, провкалывавшего  всю жизнь,  нет  денег  даже  на  велосипед,   голодаю, а  ты,  размалевана, разодета  и  эта  почти  новая  японская машинка  стоит...»

   Впрочем,   слово  «сучка»  я  вряд  ли  успел  вывести  из  подсознания, всунуть  его  в  сознание,   определить  в  конкретное  понятие,  в  мысленный  звукоряд,  соединить  с  другими  словами и  превратить  в стройную концепцию  –  с  велосипедом  впридачу.  Но.   Раздражение  некоторое  от  ее  машины  проскользнуло.  И  исчезло.
Потому что  Стеллочка  нажала  кнопку  магнитофона  и  в  салоне  разлился чудесный  голос Хулио  Эглиссиаса.  Потому что  я,  наконец,  осмелился  приказать своей  правой  руке  опуститься  на  левую невероятную  ногу  Стеллы  и пройтись  слегка  по  живому теплу,  через  колготки,   почти  до  самого     н  а ч  а  л  а  –  она  приподняла  для  удобства  вождения  и  без  того  короткое  платье.
   –  Я хочу  посмотреть,  как  живет  писатель.  И  стол,  на  котором  родилась  Принцесса.  Где  ты  живешь?
   –  Уверяю тебя  –  разочаруешься.  Я  живу  в  старом  поганеньком двухэтажном  доме  в  квартире  с  подселением.  И  без  горячей  воды.
   –  Где  это?  Куда  ехать?
   –  Это  район Трудовой.  Знаешь,  Спортивная  и  дальше,  к  рыбному магазину.
   –  Так  и  я там  живу.  Жила  с  матерью,  только  выше,   в  большом доме. Ой,  вспомнила!
   И  она  начинает  хохотать.   Уже  набрав  небольшую  скорость,   она остановила  машину  и  хохочет.   Смех  непонятный,  но  радостный,  даже почему-то  счастливый,  жизнеутверждающий,  оптимистический  в  общем. Типа:  хи-хи-хи!  Да  хи-хи-хи!  С  поглядыванием  на  меня.  И  опять: хи-хи-хи!  Хи-хи!   Ой,  хи-хи-хи,   я  же,  хи-хи,   знаю тебя!  Видела сто  раз!   Хи-хи.  Ты  всегда  так  одевался...  Ты  мимо  моего  подъезда ходил  к  кому-то  в  наш  дом.  Мы  с  девчонками,  хи-хи,  всегда  смотрели  на тебя.   У тебя  ведь  были  голубые  брюки  и  голубая  рубашка?  И еще  такие  жёлтые  брюки  и жёлтая  рубашка?  А?  Были?  Были?!
   –  Знаешь,   еще  через  полчаса  выяснится,  что  мы  с  тобой  брат  и сестра.  Или  самая жуткая  новость:  ты  моя  дочь!
   –  Ой,  ха-ха-ха-ха-ха-ха!!!
   –  Номер  дома  у тебя  был  двадцатый?
   –  Да-да,  конечно!  Это ты!  Но  изменился...  Мы  с  девчонками... Такой  симпотяга...  А  потом  куда-то  исчез.  Это  было  давно  очень, лет  пять  назад!
   –  Давно...  Пять  лет...  Как  будто вчера.  И  брючата  с  рубашками сохранились,   еще  можно  носить  да  носить.  И  я никуда  не  исчез  и до  сих  пор хожу  в  тот  дом,  там  у  меня мать  и  брат  живут.  Я  просто  постарел,  и  вы  перестали меня  замечать,  госпожа  Принцесса...


           КРУТОЙ  СЕКС.

              Мужчина становится зрелым, когда перестаёт искать в женщине то, чего не нашёл  в  себе.


   «Когда-то  кто-то  где-то  нас  любил.  Слова-слова...  мерцающие звуки.  Когда-то  кто-то  где-то  нас  забыл,  от  ласк  покорно  отвыкали руки...»
   Стихотворение  «Переход».  В  тридцать  семь.  После  возраста Христа.  Мир уходил  из  крови.  Прединсультное.  Должен  был  умереть. Наверное.   Слезливость  необыкновенная.  Жалость  к  себе  и ко  всему. «Человек  текуч».   – Толстой  Лев.  Но  минул  мой    п  е  р  е  х  о  д    и мой  мир  вновь  опошлился.
   – Да,   вот  сюда,   Стеллочка,   проходи,  тут  у  меня  еще  соседи, подселение,  да,   здесь  грязный  пол,   вот,   возле  моей  двери  разуйся...
   «Мы  становились  проще  и  мудрей,  но  человеческое  не  было  нам чуждо,  мы  вытравляли  из  души  зверей,   сентиментальности  стесняясь непослушной...»

   В  своем  Переходе  я  прощался  с  женской  вселенной.   Человек  текуч...   Я  никогда  не  признавал  проституток,  хотя  среди  них  у  меня  бывали  даже  любовницы  –  кратковременные.   Постоянно  забывая свой  огромный  мужской  опыт,  я  всё  еще  искал  в женщине  загадку  и утонченность,  и что-то  такое,  чего  не  было  во  мне.

    Е с л и    н е л ь з я    б ы т ь    н е в и н н ы м, т о   х о ч е т с я       о с т а в а т  с я   ч у т ь-ч у т ь    н а и в н ы м.

   Ч е л о в е к    с т а н о в и т с я   б е з н а д ё ж н о   с т а р ы м,    к о г д а    в    н е м  и с ч е з а е т    п о с л е д н и й    п р о б л е с к    р е б е н к а...

   На  волне  Перехода  я  написал  несколько  книг  и  едва  не  умер, чудом,   вернее,  витаминами,   бегом  и  голоданием  увернувшись  от инсульта.
   «И  наконец,  настал  тот  день  и  час,  когда  слова,  мерцающие звуки,   запеленали  в  бесконечность  нас,  той  памятью,  что  не  теряют руки...»

   Но  Переход,  как  и Женщина,  оказался  таким  же  туманным  обманом, за  которым  нет  ничего.  Или  за  которым  – Непостижимое  на  Земле.
   В  свой  Переход  я  открыл  мир  заново,  в  третий  раз.  Как  в  пять лет:  лёжа  на  копне  сена  я  впервые  осознал  невероятное  бездонное голубое  небо  с  плавающими  в  его  невесомости чаинками  птичьей  стаи и  клубами  сказочных  непонятных  облаков.
    Как  в  шестнадцать-семнадцать,   когда  включились  все  мужские  реле и  запульсировало  в крови  днем и  ночью:  Женщина!  Женщина!  Женщина! Любовь!  Любовь!  Когда  люди  разделились  на  платоников  и  развратников, и  тело  и мозг  мои тоже  поделились  на  эти  две  пожизненные  половины, периодически  одерживая  победы  друг  над  другом...
   Да,   я  едва  не  умер  от  третьего  открытия  мира,  едва  перенёс  суперсложность  и  сверхфантастичность  самого  себя  и  всего  видимого  и  невидимого  вокруг.  Это  было  страшно,  жутко,  красиво  и жестоко  никогдашней  непостижимостью  Создателя человека  и  Вселенной.

   «И  одиночество  нас  сделало  добрей,  мы  не  хотим  жонглировать  словами.  Чем  старше  мы,  тем  жизнь  живей,  тем  чаще  выражаемся  слезами»...
   В  Переходе  я  создал    н  е  ч  т  о,  может  быть,   свой  индивидуальный духовный  мир,  который  слегка  зафиксировавшись  на  книжных  неблагодарных  страницах,  улетел  куда-то,  отсоединившись  от  своего  создателя,  улетев  в  невидимую часть  Вселенной  и  существует  там  каким-то неведомым  измерением,   примкнув  к  другим  подобным  мирам.
   А  я,   его  хозяин,  отдав  лучшие  годы  и ценнейшую  зрелую  энергию жизни,   остался  внизу,  опять  обманутый,  со  своими  ничтожными  земными проблемами,   со  своими  животными  гормонами  и  железами,  которые  уже не  нужны  больше  ВЕРХНЕМУ невидимому  миру  и  потому  начинают  разваливаться  –  тикает  будильник.
   И я открываю ключом дверь в свои аппартаменты – в квартире с подселением, и впускаю девочку-проститутку с ангельским лицом и божественной  фигурой.  Я  давно  забыл  о  Переходе  и  утратил  те  ценности, которые  в  нём  приобрёл.   Остались  лишь  память  о  них  да  желание вернуться  еще  раз  туда,   в  Переход  –  навсегда...

   И  мои  мысли  сейчас  о  предстательной  железе,  она  уже  заныла  от шампанского,  мои  мысли  сейчас:  встанет  как  надо  или  нет?  Когда болит  предстательная  –  можно  ждать  позорных  непрятностей...  И  мои мысли  сейчас:   если  не  встанет  в  полной  мере  –  достаточно  ли  опытна  и  испорчена  Принцесса,  чтобы  поднять  тонус  орогенитальным контактом? 
   «Как  научились  люди  врать!»  – чуть-чуть  думаю  я.   –  «Всё должно  быть  красиво.  Грубо  говорить  просто:  в  рот...»  –  чуть-чуть думаю  я.
   И  еще  я чуть-чуть  думаю  о  Переходе,  о  своих  стихах,  которые прочту  ей  после  второго  полового  акта  –  если  простатит  не  подведет.   Всегда-то  с  новой  женщиной  –  если  она,  конечно,  вдохновляет  –  меня  почему-то  развозит  на  стихи  или  пение...

   Но  мои  руки  уже  на  её  изумительной  попе,  излучающей  тепло  через колготки,   губами  я уже  перебираю  ее  губы,  слизывая  вкусную  помаду, свет  включен,  штора  не  задвинута,  из  дома  напротив,  из  окна  второго  этажа,  наблюдает  девочка  Аня,   семнадцати  годов,   бывшая  подруга  моей  бывшей  дочери,   предлагавшая  себя  в  любовницы  в  одиннадцатилетнем  возрасте.  Несостоявшийся  вариант  с  «Лолитой»...
   Я целую  Стеллу  и  Принцессу  –  в  какой-то  степени  собственное произведение,   руки  мои  изучают  начало  ее  ног  –  о,  эти  первые  секунды  с  новой,   еще  не  раздетой  женщины!   Они  ценнее  самого  полового  акта.    
   Член  прекрасно  напряжен.   Пока.  В  штанах.  Как-то  будет дальше?  Половое  опьянение.  Пошла  первая  капля  простаты.   Упираюсь членом  в  ее  лобок.  «Удобно  ли  так  сразу? Всё  же  –  писатель...» Стелла  язычком  лижет  в  ухе.   «Опытная.   Значит,  может  всё...»
«Но  этим  язычком,   возможно,  сегодня  она  уже...  А  я целую  ее...
И  чёрт  с  ним  со  всем...»

   Стелла  водит  язычком  в  ухе.  Лижет.   Если  сильно  голодный,  сейчас  расстегнет  ширинку  и  вытащит,   вот,   она  уже  чувствует  его... Все  они  одинаковые,  мужики,  что  писатели,  что  читатели...  Только завёл,   сразу  прислонил  к  стене,  хорошо  –  обои.   Очень  нежно  гладит  зад,  молодец.   Ей  уже  порвали  двое  колготок.  Нетерпеливые...
   Бедненький!  И  он  пытается  стянуть  колготки.   Куда  торопишься, дурачек...  А  вообще  ничтяк,  уютно  у  него.  Две  комнаты.  Паласы, стенка,   стаканчики хрустальные,  люстрочка  тоже  хрус...  Книги, книги,   полки.  А  это  что?  В  углу?  Консервы!  Рыбные!  А  там,   в  другом?  Макароны!  Весь  угол  завален  макаронами  в  целофане,  мукой и еще  какими-то  пакетами,  наверное,   с  перловкой...   Бедный  писатель! 
О-о,  так  приятно!   Опытный...

   Я  оставил  в  покое  ее  колготки  и  слегка  царапаю  ее  поясницу  и начало  ягодиц.
   Она  обалдела,   поплыла!
   Я  слегка  поцеловываю  ее  декольтированную  грудь.

   Она  разогрелась!   Кто  поверит,  что  так  давно  у  нее  не  было мужчины!  Такого,   какого  бы  хотелось  ей.  Чтоб  было  не  противно, не  за  деньги.  Не  такая  уж  она  и  ****ь,  чтоб  ежедневно  и  по  нескольку  раз...   Сашка,   дьявол,  что  делает...   недаром...  накатал такой  детектив...

   Пальцами  правой  руки  я  глажу  через  колготки  ее  клитор  –  нежно, а  левой  рукой  придерживаю  ее  руку  и  покусываю  слегка  зубами  от запястья  до  локтя,   с  внутренней  стороны.

   От  необычайного  синтеза:  сверхприятности  от  прикосновений  к клитору    и  от  лёгкой,  мазохистско-приятной  боли  укусов,  Стелла совсем  опьянела  теряя  контроль  над  реальностью.   Она  растекалась,  рассплавлялась,   стремясь  втечь  в  него,  в  этого,   с  нежной тонкой  кожей  на  груди,   с  его  шаловливыми  ручками...   
   Она  расстегнула  одну  пуговку,   и  ее  грудь,  шикарная  упругая  стоячая  грудь с  красивыми  тёмнокоричневыми  сосками,   ее  сиси  номер  пять  автоматически  выпрыгнули  из  декольте.  И  тут же  оказались  соединенными  вместе  –  этот  многоопытный  писатель  умудрился  одной рукой  обхватить  два  крупных  шара,   свести  их  вместе,   сосок  к соску,   и  уже  целует  их,  а  пальчики  на  клиторе!...

   Стелла  совсем  расслабилась  –  давно  не  было    т  а  к!  Ей  кажется,   ей  хочется,   ей  мнится  –  они  муж  и  жена!  И  можно  всё-всё!   Она целует  его  в  голову,   рукой  нашаривает  в  ширинке  язычок  молнии и ведет  его  вниз.  Член  его  стоит,  но  он  в  трусах,  в  белых  трикотажных трусах,  не  вытащишь,  а-а,  взять  и  массожировать...

   Я  вспоминаю,  что  не  задвинута  штора  – увлекательная  порнуха для  Аньки  и  соседей.  Я  передвигаюсь  от  дверей  в  угол,  не  отрываясь, от  Стеллы,   загораживая  ее  собой.  В  углу  –  большое,  до  пола,  настенное  зеркало.  Стелла  стоит  к  зеркалу  спиной  и  не  видит  своего отражения.  А  оно  возбуждающе  вульгарно  и  до  потери  спермы  сексапильно!  Золотые  волосы  рассыпаны  по  плечам,  тонкие  – девичьи –  руки,  одна  обвивает  меня  за  шею,  другая  уходит  вниз  и  двигается  в  восхитительно-развратном  поступательном такте...  платье сзади  я  подоткнул  за  колготки  и  ее  развитые  фантастические  ноги, совершенное  природное  произведение  сексуального  искусства,  и  попа,  такое  же  совершенное  произведение,  –  на  виду.  А  на  попе  – моя  разбойная ладонь.   Есть  на что  посмотреть,  недолго  и до  оргазма...

   Я  мелкими  шажками  передвигаюсь  с  ней  в  спальню,  сажу  ее  на кровать.  Она  одной  рукой  расстегивает  еще  одну  пуговку  и  отбрасывает  платье  в  сторону.  А другой  рукой  безуспешно  пытается освободить  из  моих трусов то,  с  чего  давно  уже  капает  не  простата,  а  сперма.
   «Такая  красивая,  молодая  –  и  такая уже  развратница!»  – мелькает  глупая ханжеская мыслишка  из  прошлого  пуританского  века. Но  СПИД не  спит...  Безопасный  секс.  Желание  дамы  –  закон.  Я  не слишком так  сразу  надеялся  на  этот  вариант,  но  вот,  приятная неожиданность...
   Я  расстегиваю  брюки,  опускаю их,  предварительно  достав  из кармана чистый  платочек.  Стелла  оттягивает  резинку  на моих трусах  и  достаёт...  Яички,  прижатые  резинкой,  кажутся  большими, значительными  и  заманчивыми.  Но  они  и действительно  переполнены...
   Я  вытираю  платочком  головку,  она  почти чистая,  мылся  сегодня.
   Стелла  забирает  платочек  и  вытирает,  чуть  смочив  слюной,  сама.

   В  рот  она  брала  всего  несколько  раз.  И  то у  тех,  кого любила. Она  давно  знает,  что  никакое  это  не  извращение,  что  вообще  можно делать  всё,  что  нравится обоим,  по  согласию,  что  не  во  вред.  Она знает,  что  многие  стареющие женщины,  да  и молодые,  глотают  сперму,  считают,  что  очень  полезно  для кожи  лица  и  для  здоровья.
Ее же  пока  вообще  не  слишком  тянуло  этим  заниматься,  тем  более,  глотать.  Несколько  месяцев  назад один  молодой  подонок  изнасиловал ее  в  рот.  Засовывал аж  в  горло,  натер на  губах  волдыри...  Она дала  его  ориентировочку  знакомым  рекитирам,  но  его  так  и  не нашли.
   А  сейчас,  сейчас...  Или  это  передаётся  от  него?  Она  чувствует, что  обыкновенный  половой  акт  ему  будет  не  слишком  интересен.   Она уловила  его  сверхопытность  и  фантазию  в  сексе.  И  загорелась.  Нет ни  брезгливости,  ни  стыда.   Она  сначала  пробует  головку  языком. А  он  наклоняется  и целует  ее  в  засос.  Потом  распрямляется,  она открывает  рот  и  берет член  во  внутрь.  «Феллация»  –  так  это  культурно  называется,  когда  лижешь  головку  во  рту.
   Она  нажимает  языком  внизу,   где  раздвоение,  рукой  щупает  его яички,  а  он  гладит  ее  прекрасные  волосы.
О,  как  ей  хорошо!  Если  бы  он  сейчас  кончил...  Но  он  почему-то  вытащил  изо  рта.  Стянул с  себя  трусы,  ее  положил  поперек  кровати,  подложив    под  голову подушку,  сел,  раздвинув  ноги,  на  ее  торчащие  груди,  одну  руку  подсунул  под  голову,   приподняв  ее  еще  выше,  она  опять  открыла  рот и  взяла  член,  а  он  правую  руку  всунул  ей  под колготки.

   Я посмотрел несколько крутых грязных порнофильмов. И чего там только ни вытворяют. Но вот этот способ... Женщины от него бешенеют!..
   Моя  рука  у  нее  на  влагалище.  Вся  в    с м а з  к е.  Значит,  не играет  роль,  не  исполняет  функции  гетеры.  Жаждет!  И  очень  сильно...

   Его  член  у  нее  во  рту,  его  рука  на  ее  влагалище.   У нее  дома пятьдесят  порно  кассет  –  половина  папочкиной  коллекции.  Но  ни  в одном фильме  она  не  видела  такого  способа...  Делают  что  попало, писают  друг  на  друга,  даже  в  рот!  Но  такого  приятного...
Ей  очень-очень  приятно,  ох,  еще,  еще,  не  убирай!  Она усиленно  гладит  язычком, а  он  гладит  ей  рукой    т  а  м.  У нее  течёт...

   Я  оглядываюсь  назад.  Там  шикарные  ноги  в черных  колготках.  Мощные  ноги!  Там  конвульсии  – она  уже  приподнимается  и  трется  своей  п  р е  л  е  с  т ь  ю   о мою  руку,  одновременно  глубоко  принимая член...    
   Наклоняюсь,  дотягиваюсь  до  кнопки на  автомате-проигрывателе,  стоит  пластинка  со  стилизованной классической  инструментальной музыкой.  Под нее  всегда  пишу  –  рефлекс,  писал  и  сегодня  днем.  Нажимаю кнопку,  полилась  музыка из  колонок:  одна  под  потолком  на шкафу, другая в  углу  на  полу,  хороший  стереоэффект.

   Ничего  более  сексуального  Стелла  никогда  еще  не  испытывала,  ей очень-очень  хочется,  чтоб  вот  сейчас,  сейчас!  он кончил  ей  в  рот, и она  вот-вот  кончит  сама!   
   Но  чтоб  это  длилось  долго-долго!  Она стонет,  звук  ее  стона  накладывается  вибрацией  на  ее  язык  и  еще  более  раздражает  готовую лопнуть тонкую кожу  на  распухшей  головке.
   Я  опять  оглядываюсь  назад:  она  максимально  раздвинула  ноги  и конвульсирует.  А  свой  рот  она  надевает  и  снимает  с  члена  – туда-сюда, качая  головой.  И  я  ей  помогаю,  начинаю двигаться  –  несколько  качков,  оглядываюсь  на  ее  ноги,   сознание  плывет,  людоедская  мысль: остаётся только  сожрать  тебя,   потому  что  это  невозможно,  невоз...
   Пальцы  я  ввожу  во  влагалище,  она  стонет,  дёргается.
   «Я  кончаю»,  –  пытается  сказать  она  с  членом  во  рту,  струя  горячей  спермы  вырывается,  заливая  ей  язык,  она  прижимает  головку  к нёбу,   сперма хлещет  толчками,   его  руку  она  жмет  своей  к  влагалищу  еще  плотнее,  сильно  трется  об  неё и...  о-о-ох,  ох,  ох,  всё... ох...  всё....
   Полный  рот.  Он  подаёт  ей  платочек  и  она  выпускает  в  него  изо рта.
   –  Ты  бес!  Дьявол.  Ты  – Тёмный  из  своего  развратного  детектива!  – говорит  она.  Ей  уже  стыдновато.  Но  она лежит  обессиленная,  с  раздвинутыми  ногами  и  голой  грудью.  Потом  пытается  стянуть  с  себя колготки  – чтоб  не  промочить  их.   Он  начинает  помогать  ей.
   –  Нет,  я  сама.
   –  Ладно  уж,  не  стесняйся,  я  помогу.
   Он  стягивает  колготки,  но  сам,  хитрый,  уже  успел  надеть  свои  белые,  в  обтяжку,  трусы.
   Я  стащил колготки,  под ними  – удивительно  нежная  притягательная кожа  на  фигуристых  ногах.  То,  что  произошло  – как  сон,  мгновения нереальности,  так  мало,  разве  насытишься,  полгода  не  было...  разве  насытишься  вообще  когда-нибудь   т  а к  о  й   женщиной?  Снимаю с окна  полотенце  и  начинаю  вытирать  ей  между  ног.  Интересно.  Никогда этого  не  делал...
   –  Да  я  сама!  –  Ей  не  столько  стыдно  уже,  сколько  дико  приятно! Опять!  захотелось!  Никто  никогда  ей    т а  м   не  вытирал.  Наверное, так  обращаются  с  любимыми женами? 
   Эх,  всё-то  у  нее  через  пень-колоду.  Две  ее  любви,  два  мальчика,  которых  она  любила,  были  такие дурные  и  неопытные!  А  остальные...   Он  вытирает  ее,  а  она  разгорается!  Он целует  ее  ноги  прямо  рядом с...  И  чуть-чуть  покусывает  и водит  ногтями,  и  вставляет   т  у  д а   пальчики,  она  опять  вся мокрая.
   –  Ох,  что  ты  со  мной  делаешь,  с  тобой  с  ума  сойдешь!  –  шепчет она,  прикрыв  глаза.  А  он  и  пальцами  делает  особенно.  Он раздвигает их  внутри максимально  и  одновременно  гладит  по  двум  стенкам.  Вторую  руку  он  подложил  ей  под  попу...  Оказывается,  это  гораздо  приятней,  чем  членом...

   Чувствую  – у  нее  начались  спазмы.  Стенки  сужаются,  подергиваются,  обхватывают  пальцы,  матка  просится  наружу.   Она  постанывает, поколыхивая  свои  станом  –  вверх-вниз...  Еще чуть-чуть  – и  она кончит.  Э-э,  нет.  Подожди.  Пресытишься и  уйдешь.  А  ночь-то  еще  впереди.  И:  С  а м ы  е   к  о  ш м а  р н ы  е   м у ж  с  к  и  е    в  о  с  п о м  и н  а  н  и  я:  не  прошел    с    т  о  й    и л и    и  н  о й     ж  е  н  щ  и н о й    п у т ь,    к о т о р ы й    м о г б ы...

   Вытаскиваю  пальцы,  вытираю их  полотенцем.
   Она открывает глаза, хочет сказать ему: «Ну что же ты сделал?!» Ох и хитер! Знает, что сейчас она опять готова на всё. Она опускает  руку  ему  на твердый  член.
   –  Жаль,  нет  ничего  у  меня  выпить.  Даже  одиколона.  –  С искренним сожалением  говорю  я.  Действие  алкоголя  прошло  и  сейчас у меня как раз  то  состояние  посталкогольной  наркотической  зависимости,  когда  действительно    о  ч  е  н ь    хочется  выпить!  Да  еще  тут такой секс...
   –  Ты  –  половой  разбойник!  –  говорит  она,  встает,  садится  мне  на колени,  на  приподнявшийся член,  лижет  в  ушке,  обнимает,  щекоча грудями,  но...  я  стойко  переношу  ее  ласки.  Необходимо  отдохнуть, успокоить  сердце.

   Она  встает,  идет  голая  в  освещенный  зал  с  незашторенным  окном, берет  сумочку,  возвращается,  достает  сигареты,  открывает форточку, закуривает.  А  я иду  в  зал,  тяну  за  веревку  –  поехали  шторы.  Взглядываю на  противоположный  дом,  в  полуосвещенном  окне  второго  этажа  торчит  Анькино  семнадцатилетнее  изваяние.  Задвигаю штору  и через  щелочку  вижу,  как  Анька  отваливается  от  окна.  Несостоявшийся  вариант.

   Возвращаюсь  в  спальню,  Стелла  стоит  у  форточки,  курит.  Она  уже в  моей  домашней  клетчатой  рубашке:  уютная,  милая,   своя.  Хорошо бы  иметь  такого  постоянного,  да  еще  фантастически  красивого  котенка.    
   Но...   Большая  любовь  стоит  больших  денег.  Да  и  любовь  –  привилегия  нищих.  А  этой  девочке  нужны  доллары,  а  не  моя  сорокатрехлетняя  безденежная любовь.    
   Да  и  ничего-то  с  эдаким  котенком  не напишешь  и через  месяц  сдохнешь  от  инфаркта...
   Она стоит спиной ко мне, делает вид, что курит, но ее спина в моей клетчатой рубашке ждет моего приближения и кажется одинокой обманутой  спиной.
   Я  подхожу  к  ней,  обнимаю  за  плечи,   беру  сзади  за  грудь,   сдвигаю волосы,  начинаю целовать  шею.  Она  тут  же  выбрасывает  в форточку  сигарету,   прижимается  ко  мне  спиной  и  попой.  Я  поворачиваю  ее  к  себе  лицом,  целую  сухими  губами  ее  глаза,  скулы,  щеки,  губы,  глажу её,  как  ребенка,  по  голове,  ведя ладони  по  длинным  густым  и  гибким локонам. 
   Жалко.  Её.  И  себя.  Всё  –  обман.  Иллюзия.  Человек  – лишь кратковременное  химическое  изображение  на  непостижимом  экране.
   И  всегда  –  одиночество.  Люди  готовы  проглотить,  сожрать  половые  органы  друг  у  друга  – лишь  бы  крепче  и  неразрывнее  слиться! Но  кончаются короткие  мгновения  слияния  – как краткое  перемирие,  – и  вновь  либо  война  полов,  либо  просто  полное  равнодушие,  каждый сам  по  себе.
За  кратчайшие  миги  слияния  миллионы  одиночек  собираются  на  стадионах  и  орут:  – «го-о-ол!!!  ша-ай-бу-у!!!»  – хотя  бы  так  совпадая в  одно целое:  гипнотически-психически.   
   Или  на митинге:  «До-оло-ой!!!» –  на миг  в  общее  биополе.
   Но  кончился  секс,  игра,  митинговые  страсти  – и  отвалился  каждый  сам  по-себе,  и  поплелся дальше  один  по  жизни,   по  своим,  только  своим  психическим,  физическим,  интеллектуальным  и  всяким  разным ощущениям.  Миллиарды  автономных миров,  обтянутых  тонкой человеческой  кожей!
   Тот,  кто  создал,  кто  придумал  эти  «миры»,  кого  дураки  зовут Богом,  –  или  бесконечный  негодяй,  пожирающий каким-то  образом свои творения,  или  сам  бесконечный  одиночка,  для  развлечения  создающий  себе  игрушки...
   –  Зачем ты  так... –  шепчет  она.  – Принцессе...  проститутке... такие  ласки...
   Она  положила  голову мне  на  плечо,  я хотел ответить  что-нибудь шутливое,  но  ощутил  на  своей  голой  спине  вдруг что-то  горячее, оно  покатилось,  покатилось  вниз,  и  еще...  Слёзы!
   Вот уж  чего  не  ожидал!  Можно  было  предвидеть  от  нее  что  угодно:  грубость,  пошлость,  маты  – чего  там,  молодая красивая шлюха, все  они,  как  правило,  с  ущербной  психикой  и  отсутствием интеллекта. Но  –  слёзы?...
   –  Я тебя чем-то  обидел?  –  Спрашиваю  я,  но  уже  всё-ё  понимаю. Всё-всё-всё!!!

   Неожиданно  для  себя  падаю  перед ней  на  колени  –  совершенно  не воображая – как  это  выглядит  со  стороны:  глупо  и  смешно  ли,  пошловато  и  вульгарно  ли,  нет,  в мгновенном,    п о ч т и   искреннем порыве!  И  все-таки,  с  наблюдением наносекундным  себя и  радостью за себя:  как  давно  не  было  вот таких живых человеческих  порывов – много  лет,  и чудо,  что  проявилась  во  мне  забытая жизнь!
   Я  обвиваю руками  ее  ноги  и целую их,  ее  нежные  белые  крепкие  ноги,  –  пытаясь  отсечь  от  искреннего  человеческого  порыва  и  прорыва грубое животное  вожделение  – я целую её колени,  выше,  я целую её нежные  белые  пальчики,  которыми она  прикрыла  свою пипку,  я целую  ее наманикюренные  ноготки,   слёзы  обильно  капают мне  на  голову,  на мою катастрофически  редеющую  растительность,  я целую её и  твержу  всего лишь  одно  слово:
   –  Прости...  Прости...  Прости...

   А  она,  прикрыв  другой  рукой  глаза,  плачет.  Плачет  серьёзно,  жестоко,  неумело.  Задыхаясь  от  спазм,  безголосо,  всхватывая  лишь  носом  и  ртом  воздух.
   –  Прости...   –  повторяю я.
   Что  за  этим  «прости»?  Я  не  знаю.  И  знаю.  Когда  я  прохожу  по  набережной мимо  пятнадцати-семнадцатилетних  проституток  – девчонок-студенток  из  голодных  холодных  общаг,  мне  всегда  не  по  себе,  чувство вины...
   «Прости»...   За  то,  что  не  посадил  дерева  и  не  построил  дома,  потому  что  не  жил,  а  существовал    в  р е  м е  н н о    по  временным  законам  этой территории-страны.
  «Прости»...  За то,  что  живу  на  этой самой  жуткой  и  позорной территории,  какой  не  бывало  за  всю историю человечества,  где  уничтожены  десятки  миллионов  людей.  Рабов... За  то,  что  мне  через  месяц  пойдет  сорок четвертый  год,  а  я не  взял в  руки автомат  или хотя  бы  кирпич,  чтоб  разбить  эти железные  цепи, дикарские  законы...
   Прости  за талант,   за  Принцессу,  которую так  убедительно  написал...  Прости  за то,  что  Принцесса  –  я  сам,  потому  что  продаю  свои самые  сокровенные  мысли и  чувства,  которые  не  нужны  в  Стране  Дураков  и Негодяев,  потому что    т  а  л  а н  т  –  это  всегда    п р а в  д а!
   Прости, что в человеке человеческого два процента – в лучшем случае. Прости, что любовь – привилегия нищих, и та – коротка. Прости,  что  я мужчина,  а  ты  – женщина и тебе  труднее  быть  на  Земле.
   Прости,  что  я цивилизованный  трус  и  раб  и  ничего  не  могу изменить в  этой  подлой  издыхающей  стране!
   Прости,  что  жизненный  опыт  –  это  сумма  знаний,  с  помощью которой  пользуются  неопытностью других.
   Прости,  что  Бог –  не  я,  и ничего  не могу изменить  в  этом  гибнущем человеческом  глупом  извращенном мире...
   Прости,  что  твою молодость,  красоту,  твою добровольную  бесплатную  сегодняшнюю  любовь  мне  нечем  отблагодарить,  нечем одарить тебя  и  даже  угостить,  разве что  собственной  спермой.  Всё,  что  у меня  пока  еще  есть...  Прости!
   –  Пе...  перестань...  Т-ты...  ни  причем,  –  говорит  она  сквозь всхлипы.
   Я  встаю,  достаю из  ее  американской  пачки  сигарету,  прикуриваю,пускаю дым  в форточку.  –  Причём,  еще  как  причём.  Это  я и такие как  я  без  боя отдали  страну дуракам,  негодяям и дилетантам...
   Она  вынимает  из  сумки  косметичку  и  ссутулившись,  бредет  в  освещенную комнату  к  зеркалу  –  пудриться и  краситься.
   Я делаю несколько затяжек, выбрасываю сигарету, ложусь на кровать. «Сейчас накрасится,  оденется и уйдет. И всё. Волшебный подарок  судьбы  закончится».
   –  Саша?
   –  Да?
   –  А  я  ведь  хотела  посмотреть,  как живет  писатель.
   –  Ну  и? ...
   –  Вот машинка  печатная  возле  стола  на  полу.  Ты  на  ней  Принцессу печатал?
   –  Да.
   –  А  где...  где  твои  произведения?
   –  А  там,  на  стенке,  стопа лежит,  видишь?
   Она  подходит  к  стопе,  начинает перебирать,перечисляет:  –  «Юность», «Литературная  газета»,  «Литературная Россия»,  «Советский  экран»  – ого!   «Soviet Union»  –  даже  на английском?!
   –  И  еще  на  девятнадцати  языках  в  ста  странах  мира.
   –  «Собеседники»,  «Крокодилы»...
   –  А  еще:  Всесоюзное  радио,  Центральное  телевидение,  Мосфильм... И  не  по  блату,   без  единой  рекомендации,  –  в  тон  ей  перечисляю из спальни.
   –  Но  почему  же...
   –  Что  –  почему?
   –  Почему же    о  н  и    не  дали  тебе  квартиру?!
   –  Ха-ха-ха!  –  Смеюсь  почти  от  души.
«Видела  бы  ты  эти  воровские райкомовские,  исполкомовские  и  всяческие  начальствующие  рожи!  Хари. Когда  я ходил  и  просил  у  них квартиру.  Чтоб  иметь  возможность  писать для  них  и  их же  детей  и  внуков...  Ходил  со  своими  книгами.  Ду-у-рак!!!  А  они  торговали  государственными квартирами...»

   –  А  вот,  вот  он!  Детектив  твой,   – отчего-то  радуясь  говорит Стелла.  –  У меня  дома  есть  эта  книга.  Сейча-ас,  сейчас  я  найду и прочитаю громко  вслух  про  тебя,  кто  ты  есть  на  сегодняшний день! Где  тут  глава...  «Тёмный».
   –  А  почему же  – Тёмный?  – Шутливо  возмущаюсь  я.  – Может,  я так и  остался молодым  красавчиком Ариком?  В  душе...
   –  Да,  уж,  совсем,  уж.  Та-ак,  откуда же  начать...
   –  Может,  не  стоит? Ты  же  только  что...  плакала.
   –  Ничего,  переживу.  Но  наш  вечер не  может  обойтись  без  этой главы.  Потому что...
   –  Потому что  именно  она так  подействовала  на тебя  в  свое  время?
   –  Да.  Но  не  только  эта,  другие  тоже.
   –  Поразительно.  Я  всё-таки  писал  совершенно  для  противоположного  эффекта!
   –  А  он  сложный  –  эффект.  Ты  же  видел,  что  сейчас  со  мной... Итак,  читаю  ...  вот отсюда:
   «Какого  хера  я  здесь  сижу? Тянет  преступника  на место  преступления  взглянуть?  – Думает Тёмный.  И  еще  он думает,  что  вот  ему  уже  сорок  третий  год  и Ланочка  перекинула  его  через...  канифас...»
   –  Всё  хочу  узнать  – что  такое  «канифас»?  мат,  что  ли?
   –  Да  нет,  морской термин,  канифас-блок,  через  него  канат  протягивают.
   «...  канифас.  Что,  в  сущности,  никому  он  не  нужен  на  этом  свете, он,  который  за  один вечер может  пропустить двух-трех  юнчих,  никому не  нужен,  не  дорог.  Он,  прошедший  крым,  рым и медные трубы,  толстокожий  непрошибаемый  «Тёмный»,  вокруг которого  каждый день  вьются десятки  людей  и  людишек,  одинок,  очень  одинок,  ему жалко  себя,  но никто  об  этом,  конечно,  не  подозревает...
Ланочка...  Девочка девяносто  шестой  пробы...  Сколько  он  их  перевидал...  Ни  с  кем из  них  никогда  не  говорил  по  душам,  а  этой  пытался  объяснить.  Но    э  т  о   нельзя,  наверное,  объяснить.  До   э т ог о    нужно  дожить,  чтобы  понять,  как  текуч  и  непрочен человек,  как зыбки  и  ничтожны  его  чувства,  желания,  мечты...
   Да,  он  пытался  вызвать  ее  на откровенность.  Зачем? Не  от  того ли,  что  наступает  его  осень,  его  «мужицкое  лето»  и  эта  двадцатидвухлетняя  сочинская  путана,  в отличие  от многих  бывших  других, вдруг  задела  его,  выражаясь  современным  языком  пацанов  – достала, он  заторчал  и  потащился?
   «Ланочка,  я тебе  в  отцы  гожусь.  Ну,  скажи  откровенно  мне  – а что  дальше  ты  думаешь?»
   «Ну,  «папочка»,  в  натуре,  чё  в  душу  лезешь?!  – хиляла Лана шутя под  блатную. 
   Пока  этот  тон  и  базар  были  у нее  наигранные,  шутливые, еще  не  полностью  вошли  в  ее  кровь.  В  аттестате  за  среднюю  школу у  нее  всего  одна четверка,  остальные  пятёрки.  И  в  литературе  она сечёт  здорово.  Но  это  –  пока...
   «Мони  нужны.  Тёмный,  мони!»  –  говорила  она.
   «Но  у  тебя уже  есть  и  немало,  наверное,  а?»
   «Сколько  есть  –  все  мои.  Было  бы  немало,  если  бы  сволочи  не  забирали.  Я ж  тебе  рассказывала.  До  пятнадцати тысяч  в месяц  заколачивала,  а  забирали  две  третьих,  а то  и  больше.  Кое-что  есть,  конечно,  но  инфляция  идет,  сам  видишь...»
   «Ах,  Ланочка!  Жизнь  –  странная  штука,  она  проста  до  безобразия. Я  хочу тебе  добра.  Как  бы  тебе так  объяснить...  Вот,  понимаешь, молодость...  Ты  свеж,  чист,  красив,  всё  у тебя впереди  и кажешься бессмертным.  И  такие  же  люди тебя  окружают  – молодые,  красивые, и  ты  можешь  подойти  к  самой  лучшей,  чистой  и честной женщине  и добиться  ее,  даже  жениться.  И  ты  имеешь  чувства,  ты  переполнен ими,  ты  умеешь  любить  и  быть  любимым,  ты  готов жертвовать  собой ради  всего  этого.  Но  потом...  Проходит  какое-то  время  и ты  как будто  просыпаешься  и  видишь,  что  уже  не  нужен,  и  она  тебе  не  нужна,  что  любовь  давно  превратилась  в  грязный  разврат...  И  вот  ты стареешь,  ты  переливаешься  совершенно  в  нечто  другое,  и люди вокруг тебя  уже  другие,  и женщины...  Нет,  я  без  намека!  Бог,  который нас  придумал,  он  сделал  нас  такими  искусственными  мотыльками  с короткими чувствами.  Знаешь,   есть такой  стих...   «Миры  летят,  года  летят...»  – Наизусть  не  помню,   смысл,  в  общем,  такой:  не  кажемся ли  мы  сами  себе  в  смене  пёстрых  придуманных  пространств-времён? И  кончается так:  мой  друг!  Дай  мне  руку,  выпьем,  забудемся опять!
   «Ох-хо-хо,  Тёмный!  Это  Блок.  Слушай:

Миры  летят.  Года  летят.  Пустая
Вселенная  глядит  в  нас  мраком  глаз.
А ты,  душа,  усталая,   глухая,
О  счастии твердишь,  –  в который  раз?

Что  счастие?  Вечерние  прохлады
В темнеющем  саду,  в лесной  глуши?
Иль  мрачные,  порочные  услады
Вина,  страстей,  погибели  души?
……………………………………..
……………………………………..
И,  уцепясь  за  край  скользящий,  острый,
И  слушая  всегда жужжащий  звон,   –
Не  сходим ли  с  ума  мы  в  смене  пёстрой
Придуманных  причин,  пространств,  времен...

Когда ж  конец?  Назойливому  звуку
Не  станет  сил  без  отдыха  внимать...
Как  страшно  всё!  Как  дико!  –  Дай  мне  руку,
Товарищ,  друг!  Забудемся  опять».

   –  Стеллочка,  товарищ,  друг!  Мне  страшно!  Дай  мне  руку!  Забудемся  опять!  –  кричу из  спальни.
   –  Сейчас,  вот  еще  немного  про    с  е  б  я    зачитаю...
   «Да,  Ланочка,  сегодня ты  еще  помнишь  стихи...  А  завтра?  Сегодня тебе  еще  клиенты  башляют  по  сотне  в  час,  а  завтра?  Сегодня  у тебя чудненькие  голубенькие  глазки,  пухленькие  губки,  бархатная кожа, высокая  грудь  и  стройные  зажигательные  ножки.  Но  всё  течет,  всё загрязняется.  Каждый  день  курить,  выпивать...  Да  и  СПИД  недолго подцепить.  Губки  завянут,  зубки  загниют,  ножки  покривеют,  грудь высокая  в  сиськи  ниже  пояса  превратится.   У тебя же  есть  уже  деньги. Построй  себе  домик...»
   «Я могу и два домика построить. Но мне нужно пожизненное обеспечение, чтоб никакая инфляция не обанкротила, чтоб не даром продать  свою молодость.  Я  куплю  золото  и  бриллианты.  Еще  нужны  макли».
   «И  купишь  мужа.  Но  не  получится  ничего.  После  того,  как  у тебя за  вечер  пять  мужиков...  И  в  рот,  и  в  зад  –  извини  за  выражение. Не  получится,  привычка  к  такой  жизни,  не  остановиться.  Это  – как с  молодости  съезжаешь.  Не  замечаешь,  что  уже  не  тот,  не та  кожа и  рожа,  не те  силы,  а  пытаешься  брать  то,  что  тебе  не  принадлежит. И  берешь  –  да  уже  другой  совсем кайф,  хреновенький».
   «Ах  ты,  ****ун  старый!  Меня  призываешь  завязать,  а что  ж ты  сам  не  завязал?!  Содержишь тут малину  или...»
   – Так,  это  я  пропущу...  вот  еще  отсюда:  «Да  это  чепуха  всё. Вся  наша  жизнь  – тяжелая  порнуха!  Вот  я тебе  почему  и  говорю, что  сам  не  завязал,  так  хоть  тебя  бы  уберечь.  Понимаешь,  если бы  ты  могла,  могла  их  видеть,  этих  баб...  Сравнить...  Они когда-то  были  такие, как  ты.  Тоже  красивые,  молодые.  Я  знавал  некоторых...   Они  намного  моложе  меня,  но  если  бы  ты  могла  их  видеть  сейчас,  как  они  выглядят,  во  что  превратились!  Те,  кто остался жив...  Они тоже когда-то  думали,  что  это  временно,  что заработают  и  вырвутся.  Они  спились,  облысели...  Они   уже  не  л  ю д и.    Совсем.  Понимаешь?»
   «А  что  ж  ты  мне  предлагаешь?!  На  завод  за  бетонный  забор  с колючей  проволокой?!  В  вонючий цех  за  сто  двадцать  рэ  и  на  всю жизнь?!  В  их  столовку  – на  обед  десять  минут  и  суп из  гнилого минтая?!  Да  пусть  они...  сами  у  себя  сосут,  чтоб  я  свою молодость  и  внешность  им  за  сто  двадцать  их  поганых  деревянных  отдала  на  помойке!  Моей  бабке  девяносто  три  года.  Она  на  огороде в  жару и холод до  сих  пор.  И  чушку держит.  И  дрова  рубит.  И по  воду  за  километр ходит.   У нее  руки  как  деревяшки.  Всю жизнь мантулила,  а  знаешь,  какую  пенсию  заработала?  Десять  рублей! Она колхоз  основала,   председателем  первым  была,  пятьдесят  лет отвкалывала,   п а х  а  л а   н  а    с  е  б  е!  И  десять  рублей  пенсия?!  Нет,  я  не  дура!  Я  себе  заработаю...»
   «Тёмный,  разумеется,  темнил.  При  ней,  при  Руслане-Принцессе, ему непроизвольно  хотелось  казаться  чище,  светлее.  Но  он  знал, что  каждая морщинка  на  его  многоопытной  морде,  каждая  его  ухмылка и  даже  два  золотых  зуба  –  выдают  его,  его  прошлое,  настоящее  и  будущее.  И  как  бы  он ни  «светлил»  перед этой  девочкой, жизнь  сделала  его  таким,  каков  он  есть  и  от  этого  факта  ему никуда уже  не  деться.
   Да,  его четырехкомнатная хата  не  только  катран  –  притон игральный,   но  и  действительно,   в  какой-то  степени  и  «малина», где  иногда хранят  краденное...»
   – Так,  это  я  тоже  пропускаю,  сейчас  еще чуть-чуть  про  «простоту»...
   «Ничего  этого  она  не  знает  и  не  узнает,  но  по  нему  видно  – какой  он.  И  чтоб  он  ни  говорил  –  ему  нет  веры,  потому что  его хорошие  или  красивые  слова  сами  по  себе,  а  он  –  сам  по  себе. Совпадает только  то,  что  совпадает  с  ним.  Вот  когда  он  скажет фразу  беспредельно  пахабную  и  из  одних матов  –  это  будет  его фраза,   ему  поверят.   Если  он  осклабится  угрожающе,  с  недоброй золотозубой  улыбочкой  –  ему  тоже  поверят,  это  его  клише.
   Но  ему  все-таки  хотелось,  чтобы  она  верила  в  него  и  в  другого,  ну  хотя  бы  немного.  Давно  он  смеется над   и х    сопливыми песенками:  «любит-не  любит».  Он  далеко  ушел,  далеко,  и  пришел к  клеточной  простоте...  Почти  все  к  ней  приходят,  да  стесняются  признаться.  Делают  вид,  что  всё  сложно  и  красиво,  а  он  и такие  как  он  –  не  стесняются.  В  этом  разница между  ними и  всеми остальными чистоплюями.  Ланочка  рано  поняла    п  р о  с  т  о  т  у.  Только  она  думает,  что  еще  вернется        о  б  р а т  н  о.  Заработает и  вернется.  Вот  он  ей  и хотел  разъяснить,  от  души,   потому что она  «достала»  его,  потому  что  нутром  чует,  как  сжимаются  его, сорокота,  годы  на  этом  свете  и  вот   т  а  к,  как  с  Ланочкой,  у него,  может,  в  последний  раз.
   Конечно,  он  презирал ее,  ни  на миг  не  забывая,  что  она  шлюха. Конечно,  презирала  и  едва  терпела  его  она,  позволяя  ему  «взлететь» с  собою  не  более  двух  раз  в  неделю.  Но  они  неплохо  прожили  вместе  эти  несколько  месяцев. Они нуждались  друг  в  друге  в этом п  р о  с  т  о  м    мире.  Презрение  к  ней  не  заслоняло  тех  волн  нежности,  чуть  ли  ни  отцовских,  которые  накатывали  на  него,  когда  он  на  нее  даже  просто  смотрел.  И  она  с  ним  смогла  расслабиться,  отдохнуть  после  Сочи,  найти  некоторую  защиту и  временную привязанность  в  этом  напризнанном,  но  существующим  рядом  с  официальным  советским,  –  параллельном мире,  где  всё    п  р о  с  т  о...»

   –  Ты  знаешь...  наши...  мои  знакомые...  рэкетиры  все  читали твой  детектив  и  он  им  очень  понравился.  Они  говорят,  что  это написал  человек  очень  опытный,  всё  прошедший,  сидевший...  Но ты...   совершенно  не  соответствуешь.  Твоя  внешность...  и  вообще...
   –  Я  знаю.  Мне  тут  признавались  в  любви...   бандиты...  некоторые.  И  клички  по  стране  пошли  из  моего  детектива...
   Я  соскакиваю  с  кровати,  выхожу к  ней  на  свет.   Голый,  в  трикотажных,  в  обтяжку  трусах  с  полустоящим...  Э-э...  Но  и  у  нее  вид не  лучше:  в моей  клетчатой  рубашке,  едва  прикрывающей  голую  попу,  с  припухшей  мордочкой,  с  прячущимися  голубенькими  глазками...
   –  Пока  я  не  сидел.  Просто  живем  мы  в  уголовной  стране и  у всех  у  нас,  даже  самых-самых...   у  нас  бандитское  мышление  и мироощущение.  А  внешность? Ты  вот  тоже  сейчас  похожа  на  невинного  зареванного  ангелочка,  а  не  на  ...   гетеру.  А что  откуда берется  – ты  не  дочитала  последний  абзац,  дай-ка,   вот:
   «Если  бы  он  мог  всё  это  рассказать  Ланочке  так,  как  знает  сам! Но  тогда    из Тёмного  он  превратился  бы  в  Светлого.  А  он  может  хорошо  делать  лишь  обратное  –  расписывать  прелести    с  в  о е  г  о    мира,  заманивать,  увлекать,  находить  в  людях те  особые ниточки,  которые  надо  дергать,  чтобы  использовать  в  своих  интересах.   
   Кроме  того,  наблюдая  себя  и  других,  он  вычислил  собственную теорию:  если  у  тебя  прабабушка  была  заядлая  шлюха,  а  прадедушка  садист  и  убийца,  то  это  обязательно  скажется  на тебе  –  правнуке.  А  если  таких  родственников набирается  много,  то  никуда  тебе  от  их  наследственности  не  деться.  Кому-то  везет  больше, кому-то  меньше.   У одних  родословная лучше,  у  других  – хуже. Иногда,  когда  он курит  травку,  он  видит  их  всех  –  длинный-длинный  ряд  голов,  они  вылазят  из  темноты  и  торчат,  шевелясь,  как черви,  стриженные  головы  далеких  предков... 
У  родителей  дураков  –  дети  дураки,  У  алкоголиков  –  дети  алкаши,  а  если и  не  пьют, и  такое  бывает,  значит,  шизофреники  или  дебилы.  А    о  н и   там в  своих  газетках  и  книжонках  всё  пытаются  разделить  на  плохих и хороших!  В  каждом  есть    в  с  ё.  Только  у  одного  больше,  а  у другого  меньше...»
   –  Здесь  я  пишу  о  прадедушках,  а  у  меня дед  был  садист  и  убийца,  десятки  загубленных  душ.  И  дядя...  которого  знает  весь...
   А  этот  детектив  вышел  еще  в Москве,   в  самом  престижном  издательстве  «советский  писатель».
   –  Покажи?
   –  Они  мне  не  прислали  ни  одного  экземпляра.  Швырнули  гонорарчик  –  две  пятьсот,  по  старым ценам,   в  начале  инфляции...  И  ни одной  книжки!
   –  Две  пятьсот?!  Но  это  же...  Почему же,  почему  такое  отношение?!
   –  А-а,  долго  рассказывать.  Не  продался  я  им.
   –  Ты  говорил,  что  у  тебя  есть  и  другие  книги?
   –  Вон,  видишь,  одинаковые  ряды  стоят.  Мои.  Проза,  юмор,  фантастика.
   –  Ой,  хи-хи,  подари  мне  что-нибудь? И  подпиши?  Я  буду хвастать,  что  знакома  с  настоящим живым  писателем?
   –  Стеллочка,  девочка,  да конечно.  Только  это  слишком  малый подарок  для...  такой красивой  девочки?
   Я  вытащил четыре  книги:  сборник  детективов,  прозу,  фантастику, юмор-афоризмы.   Сел  за  стол,  начал  подписывать.
   –  Ты  сейчас  не  читай  мои  подписи,  хорошо?  Потом,  без  меня?
   –  Ладно.  Детектив  мне  не  дари,  у  меня  есть,  а  у  тебя,  я  смотрю,  мало  осталось.  Ты  говоришь  – хочешь  выпить?
   –  Да-а-а...  Сейчас  бы  разогреть  старческий  организмик...
   –  Слушай,  писатель,   сколько  тебе  годиков?
   –  А  сколько  дадите?
   –  Ну-у...  Тело  у тебя...  кожа  и  вообще...  лет  на  двадцать тянут.  Лицо  –  двадцать  три.  Ну  я  понимаю,  что  ты,  конечно,  старше.  Но  выглядишь  вот  так.  Ага-а,   волосики-то  подкрашенные... хной!  Ты  седой?  –  Она  подошла,  прислонилась  бедром к  моему плечу,  я обнял  ее  левой  рукой  за  ягодицы,  правой  продолжая дописывать  на  книгах  автографы  с  шутливыми фразами.
   –  Да-а,  волосики меня  подводят.  Глупый  волос  начал  покидать гениальную  голову.  –  Я  прекратил  писать,  расстегнул  на  ней  рубашку обнял двумя  руками  за  бёдра,  пошел  руками  вниз,  по  восхитительным ногам  и  стал целовать  сексапильный  животик и  бесконечно  заманчивые  груди...
   –  Так  сколько  же  всё-таки?  – Настаивает  она,  уже  слегка  задыхаясь  от  желания и  глядя  на мой  активизировавшийся  в  трусах членоид...
   –  Я...уучмок...  старый...  ууучмок...  и  древний.  Если  скажу,  ты испугаешься,  я  стану  тебе  противен  и  ты  убежишь,  –  говорю  я  почти  серьёзно.
   –  Я  пришла  к  тебе,  значит,  ты  мне  не  противен,  а  совсем  наоборот.  И  вообще.  С  тобой  как-то  необыкновенно...   просто.  Не  надо думать  – что  сказать,  как  сказать,  что  и  как  сделать...  Ты  знаешь,  не  такая  я  уж...   ****ь...  Как  ты  мог  подумать.  Вообще...  Я довольно  стеснительная,  честное  слово!  Ты  мне,  конечно,  не  веришь,  но  это  так.  А  с  тобой  почему-то  я не  стесняюсь  совсем,  как будто  мы  сто  лет  уже  вместе.  Странно...  Вообще,  знаешь,  бывает как-то так,  в  голове  какое-то  неудобство  вдруг  появляется.  Говоришь  с  человеком  и  думаешь  –  а  что  еще  сказать? И  когда  так  думаешь,  значит  и  он так  подумал,  значит  вы...  он...  значит,  несовместимость.  Понимаешь?  А  с  тобой  как  с  собой,  хи-хи.
   –  Наверное,  у  нас  с  тобой  какое-то  одинаковое  биополе...  Если  бы  ты  знала,  как  мне  с  тобой  хорошо  и  уютно!  И  дело  не  только в  сексе...  Я,  писатель,  но  не  смогу  объяснить  этого  словами.  Человек  –  загадка,  нам  ли  соревноваться с  Создателями...  Жаль, что  нас  с  тобой  ...  трагически  разделяет  одна  вселенская штуко-вина,  еще  не  подвластная  земной  технике.  Время.  Мне    с  о  р  о  к    т  р и    г  о  д  а...

   –  Не  обманывай.
   –  Паспорт  показать?
   –  Ой,  хи-хи,  правда,  хи-хи?!  Моему  папочке  тоже  сорок  три, хи-хи.  Но  он  выглядит  в  пять  раз  старше  тебя!  Ты  –  колдун.  Как тебе  удаётся  так  сохраняться?!
   – Я  на  ночь  в  холодильнике  замораживаюсь.
   –  Хи-хи,  ой!  – Я  начал  гладить  её  клитор.  – Ты  просто  слишком  экономный!   Всё  пальчиками  да  пальчиками.  А  бедный  пенис  вон в  трусишках  страдает!  Хи-хи-хи!
   –  В  сексе  как  в  Олимпийских  играх:  главное  не  результаты,  а участие...
   –  Хи-хи-хи-хи!  Ладно,  всё!  –  Она  отскочила  от меня.  –  Одевайся!  У меня машину  украдут.  Ты  хотел  выпить?  Поехали.  У меня, знаешь,  какие  запасы!  Всего!   Одевайся!
   –  Я  за  женский  счет  не  пью.
   –  Ух ти,  какие  ми  гордие,  писатели!  Ты  мне  книжки  свои  подарил?  Они  щас  бешенные  деньги  стоят.  С  драгоценным  ав-то-гра-фом.  И  бесплатно,  за  «женский»  счет ты  пить  не  будешь,  не  волнуйся.  Отработаешь.  Вон той  штучкой  в трусиках.  Ну,  в крайнем случае,  своими  интеллигентными  пальчиками,  хи-хи-хи!  Как ты  меня называл?  Г  е  т  е  р  о  й?  А  сейчас...  Сейчас  – ты  моя  гетера!  согласен?
   –  Ну,  ежели так,  то  тогда  оно,  конечно,  ничаво  ешо,  ничаво ешо.  Б о г а т ы е  л ю б о в ь    п о к у п а ю т     б е д н ы е  –  з  а  р а  б  а  т ы  в  а  ю т.  Водка  есть  у  тебя? Или  спирт?
   –  Хе!  Да  у  меня  есть  и хлебная  натуральная  водка,  и  спирт, и  армянский  коньячишко  –  пять  звезд,  и шотландское  виски,  и французкие  ликеры  и  закусь!
   –  У тебя  что  там,  магазин?
   –  Одевайся,  быстро,  посмотришь.  А я в  туалет хочу,  проводи?
   «Кожа  как  у  двадцатилетнего...   где  тут  косметичка...  Под  глазами чуть-чуть  кисточкой  колонковой  розовой  пудрой  –  по  зелени... И  на  бледнеющие  губы  –  немножко  помады...  Бабы  дуры,  наляпаются, а  надо  слегка,  незаметно.  Косметика  –  продолжение  кожи...»
   – Так-так, красимся?
   – Нет, балуюсь, пробую твою косметику. «Своя грубая, как шпатлёвка!»
   – Одевайся, я электробритвой чуть-чуть  пройдусь, три секунды…

СЕКС  –  ЭТО ЖИВОТНОЕ   ПРЕДАТЕЛЬСТВО  ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ   ЧУВСТВ.

   Периодические  встряски  в  жизни  полезны.  Вредна  постоянная  вибрация.
   Ничто  так  не  укорачивает  жизнь,  как продолжительные  удовольствия.
   Сила  мужчин  –  в  удовлетворении  женских  слабостей.
   У каждой  прелести  –  свой  возраст.
   Счастье  –  это  либо  неискушённость во  многом,  либо  искушённость  во  всём.
   Прекрасные  незнакомки  особенно  хороши тем,  что  ещё  не  знают  нас.
   Молодость  приходит    и  уходит,  а  красивые  девушки  -  остаются...


   Мы опять в уютной Стеллочкиной машинке. Едем. Моя рука почти между фантастических ног... Но способен ли я еще на один нормальный половой трах?  –  Знаешь,  на  чужой территории...   я могу  стать  робким. Скромным,  стеснительным...
   –  От  имени  родной  партии,  правительства  и  всего  советского  народа торжественно  заверяю  вас,  что  приложу  все  свои  силы,  чтобы  на  моей территории  вы  чувствовали  себя как  дома.  С  женой.  Ой,  нет-нет,  как с  любовницей!   Клянусь  быть:  обаятельной,  обольстительной, восхитительной,  женственной,  желанной,  э-э...   потакающей,  сексапильной, доступной и...  и...  сногсшибательной!  Устраивает?
    –  О-о!  Единогласно!  Одобрямс!  Только  сногсшибательной  не  надо. Сногсшибательной  пусть  будет  водка.  Куда-то  ты  не  туда  едешь?  Говорила,  что  в  двадцатом  доме  живешь?
    –  Жила.  А  потом  папочка  купил  мне  квартирку.  Поменял  на  вездеход японский.  «Патрол»,  знаешь?  Он  сейчас  миллионов  пять  стоит.  В  позапрошлом  году.
   –  У-у,  хороший  у  тебя  папочка.
   –  Был хороший.  Капитан  дальнего  плавания.  Вот  эту тачку  он мне тоже  подарил.  Сейчас  живет  с  моей  подругой.  Бывшей.  Двадцатилетней. Купил  еще  и  себе  квартиру.   За  две  машины  выменял,  и живет  там  с  Людкой.  Вот  такие  дела.
   –  Да  уж.   У него  что,  автомобильный  парк?
   –  Вот  именно.   Он  при мне  только  пятнадцать  штук  привез.  И  сейчас возит.  Они же,   бэушные,   в  Японии  почти  бесплатно.  Пока.  Но  уже  начинают  дорожать...  Мы  почти  сейчас  не  встречаемся.
   –  А  мать?
   –  Что мать.  Сидит  одна  в трехкомнатной квартире,  клянет  папашу. И  меня  заодно.  Стареет.   Отец  ко  мне  очень хорошо  относился.  В  прошлом  году  дал триста тысяч.  Я  успела  купить  долларов  –  по  дешевке тогда  еще.
   –  Деловая ты  женщина.
   –  Я  не  хочу  здесь  жить.  Хочу  выбраться из  дерьма,  посмотреть  мир.
   –  Э-э,  а  что  ж  мне  тогда  говорить.  Вы  всего  сразу  хотите.
   –  Я  не  представляю,  как  вы,  ваше  поколение,  могли   т  а  к    жить?
   –  Да  вот  так.  Ты  видела  сейчас.  Макароны  и  рыбные  консервы  по  углам.  И  эти  две  комнатушки  в квартире  с  подселением.  С  ублюдками. Две  комнаты  на  одного  –  это    роскошь  в  СССР.  Сколько  миллионов по  диким  общагам...
   –  Саша,  убери,   пожалуйста,  руку?
   –  Прошу  прощения,  обольстительная...
   –  Да нет же...  От  тебя идет такое  электричество...  Слишком хорошо...  Боюсь  потерять  реакцию на дороге.  Сейчас,  вот на  эту  горочку взлетим!  Никого  нет? Никого.  Сто  пятьдесят лошадей  у нее.
   –  Бензина  съедает,  наверное,  прорву?
   –  Нет,  она же  дизельная,  я  сейчас  вообще  на  керосине  еду,  хи-хи, он дешевый.
   –  Ровно  двадцать  лет  назад  я гонял  здесь  на  советском мотоцикле «ИЖ-ПЛАНЕТА».  Одноцилиндровый,  шестнадцать  лошадей,  жуткий  дефицит, мечта миллионов.  И  пустые  дороги...
   –  Саша...  А  тебе  не  кажется  эта  наша  жизнь...  какой-то  странной...  Вот ты  двадцать  лет  назад  гонял  здесь же,  на  этом  самом  месте на  допотопном  мотоцикле  и  тебе  тогда  уже  было  двадцать  три...  А  я  еще не  родилась...  И  всего  того  уже  почти  не  осталось,  и  ты сейчас как  бы  в  другом  мире,  с  другим  поколением.  Как  будто  всё вокруг искусственно...  И  ты  сам.  И  едешь  на  машине  времени?  Я  смотрю на  своих  родителей,  как  они меняются...  И  всё  вокруг  них...
   –  Еще  как  кажется!  Это  ощущение  – есть  старость  и  подготовка  к смерти.  Наверное,   всё  это  будет  усиливаться  дальше.  Но  пока  я  стараюсь  думать  об  этом  только  тогда,  когда  сижу  за  письменным  столом и пишу  что-то  на  темы  вечности.  Так ты в этих  шикарных кооперативных домах  на  Харьковской?
   –  Ну  да.  Четвёртый  этаж,  двухкомнатная,  новой  планировки.
   –  Знаю-знаю,   бывал.   Огромная  прихожая,  такая же  кухня,  лоджия на  две  комнаты.  Прекрасная квартира.  Тебе  мало  этого  в  двадцать  лет? Чего  же тебе  не  хватает?
   –  Хм.  Вот  представь  –  ты  опубликовался  в  одном журнале.  А  тебе хочется и  в  другом,   более  престижном.  И  в  третьем.  И  книгу...  Да ты  же  сам  писал  в  детективе,  как  там:  «всю жизнь  на  заводе,   за  колючей  проволокой,   за  сто  двадцать  рэ.  И  ждать  пенсию  –  в  сто  двадцать…»
   –  Ну-у,  писал...  Я много  чего  писал.  Но...  цель  любыми  средствами? У  меня недавно  прошел  жизненный  очередной цикл  –  переоценки  ценностей.  И  я накатал  около  тысячи  афоризмов,  эдаких мировых  человеческих  истин.  Вот  одна  из  них:   
З а    в  с  ё    х  о  р о  ш  е  е    н а д  о     п л а т и т ь,    з а    н е х о р о ш е е    –    п е р е п л а ч и в а т ь.

   Понимаешь?
   –  Еще  как  понимаю.  За  эти  поганые  доллары  я и  переплачиваю.  Чтоб потом...  Впрочем,  и  про  «потом»  ты  написал,  я  сейчас  зачитывала  –  во  что  бабы  разгульные  превращаются.  Но  я  –  не такая.

   «Эх,  рассказать  бы  тебе  – мягко,   вежливо  – что  кроме  денег  и вещей,  кроме  этой  видимой  внешней  жизни,  есть  другая,  скрытая,  гораздо  более  интересная  и  настоящая  –  духовная жизнь.  За  избитым штампом  «духовная жизнь»  –  миры,  фантастические,  но  реальные  для тех, кто  в  них  умеет  входить.  Не  всегда  в  них можно  попасть,  и  всего-то  на несколько  секунд  или минут,  но  там,  именно  там,  где  нет  денег,   вещей, карьер,  где  нет  животного,  только  там  – человеческое,  или  –  б  о ж  е  с т в  е  н  н  о  е...»

   – Н и ч т о    в    ч е л о в е ч е с к о й    в с е л е н н о й    н е   с т о и т      т а к     д о р о г о    и   н е    п р о д а ё т с я   т а к    д ё ш е в о,    к а к              м о л о д о с т ь.

   Хотел  сказать  одно,  а  произнес  другое.  Да и  не  сказал  бы.  Бесполезно.  Невозможно.  Духовность  –  она  изотерическая,  она  приходит  в  определенном  возрасте  откуда-то  сверху,  из  космоса  собственного  мозга. Её  постигают  только  через    л и ч  н ы  й   опыт.
Жутко  вспомнить  себя в  её  годы!  Обидно.  Как  пуст  я  был!  Вот  так  же,  как  она  сейчас.  Конечно,  духовность  – не  оправдание  нищеты...
  Стелла  затормозила,   посмотрела  на  меня.   – Вот  это  ты  точно,  молодость...  Никогда  не  повторится...  И  так  дешево...
   Она  расстегнула  сумочку,   достала  ...  револьвер.  Взвела  курок.
   –  Газовый.  На  всякий  случай.  Тут  охраняет...  банда.   Одна  банда  от других.  Я  им  плачу  пятьдесят  в  сутки,  вот и  охраняют.  Ты  постой  здесь у  входа.  Я  сейчас  загоню.  Дай  мне  свою куртку,  а  то  слишком  соблазнительно  в  этом  платье...
   –  Может,  мне  с  тобой?
   –  Нет,  наоборот.  Сейчас,  постой  полминутки.

   «Самостоятельное  поколение»  –  разглядываю  я  двух  вылезших  из  будки  молодых  сторожей  в  ярких  спортивных костюмах.
   От  стоянки  до  ее  дома,  метров  сто,  мы  идем чинно,  под  ручку.  Ртутные  фонари исправно  освещают  марсианский  ландшафт:  полнейшая  безживность,  бетонные  кубы  инкубаторов  с  редкими  голубыми  квадратами.  Совсем  рядом  –свист.  Мразь  выползла  из  щелей.  Ночное  мышление.
У  Стеллы  в  правой  руке  газовый  револьвер,  у меня  на  левой  –  дюралевый  кастет.  Марсианский  ландшафт:  Россия,   1990  год,  начало  массовой  преступности.  Развал.  Распад  – под  руководством  дурака,  моего  дяди  Миши.
   Впрочем,    в  с  ё    п  р о  и  с  х  о  д и т  т  а  к,    к  а  к   п  р  о  и с  х  о д  и т.     Будущее    у ж  е    существует  и  всё  запланированно.  И  Россия сейчас  –  пробирка,  где  вызревает  штамм мирового  терроризма...
   Рядом,  в  поразительно-неприятной  близости,  хлопнул  пистолетный выстрел,  оттолкнувшись  эхом  от  бетонных  стен  длиннющих  двенадцатиэтажек.  Стелла  ускоряет  шаги,  увлекая  меня  за  собой.  Мы  уже  подошли к ее  подъезду,  когда  вновь,   возле  стоянки,  хлопнуло  еще  два  выстрела и  сразу  –  несколько  криков,  за чертой  нормального  – как  по  децибелам, так  и  по  психическому  накалу...  И  тут же  два  мощных  японских  авто, ревя  в  ночи,  всё  от  той же  самой  стоянки,  выскочили  на  дорогу,  на середину,  и  понеслись,  тоже  ненормально  и  бешенно  – одна  за другой.
Стелла,  прищурившись,  смотрит  на  гонки.  – Нет,  слава  богу,  не мою...
   – Ты  думаешь,  угоняют?  – спрашиваю  я,  успевая  промыслить и ощутить жуткость  уголовного  сюрреализма,  ничтожность человеческой жизни  –  ведь  сейчас  кто-то  кого-то  догонит  и  убьёт,  успевая  связать момент  с  уголовностью  всей  неудавшейся  разваливающейся  страны.
   –  Конечно.  Бандиты...  –  Она  быстро  набирает  код,  мощная  дверь открывается,  мы  заходим  в  подъезд,  Стелла  торопливо  захлопывает дверь.
В  подъезде  – чистота,  покрашено,  побелено,  никаких  запашливых мусоропроводных  нюансиков.  Респектабельно,  кооперативно.  И  более-менее  безопасно.
«Эх,  писатель!  Никогда-то  ты  не  будешь  жить  в подобном  доме!  Не  заработал  за  двадцать  пять  лет  рабочего  стажа и пятнадцать  –  писательского.  «В трудах  праведных  не  наживешь  палат каменных».  Народная мудрость.  Только  в  России могла  такая  родиться».
   Лифт  уже  отключен.  Поднимаемся  на  четвертый  пешком.  Стелла  останавливается  перед  массивной  металлической  дверью.  – Бронированная, двойная.  Обещали  –  «калашников»  не  пробьёт.  Пятнадцать  кусков  содрали  в  прошлом  году,  – хвастает  она.

   И  золотой ключик  входит  в  замок,  и  раздается  вдруг  мелодия  из волшебной  шкатулки:  трень-трень-трень.
   –  Тащи  на  себя,  –  просит  хозяйка,  и  я тащу.  За  первой  дверью другая,  тоже  металлическая.  И  еще  один,  нет,  два ключика  «золотых» и  музыка  –  сороковая  симфония Моцарта,  и  вторая дверь,  автоматически, на  пружине,  открывается.

   Ах,  дверь  в  стене!  За  каждой  дверью  в  стене  должен  бы  быть  сказочный  театр  папы  Карло.  Почему  бы  одну  единственную-разъединственную коротенькую  жизнинку  не  обставить  красотой  и  комфортом,  чистотой  и уютом,  оригинальным  шармом  и чем-то  таким  же  единственным  и  неповторимым,  как  сама  жизнь?!

   Но  открываются  наши  стандартные  картонные  пыльные  двери,  а  за ними – не  сказочный  Пиноккио,  а  наш  дебильно-придурочный  Буратино,  за  ними  – изработавшийся  полуидиот  папа  Карло,  за  ними  – алкаш-дебошир Карабас-Барабас,  за  ними  – наша  антиголубоглазка Мальвина  или  как  её  там,  по подъездам  с  десяти  лет  шарахающаяся  по  ночам  со  взрослыми мальчиками-пальчиками...
   За  ними,  за  нашими  дерьмовыми  стандартными  картонными  дверьми,  наша  дерьмовая картонная жизнь  –  стандарт  убогости,  нищеты,    в  р е м е н н  о  с  т  и,  мимолетности  и  эфемерности  нашего  пребывания    з  д е с  ь.
   Эфемерные  трехрублевые  синтетические  паласики,  эфемерная,  ничтожная –  из  опилок,  мебелишка...  И  это  всё,  на  что  мы  имеем право  и  возможности  –  за  всю-то  жизнинку!   Разъединственную!  И  даже  наши  самые  «уважаемые»,  самые  богатые  –  работнички  советской  торговли,  жили,  несчастные,  по  тем же  нищинским  правилам.  Смелости  и фантазии хватало  разве что  на  ящик  для  глаз  – телевизор  японский,  да  ящик  для живота  – холодильник  двухкамерный.  Да  обои  моющиеся  –  предел  мечты  советских  граждан!  То  ли  мастера  совсем  уж  перевелись  на  Руси  –  некому  заказать   н  е  ч  т  о.  То  ли  вся  фантазия  и  энергия  уходила  у  подпольных  богатых на  то,  как  наворовать  деньги...

   Пройдет  несколько  мгновений  в  энерго-вечности,  не  успеет  обсохнуть паста  шарикового  карандаша,  которым  я  написал  сей  абзац,  как  вдруг кусочек  времени-пространства  перевернётся  стеклышками  в  калейдоскопе иллюзии-бытия  и  узор изменится!
   Граждане!  Будьте  бдительны!  Сильно  бойтесь  собственных  мечтаний! Они  очень  сбываются!  Но  в  совершенно  дурацко-извращенном  виде!
   Мысль  – материальна.  Сначала мы  думаем,  мечтаем,  планируем  – и создаём  энергетическое  поле,    н  о  о  с  ф  е  р у    или  хрен  знает что. Но  это  самое  «хрен  знает  что»  в  конце  концов  превращает  теорию  в  практику:  энергия мысли  переливается  в материю  видимую.
   Ах,  вы  так  размечтались  о  собственных домиках-коттеджиках-дворцах?! Получите  и  распишитесь!  Правда,  будет  несколько  побочных  эффектов  – а  как  же,  без  этого  нельзя,  любая  энергетическая  метаморфоза требует какого-нибудь  инструментария.

   Да,  развалилось  государство,  исчезла  какая-никакая  власть,  население –  дикое,  малокультурное,  осталось  наедине  с  собой.  Без  работы,  без денег,  без  продуктов.  И  – массовое  сумасшедствие.  Сотни  тысяч  трупов. Необъявленная  гражданская  война  – исподтишка.  Трупная  вонь:  в  подъездах, в  подвалах,  в  канализационных колодцах.
   Еще  несколько  мгновений,  и  кастрированная  империя  –  СССР,  ее  жалкие, но  всё  еще  гигантские  останки  –  Россия,  вдруг  покрываются  кирпичными строениями  в  стиле  «а  ля  новый  русский  вор».  Смесь  средневекового замка  с  облегченным  древнеримским  палаццо.
   Ну,  и  конечно  же,  бесчисленные  кирпичные  многоэтажные  «элитные» воровские  домишки:  с  консьержками,  вооруженной  охраной  и  квартирами крепостями  с  пуленепробиваемыми  дверьми,  стеклами  и  саунами-ассейнами...
   Так  вы  фантазировали  о  собственном  домике  или  приличной  квартирке?
   Пожалуйста.  Любуйтесь  сколько  угодно.  Издалека.  А то,  что  эти  домики построены  бандитами  на  крови  убитых  ими   м  и  л  л и  о  н  о  в   людей  и на  украденные  у  вас  же  деньги  –  это  неважно,  это  побочный  эффект  воплощения  энергии мысли  в  энергию украденной  материи...

И с т и н а    п о з н ё т с я    в    с р а в н е н и и    с   д р у г о й   и  с  т  и  н  о  й.

   А  пока  мы  со  Стеллой  находимся  в  том мгновении,  в  котором  находимся.
   Открывается  дверь,  я  ступаю  на  паркет,  автоматика  включает  оригинальные  цветные  фонарики,  огоньки  ненавязчиво  бегут-мигают,  блестя в  ореховой  полировке  стен  прихожей,  и  за  две-три  секунды  причудливое писательское  мышление,  казалось  бы,  совсем  не  к  моменту,   пробивает в  мозгу  новое  русло-мысль,  которое  потом  растечется ассоциативными извивами,  потом,  когда  будет  к  моменту,  лет  через  десять  или  двадцать,  или  никогда,  но  сейчас,  как  писатель,  я  сую  эту  мысль  о  дверях в  запасник  долговременной  памяти,  где  она  созреет  в  подсознании  и когда-нибудь,   если  буду жив,  я  ее,  оформленную  орфографией  и  синтаксисом,  запишу.

   Я  ступаю  на  паркет  –  такая  ныне  необыкновенная  дорогая  редкость! Я  отражаюсь  в  двух  –  напротив  друг друга,  зеркалах  в  рамах  из  багета. И  так  далее  и  так  далее.  Глаз  всего  сразу  не  охватывает.  Но  чувствуется:  роскошь  –  относительно  моей  квартиры,  чистота,   вылизанность.
   Подразумевается сразу и всё остальное:  ванна  с  каким-нибудь  эдаким  чудо-кафелем  и  импортной  сантехникой,  кухня...
Неожиданно  в  моих миллиардах  нейронов  появляется  ощущение  праздника,   словно  новый  год пришел.  Или  это  предощущение  хорошей  выпивки  и  закуски?  Только  чуть-чуть  дёгтя:  заработано  грязно,  торговлей  телом...
   –  Это  всё  папуля,    она  цепко  ловит  мой  оценивающий  взгляд  и торопится  убрать  «дёготь».  – По  твоему  афоризму:  чего  нельзя  сделать за  деньги  –  можно  сделать  за  большие  деньги.
   –  А  чего  нельзя  сделать  за  деньги  –  можно  сделать  за  доллары?  – Добавляю я.

   И  праздник  начинается.  Во-первых,  мне  выдаются  уютные  пластмассовые  тапочки.  Меня  проводят  в  комнату  – центральную.  Зало.  Зажигается массивная люстра  под  потолком  в три  пятьдесят  – кооператоры «хрущевок»  не  лепят!
Разумеется,  мебель  черт  знает  какая красивая, гнутая,  изящная и  дорогая.  Относительно,  конечно.  Скорее  всего, из  Южной  Кореи.  Меня  усаживают  в шикарное кресло,  обитое тонкой жёлтой  кожей,  или  хорошим  заменителем.  Мне  врубают  огромнейший  экран  японского,  наверное,  телевизора и  подают  пульт.  «У меня  спутниковая  антена и  кабельное   еще  телевидение.» 
   Для меня  это  внове. Я живу  в  каменном  веке.  А телевидение  принципиально  не  смотрю много  лет.
   Нажимаю  наугад кнопку:  на  экране  крупным  планом,  в  прекрасном цвете  и  звуке,  в  самом  разгаре  –  половой  натуральный  акт.  «Фу,  всякую  гадость!..»  –  пульт  выхватывается  у меня из  руки,  телек  выключается,  меня тянут  из  кресла,  подводят  к  здоровенному  деревянному  кубу,  открывают  дверь  –  бар.  Глаза  мои  от  количества  бутылок  разнообразной  формы  и  цвета  разъезжаются.
   –  Что  будешь?
   –  Водку.
   Меня усаживают  за маленький  столик,   ставится  открытая  бутылка «Пшеничной»,  хрустальная  рюмка,  шоколадный  набор.
   –  Вообще,  ты  подождал  бы  меня?  Я  сейчас  быстро,  переоденусь.  Закусь  притащу,  тушенное  мясо  есть,  кальмар жаренный,   салат.
   –  Я  только  рюмочку,  для  расширения  сосудов  и  глупости.
   –  Ты  алкоголик?
    –  Наше  поколение  –  все  прошли  через  стадию алкоголизма.  И  неоднократно...
    –  Ну,  главное  там  не  остаться.  Всё,  удаляюсь.

   Я  нажимаю  кнопку,  на  экране  опять  половой  акт  в  разрезе.  Наливаю в  рюмку,  выпиваю.  Водка  отличная,  натуральная,  не  то  что  дерьмо  из опилок.  Наливаю и  выпиваю  еще.  Рюмка  маленькая.
Пошло  тепло  и  благость. Снимается  напряжение  новичка  в  незнакомой  квартире.  Поозираться.  Пооглядываться.  Повпитывать.  Попривыкнуть.  Здесь  мне  жить  до  утра.
Здесь есть несколько вариантов бытия для меня: нажраться водки, коньяка, попробовать виски шотландское – никогда не пил, плеснуть еще рому  и  всё  запить  пивом...
   И  буду  я  при  эдаком  варианте  слоняться  по  комнатам,   ваннам,  кухням,   буду  разглагольствовать  о  вселенских  космических  и  мировых жизненных  истинах.  Эти  истины  – мои  различные  наблюдения,  мысли, непроговоренные  в  одиночестве,  неразделенные  ни  с  кем фразы,  будут не  столько  проговариваться мной  в  пьяном  чаду,  сколько  толпиться и напирать  друг  на  друга  в  голове,  но  мне  будет  казаться,  что  я  всё говорю  значительно  и  весомо,  что  каждое  мое  слово  – шедевр,  каждая моя  мысль  – непререкаемая,   единственная,  объединяющая  всю  видимую и  невидимую  вселенную  –  сущность...

   И    к а к о й    п ь я н ы й    н е    м н и т    с е б я   г е н и е м?

   Даже  если  я действительно  рожу  нечто  шедевральное  в алкогольном перевозбуждении  своих  ценных  нейронов  –  это  будет  пустоцвет.  Незаписанное  ничто,  мгновенно  забытое.    
   А  девочка  иззевается и  проклянет  себя  –  приволокла  алкаша!  Не  трепотня  ей  нужна,  а  то,  что  повиснет  у меня  между  ног  скукоженной  кожурой  –  если  я  налижусь  ее  напитков. Потому  что  давным-давно  крупные  дозы  алкоголя  отшибают  напрочь  потенцию:  склероз,  простатит,   перенесенный  в  молодости  миокардит,   после которго  живут  не  более  двадцати  лет,  у  меня  они  уже  закончились,  а  я всё  еще  жив...

   Не  высовываясь  из  рамок  этого  же  варианта,  я  могу  еще  снять  вот эту  лакированную штуку  со  стены  –  гитару,  и  пьяным  нутром  провыть пару  романсов  на  собственные  стихи,   если  вспомню.
   Нет,  я  не  потеряю контроль  над  собой  при  любой  дозе  спиртного,  я вполне  буду  регистрировать  себя,  свои  действия,   внешность.  И,  конечно,   свою  партнершу.  Канули  те  времена,  когда  под алкалоидными  парами я  мог  совершать  необдуманные  отчаянные  поступки.  Сейчас  я  всегда трезв  –  и  тогда,  когда  совсем  пьян. 
Сознание  вины  перед  покареженным мозгом  и  покалеченным  здоровьем не  даст  расслабиться полностью,  угнетет  предвосхищением завтрашнего  дня,  когда  утром  выползу  я  отсюда едва  живой,  доплетусь  до  дому,   буду  неделю  валяться  в  постели,  пожирая таблетки,  потом  нахаживать  загородные  километры,  хватаясь  за сердце,  и ждать  пару  месяцев  восстановления  умственных  способностей и  тонкого  мышления...

   Не-ет,  подобной  глупости  я  сегодня  не  сделаю!  Хотя  бы  потому, что   т  а  к  а  я   женщина,  возможно,  последняя  в  моей жизни.  Каждая секунда,  каждый  новый  день  уносят  уже  силы.   Еще  год,  всего  лишь год  назад  волос  на  голове  было  значительно  больше  и  лучше  восстанавливалась  кожа  лица.  А  сейчас...  Всё.  Не  принимает  организм  витаминов аптечных  –  перенасытился.  Отговорила  роща  золотая...

   Как  же  мы  не  знаем  себя,  как трафаретно  следуем  представлениям о  возрасте,  о  жизни!  В  сорок  три  я  сам  себя  записал  в  старики,  наверное,  потому,  что  Бог  дал  мне  слишком  взрослые  мозги.
   Разрушится  страна,  пришедшим  к  власти  убийцам  писатели не  понадобятся    с  о  в  с  е  м ,   и  я,  став абсолютно  нищим,  помолодею,  вспомню свою  детскую  профессию  –  электрика.  В  сорок  восемь  я  буду  работать на  стадионе  этим  самым  электриком,  буду  три  раза  в  неделю  бегать  по десять  километров  на  тартановой дорожке  и  заниматься  гирями,  штангами и  растяжками  в  тренажерном  зале.  А  потом  я  буду  работать  инженером-электриком  в  театре,  а  потом  –  литредактором,  журналистом и  главным редактором  в  газетах.  Я  помолодею настолько,  что  с  «бесом  в  ребре» у  меня  пройдет  целая  серия  любовей  с  молодыми  женщинами  от  восемнадцати  до  двадцати  двух  лет  –  по  их  инициативе!   Они,  младше  меня  в  три раза,   будут  предлагать  себя  в  любовницы  и  жены!  А  я,   в  пятьдесят, пройду  такие  страсти-мордасти  в  любви:  со  слезами,   страданиями,   стихами  – каких  не  испытывал  в  молодости!
   Но  и  это  всё  окажется  очередным  пшиком,  я  вновь  на  годы  стану безработным,  нищим,  голодным,   больным и  одиноким.

Всю жизнь  ждешь  светлого  будущего  и  получаешь:  старость,  болезни и  смерть...

   Но  пока  я  в  настоящем  –  своем  сорокатрехлетии.  И  подумываю о  варианте  номер два:  поставить  на  видео  грязную  порнуху  – у  нее  наверняка есть,  и  под  нее  заняться...  Не  пробовал,  но,  наверное,   возбуждает.
   Но нет, нет! Как провести   т а л а н т л и в о  ночь с красивой женщиной в красивой квартире?! Как?! Когда человеку дано ничтожное совместное  общение:  выпивка,  жратва,  секс?
   На  экране  уже  новости.  Кажется,  американские.  Английская  речь: Карабах,  Айзербаджан,  Армения,  Грузия?  Таджикистан...  Трупы,  трупы! Искаженные  лица  убитых.  Труп молодой  обнаженной  женщины,  вся  спина пробита  отверткой...  Трупы  детей,   стариков,  старух...  ЦРУ добилось, чего  хотело  –  за  свои триллионы  отпечатанных  бумажек-долларов.  Не понимают  глупцы,    ч  т  о    в  с  ё   э т  о    в  е  р н  ё  т  с  я   к    н и м   – в    т ы с я ч и    р а  з    у с и л е н н о е!
   «Господи!   Если  всё  так  разумно,  то  зачем же    э т  о?!  Или  наша смерть  – и   е с т ь    н а ш а   о с н о в н а я   ф у н к ц и я?!

   Каждый  мужчина  проходит  стадии,  генетически  заложенные  в  нём.  От стадии  ребенка,  ученика,  к  стадии  любовника,   воина,  купца,  мастера, ученого,  мыслителя.  Но  почему  же  человечество  подчиняется только  силе  –  кулаку  и  пуле,  почему  потакает  самой  примитивной  стадии  –  убийце. Или  самой  последней  стадии  – для некоторых  –  стадии  старика-негодяя, в  своих  ничтожных  примитивных целях  посылающего  молодых  на  смерть?! Где  же  наши лучшие  стадии?  Сколько  же  можно  толочься  на  одном,  дикарском месте?!»

   Слышу  шаги  Стеллы,  выключаю телевизор.  Входит  девушка  с  большим круглым  сверкающим  мельхиоровым  подносом,  заставленным  тарелками. Длинноногая,  в  блестящих  розовых  то  ли  колготках,  то  ли  тончайших рейтузах или  как  они  там  у  них  называются.  Они  обтягивают  каждую детальку  ее  тела...  В  белоснежной  полупрозрачной маечке,  через  которую  светятся  груди  и  соски.  Сложная  прическа  исчезла,  спереди челочка,   сзади хвостик.  Косметики на  лице  почти  нет.  Сексапильна до помрачения  мужских мозгов,  но  уже  по  новому,  по  домашнему.
   –  Да  ты  ли  это,  Стелла?!   –  поднимаюсь  я  с  кресла,  готовясь  помогать  расставлять  тарелки  и  пристально  рассматривая  ее,   не  скрывая восхищения.
   –  Я.  Вот,  новые  леггинсы  надела  – всё  для  вас.  Сашенька,  открой, пожалуйста,  вот  эту  дверцу  на  стенке,  да-да,  вон  полотенце  сверху, положи  себе  на  плечо,  руки  пойдешь  помоешь.  А  вон  под  ним  скатерка, давай  ее  на  стол.
   Я  выполняю  приказание,   расстелаю  скатерть.  –  Да  что  мы  здесь  сорить будем,  пойдем  на  кухню?
   –  Ну  уж,  таких  гостей  –  и  на  кухню?  – игриво  отвечают  мне.
   Я  увидел  порядок  на  бельевой  полке  –  выглажено  всё,   сложено  аккуратненько.  На  подносе  –  полное  блюдо  тушенного  мяса  в  подливе,  жаренный  в  масле  кальмар,  салат  из  помидоров  в  сметане,  яичница с  крабами  и  куча  всякого  вкусного:  красная  икра,  балык,  сухая колбаса, сыр...   Глотая  голодные  слюни,  успел  подумать -поудивляться:  «Что-то не  то.   Бывал  у  шлюх,   но  всегда  грязь,   бардак.  А  здесь  чистота  и порядок...»
   Меня  ведут  в  ванную,  советуют  быть  как  дома,  расслабиться,  даже, при желании,   снять  брюки.
   В  ванной  –  разумеется,  шикарной,  –  вся  в  красном  кафеле,  зеркалах, полочках  с  десятками  шампуней,   я  быстренько  раздеваюсь,   брюки  на вешалку,  а  под  брюками  –предусмотрительные  свеженькие  шелковые шортики.  Контрастный  душ:  три  секунды  ледяной,  две  –  горячий.  И еще.  И  еще.  И  еще.  Растереться,  ага,  мочало.  И  мыло  душистое  –ниже пояса...  И  еще  ледяного.  Всё.  Огурчик.  Под  это  дело  –  еще  рюмашку. Только  бы  не  увлечься...  Шортики  на  себя  и  больше  –  ничего.
   –  Да  ты  ли  это,   Саша?!   – Играет  Стелла,  передразнивая  мое  недавнее  «да  ты  ли  это,  Стела».
   –  Я,   но  совершенно  обновленный!
   –  Какую  музыку  пан  предпочитает к  столу?
   –  Скрипку  с  виолончелью  или  Эглессиаса.  А  честно  говоря,   сейчас  лучшая  музыка  –  музыка  вилки  и  ножа,  проголодался.

   Я  бы  мог  добавить,  что  эту  музыку  предпочитаю  уже  год  и  давненько не  ел  ничего  такого  из  того,  что  у  нее  сейчас  на  столе.  Что  остатки своих  гонораров,  обесцененных  инфляцией,  тянул  как  мог,  успев  закупить  прошлой  осенью  сто  банок  молдавской  тушенки,   в  которой  почти одно  сало,   столько  же  банок  сайры,  сгущёнки,  двадцать  килограммов муки,   сколько-то  там  еще  риса,  макарон,   гречки,  фасоли,  чая  и  кофе. Но  и  эти  запасы  кончаются,  а  сегодня  истратил  последние  копейки  на бутылку  шампанского,  и  не  предвидится  никакой  работы...
   Разумеется,  ничего  из  своего  материального  банкротства  я  не разгласил  –  не  ронять  же  окончательно  престиж  писателя!  Престиж, выдуманный  советской  пропагандой:  в  бездарной  стране  талантливые люди  не  могут  жить  достойно...

   Мы  начинаем  со  Стеллой  как  будто  заново,  с  нуля,  но  не  с  пустоты,  а  с  того  нуля,  за  которым  словно  уже  остался  бесконечный  ряд отрицательных  чисел.  И  от  того,  что  впереди  ждет  возможный  ряд только  положительных  величин,   нам  легко,   радостно,  хотя  слегка  и неловко  за  то  недавнее,  что  мы  сотворили,  но  как  будто  уже  и  не  мы, а  абстрактные  герои  порнофильма…
Но главное – у нас велико желание общаться, не спать и быть вместе до утра, набирая максимальные выигрышные – у времени, жизни, вечности,  мимолётности  –  очки...

   А  на  столе  уже  появился  бутыльброд армянского  пятизвездочного и  минералка,  и  мясо  дымится  в  тарелках,  и  Эглессиас  тихо,  но  заманчиво  льёт  свой  голос  с  лазерной  вертушки.  И  мне  подаётся  маленькая, но  обильно  намазанная  сливочным  маслом  и  красной  икрой  тартинка  – с  приказом  проглотить  перед  выпивкой.  С  удовольствием  разжовываю бутербродик,  лопается так  многолетне  забыто-знакомо  кетовая  икорка на  языке...

   Почти  сорок  лет  назад  –  в  другом  мире,  в  другом  воздухе,  на  другой  земле,  мать  иногда  отправляла  меня  с  двухсотпятидесяти   граммовым  граненным  стаканом  в  рядом  с  нашим  бараком  стоящий магазин.   Она  варила  картошку,  а  меня  отправляла  в магазин.  Я  подходил  к  рыбному  отделу,   возле  которого  никогда  не  бывало  очереди, продавщица  небрежно  плюхала  стакан  на  весы  и  взвесив  его  пустой, так  же  небрежно  зачерпывала  огромной  поварёжкой  из  бочки  свежайшую красную малосольную кетовую икру,  стоившую тогда  копейки.  А  в  витринах  томились  десятки  сортов  великолепных  балыков  из  отборнейшей красной  рыбы,  некоторые  лучшие  породы  которой  уже  почти  исчезли, а  на  полках  годами  пылились  большие  консервные  банки  с  крабами, но  их  никто  не  покупал  –  предпочитали  свежего  варенного...  Как давно  это  было!   Как  будто  вчера...

   Ну  что  ж,  армянский  пятизвёздочный...  А  пробовал  ли  я  его  когда-нибудь?  В  моем  детстве  его  тоже  было  много  в  любом  магазине, но  тогда  мать  меня  за  ним  не  посылала.
Чёкнувшись,   без  тоста,   проглатываем  по  рюмочке.  Да-а...  Жаль,  нет  машины  времени  –  вернуться бы  в  магазины  моего  детства!...
Стелла  накладывает  мне  на  тарелку  разнообразные  холодные  закусочки.
   Наливаю  по  второй,   приговаривая:  –  Хоть  одно  мужское  дело  нормаль но  исполнить...
   Имею  ввиду  внешние  традиционные  мужские  обязанности  за  столом, но  намекаю на  то,  что  произошло  у  нас  в  моей  квартире  и  на  то,  что не  произошло  –«нормально»...  и  намекая,   собственно,   самому  себе, что  «нормально»  может  не  получиться  после  выпивки...

   Она  смотрит  на  меня.  Ждёт.  Я  держу  рюмку.  Смотрю  на  Стеллу.  В зрачки.  В  объективы  мозга.  Я  знаю,  чего  от  меня  ждут.  Я  не  простой смертный.  Так  им  всем хочется  думать.  Ну что  ж,  и  это  правда.  Кто этого  не  понимает,  тот  –  бесконечный  бессмысленный  дурак.
   Пи-са-тель.  Ненужный  в  Стране  Дураков.  Опасный.  И  это  приятно. Боитесь  меня  нищего,   безоружного,   слабого  –с  вашими  нахапанными у  глупого  народа  деньгами!  Бойтесь!  Потому что  мое  оружие  бесконечно сильнее  ваших  пуль...
   А  сейчас  – умный  тост,   спич.
   – Ну что  ж,  жизнь  – тайна,  которую  все  знают,   но  все  не  понимают...  В конце  концов:    ж  и  з  н  ь   н  а  с  т  о  л  ь  к  о   т  р  а  г и ч н  а,    ч т  о    е  ё    невозможно    в  о  с  п  р и н и  м  а  т  ь    с  е  р  ь  ё  з н  о.  Жизнь...  Ж  и  з  н  ь  -  к  о  р о  т  к  а   к  а к    р  о  м а  н    и   д л  и н н а    к а к    н о в е л л а.
Жизнь...  Ж  и  з  н  ь    –   к  о  р  о  т  к  о  е    п  у  т  е  ш  е  с  т  в и е  с о    с л у ч а й н ы м и    п о п у т ч и к а м и    п о    б е с к о н е ч н о й   в с е л е н н о й    с о б с т в е н н о г о    о д и н о ч  е  с т  в  а...
Так  выпьем...   выпьем  за  наименьшую  случайность  наших  попутчиков! Выпьем  за  кратчайшую  бесконечность  вселенной  нашего  одиночества! Выпьем  за  бесценную ценность  наших  неповторимых  мгновений!  А  впрочем...  алкоголь...   Уход  от  действительности.  Всё  – обман.  Ну,  поехали...

   –  Как  у тебя  вкусно  и  красиво  приготовлено.  А  вообще,  не  правда ли,  странно,   Стеллочка...  а-а,   спасибо,  маленький  кусочек,  мне нельзя  много  есть,  когда  выпиваю,   сердце  перегружается.  Да,  странно  мы  устроены.  И  даже  –  более  чем.  Вот  помидорчик  в  сметане,   вот икорка,   балычок  –  и  всё  такое  разное  на  вид  и  на  вкус.  И  всё-то мы  едим  по  отдельности.  Но  желудок  наш  не  интеллектуален.   Едим  мы по  отдельности  глазами  и  ртом,  а  в  желудке  –  всё  в  одной  куче...
   –  Фу,  какие  вещи  неаппетитные  ты...
   –  Нет,  подожди,   я  хитрый!  Я  издалека  начал.  Я  начал  с  пищи,  а теперь  перехожу  на  людей.  Вот  и  люди  –такие-то  все  разные,   разного  «цвета»  и  «вкуса».  А  начни  их,  так  сказать,  жевать,   глотать  и переваривать  – все  одинаковы.  Хотя,  конечно,  одни  лучше  усваиваются,   другие  –  хуже,  третьих  вообще  не  стоит  потреблять.    
   Есть  люди  твои  и  –  не  твои.  Я  не  знаю,  что  сегодня  со  мной,  но  мне  очень хорошо  с  тобой  рядом.  Как  большой  праздник.  Как  Новый  год.  Наверное,   это  уже  мой  возраст...  В  молодости  у  меня  было  много...  девушек,   но  ничего  подобного  я  не  ощущал,  разве  только  с  несколькими, чуть-чуть...  Да,  может  быть,   возрастное,  твоя  молодость...  Но  знаешь,   не  только  это.  Не  могу  сразу  найти  слов...   Есть  выражение  – музыка  лица.  То  есть,   не  передать  словами  лицо  и  мимику.  Да,  у тебя  внешность,  аккуратность  и  еще,  как  расписывают  уже  стареющие мужчины:  ах,  какая  грудка,  ах,  какая  щёчка,  ножка...   Всё  у  тебя есть,  не  отнимешь:  и  музыка  прекрасная  лица,  и  фигуры.  Но  что-то ещё...
   –   Энергия?  Ты  уже  говорил  в  ресторане.
   –  Да,   энергия.  Но  еще  музыка  твоей  яркой  индивидуальности.  О которой ты  пока  и  сама  не  в  полной  мере  догадываешься.  Но  я  тебе больше  скажу,  не  боясь  задеть  там...  Вот  сегодня...   У нас  произошло такое  совпадение...
   –  Целый  ряд  совпадений!
   –  Ну  да.   Моя  Принцесса  и  твоя...  И  всё  то,  что  у  тебя  связано с  Принцессой.  Ты  ждешь  чуда.  Или  даже  – чудес.  Как  когда-то  и  я ждал  от жизни  чудес  и  не  дождался.  И  пытаюсь  их  сейчас  создавать на  бумаге.  А  ты  их  ждешь  еще  в  реальности.  И  всё  это  твое...  с Принцессой...  Ты  надеешься  выйти  за  пределы  обыденности  и... И  сама  становишься  чудом.  Обаятельным,обольстительным  волшебством.
   –  Хи-хи-хи!  Точно,  хитрый,  знаешь,  что  женщина  любит  ушами!
   Её  «хи-хи-хи»  сейчас  звенит  колокольчиком  особенно  задушевно и  искренне-просто.
   –  Да  ты  не  знаешь,  какое  ты  сам чудо!  Попадаешь  в  точку!  Вот  я и нашла   ч  у  д о.  Ты.  Ну  с  кем  еще  можно    т  а  к    говорить?!  Конечно, ты  со  мной  одной  тысячной  своего  ума  общаешься,  а  всё  равно...  –  Она вскочила,   подошла  ко  мне,  я  провел  рукой  по  ее  ногам,  обтянутым  розовыми  блестящими,  как  их там...   эх,   заманчиво!  Чмокнул  ее  в  грудь, через  майку,  но  нет,  рано  еще...  Я  резво  встал  с  кресла,  обнял  её, прошелся  губами  по  её  упругому  лицу  –  щекам,   скулам,  губам...
   –  Я  сегодня  в  ударе,   очень  редко  мне  бывает  так  хорошо.   Вот  сейчас,  у  тебя  на  глазах,   я действительно  продемонстрирую маленькое чудо.  Чувствую,  что  смогу.    
   Сегодня  мои  нейрончики-синапсики  так удачно  соединены  твоим  коньячком,  что  я  могу  всё.  Это  чудо  основано  на  том,  (я  смотрю  на  неё  потусторонне,  наполняя  взгляд  гипнозом), что  всё,  что  человек  когда-либо  видел,  он  запоминает  навсегда.  Буквально  всё,   вплоть  до  фонарных  столбов.  А  при  определенных  обстоятельствах  эту  память  можно  пробудить.  Вот  как  сегодня  ты  вспомнила  меня...
   –  Как  фонарный  столб?  Хи-хи...
   –  Не  отвлекайся.  Итак,  начнем.  Некто,  в  голубой  рубашке  и  голубых  брюках,  он же,   в  желтой  рубашке  и жёлтых  брюках,  ходил  в  дом номер  двадцать  к  своим  родственникам.  Правда,  истины  ради,   заметим, что  этот  некто  ходил  в  тот же  дом  и  в  других  равных  нарядах  в  различные  времена  года.  Итак,   значит,  он  ходил.
  (Я  пристально  смотрю в её  глаза,   в  самые  крапинки,   внедряюсь  в  ее  мозг.   Улыбка  сползла с  ее  лица,  в  зрачках  интерес  –  ожидание  розыгрыша).
   –  Я  проходил  мимо  подъездов,  а  рядом  с  подъездами  на  асфальтовой дорожке  играли  разновеликие  дети.  Итак,  отлистаем  несколько  лет назад,  допустим,  десять.  (Я  очень  серьезно  и  гипнотически,  не  мигая,  смотрю  Стелле  в  глаза).
   – Что  же,   вернее,  кого  же  видел  этот  случайный  прохожий,  у которого,  кстати,   в  то  время  еще  не  было  знаменитого  голубого  гарнитура. Жёлтого  тоже  не  было.  И  самому  прохожему  было  тогда  всего-то тридцать три годика и выглядел он... Но не будем отвлекаться. Кого же из детей он видел десять лет назад? (Начинаю говорить растянуто, глухо, как из мира иного...)
   -Вот ему почему-то особенно сейчас помнится крайний правый подъезд – если идти от почты. То есть, по номерам квартир, подъезд последний. Там всегда прыгало и бегало большое  количество  деточек.
   В  глазах  Стеллы  пробежала  пугливая тень.  Хороший  признак.  Сейчас...
   –  Я  призываю  в  помощь  богиню памяти  Мнемозину! - (Потусторонним голосом). - Я  погружаюсь  в  глубины  своего мозга!  Я  помню  Крупную Толстую девочку  лет  десяти,   рыжеволосую,  веснусчатую,  грубую и крикливую,  она  часто  играла  в  «классики»  и  спорила  с  другими  детьми.  И  звали  ее...   звали  её,  кажется,  Нинка.
   –  Ой!  Хи-хи!  Десять  лет!...  Нинка,  Нинка-Дылда,  так  мы  ее  дразнили!  Жуть,  жуть!!!
   –  Я  напрягаю  нейроны  памяти и  вспоминаю  других действующих  лиц этого  периода  вашего  двора.  Когда  одни  девочки  играли  в  «классики», другие  крутили  веревку  и  прыгали  через  нее.  Двое  хулиганистых мальчишек  на  велосипедах  мешали  девочкам  осуществлять  их  полезные для  развития  юного  организма  игры...
   –  Да-да,  это  было  так  давно...  Это,  наверное,  Вовка  с  Сережкой, они  там  и  сейчас  живут!
   –  Но  особенно  чётко  и  свежо  всплывает  из  того  периода лицо... Когда  он,  прохожий,   проходил,  то  всегда  высматривал  это  юниорское лицо  и  любовался  им.  Оно  было  самое  выразительное  среди  всех  остальных.  Очень  миленькое,  красивенькое  и  притягательное.  Это... личико  любило  прыгать  через  веревку  и  скакалку.  Но  это  замечательное  личико  любило  еще  тщательно  наряжаться.   Было  ему  в ту пору  лет  одиннадцать-двенадцать,  но  оно  уже  носило  колготки  и коротенькую  юбчонку.  И  когда  лицо...  эта  девочка  прыгала  через веревку,  то  ее  не  по  годам  развитые  аппетитные  ножки  ...   привлекали  старших  мальчиков  и...   некоторых  прохожих.  А  к  колготкам и коротенькой  юбчонке  девочка  очень  любила  присоединять  яркую-яркую...
   –  Салатную курточку!  –  Стелла  прыгает  на  меня,  обхватывает  ногами мои  бёдра,  а  руками  –  шею.  Я  прижимаю  ее  к  себе,   поддерживая  за попу,  и  кружусь  вместе  с  ней.  Потом  она  становится  на  пол,  мы  сливаемся  в  одно  объятие  и  долго-долго  длим  один  поцелуй...

   –  Но  подожди,  я  еще  не  всё  вытащил  из  памяти. – Она  стоит  вплотную,   растерянно  улыбаясь.
   –  Отлистаем  несколько  лет-страниц  сюда,   вперед.  Не  будем  отвлекаться  на  другие  лица,  а  продолжим  всё  о  том  же,  красивеньком.
   Девочка  заметно  подросла,  но  от  двора  еще  не  отделилась.  Прыганью через  скакалку  она  уже  предпочитала  бадминтон.   Светлые  колготки  она  поменяла  на  черные.  Юбочка  всё  такая же,   секси-короткая. Но  той  знаменитой  ярко-салатной  курточки  уже  нет.  Мала.  Состарилась.  Но  есть  любимая...  матроска.  С  эдаким  импозантным морским  воротником...
   –  Да.  Это  действительно  – чудо.  Сейчас.  –  Стелла  подбежала  к стенке,  достала  оттуда...   матроску  и  тут  же  её,  поверх  майки,  натянула.  Та  ей  пришлась  почти  впору,  разве  что  грудь  не  вписывалась  в  размер.      
    - Храню  на  память  любимую  вещь.  Но  скажи...  Как это...  Ну  как  же  ты  мог  взрослый  запомнить  меня?!  И  Нинку-Дылду? И  в  чём  я ходила? – Это  – чудо.  Это  –  необъяснимо.
   - Напрягся.  Сегодня  я  в  ударе. Хочешь,   спою тебе  какой-нибудь  свой  романсик?  Я  стихи  вообще-то не  публикую  отдельно.  Стихи  должны  писаться  для  себя.  Под настроение  спеть  или  почитать.  Но  сначала,   если  не  возражаешь,  еще  по рюмочке?
   –  Ой,  я  пьяная  уже,   я чуть-чуть.  Ты-то  пей,  только...  Ничего не  заболит?  Сердце?
   –  Да  я еще  не  такой  уж  пенсионер.  Когда  в  ударе  –  ничего  не болит.  Это  уж  потом...  Но  потом  будет  потом.  Ваше  здоровье.  Давай гитару.

   Мне  подается  гитара,   с  которой  предварительно  стирается тряпочкой  пыль.  Выключается  едва  слышимый  Эглессиас.  Стелла усаживается  в  кресле,   приготовясь  слушать  нечто  серьёзное  и,  кто  знает, может  даже  скучное,  хотя  только  что  произошло  необъяснимое  чудо  и...
   Я  бренькаю,   подтягиваю  струны.  Игрок  с  меня  никакой.  Так,  пару аккордов  в качестве  сопровождения.  Как  многому  я  мог  бы  научиться в  жизни,  но  не  научился.  Лень?  Или  потенциал  собственного  творчества  сожрал  энергию жизненного  движения и  учебы?  Впрочем,   большая часть  отмеренного  в  этом  странном  мире  времени  ушла  в  бессмысленных  ничтожных  трудах  на  самом дне  –  в добывании  нищенского  куска хлеба...

   А  сейчас  я  сыграю  и  спою.  Девочке,  которая  на  два  года младше моей  дочери  от  второго брака...  Я  спою  сейчас  свое  стихотвореньице,  написанное,  когда  Стелла  прыгала  через  скакалочку.  Для меня  эта  рифмовочка  –  тоже  детская  скакалочка  сейчас.  Я  давно  вырос  из  этого  детского  стихотвореньица.

   Удивительная  штука  –  собственное  творчество!  Сначала  пишешь наивно  и  глупо.  Потом  –  пик  интеллекта  и  гениальности.  Ты  весь  в мускулах  таланта и  вдохновения,  эдакий  местный  бог,  подключенный к  электророзетке  вечности.  Но  вдруг...  Всего-то  несколько  лет  отделяют  тебя  от  недавнего  собственного  всемогущества,  но... Пока  ты  боролся  за  личное  выживание  в  погибающей  бандитской  стране,  пока  пил  поддельную  ядовитую  водку,  пока  надеялся,  что  придет,  придет  время  и  ты  вновь  сядешь  и  напишешь  такое!...
   И  вот  однажды  ты  опять  садишься  за  стол,  надев  свой  пиджак таланта.  Но  пиджак  висит,  болтается  на  исхудевшем  теле,  мускулы гениальности  исчезли.  Навсегда.  Как  и  здоровье,  молодость  и  наивное  желание  соревноваться  на  бумаге  с  Богом...

   М ы    в ы р а с т а е м    и з    с о б с т в е н н о г о   т в о р ч е с т в а,    к а к    и з    л и ч н о й    о д е ж д ы.  С н а ч а л а    о н а   с т а н о в и т с я  м а л а,    а    п о т о м    –    в  е л  и  к  а...

   Впрочем, истину эту я осознаю через несколько лет, она, как и любая неизбежность, ждет меня пока впереди. А сейчас мне замечательно.   Миг  счастья.   Миг детства.
   Декламировать  или  петь  свои  стишки  –  это  что-то  от  полового акта,  от  эксгибиционизма.  Или  онанизма.  Потому  что  творчество  – тоже  акт  размножения и  создаётся теми  же  половыми клетками,  то  же заголение  гениталий  и  душ,  раздевание  и  оплодотворение  мозгов...

   На  часах  –  два.  Я  как  золушка,   но  не  до  полуночи  бал,  а  до рассвета,  часов  до  семи.  Потому  что  на  рассвете  волшебство  закончится.   Растворится  в  будничности  утра.  На  рассвете  я  постарею,   проявятся  морщины,  усталость,   проснется  прежнее  равнодушие  к  живой банальной жизни.  И  она,  эта живая  юная  жизнь,  на  рассвете  охладеет ко  мне.  Волшебство  вот  здесь,  в  этой  квартире  с  этой  девочкой  для  меня  уже  никогда  не  повторится.  Потому что  волшебство  никогда  не  повторяется  и  существует  в  единственном  варианте.
Но  у  меня  впереди еще  пять  часов  волшебства  и  я  выпью  его  по  секундам.  Только  что я  укрепил  здесь,  до  утра,   свою  колдовскую  власть.  Немножко  хитрости,  немножко  моей  странной  избирательной  памяти  –  ведь  я  узнал ее  сразу  же,  когда  она  там,   возле  кабака,   вспомнила  меня...

   А  сейчас  я  спою  потихоньку  –  почему  бы  не  спеть?  Мне  хорошо. Счастливо.  Слегка  пьяно.   Сексуально.  И  слегка  свежо,  в  одних  шортах.   Да  и  не  солидно,  пожалуй,   рубашку?
   Нет,  мне  подается чистенькая  отглаженная  распашенка  – женская, хи-хи.  Пой,  Светик,  не  стыдись.  Нет,  вообще-то,  знаешь-понимаешь, Стеллочка,   стихи  у  меня  посильнее,  но  знаешь-понимаешь,   сложное для  романсов  не  годится...


В  этом  странном мире,
Придуманном  нами,
Ах,   в  этом  странном мире,
Сотканным  из  наших  мыслей,
Мечтаем  все  мы  жить  шире,
Но  обрастаем вещами,
Ах,  в  этом  странном  мире,
Сотканным  из  наших  жизней.

Но  есть  в  этом  странном  мире
Неразрушимая  данность.
Ах,   есть  в  этом  странном  мире,
Сотканным  из  наших  желаний,
Самая  странная  странность  –
Не  большая и  не  меньшая:
Все  мы  на  шкале  терзаний  –
Просто  МУЖЧИНА  и ЖЕНЩИНА...


   –  У тебя  голос  приятный.  Давай...   еще  одну  странную  странность совершим?  Потанцуем?  –  утвердительно  спрашивает  Стелла,   подходит к  музцентру,  ставит  диск,  что-то  новомодное,  медленное,  с  красивыми женскими  голосами.
   –  Танго?  С  огромнейшим...
   Она  стягивает  матроску,   поправляет  волосы,   я  обнимаю  ее,   прижимаю  ладони  к  ее  лопаткам  и  притягиваю  ее  всю,   вплотную,  к  себе,   ее большую  упругую  грудь  –  к  своей.  Распашенку  я  тоже  снял.  Свои  ноги вплотную  к  ее  ногам.  Пьянею.  От  выпитого.   От  Стеллы  –  сильнее.  Мой половой  орган,  ничем  не  скованный  в  шортах...  Но  не  в  нем дело, чёрт  побери!  Красивые  девочки  для  меня,  для моего  возраста,  как  бы супермолодо  я  ни  выглядел,  уже  приближаются  к  цветам.  Ими  бы  уже любоваться  со  стороны.  Но  вовсю  работает  проклятая  развратная железа  размножения  и  еще  желается,  желается  сорвать,  изнюхать,  измять! И  не  желается.  Так  бы  стоять,  чуть  покачиваясь  в  такт  музыке,  так бы  ощущать    в  е  ч  н  о    ее  грудь,  ноги!  Так  бы  возбуждать  ее  вечно, поскребывая  по  эрогенным  лопаткам...  Так  бы  истекать  истомой  и спермой    в  е  ч  н  о,  ничего  более  не  предпринимая.  Не  опошляя  и  не уничтожая  мгновения.

   Но  у  каждого  мгновения  есть  следующее  мгновение.  Не  всегда  более лучшее  и  красивое.  И  эти  автоматические  руки,  ручонки  –  они  уже  на ее  фигурных  обольстительных  ягодицах,  обтянутых тончайшим  элластиком...
   Язык  мой  –  в  ее  ушке  –  у  нас  очень  совпадающий  рост,  она,  как в  лучших  стандартах,   ниже  ровно  настолько,  насколько  нужно  моим рукам.  Я  шепчу  ей:  –  Стеллочка,  маленькая  девочка...
   Руки мои  перемещаются:  по  ягодицам,  ниже,  по  ногам,  потом  –  голые плечи.  Поднимаю  маечку  и  нежно,   но  с  бережливой  силой  сжимаю  великолепные  груди  с  набухшими  яркокоричневыми  сосками.  И  вновь  –  плечи, пышные  волосы,  за  лицо  –  обеими  ладонями:  щеки,   скулы,  поцелуй  в губы  и  одновременно  –  коленом  по  ее  ногам  и  между  ног,  и членом к ней...

   Мы  танцуем.  Медленно  затанцовываем  в  спальню.   Стелла,  не  отделяясь  от  меня,   сдергивает  покрывало  с  двуспальной  кровати.  Я  снимаю с  нее  майку,  целуя  взасос  ее  соски,  а  она  стягивает  леггинсы.  Я  ей помогаю,   обращая  внимание  на   свои  шорты  –  они  промокли,   и  я их тоже  стягиваю.  В  спальне  полумрак,   свет  из  комнаты.    
   В  спальне  –  краем  глаза  –  интимно.   Большой  –  от  потолка  до  пола  и  от  стены  до  стены  –  ковер.   Еще  один телевизор.   Еще  одна  лазерная  вертушка  с  колонками.   Стелла  успевает  включить  крохотный  светильничек  на  трильяже, бросить  легкое  покрывало  на  кровать  и  забраться  под  него  –  я  уже там.
   Мы  обнимаемся,  мы  стараемся  максимально,  всей  площадью тел, переплестись,  целуя  друг  друга.  Но  я не  спешу  лечь  на  нее.  Нет, я  укладываю  ее  на  спину,   глажу  и  целую,  миллиметр  за  миллиметром  – груди,  животик,   ножки  –  всё  ближе  и  ближе  к  заветному  месту,  она ждет  – туда,   туда,  ну  скорей  же  ,  гладь    т  а  м!...
     Опускаю  подушечки  пальцев  правой  руки  и  едва  касаясь,  начинаю скользить  ими  сначала  по    б  о  л  ь  ш  и м    г  у  б  а  м.  Левая  рука моя  у  нее  под  головой  и  пальцы  на  ее  лице,  на  губах.   Она  язычком их  слегка  касается,  а  я  раздвинул  ее  губы  внизу  и  тонко  вожу  по ее  другим,   самым  нежным  губкам...
   Стелла  очень  чувственна.  Она  уже  постанывает.  Но  всё  еще  впереди! Я  опускаюсь  по  ней.  По  грудям.  На  животик  – целуя  его  в  разных  местах  и  не  убирая  пальцев  с  ее  нижних  губок.  Я  целую  ее  ноги,  приближая  свои  губы  к  ее  заветному,  жаждущему  горячему  лону.    
   Наконец, мой  шершавый  язык  на  ее  нежном  клиторе...  А  мои  пальцы  –  У  нее  в  н  у  т  р  и...   Брезгливости  нет,   я  сейчас  забыл,  что  такое  –  брезгливость.   Стелла  громко  стонет,  обхватывает  и  прижимает  к  себе  руками  мою  голову...
   С  моих  глаз  содрана  плёнка  и  мир контрастен  до  перехода  в  пятое измерение,   до  контакта  с  НЛО,  Богом  или  чёртом!  Кто  мы  сейчас?! Суперчеловечки,  животные,   роботы?  А-ах!  Секс!  Разврат...  Или  соединение  на  миг  несоединимого  –  двух  тел-оболочек-биополей?  А-ах!  И параллельный  мир-глаз  наблюдает  сверху  и  изнутри,  он,   параллельный мир  –  в  нас  самих,  мы  сами  –  сейчас  вне  реальности,  мы  сами  –  параллельный  мир наслаждения,  мы  обманываем  Будущее,  не  создавая  его,  а лишь  прикасаясь,  как  к    в  о  з  м о  ж  н  о  м  у,  лишь  получая  обманом порцию  иллюзию-удовольствия  за  его  обязательное  должное  создание. А-ах,  о-о,   секс...   без  зародышей,   без  продолжения цивилизации, секс  в  никуда,   в  ничто!  А-а-а!!!  Без  продолжения цивилизации-тупика, а-а-а,   в  отместку  за  всё  поганое,   за  иллюзию жизни  животных-роботов, а-а-ах!!!

   Стенки  ее  скользкого  гладкого  горячего  узкого  влагалища  задергались  под  моими  пальцами.   Обманутая  матка  раскрылась...  Животик,  от пупка,  пошел  конвульсиями...  Всё.   Уф!   Одурачили  Создателя...
   А  мой  член  напрягся так,  как  простатитно  не  напрягался  несколько последних  лет  ни  при  каких  обстоятельствах.  И  достиг  тех  приятнейших  полноценных  объёмов,  какие  всегда  достигались  шутя  в  безразмерной  молодости.

   Э-эх,    ЧЛЕН,    ВЛАГАЛИЩЕ...  Как  будто  это  нечто  стальное,   прекрасное  и  вечное...   А  на  самом  деле  –  ничтожные  временные  кусочки кожи,  наполненные  хрупкими  кровеносными  сосудиками.  И  мы  тратим жизнь  на  эту  простенькую  заманиху-обдуриловку  Создателей...

Вот  уж  поистине:    Л  ю  б  о  в  ь    д  е  л  а  е  т    с  т  а  р и  к  а   ю н  о ш е й,    ю н о ш у   –   м у ж ч и н о й,    м у ж ч и н у  –  р е б ё н к о м,  р е б е н к а    –м у д р е ц о м,    а    м у д р е ц а    –   д у р а к о м!

   Э-э,  да  и  чёрт  с  ней,   с  этой  жизнью  и  с  этой  смертью!   Всего через  несколько  лет  будет  открыт  геном  человека,  а  еще  через  несколько  лет  два  гения  получат  Нобелевскую  за  находку  гена  смерти. А  еще  через  несколько  лет  очередные  умельцы  станут  извлекать  этот самый  ген  –  за  очень  большие  деньги  – из  организма....
   Эй,   вы,  вечные!   Вы  будете  читать  о  наших  жизнях-мгновениях,   вы будете  смеяться  над  нами  и  трястись  над  своей  вечной  шкурой!  Да  и чёрт  с  вами  и  вашей  бесполой  вечностью!  А  мы  – жили  на  всю катушку! Мгновение  –  но  наше!

   Х о р о ш о    т а м,    г д е    х о р о ш о    з д е с ь!

Я  вытаскиваю  пальцы-универсальцы...  А  она  еще  пьяна  от  полового возбуждения,  ей  еще  нужно  продолжение!   Она  тянет  меня  к  себе,  к  себе  на  грудь.   Я  сажусь  на  нее,  раздвигая ноги,  и  вновь  мой  член  между  розовых  упругих молодых  губ!  И  ее  язык...

   Эх,  мне  бы  остановиться,   вытащить  и  всё  сделать,  как  положено... о-ох,  хорошо...   природой...  Но  не  в  силах...  о-ох...  не  в  силах... Вот-вот...   Какие  волосы  у  нее...  Нет!  Вытащил.  Целую  ее  взасос  и ее  губы  пахнут  спермой...  Я  вновь  у  нее  между  ног.  Мои  руки  на  ее грудях,  а  мой  язык...   далеко...  Внутри.  Краем  простыни  я  вытер  у нее  т  а  м,  и  сейчас  мой  язык  далеко.   Всё  дальше  и  дальше,   в  горячую  глубину  женского  космоса...

   Можно  ли  описать  крутой  секс  словами?  Нет.  Потому  что  язык  занят…
Ах,  и  забыто  в  пьяном  экстазе,  что  это  нежное  влагалище  общее,  и что...  А-а,  проспиртованный  язык  внутри,  и  Стеллка  вновь  завелась с  полуоборота.  И  сперма  капает  с  члена,  и  девчонка  уже  в  полный голос  кричит:  –  Ах,  а-а,  Саша!  А-а!!  Прижимает  мою  голову,  мощно дергает  бедрами  вверх-вниз,  и  круглый  животик  идет  крупными  спазмами... 
Еще  раз.   Одурачили  создателя.
Бедный,  распухший  от  неудовлетворенности  член!  Посинел  и  не  падает.
–  Ляжь  на  животик,   –  прошу  Стеллу.  Та  покорно,  обессиленная, переворачивается.  Я  глажу  ее  тело,  целую  шею,  лопатки,  спину,  гладкие  белоснежные  широкие  ягодицы,  красивые  мощные  ноги...
   Я целую  и  целую  её,   облизываю,  находясь  на  вершине  неудовлетворенности,  и  она,  моя  неудовлетворенность,   передается  партнерше. Стелла  переворачивается,  говорит:      - Что  ж  ты,   при  своих  интересах... ложись...   –  и  сползает  ко  мне  вниз,   берет  в  рот,   я  забрасываю  свои волосатые  ноги  на  ее  мраморные  плечи  и  говорю:  –  В  сексе  –  как  в Олимпийских  играх:  главное  не  результаты,  а  участие...
   Она,   глядя  на  меня  с  членом  во  рту  –  вот  вид!   – пытается  улыбнуться,   вытаскивает  –  хи-хи-хи  –  и  опять  в  рот...  Ну  и  язычок!

   Пришла  моя  пора  стонать,   погрязая  в  удовольствии  разврата  и  одурачивая  Создателя...
   0-ох!!!   мужчина  и  женщина...  А-ах!  многомиллиардный,  ох,   обман-психоз!  Как  хорошо!
Во  время полового,   «любовного»  изощренного  акта, преодолевая  стыд  и  брезгливость,  наслаждаясь  ими,  именно  ими  –  преодоленными  стыдом  и  брезгливостью,  а  не  только  своими  физиологическими  потугами,  наблюдая  себя и  партнершу  в  самые  интимные  секунды  откуда-то  сверху,   со  стороны,  а-ах!!!   –  как  будто  чужыми  глазами,   разве  вдруг  не  осознаёшь  –  о-ох!!!   –  всю  собственную    и  с  к  у  с с т в е н н о с т ь    и    н е н а т у р а л ь н о с т ь,    разве  не начинаешь  понимать,  что  слова  о  любви,   быте,  искусстве  и  чёрт  знает  еще  о  чём,   звучащие  между  половыми  актами,   – такая  же  тарабарская  нелепость,  как  и  сами  акты,  запрограммированные  Кем-то  и  для чего-то  –  на  размножение...   0-о-о-ох!   0-о-о-ох!  Кончил.  И  резкая  боль в  предстательной.   Стелла  пошла  в  туалет    выплевывать  несостоявшееся  будущее  поколение...

   Вновь  мы  пьём  коньяк,   нет,  уже  шотландское  виски.   Едим  мясо  и шоколад.  Под  включенный  телевизор.  Танцуем  под  разноцветную  музыку перед  зеркалом  во  всю  стену  –  голые.  Целуемся.  Перед  зеркалом. Нет  пресыщенности.  Почему-то.  Нет  даже  насыщения.  В  ленивой  полувозбужденной  истоме...   В  обнимку,   перед  зеркалом,  кое-как  вытаскиваю  из  памяти  свою  зарифмованную  шутку:

Я  в  зеркало  гляжу  и  думаю:   я  есьм,   я  существую,
И  зеркало  пинг-понгом  внушает  мысль  такую.
Я  думаю,  что  думаю  я и  гляжу,
Но  зеркало  думает,  что  думает  оно.
Я  думаю,  что  думаю  я  и  ухожу,
Но  зеркало  остаётся  смотреть  свое  кино.
Я  иду  и  думаю:  чтоб  природа  жизнь  не  каверкала,
Человек  придумал  многое,  в  том  числе  –  и  зеркало.
Но  что  думает  зеркало?
Нежную  амальгаму  столько  рож  каверкало!...


   Мы  говорим,   говорим,   говорим...  О  чём?  Ни  о  чём.   Обо  всем.   Оба знаем,  что  такой  встречи  больше  не  будет.  Т  а  к    бывает  всегда  один раз.  Наши  секунды  истекают.  Мы  говорим,  говорим,  говорим...  «Почему в  таком  возрасте  ты  один?  Почему  ты  развелся?  Почему  вообще  люди разводятся?»
  «Ах,   Стеллочка,   детские  вопросы,   я  на  них  давно  не  отвечаю,   но  только  для тебя...
От  великого  до  смешного  –  один  брак. Один  из  вариантов:  развод  предпринимается  в  самый  пик  любви  и  привязанности.   Да-да!   Оба  доходят  до  такого  предела  в  своих  чувствах –  или  беспредела!   за  которыми  как  будто  пустота,  кажется,  все  силы  исчерпаны.
  Что  остаётся? Измена? Жена  изменяет  мужу  не  столько для  того,  чтобы  познать  нечто  необычное,  а  с  тайной,  иногда  мало осознанной,  а  порой,  наоборот,   вполне  сознательной  целью:  возбудить  новую,   еще  более  сильную  волну  эмоций...   в  собственном муже! И  в  себе.  А  муж,   в  свою  очередь,  уходит  к  чужой женщине,  чтобы  понять,  как  нужна  ему  его  жена.  И  вернуться  к  ней.   Ушел  от  себя  к другой женщине.  Хе-хе.  Душевный  садизм.  Посыпать  соль  на  раны, выйти  за  границы  разумного  и  возможного  ради  кратчайших,  но  приятнейших  мгновений  сверхлюбви,   сверхревности,  сверхгоря и  сверхсчастья!
Чем  слаще  запретный  плод,  тем  он  дефицитней.  От  этого  плода  рвутся  сердца  и  мозги,  но  в  каждом  поколении  так  много  желающих  вкусить  его...»

   «Но  разве  всегда  – так?»
   «Не  всегда,  но  часто.  Иногда  нужно  дойти  до  абсурда,  чтобы  прийти  к  абсолюту.  Мечта  мужчины  –  умная жена.  Это  женщина,  умеющая  максимально  совпадать  с  образом,   придуманным  ее  мужем. 
   И  что  такое  –  семейное  счастье?  Время,  которое  не  замечаешь?  Счастье  стоит  дорого,  но  дороже  всего  нам  обходятся  наши иллюзии... 
   Я тебе  пересказал  Фрагмент  из  своего  фантастического  рассказа  «Счастье»,  который  написал  ровно  десять  лет  назад.  А  сейчас  я считаю,  что  семейная жизнь  –  самый  гигантский  обман,  который  сотворяет  с  нами  господь  в  отместку  за  собственное  бесконечное  вечное  одиночество...»

   На  кухне  мы  пьём  кофе  и  курим  сигарету  за  сигаретой.  Я чувствую себя  бессмертным.  Ну-ну...
   Вновь  мы  в  постели.  Она  надевает  мне  свей  импортный  презерватив. А  я  в  этот  приятный  момент  юморю:  «Совет  венеролога.  Безопасный секс:  возьмите  презерватив,  надуйте  из  него  шарик,  нарисуйте  на  нем пенис  и  запустите  его  в  теплое,  нежное,  ласковое...  небо».   «Хи-хи-хи».
   Но  подлый  член  падает  –  перед  самыми  вратами.  Ах,  не  ходите  дети к  девочкам  минетом  заниматься,  минет  –  он  к  импотенции,  даже  если у  вас  нет  простатита.

  –  К о л и ч е с т в о    с е к с у а л ь н ы х    в о с п о м и н а н и й  – н е    о п р а в д а н и е    и м п о т е н ц и и.   –  Произносится мной  почти  величественно.  Прикрыл  афоризмом  мужской  стыд.

   Прошу  её  включить  –  о,  позор!  –  порнуху.  И  ставится  на  видео  в спальне  порнуха-грязнуха,  и  Стелла  уже  на  коленках,  и  я качаюсь  на ее  умопомрачительной  мягко-упругой  попе,  потом,   почувствовав  крепкую  силу,   перекладываю  девочку  на  спину. 
   И  Стелла  проявляет  сексуальные  чудеса!   Стенки  ее  влагалища  плотно  обхватывает  мой  член,  а матка  открывается  и  захватывает  головку...  Эх,   знать  бы  сразу,  что у  нее  так  здесь!...  Всё,  как  и  полагается  по  сексуальной  науке,  но за  жизнь  этот  «положенный»  эффект  я  испытал  всего  несколько  раз  и то  с  женщинами,  с  которыми жил  годами.  А  здесь  –  сразу,  да  так...

   Опять  за  столом.  Пьем.   Закусываем.  Стелла  пьяна,  возбуждена,  глаза  горят,   речь  тороплива,   спешит  наговориться.  Но  в  общем  –  угарный  перевозбужденный  бред.  Тщательно  замалчивает  свои  приключения.
Табу.  Хитра.  Женщина... 
   Уже  рассвет.  Бал  окончен.  И  Золушке пора  убираться из  дворца.  И  одиноко  прислонилась  гитара к  ковру на  стене.  А  как  хотелось  провести  время  здесь    т а  л а  н  т л  и  в  о. Но  невозможно  выйти  из  границ  запланированности.  Мы  такие,  какие мы  есть,  и  всё-то  в  нас  запрограммированно...
   –  Ну,  на  посошок,  нет,  я  в  стакан,  нет,  не  полный,  но  эти  рюмашки...  Да,  уже  не  берет...  Да,  мы  устали,  пора...
   –  Понимаешь,  я  с тобой...  Для  меня  не  главное  –  в  постели... Я  балдею  от  тебя,  но  не  главное...  – тоже  выпив  рюмку,  пытается выразить  себя  Стелла.
   –  Я  понимаю,  понимаю.  Я  бы  тоже  хотел только  любоваться тобой, слегка  гладить  твои  волосы...  Чтоб  всё  было  платонически,  воздушно,  неприкосновенно.  Но  невозможно.  Женщина и  мужчина...  это всегда...  война...  или  что-то такое.  Даже  – когда  самые  страстные  объятия.  Они и  есть,  объятия,  война.  Потребление.  Все  вокруг потребляют  друг  друга.  И  всё  вокруг  потребляет.  На  разных  уровнях.  Микро  и макро.   Эта  вселенная  – Вселенная  Потребления...  Но жизнь  всё-таки  волшебная  штучка.  Хотя  весьма  и жестокая.  И  бессмысленная...  Спасибо  тебе... –  пытаюсь  ответить  ей.  – На  посошок.  Романсик  называется  «Когда».

   Беру  гитару.  Сажусь  на  краешек  кресла.  Уже  одетый.  Пора топать. В  квартире  прокурено.   Сосмалили  за  ночь  пару  пачек  каких-то  шикарных  длинных  сигарет.  Пора.  Но  спою.  Пьян.  Хорошо.  Жаль.  Уйду и... Никогда.  Больше.  Только  раз.  Не  повторяется.  Всегда  с  новой женщиной  бывает  только  одна   о  р г и  я...

   Она  сидит  в  распахнутом халатике.  Нога  на  ногу.  Пьёт тоник.Курит.  Какие  ноги,  какое  лицо  –  свежее,  как  будто  и  ничего...  Какие  глаза,   волосы!  И  уже  –  чужие.


Когда  я  буду  стар и  некрасив,
(Да  вот  сейчас!  После  такой ночи!...)
Когда  наряд морщин  не  приукрасит,
(Пом-пам-пам  – аккорды!)
Ты,  молодая,   крылья  распустив,               
Ты,  не  моя,  впусти  на  миг  в  свой  юный  праздник!
(Пим-пом-пом,  кажется,  научился играть!)
Взгляни,  летя к  другому,  пусть  шутя,
Пусть  мимоходом  и  совсем  случайно,
(Пом-пом  –  проигрыш!)
Не  думая,  не  видя,  не  грустя
О  старости,  что  борется  с  собой  отчаянно.
(Бом-бом  –  грустно-траурно  –  бом!)

Когда  вполне  пойму,  что  жизнь  – обман,
Когда  постигну  всю  иллюзию желаний,
Взгляни,  будь  другом  – даже  сквозь  туман,
Твоих чужих  ресниц  непрожитых  терзаний...

И  я  пройду,  и  ты  пройдешь,  и  всё.
Мы  размнёмся  в  разных  измереньях.
То  Бог  ли,  чёрт  ли крутит  колесо.
Извечна  портя  людям  лица,  настроенье...

Когда  я  буду  стар и  некрасив  –
Не  в  том  моя  вина,  а  лишь  причина,
Ты,  молодая,  крылья  распустив,
Взгляни,  уважь,  перед тобой  – мужчина...

   Обмен  чмоками  вежливости  в  щёчку  –  отталкивающий  заряд  усталости  и  пресыщения.  Всё.  Гуд  бай.  Она:  звони  на  днях,  гуд  бай, спать,  спать,  спать...   Я:  да-да,  конечно...
   Всё.  Фу.  На  улице.  Семь тридцать.  Смог.  Город.  Помойка.  Сначала  на  планете  исчезают  белые  пятна,   потом  зеленые  и  голубые. А  потом?  Человек  –  рак  Земли.  Сто  тридцать  лет  назад,  каких-то сто  тридцать!  здесь  шумели  сосны-великаны,  рыскали  тигры,  ползали муравьи,  порхали  разноцветные  бабочки,  рос  корень  жизни  –  женьшень,  переплетались  лианы  лимонника  и  винограда,   струились прозрачнейшие  ароматные  реки,  кишела  в  них  рыба.  Сейчас  прет канализация.  Кишат  крысы,  тараканы,  клопы.  Надвигается  СПИД...

   Город  –  это  место,  где  всю жизнь  пытаешься  заработать  на  возможность  переехать  за  город.  И  ничего  не  получается.
   Мы  проиграли  войну  с  природой,   потому  что  мы  ее  выиграли.
   Легко.  Опустошенно.  Переполнение.   Ее  энергией.  Телом.  Запахом. Развратом.  Грустью о  навсегда  утраченной  невинности.  Которой  никогда  не  было.   Была  неопытность.  Счастье  –  это  неискушенность  во  многом  или  искушенность  во  всём.
Счастье  – химера,  как  и  сам человек, где  нет  человека  –  нет  ничего.  Химера  – химия.  Человек  – химия. Ядовитая.  На  тринадцатые  сутки  голода  –  полный  желудок  ацетона. Счастье  – химия.  Субъективные  ощущения мозга.  Вон,   внизу,   в  Золотом Роге,  корабли.  Для  семнадцатилетнего  мозга  –  романтика:  моря-океаны…
После  школы,   в  семнадцать,  я  оказался  на  военном  танкере  в  составе  гражданской  команды  –  матросом.  И  действительность:  чистка  и  мойка  гальюнов,  унитазов,  вынос  использованной  бумаги...  И  целыми днями,  не  замечая морей-океанов,  скоблить  ржавчину и  красить, красить  – километрами!  И  гнилые  жалкие  ничтожные  нищенские  продукты, постоянный  голод  –  в  семнадцать-восемнадцать  лет!  И  многосуточные  десяти-двенадцатибальные  шторма,  и  блевотина,  и  по  два-три месяца  без  берега,  и  опять  гальюны,  и  нищенская,  символическая зарплата!  И  океанские  военные  игры  на  военных  супер-ядерных  корабликах  с  задействованием космических  ракет  и  спутников  –  бессмысленные,  обескровившие  обнищавший  народ.
И  всё  потому,  что  когда-то несколько  параноиков  поделили  этот  крохотный  уютный  земной мир на социализм и  капитализм...  Или  КТО-ТО  на    с  а  м  о  м    ВЕРХУ таким образом  борется  с монополией  на  планете  Земля?

   Человек  – абсурд.  Хаос  мыслей.  Хаос жизни.  Химия хаоса.  Счастье из  ацетона...
Прошла  ночь-жизнь.  Сублимация  времени.

Д  о   т  о  г о,  д о   ч  е го    и   д о д у м а т ь с я   т р  у д н о    –   м о ж н о   в   к  о  н ц  е    к  о  н ц  о  в    л  е  г  к  о    д  о  к  а  т  и  т  ь  с  я.

Сегодня  за  ночь мы  проскочили  со  Стеллой  все  этапы  многолетней  сексуальной жизни семейной  пары...
   Я  спускаюсь  вниз,  с  сопок,  застроенных  старыми  и  новыми  домами, в  самом центре  амфитеатра  из  сопок  –  лужица,  бухта  Золотой  Рог. И  всё  это  –  в  дыму,  в  газе,  в  смоге.

Н а м   д ы м   о т е ч е с т в а    с л а д о к    и   п р и я т е н   – д о    т е х   п о р,    п о к а   о н   н е    п р е в р а щ а е т с я   в  с  м о  г...

   Жизнь  становится всё  искусственнее,  а искусство  –  всё  жизненнее... Эту  ночь  нужно  бы  вписать  в  роман,  если  я  его  когда-нибудь  напишу.

   Ч т о б ы    н а п и с а т ь   у м н ы й    р о м а н,    н у ж н о   в с п о м н и т ь    и   з а п и с а т ь    в с е    с о в е р ш ё н н ы е   г л у п о с т и.

   Как  много  эпизодов,  человеческих жизней  не  записано!  Не  зафиксировано!  Проваливаются  бесследно  в  никуда...
   Мне  шесть  лет.  Мы  с матерью только  что  сошли  с  поезда.  Темно. Раннее  утро.  Прохладно.  Сыро.  Пахнет  близкой  водой  и  дымом.  Владивосток.  Впервые  в  моем  сознании.  «Ты  постой  здесь,  я  сейчас  приду», – говорит мать,  и  я  стою у  входа  в железнодорожный  вокзал.
Я стою на небольшой  площадке,  улегшись  на  чугунные  крашенные  перила  –  я  значительно  ниже  их.  Я озираюсь,  я  вижу  воду и  дорожки  огней  на  ней. Бухта  Золотой  Рог.  Но  я  не  знаю  еще  ее  имени.   Я  вижу  впервые  в жизни трамвай  –  первый  утренний  трамвай  с  его  пронзительным  звонком.

   Я видел совсем другой  город – незастроенный,  совсем другой  Золотой  Рог  –  в  нем тогда  еще  водилась  съедобная  рыба и можно  было  купаться.  Я  видел  совсем  другой трамвай,  старинный,  без  рессор.
  В окрестностях  города  и  прямо  за  вокзалом,  на  мысе  Эгершельд,  еще  бегали  дикие  козы,  лисы,  олени.  Еще  был  воздух,  а  не  смог.  Еще  вода в  водопроводе  была  питьевая.
Тридцать  семь  лет  назад.  Вечность.  Миллиарды  изменений только в  этом  одном  городе.  Большинство  из  тех  живших  давно  умерли...   А  площадка  та  привокзальная  стоит  себе  со  своими чугунными  перильцами.  Они  мне  сейчас  по  пояс.

   Пройдет  еще  семь лет  от  этого  мгновения,  где  я топаю домой  едва живой  после  бурной  ночи,  и  уже  я,  журналист,  в  одной  из  статей  буду  описывать  этот  вокзал,  его  историю,  архитектуру,  реставрацию, подойду  и  потрогаю те  самые  чугунные  перильца,   с  которых  началась моя жизнь  в  этом  проклятом,  некогда  любимом  городе...
   Впрочем,  о  чём  я,  зачем?  Эпизоды  жизни?  Искусство?  Но  разве  мы  сами  –  не чьё-то  произведение?  Разве  нас  ежемгновенно  ни  читают? Ни  смотрят?  Ни  изучают? И  тогда  наше  искусство  – лишь  слабое  эхо от  искусства  настоящего  –  нас  самих.

И с к у с с т в о    –   в ы с ш а я   ф о р м а   у д и в л е н и я  ж и з н и     п е р е д    с о б с т в е н н о й    б е с с м ы с л е н н о с  т  ь  ю.

А-а,  хватит  философствовать.  Любая философия  – литература  для Умных.  Или  глупых.  Но  не  более  того.  Устаревают  философии,  языки, образ  и  стиль жизни.  Мы  постоянно  пытаемся что-то  сотворить  с  собой.  Ускорить  эволюцию?  Но  всё  происходит так,  как  происходит.  Будущее  является  и  внешне  оно  красивее  прошлого.  Будущее  стремится к  современности.  Но  каждое  будущее  ядовитее  и  гнилее  своего  прошлого.
Б  у  д у  щ е  е    с т  р е  м и т  с  я   к    к  о  н  ц  у.  Потому что  время  идет  из  конца.   Он известен.  Он  уже  существует  – конец  всего...

В с ю   ж и з н ь   ж д ё ш ь    с в е т  л о г о    б у д у щ е г о, а  п о п а д а е ш ь    в    ч ё р н о е    н а с т о я щ е е.

   «Я  иду  по  родному  городу,  в  нём  промчался  конвеер лет.  Я иду  в любую  сторону,   но  нигде  лиц  друзей  нет». Мое  трехлетнее  прошлое. Чище  на  три  года.   Уже  невозможное  сегодня.  Всё  течёт,   всё  загрязняется....    
   Вот  так  бы  вклинить  этот  стих  в  главу  ненаписанного  романа. Топает  некто,  чуть  тёпленький,  с  перевозбужденной  от  секса  и  алкоголя  башкой,  и  декламирует  мысленно  эдакий  стишок,  написанный  три года  назад.  Подал  четверостишие  и  чтоб  не  скучно  было  читателю, подал  абзацик  в  прозе.  И  афоризмик.  И  опять  четверостишье.
«Я иду по  родному  городу  –  сорок  лет,  сорок  лет!  Я  иду  в любую  сторону, но  нигде  любви  нет».
   Это  ж  надо!  Всего  три  года  назад  –  и  был  таким  дураком!  «Друзей, любви...»  Или  стал  дураком  и  пустой  оболочкой  сейчас?  Вот  уж  поистине:  Б о л ь ш е    в с е г о    в   ж и з н и    н у ж н о    у ч и т ь с я   т о м у,   ч е м у    н и г д е    н е    у ч а т...

   «Я  забываю имя и  привыкаю  к  отчеству.  Время  мое  стынет  арктикой одиночества».
   Неужели  я  писал  это  серьёзно  и  искренне?  Можно  ли  вообще  что-то писать  серьёзно  и  искренне  –  если каждое  мгновение  мгновенно  устаревает,  и  каждое  новое  мгновение  перечёркивает  каждое  прошлое мгновение?!

Ж и з н ь    н а с т о л ь к о    т р а г и ч н а,    ч т о   е е  н е в о з м о ж н о    в о с п р и н и м а т ь    с е р ь ё з н о.
   И  не  стоит.
   «Лица  молодых  женщин  –  жительниц  чужого  века.  Жизни  во  мне  всё меньше,  но  я ищу  человека.  Лица  молодых женщин  –  новых  песен  начала.  Мне  бы  десяток  вечностей,  но  и  этого  так  мало!»
   Ах  ты  ненасытный  старый  развратник!
«Лица  молодых женщин  –  забытый кинофильм  славный.  Вспоминается  всё  нездешней,  что  и  я  был  героем  главным..."

   Почаще  надо  тренироваться,  как  сегодня...
   «Я иду  по  родному  городу,  на  плечах  несу  сорок  лет.  Я  бреду  в любую  сторону,  но  как  будто  меня  здесь  нет».
   Вот  это  бы  четверостишие  оставить.  Верное.   Город давно  стал чужим.  Вымершим.   Устаревают  не  только  философии  и  слова,  еще  быстрее  устаревают  иллюзорные  дружбы,  любови.  Гаснут  чувства,  запахи, звуки,  цвета.  Появляется  предчувствие  смерти.  Всё  отмирает  –  как поэзия,  как  настоящая  проза.  Одебиленное  человечество  прекратило читать...

   Да  что  же  это  в  конце  концов  в карманах  болта...  Хм!  Чудо. Яблоко.  Шоколадка...  Конфеты...  Пачка  сигарет  американ...  Ну, девчонка!  Прелесть!  Но...   никаких  сексуальных  картинок!  Спать, спать,  вперед,  домой,  в квартиру  с  подселением...  На кухне  сейчас  Таня жарит  рыбу  или  лук.  Вонь  от  жарева  и  от Тани.  Сто  тридцать  килограммов  тридцатилетних желеобразных  немытых таниных  телес  сейчас  шастают  и  воняют  на  кухне.  Таня  –  не  женщина.  Таня  – животное,  которое  не  осознаёт,  что  оно  –животное...  И  как  потом окажется  –  гэбэшное  животное.  Никем  не  брезговала  свинная канибальская фирма...
К  дьяволу  о Тане.  Впрочем,    посвятить  бы  ей  главку  в ненаписанном  романе  – как  широчайшему  явлению  среди  дебильной  биомассы.  Но  если  каждой  свинье  посвящать  отдельную  главку,  придется вырубить  последний  лес  на  Земле  и  пустить  его  на  бумагу.  И  не  хватит...   Если  человек  –  искусство  Высшего  Разума,  то  зачем  понадоби-лось  вот  такое,  как  Таня  с  ее  семейством?

   Ай-ай,  одинок  человек  в  чёрной  пустыне!  И  нет  никого  и  ничего, и  летающие  «тарелки»  –  не  про  нас.  В  постельку  скорей.  Закрыть вторую  дверь  в  спальню,   заткнуть уши  ватой  и  –  спать!



  ПУЧИНА – 2.

                Если все дороги ведут в никуда,
                значит, туда и дорога!

– Подлая страна! Не могу я в ней больше! Не хочу. Какой дурак... мог бы остаться т а м... В Канаде, в Австралии... –  Это произнес здоровый широкий мужик лет тридцати пяти… Я выхватываю напряженным ухом обрывки фраз. Интересно. Сюжеты, сюжеты вокруг. Не грех и подслушать. Писателю многое позволяется  –  как врачу. /Я всё еще забываю, что с литературой покончено в нынешнем дебильном мире!/.
    Я ненавязчиво рассматриваю двоих, сидящих за столиком. Мужик, который жалуется: большая голова, макроцефал, сибирские скулы, широченные плечи, обтянутые замшей, толстые пальцы, мощные кисти рук. "Уж если ты стонешь, с твоим-то здоровьем..."
     Второй, седой, постарше, симпатичный, с усиками. То ли еврей, то ли кавказец, пожалуй, еврей. Хитро усмехается, потягивает коньячок из рюмочки. На столе бутылка уже ополовиненная. Старые друзья?
   –  Нет, Аркаша, не могу больше здесь. Я тебе сейчас такое расскажу...
    Я злобно смотрю на музыкантов.  Вот наяривают! Не слышно...
   –  ... И этот хренов гипнотизер, понимаешь.... будет стоять как лом. Будешь трахать всё, что шевелится. И говорит: выворачивай карманы...

    Скрипка с виолончелью прекратили стоны, и далее я смог уловить и соединить более-менее куски фраз в одно целое  –  как Васю ободрал какой-то жуткий гипнотизер. И еще там была какая-то Лариса, которую...
   Я даже подзабыл цель своего пребывания здесь. А я надеялся увидеть здесь Стеллу. Ах, девчонка! Но если я встречу ее, что скажу? Просто  – спасибо?...
   Меня, писателя, пишущего в четырех литжанрах, воровская коммунистическая свора не подпустила ни к одному средству массовой информации: ни к газетам, ни к радио, ни к телевидению. Всё те же бездарные проститутки – журналистики-редакторишки остаются на своих "рабочих" местах. По обнародованной статистике тридцать процентов из них – сотрудники КГБ. Компартия подыхает, но все СМИ продолжают оставаться у них.
   Меня обрекают на голод, социальную, моральную и умственную деградацию. Невозможно быть писателем моего уровня и крутить тупо гайки на дне, среди дебилов.
    Они меняют вывески на своих газетенках и телеканалах, но всё это п о к а  принадлежит всё той же коммунистической мафии.
   Когда моих тыканий по редакциям набралось достаточно, поступили, конечно, сигналы всё в тот же мафиозный КГБ. И ко мне явился сексот-Толян. С литровой банкой технического гидролизного спирта...

   "Ты был слесарем, им и оставайся, здоровее будешь... А то коммунисты тебя убьют..." –  "тонко" сообщил "приятель" после половины выпитой банки. Мразь.

   Стелла... Я после нее провалялся несколько дней в жутком состоянии. Поднялось давление, организм разваливался. Через неделю, когда отошел, даже первую пробежку сделал, позвонил ей. Услышал в трубке мужской голос: "Алло?" И положил свою трубку. На что надеялся? Но в тот же день в своем абонентском ящике на почте обнаружил перевод. На десять тысяч. "Гонорар за детектив "миллион алых роз". Издательство "Пучина".  –  Вот что было написано на талоне.
   Минут десять мне понадобилось, чтобы понять, от кого перевод... Что ж, месяца на три, может быть, хватит. На скромное питание. Деньги торговая мафия катастрофически обесценивает. Но если подзакупить консервов...
   И вот я здесь. Сказать спасибо. Стакан бурды мутной  –  яблочный сок, и поглядывание на вход – может, подойдет? И странная история от здоровяка: гипнотизер, доллары, Лариса...
   Но Вася начинает новую историю, совсем свежую. И опять я весь внимание. Сюжеты-сюжеты. Подобных историй я слышал достаточно, они ежедневно повторяются в портах Дальнего Востока. Но здесь всё-таки очевидец, личное впечатление...
   Вася нервничает, захмелел, выпил, возможно, еще где-то раньше. Он перемежает свою речь ненормативным языком, то есть, матами, не слишком беспокоясь о посторонних слушателях. Да их, кроме меня и нету рядом. Второй же, Аркадий, трезво улыбаясь, вставляет лишь изредка реплики, например; –  А может быть, Васек, нужно играть по их правилам? –  Я с трудом понимаю Аркадия, он сильно заикается.
   –  А что ж ты... Что ж ты... Шесть лет... На катере... На шесть лет о н и тебя обыграли, а, Аркаша?! И что они с тобой сейчас сотворили? Жутко смотреть...

   Через несколько минут в баре "Пучина" произойдет нечто, это самое      н е ч т о  соединит на некоторое время судьбы всех троих: мою, Васину, Аркадия. И Васины истории примут, в конце концов, упорядоченный и более литературный вид. Примерно, такой...
   Десять лет назад, моряк, моторист Вася, русский, родом из Сибири, и моряк, штурман дальнего плавания, со смешанной, космополитической кровью  –  русской, украинской, греческой, еврейской, родом из города Таганрога, познакомились в приморском портовом городишке Находка. Около двадцати трех часов вечера...
   Вася вышел из одноименного с городом ресторана. И было ему тогда всего-то двадцать восемь годиков! Молод, горяч, здоров как бык. Ни о каком простатите, будь ты проклят, он тогда и не слышал. Какой там простатит! И бабы пёрли на него, как на буфет. Они и сейчас прут. Бабы обожают крупных мужиков. Они знают, что у крупных  –  всё крупное... Бабы только не знают, что такое простатит...
   Так вот, топал Вася по ночной глухой и темной Находке в сторону моря, где стояла его коробка. Судно, то есть. В одной руке у Васи перекатывались ядреные бёдра самой фирменной тётки, которая нашлась в одноименном кабаке, а в другой руке у Васи приятно тяжелилась вместительная сумка, под завязь набитая пойлом разного калибра и консервированно-шоколадной колбасно-икорной закусью. Эх, годы вы застойные, а выпить и закусить было, ох, было, ежели макли, конечно, имелись, с которыми открывались с чёрного входа двери спецмагазинов  –  для партийных мудаков.
   Тёлка – в меру пьяная и веселая, и не в меру грудастая, ногастая и жопастая, трепыхалась под мощной ладонью, в меру стараясь изобразить почти невинность и почти порядочность: неудобно по каютам, мол, шастать, я, мол, никогда, я не таковская, я старший бухгалтер, мол, но понимаешь, живу в общаге и пригласить туда не имею законных возможностей после двадцати трех ноль-ноль, через вахту не пройдем. Да и в комнате нас трое. И что же, мол, нам делать, боюсь к тебе на пароход, может, на бережку посидим?
   На что Вася ей отвечал: он ничего не имеет против "посидеть на бережку", но такового здесь нет, всё застроено, а пляж находится километров за пятнадцать, сама знаешь. А на судне почти никого, бояться ей нечего, и он никому ее в обиду не даст. И через вахтенного они пройдут свободно, вон, полная сумка, вытащит один пузырек  –  и ноу проблем. И каюта о’кей, на двоих, напарника нет.

   Вот так они шли, в предвкушении: один из двухмесячного рейса, здоровый, молодой, в соку, голодный, аж дымящийся, потому что бабы хоть и любят крупных мужиков, но достаются мелкому начальству... А она, несчастная старший бухгалтер, ростом и формами под стать Васе молодая и ядренная, запертая в дурацкой целомудренной общаге, готова была прямо здесь, на улице... Он это чувствовал, да так, что едва сам сдерживался...
   Но не суждено было Васе в ту ночь соединиться с Верой  –  так ее звали, с ней у него было потом, попозже. Потому что в ту ночь он познакомился с Аркадием. Потому что впереди на дороге, в слабом отсвете дальнего фонаря, Вася увидел, как избивают человека. Трое одного. Или убивают. И человек кричит: "Помогите!"
   Вася, бросив сумку и Веру, кинулся туда, молодой был, горячий, сильный. Не знал он никогда никаких приёмов. Что ему приёмы с его гирями-кулаками! Трах одного  –  трупом! Трах второго. Увернулся, гад и сзади  –  резкая боль в левом плече.   
    Ах, сука! Нож! В сердце метил! Ну получите! Он хватает двоих за руки, но один успевает еще раз всадить нож. Метил в живот, но Вася высок, он подставляет бедро. Рывком дёргает этих штопанных гандонов и бьёт их лбами, и выворачивает и ломает им руки. Получите! Не жильцы вы больше на этом свете...
И хлещет кровища собственная, заливая новенький порезанный финский костюм. И хлещет из носа и рта кровь у того, кого он спас, и качается этот мужик, и не в себе, и благодарит; и плачет, не веря, что спасен. И Вера с сумкой здесь же, вытирает кровь, охает. И все они оказываются всё-таки в каюте, в капитанской, на судне у Аркадия. И пьют до утра...

   Вот так началась дружба. Кровная. Моторист и капитан дальнего плавания, который, впрочем, сам начинал с моториста. Одному льстило, что он рядовой моторист, а приятель у него  –  капитан. Другому в обществе такого здорового парня было всегда спокойно и безопасно.
Работали они в разных пароходствах, но Аркадий убедил товарища, что его пароходство гораздо перспективнее  –  из-за границы не будешь вылазить. Вася знал, что так и есть, он и сам мечтал бы там работать. И Аркаша устроил  –  блат, взятка...   
   Они даже успели сходить вместе в один рейс на судне, где Аркадий был кэпом, а Вася  –  мотылём. Рейс отличный подучился. Потому что когда твой друг капитан – это уже совсем иное дело. Потому что у него трехкомнатная каюта с ванной и туалетом. И полный бар законной выпивки, а не какой-то там нелегальной, которую надо прятать по рундукам. Представительская. И буфетчицы... Они уважают тех мотористов, у которых друг капитан этого же судна...

   А после веселого рейса Аркаша вылетел с пароходства. С волчьим билетом. Без права работать капитаном и штурманом на судах дальнего плавания. Аркаше доверили теперь только катерок портофлота. Капитань на здоровье, вози партийных начальствующих боссов на рыбалку  –  с водкой и шлюхами...
   Потому что Аркадий хоть и закончил высшую мореходку, хоть и старше на пять лет, а наивен был еще в ту пору!... Впрочем, как почти все. Читал Аркадий в ту пору газету "Правда" – орган ЦК КПСС. И как раз после их совместного незабываемого рейса, Аркаша на беду свою купил в киоске эту самую "Правду", завернуть что-то надо было. И попалась ему на глаза в этой самой "Правде" статейка: "Американский моряк".
Ну как же советскому моряку да не прочитать эдакую статейку про американского коллегу? Тем более что эта самая "Правда" вполне правдиво описывала условия работы и зарплату американского моряка, рядового и комсостава. Аркаша, хоть вроде и грамотный, и в мореходке даже астрономию изучал и по-английски неплохо бормочет, а статейка в газетенке его все-таки ошарашила. Такая разница в уровне зарплаты и жизни у их кэптэнов и наших кэпов!
    Вырезал наивный капитан Аркадий  /вот и верь, что евреи хитрые и умные!/ статейку, и попёр в управу за получкой. И статейку всяким встречным знакомым показывает: вот, полюбуйтесь, как они там за рейс получают, и как мы... Если уж это "Правда" пишет, то уж вообще...
   Получил Аркадий зарплату, статейку кому-то отдал и забыл о ней. Но через два дня ему напомнили. В Управлении Комитета Государственной Безопасности...

   А Вася, между тем, рассказывал свою вторую историю  –  недельной давности. "Ах, Васёк, Васёк, как ты наивен! Как весь советский народ..." –  в свою очередь думает Аркадий, глядя на приятеля.
   – ... И остался без гроша. Что делать? Зафрахтовался на сухогруз. "Коммунист" называется, восемь месяцев, понимаешь, восемь месяцев! Во всем себе отказывал, ни банки пива, ни сигареты! Вкалывал: и на зачистках трюмов, и на выгрузках, и ремонт... Да что тебе говорить, сам знаешь. И вот сделали специальный заход в Японию, чтоб машины взять. А я же в первый раз, раньше на других линиях да и раньше же знаешь, не разрешали машины везти... вобщем, повезло, приобрел тойотовский джипер. Не совсем новый, но "Круизёр", тёмносиний...
     Ну, что, дома не были восемь месяцев, идем счастливые, судно блестит как новенькое, на ходу покрасились. Все навострились на берег, помылись-побрились, тут идти-то всего-ничего, сам знаешь. Ждем радостные, затоваренные, у каждого по тачке, да шмутки кое-какие  –  телики, видики... И доллары остались. Да и соскучились все по родному берегу. Будь он проклят!.. ... ... ... ... ...!!!

   А дальше было так. Выйдя из Нагасаки в восточно-китайское море, а затем в Корейский пролив, они пересекли Японское море, зашли в свои воды, обогнув мыс Поворотный и, наконец, прошли морские ворота города Владивостока, как всегда запросив разрешение у пограничников.
Они вошли в свой родной пролив Босфоро-восточный в своём родном заливе Петра Великого. Диспетчер по рации приказал им стать на рейд в восемнадцатой точке, поскольку пока стояночных мест на причале нет. Ждите.
   Ну что ж, –  есть, так точно, как прикажете, хотя многие семеные и не на рейде бы им торчать, а скорей домой! Но палубная команда уже бегает, суетится, уже вот-вот смайнают якоря.
   Ничё, на рейде так на рейде! Сейчас поймаем катер, и на хауз! На рейде так на рейде, на своем рейде! Вот он, такой знакомый родной остров "Русский"  –  зеленый еще весь, осенний.   
   Э-эх, вот они, неизгладимые из памяти моряцкой бухты свои: малый Улисс, Большой Улисс, Патрокл! Вот они, свои дома на берегу, свои дымы. Нам дым отечества и сладок, и приятен! Эх, сейчас, сейчас, скорей, вон и катера шаровые топают, сейчас, якоря на дно  –  и домой!
   Но что это? Какие-то не такие катера, вообще-то, катера обыкновенные, советские. Два морских буксира. Но почему на баках того и другого  –  а они заходят сразу с двух бортов, почему стоят эти, в спортивных костюмах и кожаных куртках, с уголовными тупыми рожами? Капитан рассматривает их в цейсовский бинокль. И видит у некоторых... обрезы, топорики, ножи...
   "Боцман, отставить! Поднять и закрепить якоря!" –  Приказывает капитан по трансляции. И даёт в машину  –  полный вперед! По рации связывается сначала с диспетчером порта: "На нас напала банда, пришли отбирать вещи и деньги, разрешите швартовку в порту?!"
   Ответ диспетчера порта: "Помочь ничем не можем. Сообщаю частоты Управлений Внутренних дел города и края. Обратитесь к ним".
   Советское российское судно "Коммунист", в советских российских портовых водах советского российского города Владивостока, средь белого дня, на глазах у офицеров высоких чинов пограничных войск /недавно принадлежащих КГБ/, наблюдающих в бинокли и локаторы, полным ходом, вспаривая форштевнем советскую соленую водицу, под улюлюканье бандитов с катеров, бежит, рыскает в стороны... А катера не отстают, вот они, рядом, и орут с них смурные рожи матами, и выкрикивают имена и фамилии членов экипажа дизельэлектрохода "Коммунист". И бледнеют моряки на "Коммунисте". Есть от чего побледнеть...
   "Эй, Петрушенко, готовь тачку! А то я твою Люсю поимею в зад и в рот!" – нагло ржет поганая фиксатая харя с катера, и в дополнение называет точный домашний адрес Петрушенко, место работы его жены Люси, номер детского сада, в который ходит пятилетний сын Вовка... Побледнеешь.

   А радист наяривает. В Управление МВД города Владивостока. Помогите! Ответ: "Помочь ничем не можем, нет людей". Просто, ясно, лаконично.
   В Управление МВД Приморского края: "Помогите!" Ответ: "Обратитесь в МВД Владивостока". "Да мы только что обращались?!" Ответ: "Ну, а мы что? У нас нет своего спецназа..."
   Просто и ясно, товарищ генерал. В КГБ: "По-мо-ги-те!!!"
Ответ: "Охрана судов не входит в компетенцию органов безопаснос¬ти". Можно считать за юмор.
   К военным пограничникам, они совсем рядом, в нескольких сотнях метров: "Помогите?!"
   Ответ: "А мы чё? мы ничё..."
   В конце концов катера слегка поотстали  –  после того, как "Коммунист" вплотную подошел к стоящему на рейде советскому русскому крейсеру: с двумя тысячами матросов на борту и с полным боевым набором автоматического стрелкового, артиллерийского и ракетного ядерного оружия.
   Экипаж срочно решает: оставить на борту вахту, а остальным добраться до берега и все-таки найти защиту у властей, в конце концов! К самым главным, в конце концов! Всем экипажем, в конце концов! Вон и баржа какая-то самоходная, сейчас, мы ей бутылки заграничные, давайте, с каждого по бутылке, эй, на барже! В конце концов!

   Сорок человек прыгают на баржу. У каждого в руках по две полные сумки – всё мое ношу с собой. Жаль, нельзя машины прихватить. Доллары тоже с собой. Поехали, кэптэен! Но что это?! Открывается люк и… из него вылазят эти самые, кожаные, с дубьём, обрезами и топорами. Вообще-то их немного, всего пятеро. Но экипаж…
   Да нету его, советского экипажа, нету его, хваленого советского коллектива! Не воспитали их целые поколения нахлебников-помполитов – бездельников, бабников и алкашей.
   И экипаж – стадо трусливых ничтожеств-одиночек, каждый из которых попал в это и н т е р е с н о е  пароходство разными  и н т е р е с н ы м и  путями, стоит на дрожащих ослабевших ножках, запихивая этими побледневшими ножками свои баулы подальше от пронырливых моргал боевиков.
    Стоят сорок крепких, здоровенных мужиков – каждый сам за себя, каждый, как умел, делал за бугром свой бизнес. И каждый знает, что есть среди них стукачи из КГБ и от этих, кожаных.
    Но каждый из сорока трясущихся за свои шмутки, доллары и шкуру, не знает многого, а точнее – ничего. Только подсознательные догадки – на уровне мозжечка, рождаются и отлетают далеко, высоко, вникуда, вникому…
Но в туманном тёмном мозжечке шевелятся какие-то дяденьки в генеральских мундирах МВД  и КГБ, змеится всё кубло породнившейся местной власти – и не местной.
   У власти всё еще придурок Горбачёв. Но никакой власти уже в стране нет. И самые подлые-умные поняли: надеяться не на кого, без денег – пропадешь. Но все природные и материальные ресурсы пока еще государственные. Еще не пришло поколение беспредельщиков – кремлёвских и «малинных». Они вот-вот появятся, поубивают десятки тысяч старых директоров, судей, прокуроров и захватят нефть, газ, металлы, всё – бесценные земные народные сокровища.
   А пока… Надо же с чего-то начинать, пусть с мелочей, но жизнь идет и пора, пора получить своё…
И забурлил поток из десятков, сотен тысяч авто японских фирм: "тойота", "мазда", "ниссан", "хонда", забурлил широкий поток на платформах железнодорожных и в отсеках грузовых военных суперсамолетов "Антеях", туда, туда, на дикий советский запад, через военные и правительственные аэродромы... Там эти японские штучки в тридцать-пятьдесят раз дороже.
Есть новюсенькие, с магазина, а в основном – сэконд хэнд – следующие руки. Бэ-у по русски, бывшие в употреблении. Ездили на них аккуратнейшие япошки по идеальным пластмассовым своим дорогам, каждую пылинку сдували, но пришли новые модели, новые моды, и этот неплохой еще кар надо на свалку, да еще платить за утилизацию. Но приходит дилер и забирает – для русских...
   И сбылась русская мечта – машина! Да не "фиат"-"жигули" образца 1966 года, а современная шикарная тачка. Ну, пусть уже и не очень в Японии современная, но все же не проклятые "жигули"!
   Хочешь – сам моряк катайся, хочешь – продай, заработал своей жизнью, годами скитаний по морям-океанам, без семьи, без детей, без земных простых и непростых радостей...
Заработал за нищее ничтожное детство, заработал за позорную символическую зарплату, заработал за всегдашнее и вездешнее хамство и грубость в Стране Дураков и Негодяев, заработал за вечный страх говорить что знаешь и думать как хочешь...   
   Заработал ничтожную стодолларовую жестянку на колесах. Бывшую в употреблениям лет пять или десять... Для многих в нищей стране – предел мечты, целое состояние.

   Но шевелится ненасытное прожорливое властно-преступное кубло. Все-то ему, змеинному, мнится, что мало нахапало. И поглядывают дяденьки в генеральских мундирах на золотые швейцарские часики: что ж этот, твою мать! Уголовник Мохнатый ничего не сообщает по своей портативной импортной радиостанции "Кобра"?!
   Ага, вот и Мохнатый вышел на связь. Сколько, говоришь, выбили? Семь штук? Ладно, отваливайте. Оставь человек пять в порту. Мы их арестуем для порядку. Часика на два.
    Но как же можно забрать машину, когда она на судне? Да очень просто!

    Вот, среди сорока бледных, с дрожащими коленками, стоит и Вася, да, тот самый, который десять лет назад бросился на три ножа и уложил их хозяев. Тот, да уже совсем не тот! И хотя за эти годы он не стал слабее, наоборот, стальные мышцы его бугрятся еще рельефнее, потому что двухпудовые гири Вася держит в каюте не для понта, но сейчас он не бросится кого-то защищать. Бесполезно. "Пол страны – палачи, пол страны –стукачи..." Кого защищать?!
   Вот к Васе направляется один из блатных с широкой поганенькой фиксатой улыбочкой. Боковым зрением Вася наблюдает, как бьют его товарища, моториста Колю. Бьют пока аккуратно. Сначала поддыхло, потом ребром тренированной ладони – по шее. Упал. Пнули пару раз в бока...
   – Каво я вижу, братан! Вася Иванов! – Орёт блатной и протягивает ручонку. Вася видит его впервые, руку в ответ не подает, но начинает понимать – не на уровне мозжечка, что дело у них поставлено серьёзно. У них есть даже фотографии, вон как безошибочно подвалил…
   – Не узнаёшь? Ну и не надо. Давай побазарим, отойдем немного. Вася отодвигается от толпы. – Слушай, "Лэнд Круизер" тачка неплохая, конечно... – блатной испытующе ловит Васин взгляд: видишь, всё-то нам известно, так что смотри, с кем дело имеешь. – Ну, сколько хочешь?
   – Нет, я не продаю.
   – Двести. Последний раз предлагаю. – Угрожающе скалится блатной, а Вася видит, как бьют еще двоих, уже с кровью, и еще он видит, как от крейсера прёт мотобот, на нем офицер и человек пять матросов с "калашниковыми". Но увы, мотобот берет курс левее, в сторону города.
   – Или вариант – получаешь взамен "Кароллу", – продолжает блатной, зыркая на мотобот.
   Лицо Васи наливается кровью. Кулаки тяжелеют и наполняются бесконечной силой. Блатной понимает, что может стать инвалидом или покойником, отваливает, пообещав: – Ну, мы еще встретимся, Иванов...
   – Заберешь кроссовки, – слышит сзади шепот Вася, оборачивается, видит, как Сидоренко Саша, третий штурман, в спортивном костюме, в носках, с бутылью китайского самогона – "бренди", пригибаясь за спинами стоящих, скользнул к низенькому фальшбортику, перегнулся и нырнул. Отчаянный! Вода холодная, октябрьская. А Саша плывет навстречу военному мотоботу, машет рукой с бутылью – стойте!
Офицер и не собирается ввязываться во всё это – команды такой не было. Да и вообще... Но матросы сами подруливают бот к плывущему, затаскивают его на борт.
   Нет, не защитили советские российские военные моряки, вооруженные мощным стрелковым оружием советских российских гражданских моряков. Почапали в порт. Но третий штурман Саша, дрожа от холода, слегка погревшись с военными китайским "бренди", добрался всё-таки до майора милиции, начальника дивизиона охраны порта, тот первым делом поинтересовался: сколько машин на борту? Шестьдесят? По десять тысяч за охрану с каждой. Такая такса на сегодня, – сказал майор милиции и выделил двух молоденьких милиционерчиков, которые сторожили в порту дырки в заборах.

   Ну, а там, на барже? К ней подлетает быстроходный катерок и уголовники смываются. Дело сделано. Семерых моряков они запугали и принудили продать машины по символической цене. А сорок российских мореходов – униженных, обплёванных, избитых, – решают возвратиться на судно, там не так страшно.      
   Дизельэлектроход "Коммунист" продолжает галсы по рейду. Те два буксира с другими бандитами продолжают гоняться за судном. Да, конечно, эти бандиты сами по-себе. Лохи. У них нет прикрытия на верху...
   Через пару часов прибывает на катере штурман Саша и два милиционера. У них – по пистолету "макарова" и по мелкокалиберному автомату "калашникова".
   Ура-а, спасены! Бросаем якоря! К судну опять подваливают всё те же буксиры, кожаные забрасывают "кошки" на фальшборты и лезут по канатам. Пираты! Экипаж попрятался по каютам. На палубу, из кают-компании, где их ублажали деликатесами, выскакивают молоденькие напуганные милиционерчики. "Назад!" – кричат они.
   Но бандитам по фиг. Они уже на палубе. Они прут на милиционерчиков. Здоровенные качки. А милиционерчики худенькие, хиленькие. "Назад ... вашу мать!!!" – орут милиционерчики, сдергивают автоматы и шмаляют. Поверх голов. И бандиты, молодые неопытные сопляки конца "перестройки", с топорами, дубинами и муляжами обрезов, прыгают вниз, в холодную воду...

   Уря-я-я! Мы победили! А теперь, товарищи моряки, соберите по десять кусков с носа – за услуги. Нет, нам пойдет мелочь. Сколько здесь? Пятьсот тридцать? А почему не шестьсот тысяч? А-а, семеро уже... сдались. Нет, нам пойдет мелочь, а остальное начальству, наверх... Наверху всегда выигрывают...
   И пока милиционерчики мусолили в кают-компании кучу рубликов – пересчитывая, а потом пытались выторговать свою долю в долларах, там, наверху, в золотопогонных мундирах, дали приказ: а пришвартовать дизельэлектроход "Коммунист" к причалу! Всё, дань по всем каналам с помощью бандитов и милиции собрана, надо и морячкам дать отдохнуть, тем более что и родственники на причале встречают. С оркестром...

   Славный советский /или хрен каковский!/ российский дизельэлектроход швартуется в родном городе, оркестр духовой справно наигрывает торжественные платные марши. Родственники не могут оторвать глаз от огромных сумищ иностранных, возле которых приклеились на палубе с кривыми улыбочками /кое-кто почему-то прикрывает платочками носы и рты.../ морячки.
   Ох уж, скорей бы уж, что там у них, родных, в сумках-то, уж... А еще на причале полно... всякой разной милиции. Даже и отряд особого назначения. Здоровые ребята. Вылитые "кожаные", только форма другая: бронежилеты и оружия – до зубов. И где же ты раньше был, отряд милиции особого назначения? Тут же и страховые агенты: угонят тачку с причала, так если успеешь застраховать – хоть что-то получишь. Когда-нибудь. По старым доинфляционным ценам.
   И таможенные шлюшки здесь же. Воры в погончиках... Ба-а, тут и сам уголовный "авторитет", один из  н а с т о я щ и х  руководителей города и края, двадцать лет в общей сложности отсидевший за грабежи и убийства господин Мохнатый.
А где же его люди? Те быки, что вышибли семь лучших каров из морячков диэельэлектрохода "Коммунист"? Да они уже на судне. Раньше таможенников. Они уже сунули запуганным избитым морякам гроши – по двадцатой части истинной стоимости и уже выгружают с в о и  авто – в первую очередь. Крановщик во всю крутит педали...
Ба-а, а это кто же подходит в такой строгой пугающей милицейской форме к главарю городских бандитов Мохнатому и с холуйской заискивающей улыбочкой протягивает ручонку? Да это простой обыкновенный советский полковник из краевого Управления Внутренний Дел. Товарищ Н.
Отдела по борьбе с организованной преступностью еще не существует. Он появится лет через десять, когда сама Организованная преступность и создаст в одном из своих филиалов – в милиции, такой  л о х о т р о н н ы й  отдел. А пока товарищ Н. числится начальником по связям с общественно-стью. Очевидно, с уголовной. И пришел он сюда за долей для своего начальника, генерала...

   Ну, а это что за людишки?! Что за рожи безмозглые тут мельтешат?! – Грозно хмурится полковник товарищ Н. А-а, да это лохи, вон они, в мокрых штанах, те, которые неорганизованные, которые  н а м  дань не платят ... вашу мать! Как в порт прошли ... вашу мать! Эй, изгнать! Арестовать ... вашу мать!
   Но лохи они и есть лохи. Вот, ломанулись, беспредельщики, на судно. Козлы наивные. Думают, что они такие крутые и борзые каратисты. А какой-то мужик, плюгавый такой, в гражданке, говорит им тихо так: стоять!
   "Чё-ё, мужик?! Пшёл на х...! Да мы те щас..." – и лохи пытаются сделать резкие телодвижения. Но что взять с лохов? Ведь они не знают ничего. Не то, что всей с и с т е м ы, но даже капитана уголовного розыска Смирнова. Зато капитан Смирнов знает многое и тем более – свое дело.
   Неуловимый для постороннего взгляда мощнейший удар – и один лох перемещается на четыре конечности. Одновременно нырок, удар – и второй лох сидит согнувшись, икает. И через секунду у каждого на лапке по браслету.
И вот сюда, сюда, к мусорному баку, ближе, козлики! Щёлк. И наручники пристегнуты к баку. К мусорному. Так вы на кого ручонки подняли, сопляки? А? Не знаете? Ну так сейчас узнаете.   
   И капитан Смирнов учит лохов уму-разуму. Серия унизительных ударов, так, в одну десятую силы. Метелит капитан Смирнов начинающих ублюдков и теплеет у него на душе. Отмякает она у него, отходит. Сейчас еще немного поддаст этим дебильным качкам, снимет браслеты, поблагодарит их и отпустит на все четыре.
   Спасли его пацаны... Ведь не спектакль он устраивает для народа и начальства, не свое служебное умение и рвение демонстрирует, нет. Минуту назад, всего лишь минуту назад... он снял в кармане с предохранителя свой пистоль и двинул вон туда, к Мохнатому и полковнику, товарищу Н. И уже бы валялись сейчас два пахана в лужах собственной поганой крови, да спасибо лохам, спасли.
   Потому что из своих сорока годиков капитан Смирнов отдал милиции девятнадцать. И слишком много знает. А знает он, что живет с женой и двумя детьми в комнате площадью в восемнадцать метров.
   Знает он, что на свою зарплату может купить жене только один сапог – если месяц ничего не есть.
   Знает он, что вон те машинки помчатся сейчас без номеров на военный аэродром через все посты ГАИ. А там под парами стоит очередной грузовой самолет-гигант. Его под завязку загрузят ворованными и вот такими, как эти, отобранными машинами. Взлетит самолет во Владивостоке, а сядет, например, в Чкаловске – на спецвоенном аэродроме в Москве, где стоят самолеты президента...
   И еще капитан Смирнов распрекрасно знает, кто такие Мохнатый и полковник товарищ Н. И еще многое знает капитан Смирнов о кое-каких генералах. И знает капитан Смирнов, что ублюдков Мохнатого трогать нельзя – чего бы они ни сотворили. А если какой неопытный лейтенантик и тронет, и умудрится даже в следственный изолятор посадить, то преступник выйдет на свободу через двадцать минут...

   И еще капитан Смирнов знает, что завтра с утра он подаст рапорт об увольнении. Потому что капитан Смирнов себя знает – он уже не сможет сдерживать свои з н а н и я. Он возьмет автомат, личные гранаты, пойдет в Управление и...
   "Топайте, пацаны! И не суйтесь туда, куда вас не приглашали..."

   С капитаном Смирновым я познакомлюсь через несколько месяцев. Мы будем пить пиво в грязной, воняющей мочой и весенней сыростью подворотне, и бывший капитан, а в настоящем грузчик в бандитском гастрономе, кое-что поведает безработному голодающему писателю...
   А между тем та, ради которой я зашел в этот притон, появилась в дверях – в коротком чёрном кожаном плаще, в высоких черных кожаных сапогах, рассеянно взглянула в зал и вошла в какие-то боковые двери. Меня она не заметила или не узнала. А я слушал внимательно продолжение Васиной истории и умудрился просмотреть ее приход.
    – ... И вот, понимаешь, ОМОН запросил за охрану – до гаража или стоянки еще по пять кусков. Да крановщик, да страховка, да таможня… А откуда столько... В рейсе мы рубли не получали, а валюту – хрен им! Короче, сел я без всякой охраны, отогнал на стоянку. Прихожу через день – сняты два задних колеса и заднее стекло! Я хватаю этих... сторожей, и тут подваливает тот, который на барже подходил. Смеется, козёл. Суёт какую-то мелочь за джип, мол, покупаю. А машина-то дорогая...
- Д-д-д-д-да, с-с-сейч-чч-час о-о-она д-д-дорого... – пытается подтвердить Аркадий.
   – Слушай, да что ж с тобой сделали, а? У тебя же и в помине никакого заикания не намечалось? – Вася сочувственно смотрит на приятеля, а тот не только сильно заикается, но и голова слегка трясет¬ся. В сорок три года...
   – Н-н-ну и-и-и в-в-взял д-д-деньги?
   – Нет. Сошлись на том, что они мне дали "Карину" взамен. Не новая, но ничего.

   ... Получил Аркадий зарплату, статейку отдал кому-то и забыл о ней. Но через два дня ему напомнили... В Управлении КГБ.
По трансляции на весь порт объявили: капитану такому-то явиться в отдел кадров. Он поторопился – с надеждой на хороший рейс, обещали ему. Но в кадрах его встретили прохладно. И отправили в КГБ. Оно располагалось в центре города в новом многоэтажном комфортабельном здании, где, как слышал Аркадий, есть и подземный тир, и камеры для пыток...
   Его проводили в кабинет номер десять. – А-а, морской волк! – Так его поприветствовал молодой человек с погонами капитана. – Садись. Как говорят в МВД – раньше сядешь, раньше выйдешь, – сразу на "ты" и с "тонких" намеков начал капитан, симпотяга парень, даже с некоторым перебором, со слащавостью в физиономии, с эдакой всегдашней лизоблюдской угодливостью перед вышестоящими – "чего изволите", и с любой непредсказуемой пакостью для нижестоящих, – так почему-то сразу определил его Аркадий. И не ошибся. Ох, как не ошибся!...
   – Так как там поживают американские моряки? А? – Спросил ехидно капитан Красных. Он всё-таки оказал любезность, представился сквозь зубы. Аркадий сразу не понял, но Красных уже помахивал какой-то бумажкой. Это была та самая, вырезанная Аркадием статья... Из суперкоммунистической газеты "Правда" – органа ЦК КПСС.
   – Да... Вот... Там написано, – пробормотал Аркадий, всё-таки не понимая: что, из-за этой ерунды?! Да не сам же он написал эту статью!
   – Хм, написано. А кто дал тебе задание – ходить и вести пропаганду? А?!
   – Ккккакую пропаганду?
   – Самую прямую, вражескую пропаганду!
   – Да как же? Ведь я не сам... там же... Это газета "Правда".
Орган ЦК КПСС...
   – А ты ЦК КПСС сюда не путай! – Вдруг визгливо заорал гэбэшник: привалила шара показать дурь и власть. – Короче так, т о в а р и щ  капитан. Мы живем не в дикие времена. Сегодня у тебя есть выбор, сегодня у нас на дворе год 1982, а не тридцать седьмой, хе-хе, цивилизация! Вобщем, так, выбирай: или статья УК 58  – десять лет лагерей, откуда ты не вернёшься... Или вот этот твой дипломчик останется у нас, а ты сейчас придешь в кадры и напишешь заявление: в связи с неудовлетворительным состоянием здоровья прошу перевести меня в портофлот.
   Перед носом Аркадия помахали его морским рабочим дипломом и даже – его трудовой книжкой! И он начал осознавать наконец, что это не дурной розыгрыш неограниченной зарвавшейся власти, нет, это и есть настоящая реальность! Реальность абсурда и непонятной для него логики запредельного, из мира кривых зеркал, заведения. О р г а н ы...
    – А... я могу обратиться к вашему начальству?
    – Ха-ха-ха, дорогой мой, конечно! Обратиться можешь, но у нас т а к  не принято. И высокое начальство опять же пошлет ко мне. Не я твой вопрос решил, не я. Начальство и решило.
   – И все-таки... Я... Я не понимаю?...
   – А что тут понимать? Вы, капитан дальнего плавания, ходили по Управлению пароходства, подсовывали под нос всем встречным эту статейку и восхищались американским образом жизни. Так?
   – Ну... Я просто сравнил. Это напрашивается, там же о моряках сказано...
   – Сравнивал, значит, восхищался. Пропагандировал. Пароходство – объект особый. Люди постоянно бывают за границей. Где гарантия, что вы, причалив завтра где-нибудь в Америке или Австралии, сойдете на берег и вернетесь на судно? А не запросите гражданства ихнего? И политического убежища? А? И опозорите нашу родину, весь Советский Союз?!
   – Да... да с какой стати?! Да я много лет плавал мотористом и... учился заочно и… в Америке бывал… и где угодно и… Да у меня жена, дочь…
   – А я вот нигде не бывал! И ничего не сравниваю! Получаю своих двести, ношу вот этот мундир и не надо мне ихнего барахла! Кстати, жена у вас русская, а вы по национальности  еврей. Может, вас на историческую родину потянет?! Вы потеряли доверие, и мы не можем допустить вас к работе капитаном советского судна! Так что вы выбрали, Аркадий Алексеевич? Статью УК 58 или катерок в портофлоте, а? Катеро-ок, рыба-алочка летом, сутки через трое работенка, а, что еще надо советскому человеку, а?
   Аркадий «выбрал» катерок… Ему еще пришлось написать в том же кабинете нечто вроде покаяния: такого-то числа зачитывал такую-то статью и высказывал свое восхищение зарплатой американских моряков…

   Запомнился Аркадию тот день еще тем, что когда он вышел из Комитета Государственной Безопасности Приморского края на улицу, то вдруг понял, почувствовал  н о в ы м  зрением, новым даже нюхом, что  н и к о г д а  уже не сможет быть здесь своим.   
   Трамвай ползет. Уже не его трамвай. Чужой. Не иностранный – ч у ж о й. Вот пешеходы. Кто они? Стукачи все? Сексоты? Или как там, у  н и х? Вот плакат, красная жесть с белыми буквами: «НАША  ЦЕЛЬ – КОММУНИЗМ!» Чья – наша? Какая – цель? Какой – коммунизм? Словно впервые прочел примелькавшуюся с детства фразу-тарабарщину.
   Только что, час назад, он был  з д е с ь  своим, как рыба в воде. И то, что он еврей… Да в конце концов ерунда, мать у него украинка. Нет, не в этом дело. Но в чём?! Да, слышал о сталинских концлагерях и репрессиях. Но их семьи это не коснулось. Там какой-то Солженицын еще… Ну, было и прошло. Да, бывал в богатых странах: в Канаде, в Австралии, в Штатах.    
   Бывал – громко сказано. Пришвартовались – на берег только группой, каждый должен присматривать за другим. Туда – нельзя, сюда – нельзя. Ни в кабак, ни в гости к эмигрантам русским.   
   Прошвырнулись по уцененным магазинчикам – и на судно. Да, там, за бугром, всё блестит, всё шикарно: электроника, тряпки, машины. Потом возвращаешься в Союз, на помойку: в убогость, грязь, хамство, отсталость. В другой, прошлый век. Через неделю привыкаешь, как будто так и надо. Своё, родное...

   Был как все, не рассуждал, не читал каких-то там запрещенных книг, не рассусоливал о политике и правителях. Жил себе. Плавал мотористом, получал ничтожные копейки, в загранке удавалось сэкономить и купить что-нибудь из тряпок. Женился. Квартиры нет. Снимал фанерные времянки-сарайчики. Сам в море, жена с ребенком – в фанерном домике. Застудилась зимой, рак груди... отрезали одну...
   Жена с высшим образованием, заставила и его учиться. Он и не думал никогда, что будет капитаном. Помогала ему по математике и физике. Считается – бесплатное образование. Но он работал и учился. Вкалывал на государство за ничтожные гроши, по ночам зубрил науки. Жена получила маленькую комнатку – с подселением. А он получил диплом и пошел работать сначала штурманом, а потом и капитаном китобойного судна. Жуткая работа! Небольшое суденышко, по океанам... Качка даже в штиль... И не такие уж великие деньги... А потом – международный запрет на убийство китов...
   За счет неофициальных доплат /за доплату полагалась тюрьма!/ с помощью нескольких обменов, постепенно, за много лет, увеличили квартиру до трехкомнатной.
    В общем, жил как все. Никуда не лез и понятия не имел ни о каких таких... За что же  т а к  с ним?! Почему?! Почему именно с ним?! Ни с того, ни с сего?!

    Запомнился Аркадию тот день ощущением дурного фантастического сна. И еще тем, что он пришел на судно, пригласил к себе в каюту старпома, стармеха и двух штурманов. Они пили всю ночь. Все знали, что он сдает судно и уходит, но никто, в самом распъяном виде не обмолвился ни словом о его уходе и о КГБ. Потому что знали также, что один из них – стукач из      о р г а н о в. И знали они, что любой, и стукач в том числе, завтра может оказаться таким же изгоем, как их уже бывший капитан. Пили всю ночь и не пьянели.
    С Красных, уже подполковником, Аркадий встретится через шесть лет...

   Через несколько секунд вялотекущая атмосфера кабака "Пучина" вдруг мгновенно раздуется белым резиновым пузырем и лопнет с оглушительным хлопком. И там, под старым тягучим временем-пространством, обнаружится новый слой бытия – как новая тонкая розовая кожа, но всё с тем же неизменным рисунком.






                МЕДИТАЦИЯ – 1.

                Люди устроены так, что они непременно хотят   
                знать, как они устроены.

   ... социальное – сиюсекундно, преходяще, ледяной узор на стекле, обманчивый рисунок стёклышек в калейдоскопе, оно было бы недостойно бумаги, если бы не повинность писателя – отображать текущий момент.
   Никакой гений не в силах из фраз создать новую челосферу бытия.  Литература течет в общем потоке всех изменений: вкусов, понятий, психики, науки, техники. Литература не создает новых сущностей – новые сущности формируют новую литературу.
   Литература закрепляет в сознании психические штампы текущего времени и настолько усердно и постоянно обновляет язык и стиль, что сама устаревает также быстро, как и те проблемы, которые она описывает. Но всё, что существует – существует...

     И с к у с с т в о – в ы с ш а я  ф о р м а  у д и в л е н и я  ж и з н и  п е р е д  с о б с т в е н н о й  б е с с м ы с л е н н о с т ь ю.

   Век за веком, строка за строкой, абзац за абзацем, литератор за литератором, надежда за надеждой: вот, еще слово, рассказ, роман и... И я собственным неповторимым стилем, мышлением, философией, новой необыкновенной вязью слов, их расстановкой, знаками препинания – разомкну свою надоевшую оболочку одиночества и проникну в другое "я", в резонирующую душу читателя, и вместе: я-творец и он-читатель, вырвемся мы не только из пожизненно сковывающей нас кожи-тюрьмы одиночества, но и взовьёмся и проникнем в то фантастически-чудесное, которое как будто всегда близко, рядом с нами!
   Вот же оно, еще чуть-чуть, еще слово, фраза – и рукой-мыслью коснешься ТАЙНЫ, единственной ИСТИНЫ!!! И вылетишь из глупого дурного быта, из ничтожных проблем своего времени, из несовершенства трехмерного мира-мышления! И помчишься в сверкании счастья, радости, освобожденного духа к Высшим Разумам, к уже не тайным Смыслам Бытия, к мировой, всё понимающей Душе...

   Но увы. Наши литературные произведения устаревают и ветшают также быстро, как и История, которая всегда превращается в наивную инфантильную сказку – при всей её абсурдной жестокости.
   Наши слова еще более иллюзорны, чем мы сами. Мы не в состоянии из слов сотворить будущее, построить переход в трансцедентный мир и, тем более, с их призрачной помощью подключиться к Разуму Создателя. Наши слова – наши предки, ибо пришли они из далекого дикого невежества. И наша наивная литература – лишь зыбкий мостик между выдуманным прошлым и несуществующим будущим.
С помощью слов мы можем лишь поддерживать иллюзию нашего сиюсекундного бытия.
   Каждый талантливый человек понимает, что его НЕСОВЕРШЁННОЕ в бесконечность раз более грандиозное, величественное, гениальное и полезное, чем совершённое.

Г е н и а л ь н о с т ь – э т о  к о г д а  д о х о д и ш ь  д о  т а к о й  с и л ы  т а л а н т а,  ч т о  о с о з н а ё ш ь  с в о ё  б е с с и л и е.

   Осознание того, что ты лишь очередное звено в бесконечной цепи, и не суждено выйти за пределы твоей д а н н о с т и, ибо в твоем мозгу поставленны временные ограничители создателем, казалось бы, должно заставить земного творца отказаться от творчества.
    Но тончайшие Флюиды предчувствия говорят иногда: а может быть совсем скоро ЦЕПЬ изогнется, сделает петлю, и ты, твое звено, станешь вровень с концом этой цепи или началом? Скачок во Времени ли, в Пространстве, в Мире Ином ли, да, пусть он называется Смертью... Ты расстанешься с телом, но там, т а м... ты встретишься со своим НЕСОВЕРШЁННОМ! Со своими Истинными, Настоящими, Конечными возможностями...

   Еще одна сладкая иллюзия. Пусть так. Но каждый творец знает, что он – лишь рупор, динамик, проигрыватель. Он – ожидаемая сущность человечества. Обязательная его составляющая. Нельзя изъять из нас Шекспира, Достоевского, Чайковского и всех остальных гениев. Без них что-то было бы совсем не то, не здесь и не с нами,  н е  в  э т о м  м и р е.
Всё происходит так, как происходит.
   Творцам рангом помельче остаётся уповать на то, что всё НЕСОВЕРШЁННОЕ ими заложено в других, еще не родившихся головах, и обязательно состоится. Потом. В  с в о ё  в р е м я.

Н е т  п р е д е л а  с о в е р ш е н с т в у  –  п о т о м у  ч т о  н е с о в е р ш е н с т в о  б е с п р е д е л ь н о!

   "Как жаль, что человек не выразим словами – там, где кончаются слова, там начинаемся мы с вами.
   Как жаль, что то, что называем мы любовью – игра гормонов наших с нашей кровью.
   Как жаль, что женщина с мужчиной никогда не смогут слиться воедино навсегда.
   Как жаль, что Бог – всего лишь миф и сказки, и не дождаться нам его вселенской ласки.
   Как жаль, что жизнь – лишь тонкий слой тумана из нашей глупости и высшего жестокого обмана!
   Как жаль, что в нашем мире настоящих истин нет, а есть лишь кухня, туалет да философский бред.
   Как жаль, что так всегда близка черта, где только черви есть и больше – ни черта!
   Как жаль, что нет для нас других времен, пространств, чудес, как жаль, что мы есть только то, что есть.
   Как жаль, что мы для опытов лишь чьи-то мыши в клетке навечно заперты на крохотной загаженной планетке.
   Как жаль, что мы уже не дети, как жаль, что ничего не жаль на этом свете..."


                ОДИНОЧЕСТВО.

                Одиночество может сделать с нами такое,
                чего бы сами себе мы никогда не позволили.

   Она продвигалась сквозь осень, через октябрь, по центральной старинной улице, внедряясь в многотысячный поток инопланетян: невидимкой – в надежном скафандре, просачиваясь мимо тел и взглядов, среди нереальных домов, наполненных непонятной чужеродной жизнью, среди цветных блестящих железок-машинок, среди самцов и самок, спешащих друг к другу – к их неведомому счастью...
   Синеющее октябрьское небо, фосфоресцирующая солнечно-серая голубизна бухты Золотой Рог, проглядывающей в просветах между зданиями: и мелькающие машины, и ползущие переполненные трамваи, и воздух осени, нагруженный морем, смогом и близкой тайгой с мыса Песчаного, и пёстрые разнополые и разновеликие тела горожан – всё это повелительно, беззвучно, но слишком громко кричит: Живи! Торопись! Скоро зима! Спеши любить! Размножаться! Ощущать каждую секунду!!!
    Её тело, надежно защищенное непроницаемым для взоров прохожих скафандром – дешевыми джинсовыми брючками и мальчиковой невзрачной осенней курткой, как никакое другое проникается природным призывом к жизни! Оно бурлится, пенится, дымится вулканами-гормо¬нами и готово бесконечно извергать кипящую лаву...
   Она представляет сейчас из себя только химическую реторту, бурлящую, наполненную жгучими компонентами, но не хватает ей всего лишь одного, самого существенного катализатора – партнера, чтобы бушующая раскаленная масса в реторте превратилась в конечный продукт – в Л Ю Б О В Ь!  Но в этом чужом городе и на этой затерянной планете, где она оказалась нечаянно, где родилась и прожила двадцать один год и вдруг проснулась и с ужасом бесконечного одиночества поняла – она здесь не своя, е д и н с т в е н н а я  такая! Потому что даже среди ей подобных не найти...

   Она возвращалась из сауны. Нет, двигалось по центральной улице, Светланской, лишь ее взбудораженное горячечное тело, а сама она, ее душа, пси-энергия, фантом – там, в парном отделении! И долго-долго еще будет витать, искать...
   Всего полчаса назад, полчаса! Не зря она вбухала последние деньги на билет! Но... если есть Бог, ведь он накажет. Наступит когда-то расплата... нельзя так...
   Она увидела эту девчонку сразу же, как только поднялась снизу в верхнее фойе. Глазища тёмные в пол лица, белейшая нежнейшая кожа, короткая юбка, ножки, фигурка... за километр несет сексом, но девчонка, лет семнадцати, наверное, еще не вполне оценивала себя. Ларису не замечала. Скафандр – просторный свитер и свободные джинсы, надежно прятали спортивную фигуру.
   Народу было всего человек десять, раздевалка пустая, но Лариса выбрала место поближе к девочке. И начался кайф... Она впитывала в себя каждую клеточку тела этого одуревающе соблазнительного цветочка, белого подснежника... Сама она не торопилась раздеваться, и девочка заметила ее лишь тогда, когда Лариса, слегка выждав, зашла за ней в одну из двух саун. Там, на самой верхней ступени, уселись потеть две жирные дамы, а девочка сидела чуть ниже.
Лариса открыла дверь и внутренне сладострастно вздрогнула и задрожала от ослепительного сияния крупных нежных белых грудей и таких же ослепляющих длинных белых расставленных ног! А девица подняла тёмные глазища, переполненные неизрасходованной многолетней сексуальной силой, и тоже вздрогнула, потому что увидела перед собой комок красиво слепленных мышц и ей на миг почудилось, что перед ней мужчина! Даже потеющие мадамы наверху примолкли.
   Лариса размыкает уста – как ни трудно ей это, привыкшей к одиночеству. Раскидывает сети разврата. Очень умело – организм сам борется за себя и подбирает слова: ах, слаба температура! О, девушка, у вас слишком нежная кожа и на первый раз много нельзя /эдак с многоопытностью спортсменки и завсегдатайки саун/. Вы часто здесь бываете? Вообще впервые? Сейчас в душ, но только без мыла! Потом бассейн, опять душ и в парную!
   Они совместно прошли все круги перед парной: душ, бассейн, опять душ, отдых в прохладной раздевалке, взвешивание. Лариса чувствует, как поддается ей Оля. Девочка. О-ля. Ой-ля-ля! Кругло, как ее ягодицы-ягодки, как молочные груди. О-ля. А Оля как будто интуитивно распознаёт в ней мужчину?..
   Они вытащили из бочки с горячей водой свои распаренные дубовые веники и пошли в парную, когда в ней никого не было – все толстухи сидят в баре и откушивают душистый мятный чай с мёдом.
   Лариса плещет слегка ковшиком из ведра на раскаленные сухие камни в жаровне. Они поднимаются на самый верх, в уютный горячий полумрак.
   Оля догадывается о какой-то скрытой неясной игре, в которую она попала, но не опасается – ведь она вольна играть сама до каких-то пределов. А может, это просто временное влияние, подавление воли, преклонение нежного женского тела перед чужой мускулистой крепостью, перед загадочным и жутким спортом – каратэ... По совету Ларисы Оля расстилает на полке простынь и ложится на живот. Не отказывается она и от предложенного "спортивного массажа".
   Лариса, расставив ноги, садится на Олину попу и начинает с мышц нежной шеи. Она массирует и как бы нечаянно трется своей промежностью об её ягодицы... На лопатках девочки Лариса находит классические и очень чувствительные – повезло! эрогенные зоны.
   Она гладит, нажимает – сильнее, слабее, и чувствует, как тело под ней расслабилось в чувственном удовольствии...
   И начинаются мгновения без времени! Она целует спину, ягодицы, рука между дивных ног... Слышит постанывание, переворачивает на спину, как в самом страстном и развратном сне видит чужое, но сейчас такое близкое и прекрасное розовое лицо с закрытыми глазами, целует груди и ниже, ниже, ниже... Видит волны спазм оргазма по животику... И сама бы она...
   Перед дверью падает оглушительно таз, Оля соскакивает и убегает. Лариса, в полубессознательном состоянии, подхватывает обе простыни, веники и, выскочив из парной, устремляется в туалет. Задвинув шпингалет, пытается мастурбировать. Раздвинув волосы, она ищет, ищет мужской член, но нащупывает лишь разбухший, ничтожный свой женский клитор, который ей совсем не нужен!

   Олю она находит в душевой кабинке, отдает ей простынь и веник. Обе смущены. Оля торопливо моется и идет одеваться. "Нет-нет, никаких встреч! Не знаю, как со мной  э т о  получилось".
   Вот и вся любовь. Лариса двигается сквозь осень и центр города – стыдясь, радуясь, сгорая от одиночества, тоски и неудовлетворенности.
   Совершенно случайно она обращает внимание, как на противоположной стороне улицы из шикарной белой заграничной ма-шины выходит молодая роскошная дама. Короткий кожаный плащ распахнут, девица, открыв дверцу, выдергивает ключ зажигания, выставляет наружу длинные суперноги, узкая юбка задралась и ноги в высоких сапогах видны от самого начала...
Разгоряченное неудовлетворенное сердце Ларисы ёкает, она взглядывает на лицо девицы и сердце ёкает вторично и ухает вниз, в живот. Стэлла!
   Лариса останавливается и бессознательно следит, как Стэлла захлопывает и замыкает дверцу, входит в какие-то двери. Над ними вывеска: Кафе-бар ПУЧИНА.

   Мгновенно перелистав память чувств, приписав к ним и сегодняшние ощущения и на что-то интуитивно надеясь, а-а...
   Организм требует разрядки, организм напружинил ноги, оторвался от поверхности асфальта, поднялся в воздух на метр двадцать, приземлился по другую сторону металлического парапета – на весьма стремительной проезжей дороге, и в несколько прыжков, перед блестящими разноцветными возмущенными капотами японских машинок, доскакал до дверей "Пучины".
Еще организм несколько секунд соображал: Сколько денег в кармане? Нисколько! Что скажет, если встретит Стэллу? Что-нибудь! А пропустят ли? Может, вход у них платный? Да плевать! Пройду! Взгляну...


                МЕДИТАЦИЯ – 2

                Только благодаря невероятной фантастичности     действительности – мы верим в её реальность!

    Если вообразить себе пространство с абсолютной пустотой, без объектов и даже вакуума, то как определить в таком пространстве существование времени? Ведь время – это то, что происходит с чем-то или кем-то.
Еще можно бы порассуждать о странностях человеческого времени –индивидуального и общего. О фазах личности, когда в отдельные периоды жизни время либо ускоряется, преображая эту личность с мультипликационной скоростью в нечто другое и незнакомое, либо замедляется и консервирует на долгие годы.
   Или помедитировать о фазах всего человечества и отдельных стран. Например, попадает некая страна в желе времени-абсурда, и барахтается там, барахтается и выбраться не может. И происходит с ней то, что несмотря на то, что в ней что-то происходит – с ней  н и ч е г о  не происходит...
   Почему время так жестоко к живому, так несправедливо-неравномерно соотносится с добром и злом? Человека можно убить мгновенно, но как долго и трудно он растет...

   Впрочем, нужно ли валить на Время человеческое несовершенство? Может быть, наоборот, стоит уповать на Время, которое когда-то, в свой з а п л а н и р о в а н н ы й, предопределенный срок превратит нас  в  д р у г и х, в тех, которые не захотят и не смогут уничтожать друг друга, когда жизнь земная приблизится к жизни... небесной?
    Или посочувствовать современным физикам-теоретикам, высасывающим изотерические знания о Вселенной из собственных пальцев? Пять секунд физики отвели на создание всей бесконечной Вселенной! Физики переплюнули самого господа, который, согласно Ветхому Завету целую неделю создавал только одну Землю с близлежащими небесами...

   Посочувствуем физикам и самим себе. Унизительно обладать способностью рассуждать о Времени, Пространстве, Бесконечности, Вечности, но не иметь способности и возможности проникнуть в тайны Вселенной! Несовместимо-обидно ощущать себя достаточно разумным существом, интуитивно предчувствуя близость и доступность величайших тайн, которые, вероятно, совсем рядом, в собственной голове, но осознавать, что не пришел черёд Больших разгадок! И опять нисходить к ничтожеству земляного червя...

   Д в е  ш у т к и  в о  В с е л е н н о й  е с т ь:  п е р в а я – ж и з н ь,  в т о р а я  –  с м е р т ь.

   К нашему счастью или несчастью, мы созданы на животном фундаменте. И нам, как и неразумным братьям нашим меньшим, дарована спасительная особенность органических созданий – не задумываться об уникальности окружающего! Не помнить, что мы, наша психика, тело, история, наши вещи, дома, да что там! деревья, камни, кошки, собаки, козявки, Луна, Земля, Солнце и дальше, весь космос – это нечто такое немыслимо волшебное, в сравнении с чем все наши сказки и фантазии – примитивнейшие закорючки из букваря.
   Иногда, конечно, мы читаем научно-популярные книги, где ученые мужи растолковывают нам свои гипотезы и теории. Нам объясняют, что трава и деревья – это очень просто, это фотосинтез. Облака – это всего лишь пар. Солнце – это термоядерная энергия...
   Но тут же, в той же книге, мы читаем и о сомнениях ученых мужей: фотосинтез-то, конечно, есть, но... солнечная энергия – фотоны, идут к нам как-то странно, в виде очень сложных, постоянно изменяющихся пульсаций, не поддающихся расшифровке.   
   То есть, всё живое постоянно  к о д и р у е т с я  Солнцем! Да и само Солнце, если уж говорить честно, это совсем не термоядерная реакция, ибо уже давно бы прогорело. А наш собственный мозг?! Сколько в нем ни ковыряйся – ничего не ясно: что и как функционирует...
   Почитав научно-популярный книжечки, мы на мгновение просыпаемся и видим себя то ли в гигантской сложной и бесконечной МАШИНЕ, то ли ощущаем себя крохотной частичкой мозга Вселенной, даже и не частичкой, а какой-то ирреальной грёзой, мечтой или мимолетной мыслью мозга Бесконечности, или всего лишь ответвлением одного из ЕГО снов...
   И погружаясь в свои собственные, иногда вещие сны, в которых мы узнаём свое будущее или встречаемся с умершими, и слушая рассказы очевидцев о явлениях полтергейста – соприкосновениями с мирами других измерений, и наблюдая на экранах телевизоров бесшумные полеты НЛО с гравитационными двигателями, где сидят существа, умеющие преодолевать бесконечность с мгновенной скоростью, умеющие листать  в р е м я  назад и вперед и не желающие вступать с нами, дикими, в контакт, – мы просыпаемся на короткие мгновения. Мы видим дерево и думаем: какое это необъяснимо-красивое чудо – д е р е в о!... Мы смотрим на кошку или собаку и говорим себе: какая поразительная тайна-игрушка – к о ш к а, с о б а к а...

   В утешение своей настоящей мизерности, мы говорим себе: ну что ж, когда-то и мы научимся делать гравитационные двигатели.
Мы будем путешествовать в собственных "летающих тарелках" сначала по своей галактике, а потом, когда вступим в Содружество Разумных, нам дадут карты дорог Вселенной... И тогда... Тогда мы уже будем не мы...
   Вот так, на мгновение, мы проснемся и вновь заснем, и опустимся в осадок на дно нашей обычной пошлости, глупости, несовместимой с Настоящим Разумом животной ничтожности.
   Но многие из нас, большинство! не просыпаются никогда. И вся эта многомиллиардная жующе-размножающаяся биомасса рождается и существует лишь для того, чтобы из нее иногда появлялись единицы, умеющие  п р о с ы п а т ь с я.

   Н и к т о  н е  м о ж е т  с к а з а т ь –  в  ч ё м  с м ы с л  ж и з н и,  н о  в с е  х о р о ш о  з н а ю т,  к а к у ю  з а р п л а т у  х о т е л и  б ы   п о л у ч а т ь...
               
   Но есть у нас одно утешение, оправдывающее наше сегодняшнее несовершенство. Вот этот ресторан "Пучина" – всего лишь точка пространства. Представьте, что точка есть, а ничего другого нет. Ведь так и было когда-то. Место существовало – как пространство, а Земли не было. И вот появляетесь вы, желаете зайти куда-нибудь отдохнуть, но зайти абсолютно некуда! Пустота! Ни тебе соку, ни мороженного, ни девушек в мини-юбках.   
   Но вот появилась Земля и данная точка на ней. Но вместо ресторана "Пучина" в этой самой точке дикая страшная и глубокая пучина морская! И вы, вовсе и не Вы, а в виде какой-нибудь пучеглазой рыбешки удираете от жуткого морского чудовища! И если вам удалось удрать, то через миллионы лет на этом же самом месте, в первобытном лесу, пройдя эволюцию по Дарвину, сидите вы на дереве в виде неизвестного современникам рептилиобразного чуда-юда и выковыриваете из-под коры отвратительного мохнатого-пузатого червяка на ужин...

   Создатель Ластиком-Временем на одном и том же участке пространства постоянно стирает свои сны, чтобы на месте старых произведений сотворить новые, усовершенствованные. Каждое новое время –  своя сказка! Но за каждое новое усовершенствование нужно расплачиваться...
   Вы сидите и кушаете ложечкой мороженное. И за вами не гонится морское чудовище. Пусть ваше мороженное по калорийности и полезности много уступает тому экологически чистейшему червяку, которого выковыривал из-под коры ваш предок, а вон те, в кожаных куртках в углу опаснее морских чудовищ... И, тем не менее, вы осознаёте, что добрались с помощью невероятнейших случайностей до стадии своей сказки – своего времени. И ваш разум выше разумов всех предыдущих – чем не утешение?
    А кроме того, в детстве, вы успели побывать в другой, не вашей сказке. Ведь все мы в детстве – шпионы из будущего, засылаемые в прошлое – в бывшее настоящее своих и чужих дедушек и бабушек. И там, на заре машинной цивилизации, в каком-нибудь глухом посёлке, среди наивного прошлого, вы прихватили первозданного чистейшего воздуха, ледяной целебной колодезной водицы, цветных опьяняющих лугов и пасущихся на них лошадей с колокольчиками и перевязанными ногами, дивных диких луговых озер и озерец, кишащих жирной чистейшей рыбой, которую можно было ловить почти руками, осин с черными громадными майскими жуками, огородов с первой хрустящей морковкой... И никаких смогов, нитратов-нитритов, радиации, перенаселенности...

   К а ж д а я  с к а з к а  д а ё т с я  т о л ь к о  р а з,  и  п р о ж и т ь  е ё  н а д о  т а к,  ч т о б ы  н е  б ы л о  м у ч и т е л ь н о  б о л ь н о  в  п у с т о м  ж е л у д к е  и  п е р е п о л н е н н о й  г о л о в е!

   Упадем же на дно своей ничтожной животной вселенной, продолжим то, что нам предопределено – свой путь в своей страшненькой сказке...



КАКАЯ  ВСТРЕЧА!

                Друзья приходят и уходят, а стекло –
                посуда – остаётся!

       Лариса беспрепятственно прошмыгнула в двери. Зал пуст. Несколько мужиков сидят в отдалении. Сверкающий бар, дремлющий бармен.
   Стэллы не видно. Что, назад? Или к бару подойти? Непринужденно. В кармане – ни копья. Куда же Стэлла?.. Мужики пьют. Богатые. Здесь всё стоит...
   И вдруг. Да, вдруг! Или не вдруг. Как это бывает. Процесс узнавания. Кто это знает? Как там шарики в голове бегают, вспоминают,   и д е н т и ф и ц и р у ю т  рожи? Глазки, носик, ротик. Огуречик – вот и вышел знакомый человечек.
Ах ты сволочь! Свинья! Скотина! Вася! "Помни Васю", – сказал Чёрный глаз. Еще бы не помнить!..
Гнев. Её гнев – не ее гнев. А е г о. Мужской гнев. Сейчас... Сейчас ты...
  Она подходит к столу /её п о д х о д и т!/, останавливается, смотрит в упор на Васю. И Вася смотрит на нее – кролик на удава. Узнаёт. И кривая неприятная маска-улыбка искажает его лицо, потому что он смущается. Потому что он тогда совсем не хотел  э т о г о  делать. Т о т приказал. Во сне... Удовольствие получил, но вспоминать... видеть ее...
   – Ах ты сволочь! Еще улыбаешься! – Гнев залил ее всю изнутри. Как никогда. Что-то щелкнуло в голове. И дальше она не помнила...

   Она ударила ногой снизу стол, и он отлетел вправо. Аркадий, сидевший слева, отшатнулся и вскочил. А Вася остался сидеть на стуле, один, без стола, как на пустой сцене. В конце концов – если жизнь – театр, то периодически приходится присутствовать не только в зрительном зале, но и на сцене: сидеть на стуле или валяться на ее пыльных досках.
   Один удар каратистки – ногой, второй – и Вася тоже валяется, но не на пыльных досках, а на тщательно пропылесосенном цветном паласе.
   Но летит, летит на всех парусах из туалета, где он заканчивал свои дела, когда услышал столь знакомый специфический звон бьющихся бутылок и бокалов, вышибала Алик-Эдик-Юрик-Шурик! Летит во всю мощь своих ста пятидесяти кэгэ и никак не может допорхнуть. Фу-у, допорхнул! Вот шпана! Кто это, мальчик или девочка?! А, сзади его-её – хватать! Ой, ой, что это, ой... больно!!
   Это Лариса автоматически сгибает правую ногу и из-под низа бьёт пяткой между жирных столбов того, кто ее там сзади ухватил. И локтем в солнечное сплетение. В жирное, но все-таки солнечное. Всё-таки сплетение. И Алик-Шурик отваливается, согнувшись. А двое "кожаных" из дальнего угла встают и дружно аплодируют.

   Я сижу рядом, радуюсь, что мне пока не попало и уже решаю отсюда убегать, но замечаю Стэллу.
   Она вошла вовремя, к самому началу эпизода и видела его весь. Прежде всего она узнала, разумеется, Аркадия, то есть, своего родного папулю. Здорового мужика, то есть, Васю, она не узнала, потому что лицезрела его впервые. Меня она узнала тоже, но, кажется, не сразу, не мгновенно. И сейчас мы несколько секунд смотрим друг на друга – как на проявляющиеся сексуальные фотографии в ванночке с проявителем. Уже что-то показалось знакомое развратное, что-то ёкнуло в сердце и ниже пояса, но слой проявителя, словно слой времени уже отделяет прошлую глупость и пошлость – как нереальность.
   Стэлла приехала сюда сказать своей здешней подруге Люське, что с "Пучиной" завязывает. И вообще... Но сейчас у нее в голове крутятся другие шарики, те самые, что за узнавание отвечают. За носик, ротик, огуречик.
Что это за огуречик в такой дурацкой курточке и штанишках, а? Вот же, что-то очень знакомое. Вот, носик, ро... Хо-хо, да это никак кисанька-Ларисонька!
   Стэлла быстро подходит, слегка прикасается к моему плечу, бросает: – Подожди, сейчас... – Подходит к бандитке. – Привет, подруга, – говорит Ларисе, успевает подмигнуть папочке, взглянуть на перевернутый стол и на поднимающегося с пола краснущего от смущения мужика.
   Потом, когда за всё уплачено и кое-что из напитков с собой прихвачено, мы все оказываемся сначала в машине у Стэллы, а затем и в ее квартире, где проводим несколько почти приятных и странных часов. Знакомство, объяснения, извинения, благодарности, выпивка, сигареты, музыка...
Лариса, правда, стала излишне стеснительной, напитки лишь пригубливала и старалась больше молчать. Но мне захотелось её когда-нибудь разговорить, потому что на кухне, где мы немножко пообнимались со Стэллой, она шепнула мне: "Лариска г о л у б а я..."


                КРАСНО-ГОЛУБЫЕ…

Кто там кричит, что наша история – черте что?
Что за наивные речи, господа?!
В нашу историю особенно удачно превращается то
Чего не было никогда!


   МИНИ-МЕДИТАЦИЯ: Где-то в космосе растёт НЕЧТО, которому через определенные промежутки времени требуется усиленное п и т а н и е. Человеческие души. Чем взрослее это НЕЧТО становится, тем большее количество питания ему необходимо...
   Именно для того и посажен о г о р о д на Земле. Древние жестокие фараоны, цари, короли, императоры, кайзеры, ленины, сталины, гитлеры, эпидемии холеры, чумы, СПИДа – массовые многомиллионные смерти в короткие промежутки времени...
   Разве не опровергает этот жуткий набор идею доброго Бога и разве не подтверждает идею космического НЕЧТО, пожирающего нас?
   Вселенная устроена слишком разумно, ничего в ней не пропадает и не исчезает бесследно. Вполне логично предполагать, что от нас остаются "записи", "пси-энергия", "души" – как угодно, которые где-то, кем-то и каким-то образом используются. Потребляются.
   Конец МИНИ-МЕДИТАЦИИ.
   А сейчас разберемся с папой Стэллы – отчего это он стал вдруг заикаться? Да так сильно...
   Часть жизни Аркадия Перминова оказалась конструкцией, сварганенной некоей славненькой всемирноизвестной организацией –Комитетом Государственной Безопасности СССР. Впрочем. Что там какой-то Аркадий для организации, которая, меняя аббревиатуру: ЧК, НКВД, МГБ, КГБ, МБР, ФСБ – уничтожила десятки миллионов граждан собственной страны!
   Шесть лет Аркадий на небольшом дизельном прогулочном катерке /но вполне вместительном и комфортабельном/ доставлял на живописные приморские острова пузатое коммунистическое начальство. На рыбалку – так назывались подобные прогулки. Именно для них и держали катер со штатом.
   Конечно, таких катеров и яхт было полно, государственные предприятия, где прокручивались многомиллиардные суммы – рыбодобывающие флотилии, военные заводы с астрономическими госзаказами – все они имели плавучие стационарные притоны, скрываемые, разумеется, от народа. Предназначались они как для своих бонз, так и для приезжающего московского начальства. Сценарий "рыбалки" всегда один: водка, коньяк, шампанское, шлюхи-секретарши /специально содержащиеся в штате в виде профсоюзных, партийных и комсомольских работников/.
   Заходили в морские заповедники, где по договоренности их уже ждали: живая рыба, свежие крабы, устрицы, мидии и гребешки. Два пожилых матроса варили тройную уху, готовили крабов и ракушки. А гости напивались, развратничали в специально приготовленных для этого каютах, нередко блевали там же... соцреализм, тщательно скрываемый от наивного народа.
   А с высочайших трибун вовсю молол свою чепуху о какой-то "перестройке" и "новом мышлении" новый царь СССР – Генеральный секретарь КПСС, Председатель Верховного Совета, Верховный главнокомандующий и Кто-то там Ещё – Михаил Сергеевич Горбачев.
   А некто Аркадий Перминов, имея диплом капитана дальнего плавания /в сейфе КГБ/, продолжал развозить мерзостную пузатую сволочь с блевотиной.
Михаил Сергеевич уже успел за деньги советского налогоплательщика выпустить золотую коллекционную монету с собственным анфасом и профилем /авось найдут в раскопках через мильён лет!/ и распечатать во всех странах мира свой уникальный дебильный "шедевр" со  с к р о м н ы м названием: "Перестройка для нашей страны и всего мира" – сборник тарабарских речей, настроченных референтами, а Аркадий всё раздумывал: куда бы и к кому бы обратиться насчет реабилитации? Куда? К царю, конечно!   
   Дважды садился за письмо: "Здравствуйте уважаемый, дорогой Михаил Сергеевич!" И дважды "дорогой" зачеркивал, а потом рвал написанное в мелкие клочки и смывал – на всякий случай – в унитаз... "Подожду еще. А то, как бы чего хуже ни получилось..."

   Но реабилитация явилась к Аркадию сама. Прямо на борт катера. В лице ... капитана КГБ Красных. Пардон – подполковника Красных.
   Вообще, если по большому счёту, это явление подполковника КГБ народу, в смысле – Аркадию, надо бы описывать по Достоевскому с размахом на отдельную главу, да нет, что главу – на отдельный роман – со всеми возможными и невозможными нюансами запредельных контактов.
В каждом, даже самом маленьком писателе, сидит Достоевский, мечтающий о ненормальных жизненных ситуациях, в которых проявляется ненормальная наша психика. Ведь мы  в с е  ненормальны! И, может быть, более других те, кто не подозревает об этом и считает себя нормальным на все сто.

М о ж н о  л и  с ч и т а т ь  ч е л о в е к а  н о р м а л ь н ы м,  е с л и  у     н е г о  н е т  с в о е й  н а в я з ч и в о й   и д е и?

   Но что идеи! Разве каждый из нас не попадает в жуткие примитивные ситуации? И тогда мы, подстать ситуации, превращаемся тоже в нечто такое же жуткое и примитивное, может быть, в часть того НЕЧТО, которое пожирает наши души? Вдруг, на короткие мгновения, мы как будто становимся самими собой, настоящими – з в е р ь м и. Маски, которые мы таскали на себе всё остальное время, сваливаются, а под ними – никого и ничего! Под ними – лишь секундная ситуация и реакция на нее. А нас, каких мы себя воображали, напялив маски и любуясь в зеркало, нет! И мы видим, что ненормальная ситуация и наш звериный оскал – это и есть настоящая      н о р м а этого лживого мира, построенного из примитивных инстинктов. А все остальные красивости – лишь хитрый обман, прикрывающий каннибальскую правду.
   М о ж е т  б ы т ь,  н а с  н е т  в о о б щ е  н и г д е.
Но в каждом из нас сидит Достоевский с его персонажами. Когда-то мы бываем Раскольниковыми, когда-то – князьями Мышкиными, старухами-процентщицами и Сонечками Мармеладовыми.
   Мы ненормальны все и всегда. Мы живем так, как будто есть смысл жить и мы бессмертны. Мы все – психопаты. А цивилизация – массовый гипноз-психоз. Мы часть Вселенной, значит, и она сумасшедшая. Но всё – от Бога?..
   Наше мышление настолько ничтожно и ограничено, что мы объясняем мир с помощью Бога, но забываем спросить себя: а кто создал Бога и что, как, где и сколько было до Него?

   Бог придумал человека для того, чтобы человек придумал Бога...

   Как бы там ни было, но если мы живем в сумасшедшей Вселенной, то убийства, войны и все остальные мерзости, в том числе и такая миленькая организация, как КГБ, вполне нормальны.
Так что явление темным сентябрьским вечером некоего товарища подполковника КГБ Красных на борт катера к некоему Аркадию, Фёдора Михайловича Достоевского вряд ли заинтересовало бы.
   Ну что, в самом деле, здесь описывать? Встречу палача и жертвы? Ну какой там к черту Красных палач?! Не застрелил же шесть лет назад Аркадия в кабинете, как раньше его коллеги из НКВД делали. И в лагерь не отправил. Ну, лишил диплома. И то – начальство приказало. Правда, мог бы и не лишать капитанства, а перевести на работу на каботажные линии, то есть, в своих водах. Ну, перегнул малость, показал власть, подумаешь, не то еще приходилось делать...
   Нет, не взялся бы Фёдор Михайлович за эту жилу неперспективную. В конце концов, не с топором же приехал на новенькой служебной "волге" стального цвета с личным шофером Красных, а с кейсом, который заключал в себе две бутылки марочного армянского коньяка, пару лимонов, пачку американских сигарет и, конечно, диплом капитана дальнего плавания Аркадия Перминова. А официальные и личные извинения: "перегиб, время было такое, сейчас новое мышление, перестройка, демократизация..." – это Красных устно преподнес. По демагогии у него в спецучилище всегда было пять баллов.
   Но если бы все-таки великий Федор Михайлович заинтересовался нашим подполковником КГБ Красных – как типичным психологическим феноменом полуобразованного ничтожества, как властью над властью в абсурдной стране дураков и негодяев, то, конечно же, гениальный писатель как всегда начал бы с микроскопических исследований малейших сквозняков души, а закончил бы грандиозными телескопическими обобщениями! И уж, разумеется, со всеми возможными подробностями гений описал бы то самое специальное военное училище, в котором наш будущий подполковник прокайфовал пять лет.

   Действительно, вообразите себе высшее учебное военное заведение,  принадлежащее организации, которая семьдесят пять лет целенаправленно, в гигантских масштабах уничтожала население собственной страны... По одним данным – это десять миллионов расстрелянных и умервщленных в концлагерях, по другим – сорок. Миллионов! А по третьим данным, с учетом искусственного голода и бездарно-преступным началом войны с фашисткой Германией /именно перед ее началом славной организацией было расстреляно сорок тысяч кадровых офицеров!/ жертв насчитывается семьдесят миллионов.
   Пожалуй, одного Фёдора Михайловича будет маловато. Сюда бы еще Кафку – пожалуй, единственного землянина, так остро осознававшего абсурдность нашего мира /которая привела  его к отказу от  р е а л ь н о г о мышления, то есть, к сумасшедствию. Впрочем, некоторые психиатры утверждают, что шизофреники – это люди будущего.../.
   Да еще бы Чарльза Диккенса – чтобы описать клоунов-преподавателей необыкновенного заведения, тех самых, что  л и ч н о участвовали в массовых расстрелах и сочиняли пропагандистское враньё.
   А впрочем, надо отдать должное преподавателям, проявить к ним сочувствие. Вы что же думаете, это так легко и просто – на одной лекции совмещать совершенно несовместимые вещи? Эквилибристически жонглировать  д в у л и ч и е м  в химически чистом виде, но с серьёзным, эдаким патриотически-пафосным видом?!
    Вот, например, великий вождь всех времен и народов... товарищ Сталин. Ну что ж, да, были некоторые небольшие перегибы. По н а ш и м архивным данным, расстреляно 143242 человека. Да, вполне возможно, что там были и невинные. Несколько человек. А остальные – шпионы и враги народа! Но зато сколько сделано под мудрым руководством товарища Сталина! Каналы, гидростанции, заводы и детские садики!
   А еще на этом же уроке преподавателю надо напомнить курсантам, что: "Народ и партия – едины!", "Партия – наш рулевой!", "Наша цель – коммунизм!"
   Но смышленные курсанты на этом же уроке должны понять и кое-что другое, о с н о в н о е. Например: а что такое, собственно, народ? Наш народ? Где он? Кто он? Нет, товарищи, мы не будем называть свой народ баранами, скотом, быдлом и кошачьим дерьмом... Но в дальнейшем, когда вы ознакомитесь с выписками из наших п о д л и н н ы х архивов, вы сами осознаете, что народ, позволяющий себя уничтожать в таких... э-э... масштабах –это не народ. Это стадо. А стадо необходимо пасти и производить селекцию. Наши славные Органы – над народом, над властью и над компартией. Потому как, что такое, собственно, власть? Тот же народ. И из грязи, как говорится, в князи. Воруют, барствуют... А компартия? То же самое. Фильтровать, обновлять кровь – вот в чем была основная задача органов. Таковой она и остается – но на более современном уровне.

   Здесь старый преподаватель мог бы пуститься в сентиментальные воспоминания и рассказать товарищам курсантам, как в далекой молодости, когда Органы назывались еще НКВД, ему посчастливилось участвовать в      р о т а ц и и  кадров – ликвидации д е с я т и  т ы с я ч  местных приморских коммунистов – мелких, средних и крупных начальников, их заместителей и даже секретарш. Кстати, одну такую, за булку хлеба, он...
   Впрочем, никакой ликвидации не было. Их должны были отправить с очередной партией на крайний Север в концлагерь и там уничтожить. Но не успели, кончилась навигация. А местные лагеря были забиты так, что никакой возможности всунуть еще десять тысяч и кормить даже теми отрубями, которыми их кормили, не имелось. И вот эту партию загнали на приморское озеро Ханку, на самый глиняный бережок, в самом центре поселка Камень-Рыболов, напротив сельмага, школы-восьмилетки и детского садика... Огородили колючкой и всё. На свежем воздухе.
Воду они пили из озера, а кормёжка... Некоторые пытались ловить рыбу руками. Местные жители, на глазах у которых посреди поселка /вот они, перегибы!/ происходила вся эта возня, поначалу бросали им хлеб и картошку через проволоку. Но после того, как часовой по приказу начальства прошил из автомата сердобольных бабку с дедом, желающих покормить врагов народа больше не нашлось.

   Закапывали они сначала друг друга сами, в глине, но вскоре обессилили и копать ямы приходилось охране. К середине декабря осталось несколько человек, самых крепких, их в лесочке добили...
   А ту секретаршу... Гарная девка была, породистая, долго держалась, но всё равно простыла... на голой земле... Ее звали Ниной. За булку хлеба она согласилась. Он отвел ее ночью с земляком Гришкой в кусты. Но у Гришки ничего не получилось, а он с Ниной почти месяц каждую ночь. В сущности, она была его первой женщиной. Он подкармливал ее тушенкой, дал телогрейку.   
   Потом Нину отобрал у него старшина. И он хотел застрелить старшину. Эх, молодость! Но не застрелил. Сам едва за ту проволоку не попал. А Нина скоро умерла. Все умерли.
   Преподаватель мог бы свозить своих курсантов на экскурсию, всего-то сто километров. Иногда, летом, он ездит  т у д а  на своей машине. Один. На пару дней. На рыбалку.
Ставит палатку. На том самом глиняном бережку. Рыбу с вечера покупает у рыбаков. Ночью палит костер, пьёт водку, хлебает уху. Как тогда, когда он служил здесь в охране НКВД. Он смотрит на глиняные холмики, они шевелятся в отсветах костра. "Были перегибы, – думает пьяно он. – На глазах у всей деревни... десять тысяч... Жизнь человеческая абсурдна. Я, из глуши, индеец из хижины с соломенной крышей и земляным полом, неграмотный, примитивный, выжил тогда, потому что именно такие ничтожества требовались примитивной жестокой стране. Нина... она владела тремя языками... немецким, английским, французским... Ее мать, дворянка, научила ее в детстве... А я... за всю жизнь так и не выучил... Я преподаю мерзость молодым сволочам, будущим убийцам, я, негодяй и ничтожество до сих пор жив, а они, умные и грамотные, давным-давно там, под глиной..."

  Местное население давно обновилось, сменились поколения и никто ничего не помнит... Только на том месте, на берегу, никогда не купаются.     П о т о м у  ч т о  в с е  в с ё  з н а ю т.
   И если спросить какую-нибудь долгожительницу бабку с клюкой, она ткнет этой самой клюкой в сторону г л и н я н ы х  в о л н  и ответит: "А це не наши. Це – коммунисты..."
   Так что, товарищи курсанты, вы обязаны насквозь проникнуться сознанием исключительности наших Органов! Мы – над быдлом... в смысле, над так называемым н а р о д о м, мы над так называемыми вождями и даже над компартией! Настоящая и единственная власть в стране – мы! Редакторы издательств, газет, журналов, радио и телевидения – наши сотрудники. Их заместители – тоже. Большинство рядовых журналистов сотрудничают с нами по подписке. Мы назначаем в писатели и попы. Поэтому  н а ш и  люди не нуждаются в особых материальных льготах. Каждый из вас будет иметь гарантированную среднюю квартиру и среднюю зарплату, соответствующую его званию и должности. Каждый из вас обязан отчетливо осознавать, что неограниченная власть выше денег и славы. И всех своих, уличенных в казнокрадстве и взятках, Органы жестоко покарают. Кстати, о каре. Прежние методы, разумеется, устарели. Да и не так у нас сейчас много граждан, несогласных с политикой партии и правительства – как видите, методы  р о т а ц и и  и  с е л е к ц и и  принесли большие результаты... Но в семье, конечно, не без урода. И часть этих уродов, так называемых  д и с с и д е н т о в, мы до сих пор отправляем в лагеря, но не как политзаключенных, а по уголовным статьям. Ну, а наиболее оголтелых и опасных... Есть много ц и в и л и з о в а н н ы х методов. Принудительное лечение в дурдо... в специальном психдиспансере. Хирургическое вмешательство... Мгновенная смерть от сердечного приступа или инсульта... Как это делается –вы будете проходить на других занятиях. Но главное, не забывайте – всё для советского народа, для его светлого будущего...

   Курсант Красных не спился, не попал в дурдом и не пропал без вести – как некоторые его сокурсники. Его вполне устраивала будущая неограниченная власть и вполне он мог плевать на все моральные принципы вместе взятые – без малейших последствий для собственной железной психики.
Но один незыблемый постулат Органов никак не хотел уложиться в прокрустово ложе мышления Красных – ни во время обучения, ни после. Особенно – после! "Как же так?! Обладать огромной властью и не иметь с нее дивидендов?!"
   Жить на среднюю советскую зарплату – это значит нищенствовать. В то время, когда его сейфы хранили сотни досье на партийных воров различных рангов, которых он мог только регистрировать, отслеживать, но ни в коем случае не арестовывать – без приказа ... этих же воров!!!
   Да, в то самое золотое времечко, когда жульё жировало и каталось как сыр в масле, дурача рабочее и интеллигентское быдло привычными тарабарскими лозунгами: "Наша цель – коммунизм!", он, лейтенант, а потом капитан КГБ, переколачивался с женой и ребенком от получки до получки. Как гласила тогдашняя шутка: жена даёт рубль на день и умоляет, чтоб я себе ни в чем не отказывал...
Красных не возражал жить в Стране дураков, вполне даже неплохо и с посредственными способностями, в погонах, проще сойти за умного. Как говорится: умным может быть каждый – были бы рядом соответствующие ценители. Но вот всю полноту абсурда этой страны его голова все-таки вместить никак не могла, тем более, обладая такой информацией, какой обладал он.
   Он наблюдал за перемещениями местного начальства. Директор кондитерской фабрики, наворовав миллионы, развалив работу, переводился в директора театра или филармонии, где нечего было украсть. Временно, как в ссылку.
Советских начальников не увольняли. Вечные советские начальники – номенклатура. Их, вечных, уже не сажали. По двум причинам. Во-первых, они как постройка из костяшек домино – толкни одного, повалятся все. Все повязаны, все родственники и друзья. А убивать в подъездах и взрывать в машинах – ненужных и многознающих – тогда было еще не принято. А во-вторых, особенно надежны и управляемы те, у кого рыло в пуху, на кого лежит досье, о котором они, конечно же, знают...
   Ну, ладно. Эти пункты капитан Красных еще мог понять. Чёрт с ними. Не мог он понять другого: почему он имеет право собирать на них компромат, наблюдать их пресыщенную служебную и частную жизнь, иногда во всех ее самых пахабных подробностях, прослушивая квартирные и кабинетные микрофоны-жучки, но не имеет права хотя бы изредка подоить этих жирных свиней?! Ну не партийную сволочь, так хотя бы торгашей – всю эту бесчисленную рать подпольных миллионеров: директоров столовых, кафе, ресторанов... Ведь доят их, идут ежемесячные отчисления начальникам и генералам милиции и ОБХСС, но не КГБ!
   В чем дело? – не раз спрашивал он себя. – Дурацкие коммунистические идеалы энкэвэдэшных старпёров, в которые они, полоумные, почти искренне верят – при всей-то их беспредельной циничности?

   Но собака оказалась зарыта не в ветхих лживых идеалах. Разгадку он понял много позже: система ввела в себя инстинкт самосохранения! Требовался аппарат-предохранитель, не включенный непосредственно в сеть развращенной власти, а полностью ее контролирующий и в неизвестный       ч а с  и к с  готовый взорваться и предъявить счёт...
   Для того, чтобы все многочисленные Красных не сломали системы и не вклинились самостоятельно и самонадеянно в коррумпированную клоаку со своими досье-насосами по откачиванию денег, еще в училище будущие офицеры были в  о ч е н ь  достаточной степени ознакомлены со службой контрразведки. Выходило так, что наблюдения за своими работниками велись куда более тщательно, чем за какими-то мифическими шпионами...
   И ЧАС ИКС НАСТАЛ!

   Но господи – если ты есть: как же Ты допустил  т а к о й  час?!? "Двадцать три триллиона долларов мы потратили на ЦРУ и на холодную войну. И мы её выиграли!" – объявил президент USA он же бывший киноартист, до пятидесяти с лишним лет игравший клоунов, господин Рейган.
   Для начала скупили на корню высшее руководство КГБ, с их помощью поубивали, не фантазируя, одним способом – выбрасыванием из окон, кремлевских казначеев, и вывезли в  с в о и  банки весь гигантский –  т ы с я ч и  тонн – золотой, платиновый, алмазный и валютный фонд бывшей огромной страны – СССР. Богатства, накопленные народом – нищенским неоплачиваемым трудом за семьдесят пять лет. А личные сбережения граждан искусственной инфляцией обесценили... И всё это под носом у величайшего дурака-шизофреника-трепача, горе-руководителя этой злосчастной страны, достойного войти во всемирную историю наибездарнейшим клоуном-президентом шестой части планеты! 
   Имевший    н е о г р а н и ч н ы е возможности, Горбачев сам остался нищим и впоследствии ему пришлось за границей рекламировать пиццу!
   Впрочем, врожденные двуличие и лживость этого товарища-господина настолько феноменальны, что он вполне мог  р а з ы г р а т ь собственную бедность, имея весьма неплохие проценты с украденных золотовалютных запасов...
   А высококлассные американские и израильские разведчики, вместе с высококлассными советскими разведчиками, подключив высококлассных и прочих дебильных советских мокрушников, с помощью десятков тысяч убийств, подкупов, запугиваний "приватизировали" – по схеме, разработанной в ЦРУ – народные необъятные запасы нефти, газа, золота, алмазов, металлов и всего, что только можно вывезти.
   И потекли триллионы долларов, затраченные некогда на развал СССР, обратно, да с многократной прибылью! В "Бэнк оф Америка" и прочие "бэнки"...
   И из этих же, украденных денег, международные преступники-"благодетели" выдали многомиллиардные кредиты в личные карманы кремлевских, посаженных туда "благодетелями" же, кукол.
   Много десятилетий всё тот же ограбленный народ, погибая, будет возвращать из своих нищенских грошей эти "кредиты" и жлобские ростовщические проценты с них...
   А кремлевским куклам и их холуям, в том числе высокопоставленным старым гэбэшным и новым фээсбэшным закапали процентики с выкачиваемых несметных сокровищ...
   А наиболее активным прожорливым россиянским и эсэнговским пронырам с барского, у ж е  з а г р а н и ч н о г о  стола, швырнули кость: разграбленные военные заводы и всё недвижимое, что невозможно вывезти в свои "бэнки".
   И бросились активные сворой псов в кучу малу – делить остатки-объедки. Конечно же, победили хорошо организованные – уголовники.
Впрочем, понятие "уголовники" вдруг фантастически изменилось. В отъявленных уголовных подонков-отморозков неожиданно превратились сотни тысяч вчерашних комсомольских и партийных секретарей, профсоюзных деятелей, известных спортсменов, офицеров КГБ, милиции, армии...
   Калейдоскоп перевернулся, стёклышки сложились в новый узор: идеальнейшая возможность для врожденных двуличников! При системе, официально пропагандировавшей гуманизм и "светлое будущее", они успешно мимикрировали и носили личины деятельных честных руководителей, выступали на многочисленных комсомольско-партийных и производственных собраниях с тарабарскими речами: "выполнить и перевыполнить, всё для блага советского человека!" Конечно, некоторые из них уже т о г д а при возможности приворовывали, но можно было погореть и пойти в тюрьму - в советский ад. И приходилось таскать на себе благообразную маску-личину.
   Но большинство из них не имели возможности украсть – что украдешь на комсомольской работе? Получая ничтожнейшую символическую зарплату и одновременно занимая престижные кабинеты, они имели лишь возможность мечтать и строить планы: как использовать свою высокую идеологическую должность, чтобы поднять свое материальное обеспечение? Как потрясти все эти торговые и добывающие предприятия, начальники которых неплохо г р е л и с ь на народном добре?..

   СССР погубило глупейшее несовместимое противоречие – между престижной должностью и непонятно-ничтожной зарплатой!!!
   И вот, пришел ч а с  и к с. Страна распалась. Нет власти. Нет контроля. Власть – только собственная совесть. Совесть?! Ха-ха.
   И вчерашние у в а ж а е м ы е дяди и тёти мгновенно сменили мимикрию, скинули старые маски честных лиц и надели новые – "крутые"...
   Нет власти в распавшейся стране? Да кто это сказал! Вот же, на столе у каждого списки сотен телефонов: судьи, прокуроры, начальники милиций, военные, секретари... И все знакомые, многие – друзья. А что Вова /Петя, Вася, Дима.../, не пора ли становиться капиталистами? Как? Да элементарно! Приватизировать.
Отобрать. Объединить.

   Вчерашние благообразные "честные" дяди и тёти, объединившись, наконец, в настоящую, а не в наивно-пугливую советскую, мафию, вооружив с многочисленных военных складов голодающую безработную молодежь и навербовав убийц-боевиков из  т р ё х  м и л л и о н о в  сидящих в тюрьмах и лагерях, повели борьбу не на жизнь, а на смерть...
   Они убивали-убивали-убивали всех, кто им мешал, кто был более талантлив и сумел даже в таких условиях что-то создать ценное, производительное, приносящее прибыль.
  Началась необъявленная гражданская война: до зубов вооруженная мразь, захватывающая гигантские ценности, безнаказанно расправлялась с безоружным населением и друг с другом – когда не удавалось прийти к консенсусу.
   Сотни тысяч убитых и из них десятки тысяч самых лучших и честных: судей, прокуроров, милиционеров, журналистов – и  и г р а  пошла по новым правилам – без правил.
   В С Е структуры власти превратились в уголовные подразделения-бригады, живущие не по псевдо-официальным законам, а  п о   п о н я т и я м: по толщине кошелька, по количеству боевиков.
   И эти "новые" – вверху и внизу, самые худшие-оставшиеся, дяденьки и тетеньки без принципов, и пришедшие новые мальчики и девочки /их детки и внучата/ – без комплексов: судьи, прокуроры, менты, шлюшки-журналюшки, новые "юмористы-сатирики" с их анекдотцами, прозванными народом "анекдотцы о минете в туалете в ИНТЕРНЕТе " – тусовались друг с другом, облизывая и боясь друг друга, холуйствуя – за право не быть убитыми и жить на куче говна...

   Но всё это еще впереди, а пока – тысячи, десятки тысяч "красных", как всегда остались со своими облупленными красными носиками и пустыми кармашками! И всё та же дурацкая роль наблюдающих – уже за новеющими "новыми русскими", еще при Горбачёве и в первые годы при алкаше и воре Ельцине – за беспредельными убийствами, грабежами, спекуляциями, пирамидами из воздуха и вывозом бесчетных бесценных сокровищ из страны...   
   И опять – никого не тронь! Потому что свое же начальство – генералы – уже примазались к новым условиям; уже лепят трехэтажные коттеджи, уже мусолят акции, в широкой продаже для простых смертных не продающиеся: самолетики, пароходики, золотишко, рыбка, лесишко...
   Да и не начальство оно уже никакое - свадебные генералы. Настоящее начальство – бандюги в кремлях и на малинах! Не будут же они ловить самих себя, приказывая с о б с т в е н н о м у КГБ!
   Дошло до того, что хваленое ГБ несколько лет пряталось по многочисленным многоэтажным казематам, трусливо прикрываясь молоденькими солдатиками-автоматчиками – пока ни устаканилось, ни поделились куски, пока свадебные генералы ни заняли свое п о ч е т н о е место – под столом с объедками...

   Ну, а доблестные офицеры среднего звена прославленной, всемирно известной организации: ЧК-НКВД-МГБ-МБР-ФСБ – остались один на один с начальной стадией бандитского российского капитализма, с нищенской зарплатой, невыплачиваемой по полгода, прокручиваемой бандитскими банками, с нищенской пенсией в ближайшей перспективе или с пулей в подлой голове...
   Конечно, спецы из контрразведки, владеющие десятками способов убийств и прочими полезными навыками, подались на службу к бандитам, где многие из них и сложили свои кости...
   А такие теоретики-идеологи как Красных, поняли, что никто им кроме самих себя не поможет. Они объединили свои усилия и сейфы, достали папки-досье и нашли кое-что.

   Поэтому, однажды осенним вечером, подполковник Красных явился на катерок к бывшему капитану дальнего плавания некоему Аркадию Перминову.
После первой бутылки армянского коньяка подполковник Красных принес Аркадию официальные и неофициальные извинения и вернул документы, изъятые в свое время.
   На половине второй бутылки армянского коньяка Красных предложил: будешь ходить в Японию капитаном. Сутки туда, двое-трое суток там, сутки назад. Тачки возить. Себе и  н а м. Согласен? Валюты дадим. На развитие.  Потом отдашь. Согласен? Компенсируешь годы потерь... согласен? Начальник пароходства – наш  б о л ь ш о й  должник. Там всё уже договорено и решено. Согласен? О’кей?
   - О’кей...
   - Ну и о’кей!
   А что касается  всяческих психологических нюансов: этих видимо-невидимых колебаний биотоков, сотрясаний воздуха какими-то словами – рожденных движениями так называемой с о в е с т и, г о р д е л и в ы х мыслей и чувств, всяких там изменений конфигураций зрачков и глаз, ряби ироничных, презрительных /и еще чёрте каких!/ улыбок, морщинок и прочих едва уловимых игр лиц "палача" и "жертвы"...
   Э-э, пусть всю эту воду льют на свою мельницу таланта незабвенные Фёдор Достоевский, Чарльз Диккенс и Франс Кафка!
   Какие уж тут нюансы, когда жрать хочется, когда всё вокруг стремительно рушится и проваливается в тартарары, когда нет ни закона, ни власти, когда жизнь человеческая стоит меньше копейки, когда нет страны и народа, а есть ограбляемая территория со спившимся, запуганным деградирующим истребляемым населением-быдлом...
   Надо выживать! А выживает сильнейший. И подлейший.

   Н о  с т р а н а,  к о т о р а я  н е  ж и в ё т,  а  в ы ж и в а е т  – н е  ж и в ё т...

   И вот Аркадий вновь капитан. За два года он привез себе более сотни машин. Это было то начальное наивное время, когда глупые япошки еще сдавали свои нестарые, но морально устаревшие высококачественные авто на свалку и платили за их утилизацию большие деньги! Ведь продать-то некому – советским морякам не позволялось привозить импортные машины.
   Но изменились законы в эсэсэре, а япошки не врубились. И уголовная таможня наша – тоже. И пошел первый поток японских железяк на колесах – самый фантастический! Ибо в Стране Дураков умели делать только ракеты, танки и автоматы Калашникова. Старую японскую машину, приобретенную в Японии за несколько баночек икры или крабов или за дешевенькое золотое колечко, в России можно было поменять на хорошую квартиру!
   Аркадий так и сделал: приобрел несколько неплохих квартир, несколько капитальных гаражей, дачу, дом за городом и, конечно же, энное количество тысяч долларов...
   Процветал и Красных с группой офицеров. Впрочем, они вполне отдавали себе отчет в мизерности подобного бизнеса: рядом, на триллионы долларов в чужие карманы текут океаны нефти, газа, алмазы, золото, а тут... Какой-то японский хлам... Но что же сделаешь – Cuique suum. (Каждому свое. Лат.)
   Местный авторынок уже насытился, машины пошли в Сибирь и за Урал. Поднимались цены в Японии и таможенные сборы. Но, возможно, Аркадий и группа офицеров еще долго бы качали недурную прибыль из японских каров, если бы...

   Аркадий возвращался из очередного рейса, теплоход забит сотней "тойот", "мазд", "хонд", "ниссан" – автобусы, джипы, спортивные, легковые, грузовики, рефы... Три принадлежат капитану, пятнадцать – ФСБ, остальные – начальникам пароходства и экипажу.
   На подходе к городу Аркадий получил радиограмму от Красных  п р я м ы м  текстом: "Аркаша, к десятому причалу не подходи, там ждет вас вооруженная банда, человек тридцать. В бой вступать возможности не имеем. Швартуйтесь к двадцать третьему причалу".

   К Аркадию перед рейсом подходили уголовники и предложили: будешь возить машины нам. Когда Аркадий начал вилять, ему перечислили почти все тачки, которые он привез себе, стоянки, где отстаиваются еще не проданные его машины... Предупредили: откажешься – заберем всё, что имеешь.
   "Не обращай внимания! – успокоил Аркадия Красных. – У нас всю под контролем!"

   Аркадий пришвартовался на двадцать третий причал, все машины выгрузили, Красных отогнал и тачки Аркадия. "Иди на десятый, ничего не бойся, ничего они не сделают, вокруг есть наши люди", – заверил Красных.
   И он пришвартовался. Около пятидесяти уголовников ворвались на судно. С автоматами, с обрезами. Трое вломились к нему в каюту и стали избивать – насмерть. Потом выволокли на причал, затолкали в машину без номеров и увезли в неизвестном направлении. Разумеется, никто из команды н и ч е г о  не видел.   
   Команду в это время тоже избивали и грабили.
   Людей Красных на причале не оказалось... Трое суток Аркадия пытали в подвале. Шло к убийству. Чудом ему удалось убежать.
   На этом дружба его с КГБ-ФСБ закончилась. Аркадий поседел как столетний старец, у него отнялась речь. Потом вернулась, но несколько лет он заикался так, что почти не мог говорить. Из пароходства он уволился...








                ПРОДАЁТСЯ ПРЕЗИДЕНТ СССР.

                В мире всё относительно, поэтому нужно
                точно знать: что, кому, куда, когда и
                сколько нести.

   Вечный двигатель, perpetuum mobile (лат.) – существует! Он называется – н а и в н о с т ь!
   Наивность всю жизнь двигает каждого из нас. И миллионы лет – всё человечество.
Мы надеемся на перемены к лучшему, на "завтра", на будущее. Прекрасно осознавая –хотя бы на уровне подсознания, что: Ч е м  б о л ь ш е  в с ё  м е н я е т с я  к  л у ч ш е м у  т е м  л у ч ш е  в с ё  м е н я е т с я  к  х у д ш е м у!
   Наивность, наивность, наивность!

   Истина рождается со слезами, а умирает со смехом.
Потому что это опять была не истина, а очередная наивность! И на месте одной издохшей "истины"-наивности рождаются сто следующих новых – еще наивнее!

   Всю жизнь мы идем от одной кассы-наивности к другой. За старыми обесцененными зарплатами-наивностями приходят новые авансы, налоги и разочарования.

   Наивное человечество верит в науку и технику, воображая себя разумным, но эта "наука" и "техника" – лишь самая примитивная и ничтожная часть того, что УЖЕ придумала и осуществила Вселенная!
   Наивно мы переходим из капитализма в социализм и обратно, миллионами истребляя друг друга, но нищие остаются нищими, погибая в канализационных колодцах, а воры-богатые подыхают от ожирения во дворцах.
   Наивны ВСЕ и ВСЁ! Наивна вся Вселенная и её супер-пупер зелёные человечки и роботы. На своих НЛО-машинах времени они за полсекунды прыгают из одной бесконечности в другую, но какого чёрта они надеются увидеть 3 Д Е С Ь, в нашей чёрной дыре глупости?!?

   Подполковник, вернее, в то время еще майор КГБ Красных, тоже прошел собственные круги наивности – вместе с дурацкой наивной развалившейся страной.   
   Это потом появилась мёртвая хватка – трясти некоторых бывших партийных бонз-клиентов, входить с ними в долю, иметь свои жалкие крохи с ворованной в Охотском море рыбы, вымогать мзду у хозяев-негодяев всяческих сервисов и шикарных магазинов, поналепленных на украденные у НАРОДА деньги.
   Это всё потом. Но был один момент, до торговли старыми японскими машинами, когда засветила ближайшая реальная перспектива: остаться без работы, без пенсии, оказаться нищим – в сторожах, в дворниках, в бомжах, покончить самоубийством или сдохнуть в канализационном колодце, как миллионы русских безработных, бежавших из бывших советских республик и погибших в России на помойках, в подвалах, на трубах теплоцентралей: в Стране негодяев как в Стране Негодяев...
   Вот тогда-то у Красных и появился планчик: продать кое-что неизвестное широкой мировой общественности из биографии бывшего генерального Секретаря центрального Комитета Коммунистической Партии Союза Советских Социалистических Республик, а впоследствии, президента СССР...

Торопись сделать мерзопакость сегодня – ибо завтра она устареет и станет нормой поведения!

   Волею судьбы Красных повезло вляпаться в историю. Потому что некоторым удается войти в историю только потому, что они в нее уже влипли. Конечно, майор КГБ не вошел в летописную историю человечества и даже своей страны, но расписку о не разглашении ему пришлось оставить на память будущим архивариусам, впрочем, весьма гипотетическим, разве что тем, из НЛО с их машинами времени, для которых не существует секретов. А для наших, земных потомков доступ к документам подобных вампирских организаций закрыт н а в е ч н о. Нельзя прочитать то, что тщательно уничтожается...
   Ирония судьбы для Красных состояла в том, что в числе его осведомителей оказался некто Анатолий Б., третий механик одного из самых процветающих, дальневосточных пароходств, которое в дальнейшем, конечно же, не избежало участи всех других материальных ценностей в новой бандитской стране и было позорно разграблено и уничтожено.
   Стукач в общем как стукач: бездарный жирный кабан – пожрать да выпить. Но из своих. Родственник одного высокого гэбовского чина. В свое время он помог А.Б. поступить в тридцатилетнем возрасте в среднюю мореходку без экзаменов и определил в Органы. Толя исправно докладывал: кто что сказал, что купил за границей и продал здесь. То есть, осуществлял на судне те же функции, что и помполит, только негласно. По его докладным-закладным моряков либо увольняли, либо лишали загранрейсов, переводя в каботаж и на обслуживания Арктики, либо садили в тюрьму. За эту творческую работу ему позволялось кое-что привозить и продавать.
   Стукач как стукач. Врун, болтун и хохотун. С некоторыми артистическими способностями, с умением напустить на себя солидность, тем более, имея весьма внушительную комплекцию. Родственник всунул его на зафрахтованный теплоход "Федор Шаляпин", советский роскошный – с несколькими кабаками, барами, бассейнами плавучий притон для американских акул капитализма. И Толя несколько лет жрал, пьянствовал и развратничал с великолепными отборными советскими девочками-официантками, пять сотен которых днем и  н о ч ь ю обслуживали акул капитализма-империализма, прогуливавшихся из США в Австралию и обратно.
   Но в связи с возникшими обстоятельствами Толю пришлось отозвать.
Красных вызвали к начальнику УКГБ края, генералу Н. Генерал еще из сталинских времен, служил при Берии. Много он чего видел, знал, во многом лично участвовал. Непостижимое дикое жестокое время слепило из лица начальника такую дубленную маску, выковало такие пустые хищные равнодушные глаза со взглядом гиены, что Красных старался избегать смотреть в лицо и глаза своего начальника-динозавра, интуитивно, шестым чувством ощущая те тысячи загубленных душ этим зверем л и ч н о и по его приказу...
   Позднее Красных приходилось сотрудничать с теми "новыми русскими", которые сами, своими руками убили десятки людей, захватив их собственность. Мерзкие рожи, пустые глаза, но далеко, далеко им до генерала...

   Генерал небрежно кивнул Красных на стул: садись, и начал без предисловий.
   – В нашем городе живет семейство, которое утверждает, что они являются близкими родственниками Михаила Сергеевича Горбачева. Сначала к нам поступили сведения такого рода от местных агентов. Мы не обращали внимания, поскольку, как говорится: больше всех родственников у короля…  Генерал слегка сдвинул щеку, что обозначало улыбку. – Кстати, то, что ты сейчас узнаешь, разглашению, разумеется, не подлежит ни при каких обстоятельствах, расписку дополнительно напишешь… Хотя само семейство не отличается скрытностью… Но к нам только что пришел приказ из Москвы – взять семейство под постоянный контроль.
   «Вот и вляпался!... – с леденящим ознобом посочувствовал себе Красных, внимательно слушая динозавра. То, чего он всегда опасался, трудясь в доблестных Органах, в конце концов с ним и случилось. Уж ему ли не знать: доступ к высочайшим тайнам долголетию не способствует! То совершенно здоровый и молодой офицер вдруг умирает от «инфаркта», а то и совсем уж банально – под колесами неизвестного авто…
   – Семейство состоит из матери и двух сыновей. Мать – пожилая учительница, математик, на пенсии, но еще работает, преподает сейчас за городом, в посёлке К., там же ей дали однокомнатную квартиру. В ее городской трехкомнатной проживает младший сын, Сергей Ш. Студент последнего курса университета, истфак. На иждивении у матери. Служил в армии, сошел с ума, комиссовывать не стали, мать с ним дослуживала, снимала рядом частную квартиру. Сейчас Сергей известен здесь как политик-демократ. Состоит в партии Демократический Союз, в приятельских отношениях с лидером этой партии В. Новодворской. Талантливый оратор, организатор всех наших проблемных митингов… Но не жилец на этом свете, специалисты говорят, недолго ему осталось, родился с больной психикой – отец тяжелый алкоголик. Но  с  д е м о к р а т а м и  работа у нас идет, там наших людей хватает…
   А в этой ситуации главная наша задача – старший брат, Александр Самойленко. Да, фамилии разные – отцы разные. Так вот, твоя  л и ч н а я  задача – обеспечить ПОЛНЕЙШИЙ контроль над старшим! П о л н е й ш и й! Ему сейчас сорок. Работает дежурным слесарем – сутки через трое, в военной организации. Но основным занятием считает литературную деятельность. Рукописи его книг запрещены к публикации нашей организацией – Главлитом. Пишет в нескольких жанрах: проза, фантастика, юмор-сатира-афоризмы и что-то там еще. Его рукописи лежат много лет в издательствах. По мелочам, в жанре юмора-афоризма, публикуется в центральных средствах информации – многомиллионными тиражами… Весьма талантлив, но… не любит нас, нашу власть. Два года назад мы поставили его на психиатрический учет. На всякий случай. Чтоб вышибить из творческой колеи. И чтоб в любое время была возможность нейтрализовать, посадить в дурдом. Диагноз стандартный для диссидентов: прогредиентная – вялотекущая – шизофрения. Но эти шлюхи-дуры психиатрички, ничего лучше не придумали, записали в его медкарточке: «ПИШЕТ КНИГИ». В кавычках…
   Кстати, пока не забыл: ты  л и ч н о  съездишь к заведующей психдиспансером Моисеевой и прикажешь от моего имени переписать ей… Диагноз пока пусть тот же остается, а «пишет книги» – убрать! Суки… Пусть он  у них на Луну на метле летает, что угодно, но не «пишет книги»! У него только что вышел большой рассказ в союзной газете «Литературная Россия» - по рекомендации Союза писателей СССР. Он только что занял первое и единственное место на семинаре молодых писателей-прозаиков Дальнего Востока, рукопись книги прозы рекомендована к публикации Дальневосточному книжному издательству, а эти проститутки «пишет книги» втюрили в карту!
   Ходят слухи, что какая-то международная комиссия психиатров готовится проехать по Союзу, по дурдомам – посмотреть,  к о г о  мы поставили на учет и посадили в психушки… Так что, возможно, с учета его придется снимать…
   Почему я подключаю тебя, майор. У тебя есть агент, Анатолий Б. Десять лет назад пути Б. и Самойленко пересекались. Они работали на одном заводе и были хорошо знакомы. Дружеская компания, выпивки… Потом пути разошлись. Но живут сейчас рядом, причем, Б. живет в одном доме с младшим братом, Сергеем Ш.
   Твоя задача: возобновить знакомство. Б. твой агент, дергать его не стоит, к тебе привык. А теперь внимательно слушай  г л а в н у ю  суть нашего задания. В связи с демократизацией Самойленко в скором времени, очевидно, будет широко публиковаться, вплоть до заграницы. Написано у него всякого разного много, кое-что я читал. О своей  в о з м о ж н о й  родственной связи с Горбачевым он узнал недавно – мать скрывала это от него. Кстати, отношения старшего сына и матери весьма своеобразные – практически, никаких, вся так называемая материнская любовь перенесена на младшего. Так вот, в ранее написанных его произведениях никакой информации о М.С. Горбачеве нет. Это подтверждают и наши люди: один из редакторов отдела прозы Дальневосточного издательства, Злобачев, вошедший в доверие к Самойленко и читавший  в с е  его произведения. Запомни, будешь с ним контактировать. И завотделом прозы регионального журнала в Хабаровске «Дальний Восток», офицер нашей организации, Анатолий Полищук. Алкоголик, едрёна мать… Занимал большую должность на нашей суперрадиостанции в Воздвиженке, сорок иностранцев-переводчиков под его руководством: японцы, китайцы, корейцы, филиппинцы – вещание на всю планету. Зарплата, квартира – чего еще надо?!   
   Спился, скотина, с****овался, пришлось пересадить в журнал. Самойленко считает его приятелем, переписываются, несколько раз  выпивали. Полищук заказывает на его произведения отрицательные рецензии и присылает его рукописи к нам.
   Так что со стороны его старых произведений мы не ждем сюрпризов: всё известно, всё досконально прочитано, все его труды лежат у нас, потом ознакомишься.
   Т в о я  о с н о в н а я  задача – держать под контролем КАЖДУЮ  н о в у ю  написанную и ненаписанную строку Самойленко! И  в с е  его почтовые отправления за пределы Дальнего Востока! Ты меня понимаешь?
   – Так точно, товарищ генерал!
   – Нам крайне повезло с Анатлием Б. Просто счастливое совпадение. Б., конечно, не интеллектуал, книг не читает, да это и не важно. Дай ему импортный аппарат, пусть пишет. Самойленко сам всё расскажет. Болтлив. Особенно по пьянке… Ну и все три квартиры: у матери, у сыновей – прослушка. Микрофонов не жалеть. Копии всех пленок и всех последних сочинений Самойленко  н е м е д л е н н о  д о с т а в л я т ь  л и ч н о  к о  м н е! Ясно?
   – Так точно, товарищ генерал! Разрешите задать один вопрос?
   – Задавайте.
   – В какой родственной связи эта семья считает себя по отношению к М.С. Горбачеву?
   – Я мог бы не отвечать вам. Это не ваше дело. Нам приказано осуществлять контроль и не допускать утечки некоторой информации. А истина, вероятно, уже давно известна нашему высокому московскому начальству. Но поскольку ты сейчас пойдешь слушать  у ж е  записанные плёнки, где семейство горячо обсуждает данный вопрос… Да тебе еще предстоит, видимо, не раз записывать подобные дискуссии… Версия такова: мать, Самойленко Галина Пахомовна, считает себя сестрой Михаила Горбачева по его  р о д н о м у  отцу. То есть, она утверждает, что ее отец и отец Горбачева – один человек. И фамилия его – совсем не Горбачев. Ее отец – махновец, бандит, мокрушник… По версии Галины Самойленко, ее отец, после того, как бросил ее мать, женился на будущей матери Михаила Горбачева. А потом, пьяным, погиб в шахте в Донбассе. А его сын, Миша, впоследствии был усыновлен новым мужем его матери, Сергеем Горбачевым. Такова  в е р с и я  Галины Пахомовны Самойленко. Предупреждаю: наша задача – не подтверждать и не опровергать эту  в е р с и ю, а  т о л ь к о  собирать всю информацию об этой семье!

«Ну-ну,  в е р с и я…» – Красных сразу понял: речь идет о  р е а л ь н о м  факте из биографии хозяина одной шестой части планеты. И при определенных благоприятных обстоятельствах сей любопытный фактик, проливающий свет на странное двуличное поведение Шизика из Кремля, можно очень недешево продать – мировой прессе. А можно и очень запросто потерять башку. «Демократ»-шизик показал свое истинное мурло: побоище саперными лопатками в Тбилиси, расстрел танками в Прибалтике…

   Да был, был момент, когда Красных всерьёз подумывал вступить в прямой контакт с писателем-родственником и предложить: ты всю эту историю описываешь, а я нахожу каналы и продаем за рубежами…
   Но потом пришли другие моменты, сменились клоуны в Кремле, о Горбачеве тут же забыли. Гэбовского генерала-динозавтра отправили на пенсию, прислали нового, помоложе, и началась совсем иная жизнь – с  к р у т ы м  бизнесом. Начался захват по всей стране необъятной государственной собственности. Нефть и газ захватили международные бандиты, а остальные… На Дальнем Востоке завязалась кровавая рубка за баснословно богатые рыбодобывающие флотилии.
   Кресло губернатора купил сначала у местной, отмирающей коммунистической мафии, а потом и у Кремля негодяй, объединивший местный уголовный малинник. А новое КГБ-ФСБ наконец-то перешло от наблюдательных функций к активным действиям: оно тоже бросилось в драку за частную собственность, за  л и ч н ы й  рыбный флот!
   Интересы губернатора, его сыновей и родственников, желавших присвоить, кроме всего того необъятного, что они уже захватили, и весь огромный рыбодобывающий флот, столкнулись с интересами нового генерала ФСБ, его сыновей и родственников.
   А между тем, флот продолжал в астрономических количествах добывать рыбу, икру, крабов и всё это контрабандно, без налогов, на сотни миллиардов долларов вывозить в Японию и Корею.
   Морякам-рыбакам зарплата либо вообще не выплачивалась, либо – жалкие копейки.
Появились и еще более крутые претенденты на рыбодобывающий флот – московские бандиты со своими людьми из Кремля.
   И борьба между человекообразными пауками завязалась на смерть. Перестрелки, взрывы, убийства-убийства-убийства. Гибли дурачки-боевики и среднее мафиозное звено, пытавшееся под шумок навариться…
   А главари, как всегда это бывало в истории дегенеративных стран, живые и невредимые, тщательно-надежно охраняемые, мало кому известные, сидели, посмеиваясь, в тени и дёргали дураков за ниточки. Впрочем, вполне понимая, что и к ним расплата может прийти в любой момент в самом неожиданном образе…

   В конце концов, чтоб упорядочить ситуацию, главари перевели своего генерала ФСБ в другую область, у губернатора осталась его доля: часть флота и акции уникальных рудников – никель, олово, серебро, золото, платина, самоцветы, уран…
   Правда, хозяйство края развалилось настолько, что все, кто имел хотя бы малейшую возможность выехать за его пределы, выехали, а министерству по Чрезвычайным Ситуациям пришлось за десять тысяч километров, из Москвы, на самолетах доставлять батареи отопления, трубы и бригады слесарей – чтоб оставшееся население не вымерзло.
   Губернатора кремлевские друзья пересадили в Москву – заведовать всей рыбой страны, а его дальневосточная собственность, на сотни миллиардов долларов, украденных у народа, продолжает работать на него, вплоть до многочисленных публичных домов, устроенных неофициально в его личных казино, ресторанах и кинотеатрах…

   А  п о л к о в н и к  ФСБ Красных…  Поскольку он работал в противоположном губернатору лагере, поскольку он без разрешения губернатора отхватил маленький, но жирненький кусочек – рыболовецкий траулер, то однажды полковник Красных, возле входа в свой новый трехэтажный коттедж, входа, выполненного эдаким римским классическим портиком – с колоннами, с аркатурной массивной бронзовой расписной дверью… Полковник Красных в свое лицо, еще весьма молодое, с обманчивым выражением благородства и честности, еще довольно симпатичное лицо, хотя уже и начавшее расплываться – от деликатесов, прямо в это лицо полковник получил целых семь пуль.
   Возможно, он слишком много знал, и по заданию начальства его убил коллега-фээсбэшник. Или кто-то из малинника посчитал, что рыболовецкий траулер ему нужнее и полковник Красных замочило какое-нибудь узколобое наёмное ублюдочное ничтожество за сто долларов. Кто знает? Ведь в каннибальской стране заказные убийства не расследуются. Кто ж  их будет расследовать?! «И убийц убийцы ищут – потому и не найдут…»

   Фу! Как тошнотворно писать о неполноценных, о ходячих желудках! Однако я, автор, не мог не почтить память о подполковнике Красных или как его там, вставанием. Ибо эти подполковники украли у меня лучшие бесценные годы творчества, подселив в квартиру ко мне своих дебильных сотрудников…
Пожалуй, уважаемый гипотетический читатель, пора размягчить текст и рассказать анекдот – настоящий, актуальный в России конца двадцатого и начала двадцать первого века, из тех, что не публикуют продажные трусливые СМИ, а исподтишка размещают фиги власти на безымянных сайтах в ИНТЕРНЕТЕ…


   А Н Е К Д О Т.

                Чем дольше у власти фокусники, тем больше вокруг клоунов.


   НОВОРУССКАЯ  БЫЛИНА: В общем, стрельнул Иван, как полагается из лука, чтоб, жену себе найти. Ну и пошел её искать.
    А стрела, как полагается, в болоте торчит и рядом, значит, лягушонка-царевна сидит – счастли-вая такая, рот до ушей. Дура. И молвит Ваньке: - Я бы, па-нимаешь, Ванюша, всей душой, с тобой бы пошла, но боло-то, типа, приватизировано. Короче.
   И точно. Прибежали секьюрити – с ножами, кастетами и пистолетами. Стрелу Ванюшкину выдернули, поломали, Ваньке толчунов надавали…
   Болото-то и всё, что в нем шевелится, приватизировал то ли экс-мэр, то ли вице-губернатор. В общем, еще тот братан…
   Короче, попользовался лягушонкой этот то ли мэр, то ли губернатор, и продал ее то ли в Турцию, то ли в Грецию – для интимных услуг…
   А Ванька спился, ссучился и пошел пахать на этого самого братана. Охранять это самое болото.
   Там и утонул.

   Какой-то невесёлый анекдот получился.
   Ч е м  с м е ш н е е  с т р а н а  –  т е м  г р у с т н е е  н а с е л е н и е. И анекдоты…


                Э К С П Е Р И М  Е Н Т.


                СП0Р.

              Только  научившись  видеть  вещи  такими, каковы  они  есть,   
              мы  осознаём,  что  они совсем  не  такие.

   Среди  окололитературных  обожательниц  встречаются  иногда  умные, иногда  –  красивые,  хотя,  те  и другие  – жестокие  графоманки,  ничего  не  понимающие  в  мужской  литературе!  К  тому  же,  они  слишком молоды,  а  у  меня  уже  нет  впереди  предстоящих  наивных  лет,  цементирующих  любовью,  дружбой,  ссорами и  лишениями,  самой  жизнью  две  души  в  одно  неразъятное  целое.
   Впрочем,   полное  отсутствие  белковой  пищи  в  детстве  и  юности селекционировало  из  меня  эдакое  марсианское  мужское  существо  без возраста. В свои под сорок выгляжу на пятнадцать лет младше и, говорят, неплохо.   
   Эдакий юный наивный мальчик, перенасыщенный пубертатностью! Наэлектризованные младые неизрасходованные девичьи тела буквально  липнут  ко  мне  во  всех  транспортах  и  пешеходных  променадах.
    Обманываются,  дурочки,  летя на  мой  псевдоогонь,  на  угасшую  мужскую  силу,  на  псевдоюное  лицо,  под  которым  –  мозг  старика-гения.
Мозг,   сочинивший  пять  книг  –  со  сложнейшими  текстами.  Только  афоризмов  около  трёх  тысяч!  Самый  сложный жанр,  доступный  единицам. Жанр  гениев-стариков...

   Да,   внутри  я  уже  давно  старик.  Сердце,  мечтавшее  объять  всё  и всех,   такое  же  псевдоюнное  как  лицо,  также  не  выросшее,  истощенное  и  больное  –  от  неполноценного  питания  в  неполноценней  стране  –  уже  не  может  и  не  хочет  впустить  в  себя какую-то  одну  женщину.
   Моё же собственное творчество превратилось в моего Пигмалиона, который размял старую глину – меня прежнего, и слепил нечто совершенно  новое,  незнакомое.    
   Воистину: Self made man! (человек сделавший себя).
   Я  мог  бы  использовать  свою  обманчивую  внешность  и  броситься
в  этот  бездонный  омут  странных  примитивных  наслаждений,  которые  так ценятся  нами  тогда,  когда  ничем  другим  мы  не  владеем.  Я  так  и  делал  в  молодости.  Сейчас,   когда  это  лицо,   притягивающее  к  себе  юных дам,   вот-вот  начнет  катастрофически  стареть,  когда  сказочный  предстоящий  слой  лет  почти  исчерпан,  казалось  бы  –  лови  момент!
   Но  я  подавлен  какой-то  необъяснимой  ответственностью  за  свой, пусть  и  невидимый,   возраст,   за  прошлый  опыт,  за  свою нынешнюю, оторвавшуюся  от живого,  мудрость.
   Действительно:  Есть  время  раскрывать  объятия,  и  есть  время  уклоняться  от  объятий.
   Есть  время  верить  во  что-то,  и  есть  время  понять,  что  всё  и все  – кратковременная  иллюзия,  дорога  в  никуда. И   даже  процесс  творчества  –  наслаждение,  выше  которого  ничего для  нас  в  этом  мире  нет  –  тоже  одна  из  иллюзий.  Вдохновение  –  обман,  наркоманящий  мозг:  непознаваемая  фантастическая машина,  впрыскивающая  сама  в  себя  морфин...

   Редкие  мгновенные  связи  приносят  лишь  некоторое  физиологическое  облегчение,  но  одиночества  не  разрушают,  наоборот,  после  того,  как  мираж  веселого  ночного  бала  растворяется,  я  остаюсь  в еще  более  безмолвной  ледяной  пустыне.
   Я  умудрился  пережить  самого  себя,   став  много  старше  своей внешности.  Иногда  мне  удается  обмануть  этот  гениально-глупый набор  костей  и  мышц:  на  бумагу,  на  бумагу,  на  бумагу  –  чувства, мысли,  желания,  тестостерон!!!
   Эта  моя  вторая  жизнь,  жизнь  волка  в  овечьей  шкуре,  жизнь мудреца  в  личине  юноши  –  началась  давно.  Неоднократно  я  возвращался  мысленно  к  началу,  когда  мой  генетически  запрограммированный Пигмалион  стал  лепить  из  меня  нечто  новое:  неведомо-загадочное  и пугающее.
   Я  пытался  анализировать  себя  до  самых  скрытых  и  скрываемых нюансов  психики,   уже  вполне  осознавая,  что  то,  что  мы  называем «психикой»  –  н  и  ч  т  о,  непознаваемый  туман,   растянутый  по  бесконечности...
   Мне    п  р  е  д  о  п  р  е  д  е  л  е  н  о    было  написать  то,   что  я впоследствии написал, и подсознание, которое знает всё об этой Вселенной, сознательно толкнуло меня на тот эксперимент – ради моего  будущего  творчества...

   М ы    в о о б р а ж а е м,    ч т о    и г р а е м    в    в е щ и,    а  э т о    в е щ и    Б о г а    и г р а ю т    в    н а с.

   Светка  не  верила  в  мой  литературный  дар.  Она  считала  меня  слишком  наивным,  нехитрым,  не  способным  к  жизненному  успеху.   Ох  уж эта  моя  обманчивая  внешность!
   «Он  по-детски  верит  в  справедливость,  чересчур идеализируя  людей.  Даже  если  он  и  научится  писать,  то  никому  не  сможет  доказать этого,  не  сумеет  завести  нужных  знакомств.  Люди  таковы,  что  верят не  столько  таланту,  сколько  высоким  рекомендациям,  связям,  внешнему виду  в  конце  концов:  солидности,  металлу  в  голосе,  твердости  взгляда.  Сколько  бездарных  дураков  процветают,  выдавая  свой  жирный  живот  за  талант!  А  у  Сашки  всего  этого  нет!»  –  Так  думала  она.
   Ей  трудно  было  бы  высказать  всё  это  словами,  но  так  она  ощущала, потому  что  очень  хорошо  знала  своего  мужа.
   Так  ей  казалась...

   Кроме  того,  я  давал  читать  ей  биографии  писателей.  Достигали материальных  вершин  лишь  единицы!  И  как,  какими  лишениями,  в каком  возрасте! 
«Писатели,  что  монеты  –  чем  старее,  тем  дороже». Конечно,   полно  и  посредственностей,  но  я-то  хотел  добиться  слишком  многого.  А  когда  это  будет?  Ей  надо  жить  сейчас,   реально,   пока  молода,  а  не  какими-то  неясными  расплывчатыми  надеждами  на  будущее...

   Да,   я  знал  ход  ее  мыслей  в  отношении  моих  литературных  планов. Но  не  пытался  ее  разубеждать,  пошучивал,   посмеивался  и  ни  разу не  показал  ей  свой    н  а  с  т  о  я  щ и  й    уровень  интеллекта,  с  тоскливым  сожалением  осознавая,   что  моя  избранница    н  и  к  о  г  д  а не  сможет  подняться  ко  мне  –  даже  на  одну  ступеньку  из  тех  тысяч,  что    н  а  в  е  ч  н  о    разделяют  нас  и  заставляют  меня  тщательно  скрывать  свое  одиночество  в  ее  присутствии...

   Она  считала  меня  неспособным  управлять  людьми  в  своих  целях, дергать  их  за  уязвимые  ниточки.  А  я  полагал  подобное  занятие  слишком  примитивным  для  себя.   К  тому  же,  мое  воображение  моментально, наперед,   проигрывало  предстоящую  ситуацию.  Я  становился  на  секунду тем,  чью  волю  мне  предстояло  подавить,  и  ощущал  вдруг  чужую неловкость,  некомфортность.  И  сам  превращался  в  подавляемого.  Я  краснел, мямлил,  перевоплощаясь  в  просителя  там,  где  нужно  твердо  требовать, и  видел  себя  со  стороны  чужими  глазами:  робкого,  стеснительного,  с которым  можно  всё.  И  чем  отчетливее  я  себя  представлял  таким,  тем более  соответствовал  в  действительности  своему  воображаемому  образу.

  В с ё,    ч т о    п р о и с х о д и т    в о к р у г   н а с    –    п р о и с х о д и т    в н у т р и    н а с.

Но  однажды  я  услышал  внутри  собственного  черепа  тяжелые  удары долота  – это  мой  включившийся  в  час  икс  робот-Пигмалион  рушил  мое старое  ego (Я –Лат.)  и  вырубал  новое.  Как-то  он,  как  бы  случайно,  отодвинул мешковину,  прикрывавшую  мое  нынешнее  сотворяемое  тело,  я  взглянул и  ужаснулся,  увидев  себя,   будущего  монстра  с  бесконечной  силой  воли! Увидел  и  своих  первых  жертв:  десятки,  сотни  редакторов,  цензоров, партийных  кураторов  по  идеологии...
   Какими же  слабаками  они  оказались!  Впрочем,  как  и  всякая  бездарность.  Сначала  они  были  сильнее  меня,   потому  что  их  было  слишком много.   Годами  они  запрещали  мои  книги  к  изданию.  Но  моя  воля  быстро крепла,  превращаясь  в  гипнотическую.  В конце  концов  я научился  подавлять  психику,  практически,  любого  человека. 
Если  же  мне  встречался  в  той  или  иной  ситуации  равный,  например,   прожженный  уголовник  или  убийца-мент,  извращенная  сила  воли  которых  закалилась  в  диких   преступлениях,  то  наши  психики  отталкивались,  мы видели  обоюдные  равные  силы  и  возможности  воздействия  на  других,  и мирно  расходились.

   А  я через  бумагу  стал  входить  в  массовое  сознание  сотен  миллионов граждан.  Я  стал  раскачивать  их  спящее  сознание,   раскачивать,   раскачивать:

Ч е г о   н е л ь з я   с д е л а т ь   з а   д е н ь г и    – м о ж н о    с д е л а т ь    з а    б о л ь ш и е    д е н ь г и.

   Это о советских взятках: в райкомах, гостиницах, такси, где угодно.
Мне  не  нравилась  та  страна.  То  СССР.   Очень  не  нравилась.  Некоторым  редакторам  с  их  грошовой  зарплатой  –  тоже.  Но  они,   бездарные, не  могли  воздействовать  на  чужую  волю.   Они  могли  выполнять  только мою.  Печатать.   Озвучивать.

  А  ч е г о    н е л ь з я   с д е л а т ь   з а   б о л ь ш и е  д е н ь г и    –м о ж н о          с д е л а т ь    з а    о ч е н ь    б  о  л  ь ш и  е.

   Это  о  крупных  ворах  из  Центрального  комитета  КПСС  и  Политбюро. Я,  как  и  большинство,  ничего  не  знал  об  истиной  сущности кремлевских старперов.

   В с ё    з н а т ь    н е л ь з я,    н о  о  м н о г  о м   м о ж н о      д  о  г  а  д  ы  в  а  т  ь  с  я...

Я  раскачивал  сознание-лодку.  И  дерьмо  в  конце  концов  вывалилось. Но  не  утонуло.   Как  и  всякое  дерьмо...
   Пошли  мои  листовки,   безымянные,  многомиллионными  тиражами,   всё с  тем же  воздействием  на  массовое  биополе:  «Да  здравствует  это! Долой  то!»
   Вот  тут-то  и  произошел  фокус,  который  такие  как  я,  не  учли:  мы столкнулись  с  сильной  преступной  волей  дерьма.  Оно  всплыло  и  залезло на  свое  старое  засиженное  место,   став  еще  более  мерзким  и  вонючим. На  этот  раз  оно  в  открытую  прихватило  гигантские  природные  ресурсы в  личное  пользование.
   Одно дерьмо, постарев, ставило вместо себя другое, молодое. А  взамен   н  а  ш  е  й    постаревшей  ослабшей  воли  не  пришел  никто...

   Бедная-бедная Светка, моя первая невинная жертва! Много лет она прожила рядом со мной, не подозревая, с каким чудищем  (или чудовищем?!)  её  свела  судьба!
  В  самом  начале  я  пытался  подтягивать  ее  к  себе,  но  быстро  определил  границы  ее  возможностей,  и  старался  не  показывать  своих.  Да  и глупо было бы требовать от нее большего: женщины, за редким исключением, живут лишь настоящим, верят только конкретному, так уж они устроены,  таков,  наверное,  инстинкт  материнства.

   Всегда найдётся женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие.


   Впрочем,  этим  самым  «инстинктом  материнства»  многие  женщины  пытаются  оправдать  свою  жадность,  потрясающие  мужчин  подлость  и  неверность,  мелочность-ничтожнсть-глупость-продажность  и  ...  даже  –  о, парадокс!  –  отсутствие,  как  такового,  самого  инстинкта  материнства!

  Зачем же  я  пошел  на  тот  эксперимент?  Конечно,  мне  были  обидны ее  сомнения  относительно  моего  литературного  дара.  И  я  решил  доказать  ей  –наглядно!  –  на  что  я  способен.  Но  в  большей  степени,  разумеется,  доказать  себе! 
   До  сих  пор я  писал  простенькие,  вполне графоманские  вещицы,  ожидая  своего  полного  созревания,  мужского христового  возраста,  концентрации  таланта,  пока  же  я  еще  только предугадывал  свои  будущие  способности,  собирая  незаметно  для  самого  себя  в  невидимую копилку  какие-то  миги,  регистрируя  едва  уловимые  сквознячки  полумыслей-полуощущений  –  своих  и  чужих.

   Пока  я  еще  входил  в телепатическую  связь  со  своим  Пигмалионом, готовым  вот-вот  включиться и  начать  создавать  из  меня  робота-писателя,  превращая  мою жизнь  в  ту  фазу,  ради  которой  я  был  послан Создателем  в  этот  призрачный  видимый  мир...
   Я  поспорил  со  Светланой:  смогу  так  описать  ее  один  день,  что она  поверит  в  мои  способности.  Да,   всего  лишь  один  день  ее  жизни, но  если  я  напишу  неправду,  то  есть,  плохо  –  она  сразу же  увидит, потому что  себя-то  она  знает  лучше,  чем  я  её.
   Э-эх,  наивный,  молодой  глупый!  Можно  быть  гением  всей  солнечной системы  или  даже  Вселенной:  в  музыке,  живописи,  литературе  –  пусть и  не  признанным,  но  вот же  результаты!  Ты  только  взгляни,  оцени, ведь  не  настолько  ты  глупа?!
   Но  если:  У  тебя  маленькая  зарплата  и  ты  работяга,  если  ты  не всегда  удовлетворяешь  ее  в  постели,   если...  Да  мало  ли!   Она  и  не взглянет  на  твой  роман,  картину,  не  станет  слушать  твою  симфонию. Потому  что  считает:    раз  это  твое  творчество  нигде  не  печатают, не  показывают,  не  слушают    (а  если  даже  иногда  что-то  по  мелочам и  печатают,   показывают,   слушают,  но  слишком  мало  платят!),   значит,  ты  валяешь  дурака,  уходишь  от  действительности  и  компенсируешь  этим  дурацким  домашним  творчеством  все  свои  «если»...

   Настоящие  творцы  всегда  фатально  одиноки,  даже  те,  кто  как будто  более-менее  счастлив  в  семье.   Они  стремятся  объясниться  в любви  всему человечеству,  но  не  умеют  или  не  хотят  снизойти  до одного-единственного,  самого  близкого  существа.   Они,  лаская  бумагу своими мыслями  и  чувствами,  пытаются  осуществить  на  ней  то,  что им  плохо  удается  в  реальности.
   Устами  своих  героев  они  страстно  и  проникновенно  объясняются  в любви  своим  возлюбленным,  но  те,  настоящие,  из  плоти  и  крови, презрительно  отворачиваются  от  исписанных  листков,  не  читая их.
   «Что  может  написать  этот  обыкновенный,  до  мелочей  знакомый человек,  не  побрившийся  сегодня,  с  растрепанными  волосами,  в  мятой  пижаме,  раздражающе-нудно  прихлебывающий  чай?  Лишь  свое  ничтожество  возвеличивает  на  бумаге...»  –  так,  очевидно,  думают  все жёны,  которым    п  о  в  е  з  л  о    быть  женами  творцов...  Им  ли  не знать  собственных  мужей!

   И  чем  выше  взбирается  муж  по  невидимым  изотерическим  ступенькам вверх,  к  Создателю,  чем  крупнее  вызревает  его  интеллект,  чем  успешнее  и  полнее  его  познания  людей  и  собственной  души,   в  душе жены  его  накапливается  нечто  противоположное.  Необъяснимая  вредная  злость  и  зависть  к  тому,  чего  нет  у  нее  и  никогда  не  будет.
Ревность  к  этой  пустой  белой  бумаге,  которая  непреодолимо  пролегла  между  ними!   Бумага,   бумага,   бумага!  Он  постоянно  ускользает от  нее  на  бумагу,  он  всегда  где-то  в  выдуманной  жизни,  а  не  с ней,   ему  там  интересней.  А  она  бьётся,   стучится  сквозь  непрошибаемый  тонкий  белый  лист  к  нему,  в  его  систему  фантазий,  но  не  достучаться!  Лист  всё  толще  и  непрозрачней...

   Творчество  –  странное  явление,  неразгаданная  дорога  из  Страны Чудес.  Приближаясь  –  удаляешься.

   Или  всё  проще?  В  молодости  мы  замечаем  необыкновенные  глазки и  ножки,  мы  женимся,  но  проходят  годы,   симпатичные,  но  в  общем-то,   оказывается,   совершенно  случайные  ножки  топают  по  широкой проторенной  дороге  бессмысленного  потребительства,  а  нам,  творцам,  нужно  решать:  следовать  ли  за  ними  или,   все-таки,   окончательно  свернуть  на  мало  изученную  тропку  творчества?
    Действительно:
   Всегда  найдется  женщина,  которая  разделит  с  нами  самые  нелепые глупости  и  самые  ничтожные  дела,  но  нет такой  женщины,  которая поверила  бы  в  нашу  гениальность  прежде,  чем  её  признают  другие...

   Итак,  мы  поспорили!  Назад  отступать  мне  было  уже  невозможно. Да  я  и  не  собирался.  Я  был  уверен  в  своих  силах.  Я  знал,  что могу,  но  что  я    д  е  й  с  т  в  и  т  е  л  ь  н  о    могу  –  это  мне  еще предстояло  узнать.   Открыть  тот черный  ящик,  наполненный  неизвестностью...

   Г о л о в а    –   ч ё р н ы й    я щ и к,    к о т о р ы й    н е  в с е г д а    с в е т л ы й.

   В  это  описание  одного  дня  собственной  жены  я  втиснул  всё  её реальное  и  виртуальное  существование  и,  конечно,   всё  собственное литературное  Естество,  на  которое  тогда  был  способен!  Именно  это мое  произведение  в жанре  прозы  и  сделало  меня  писателем,  потому что...
   Эй,  начинающие  литераторы!  Вы  прочтете  эти  строки  когда-нибудь.
Habent sua fata libelli (Лат.)        –  Книги  имеют  свою судьбу.
   Сейчас  я  открою  вам  большой  секрет:    к  а  к    с  т  а  т  ь         г  е  н  и  е  м!  Или,  хотя  бы,  как  написать  пусть  одно,  но  гениальное  произведение, чтоб  гордиться,  доказать  прежде  всего  самому  себе,   выражаясь  этой американо-интернациональной  сакраментальной  фразочкой:  Я  СДЕЛАЛ  ЭТО!

  В  двадцать  я  написал  первый  фантастический  рассказ.   Графомания! В  двадцать  три  –  второй.  Чушь!  В  тридцать  – изобрел  несколько  десятков  афоризмов  и  юморесок.  П  о  ш л  о!  Всесоюзное  радио  СССР  – триста  миллионов  слушателей!  Журнал  «Крокодил»  –  шесть  миллионов  тираж четыре раза в месяц!  Журнал  «Юность»  –  пять  миллионов!   «Литературная  газета»  – пять  миллионов!
   Вдохновленный,   по  ночам,   после  работы  засел  писать  прозу. Первая  повесть  –  графомания!  Вторая  –  еще  хуже!

   Чёрт!  Чего  не  хватает?!  С  пяти  лет  прочитал  тонны-километры литературы.  К  четырнадцати  годам  –  вся  доступная  мировая классика, наизусть  – афоризмы  Оскара  Уайльда!  Что  еще  надо?!  Вот  слова,   вот знаки,  вот ум  –  собственные  афоризмы  подтверждают...  Но  как  стать талантливым?!
   Вот  же,  я  чувствую,   этот  шар,  блистающий,   притягивающий,  но  невидимый,  висит  на  волшебном  крюке  –  шар  гениальности:  нужно  лишь что-то чуть-чуть  понять,  что-то  чуть-чуть  уловить;  что-то чуть-чуть  повернуть  в  своем  мозгу  –  фантастической  машине  времени-пространства,  и  тогда  –  только  протяни  руку  –  он  твой!

   А  теперь,  дорогие  собратья  по  литературному  несчастью,  обещанный  секрет:  чтобы  в  этой  иллюзорной  бессмысленной  жизни  на  мгновенье  прикоснуться к  Высшему  Разуму  –  нужно  попытаться  мыслить  с высоты  Этого  Разума,  а  не  дождевого червя,  копошащегося  в  грязи. И  еще  –  поскольку  речь  идет  о  литературе  –  нужно  найти  такой  объект,  вдохновивший  на  творчество,  который  бы    о ч  е  н  ь    хотелось б  е  с  к  о  н  е  ч  н  о    раскладывать  на  атомы,  электроны,  кварки... Вот  и  весь  секрет.

   В    ж и з н и    в с ё    п р о с т о – с л о ж н о    т о л ь к о  в о в р е м я   э т о    п о н я т ь.

   Итак,  в  этот  «один»  её  день  я  втиснул  всю  её  жизнь.  Такую  композицию  я  задумал  сразу  же.  Я  много  знал  о  ней  документального: фотографии  её  детства,   её  родителей  и  деревенский  дом,   школу,  в которой  она  училась.  Кое-что  она  рассказывала  о  себе  сама.
Я, постоянно  забывавший  дату  ее  рождения,  автоматически  улавливал и  запоминал  такие  крохотные  детальки  из  ее  психики,   на  которые она  не  обращала  внимания,  но  которые  сообщали  о  ней  гораздо  более, чем  сами  ее  рассказы.
   Я  раскопал  весь  фундамент  ее  детства,   все  её  шалости  и  фрейдовские  грешки...   О  юности  её  тоже  многое  знал.   Мы  познакомились, когда  ей  исполнилось  только  девятнадцать.  Я  писал  и  писал,  логически  и  воображением  продолжая  её  детские  черты,   экстраполируя их  в  юность  и  добрался  до  тех  её  младых  лет,   неприятно  поразивших, потому  что  там  не  было  меня,   но  были  другие...
Но  дальше,  дальше! Я  дописал  до  настоящего.  Самый  известный  период.  И  самый  таинственный...
  Кто  она?!  Из  чего  сделана?!  Почему  именно  она,  а  не  другая?! Зачем  мы  вместе?!  И  что  такое  –  это  странное  существование  р  я д  о  м,  эта  жизнь,  я  сам?!  На  каких  неведомых  небесах  планируются события,   браки,  рождения,   смерти?...

   П О Ч Е М У    В С Ё   П Р О И С Х О Д И Т    Т А К,    К А К                П Р О И  С  X  О  Д  И  Т?!?!

   Я  хотел  написать  так,  чтоб  разъять  эту женщину  на  атомы,  а вместе  с  ней    и  себя,  и  весь  этот  дурацкий  театр  –  земной  и вселенский  непостижимый  мир!!!
   Я  хотел  создать  гениальный  гипнотический  текст,  ввести  её сознание  в  своё,  смешать  два  биополя,  сделать  их  единым!
   Я  сам  не  знал,  чего  я хотел...

    М ы    п о з н а ё м    В с е л е н н у ю,    к о г д а    п о з н а ё м     с  е  б  я?..

  Я  понял,  что  мне  не  хватает  многих  специальных  знаний.  Я  приостановился.  Черновики  забирал  с  собой,  когда  уходил  на  работу  –чтоб  она  не  прочитала  раньше  времени.
    Для  начала  я  нашел  справочник  практикующего  врача,  из  него узнал,  например,  что  если  человек  выглядит моложе  своих  лет, значит,  он  не  здоров.   Если  старше  –  тоже.  Выяснил,  как  по  суставам и   половым  органам  можно  определить,  что  мужчина  развивается  по женскому  типу,  у  него  неправильный  набор хромосом,  или,   наоборот,  женщина  по  мужскому.   
  Изучил  все  половые  извращения  и  психические  болезни.
Прочитал  и  удивился:  как  еще  наивна  медицина!  И  вместе  с  ней  – человечество.  Как  четко  разграничили:  шизофреники,  параноики,  то, сё...  Но  природа  неисчерпаема  и  бесконечна  –  редко  выдает  подопытных  кроликов  в  таком  чистом,   разграфленном  в  справочнике  виде.  В каждом  нормальном  –  бездонная  мешанина!  Уродливого  и  великого,  низменного  и  высочайшего.   Разве  человек  не  бесконечная  загадка  –  хотя  бы  для  себя,  которую,  наверное,  не  отгадать  никогда?
  Ибо Те,  Кто  нас  придумал  и  воплотил,  гениальны  настолько,  что о  б  о    в  с  ё  м    позаботились,  и  о  том,  конечно,  что  бы  мы,  их  создания,  знали    с  в  о  ё    м  е  с  т  о    и  не  выползали из  пределов  сконструированного  для  нас  мирка...

   Я  побегал  по  библиотекам,   покопался  в  новейшей  литературе  по психологии.  Увидел:  уровень  значительно  выше  справочника.  Здесь, как  и  в искусстве,  есть  графоманы-коньюнктурщики  и  истые  работяги-ученые,  фанатики  Вселенной:  ведь  знают,  что  ничего,  в  сущности,  не знают  и  не  узнают    н  и к  о  г  д а    не  то  что  ВСЕЙ  ПРАВДЫ,  а  даже её  ничтожнейшей  части!  Но  продолжают  копать,  бросают  свою жизнь  на этот  бесконечный  алтарь  познания...
   А  тогда  я  добрался  до  гипноза.  Но  к  подобным текстам  меня  не допустили.  Не  положено.  И  я  пошел  другим  путем.  За  триста  километров  от  города,  в  глухой  деревне  Прохоры,  я  по  слухам  нашел  бабку-знахарку,  последнюю  из  «могикан».

                ЗНАХАРКА.

         Всё,  что  существует  –  существует  в  су¬ществующем,  всё,  что    не  существует  – существует  в  несуществующем.

   Из  очага  цивилизации,  краевого  центра,  города  с  населением  миллион жителей,  я  добираюсь  до  деревни  почти  сутки.  Бессонная  ночь в  вагоне  заштатного  поезда  –  с  пьяными  перекошенными  рожами,  матами,  гитарами,  блатными  песнями,  картами,  угрозами  и  стычками,   готовыми  вот-вот  перейти  в  поножовщину...  Поезд  в  дикое  прошлое  цивилизации  –  в  реальное  настоящее  советской  провинции.

   К а ж д о е    в р е м я    д и к о    п  о - с  в о е м  у,   т о  е с т ь,  ц  и  в  и  л  и  з  о  в  а  н  н  о    –    п  о - н а  ш  е  м у...

   С  железнодорожного  вокзала  районного  городка  –  заплеванного, залузганного,   сажусь  в  «Икарус»,  автобус,  как  и  в  большом  городе. Но  оказываюсь  в  гуще  инопланетян.   Большинство  щелкает  семечки  и сплевывает  шелуху  на  пол.  Лица  постарше  –  пропитые,  изборожденные порочными  тюремными  морщинами,  равнодушно-тупые.  Лица  молодые  –жестокие,  злобные,  дебильные,  странно  контрастирующие  с  более-менее современными,  но  грязными  замызганными  куртками.  Им  больше  бы  подошли  шкуры.
   На  улицах  здесь  властвует  закон  джунглей:  прав  тот,  у  кого  мощнее  бицепсы  и  увесистей  кулаки.  И  кулаки  у  некоторых  молодых  забинтованы  и  выставлены  на  показ:  смотрите,  вчера  вечером  я  этой самой  рукой  крошил челюсти  и  ребра!

   Пройдут  годы,  и  это  многомиллионное  стадо  горилл  и  свиней превратится  в  многомиллионную армию киллеров  и холуёв.  Именно  их заскорузлыми  руками  заграничные  дяди  шутя  приберут  наши  нефть, газ,  золото,  алмазы и  всё  остальное.
  Я  хорошо  знаю  этот  инопланетный  мир,  эту  начально-конечную стадию  советской  цивилизации,  потому  что  каждый  год  меня,  как  и всех  других  городских  жителей  принудительно  отправляли  летом  и осенью  в  колхозы  и  совхозы,  и  каждый  год  мы,   городские,   сталкивались  с  лютой  завистью  и  ненавистью местной  молодежи,  как  будто именно  мы  являлись  причиной  их  нищеты,  дебильности  и  дикарской глухой  провинциальности.  Каждый  год  нас,   городских,  неорганизованных, трусливых,  собранных  с  различных  предприятий,  поселяемых  в  сараи, конюшни,  палатки  –  обворовывали,  избивали,  иногда  убивали.
  А  мы,  городские,  шли  на необъятные  поля и  вкалывали  по  шестнадцать  часов.  Мы  упивались  натуральным ароматным  воздухом,  и  розовели  наши  бледнозеленые  лица.  Мы  с  восторгом  разглядывали  коров и  лошадей,  кур и  гусей.   Мы  до  слёз  умилялись  какому-нибудь  полевому  цветку  или  вдруг  впадали  на  несколько  минут  в  экстатическую стадию  «любования»,   приметив  возле  речки  склоненную  плакучую  иву или  звенящие  на  ветру  обыкновенные  заросли  орешника.
   А  потом  мы  возвращались  в  свой  очаг  цивилизации  и  культуры  –  в газовый  ад,   в  свою  искусственную,  зачем-то  длящуюся  в  ограниченно-замкнутом  пространстве  одновариантную  жизнь,   в  которой  страшно  есть магазинные  продукты,   пить  водопроводную  воду,  дышать  воздухом,  ходить  вечером  по  улицам,  существовать  на  символическую  зарплату,.. Но мы  возвращались.  Нам  уже  не  было  дороги  назад,  к  «папуасам»...
   А  к  весне,  в  каком-нибудь  грохочущем,   промасленном,  зачем-то существующем цехе,   штампующим  бессмысленные  железяки,  или  в  тесной комнатушке  со  стрекотней  пишущих  машинок  и  вползающим  в  оконные щели  смогом,  или  на  больничной  койке  –  мы  восстанавливали  в  одрябшей  памяти те  несколько  счастливых    н  а  с  т  о  я  щ и х    дней,  тот самый  безымянный  полевой  цветок и  плакучую иву,  и  звенящий  на  ветру орешник,  и  пьянящий  запах  навоза  –  и  нам  легчало,  и  мы  существовали дальше...

   За  окнами  «Икаруса»  –  зеленые  бетонные  и  красные  кирпичные  заборы.   Военные  части.   Казармы,  казармы,  казармы...
   «Лузгают  семечки.  Грязные  руки  в  рот...  Противно.  Тошнит.  Для
кого  собираюсь  творить?  Для  дикарей...»
   На  автовокзале  пересаживаюсь  в  другой,  маленький  задрипанный
автобусик  и  вместе  с  бабками  и  дедками,   с  мешками,  корзинами  и сумками,  трясусь  по  ухабам  полтора  часа  до  деревни  Прохоры.
   Человек,  которому  за  тридцать,  которому  с  семнадцати  лет  в  различных  отделах  кадров  «очага цивилизации»  заполнили  две  трудовые книжки,  человек,   сменивший  около  сорока  мест  работ  –  в  поисках нормальных  условий,   зарплат,   справедливых  начальников,  но  заработавший  в  двадцать  с  небольшим  гастрит,  а  к  тридцати  не  расстающийся с  валидолом  и  нитроглицерином,  человек,  собирающийся  писать  для народа  нетленные  произведения  и  только  что  раздражавшийся  от  полнейшего  его  бескультурия  и  дикости,  едва  не  обозвавший  этот  самый народ  скотом  и  быдлом,  куда  же  едет  этот  человек?
   Пытаюсь  ли  я  добраться  до  первичных,  чудом  сохранившихся,   просмотренных  и  не  перекрытых  всезнающими  и  всесильными  советскими  начальниками  истоков  этого  самого  народа,  у  которого  были  когда-то, наверное,  и  культурные  традиции,  и  обряды,  и  народная  медицина?
   У  старой,  слабой,  скорее  всего  неграмотной  женщины,   я  постараюсь поучиться магии  разума,  чародейству  силы  воли,  приблизиться к  первоначальной  тайне  человека,   оглупленного  бессмысленными  плакатами, чтобы  потом  перенести  эту  гипнотическую  народную  силу  на  бумагу.
   Хорошо  бы.  Но...  на  чудо  надейся,  а  сам  не  плошай.  Потому  что самое  большое  чудо  мира  состоит  в  том,  что чудес не бывает...

   Ку-ка-ре-ку.  Ко-ко-ко.  Хрю-хрю-хрю.  Еще  одна  цивилизация.  Кажется,   погибшая.  Черные  домики.   Проваленные  крыши.  Вот  такие  «истоки». Вокруг  лес,  а  в  деревне  ни  дерева.  Тоска.  Но  с  воздухом.  А-ах,  подышать  бы  с  месячишко!!
   Озираюсь.  Из  автобуса  в  Прохорах  вышли  двое  –  я и  бабка.
  –  Скажите,   пожалуйста,   где  тут  у  вас  живет...  В  общем,   она  лечит…
  –  А-а,  баба Нюра,  что  ль?  Знахарька  наша?  Во-он,  милай,  во-она та  хата,  бревном  стена  подпертая,   сарай  побелен,  собака  вон  бегить, вишь?  Дык  она  чичас  и  не  всех  принимат:  стара,  грит,  стала,  а...
  –  Спасибо.   «Да-а,  истоки...»
  –  Здрасте,   баба  Нюра!  Можно  к  вам?  «Какая  убогость  где  очередь страждущих  не  туда  заехал  была  бы  популярной  так  бы  не  жила  в  загранке  миллионерша  бы...»
  –  Можно,  а  чего  ж  нельзя,  можно.
  «А  взгляд  есть,  есть  взгляд,  ух,  взгляд!»  – Вот,  болящий  явился
к  вам...
  –  Что  ж,  милок,  проходь  до  хаты.  Да  не  пользую  я уж,  стара  стала,  силов  уж  тех  нетути.  Издалека,  милок,  видать  приехал?
  –  Да,   сутки  почти  к  вам  добирался.   «Какая  нищета!»
  –  А  у  мене  петушок  да  две  курочки  картошечки  трохи  накопала  а курочки  два  яичка  травка  на  огороде...
  «Что  она  несет?!»  –  ошарашен  я,  но  вдруг  эта  комнатушка  с простейшей  утварью,   печью,  табуретками,   вдруг  она  преобразилась, предметы  заизлучали  что-то,   поплыло  сознание,   поплыло,  четвертое измерение...  кайф...   дрожь  ума...  и  в  желудке...   пружина...
Я  опустился  на  табуретку.
  –  А  курочки  яички  теряют  травку  полю  картохи  немного...   –  большое лицо  старухи  приблизилось  к  моему  лицу,   глаза  к  глазам  –  вокруг  и во  мне  самом  вибрировали  упругие  сжимающие  волны,   воздух  можно было  трогать  руками!  Странный  приятный  пьянящий  кайф  усиливался, обволакивал,  в  желудке  погорячело.
  –  Кушаешь  плохо  спишь  плохо  в  сердце  колотьё?  –  утвердительно скороговоркой  спросила.
  –  Да,  манную  кашу...   –  откуда-то,  как  из  сна,   пробубнил,   оттуда же,  как  из  сна,  издалека,  понимая,  что  со  мной  происходит  нечто потрясающее,  волшебное,  но,  впрочем,  наоборот,  совсем  обыкновенное,     п  о  л  о  ж  е  н  н  о  е,    то,  чего  я  давно  ждал,  когда  ходил  по больницам  и  видел  тупые,   равнодушные  медицинские  физиономии  шарлатанов  с  дипломами.
  –  Это  нам  просто  уберем  сейчас  хорошо  кушать  будешь  спать  крепко  будешь,  –  бормочет  она,  удаляя  лицо  и  вытягивая  к  моему  две старческие  крупные  ладони.
  От  них  идет  жар,   они  слегка  вибрируют,   глаза  старуха  огромные
и  страшные,   но  не  пугающие,   они  увеличиваются-увеличиваются,  и голова  ее  дрожит...
  Я  лишь  на  секунду,   как  мне  ощущается,   прикрываю  веки,  и  в  эту безразмерную  секунду  мой  гастрит,   мои  многолетние  бессонные  ночи жутких  работ,  чефиров,   подонков-начальников,   подушек  из  промасленных  телогреек,   сердечных  приступов  –  вытягиваются  из  меня, вытягиваются-вытягиваются-вытягиваются,  и  там,   внутри,   по  клавишам,   по  кнопкам,   по  реле,   по  сенсорам    водят  нежно  пальцы  Бога, прикасаются  к  сущности  программы,   настраивается    м  о  я    и  г  р а.

  –  Не  будет  не  будет...   спать  хорошо  кушать...   –  Продолжается настрой.   Взгляд  ее  опускается  ниже.  Моя  брючина  поднялась  и  видна свежая  рана,   еще  кровоточит.   Позавчера  ночью  морской  буксир,   на котором  я  работаю  матросом  второго  класса,   пошел  в  сильный  шторм спасать  тонущее  в  Босфоро-Восточном  проливе  судно.  Я  кидал  выброску  –  тонкий  канат,  к  которому  крепится  трос,   буксир  провалился в   пропасть  между  волнами,  я  завис  в  невесомости,   потом  рухнул  на скользкую,   заливаемую  водой  палубу,   покатился  и  разбил  об  кнехт ногу...
  Она  направляет  ладонь  к  ране,  наклоняется,  чуть-чуть  дотрагивается.   «Бу-бу-бу...»
  –  Всё,  милок.
  Я  смотрю  на  рану. –  Я  не  верю  тому,  что  наблюдаю.   Сначала  исчезает  кровь,  испаряется  неведомо  куда,  на  глазах  затягивается  рана. Всё.  Нет  ничего!
  Перевожу  взгляд на  знахарку.  Какая  разительная  перемена!  Несколько  минут  назад  я  видел  довольно  бодрую  старушенцию лет  семидесяти,  сейчас  же  передо  мной,  едва  держась  на ногах,   стоит  столетняя  старуха!   Она  медленно  подходит  к  лавке  и тяжело  опускается на нее.
  –  Все,  Саша  –  говорит  она.
  «Саша?!  Но  откуда?!...»
Конечно,  я  благодарю:  «Спасибо  большое».  –  «Не  за  что»,  –  отвечают  мне.  «Сколько...  Сколько  я  вам должен?»  –  спрашиваю  я  и  почему-то  ощущаю  неловкую  неуместность вопроса.  «Ни,   я  никогда  деньги  не  брала.  Деньги  сжимают  божий дар,  –  отвечают  мне.
   «Прихватил  конфеты!  Но  как  же  это  мало  –  за    д а  р!  Как  несправедливо!  В  такой  завалюшке!  Как  все  таланты  в  Богом  забытой  стране.   В  подвалах  и  на  чердаках...»
   Мы  чаёвничаем  и,  конечно,  баба  Нюра  впервые  пробует  «Птичье Молоко»,   восхищаясь  вкусом  и  нежностью  начинки.  Я  очень  интересуюсь,  как  она  узнала  мое  имя. 
«Из  головы  каждого  человека  его жизнь  идет»,  –  отвечает  баба  Нюра.  И  конечно же,   я  пытаюсь  проникнуть  в  тайну,   ради  которой  прибыл  сюда:  как,  каким  образом,  что нужно  думать,   есть  ли  специальные  слова,  как  нужно  повернуть мысли  –  чтобы  свою  волю  сделать  мощной,   гипнотической,   воздействующую  на  людей,  на  время,  на  пространство,  на  материю  –  вот  так, как  она  воздействовала  на  меня,  на  мой  мозг,  на  мою  рану?..

   Да,   есть  и  слова,   есть  и  определенный  способ  мышления  и  переключение  его  в  одну  сторону,  концентрация  силы  в  один  луч.  Этому  можно  научиться,   если  Бог  дал  еще  и  дар  от  природы.  Но  не  в  один  день. Надо  ежедневно  тренироваться,  чтобы  сила  росла.  Так,  примерно,  отвечает  мне  баба  Нюра,  не  выдавая,   впрочем,  конкретных  секретов.
   – Нужно  оченно-оченно  захотеть.  До  невозможностей.  И  тогда  получится,  –  говорит  баба  Нюра  и  пытливо,  насквозь  смотрит  мне  в глаза...

                ГИПНОЗ.

    В  человеке  есть  много  такого,  чего   в  нём  нет,  но  что  в  нём  обязательно должно  быть.


   Итак,  я  убедился,  что человек  –  фантастическая машина  с  непознанными  возможностями,  что  искусство  –  гипноз,  а  талант,  кроме  природы  –  самогипноз,  самовнушение.  И  чем чаще  тренируешься,  тем  большую набираешь  силу,  тем  гипнотичнее  твое  произведение,  тем мощнее  воздействие  твоей  воли  на  других.
   Такие  выводы  сделал  я,  тридцатилетний,  в  той,  прошлой  стране, в  том  исчезнувшем  социалистическом мире,  где  не  верили  ни  в  Бога, ни  в  чёрта,  где  живые  боги  сидели  в  московском кремле,  где  хотелось надеяться,  что  человек,   ну  пусть  не  сейчас,  так  потом,  когда-нибудь –  это  и  есть  высший  разум  всей  Вселенной.
   «Новый  завет»  я  прочитал,  когда  мне  было  уже  за  сорок  –  в  тоталитарном коммунистическом  режиме  религия  запрещалась,  так  же,  как в  нынешнем  уголовно-фашистском  российском  режиме  запрещены  настоящая  правда,  настоящая журналистика,  настоящие  юмор-сатира,  настоящее  искусство,  настоящая жизнь...
   Одновременно  с  «Новым  Заветом»  мне  пришлось, как писателю, который обязан знать если не всё, то очень многое,  изучать  различные науки:  современные  математику,   физику,  астрономию. 
Ученым,  как  и людям  искусства,  хотелось  бы  считать  себя  единственными  и  неповторимыми  –  первооткрывателями  Вселенной.
   Но  чем  больше  крепчает  наука,  тем  меньше  иллюзий  у  несчастных ученых,  тем  ближе  мы  к  разуму  пчёл,  и  тем дальше  мы  от  Высшего разума,   собирающего  с  нашего  улья,  с  нас,  свой  мёд,  ибо,  чем выше разум,  тем  тоньше  и  изысканнее  уровень  его  потребления...

   Сейчас  понятно,  что  наш  мирок  – крохотный  экранчик,  ничтожнейшая часть  от НАСТОЯЩЕГО  пространства-времени  –  неведомого  и  невидимого  мира,  в который  нас  не  допускают.
   Понятно  также,  что  прошлое  и  будущее  существуют  одновременно, а  значит,  наш  экранчик  – кассета  с ФИЛЬМОМ,  который    у ж  е    с н  я т,  и  время  идет из  Будущего  в  прошлое.
   В с ё    з а п л а н и р о в а н н о.
Но  в  тридцать  лет  еще  очень  хочется  верить  в  собственную  с  а м  о  с  т  о  я т  е  л  ь  н  о  с т  ь,  в  себя,  в  то,  что  твой  талант управляем  тобой,  а  не  Высшим  Разумом или  его  посланцами на НЛО,  контролирующими  человечество  и  потребляющими  наше  сознание...
   На  сём  цыплячьем  самонадеянном  восторге-нарциссизме  и  держимся. В  тридцать  летиков,   по  крайней  мере...

   С женой  я  поступил  нечестно  и  даже  –  значительно  хуже!   Если  бы я  писал  о  постороннем человеке или  о  придуманном.  Но  тогда  я  этого еще  не  умел.  Мне  еще  требовался  большой  фактический  материал.  В сущности,  она  была  тем трупом,  на  котором я,  студент,  учился  препарировать!  Но,  дилетант  в  психологии,   забыл,  что  она  живая!
   Забыл?!  Нет,  я  сделал  с  ней  то,  чего  никогда  не  совершал  в жизни  реальной.  Там,  на  бумаге,  я  находил  наиболее  уязвимые  места  и бил,   бил  не  щадя,   без  правил.  Я  испытывал  садистское  удовольствие от  компенсации  –  в  жизни  я  не  решался  и  не  хотел  делать  людям  больно,   а  здесь  делал  и  делал!  Я  успокаивал  свою  совесть  тем,  что  чем талантливее  «изобью»  свою жертву,  тем  больше  она  подчинится  мне, моей  силе  и  могуществу,  будет  любить  и  верить  в  меня!...

   Уже  тогда, догадываясь  о  туманной  бездонности  нашей  психики,  которая,  тем  не  менее,   устроена  с  системой  противовесов,  когда  наши гаденькие  какие-то  способности  уравновешиваются  более  положительными,   я  сознательно  расписал  самые  тёмные  глубины  своей  жены,  которых она  стеснялась  и  наивно  много  лет  пыталась  скрывать.  А  я их  рассмотрел  под  мощным  электронным  микроскопом,  а  потом  увеличил  так,  что получилась  не жена,  а  жуткий  китайский  дракон!
   Я  действовал  знахаркиным  методом.  Плел  успокаивающие,  убаюкивающие, утомляющие  внимание  кружева  и  вдруг,  как  знахарь-гипнотезер,  среди как  будто  незначащей  бессмыслицы,  выкрикивал  властно  и  жестко  одно нужное  слово:  «Спать!»  –  и  опять  кружева,  и  опять:  «Ты  спишь!  Ты на  моем  плече!  Спи,   родная.  Я  всё  про  тебя  знаю.  Ты  убедилась,  я вскрыл  твое  детство.  А  твою  юность...  Мне  намекнула  лишь  десятую часть  твоя  бывшая  лучшая  подруга,  да-да,  та  самая,  с  которой  я... Но  переспал  я  с  ней  ради  тебя!   Ради  той  самой  десятой  части...  А дальше  я  узнал  всё  сам:  логически-фантастически-гипнотически.  Спи! Вот  я и  подавил  твою  волю.  Ты  мне  не  верила.  Ты  убедилась,  что  напрасно.  Я  знаю  про  тебя  то,   в  чем  ты  сама  себе  не  признаёшься.

   Впрочем,  мы  не  о  том.  О чем  мы?  О литературе,  о  тебе,  обо  мне.

   Ч е м    м е н ь ш е    в   ж е н щ и н е   з а г а д о к,  т е м  б о л е е  о н а    з а г а д о ч н а.

   Спать!  Спи,  родная,  у  меня  на  плече.  Спи  всегда.  Думать  за  тебя
буду  я.

   Ч т о б ы    в л ю б и т ь с я    в   ж е н щ и н у    –   е ё  н у ж н о       с н а ч а л а    п р и д у м а т ь.

   И  я  тебя  придумал.  Люблю  ли  я  тебя  так,  как  ты  хочешь?  Конечно, нет!  Но  ты  об  этом  не  узнаешь  и  не  прочтешь  между  строк.  Я  тобой дорожу.   Мне  необходимо  твое  присутствие.  Живая  душа  рядом.  Нет, ты  не  полное  ничтожество.  Есть  много  женщин хуже  тебя...  Мой  друг Витя,  да,   он  выше  меня  на  две  головы  и  шире  в  два  раза  в  плечах. Супермен.  У него  римский  профиль  и  шикарная черная  борода  с  проседью. Он  переспал  с  женами  всех  друзей,  но  не  с  тобой.  А  ты...  Ты  так хотела...  Да-да,  что  делать,   это  природа.

   Б о г    р о ж д а е т с я    в м е с т е    с   н а м и,    ч ё р т   –  н а   м и н у т у    р а н ь ш е.

   Но  я  такие  вещи  вижу  за  миллион километров.  Твои  глаза!..  Приш¬лось  принять  классические  меры.
  В    и  г  р а  х    б  е  з    п  р а  в  и л    п  р а  в  и л  а    н у ж н о  з н а т ь    о с о б е н н о    т щ а т е л ь н о.

   Это  просто  до  неприличия  и  уже  описано  в литературе  много  раз. Для  начала  я    с  л у  ч  а  й  н  о    обратил  твое  внимание  на  его  порченные  зубы,  которые  он  искусно  прятал.  Потом  совершенно  нечаянно рассказал  одну  грязненькую  историю  о  нем.  Я,  правда,  громко  спохватился,  что  зря  рассказал  –  ведь  друг.  И  умолчал,  что  участвовал  в  ней и  сам...

   Ч т о б ы    н и з к о    п а с т ь   –  н е о б я з а т е л ь н о  п е р е д э т и м    в ы с о к о    п о д н и м а т ь с я.

   И  еще  мне  удалось  убедить  его  сбрить  бороду.  У него  оказался удивительно  тяжелый  и  неприятный  подбородок...
   Он  стал  тебе  противен,  но  и  меня  ты  не  без  оснований  заподозрила в  умышленном  «убийстве»  друга.   Спи!  Спи,   родная,  на  моем  плече.  Я опять  поступил  классически:  «влюбился»  в  нашу  общую  знакомую  и  заставил  тебя  ревновать.

   Е с л и    в а с    н е    р е в н у ю т,     з н а ч и т,    е с т ь    з а   ч  т  о!

   Я  вернул  так  дешево  и  простенько  твою любовь.  Или,  хотя  бы,  чувство  собственности...  Тебе  обидно?  Хочется  пожаловаться?  Но  кому?
Бесполезно    жаловаться   Богу    на    Бога. Тем  более,  что  Бога  на  Земле  не  существует.   Вместо  него  –  я,  твой бог!  Да-да,  ты-то  знаешь,  что  я   далеко  не  бог  и  вовсе  не  ангел!
   Ты  видишь  всё  ничтожное  и  хорошее  во  мне  так  же,  как  я  в  тебе.
Но  мысли  и  слова  застревают  где-то  глубоко  в  твоем  сознании,   вязнут, из  междометий  нельзя  сложить  мозаику  гармонии.  В  этом  и  дар  –  загонять  слова  паз  в  паз,   без  щелей.

   Г е н и й   – э т о    ч е л о в е к,    к о т о р ы й    и з    н и ч е г о  с о з д а ё т    т о,    ч т о    о  н    х  о ч  е  т.

   Спи!  Спи,   родная,   на  моем  плече  всегда.   Впрочем,   о  чем  мы?  Мы об  искусстве.

  И с к у с с т в о    –    в е ч н о е    д е т с т в о    ч е л о в е ч е с т в а,   к а к и м    б ы    в з р о с л ы м    о н о    с е б е    н и  к а з а л о с ь:    и   и с к у с с т в о,    и   ч е л о в е ч е с т в о.

  Я  знаю тебя  всю:  прошлую,  настоящую и  будущую.  Года  через  два тебе  захочется  опрощения  и  перемен.  Ты  мне  можешь  даже  изменить с  какой-нибудь  заурядностью.  Ты  поразишься  его  убожеству,  ты  сравнишь  его  со  мной  и  полюбишь  меня  сильнее.  Еще  сильнее.  Уже  до  конца  дней  своих.  Если...   Если  выдержишь  со  мной  подобную  жизнь.   Если  интеллект  твой  не  увянет,  а  подрастет.   Если...  Спи!  Спи,   родная, на  моем  плече.

   И с т и н а    р о ж д а е т с я    с о   с л е з а м и,  а  у м и р а е т    с о    с м е х о м.

   Л ю б я т    н и    з а    ч то,     н е    л ю б я т    –    з а    в с ё.

   Спи!   Спи,   родная...»
   В  сущности,  это  была  художественно  оформленная  работа  по  психологии.  Навести  научный  лоск,   припудрив  терминами,   –  и  готовая диссертация.  Но  из  нее  следовало,  что  жена  моя,  Светка,   все-таки не  пойдет  за  мной  по  жизни.  Да,   она  поверит  в  мои  способности,   в меня,   но  за  мной  не  пойдет.   Она  меня  бросит.  И  скоро.  Но  почему?! Вот  этого-то  я  тогда  и  не  смог  определить  в  своей  «диссертации».  Психолог...
   Такая  концовка  меня  совсем  не  устраивала,  я и  не  думал  о  подобной  развязке.  Я  уничтожил  её,  а  приписал  что-то  юмористически-фальшивое,   в  том  же  духе,  в  каком  я  обычно  отшучивался  со  Светкой  дома.

   Я  перепечатал  и  дал  ей.   Она  прочитала  одну  треть  и  порвала  в клочья!   Она  вспотела,  лицо  покрылось  резкими  темно-красными  пятнами... Такую  я  видел  её  впервые.  Впрочем,  я  предугадал  реакцию и  отпечатал в  трех  экземплярах.   Один  надежно  спрятал,  а  два  приготовил,  для  неё.   
   Ухмыляясь,   протянул  ей  второй.  Этот  она  дочитала  до  конца.  Периодически  то  всхлипывала,  то  нервно  всхохатывала  от  стыда.  Пятна  с  лица не  сходили,   руки  дрожали  и  слезы  блестели  на  ресницах.
   Я  поразился  воздействию  своих  бумажек  и,  пожалуй,   впервые  подумал о  силе  своего  ума  и  его  опасности  для  некоторых...  Но  я  еще  не  понимал  того,  что  уже  поняла  она...
   А  она  в  сомнабулическом,   почти  действительно  гипнотическом  состоянии,   глядя  мимо  меня  размыто  и  невидяще,   заговорила:  –  Да,  ты  талантлив.  Может  быть,  чего-то  и  достигнешь.  Хотя  люди  не  любят  всей правды  про  себя.  И  тебе  ее  не  будут  прощать.  Трудно  тебе  будет.  Одному.  Ты  слишком  нехороший  человек.  Или  слишком  хороший.   В  тебе  два полюса  – жестокость  и  доброта.  Жестокость,  конечно,  в  тебе  теоретическая,  ты  с  ней  борешься  и  победишь.  Ты  мягок.  И  ты  совсем  не  наивен. Твоя наивность  –  это  и  есть  твой  ум,  твоя  приманка  и  обман.  Но  дело не  в  этом.  Я не  могу  жить  и  чувствовать  всегда  рядом  с  тобой  себя дурой.  Ты  слишком  умен  для  меня.  Может,  это  для  тебя не  счастье,  а наказание...  Очень  широка  пропасть  между  нами.  Я  никогда  не  переберусь  к  тебе,  даже  если  бы  мы  оба  сильно  захотели.  Потому  что  я действительно...   глупа  от  природы.  Да  и  некогда  тебе  будет  со  мной заниматься.  Ты  всё  отдашь  бумаге,  всё!

   «Вот  оно!  Своим  женским  умом  мгновенно  поняла  и  «дописала»  концовку!  Идиот!  Что  я  наделал!  Нельзя    т  а  к    писать!»
   –  Проснись!  –  грубо  крикнул  я.
   И  она  очнулась.  Я  бросился  заглаживать  словами!  Попятился  назад. Но  как  оратор  я  был  тогда  слаб.  Да  и что  еще  добавить?  Я  всё  написал.
   Я гладил  её руки,  миленькое  уютное  домашнее  платьице,  ее  голые колени,  как  будто предчувствуя ладонями,  что всё  это я  теряю,  выпускаю,  не  удержать...
   Она сложила вчетверо  свой экземпляр,  встала и куда-то унесла, спрятала.  «На память»,  – понял я.
   Через  год, когда каждую  минуту  свободного  времени я  стал  отдавать  творчеству,  Светлана ушла от меня. Мы  расстались  спокойно и мирно,  как  будто и  не  было  одиннадцати  совместных лет.  Потом последовала реакция:  она тяжело  заболела,  едва ни  умерла – наше нежное  подсознание  страдает  за нас...
   Несколько лет  тяжело  было и мне:  есть  большая тайна в  нашем устройстве  –неведомые  нам  биополя,  их  соединение,  разрыв...  Но эти  годы разорваных  биополей  оказались для меня  самыми  лучшими, счастливыми – теми,  ради  которых я и  пришел в  этот мир.  За три  года я  написал четыре книги в четырех литжанрах!

   А  Светка  предпринимала попытки  вернуться,  но я уже  не  принадлежал  себе.  Я шагнул  совсем в иную,  призрачную  виртуальную  жизнь,  которая  оказалась  гораздо  более  настоящей,  чем все материальные  семейные  материи...
   Впрочем,  пройдут годы,  и я,  наконец,  осознаю,  что обман – всё! Однажды я даже  напишу  объемную  научно-популярную  работу  со  «скромным»  названием:  «Вселенная? Это  очень просто!» Из  синтеза научных данных я  сделаю  собственные  некоторые выводы:  на НЛО,  бесконечную скорость,  телепортацию,  течение времени из Будущего,  жизнь после жизни,  Высший Разум...
   Я  перестану  воспринимать  этот мир  серьезно,  также,  как и  отношения  с  женщинами  – даже  тогда,  когда изредка,  до пятидесяти  с лишним  буду влюбляться в  них  – подчас,  со  слезами,  со  стихоизвержениями!  Но  оставаясь  наедине,  я буду  смеяться  над  собой,  над своей глупостью и дикарским атавизмом...
   Сейчас мне  как-то очень  явственно чувствуется нечто волшебно-мистическое: наша жизнь не принадлежит нам. Мы: и гении, и ничтожные обыватели – лишь передаточные звенья в неведомой нам цепи, тянущейся к неизвестной цели. К цели, которой, конечной – может быть нет и у самих наших  К о н с т р у к т о р о в!
Словно некая Высшая Сила вела меня много лет, создавая специфические условия для творчества, в том числе – и одиночество. Наша семейная жизнь со Светланой была заранее обречена…


                ARS     lONGA,    VITA    BREVIS*
                (Искусство обширно, жизнь коротка. Лат.)

          И  у  бездарности  есть  талант:  умение  окружить  себя  еще   
          большей  бездарностью.


   В  тридцать  семь  лет  я  продолжал  работать  матросом  на  буксире.  В тридцать  семь!  Когда  многие  уже  готовятся к  старости,   подсчитывая дивиденты  от  прошлого,   я  начал  с  самого  начала,   с  нуля.    
   Чернорабочим! Унизительнейшая,   грязная,  тяжелая,   вредная,  ничтожная,  малооплачиваемая  работа.  В  тридцать  семь  лет...
   Но  –  сутки  через  трое!  Сутки  –  по  акваториям:  бухтам,   бухточкам, заливам  и  заливчикам.  Сутки  – чистка  гальюнов,  ночные  заправки  водой: шланги,  гидранты,  колодцы,   больное  бухающее  сердце,  ни  секунды  за сутки  сна...  сутки  –  на  грани  жизни  и  смерти  –  спасательные  работы во  время  штормов...  Днем  –  перегруз:  мешки  с  картошкой,  капустой, мукой,  крупой...  и  бесконечная  борьба  с  ублюдочной  ржавчиной:  обчистка,  обдирка,   покраска...  И  окрики  дебильных  дармоедов-начальников  с  жирными  животами  и  гигантскими  в  сравнении  с  моей  зарплатами,  ворующих  продукты  из  общего  судового  пайка...

     Но:  Е с л и    я    н е    г е н и й    –    т о    з а ч е м    я?!
   Сутки  –  через  трое!  И  вот  они  –  рукописи  книг  в  четырех  жанрах! Много  ли  граждан  на  планете  Земля  имеют    т  а  к  и  е    достижения?!
   А  ещё:  кровь  носом  и  ртом,   прединсультное  состояние,  легкий  –пока  –паралич  правой  стороны  лица.   Покалеченные  кофеином  и  биостимуляторами:  пантокрин,  женьшень,  лимонник,  алоэ,   взвесь  плаценты,  и бессонными  суточными,   на  износ,   работами  –  разваливающееся  сердце, рассыпающаяся  печень,   отказывающая  предстательная железа...
   И  одиночество,   воздержание  –  ради  искусства.  При  еще  ослепительной  внешности,   при  задержавшейся  молодости.

   Любя  всех,   всё  человечество;  ты,  чтобы  объясниться  ему  в любви,  должен  держаться  от  него  на  определенной  дистанции;  даже от  самых  близких!   Добровольно  ввергая  себя  в  страшную  пучину  одиночества,   ты  именно  из  него,  из  этого  разрушающего  невыносимого  проклятия,   словно  паук  из  железы,  тянешь  и  тянешь  тонкую нить  искусства. И  чем  хуже  и  горше  тебе,  чем  пустынней  вокруг,  тем  прочнее  и  изящнее  сотканная  тобой  сеть...

   Пик  интеллекта  и...  наивность!  Если  есть  талант  –  он  для  народа, для  страны,  для  искусства,  для  Бога!
   Вот же  они  –  рукописи книг  в   ч  е  т ы  р е  х    жанрах!
   Но  здесь  я  столкнулся  с  чем-то  загадочным,  необъяснимым,   потусторонним.
   Н  е  ч  т  о    невидимое,  прозрачное,  но  абсолютно  непроницаемое  не пропускало  мои  книги.  Я    н  и  ч  е  г  о    не  понимал!  Нужны  чьи-то   о  с  о  б  ы  е    рекомендации?
   Но  вот же,  без  всяких  рекомендаций  сатирический  журнал  «Крокодил»  с  разовым  тиражом  в    ш  е  с  т  ь    м и  л  л и  о  н  о  в    экземпляров  уже  несколько  лет  в  каждом  номере  четыре  раза  в  месяц  целыми колонками  публикует  мои  афоризмы.  Семь  рублей,   сорок  копеек  за штуку.  Правда,  некоторые  из  них,  самые  острые,   печатаются  без  моей фамилии,  как    и  н  о  с  т  р а  н  н ы  й    юмор.  Такой  прием  придумал главный  редактор  Дубровин,  чтоб  обмануть  проклятую  гэбовскую цензуру...
   И  уже  сотни  миллионов  граждан  СССР  и  других  соцстран  твердят наизусть  мои  фразы  в  качестве  «народных»  пословиц:  ЕСЛИ ЖЕЛАЕМОЕ ВЫДАЮТ  ЗА  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ,   ЗНАЧИТ,  ТАКОВА  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
   САМЫЕ  СЛОЖНЫЕ  ПРАВИЛА  В  ИГРАХ  БЕЗ  ПРАВИЛ.  ЧЕГО НЕЛЬЗЯ  СДЕЛАТЬ ЗА  ДЕНЬГИ  –  МОЖНО  СДЕЛАТЬ  ЗА  БОЛЬШИЕ  ДЕНЬГИ.
   ЕСЛИ  СТОИТ  СТАДО  БАРАНОВ,   ТО  ВСЕГДА  НАЙДЕТСЯ  ОСЁЛ,   КОТОРЫЙ ЗАЙМЕТ  ОЧЕРЕДЬ!
   Уже  вовсю используют  мои  афоризмы  «Мосфильм»  и Центральное телевидение,  ни  копейки  не  платя  автору.   Уже  крутятся  на  Всесоюзном радио  для  трехсот  миллионов  жителей  СССР  мои  четыре  острые  юморески,   купленные  у  меня  этим  радио  за  сто  рублей...  Крутятся  и  год, и  два,  и  десять...
Уже  пять  миллионов  читателей  журнала  «Юность»  –  престижного,   но весьма  дурацко-советского,   знают  меня  как  автора  весьма  крутой сатирической  штучки  с  эзоповым,  но  вполне  понятным  текстом.  Да, в  те  времена  в  этой  стране  люди  читали,  хотя  особенно  и  нечего  было  читать.  А  сейчас  –  считают:  кто  последние  жалкие  гроши,  а  кто – украденные  миллиарды  долларов.

   «Твою книгу юмора-афоризмов запретил к публикации «Главлит», –сообщил мне редактор отдела прозы Дальневосточного книжного издательства  и  вернул  рукопись,   пролежавшую  там    п  я  т  ь    лет.
   И  тогда  я  собрал  все  свои  публикации  в жанре  юмора-сатиры:  пачки  центральных  газет  и  журналов  –  две  объёмистые  посылки,  и  отправил  в  Москву,     к  у  р а  т  о  ру    литературы  Дальнего  Востока,  члену  союза  писателей  СССР,   секретарю  (одному  из  высоких  начальников этого  союза),  т  о  в  а  р  и  щ у    Ерхову  с  вопросом:  «Почему  я,  автор вот  этих  газет  и  журналов  с  уникальными    м  н  о  г  о  м  и л  л и  о  н  н ы м  и    тиражами:  «Юность»,   «Крокодил»,  «Советский  экран»,  «Советский Союз»,   «Труд»,  «Собеседник»,  «Литературная газета»  и  т.д.,  автор «народных»  пословиц,  а  еще  вот  гонорары  со  Всесоюзного  радио,  а еще  журнал  «Советский  союз»  на  двадцати  языках  в  ста  странах  мира распространил  некоторые  мои  афоризмы,   почему  же  я  не  имею  права книжку-то  издать?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?:?!?!?:?:?!?:?!?!?!"

  Человеческая  наивность порой не имеет пределов. А мозг устроен так,  что  одновременно  можно  быть  гением  и  дураком.
   В  этом  мире  и,  тем  более,   в  этой  стране  –  дикой  и каннибальской  –благополучно  живут  только  люди  с     в  р  о  ж  д  е  н  н  ы м           Ш  Л  Ю  Ш  Ь  И  М   с  о  з  н  а  н и  е  м.  Для  них  понятия:  творчество,   принципы,   мораль, честность,     справедливость,  красота,  чистота  –  абстрактны,   виртуальны,  книжны.  Хочешь  нормально  –  в  их  представлении жить:  шлюшествуй,  ублажай  властвующих  преступников.
   Единственность,  уникальность,   неповторимость  индивидуальной жизни  они  воспринимают  как  уникальность  собственного  желудка.  И  всё. Вся  Вселенная  –  личная  печенка...

   «Афоризмы  –  это  хорошо,  но  нельзя же  увеличивать  мудрость  человечества  бесконечно...»  –  В  О  Т    Ч  Т  О    О  Т  В  Е  Т И  Л    М  Н  Е    К  У Р А Т О Р    Л И Т Е Р А Т У Р Ы    Д А Л Ь Н Е  ГО    В О С Т О К А,      Ч Л Е Н     С О Ю З А    П И С А Т Е Л Е Й    С С С Р,     О Д И Н    ИЗ           Н А Ч  А  Л  Ь  Н  И  К  О  В    Э  Т  О  Г  О    Ж  Е    «С  О  Ю  3  А»...

   «Что  это?!!!  Я  схожу  с  ума?!  Или  вся  эта  страна  находится  где-то в  потустороннем,  зазеркальном,   сумасшедсшем измерении?!»  – Читал и перечитывал  я  ответ  «куратора»,   перебирая  возвращенные  пачки  журналов  и  газет.
   Да,  конечно,  я  знал  –  в    к  а  к  о  й    стране живу.  Эта  неправедная революция,  эти  сталинские  концлагеря и  массовые  –  многомиллионные  – расстрелы...  Каннибализм.
   Но  история  –  ловкая  дамочка,  умеющая  поразительно  изменять  свой возраст!  И  если  она  не  прихватила   н  е  п  о  с  р  е  д  с  т  в  е  н  н  о тебя  в  свой  жуткий  капкан,  то  кажется тебе  эта  дамочка  эдакой  древненькой  седенькой  хилой  старушкой  даже  тогда,  когда  жутчайшие  события  происходили  каких-нибудь  двадцать  лет  назад  с  твоими  ближайшими родственниками.
   Мы воспринимаем реально историю только тогда, когда в качестве подопытного материала попадаем в её мясорубку сами. А всё то, где нас  нет,  кажется  нам  чем-то  далеким,  сказочным  и  глупым.

   Я  показал  ответ  «куратора»  редактору  отдела  прозы  издательства, у  которого  рукопись  пролежала  пять  лет  и  с  которым  были  уже  почти приятелями.  Тот  не  выдержал,  сжалился,  просветил  наивного  чудака, пишущего  умнейшие  тексты,  но  не  понимающего  элементарнейших         с  о в  е  т  с  к  и  х    правил...
   –  А  что  бы  он  тебе  еще  ответил...  на  твои крутые  афоризмы  и  юморески...   Он  же    г  е н  е  р  а  л    КГБ.  И    в  с  е    о  н  и    т а  м...  Да и  везде...  офицеры  ГБ.
   –  А  ты?  –  Спросил  я  в упор.
   – Я – нет. Я же филфак заканчивал, Вот если бы журналистику... Там с третьего курса подписка о сотрудничестве... добровольном... стучать...
   Через  много  лет,  когда  некоторое  тайное  стало  явным,   я  узнал,  кто в  этом  издательстве  работал  сексотом-стукачем,   он,  кстати,  тоже  заканчивал  филфак...
   Симпатичный  молодой  человек,  клявший  на  всех углах  евреев,  демонстративно  преклонявшийся  перед  всем  русским:  старинными  песнями,  обрядами  и  так  далее,  обожавший  на  халяву  выпить,  считавшийся  почти  другом,   вынюхивал  – что  я  пишу  «в  стол», что  думаю,  высказываю...  и  строчил  подробные  докладные  в    р о  д  н  о  е    ведомство.
Предав  свою  нацию  – ибо,  расхваливая  всё  русское  и  проклиная  евреев,  он  сам  оказался  евреем,  это гэбовское  бездарное  ничтожество  предавало  всё  и  вся  –  лишь  бы  залезть повыше.

   После  развала  коммунистической  империи  КГБ  не  забыло  своих  холуишек. Государственные  издательства  рассыпались  в  прах,  но  на  украденные  у народа  деньги  генералы  для  своих  деток  и  внуков  пооткрывали частные  – с  теми  же  тупыми  гэбовскими  кадрами. 
Стукачек  стал  главным  редактором такого  издательства.  Буквально  год-два  назад  эти  советские  «редакторы» размашисто  черкали  авторские  рукописи,   причесывая их  под  собственную бездарность,  вычеркивая  самые  невинные  вещи  и  угодливо  спеша  накатать докладную  в  ГБ,   если  находился  в  тексте  малейший  повод...
   Но  обретя  свободу  от  государственной  зарплаты,  новосостряпанные
частники-издатели  мгновенно  позабыли  свои  «незыблемые»  моральные устои  и  широчайшим  потоком  запустили  самую низкопробную  дебильную бульварщину!
   Но  народ,  как  его  ни  опускай,   в  своей  общей  массе  обладает  высшей мудростью.   Его  не  обдуришь.   Макулатура  осталась  на  прилавках  немногих сохранившихся книжных  магазинов.  Издательство  занялось  печатанием плакатов-портретов  преступника-губернатора  и  продажей  поддельной  водки.   Стукачка  выперли,  и  его  подобрала частная,   тоже  организованная КГБ,   радиостанция.
Но  вскоре,  когда  основной  и  единственной сильной  властью  стали  уголовники,  они  всё  подгребли  под  себя,  в  том числе  и  СМИ.   Отобрали  у  ГБ  радиостанцию,  а  бездарного  алкаша  выперли и  отсюда.
   Известно,  дерьмо  не  тонет.  Стукачек  по  габовско-фээсбовской  протекции  пристороился  к  американским  деньгам.  Причем,   в  особенно  изощренной  форме!
   Самые  демократичные  демократы  из USA   через  подставные  фирмы  и третьи  страны  уничтожали  остатки  уникальной  уссурийской  тайги  –  ценные породы  деревьев,  а чтобы  это  выглядело  не  так,  как  есть, pour sauver les apparences, (Чтобы спасти лицо. Фр.) наши  американские  друзья  на  наши  же  украденные деньги  издавали  у  нас  журнал  «ПРИРОДА»,  который  выходил  раз-два  в год  символическими  тиражами,  но,   разумеется,  широко  рекламировался... Главным  редактором  этого  «журнала»  стал  стукачек.
   У меня  уже  не  будет  другой  возможности  поделиться  с  новыми,  пришедшими  в  этот  земной  мир  поколениями  описанием  того  кусочка  трагедии страны,  который  мне  вместе  с  моими  современниками  пришлось  проглотить, поэтому  я  использую  эту  документальную  главу  и  приведу  еще  несколько примеров  из  недавнего  прошлого,  логически  и  автоматически  перетекшего в  настоящее  –  уголовное,  кошмарное,  холуйски-трусливое,   ежегодно  уносящее  миллионы граждан  уже  весьма  небольшой  по  населению  страны...
   В  том  же  издательстве  трудился или,  как  говаривали  в  советские  времена,     п  р и д у р и  в  а  л  с  я    еще  один  молодой  редактор,   возглавлявший  отдел  пропаганды.  Должность  офицера  ГБ.  Стукач,  рангом  побольше выше  описанного.  И  вот,   после  распада  СССР и  деградации  издательства, этот  товарищ  вдруг  выпускает  толстенный  высококачественный,   отпечатанный  в  Финляндии журнал-альманах:  о  российских  дальневосточных  писателях  и  поэтах  начала  двадцатого  века.   Одни  расстреляны  НКВД  в  первые годы  советской  власти,  другим  удалось  бежать  в  Китай,   в  Харбин,   где они  и  поумирали.  Все  публикации:  документы  и  произведения  репрессированных  – из  архива  НКВД-КГБ!  Но,   разумеется,   в  переработанном  виде: ни  слова  о  концлагерях,   расстрелах,   только  стихи,   рассказы,   биографии  –  с  ловким  умолчанием  о  роли  НКВД...
   Когда  я  спросил  у  этого  редактора  –  откуда  деньги  на  столь  роскошное издание,   он  аж  взвился  от  злости,  посчитав,  что  я    в  с  ё    знаю и  специально  задаю  провакационно-издевательский  вопрос...   А  я,   наивный,   всё  еще не  понимал!
   Офицер  КГБ,   паразитировавший  на  должности  редактора  стукачек,   по заданию  своих  генералов  состряпал  лакированный  альманах  из  кровавых «дел»,  из  трагических  судеб  людей,  которых  дико  пытали  и  убили  в  подвалах  этого  же  НКВД-КГБ!
   С  какой  целью  узколобые  провели  свою  рекламную кампанию?  Реабилитировать  себя  –   с  прицелом  на    н  о  в  о  е    б у  д у  щ е е?
   А  в  это  время  в  стране  поголовная  безработица,  гиперинфляция,  голод, массовые  убийства...  Не  до  дорогих  альманахов,  не  до  гэбовского  вранья!   
   Журнальчик  ушел  в  макулатуру.  Но  местное  ГБ-ФСБ  не  успокоилось  на  достигнутом  –   тяжело  терять  неограниченную  власть!  В  макулатуру  сдали  альманах  частные  книжные  магазины  –   им  ГБ  больше  не  указ,  но  государственные  телерадиоканалы  продолжают  расхваливать  нераскупленный  журнальчик  и  его  редактора. 
Отпечатаны  и  развешаны  всё  по  тем же  книжным  магазинам  красочные  портреты-плакаты  самого  редактора!  Но  средств  на продолжение  выпуска  альманаха  у  ГБ  больше  нет.  И  тогда  по  какой-то гэбовской  линии  «редактору»  устраивается турне  в  США.  А  там,  конечно, полно  честных  гуманных  наивных  людей  с  деньгами,  они  верят  в  сказки «борца  за  демократию»  и  щедро  субсидируют...  Не  проходит  и  десяти  лет после  первого  номера,  как  выходит  второй  –   такой  же  лакированный,  лживый  и  нераскупаемый.
А  портреты  «редактора»  и  «писателя»  до  сих  пор висят  в  некоторых  книжных  магазинах  и,  как  говорится,   вызывают  недоуменные  взгляды  посетителей  –   кто  такой?
   Россия  –   страна  дурной  нелепой  фантастики.   Страна  с  постоянно  унич-тожаемыми  традициями.  Кладбища-то  старинного  не  найти  –   всё  сносится, распахивается,   застраивается.   Каждое  новое,  только  что  вылупившееся поколение  ощущает  себя  эдакими  марсианами-первопроходцами  на  планете Россия,  где  до  них  не  было  никого,  потому  что  от  прошлого,   практически,  ничего  не  сохраняется.
   Потому-то  и  сознание  наше,   оторванное  от  реального  прошедшего времени-пространства,   витает  как  бы  само  по-себе  в  зыбком  неустойчивом  настоящем,  неподкреплённым,  неподпитанным  вековыми  традициями. В  Великобритании  по  бережно  сохраняемым  тысячелетним  судебным,  церковным  и  домовым  книгам  можно  быстро  восстановить  свою  многовековую родословную,   пообщавшись  с  далекими  пра-пра-пра...   А  мы  собственных дедушек-бабушек  по  отчеству  не  знаем!  Оттого-то  нам  так  зыбко,  неуютно  и  одиноко  в  диком  российском  мире,  где  кличем  мы  друг  друга: «эй,  женщина»,   «эй,  мужчина»  –   не  сумев  выработать  даже  элементарной  бытовой  культуры  общения!  Что  уж  говорить  о  культуре  экономики, политики,  искусства...

   Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux –   (ту  ле  жанр  сон  бон,  ор лё  жанр  аннюйё)  –   Все  жанры хороши,  кроме  скучного.  Французская  пословица.
   Простите  меня,  уважаемый  читатель,  за  эту  сухую  газетную  главу. Современная  литература  скатилась  до  сказок  для  взрослых.

   Л о ж ь    и с к у с с т в а   д о л ж н а   б ы т ь   т а к о в а, ч т о б ы п р а в  д а    ж и з н и    с т а н о в и л а с ь    в и д н е е.

   Но  большинство  нынешних  взрослых  литературных  сказок  не  имеют  к искусству  никакого  отношения...  А  у  меня уже  совсем не  остается времени  на    э  т  о  м    свете  перелагать  реальную жизнь  на  сказочный лад.

   П р и х о д и т    в р е м я,    к о г д а    у х о д и т    в р е м я,  и    т о г д а    н а с т у п а е т    д р у г о е    в р е м я,  к о г д а  н е л ь з я   т е р я т ь   в р е м я...

   Поэтому  следующий  эпизод  опишу  кратко  и  реалистично.   Обойтись  без него  я  никак  не  могу,  ибо  сия  повесть  творческих  лет  окажется  далеко не  полной.
   В  оправдание  этой  газетной  главе  скажу:  все  литературные произведения,  чудом  сохранившиеся  в  веках,   приобретают  в  конце  концов  совсем  иную  –   документальную  ценность,  а  не  ту,  о  которой  некогда  мечтал  автор,  выдумывая какие-то  сюжеты,  раскрашивая  своих  героев.  Но с  годами-веками  эта  древняя  фантазия усатаревает,                о б  н  а  и  в  н  и в а  е  т,   становится  нелепой,   и  лишь  разбросанные  по  произведению детали  реальной  материи:  описания  нравов,   быта,  утвари,   одежды  –   привлекают  любопытное  внимание  и  через  тысячи  лет.
   На  столь  долгие  времена  я  не  рассчитываю,  к  тому  же  совершенно  уверен,  что  очень  скоро  человечество  заменит  себя  на  совсем  других,   генетически  переделанных  существ,  а  то  и  вообще  могут  победить  компьютеры с  искусственным  интеллектом,   после  чего  всё  современное  искусство  будет  заменено  на  что-то  совсем  иное.  Но  пока,  думаю,  некоторые  документальные  описания  вчерашних  нравов  будут  интересны  нескольким  поколениям  начинающих  писателей,  а  также  –  искушенным  опытным  читателям...

   Но  прошу  пардону,  уважаемые  господа  читатели!  Просмотрел  сей  только  отпечатанный  текст  и  вижу,  что  грубо  нарушаю  литературные  каноны: мало  того,  что  глава  получилась  слишком  документальной  (примите  это как  приём!),  так  я  вдобавок  её  не  закончил  и  перепрыгнул  на  другие параллельные  темы.  Поэтому  свои  впечатления  о  системе  советских  литжурналов  расскажу  позже,  а  сейчас  закончу  начатое.
   Итак,   я  был  одним  из  многих  –   одним  из  тех,  которых  губила  наивность: неискоренимая,  врожденная.  Я  слишком  по-детски  принимал  советскую  историю  за  древнюю  старушку,   слишком  долго  оставался молодым,  сохраняя такие  же  юные  иллюзии:  уж  наше-то  поколение  цивилизованное,  у  нас-то всё  по  закону,  по  справедливости...

   Б ы т ь    у м н ы м   –   э т о    у м е н и е    б ы ть   у м н е е   с о б с т в е н н о й    г л у п о с т и.

   Мне  было  двадцать  три,  когда  я  пытался  поступить  на  факультет журналистики,  но  у  меня  даже  не  приняли  документы,  хотя  я  с  отличием закончил  заочные  подготовительные  курсы.
   Понадобилось  много  лет,  чтобы  узнать  и  понять  –   врачи,  журналисты,  дипломаты  –   получали  образование  за  взятки  и...   по  наследству! Взятки  принимали  только  у    с  в  о  и х  –   по  рекомендациям.
   Взятка,  кроме  своего  денежного  веса,  но  принимавшаяся  строго  по системе  рекомендаций  от  партийных  и  руководящих  чинов,   была  неким  общим звеном,   общей  кровью,   залогом  всеобщего  тайного  знания-молчания  элитного  свинного  общества.
   Слово  «интеллигенция»  оказалось  в дикарской  стране  с  совершенно  противоположным  значением:  гнильё,  жульё, тухлые  душонки,  испорченные  с  семнадцати-восемнадцати  лет  фактом  вопиющей  нечестности  –   поступлением  в  высшее  учебное  заведение  за  взятку!
   И  сама  «учеба»  –   иезуитское  извращение:  коммунистическая  мораль  –  честность,  равенство,   братство,  справедливость  –   преподавалась  ворами-взяточниками  студентам,  заплатившим  «борзыми»  и    н  а  т  у  р  о  й!  Да, студентки,   будущие    у  ч  и  т  е  л  я,  врачи,  журналистки,  воспитанные  в каннибальской  лжи,  за  положительную  оценку  очередного  экзамена  плюхались  в  постель  к  деканам,   проректорам  и  ректорам...
   Разумеется,  там  где  нужны  были    н  а  с  т  о  я  щ  и  е    мозги  и  руки, учились  без  взяток  и  дураков.  Но  огромнейшая часть  людей  с  дипломами, занявшие  престижные  должности  и  посты,  прошедшие  этот  учебный  советский  бордель,  оказались  шлюхами  с  гнилыми  зубами  –   со  всеми  дальнейшими  вытекающими  катастрофическими  канализационными  последствиями для  Страны  Дураков,  естественно  и  закономерно  перетекшую  в  Страну Негодяев!
   Но  хвала  воровской  фортуне:  ныне  процесс  получения  образования з  а  к  о  н  е  н    и    д  е  м  о  к  р а  т  и ч  е  н    –     плати  официально  десятки  тысяч  долларов,  и  диплом  в  кармане.  Правда,  среднемесячная  зарплата  –   двести  долларов  –   это  в  лучшем  случае,   если  есть  работа...   Поэтому право  на  образование  опять  имеют  избранные  деточки,   но  уже  не  партийных  прохиндеев,  а  преступников  и  «новых  русских»,  обирающих  страну и  нищий  народ...

   Эх,  как  долго  я  принимал  советскую историю  за  безобидную  древнюю старушку!  Эх,  как  наивно  поверил  в  болтовню  бездарнейшего  шизофренического  нового  царя-либерала,   в  «демократизацию»  и  «перестройку»!
   А  новейшая  «демократическая»  история  оказалась  полнейшим  логическим  и  физическим  продолжением  старой,  и  была  она  молодой  ядреной уголовной  шлюхой,  к  которой  я  по  неистребимой  наивности  вляпался  в кровать!  Всю  ночь  она  развратничала  и  болтала  про  любовь,  а  утром перебежала  к  своему  пахану-альфонсу  и  сказала:  пойди  обворуй  и  убей его!

   Земная  цивилизация  –   короткий  путь  от  каннибальского  костра,  где дикари  пожирают  тела  своих  врагов,  –   до  неоновых  рекламных  костров, под которыми  властвующие  мафиозные людоеды  пожирают  труд,  талант и  жизни  своих  сограждан.

   В  сущности:  что  такое  –  цивилизация?  Планета?  Звездная  система?
Галактика?  Время?  Вселенная?  И  на  этом  бесконечном  непознаваемом фоне  какие-то:  Честь?  Совесть?  Идеология?  Жизнь?  Смерть?
   В    к а к о м    б е с к о н е ч н о м    м о з г у    с у щ е с т в у е т    НИЧЕМ НЕОГРАНИЧЕННАЯ  ФАНТАЗИЯ,   в    к  о  т  о  р  о  й    г  д  е-т  о затерялись    и    мы?!
   Цивилизации,  жившие  тысячи  лет,  исчислявшие  время  по  собственным календарям,  исчезли  бесследно,  оставив  после  себя  –   в  лучших  случаях  –несколько  черепков.
   Один    ф  и  л  ь  м   сменяется  другим,  наш  календарь  –   иллюзия,  ничем  не  лучше  бесследно  сгинувших.
   Планета  Земля  –   в  космических  масштабах  она  меньше,  чем  песчинка на  пляже.  Только  в  нашей  небольшой  галактике  –   двести  миллиардов звезд  различного  типа,  а  сколько  планет  –   неизвестно,   они  не просматриваются.   А  во  Вселенной  галактик  –   б  е  с  ч  и  с  л  е  н  н  о  е    множество...
   НАСТОЯЩИЙ  РАЗУМ  –   конечно  же,  не  наши  несовершенные  головы.
НАСТОЯЩИЙ  РАЗУМ  –   плазма,   звёзды,  которые  в  свою  очередь  порождение  еще  более  мощного  разума,  находящегося  за  пределами        н  а  ш  е  й    Вселенной.

   ВРЕМЯ?  Еще  одна  иллюзия,     в  с  т  р  о  е  н  н а  я    в  нас.  Ибо, никакого  прошлого  и  Будущего  не  существует  для  тех,  кто  умеет  передвигаться  по  времени-пространству.  Многочисленные  съёмки  аппаратов  других  разумных  существ,   далеко  опередивших  нас  и  не  вступающих с  нами  в  контакт  по  причине  нашей  полной  дикости,   показывают:  их  скорость  во  много  или  в  бесконечность  превышает  скорость  света.  Летая, они  никуда  не  летают,  а  как  бы  остаются  на  одном  месте,   переходя  в другое,   заданное  время-пространство  –   в   л  ю  б  у  ю    точку  Вселенной. Значит,   физика  Эйнштейна  –   заблуждение  и  по  времени-пространству  можно  гулять    с к  о  л  ь  к  о    у  г  о д  н  о    и   в     л  ю  б  о  м    н а  п  р а  в л  е  н  и  и!

   Мы  пытаемся  сохранять  себя  в  фотографиях  и  фильмах,  Вселенная  сохраняет  себя  в  НАТУРАЛЬНОМ  ВИДЕ!
   Мы  считаем,  что  живем  в  трех  пространственных  измерениях,  но  математика  выдает  другой  результат:  количество  измерений  –   бесконечно! То  есть,  мы  и  всё  вокруг  находимся  на  некой  суперсложнейшей  неведомой и  невидимой  для  нас  «плёнке»,  которая  перематывается не  из  Прошлого в  Будущее,  как  нам    к  а  ж  е  т  с  я,    а  наоборот,  из  БУДУЩЕГО  в  ПРОШЛОЕ.   К а ж д о е    м г н о в е н и е       м ы    «п е р е м а т ы в а е м с я»  на  этой  «плёнке»  из  Будущего  в  прошлое.
   Ф И  Л  Ь  М   У Ж  Е    С  Н  Я  Т.  И  существует  столько,  сколько  живет Вселенная.
   ГЛАВНЫЙ ВОПРОС: ИМЕЕМ ЛИ МЫ ВОЗМОЖНОСТЬ ВМЕШИВАТЬСЯ  В  С Ц Е Н А Р И Й    хотя  бы  на  своём  ничтожном  уровне?!
Прожив и умерев, М Ы   О С Т А Ё М С Я   Н А В С Е Г Д А –  от дня рождения до дня смерти –  В Р Е А Л Ь Н О  С О X Р А Н Я Ю Щ Е М С Я     П Р О С Т Р А Н С Т В Е-В Р Е М Е Н И.
   Так  же,  как  сохраняются  все  наши  мысли,  мыслишки,  дела  и  делишки.
ВОТ  ЧТО  ВАМ  НУЖНО  ЗНАТЬ  И  ПОМНИТЬ,   ГОСПОДА  ПОДОНКИ  ВСЕХ  МАСТЕЙ: В СЕ    В А Ш И  Т А Й Н Ы Е  П Р Е С Т У П Л Е Н И Я    –     В Е Ч Н А Я  Я В Ь!!
Ваши  мерзкие  извращенные  кровавые  хари  уже  показывают  по  в  с  е л  е  н  с  к  о  м  у    телевидению,  а  ваши  праправнуки  уже  на  своих  машинах  времени-НЛО  побывали  в  прошлом  и  достаточно  насмотрелись  на  своих ублюдочных  предков-людоедов...

   «Вы считаете, что «нельзя бесконечно увеличивать мудрость человечества». Но ведь человечество как раз и  делится на две половины: тех,  кто  старается  увеличивать  мудрость  и  тех,  кто  плодит  глупость.
Tertium non datur! (Третьего не дано. Лат.)
   А  мудрость  –  бесконечна,  как  бесконечна  Вселенная  и  ее  разнообразные  проявления.  Увеличивать  мудрость  –  это  не  только  совершенствовать науку,  технику,   писать  новые  гениальные  афоризмы,   романы,   музыку. Увеличивать  мудрость  –  ЭТО  ЗНАЧИТ  УВЕЛИЧИВАТЬ  КОЛИЧЕСТВО  ГУМАННОСТИ.
   Увеличивать  глупость,  значит,  увеличивать  мерзость,  подлость,  преступления,  ибо  всё  подонство  на  земле  и  есть  глупость  –  от  ущербного ума  и  психики.
  Вы  –  против  увеличения  мудрости  человечества,  значит  –  за  увеличение  глупости.  А  поскольку  Вы  един  в  двух  лицах:  с  одной  стороны  –  член союза  писателей  СССР,   секретарь  этого  же  союза  и  куратор  литературы Дальнего  Востока,  а  с  другой  –  генерал  КГБ  СССР,  то  значит,  как  писатель  пропагандируете  своими  произведениями  –  если  таковое  у  вас имеются  –  мерзость,   подлость,   преступления  против  своего  народа и человечества  –  за  народные  же  деньги!
А  как  у  генерала КГБ,  у  Вас есть,  надо  полагать,    п  р а  к  т  и ч  е  с  к  и  е    возможности  продолжать  развивать  доктрину  Вашего  предшественника,  подонка  всех  времен и  народов,  Лаврентия  Берия  –«увеличивать  количество  лагерной  пыли», стирая  в  эту  самую  пыль  миллионы  честных  сограждан.  А  для  наиболее талантливых  и  опасных  для  вас  –  увеличивать  количество  мест  в  ваших гэбэшных  психушках...»  –  так  я  ответил  «куратору  литературы  Дальнего Востока.

   ВЕЛИКИЕ  ГУМАННЫЕ  ИДЕИ  НЕ  РЕАЛИЗУЮТСЯ  ПОТОМУ,  ЧТО  ПРИДУМЫВАЮТ ИХ ГЕНИИ-АЛЬТРУИСТЫ,  А  ПРАВО НА  ОСУЩЕСТВЛЕНИЕ  ПРИСВАИВАЮТ  ПРЕСТУПНЫЕ НИЧТОЖЕСТВА,   ОБВОРОВЫВАЮЩИЕ  КАССЫ...

   Но  если  ты  такой  умный  –  откажись  от  переустройства  этого  иллюзорного  мира,  от  цивилизации  этой  дикарской  страны,   в  которой  каких-то сто  сорок  лет  назад  процветало  рабство,   от  развития  мозгов  своих  сограждан,   большинство  из  которых  –  пустота  в  человеческой  оболочке.
   В  конце  концов,   ГЕНИАЛЬНОСТЬ  –  ЭТО  БАНАЛЬНОСТЬ,  ДОВЕДЕННАЯ  ДО УМА  ПОСРЕДСТВЕННОСТИ.
   Откажись  от  собственной  гениальности:  «Не  давайте  святыни  псам и  не  бросайте  жемчуга  вашего  пред  свиньями,  чтоб  они  не  попрали  его ногами  своими  и,   обратившись,  не  растерзали  вас».   (Евангелие  от  Матфея).
   Забудь,   забудь  это  сладчайшее  наркотическое  зелье  –  ТВОРЧЕСТВО! Это  древнее: Ars longa, vita brevis.    Стань  отшельником в  навозной  человеческой  куче,   Робинзоном  на  необитаемом  острове  –  среди  дикой  неполноценной  толпы!
   Вспомни:  этот  мир и  сам  ты  –  с  л  и  ш к  о  м    р а  з  у  м  н  о    у  с  т р о е н,    ч т о б ы    б ы т ь    С Л У Ч А Й Н О С Т Ь Ю !    
   Значит,  ты  и  всё  вокруг  –  ПРОИЗВЕДЕНИЕ   ИСКУССТВА    н  а  с  т  о  я  щ  е г  о    РАЗУМА!  Неважно,  кто  ПИСАТЕЛЬ-РЕЖИССЁР:  Солнце,  ядро  галактики,  Вселенная  или  ТО,  что  за  Вселенной,  ЧТО  мы  наивно  называем  Богом.
   Важно  что  ты,  искусственный,  являясь  произведением искусства НАСТОЯЩЕГО  ВСЕЛЕНСКОГО  РАЗУМА,   будучи  мотыльком-однодневкой,   пытаешься  создать  собственное  искусство  –  бледное  отражение  –  с  помощью  каких-то  жалких  слов  и  тленной  бумаги,  тужась  описывать  ТО бесконечно-гениальное  и  вечное,  ЧТО  тебя  создало,  не  имея  о  НЁМ  никакого  представления...

   Жалкое,  нелепое,   грустное  явление  скоро  будет  наблюдать  человечество,  когда  новейшие  поколения  суперкомпьютеров  с  искусственным интеллектом  – ИСИНТЫ,   возомнят  себя Творцами  и  возьмутся  разглагольствовать  о  Создателе  –  Человеке...
   Впрочем,  до  подобной  наивной  ахинеи  они,  возможно,  не  дойдут: у  Нового  разума  –  новые  глупости.   Они  нас  просто  сменят  на  земном посту  –  как  устаревшие  модели...
   Итак,  можно  сказать  себе:  ты,   в  сравнении  со  Вселенной  и  тем, что  ее  создало  –  н  и  ч  т  о,   и  твое  творчество  –  нелепо  и  смехотворно  также,  как  и  любое  человеческое  творчество.
   В конце концов: кто придумал колесо, гайку, самолет, электричество, компьютер? Определенные гении на планете Земля? Нет, конечно.  Им    лишь    позволено    взять    крохот н  ы  й    к  у  с  о  ч  е  к    о  т    в  е  ч  н  о  с  т и    и  воплотить  в  колесо, гайку,   самолет,  компьютер.  Также,   как  УЖЕ  существуют  во  Вселенной  – независимо  от    нас  –  триллионы  других  неоткрытых  нами  открытий,  которыми    у  ж  е    пользуются  другие  разумные  существа.
   В  конце  концов  можно  сказать  себе:  если  Прошлое  и  Будущее  сохраняются  навсегда  и  существуют  одновременно,  то    в  с  ё    запланированно и  нечего  зря  напрягаться.  Просто  живи  –  это  и  будет  твоим  творчеством,  ибо,  если  возможно  путешествие  по  пространству-времени,  то  любое  мгновение  остаётся  в  натуральном  виде,  зачем  его  так  бледно-жалко  ненатурально  описывать?
   В  конце  концов  можно  сказать  себе:  стоит  ли  пытаться  обрисовывать какие-то  человеческие  чувства,   события,  социальные  законы,   если  наш мир так  загадочен,  текуч,   быстроизменчив?
Если  невозможно  вырвать тайну  у  Бога  и  познать  себя,  то  как  же  можно  описывать  примитивными  словами  сложнейшее,   с  неизвестно  какой  целью  созданное  устройство  –  «человек»?!
   Не  остановить  мгновения.  Не  трать  бесценных  неповторимых искорок жизни  на  изобретение  бумажного  колеса,  наслаждайся каждой  секундой этого  фантастического  бытия!

   А  ИСКУССТВО  –  ВСЕГО  ЛИШЬ  НАИВНОЕ  УДИВЛЕНИЕ  ПЕРЕД  НЕПОСТИЖИМОЙ ТАЙНОЙ  МИРОЗДАНЬЯ...

   Но  жизнь  невозможна  и  не  нужна  без  творчества!  За  сто  восемьдесят миллионов  лет  динозавры  не  изобрели  колеса,   за  что  и  были  стерты  с полотна  Земли.
   И  в  конце  концов  можно  сказать  себе:  при  всём  том,  что  Прошлое и  Будущее  существуют  одновременно  и  ФИЛЬМ    У Ж  Е    СНЯТ,  но  пространство-время  настолько  гениально-сложно  устроено,  что    с  о  з  д  а ё  т    с  е  б  я   и  з    б  у  д  у  щ  е  г  о.    С  одной  стороны  –  Будущее  уже существует,  с  другой  –  создаётся каждое  мгновение.
   И  ты  – крохотная,  но  часть  ВСЕОБЩЕГО  РАЗУМА.
   Человечество  запрограммированно  на  творчество  –  в  своей  экологической  нише.
  Лишь  два  процента  живущих  на  планете  людей  –  творцы.  И  если ты  из  их  числа  –  над  собственной  жизнью  ты  не  властен.   Ты  будешь до  конца  идти  сквозь  лишения,  нищету,   преследования  нетворцов,   пытающихся  повернуть  время  вспять  –  к  примитивному  животному.  Ты  будешь  выдумывать  свое  КОЛЕСО  –  таким  ты,  з  а  п  л  а  н  и  р  о  в  а  н  н  о, пришел  в  этот   И  3  О  Б  Р  Е  Т А  Ю  Щ И  Й    мир.

   КТО  НЕ  ТВОРЕЦ,   ТОТ    –    Т  В  А  Р  Е Ц...

   Через  несколько  месяцев  после  того,  как  я  отослал  в  Москву письмо-ответ  «куратору»  и  генералу  КГБ,  я  обратился  в  районную  поликлинику  номер шесть  города  Владивостока.
   Страшнейшие  головные  боли,  кровь  носом,  отказывающее  сердце. На  помощь  я  особенно  не  рассчитывал,  не  раз  сталкиваясь  с  советской медициной,  вернее,  с  ее  полным  отсутствием для  рядовых  смертных. Ведомственные  спецполиклиники,  оснащенные  больницы,   фешенебельные санатории –  всё  для  пройдох,   прорвавшихся  к  власти  и их  холуев. А  остальным  –  аспирин  и  универсальный  диагноз:  острое  респираторное  заболевание.
    Но хоть что-нибудь, хоть какие-нибудь лекарства: ведь без рецепта этой малограмотной бабенки в белом халате из поликлиники в аптеке  ничего  не  продадут.
   –  Вы  у  нас  больше  не  обслуживаетесь.  Вы  поставлены  на  психиатрический  учет.  Идите  в  психдиспансер  на  Некрасовскую,   50,  –  сказала мне  милая  девушка  из  регистратуры.

   Ч т о б ы    н е    с о й т и    с    у м а    в    с т р а н е    и д и о т о в    –      н у ж н о    с т а т ь    ш и з о ф р е н и к о м!

   Как  описать  реакцию  человека,  которому  ни  с  того,  ни  с  сего заявляют  в  медицинском  учреждении,  что  он  –  сумасшедший?!?

  Ж и з н ь    в    д и к о й    с т р а н е    –  э т о  м а с с о в ы й  и   и н д и в и д у а л ь н ы й    г и п н о з - с у м а с ш е д с т в и  е!

   У  меня  возникло  чувство  нереального  жуткого  сна,   зазеркалья, где  гении  –  дураки,  а  дураки  –  гении...
   «Но  этого  не  может  быть!»  – хотелось  крикнуть  –  так  же,  когда я  читал  фантастический  ответ  «куратора» – генерала  КГБ,   утверждавшего,  что  уже  нельзя  более  увеличивать  мудрость  человечества…
   Пиша  в  нескольких  жанрах,   мне  приходилось  многое  изучать,  в  том числе  и  психиатрию.   Она  утверждает:  настоящим  чувством  юмора  обладают    т  о  л  ь  к  о    люди  с  очень  здоровой,  «железной»  психикой.
   А  афоризмы  –  высококонцентрированное  чувство  юмора,   выше  не  бывает!  Десять  лет  я  в  единственном числе  в  качестве  писателя  юмориста и  афориста  представлял  в  центральных  печатных  и  электронных  СМИ, с  уникальными  для  планеты  многомиллионными  тиражами, гигантский  дальневосточный  регион...

Что  ж:  С н а ч а л а    с т р а н а    т е р я е т   ч у в с т в о   ю м о р а,    а    п о т о м    –    с е б я!

   – Хорошо,  дайте  мне,  пожалуйста,  мою карточку,  я  поеду  в  психдиспансер.
   И  милая  простая  советская  девушка  из  регистратуры  поликлиника № 6,   сворачивает  карточку  в  трубочку,   заклеивает  её  бумажкой  и  со словами:  – Только  не  разворачивайте  и  не  читайте,  а  передайте  там в  регистратуру,   –  отдаёт  ее  мне...
   С  сумасшедшим  как  с  сумасшедшим.
   В  карточке  я  нашел  два  листка  с  грифом:  «Копии  не  снимать,  на руки  не  давать».  И  «диагноз»:  «Шизофрения,   параноидная  форма,   приступообразное  прогредиентное  течение.  Депрессивно-ипохондрический синдром».
   На  каждом  листке  –  разные  числа  и  месяца,  как  будто  они  меня
дважды  осматривали.  Но  подписи  «осматривавших»  одни:  некая  или некий  Хегай  и  завдиспансером  Моисеева.

   В  психдиспансер  я  не  пошел.  Но  через  некоторое  время  психдиспансер,   под  различными  личинами,   сам  явился  ко  мне  в  квартиру...
   Сколько же  средств,  народных  денег  проклятое  ГБ  и  их  хозяева затратили  на  мерзость  против  меня  и  моего  таланта!   Если  бы  их  тысячную часть  –  да  не  во  вред,  а  на  помощь  мне  и  таким,  как  я!!!
   И  тогда  бы...  Тогда  огромная  страна  не  развалилась  бы  на  отдельные уголовно-каннибальские  княжества.  Тогда  эта  многонациональная  территория  стала  бы  действительно  Великой  Страной  с    н  а  с  т  о  я  щ  е  й   дружбой  счастливых  народов,   где  люди  бы  соревновались  не  в  деградации,  убийствах  и  воровстве,  а  в  гуманизме,   созидании,  творчестве...
   Но  почему-то  всегда  побеждает  плохое  и  плохие.  И  прекрасная сказка-мечта  о  рае  или  коммунизме  на  земле  – всего  лишь  сказка.
Потому, наверное, что людям свойственно соревноваться, н о  н а с т о я щ и х    творцов на планете всего лишь два процента, и они соревнуются  между  собой,  они  достигают    н  о  в  о  г  о,    они  двигают  прогресс.
   А  все  остальные  –  тоже  соревнуются:  в  ничтожности,  ненужности, деградации,  мерзости,   преступлениях...

    Через год в круг моих знакомых была введена дама – врач-психиатр. Звали ее Наташа Ф. В том диспансере, где я «стоял на учете», она проработала шестнадцать лет. По совместительству подрабатывала  на  психиатрической  скорой  помощи.  Однажды  машина  перевернулась, Наташа  получила  травму  головы,   после  чего  её  собственная  психика стала  давать  сбои.  Из  диспансера  ей  пришлось  уйти,  но  на  скорой психиатрической  она  продолжала  трудиться.
   Наташа пошла в диспансер и как ветеран сего заведения свободно взяла мою карточку – святая святых, которую никогда не показывают пациентам,   и  прочитала:  «Вялотекущая  шизофрения.   «Пишет  книги».

   «Вялотекущей  шизофренией»  я  даже  гордился.  И  это  при  том,  что подобный  «диагноз»  лишал  меня  и  тех  ничтожных  прав  гражданина, которые  на  тот  момент  декларировались  в  дикарской  двуличной  стране.  И  в  любую  секунду  меня  могли  посадить  в  дурдом,   сделать  действительно  ненормальным  или  заколоть  насмерть  их  уколами  –  для  того  таких  как  я  и  ставили  на  учет,  чтобы  в  час  икс  можно  было  бы без  проблем  уничтожить.
И  тем  не  менее,   этот  стандартный  диагноз для  всех  инакомыслящих-диссидентов:  самых  честных  и  талантливых граждан  СССР  –  автоматически  подключал  меня  к  самому  лучшему,  избранному  Богом  обществу!
   Но  «Пишет  книги»  –  в    к  а  в  ы  ч  к  а  х!  Это  уже  слишком!  Ну,   ладно,  к  примеру,   летал  бы  на  метле  по  ночам  на  Луну,  а  то  – «пишет книги»!
   Впрочем,  A la guerre, comme a la guerre (Франц.) –   а  ля  гэр ком  а  ля  гэр  –  На  войне  как  на  войне.
   И  тем  не  менее  –  обидно,  даже  –  от  узколобых.  К  тому  времени, пусть  и  по  мелочам,  но  у  меня уже  были  десятки,  даже  сотни  публикаций  многомиллионными  тиражами.  А  крупные  вещи  –  в  жанре  прозы  –  годами  лежали  в  редакциях,   где  другие  работяги  из  КГБ,   редакторы, писали  на  них  свои  диагнозы...
   «Ну  и  сволочи!  –  возмутилась  даже  Наташа.  –  Для  такого  диагноза  нужна  комиссия  не  менее  из  пяти  человек!  Тебя хоть  кто-нибудь осматривал?» 
   «Нет,  только  однажды,   были  нестерпимые  головные  боли,  и  я  несколько  минут  беседовал  с  невропатологом  из  поликлиники…»
   Наташа,  толстушка-веселушка,   по  приказам  своего  начальства оформляла  вызовы  психиатрической  помощи  на  мою  фамилию  и  мой  адрес,   приезжала,   оставляла  машину  с  санитаром  и  водителем  возле подъезда,   заходила  ко  мне,  снимала  белый  халат,  несколько  раз настойчиво  намекала,   что  готова  снять  и  всё  остальное,  но  полные женщины  не  раздражали  мой  инстинкт  самца,   и  мы  гоняли  чаи,  а  Наташа  рассказывала  разные  веселые  истории  из  области  психиатрии.
«Недавно.  Нарядилась.   Платье.  Туфли  на  каблуках.  Иду  по  центру города.  А  навстречу  –  мой  бывший  пациент!  Я  три,   представляешь,  т  р  и    квартала  бежала  от  него!»
   «Что  ж,   он  такой  буйный?»
   «Да  какой  там  буйный!  Абсолютно  здоровый  человек!  На  пять  лет я  его  упекла  в  дурдом!  И  вот  он  отсидел,   вышел.  А  там,   представляешь,  жуткие  уколы,   таблетки...  Так  я  так  бежала  от  него,  каблуки  сломались,  туфли  скинула  и  босиком  по  центру  города!..»
   «А  зачем  же  ты  его  упекла?»
   «Ну  что  ты,   не  понимаешь?  Начальство  приказало.  Против  власти он  шел...»
   Уверен, что начальство приказало Наташе  рассказать эту документальную историю мне - запугать...
  А ещё всё  через  тот  же  год  ко  мне  подсоединили    человечка   о т  т  у д а.
 
   Когда-то  мы  с  ним  познакомились  через  общего  приятеля,  работали  на  одном  заводе,  играли  в  карты,   выпивали.   Всё  это  было  в  другой,   бессмысленной  жизни.
   Потом  родственник,   полковник  ГБ,  устроил его  без  экзаменов  в  среднюю  мореходку,  а  после  окончания  –  третьим механиком  в  престижное  тогда  пароходство,  одно  из  крупнейших  в  мире.  Толя  Б.   годами  пропадал  за  границами,  катая  на  наших  шикарных зафрахтованных  теплоходах:  с  барами,  кабаками,   бассейнами  и  сотнями отборных  комсомолочек  обслуги  –  богатую  публику  из  Австралии  в США  и  обратно.
  Жили  мы  рядом,  но  при  нескольких  случайных  встречах Толя  небрежно,  через  нижнюю  заднюю  левую  губу  здоровался,  а  тут вдруг  явился  сам  ко  мне  в  квартиру,  в  мой  старый  неказистый  дом... Да  не  один,  а  с  весьма  представительной  молодой  девкой,   буфетчицей  со  своего  суперлайнера.
Девушка,  как  потом    выяснилось,   предназначалась  для  меня,   она  должна  была  стать  мостиком  в  квартиру, зацепкой,  внутренним агентом...
   В  процессе  выпивания  принесенного  алкоголя  и  поедания  тоже  принесенной  гостями  закуси  –  у  меня,  как  всегда,  ни  денег,   ни  еды,  –мне было как бы невзначай рассказано,  что  девушке,   якобы,  надо  бы  где-то  между  рейсами  жить на  берегу,  хранить  многочисленные  чемоданы  с  импортом,  что  у  девушки  несколько  весьма  дорогих  японских  авто,  и  вообще,  неплохо бы  ей  иметь  здешнюю  прописку,  потому  что  сами  они  не  местные,   с Украины...

   Позднее  я  несколько  раз  встречался  с  этой  буфетчицей,  но  ей, бедняжке,  не  повезло  –  к  ее  сексапильной  внешности  на  небесах  вместо  интеллекта  приделали  расчетливость  и жадность.   Она  продолжала скупать  японские  автомобили  (тогда  в  Японии  они  стоили  еще  очень дешево),  на  японских  автосвалках  –  запчасти,   в  японских  комиссионках –почти  бесплатную  старую  бытовую  технику.  Кроме  того,   выяснилось, что  ей  вполне  хватало  –  где  и  с  кем  жить  на  берегу.   Потом  она
уехала  на  ридну  Украину  –  на  распродажу.
   А  Толино  гэбовское  инкогнито  я  раскрыл  быстро  и  просто.   Вернее сделала это  его  жена.
   Бедный-бедный  Толя.  Впрочем,  какой  там  бедный!  Нахапал  он  с  помощью  ГБ  достаточно.  Но  тогда  его  сняли  с  самых  дальних  лучших  рейсов  в  Америку  и  пересадили  на  каботаж  –  на  местные  линии.  И  всё из-за  меня.  Чтоб  мог  почаще  посещать.
  Он  познакомил  меня  с  женой, и  она,   выпив  лишнего  за  столом  и  падая  носом  в  тарелку,   стала  кричать  на  мужа:  «Дурак!!!  Ничтожество!!   Все  уже  с  погонами  и  по  второй звезде,  а  ты,  придурок,  ничего  не  можешь!»
  «Молчи,  дура!»  –  кричит  Толя  в  ответ,  но  поздно.   Мне  всё  уже понятно...

   Толя  являлся  ко  мне  как  на  работу.   Я  и  был  тогда  его  настоящей работой!  Он  притаскивал  спирт,   закусь,  и  мы  вели  за  столом  беседы... У Толи  широченная  кость,   плечи  –  порода.  А  у  меня  –  гири,   гантели, эспандеры,   бег  на  десять  км.  Я  перепивал  его  шутя.   Однажды  я  все-таки  умудрился  вытащить  у  него  японский  диктофон  –  невиданнейшая вещь  в  СССР,  и  в  туалете  прослушал  плёнку  –  запись  нашей  застольной  беседы...
   Мы  играли  с  ним  в  кошки-мышки до  самого  конца.   Конца  СССР. Как-то,   будучи  всё  в  том  же  состоянии  расширенного  алкогольного сознания,  Толя  нечаянно  проболтался:  «Если  б  ты  знал,  какая  из-за тебя  суета!»
   Страна  рассыпалась,   рассыпался  и  Толя.   Однажды  он  явился  ко мне  с  бутылками  и  полоумной  девкой,  которую  снял  в  электричке. Он  сообщил,  что  прилетел  с  Филиппин  через  Москву.  Якобы,   на  судне с  ним  произошел  нервный  срыв  и  ему  пришлось  лечь  в  госпиталь  на Филиппинах.   Скорее  всего,   на  судне  его   вычислили,   как  стукачка...
   Всю  ночь  девка  выла  какие-то  дурацкие  песни,  а  утром  я  их  выгнал. Советская  власть  закончилась,   закончилась  и  наша  «дружба».  И  сколько  таких  «дружб»  мгновенно  развалилось  по  всей  стране.   Вот  уж воистину  прав  был  Галич:  «Пол  страны  –  стукачи,  пол  страны  –  палачи...»
   Со  страху,  что  откроются  архивы  КГБ,   Толя  бросил  на  старшего сына  городскую  квартиру,   а  себе   построил  (ему  построили  за  его
деньги)  в  самой  дикой  таёжной  глуши  дом  и  перебрался  туда  с  женой и  младшим  сыном.
   Но  зря  Толик  пугался!   Слава  богу,   президент  России  –  полковник КГБ...
   А  еще  всё  через  тот  же  год  ко  мне  в  квартиру  въехало  подселение. В  трехкомнатной  квартире  я  занимал  две  комнаты,  а  третья  принадлежала  другим  людям,   они  в  ней  не  жили,  и  вот  в  неё  въехали,   якобы,  их родственники.  Таня,  Слава  и  их  грудная  дочь  Ксюша.
Таня,   тогда  тридцатилетняя,   весила  килограмм  девяносто.  Смесь  русско-греческо-еврейской  крови  ума  ей  не  дала.   Полудебилка.  Слава  –  полный  дебил,  алкаш  и  как  оказалось,   педик.  Но  он  был  всё  время  в  морях,   рыбачил.
Таня,   с  выпученными  от  сексуального  голода  глазами,  компенсировала свои  молодые  гормональные  потребности  пожиранием  продуктов.   Машина для жратвы!  Вареных  яиц  она  съедала  за  раз  по  десять  штук  –  на  завтрак.  На  обед  –  полуторакилограммовая  курица... 
К  концу  своего  пребывания  в  моей  квартире  она  поправилась  еще  килограмм  на  девяносто. Передвигалась  как  утка  –  с  боку  на  бок.  Дома  я ходил  в  шортах,  и Таня  доходила  –  едва  не  бросаясь  на  мои  ноги,  иногда  как  бы  шутя их  гладила,  неоднократно  просилась  ко  мне  в  кровать.  Но  она  мешала заниматься  мне  литературой,  и  я  испытывал  к  ней  недобрые  чувства. И  еще  она  редко  мыла  свои  телеса...
   Однажды  я  услышал,  как  мой  Толя  беседовал  с  ней  на  кухне.  Она скороговоркой  вполголоса  давала  Толику  краткий  отчет:  чем  я  занимался  во  время  его  отсутствия  и  кто  у  меня  был  в  гостях!...

   Через  четыре  года,  когда  закончилась  советская  власть,  Таня съехала.   Я  взломал  замок  в  эту  комнату,   откуда  ползли  тараканы  и летела  моль,  и  на  подоконнике  нашел    у  д  и  в  и  т  е  л  ь  н  е  й  ш  и е бумаги!    
   Наверное,   это  была  последняя  шутка  КГБ  –  оставить  свои шпаргалки...
К тому  времени  я  уже  публиковался  в  жанре  прозы:  в  Дальневосточном    издательстве  и  в  региональном  литературном журнале  «Дальний  Восток».  И  вот  на  таниных  бумажках,  написанных  совсем  не  ее рукой,   я  обнаружил  список  своих  публикаций,  а  также  –  планы  этих издательств  на  будущее,   причем,   с  весьма  профессиональными  специфическими  терминами  и  целым  рядом  произведений  и  фамилий  авторов. Против  моей  фамилии  везде  стояли  «птички».  Вот  так  «дебилка»,   вот так  Таня!..
   А  вскоре  после  Таниного  отселения  мы  стояли  с  ней  на  вещевом базаре  и  торговали:  я  – дешёвыми  китайскими кожаными женскими куртками,  Таня  –  тоже  различным  китайско-корейским  барахлом.
   Страна  вошла  в  полный  ступор:  бывшие  секретари  райкомов-обкомов  вместе  с  уголовниками  делили  нефть,  газ  и  всё  остальное.  Гиперинфляция,  почти  стопроцентная  безработица.  Десятки  миллионов  людей  ринулись  на  бесчисленные  барахолки  –  пытаясь  выжить.
   Мы  стояли  с  Татьяной,  удивляясь,  что  так  быстро  промелькнули четыре  странных  года  нашего  совместного  проживания.  Про  ее  истинную роль  в  моей  квартире  я  её  так  и  не  спросил  –  мне  всегда  стыдно  за тех,  кто  меня  пытается  одурачить...

   «Не  верю!  –  сказал  бы  здесь  Станиславский.  –  Подумаешь,  какой-то  неизвестный  начинающий  писателишка  накатал  несколько  «теплых» слов  генералу  КГБ  и  к  нему  сразу  такое  обширное  внимание?!  Не верю!»
   И  действительно,   Станиславский  и  любой  сомневающийся  читатель были  бы  правы.   Подумаешь,  какой-то  там  генерал  КГБ,   «куратор» вшивый!  Не  сталинские,  чай,   времена!  В  конце  концов  всё  через тот же  год,   на  семинаре  молодых  писателей-прозаиков  Дальнего Востока  я  занял  первое  и  единственное  место  и  моя  проза  была  рекомендована  к  изданию  книгой.  А  по  СССР  проехала  международная комиссия  психиатров.  Трижды  ко  мне  приезжали  из  диспансера: «Пожалуйста,   придите,   снимем  с  учета!»  «Как  ставили,   так  и  снимайте!   –  отвечал  я.
   Пройдет  четырнадцать  лет  и  новая  уголовная  власть попытается затолкать  меня  в  сумасшедший  дом...
   А  тогда  я  уже  ногой  открывал  двери  в  местный  союз  писателей и  под  портретом  товарища  Фадеева,   сочинившего  известный  советский роман  «Молодая  гвардия»,   разглагольствовал  о  литературе  и  искусстве  с  ответственным  секретарем  этого  филиала  союза  писателей,  Львом  К.
   Фадеев  начинал  свою  карьеру  как  раз  с  этого  владивостокского союза,   был  его  секретарем,  а  после  романа  возглавил  Союз  писателей СССР  в  Москве.   Потом  Сталин  заставил Фадеева  переписать  роман.  А потом  Фадеев,   в  пятидесятилетнем  возрасте,   застрелился.   Может  быть, совесть  замучала?  Ведь  он  подписал  массу  расстрельных  документов  – на  расстрел  десятков  (или  сотен?!)  писателей  и  поэтов...
   И  вот  я,  не  зная  всего  этого,   под  портретом  двуличного  каннибала,   беседовал  о  высоких  материях  искусства  с  секретарем и  писателем  Львом  К.  Не  ведая  также,  что  общаюсь...   с  подполковником  КГБ! Этот    т  о  в  а  р  и  щ    стряпал  бездарнейшие  графоманские  романы, р  о  д  н  о  е    ведомство  их  публиковало,   плюс  –  недурная  зарплата  – т  а  м    и    т  а  м!
Весь  честный  народ  в  СССР  был  огорожен  от  мира «железным  занавесом»,  а  Лёва  и  ему  подобные  исколесили  шар  земной на  много  раз!
  Но  не  успел  петух  три  раза  прокукарекать,  только-только  рухнула  страна  и  компартия,  как  Лёва  первый  публично, перед телекамерами  порвал  партийный билет! 
   Эта  шлюха  получила  от  партии  всё:  образование,  квартиры, деньги,   поездки,   публикации  своей  чуши  миллионными  тиражами! А  уже  при  новой  уголовной  капиталистической  власти,   на  старости лет,   он  решил,   видимо,   себя  реабилитировать  и  стал  строчить  новую графоманию,   проклинающую  КГБ,  черпая  материалы  из...   архива  ГБ!
   Ведь  там  остались  его  прежние  друзья,  такие  же  шлюхи,  как  он.
Но  новая  власть  проигнорировала  его  трусливое  полнейшее  замалчивание  о  массовых  современных  преступлениях,   о  беспрецедентной «приватизации»  и  ограблении  народа.   Его  вышвырнули  из  кресла  союза графоманов  и  посадили  очередную  холуйскую  бездарь  –  помоложе...
   Вот  такие  дяденьки  сидели  в  «союзах  писателей»,   на  воротах  в    и х    лживый  двуличный  гэбэшный  рай,   строжайше  отслеживая  талантливых  и  категорически  не  пропуская  их  во  внутрь.   За  эту             о  с  н  о  в  н  у  ю    функцию  их  и  кормили  из  Кремля,  ибо  там,   при  всём  маразме, достаточно  хорошо  понимали:  талант  –  это  правда.  А  если  правда  открыто  выйдет  наружу,  то  быстро  проснется  рабское  народное  сознание и  от  Кремля  и  их  вампирско-воровской  системы  полетят  перья...
   А  потому  в  «союзы  писателей»  принимались    т  о  л  ь  к  о    умственно-неполноценные,   психически-ущербные  «творцы».  Тем  более,  на  подобном  фоне  можно  выгодно  отличаться  –  даже  дуракам.

   У м н ы м   м о ж е т    б ы т ь    к а ж д ы й    –    б ы л и,    б ы   р я д о м    с о о т в ет с т в у ю щ и е    ц е н и т е л и...

   Тот же отлаженный гэбэшный механизм крутился и в толстых литжурналах.  (Когда  же  я  напишу  новеллу  о  толстых  литжурналах?!).
   Так  в  чем  же  дело,   господин  литератор?!  С  какой  стати  КГБ  окружило  тебя  столь  нежной  лаской  и  сдувало  с  твоих  худых  плеч  пылинки?  –  Спросит  недоверчивый  Станиславский  и   любознательный  читатель.

    Е с л и     у ж    е с т ь    и р о н и я    в    с у д ь б е,    т о    о н а  о б я з а т е л ь н о    д о й д е т    д о    г р о т е с к а...

   В  том  же,   1987  году,  я  узнал,  что  являюсь  родственником,  и весьма  близким,   императора  всея  СССР,  товарища-господина  М.С.   Горбачёва...
   Не очень люблю немецкий, но пользуюсь некоторыми их пословицами:  Hier liegt der hund begraben – хир ликт дэр хунд  бэграбэн  –  здесь  собака  зарыта!
   Как  человек  пишущий,  владеющий  несколькими  литжанрами,   могущий выйти  по  разным  каналам  на  широкую  мировую  аудиторию,   я  представлял  для  своего    д  я  д  и    опасность.   Потому  что  владел  неким  секретом  и  мог  бы  его  весьма  красочно  расписать!
   С тех пор прошло достаточно много лет, и то, что я сейчас поведаю, уже не повредит моему  с в о е о б р а з н о м у   д я д е  Мише  Горбачёву...
   Впрочем, мне абсолютно до задней левой ноги этот "дядя" - бездарнейший дебильный шизофреник!!! Убогое ничтожество, отказавшееся от близких родственников.

   Но  прежде  чем  по  секрету  сообщить  всему  свету  некоторые  семейные тайны,   выдаю  самый  большой  общеземной  секрет:  ЖИЗНЬ  НАСТОЛЬКО  ТРАГИЧНА, ЧТО  ЕЁ  НЕВОЗМОЖНО  ВОСПРИНИМАТЬ  СЕРЬЁЗНО.
   Жуткая  старость  –  расплата  за  прекрасную  молодость.
   Смерть  –  расплата  за  жизнь.

Л ю д и,    н е    о с о з н а ю щ и е,    ч т о   ж и з н ь    –   к о м е д и я,     п р е в р а щ а ю т    е ё    в    т р а г е д и ю.

   Жизнь  –  комедия  даже  тогда,  когда  она    с  п  л  о  ш  н  а  я    трагедия. Чтобы  мы  ни  делали  в  этой  жизни,  чего  бы  ни  достигли  или  не  достигли, она  для  всех  заканчивается  одинаково  –  смертью.
   Спасибо,  конечно,  нашим  Создателям:  они  подарили  нам  шанс  –  один  из бесконечности  –  появиться  в  этом  мире  на  мгновенье  и  получить  свою   и  н д  и  в  и  д у  а  л  ь  н  у  ю    порцию жизни...
   Даже  если  и  продолжится  наша  жизнь  после  смерти  в  энергетическом виде,  это  уже  совсем  не  то  –  без  земных  чувств,  тел,  дел...  «Что  свяжешь  на  Земле,   то    т  а  м    и  будет»,   –  говорит  Библия,  книга,   продиктованная  Высшим    н  е  з  е  м  н  ы  м    разумом.
   А  здесь,  на  Земле  –  игра:  в мужчин  и женщин,  в  родителей  и детей, в  писателей,  ученых,   врачей,  учителей,   рабочих...
   Но  мы  заигрываемся  и  воспринимаем  эту  игру  в  определенные периоды жизни  слишком  серьёзно.

   В с ю    ж и з н ь    м ы    б о р е м с я    с    д р а к о н а м и,    а   н а  с а м о м    д е л е    –    с    с о б с т в е н н ы м и    г о р м о н  а  м  и...

   Но  всё  проходит.


          Sic transit Gloria mundi*

Придут  другие  времена,
В  которых  нет  нас  ни  хрена,
В  которых  прошлое  смешно,
Как  устаревшее  кино.
И  на  конвейере  племён,
Где  миллиарды  есть  имён  –
Уже  нет  наших.
Проехали.  Другие  тут  поют и  пляшут.
Девчоночки  и  мужички!
Не  заблуждайтесь,  дурачки  –
На  мимолётной  сцене
Никто  вас  не  оценит.
Придут  другие  времена  –
И  вас  не  будет ни хрена!

   Поэтому,  не  будем терять чувство  юмора  даже  тогда,  когда  мы испытываем чувство  острой  сатиры!
* Так проходит слава мира.(Латынь)
  Но пожалуй, пора добавить в текст  немного юмора-сатиры в химически чистом виде. Я только что упоминал о "квартире с подселением". Что это? Такое возможно было ТОЛЬКО в СССР и остаётся в нынешней России. Итак, правда дикой жизни в дичайшей стране, закодированаая в юмореску...

                АВ-ТО-РА!

   Много запатентованных изобретений на счету у социалистическо-коммунистического абсурда. Любимый дедушка Ленин ЛИЧНО придумал великолепное словосочетание – новояз: концентрационный лагерь! И тут же материализовал его: огородили колюченькой проволочкой участочек и поместили туда несколько тысяч всяких там дворян, попов, военных, инженеров и прочих интеллигентишек.Под открытым небом на сибирском морозе.
   Удачненько получилось и совсем дёшево – большая экономия патронов! Два-три дня – и загончик пуст, готов для следующей партии.
Это уж немного погодя великий ученик дедушкин, отец всех времён и народов – великий товарищ Сталин, перевёл изобретение великого товарища Ленина в другое качество, стого соблюдая, разумеется, законы материализма-марксизма-энгельсизма-ленининзма-иудаизма! Это когда то самое «количество» переходит в иное «качество»  - за колюченькой проволочкой,  в хорошо торганизованном аду на Земле, оказались уже десятки миллионов граждан – самых лучших. Там и остались навсегда в братских могилах.
   Так что какому-то там вшивому товарищу Гитлеру переплюнуть своих учителей – великих товарищей Ленина и Сталина, не удалось! Куда ему со своими всякими Освенцимами! Конечно, много там всяческого народу пожёг товарищ Гитлер, но всё-таки, как ни крути, народа чужого, не германского, не своего, то есть.
Что ещё из патентованного?  Вот, ДВОЕМЫСЛИЕ, например. Знаменитое оруэлловское. Ну, это уж позже, позже. Ведь нужно было сначала пройти стадия хотя бы ОДНОМЫСЛИЯ. Да, это уж потом «каждая кухарка» - или, пусть каждая тысячная, дошла до «двоемыслия» у себя на кухне, на пустой, посылая  проклятья в адрес «великих» товарищей Ленина, Сталина и очередного самоизбранного великого…
   А что ещё из величайших мировых комдостижений? Колхозы? Совхозы?
Колхозы-совхозы – это организации, которые должны были выращивать всяческие сельхозпродукты. Так великие товарищи задумывали.
Но поскольку великие руководящие товарищи физически уничтожили несколько миллионов НАСТОЯЩИХ крестьян вместе с их детьми, то выращивать сельхозпродукты было в общем-то некому. И поэтому каждый год со всех многочисленных военных заводов и со всех многочисленных НИИ, военных научно-исследовательских институтов, то есть, каждое лето-осень на поля сгоняли сотни тысяч рабочих и учёных.
    Но что взять с рабочих и с НИИ!? Поэтому и пожрать в СССРе и не было НИИХРЕНА!
   Зато были очень ВУМНЫЕ лозунги – по всем обшарпанным стенам и заборам: «Народ и партия – едины!», «Партия – наш рулевой!»
   И нарулили эти долбанные рулевые так, что самые ничтожнейшие продукты и товары стали распределять по карточкам! А многочисленные советские заводы продолжали гнать утильтовары в миллиардных утильколичествах, нге соблюдая собственные же законы марксизма-энгельсизма-ленинизма: так никогда и не перешло совколичество  у т и л я  в мировое  к а ч е с т в о   т о в а р а.
   А ещё: больницы для народа, где лечились самовнушением и выживали сильнейшие…
   А ещё: армия, где многочисленные  солдаты насиловали и убивали  друг друга в мирное время.
   А ещё: нищенская зарплата, на которую нельзя было купить ни квартиру, ни машину, ничего!
   А ещё: КГБ везде, и во всех редакциях липовых журналов и книжных издательств…
   А ещё: дурдома, где совершенно психически здоровых людей закалывали насмерть – чтоб не смели думать по-своему, не так, как приказывают великие руководящие товарищи…
   А ещё… Да всего не перечислишь и всё это было известно всем, кому «повезло» присутствовать в данном времени-пространстве.
   Но эти фантастическонечеловеческие задумки-придумки хотя и изобретали вполне определённые  т о в а р и щ и,  однако их было слишком много – коллектив авторов.
Можно списать как бы на массовый гипноз и самогипноз. Как бы всё само-собой катилось. Система! Дела идут, контора пишет! (Популярное народное выражение тех лет).
   Но есть у этой системы «светлого коммунистического будущего» такое изобретение, такое!...
   Все эти колхозы-совхозы – они, как ни крути, всё-таки как-то абстрактно выглядят. И не только потому, что существовали тоже абстрактно, сами по себе и для себя: зарплату получали, а жратву не производили. Но и потому, что авторство размыто  и далеко тянется: какие-то там социалисты-утописты с коммунами, потом какие-то там дворцы из алюминия с вопросами «Что делать?» в них…
   Но есть такое комизобретение, которое должно принадлежать только одному! Ав-то-ра, ав-то-ра!!!???
      К В А Р Т И Р А   С   П О Д С Е Л Е Н И Е М!!! ??? !!! ???
                Слов нет.
   Ведь не может быть такого, чтобы сразу в сто голов пришла «гениальная» идея: всё –для советского человека! Квартиру ему. С  ПОДСЕЛЕНИЕМ!
   И если какая-нибудь шибко гра-амотная такая, шибко в очках «каждая кухарка» вякнет вам, что нечто подобное про «квартиру с подселением» она читала у Оруэла или, там, Кафки – не верьте ей, уважаемые, нагло врёт! Да плюньте ей прямо в очкастую морду! Преклоняется, зараза-космополитка, перед загнивающим западом!
   А у нас свои «невтоны» есть! Эх, фамилию б его узнать…
   Так что впереди планеты всей мы не только по балету (И ещё  говорят, что у наших балерунов самые большие в мире половые члены. А другие говорят, что балеруны что-то к ним, членам, привязывают, но, наверное, враки и происки империалистов.), шахматам и ракетам. Мы ещё на первом и ЕДИНСТВЕННОМ в мире месте по «квартирам с подселением»!!!
   Сэры и сэрихи! Джентльмены и джентльменихи! Бывшие эсэсэсэрцы! Настоящие эсэнговцы или какие-нибудь другие говцы! Или гэвцы? Все, кто живёт в "гениальном" советско-говском изобретении, уря!
  А сам-то изобретун давно почил, да и как всякий сапожник, он,конечно, не имел сапог, в смысле - некоей уютной квартирки с подселением, а существовал, несчастный, в каких-то обрыдлых городских и загородных дворцах в стиле рококо или того хуже - барокко! И несчастные его дети, внуки, правнуки - тоже влачат свой жалкий жребий в тех же и новых дворцах, забитых мебелью в стиле ампир, супер-пупер аппаратурой и со слугами в стиле вышколенный холуй!
Но где же справедливость?! Память и благодарность народная!? Где памятник, мемориал действующий!?
   А видится он, ох, выплывает в голубой мечте… Вот так: дом. Не  то, чтобы совсем уж барак аварийный, нет. (Тем более, для заграничных граждан опять же необходимо объяснять, что это такое – барак аварийный и как в таких бараках граждане СССР и нынешней России жили и живут всю свою жуткую жизнь!).
   Пусть будет просто дом. В целый один этаж. И даже с крышей. И даже в некоторых местах некоторые двери есть.
   Но чтобы всё-таки, как в соцреализме: не беленный, не крашенный. Лет сто. Ну, а чтоб штукатурка на голову, трубы насквозь проржавевшие текут, полы проваливаются , никакой горячей воды, отопление чисто символическое – при зиме в минус тридцать, зато требуют за него заплатить всю вашу месячную зарплату – всё это обязательно. Для соцреализму!
И так идёшь, анфилада: комнаты-комнаты – все проходные. Раз, распахиваешь двери  в одну – в ней благородное семейство. Все в доску пьяные и блюют. Проходишь по свежевыблеванной блевотине через эту комнату, открываешь двери – а в следующей комнате другое семейство. Все в сосиску дурные, визжат и показывают половые органы.
   А через неё – в следующую. Там – все со СПИДом, сифилисом и другими достопримечательностями…
   Открываешь в очередную -  а там мёртвые с косами стоят!...
   И так – чтоб комнат двадцать. А лучше – пятьдесят. Как в соцнатуре. И один на всех – маленький-маленький туалетик с одним вонюченьким-вонюченьким унитазом! Строго по соцреализму!  Можно и ванну. Одну. Даже отдельно от туалета взятую. Но, конечно уж, без горячей воды. Чтоб и труб таких и в природе этой ванны никогда не существовало! По соцреализму!
   Так вот. И поселить в этом действующем соцкоммемореале родственников того самого изобретуна «квартиры с подселением»!  А чё? Не чужие всё же. Пусть себе объединятся до тыща первого колена. А если  кто и даст кому на кухне  (обязательно, чтоб кухня 2х2 квадратных метра!) чугунной сковородкой  по черепу, или кто по пьяному делу накакает в туалете на пол - ничего! Не чужие ведь!
   Вот когда чужи-ие, совсем даже не родственники живут и делают что-нибудь эдакое в одной хате, тогда оно, конечно, невдобно как бы. Некомфортно вроде.
   Хотя известно, что русский человек не то, что ко всему привыкает, но и ко всему остальному. А уж если проживёшь в таких условиях лет сорок-пятьдесят, то и отвыкать уже не нужно, на пол какать будешь не только в доску пьяным, но и в доску трезвым, и не только в своём общественном гальюне, но и в любом другом …

   Но вообще-то, говорят, что автор величайшего советского изобретения известен.
Кто же этот… хороший человек? И-и-и!!! Неуже… Дедушка! Опять он! Вот же гений, едрёна в подселенье мать!!!
   Да, гений и в бездарности гений, но все остальные негении ни хрена не хотят этого понимать!
   Вот поэтому даже труп гения живёт в гранитномраморном отдельном доме, в персональном  пуленепробиваемом гранатоневзрываемом колпаке, с охраной, обслугой и сотнями миллионов рубликов на содержание. По соцрелизму!!!
   Да скучно ему там, сэры и сэрихи! Эй,  кто-нибудь, из проживающих в «гениальных» изобретиньях! Возьмите его к себе на хату! Можно в прихожей,  в угол.  Смотреться будет – конгениально!
   И когда ваши недоразвитые в комуналке дети  в конце концов вопросят: мапа, а почему( сколько, до каких же пор, да пошло оно всё к …) мы живём вот в такой охерпизьдерьмовой  хате!?!?
   Тогда-то вы подведёте его-её-оно к углу красному, где мумиё торчит, сотрёте паутину и скажете: - А вот дедушка Ле-е-е-енин! Ну-ка, скажи, детка: Ле-е-е-енин!
   - Ме-е-е-е-е-е… - Ответит ваш рахитик.
   А какой-нибудь средней борзоты сосед в вашей хате-мемориале выскочит в одних рванных затруханных трусах и молвит величественно-похмелюжаво: - Детка,  история –это презерватив, который можно и нужно использовать один раз!»


  ALTER  EGO.

           Парадокс  прошлого:  понимаешь,  как  грандиозно  глупо  прожитое,  и  грустишь,  что  невозможно  эти  глупости  вернуть...


   Когда-то я имел большие телепатические способности.  Это было в той фазе моей жизни,  когда я еще почти не осознавал, что всё в человеческой вселенной имеет свое начало,  свое развитие и свой конец.  В той фазе,  как и большинство из нас,   я наивно верил в так называемую «вечную любовь»,  дружбу,  в бескорыстие,  в родственные чувства и что там еще...  Забывая и не веря, как все мы не верим в молодости в эту оскорбительную для разума правду, что для человека не существует вечности, что    всё   кончается смертью и что вообще – всё кончается – предварительно многократно видоизменившись...

   М ы  у м и р а е м   г о р а з д о   р а н ь ш е   н а ш е г о  т е л а,  н о  н е   з а м е ч а е м   э т о г о   у ж е   у  м е р ш и м    у м о м.

   Когда-то я имел    о ч е н ь    сильные телепатические способности,  это было тогда, когда я еще умел и хотел кого-то любить и во что-то верить, это было тогда, когда еще умели и хотели любить, жалеть и желать меня.  Как будто это было на другой планете, в  другой  галактике,  в  иной  Вселенной...
   Но  потом  пришли  другие  фазы  моей  жизни.  Обратные.  Противоположные,  когда количество  любви,  ласки,  нежности  и  доброты,  дружбы,   верности  и  порядочности,  проявленные  ко  мне  молодому,  красивому  и  сильному,  заменилось  вдруг  или  постепенно  на  такое же, если не большее, количество нелюбви, равнодушия,  предательства, зависти,  продажности,  подлости и жестокости.
   Какой-то закон равновесия, что ли? Как должное я принимал когда-то чужую любовь,  ласку,  доброту, дружбу.
   Как должное я принимаю сейчас чужую подлость и мерзость – порой,  от тех
же самых людей.

   Ч е л о в е к   н а с т о л ь к о  к о  в с е м у  п р и в ы к а е т,   ч то к 
э  т о м у   н е в о з м о ж н о   п р и в ы к н у т ь!

   Раньше мой мозг был открыт для многих. Я не ставил специальных экспериментов,  но порой за десятки километров я принимал  телепатосигналы от тех, кто хотел меня видеть. Иногда я мог улавливать отдельные конкретные слова их мыслей и даже видел,  в чем одеты в данный момент те, чьи телепатические волны я принимал. А потом это мое видение подтверждалось в реалии.  Я всегда слышал и знал   –   к а к    и    к т о    обо мне думает.

   Ч е л о в е к   н а ч и н а е т с я   т а м,  г д е   к о н ч а ю т с я   с л о в а.

   Но когда сменились добрые фазы моей жизни на противоположные, когда я вместо волн доброжелательности стал принимать телепатосигналы зла,  я постепенно научился ставить в своём мозгу блоки защиты от всех тех,  кто посылал мне эти волны ненависти.

    О с о б е н н о   м н о г о    в   ж и з н и  н у ж н о   у ч и т ь с я   т о м у,  ч е м у  н и г д е    н е    у ч а т.

   Человек может средь бела дня вдруг заявиться в мой мозг со своей мерзопакостью,  но защитный блок тут же вышвыривает его из сознания.  И я либо больше не думаю о незваном госте,  либо, если он у меня вызвал особенно большое раздражение, могу послать его далеко-далеко...
   Такие блоки – штука,  возможно,  очень опасная. Я, кажется, убил нечаянно двух человек,  а может быть, и гораздо больше...
    Но действительно ли проявились мои загадочные экстрасенсорные способности или произошли – не менее загадочные совпадения?

   М ы  с е б е   к а ж е м с я   т а к и м и,  к а к и м и    с еб е            к а ж е м с я ...

   Эти двое хотели причинить мне большое зло – отобрать у меня единственную квартиру,  которая для меня являлась одновременно и рабочим местом,  где я написал несколько книг. И вот,  взглянув на одного из них,  у меня почему-то промелькнула мысль, что он уже не жилец на этом свете.  Он был очень здоровый мужик, но на мгновение я как будто увидел необъяснимый,  невыразимый словами  к о к о н  категорической обречённости,  в который он был  у ж е  закутан...
   Через два месяца его буквально размазал по асфальту грузовик.
А взглянув на вторую,  мне почему-то представились холм могилы и свежий,  пахнущий деревом и едва уловимым трупным тлением крест...
   Через месяц она неожиданно умерла – не болея.
   Я не хотел их смерти, я просто    в и д е л   их смерть. Или всё-таки хотел?! И убил...  Я этого не  знаю, это знает мое подсознание, которое управляет мной,  которое и есть моё    и с т и н н о е    «Я».
   Мы – т а и н с т в е н н ы е создания, может быть,  каждый мозг  с ч и т ы в а е т с я   и  у п р а в л я е т с я. И человечество – компьютер чувств или энергетический огород –  для Кого-то или Чего-то...
   Фантастическое наше подсознание,  это Alter ego, проделывает с нами то, чего сами мы часто не хотим,  стыдимся, что мы отрицаем,   скрываем и всеми силами стараемся забыть,  изгнать из  с о з н а н и я.

   Е с ли  б ы  л ю д и  н е  д е л а л и  т о г о,  з а  ч т о  п о т о м  б ы в а е т  с т ы д н о,  т о  л ю д е й  б ы  н е  б ы л о.

   Во сне подсознание снимает блоки моей дневной защиты... Я сплю,   мне снится мой вечный сон.  Уж сколько лет.  Прекрасный сон.  От которого хочется умереть,  квинтэссенция вселенского одиночества.  Как переход в энергетический мир.
В моем сознании распускаются необыкновенные,  неразгаданные,  невиданные цветы, сказочные    а л е н ь к и е    цветочки.
Под каждый аккорд плачущей музыки,  страдающей от материального бессилия своей нелогической красоты,  от невозможности переделать собой несовершенный человеческий мир, неземной музыки,  нет,  слишком земной,  созданной словно и не грешным человеком,  а неизвестной Природой,  под каждый аккорд плачущей по человеку музыки распускается в мозгу гениальный цветок...

   Но отчего же так смертельно-грустно?! Призрачно-невнятно,  почти узнаваемо,  как это всегда бывает во сне,  мелькают женские лица – символы ушедшей молодости и жизни.
   Они обращены ко мне,  всматриваются одним знакомым тоскливым взглядом,  полным надежд на невозможное счастье, и исчезают, тают,  пропадают навсегда-навсегда-навсегда,  растворяясь в иллюзии быта и бытия:  в серых плащах,  в паутине черных чулок,  в стуке каблучков – цок-цок-цок – всё дальше и дальше – эхом ночного подземного перехода,  уходящего в пустую бездну...
   Как когда-то, давным-давно, в другой вселенной, отзвучавшая в призрачной молодой душе величайшая космическая музыка, так и не  записанная прозаическими земными нотными знаками.

   Ни имени, ни лица,  ни знакомого жеста, лишь малый намек на бесконечно родное,  лишь какая-то общая женская субстанция. И я кричу, молю плачу – не уходи,  не уходи,  не уходи!!!
   Но тебя давно нет,  потому что никогда не было.  В самых страстных и близких объятиях ты была не ты,  не принадлежала мне, а я был не твой,  ничей,  потому что в с е  м ы  з д е с ь  н и ч ь и, а лишь одинокие кратковременные гости...
   Сжимая милое,  горячее,  молодое упругое,  но такое мимолетное, непрочное,  истаивающее в секундах эфемерное тело,  заслоняясь актом любви от страха смерти,  от завывания бесконечной пустоты, от ухода в ничто,  пытаясь разъять собственную трагическую оболочку одиночества и проникнуть навсегда в д р у г о е, дружеское и любимое н е ч т о,   предчувствуя высшей интуицией то ли амёбы,  то ли  Бога,  что те,  от нас и после нас,   будут лучше и величественнее, мы словно творили    н о в о е    человечество и изменяли Будущее...

  «Мне снится – без лица – который год! Придуманная женщина. И плачет, и целует, и зовет – куда-то. Ни смысла нет и ни конца у сна: придуманная женщина без лица, как пуля без свинца,  как смерть от одиночества – ни имени,  ни отчества...  Как будто жил когда-то я в каком-то сне,   в каком-то мире,  в какой-то старенькой квартире, но этот дом давно снесён,   остался только вечный сон,  где нет ни ночи и ни дня,  в котором я ищу кого-то, и плачу горько отчего-то,  и кто-то ищет там меня...»

   Калейдоскоп меняет рисунок. Я сплю и вижу женщину во сне как наяву.  Когда-то я прожил с ней много лет.  Когда-то я ее любил и, возможно,  она меня тоже, за долгие годы совместной жизни мы,  наверное,  создали общее биополе. Что это такое – никто не знает.
  С тех пор,  как мы расстались,  прошло тоже много лет,  больше, чем мы прожили совместно,   у нее давно другой муж, другие дети, другая жизнь. И у меня тоже совсем иная жизнь, чем та,  которая была при ней,  и сам я давно совсем-совсем другой.
   Я к ней абсолютно равнодушен. Днём. Если она иногда и является в мое сознание, я тут же ее вышвыриваю с раздражением,  граничащим с ненавистью. И это совсем не та ненависть,  от которой один шаг до любви.
   Она давно подурнела, постарела, стала совершенно чужим,  посторонним человеком. Не-нуж-на. И если бы она,  как в фантастическом сне,  вдруг заявилась ко мне наяву,  то я бы не знал – о чем и зачем с ней говорить. И уж тем более,  не возникло бы у меня никакого желания начать заниматься с ней сексом. Это отталкивающее равнодушие к ее телу зародилось под конец нашей совместной жизни, поэтому,  вероятно, и разошлись.
   Впрочем,  сейчас, когда мне уже известны некоторые тайны этих о б м  а н  н  ы х  видимых и невидимых миров,  когда я понимаю, что  в с ё   предопределено и Будущее  у ж е  существует,  я знаю, что мне было предопределено писать мои книги,  вытаскивая их из вселенной собственного одиночества,  а ей – о п р е д е л и л и    прожить обыкновенную животную жизнь...

   Но вот я смотрю сон – с ее участием в главной роли. В который paз! Во сне она, конечно, молодая,  красивая и вся моя.  Мы с ней всю ночь о чем-то разговариваем,  занимаемся любовью,  а потом, вместе,  под утро,  рыдаем  – над тем, что разрушили и что вернуть уже нельзя – нигде, никак и никогда.
   Утром просыпаюсь, чувствую мокрую от слёз подушку, и моему дневному сознанию стыдно за глупое сентиментальное ночное подсознание,  с которым я,  дневной,  поделать ничего не могу...
   «Какого чёрта!» – говорю я себе.  «Когда это проклятие кончится!?» – говорю я себе,  «сто лет она нужна моей памяти!» – говорю я себе и забываю свое ночное подсознание - до очередного вещего сна...

   Но в реальной,    в и д и м о й    жизни случается так, что этим же утром,  после размалывающей психику ночной ретроспективы, мы, наяву,  встречаемся с главной героиней сна. На трамвайной остановке. Света.  Бывшая жена. Но как же мало от нее прежней осталось! Женщины –быстроувядающие цветы.
   Когда-то она первая оказалась свидетельницей моего нарождающегося таланта. И первым подопытным мышонком,  на котором я испытал свои литературные силы.  Я провел опыт: с собой, своими творческими способностями,  с её психикой. Я написал рассказ о ней и назвал его «эксперимент», впоследствии этот рассказ, в различных вариантах, многократно публиковался, и она,  работник библиотеки, его, конечно, читала...
   Странная жизнь. В рассказе  я предсказал её и свою судьбу – как будто текстом сотворил будущее.  Как всё совпало! Через год после этого моего первого рассказа, когда я стал отдавать бумаге всё свободное время,  Светлана, ушла и впоследствии,  следуя моим предсказаниям,  вышла замуж за полнейшее ничтожество,   погрязая с ним в нищете,  в крохотной комнатушке,   с детьми...    
   Пожалуй,  если бы город был поменьше,  то эта парочка среди небольшого населения выделялась бы как    с т р а н н а я парочка. Она – рослая, сто восемьдесят, а муж – по пояс,  страшненький и старше лет на двадцать.
   Впрочем, многое угадала и она в моей будущей жизни: я тоже не разбогател на литературной ниве, мои произведения не пригодились в каннибальской стране...
   Сейчас,  на трамвайной остановке,  она одна, без мужа и выглядит вполне полноценно.
   В случайной нелепой близости приходится заговорить.  Нехотя, сквозь зубы,  приличия ради.  Ведь не о чем, не  за чем,  всё-то нам давным-давно ясно.   Кроме одного:  ЗАЧЕМ   Э  Т  О    ВСЁ БЫЛО В ПРОШЛОМ?!
   Но на такие вопросы может ответить только Бог...
   И случается так, что каким-то образом мы всё-таки потихоньку-полегоньку разговариваемся. Трамвая всё нет, и оба нечаянно                проговариваемся:  сегодня ночью мы видели один и тот же сон – такой яркий и такой явный...
   Нет, мы,  конечно,  давно не наивные простачки, чтобы наяву быть искренними,  но по отдельным словам, фразам,  взглядам мы понимаем, что сюжет у сна один, и слёзы – одни,  и что сон много лет повторяется... И факту сему не мешает ни ее спящий рядом муж, ни те разномастные дамы,  бывающие иногда рядом со мной, ничего.
   Мы смотрим друг на друга, и, может быть, начинаем понимать, что когда-то, за много лет совместной жизни, создали двух ф а н т о м о в, две какие-то электронные оболочки, две призрачные души, которые давно отделились от наших временных несовершенных грешных тел,  остались всё теми же – молодыми, красивыми и любящими,  и где-то они мечутся по неведомым для наших грубых тел  т о н к и м  пространствам,  временам, измерениям! И периодически находят друг друга!  Ночью.  Встречаясь в наших гениально глупых мозгах. Используя их как машину для времени.  Как машину для слёз…

   Мы смотрим в глаза друг другу и начинаем осознавать, что сейчас, прямо сейчас мы узнаем...  Поймём... как фантастически сложно устроен этот мир и мы сами!  Мы поймем!  Сейчас мы поймем.  Но...  если... мы это поймём... М ы  н е     с м о ж е м   ж и т ь   д а л ь ш е.

   М Ы    Б О Л Ь Ш Е    Н Е    С М О Ж Е М   Ж И Т Ь.

   Нет-нет,  зачем нам  э т о?!
Всё    п р о с т о.    Надо сказать себе:    в с ё    п р о с т о!
   –  О,  извини,  я забыл, мне здесь надо в одно место...  – говорю я, глядя,  с каким колоссальным трудом она сдерживает судорогу,  захватывающую ее лицо, и думаю: что творится с моим собственным?!
   –  Да-да, мне тоже надо...  в магазин,  – хрипло говорит она.
   Мы,  не прощаясь,  разворачиваемся и буквально разбегаемся друг от друга.
   Зачем нам    з н а т ь?!  В С Ё    П Р О С Т О!..

   В тот же день, ближе к вечеру на этой же остановке я вхожу в автобус, полный устремившихся как будто в неизведанность людей, и мне чудится некая особенная предзакатная атмосфера ожидания ЧЕГО-ТО.
   Тонкий запах косметики и духов, пестрота и яркость летних светлых нарядов молодых женщин, полуслучайные прикосновения, полувзгляды со скрытыми в них полувопросами, полунамеками и полуразрешениями…
   Словно целые человеческие миры, галактики скользят мимо, опахивая возможными контактами – в настоящем ли, прошлом или будущем? Одурманивают иллюзией несчетных встреч и вариантов, способностью объять необъятное.
   Как будто рядом вспыхивают радостные искорки надежд, предчувствуемой и красивой  к и н о ш н о й  жизнью: с другими жёнами, тёщами, детьми, квартирами, городами, странами, интересами, осуществленными и неосуществлёнными мечтами…
   Как будто где-то, когда-то, в каком то странном, вне времени и пространства, почти знакомом концертном волшебном зале, за той самой потайной дверцей, где находится сказочный театр папы Карло, оказываешься на миг в уютной ложе, обитой ярким красным бархатом, и слушаешь фантастическую гениальную симфонию, написанную тысячу лет назад или еще не придуманную.
И барельефы амуров на потолке и стенах, и мерцающие в напряженном полумраке тяжелые хрустальные люстры, и застывшие глаза, всматривающиеся в себя, напыляющие на растущей кристалл души тончайшие новые слои ассоциаций, в которых прорастают инопланетные  а л е н ь к и е  ц в е т о ч к и…
   И все это уже было когда-то много-много раз в другом обличье и бытии и будет повторяться всегда, вечно, в пересекающихся в бесконечности параллелях…
   Ах, эта тайная транспортная явь, висящая в воздухе как бы сама по себе, без слов, телепатически, вблизи тел и биотоков, в полудогадках и полуощущениях!
   Но каждый сходит на своей остановке, тут же навсегда забывая чужие лица, только что проигранные в каких-то запредельных антимирах и недоосознанных полугрёзах…

   Потом,  на досуге,  я размышляю о том, что если люди встречаются во сне, даже если один из них умер, то они   д е й с т в и т е л ь н о  в с т р е ч а ю т с я  в  в е ч н о с т и,  там, куда все мы идём, где все мы найдем и поймем друг друга. И простим...

   С о н   –   э т о   м а л е н ь к а я   с м е р т ь.
   Ж и з н ь    –   э т о   м а л е н ь к а я   л о ж ь.
   С м е р т ь    –    э т о   м а л е н ь к а я   п р а в д а.

               
                П Р О Щ А Й,  Л И Т Е Р А Т У Р А!

    


                Писателями можно объявить кого угодно, но создать  фальшивых читателей невозможно


   Fac et spera… - Твори и надейся. Древние римляне, как всегда, правы: творчество возможно лишь тогда, когда творец явно или тайно, сознательно или подсознательно надеется на ВОСТРЕБОВАННОСТЬ своих творений.
«Пусть не сейчас! Пусть… Но… потом… когда-нибудь… Ведь я же знаю – мои творения НЕОБХОДИМЫ ЭТОМУ ВРЕМЕНИ-ПРОСТРАНСТВУ! Рукописи не горят…» - Твердит себе в который раз в голодные-холодные минуты /месяцы, годы!/  творец и продолжает свое альтруистическое в дикой стране дело.
   Segui il tuo corso, e lascia dir le genti. /Сэгви иль туо корсо, э ляшья дир ле дженти/ - Красив итальянский! – Следуй своей дорогой и пусть люди говорят /что угодно/.

   Но… страна свалилась на дно уголовной помойки и НИКАКИХ дорог для творцов не осталось, кроме кольцевой – по замкнутому кругу нищеты, бескультурия, смерти…
   И никаких надежд на всё ту же древнеримскую мудрость: Habent sua fata libellee /хабэнт суа фата либэлли/ - Книги имеют свою судьбу.
   Но я сдался не сразу. Нет! Я предпринял колоссальные усилия! Я рассылал свои произведения по старым и новым издательствам, обращался к местным и московским миллиардерам, присвоивших народные и мои деньги, предлагал: издайте хотя бы афоризмы, а? Вот, некоторые переводились на двадцать языков мира и распространялись в ста с лишним странах, а некоторые давно стали нашими народными пословицами. Издайте, такой литературы нет на прилавках, пойдет на расхват – как все мои прежде изданные книги! Будете иметь приличную прибыль, а я смогу продолжать заниматься литературным творчеством, создавать культурные ценности для страны и народа?

   Но не все эти узколобые горилообразные понимали – что такое «афоризмы»…
   «Анжелики», «Тарзаны», «Космические проститутки» да небольшое количество мировых бестселлеров столетней давности – вот что теперь издавалось.
   Впрочем, стране никогда не нужны были писатели, кроме нескольких «членов», обслуживающих Систему и ее кремлевских князей.
   Сейчас же, во времена беспрецедентного ограбления – воровского выкачивания фантастических природных ресурсов в несколько карманов, понятия  КУЛЬТУРА, ЛИТЕРАТУРА, ИСКУССТВО, ЮМОР-САТИРА – стали для грабителей опаснейшими субстанциями, против которых они развернули тотальную дорогостоящую войну – на полное уничтожение. ВЕДЬ КУЛЬТУРНЫЙ НАРОД НЕ ПОЗВОЛИТ СЕБЯ ОБОКРАСТЬ И УНИЧТОЖИТЬ.
   Но я поначалу, как большинство одураченного населения, не понимал, что страну захватили преступники – вместе с заокеанскими дядями и тетями…
   Как я унижался, путешествуя по многочисленным местным новым печатным и электронным средствам информации, прося работу журналиста!
   Я показывал список многолетних публикаций многомиллионными тиражами в центральных журналах и газетах, даже показывал пачки гонорарных талонов с бывшего Всесоюзного радио, телевидения и «Мосфильма»… И, конечно, показывал свои книги в пяти литжанрах.
Я  рассказывал, что единственный в огромном регионе, а может, и во всей стране, имеющий опубликованные книги в ПЯТИ литжанрах! Говорил, что именно благодаря таким, как я, стали возможны частные газеты, теле- и радиостанции, потому что мои книги в свое время долгие годы были под запретом к изданию КГБ, как, якобы, антисоветские…


  Но «новые русские», раскормленные молодые, дышащие коньяком холуи, выдававшие себя за владельцев этих «СМИ», а оказавшиеся лишь хорошо оплачиваемыми гарсонами у настоящих хозяев – заокеанских цэрэушных подонков – нехотя мычали сквозь зубы: нам нужны не культура и таланты, а реклама, баксы…
   Я приходил в средства информации, принадлежащие власти. Там меня встречали всё те же – старые, вечные, несгораемые, но прожженные кадры. Еще вчера они восхваляли партию, коммунизм, равенство, братство, справедливость. А сегодня…
   Махровые уголовники захватили страну не сразу. Первыми после распада были вчерашние секретари горкомов и обкомов. Они начали с воровства, хапанья, «приватизации». Для этого им пришлось «убирать» конкурентов и объединяться с настоящими уголовниками-убийцами. Которые потом официально и захватили – вместе со сказочными бездонными ресурсами – власть.    
   Бывшие «шепелявые», «виннипухи», «мохнатые», «косые», «джемы», и прочие мокрушники, уголовные «авторитеты», купили прокуроров, милицию, судей, а потом и должности губернаторов и мэров, депутатов и сенаторов, министров и президентов…   
   Старые шлюшьи бездарные журналистские кадры им стали не нужны, их вышвырнули. А настоящих, самых честных и талантливых перестреляли еще вначале «приватизации». Но взамен, на губернаторские и мэрские «гранты» - украденные из народных бюджетов деньги, были выращены и выучены новые «журналисты» - сопливые мальчики и девочки без комплексов – безмозглая ничтожная мразь с их «газетами» - туалетной бумагой, и электронными СМИ для дебилов.

   Я все-таки устроился на работу. Сторожем – охранять автобазу, приватизированную бывшими советскими начальниками. Однажды, глухой ночью, я вышел из будки в поисках курева. Надеясь найти пару «бычков», я отомкнул раздевалку, забитую рундуками с робой и кирзачами шоферов.
От многонедельного голода привычно кружилась голова. Зарплату воры давали раз в три месяца, предварительно прокручивая ее на проценты в таких же воровских банках. Ее, сторожевой , хватало дней на пятнадцать…
   Заглядывая на верх рундуков, нашел несколько окурков. Увидел какую-то растрепанную пропыленную книжицу. Снял ее, сдул пыль и … застыл на несколько минут.
  Я смотрел и смотрел на захватанную, замусоленную, промасленную обложку. Книжка прозы. С моим именем и фамилией.
   Я вернулся к себе в будку. Ссыпал из окурков на бумажку табак, сделал самокрутку, закурил. Перелистнул веером книжку, остановился на рассказе «Эксперимент».
   В углу дремала собака. И я вслух прочитал дворняге Мухтару рассказ. Посидел, подумал, взял поломанный пастовик, которым мы расписываемся в приеме и сдаче смен, и приписал в книжке в конце рассказа фразу: супружество – это эксперимент, который вытворяешь над партнером, но все ядовитые результаты всегда выливаются тебе на голову.
А потом приписал еще: К а ж д ы й  с х о д и т  с  у м а  п о - с в о е м у, но  в с е  п о п а д а ю т   в  о д и н  д у р д о м!
   Книжку я бросил в ящик с дровами. А ближе к утру, когда мы с Мухтаром совсем продрогли, я растопил своей бывшей книгой прозы печку-буржуйку…



                СОБРАНИЕ.

           И  у  бездарности  есть  талант  – умение  объединяться.


   Состоялось  собрание  членов  Союза  писателей  СНГ.  В  повестке  дня два  вопроса:  1.  В  связи  с  новой  аббревиатурой  нашего  государства  возникла  необходимость  и  в  новой аббревиатуре  членов  Союза  писателей и самого  союза.  2.  Переименование  издательства  «Советский  писатель».
   С  докладом как  всегда  выступил  председатель  президиума  товарищ Писун.  Он  сказал,  в частности,  что  если  каждый  раз  длинно  расписывать: «Член  союза  советских  писателей  союза  Независимых  государств»,  то многим  или,  хотя  бы,  некоторым может не хватить  бумаги на  очередное  переиздание  их,  безусловно  талантливых и  без  преувеличения  –  где-то  гениальных  произведений,  созданных  в  лучших  традициях  соцреализма. (Здесь  товарищ Писун  подробно  остановился на  своих  знаменитых  на весь  бывший  СССР  «Писундах»,  написанных  еще  в  самой  ранней  стадии самого  начального  творчества).  В  частности,  он  заметил,  что  у  него-то  ноу  проблем и  его  непреходящие  «Писунды»  выходят  в двухсотый  раз в  одном  из  самых интеллигентных,  талантливых,  где-то  даже  единственном  в  своем  роде  издательстве  «Молодая  рать».
   – Но  мы  не  можем  не  шагать  в  ногу  со  временем  и  мы  должны  измениться.  Мы  должны  сократить  свое  название  –  продолжил  докладчик.
   –  Ну  что  такое  – член  Союза  советских  писателей?  Во-первых  –  «советских»...  Не  буду  объяснять  вам  понятное...  Надо  сократить.  Далее  – «Союза»...  Это  нечто  от  старого,  тоталитарного...  хотя...   мы  еще  будем  посмотреть.  Но  пока на  всякий  случай  сократим.  Что  у  нас  остаётся?  «Член  писателей».  То  есть,  получается как  бы:  масло  маслянное. Тавтология.  И  кроме  того,  мы,  все  сидящие  здесь,   прекрасно  знаем, что  всяких там   п и  с а т е  л  е  й   до хрена и  больше,  а  вот Членов... Не  мне  вам  здесь  рассказывать,  как  это  почётно  –  быть  Членом,  и как мы  все  сюда  попали...  И  за  сколько...  Итак,  я  предлагаю:  именоваться и  подписываться  нам  просто  и  скромно  – Член.  Я  кончил.

   Начались  прения  по  первому  вопросу  повестки.
Выступила известный  Член-совбаснописец  Умора.
   –  Мне,  –  сказала  она,  откашлявшись  и  смачно  плюнув  в  зал,  – хотя я  и  самая главная  феминистка  бывшего  СССР,  надоело  быть  Членом!  Да на  члену  я это  видела,  кха,  тьфу!  И  хотя  все-таки  я  самая  феминная феминистка,  но  пока  все-таки женского  рода!  Предлагаю  всех,  кто  у нас  пока  еще женского  рода,  называть  всё-таки  Членками.  Предлагаю также  слово  «союз»  в качестве  исключения  сохранить  и называться таким  образом:  «Союз  Членов  и  Членок»,  кха,  тьфу!

   Следующий  оратор,  Член  Распупкин,  сказал,  что  никакой  бумаги  не хватит,   если  подписываться  так  длинно,  как  предложила  Членка Умора.
   –  Предлагаю  объединить  Членов и  Членок  в  одно  слово  –  Членарии. Полное  название  будет  звучать,  следовательно:  «союз  Членариев».
   Далее  выступил  молодой  сорокалетний  Член  Петя Иванов.
   –  Я  благодарен  родной  Партии,  родному  Правительству,  родному  КГБ за  то,  что  мне  позволили  вступить  в  ряды  товарищей  Членов!  Ой,  извините,  я  очень  волнуюсь,  я  в  первый  раз  и может  не  совсем то  несу... Предлагаю следующее:  чтоб  нас,  молодых  Членов,  отличать  от других Членов,  предлагаю нам  тоже  именоваться  одним  словом  – Членарики.

   На  сцену  выскочила  Очень  Молодая Членка  Пипа  Пипская.  В  мини-бикини.  Она  сказала,  что  представляет направление  андербляжа,  и  от имени и  по  поручению андер****овцев  предлагает именовать женский  род  этого андер****ства  Членушками.
   Затем  к  трибуне  под  руки  подвели  старейшего  Члена  союза  Членариев. (Фамилию  вспомнить  его  не  смогли).  В  первый час  своего  выступления он  отметил  свои  несомненные,  немыслимые,  категорические  и  безапелляционные  заслуги  в  Членарском  деле.  В  третий  час  своего  выступления он  безусловно  одобрил  все  вышеперечисленные  новоименования и  предложил:  –  Для  особозаслуженных  метров-ветеранов  необходимо  свое  название. Я  предлагаю  – Членище

   По  второму вопросу  повестки дня  выступил директор  бывшего  издательства  «Советский  писатель»  Ё.  Флюгероид.  Ё. Флюгероид  отметил  деятельную  деятельность  деятельности  своего  славного  издательства.
Он  сказал  также:  – Напрасно  председатель  президиума,  уважаемый  товарищ  Писун,  считает шибко  интеллигентным издательство «Молодая  рать», которое,  кстати,  давно  пора  переименовать  в  «Молодую  члень»  или просто  в  «Члень».  Если  в  этой  самой  «Члени»  у  уважаемого  Писуна выходит двухсотое  переиздание  его  непреходящих  «Писунд»,  то  в  нашем славном издательстве  «Советский  писатель»,  тьфу,  миль  пардон,  «Советский член»,  тьфу,  опять  пардон!  Да  конечно же,  конечно,  дорогие мои!  Просто  «Член»!  или  «Членарий».  Так  вот,  у  нас  выходит двести первое  переиздание  Ваших  непреходящих  «Писунд»!

   Избранная  редакционная  комиссия  подбила  бабки и утвердила  окончаельные  названия.
   Отныне  именоваться  Союз  будет,  как  «Союз  Членариев».  Бывшее  издательство  «Советский  писатель»  –  «Членарий».
   Молодые члены  мужского  рода:  Членарики,  Членики,  Членишки,  Членята  –  в  зависимости  от  возраста  и  направления.
   Молодые  Членки  –  в  зависимости  от направления  и  возраста:  Членки, Членарки,  Членухи,  Членушки,    Членёнки.
   Заслуженные  метры-ветераны:  Членищи  – мужского  рода,  и  Членищихи – женского  рода.
   Если  же  в  доблестных Членарских  рядах  окажется некто  среднего рода,  то  именовать  его  в любом  случае  и  возрасте  просто:  Члено.

   С  дополнением  выступил  председатель  президиума,  сказавший,  что  забыли  переименовать  бывший  «Литфонд».   Он  предложил свое  оригинальное название:  «Членофонд».  Все  единогласно  одобрили.
   Голос  из  зала:  – А как  мы  будем именовать  тех ненормальных,  которые тоже  Члены  Союза  Членариев,  но  на  наши  достопочтенные  собрания не  ходють, а  сидят дома и  пишут  свои  романы и  всякую разную их литературную литературу?!
   Председатель  президиума  Писун:  – Их  можно  называть,  конечно,  по-разному.  Например,  Членодурики.  Но,  надеюсь,  мы  совсем скоро  всех этих шизочлеников  окончательно  вычленим  из  нашего  междусобойного  Членария. Поэтому  предлагаю их так  и  называть  –  Вычленники!
   Все  единогласно  одобрили.
   Апофеозом достопочтенного  собрания  явилось  прочтение  собственноручного  стиха  Членишки  Васи  Сидорова.

Есть  нерушимый  творческий  Союз!
Он  эталон для  подражанья и  примеров!
Попасть  в  него непросто и для муз:
Союз  Членариев,  союз  Членищионеров!


   Пытался,  правда,  испортить  общее  веселое  и  благостное  настроение какой-то  худой  оборванный  тип  с  голодным  блеском  в  глазах.  Мало  того, что  он  непонятным  образом  попал  в  это  хорошо  охраняемое  собрание  Членищ,  Членариев,  Членок,  Членух,  Членишек  и Членёнок,  но  еще и выскочил  на  сцену!  Хотя основная масса  Членионеров  уже и  устремилась  к  выходу в  бар,  но  этот облезлый  тип  возопил  со  сцены:  –  Граждане  Членарии! А  как  же  быть  таким,  как  я?!  Я,  к  примеру,  написал  пять  книг  в  разных литжанрах,  и  три  из  них  мне  даже  удалось  опубликовать  на  оберточной бумаге  шрифтом  кегель!  Но  я  не  член  вашего  Членария,  не  получаю из вашего  «Членофонда»  ничего  – ни  пайков,  ни  путевок  за  границу,  ни субсидий!  Ничего!  И живу  в  подвале.  Так  почему же  с каждой  моей  публикации,  с  каждой  книги  высчитывают  проценты  в  ваш  «Членофонд»?!  Мало того,  что так  называемые  «гонорары»  для таких как  я –  сплошное надувательство  и унижение,  они мизерны  сами  по  себе,  а  сейчас  совсем  обесценились,  а  я и  такие  как  я жизнь  положили  за  литературу,  за  то,
чтобы  люди читали и  плакали,  смеялись  и умнели,  за  то...
   Но  в  ответ  этот  странный  тип услышал  только  сытый игривый  смех Членов  и  Членок  из  зала и  окрик  из  президиума:  –  Эй,  вы!  Вы  как  сюда попали?!  Кто  позволил?!  Вам  неясно  –  здесь  собрание  Членов!  А  вы кто?!  Вы  же  обыкновенный,  простой    п и  с  а  т е  л  ь!   Вам  не  место здесь!  Эй,  охрана! ...

Post scriptum. Прошли, как это пишется в романах, годы. От СССР и СНГ осталось только Г. От «Союза Членариев», Членищ, Членов, Членок и  даже  Членишек  –  тоже  мало  что  осталось.
  Как  и  от их  «Членофонда»,  прихваченного  каким-то  прохиндеем-бандюганом.  «Лес  рубят  – макулатура  летит»,  –  говорит  бывший  читатель, глядя  на  кучи  графомании,  обряженной  в  цветные  обложки.
   От голода и досрочных болезней умерли  н а с т о я щ и е  п и с ат е л и, и погибли вместе с ними их неопубликованные гениальные рукописи.
   Удостоверения Членов и Членок сейчас выдают своим людям губернаторы,  мэры  и  прочие  братаны-«авторитеты»...
   Но  всё  проходит.  «И    э  т  о    п  р о  й  д  ё т».
Впрочем,  если  бы  царь  Соломон жил  в  нынешнее  время,  он  бы,  возможно, дополнил  свой  перстень  еще  одной  фразой:  «Рожденные  квакать  –  петь  не могут,  но  могут  всех  заквакать».
   А  теперь,  уважаемый  читатель,  главы,  в  которые  должен  был  поверить Станиславский: оправдание «любви» КГБ к автору…

          М О Й   Д Я Д Я  –  С А М Ы Х   Ч Е С Т Н Ы Х   П Р А В И Л…

                Дурак - он и с мандатом депутата дурак, только ещё мандатнее...



   «Были письма от врачей, которые касались отдельных его странностей, они утверждали, что Горбачёв в силу своих личных психических и психологических данных для  поста  первого  человека  страны  не  подходит».
   «Горбачёв  всегда  был  предателем  партии и  страны.  Горбачев  выступил в  Турции  с  обширной  лекцией.  Там он  говорил  о  том,  что  еще  в  ранние свои  годы  вынашивал  теребящую  его идею  борьбы  с  коммунизмом и что она,  оказывается,  была главной  целью  его  жизни».
   23  номер «Литературной  газеты»  от  2001  года.  Из  интервью  с  экс-председателем КГВ  СССР Владимиром  Крючковым:  «Нельзя было  поступить иначе».    
   Там Крючков  в  очередной  раз  рассказывает,  что  так  называемый ГКЧП  был  организован непосредственно  Горбачевым.

   Мне  показалось  странным,  что  Крючков,  занимавший  такую  своеобразную высочайшую  должность  в  организации,  которую  боялся  весь  мир,  имевший неограниченные  возможности  выяснить  всю  подноготную   л  ю  б  о г  о  гражданина  СССР,  не  упоминает  в  своем интервью  о    к  р а  е  у  г  о л  ь  н  о м   камне  в  биографии  М.С.  Горбачева  – о  его    р  о д н  о  м,  НАСТОЯЩЕМ    отце...
   Конечно,  де-юре  Крючков как  бы  и  не  имеет  права упоминать  сей факт,  ибо  с  момента усыновления  ребенка  его  отцом является только тот человек,  который  дал  ему  свою  фамилию и  отчество.  И  всё.
   М. С.  Горбачёв  де-юре  тоже  абсолютно  чист,  когда  говорил  о  своем отце,  как  о  родном  (всегда  вскользь!),  а  не  как  об  усыновившем  его человеке.  Нельзя  упрекнуть  его  и  в другой,  природной  сути:  нам не дано  выбирать  своих  родителей.
   Однако,  за  много  тысячелетий  до  недавнего  открытия  генома человека  было  прекрасно  известно  о  значении и  влиянии  наследственности!
   Увы,     Р 0 Д Н 0 Й    отец  М. С.  Горбачева,  он же  мой дед  по  матери, был   ж  у  т ч а  й  ш и м   человеком!  Убил   л и ч  н  о   десятки,  а  мо
жет  быть,  сотни людей...
   Как  ни  комбинируются  гены,  но  мы  знаем,  что  порой не  только внешность,  но  и  весь  характер:  привычки,  ход мыслей  практически  полностью  переходят  от  отца к  сыну.

   Разумеется,  Крючков,  как  председатель  КГБ  СССР,  не  располагал  полномочиями  по  фактам  наследственности допускать  или не  допускать  кого-то  на  высшую должность  в  государстве.  Тем  более,  если  этот  «кто-то» занял  такое  положение,  что  КГБ  над  ним  было  уже  не  властно.
   Это  при  вампире  Сталине  не  помогло  бы  никакие  усыновление  и  судили-рядили  бы  по  родным  родителям.  И  тогда  в  лучшем  случае  Горбачев пожизненно  остался  бы  комбайнером,  в худшем  –  сгинул  бы  в концлагере.

   Но  несколько  слов  о другом уровне  «планки»:  пресловутый  вопрос  – история и  личность.
   История ли  выбирает  определенную личность  в  определённые ключевые моменты,  или  личность  делает историю?    П  о  ч  е  м у   в  с  ё   п  р о и  с х о д и т   т а к,    к а к    п р о и с х о д и т ?!
   Есть  гениальнейшая,  фантастически-провидческая английская  пословица: Coming events cast their shadows before –
Грядущее  отбрасывает  свою  тень  на  настоящее.
   Если  Прошлое и  Будущее  существуют одновременно,  то  время идет из Будущего  в  Прошлое,  а  значит,  в  с  ё   запланированно,    в  с  ё   у ж е  с  у  щ е  с  т в  у  е  т,    ФИЛЬМ   у ж  е    снят,  и,  возможно,  крутится не в  первый  раз...  Даётся ли  нам хоть  какой-то  крохотный  шанс   с о  з  н а т  е  л  ь  н  о  г  о   участия?
Возможно,  что  мы  всё-таки  снимаемся   с  е  й ч  а  с,  но  по  суперстрожайшему    сценарию,  где  запланированы  каждый наш вздох,  чих  и  каждый  генчик  наследственности.  И  уж тем  более  особенно тщательно   с  о  з  д а  ю т  с  я   главные  персонажи истории  человечества.
   На  примере  исторических  личностей  мы  наблюдаем их  явную  зомбированность,  когда  они  действуют как  бы  против  собственной  воли и  рубят сук,  на  который  с таким  трудом  только что  влезли.
   Нам не  нужно  погружаться  в  пропыленные  фолианты  истории,  чтобы  убедиться  в  этой  фантастической  истине.  Мы  только что  сами  перенесли, испытали  на  собственной  шкуре  этот удивительный  феномен  глобальной ЗАПЛАНИРОВАННОСТИ!  МЫ  наблюдали необъяснимо-загадочную двуличность Горбачева,  его  дёрганья,   словно  куклы-марионетки,  развал  гигантской страны  –  и  никто  ничего  не  мог  сделать!
   Реформы,  конечно,  необходимы,  реформы,  а не  полный  разгром и превращение  государства  в  дикую  уголовную малину...
   Не  хваленное ЦРУ дёргало  первого  и  последнего  президента  СССР  за ниточки,  а  ЗАПЛАНИРОВАННОСТЬ.  Или,  если  угодно,   бесконечно  мощная рука  нашего  Создателя  и  его  помощников...

   Зачем?  –  спросите  вы.  Ответ  ищите  в  книге,  которая называется  «Новый  Завет»,  ей  около  двух  тысяч  лет  и  написана  она  под  диктовку  посланцев  Высшего  Разума.  В ней  вы  найдете  не  только  науку  и  технику  будущего:  и  машины  времени,  и  материализаторы  материи,  но  и  сам  ответ. «Вы  овцы,  а  я  ваш  пастырь»,  –  неоднократно  напоминает  нам  Иисус  Христос,  посланец  Высшего  Разума.  Нравится  нам  или  нет,  но  пока  мы  действительно  ЧЬИ-ТО  овцы.  А  овец  стригут  и  кушают...
  А нам в утешение даётся эта материальная жизнь в настоящем, вечное присутствие в вечном прошлом и, возможно, очень долгая энергетическая жизнь после смерти.   
   Примерно так утверждает «Новый завет» и современная наука.
   А  тот многосерийный    ф и  л  ь м,  который  идет  из  будущего  в  прошлое, который  мы  называем жизнью  и  в  котором  у  каждого  своя,   с  т  р  о  г  о запланированная  роль,  то  эта    и л  ю  з  и  я   изменчивости  и  различных событий  даны  нам,  вероятно,  для  развития и  развлечения  – даже  иногда  при  всей их  трагичности.
«Жизнь  –  вечная игра:  не  зарасти чтоб мохом!  Что  было хорошо  вчера,  то  сегодня  –  плохо!»

   Если  Будущее    У Ж  Е    существует,  то  никаких  экспромтов  нет,  ВСЁ запланированно  и  ВСЕ  запланированны.
   В  это  можно  верить  или  не  верить,  (электричества  не  видно,  но попробуйте  его  потрогать!  Или  побыть  рядом  с  невидимой  радиацией!), но  только  что  мы  испытали  на  себе  этот  феномен  ЗАПЛАНИРОВАННОСТИ  и загадочной  управляемости  первого  лица  государства.  Примеров исторических  личностей,  которые  как  бы  подчинялись  некоей  неведомой  непреодолимой  силе,  масса:  Наполеон,  Ленин,  Сталин,  Гитлер  и  вся  известная человечеству  история...

   Возможно,  далеко  не  каждому  по  душе  придется  этот  мой  вариант объяснения истории,  похожий  на Deus ex machina – Бога из машины,  который  появлялся  в  конце  античных  театральных  действ  из  машины  и  сказочным  образом  разрешал  все  сложные коллизии  действующих лиц.
   Не  принимая мой  вариант,  остаётся другой:  не  зная  об  открытиях  в
дальней  астрономии,   в  современной  физике  и  математике,  которые  доказывают  и    п  о  к  а  з  ы  в  а ю  т,  что  ВСЁ    ВОКРУГ    СУПЕРГЕНИАЛЬНО   И   РАЗУМНО    С  О  3 Д А  Н  О,  можно  утверждать,  что  тот  перманентный  спектакль,  идущий  на  планете  Земля,  –  глупая  нелепая  случайная цепь  событий.  А  все  наши  планетарные  наполеончики  – шизики,   обделывающие  свои делишки,  делающие  историю,  которая  в  свою  очередь  обделывает  их.

   Но    к  т  о    ж  е    т  о  г  д а    в  с  е    о  с  т а л  ь  н  ы  е,  выполняющие больную или  преступную  волю  безумцев?!  В  том числе,  и  мы  с  вами?!
   Придется  признать,  что  НЕНОРМАЛЬНЫ    В  С  Е.
Но  из  этого  нелестного  для  нас  открытия  тем  более  следует,  что мы  –  всего  лишь    з  а  п  р  о  г  р  а м м  и  р  о  в а  н  н  ы  е    к  у  к  л ы  -   а  р  т  и  с  т ы    на  ЧЬЁМ-ТО    ЭКРАНЕ.


МАХНО,  ТАЧАНКА И  ...  ЛЮБОВЬ!

   Любовь  – добровольное  сумасшедствие,  в период которого  совершаешь  самые  разумные  поступки!


   А  теперь  я  вернусь  на  землю  к  более  прозаическим  и,  порой,  низменным  материям,  и  расскажу  то,  что  мне  известно  о  тщательно  замалчиваемом факте  из  биографии  М.С.  Горбачева.
    Начну  с  начала  –  с  эпизода,   в  результате  которого  мне  дано  было появиться  на  Этот  Свет,  а  сам  эпизод –  при  всей  его  как  будто  част¬ности  и  незначительности  –  одно  из  звеньев цепи  событий,  приведших к  разрушению  гигантской  страны  и  к  досрочному  убытию  уже  на  другой, Тот  Свет  автора  этих  строк  и  миллионов  граждан  бывшего  СССР...
   Итак,  попробуйте  представить  себе  раннее  солнечное  утро  украинского  села,  ориентировочно  лето  1918  года.
   Большинство  жителей  России  родом из  далекой  древней  Киевской  Руси, а  нынешнее  население  всего  Дальнего  востока и  Сибири  – это  дети,  внуки  и  правнуки  переселенцев из  Украины  начала двадцатого  века.  Поэтому  многим россиянам,  даже  никогда  не  бывавшим на  своей  прародине  Украине,  нетрудно  представить  украинское  село  начала  двадцатого  века,  тот ушедший  быт,  ушедших  людей,  ибо  в  детстве  им  довелось  общаться  со своими  украинскими  бабушками  и  дедушками.
   Итак,  утро,  украинское  село,  плетни,  хаты,  но  пустынно,  безлюдно. Только  петух  прокричит  или  замычит корова  в хлеву,  не  выгнанная  на пастбище.
   Народ  попрятался.  Ждут  банду  Махно.
И  действительно,   вот  она,  банда!  Врывается  в  село  и  несется  лавиной  по  главной  улице  в  облаке  пыли:  гарные  хлопцы  на  конях  с шашками  наголо!
А  вот  и  тяжелое  вооружение:  знаменитая древнеримская колесница,  переиначенная на  новый  лад  –  тачанка.  Пара  лошадей  и  тележка  на  двух  колесах.  Впереди  –  возница,  а  сзади  –  не  менее  знаменитый станковый  немецкий  пулемёт  «максим»,  а  по-русски  –  «максим».  А  за пулемётом  –  мой  будущий  дед,  будущий  отец  моей  матери и...   М. С.   Горбачёва,  Саввелий  Гладкий.

   Но будущий сын Миша у Саввелия ещё далеко впереди, а сейчас возница, лучший друг Саввелия Грицько, кричит: – Давай пальнем по этой богатой  хате!
   А  хата  между  тем  –  моих  будущих  прадеда и  прабабки  по  матери. И  надо  полагать,  что  «хата»  действительно  выглядела  богатой  на  фоне других,  ибо  мои  прапредки  имели  мельницу,  маслобойку,  землю,  лошадей, постоянных  работников,  а  в  сезоны  уборки  нанимали  еще  несколько  десятков  временных!
  Что же касается Махно, то известно, что его политические взгляды (если  вообще  уместно  говорить  о  каких-то  политических  взглядах бандита-анархиста!)  периодически  менялись:  то  он  за  красных,  от которых  одним  из  первых  получает  знаменитый  в  будущем СССР  орден «Красного  знамени»,  то  за  белых,  то  встречается  с  Лениным,  то  воюет  против  него...
   Махно  неоднократно  терпел  поражения и  его  армия  полностью уничтожалась,  однако  ему  удавалось  возрождать  из  пепла  новые  многотысячные  банды-отряды  из  народных  добровольцев.
И  не  только  потому,  что гражданская  война,  разруха,   голод,  безработица  подталкивали  многих его  рекрутов к  авантюризму,  к  единственно  возможному  способу  существования  –  бандитизму,  когда  с  помощью  оружия  забиралось  материальное у  тех,  кто  всё-таки  предпочитал  трудиться,  а  не  грабить  и убивать.
   Но  большинство  крестьян  примыкало  к  нему  все-таки  потому,  что не  желали  быть  батраками  и  холуями  у  богатеев и  разделяли  нелюбовь атамана  к  эксплуататорам.
   И  мой  будущий  дед,  Савка,  уже  разворачивает  пулемёт,  чтобы  пальнуть  по  крыше  (черепице,  оцинкованному железу?)  богатого  дома,  но тут  всё  тот же  лучший  друг  Грицько  кричит:  –  Ой,  дэвись,  яка гарна дивчина  у  плетня  стоит!
   Действительно,  у  плетня  этого  богатого  дома  стоит  юная  красавица:  высокая,  стройная  –  породистая,  по  последней  моде  тех  сельских  времен  одета  –  яркие  ленты,  бусы,  вышитый  сарафан...  И  самое поразительное  –  стоит  эта черноокая  с  длинной,  тоже  чёрной  косой, и  эдак  спокойно-равнодушно  лузгает  подсолнух,  модно  и  элегантно (по  тем  представлениям),  сплевывая шелуху.  А  мимо-то  проносятся горячие  парубки  на  горячих  конях,  и  палят из  наганов и  винтовок  в воздух,  и  сверкают  наголо  шашки...
   Но  мать,  отец,   сестра  и  шесть  старших  братьев  сидят  в  хате  и сквозь  щелки  закрытых  ставень  со  страхом  смотрят  на  улицу.  А  ее нарядили  и  послали  сюда  –  может,  отведет  грозу  от  дома:  так  курица отводит  хищника  от  своих циплят...
   В  те  времена  женщина  в  народной  массе  не  считалась  полноценным человеком,   братья  её  были  намного  ценнее  – как  работники  – для  сохранения  рода.  Эта  красавица  до  конца  дней  своих  так  и  осталась  неграмотна,  не  учили  её,  хотя  имелись  все  возможности.  Когда  ее  старшие братья  выполняли  дома  уроки,  она  помогала  им  решать  задачи  и  подсказывала  правильные  ответы  –  не  зная арифметики.
   Скачут мимо  молодые  махновцы,  косятся на  красотку,  но  никто  не смеет  прихватить  ее  с  собой,  ибо  сие  дозволено  только  либо  самому атаману,  либо  его  особо  приближенным.  А  за  самоуправство  можно  получить  пулю  в  лоб  или  быть  порубленному  в капусту...
   –  Тпру!  Стой!  –  Горячие  кони,  хрипя и  закусывая  удила,  как  вкопанные  останавливаются  рядом  с  красавицей,  и  спрыгивает  с  тачанки  Савка  –  один из  приближенных  батьки  Махно.
   Он  молод,  ростом  пониже  красавицы,  но  очень  ладно  скроен,  щеголевато  и  дорого  по  тем  временам одет,  а  самое  главное  – красив  необычайно!  Очень  правильные,  утонченные  некрестьянские  черты  лица,  соломенного  цвета  волосы,  но чёрные  брови и  усики!
   А  девица-то  что  в жизни  видела?  Всего-то  ей  шестнадцать  лет,  хотя, по  тем  временам  – девушка  на  выданье.  И  смотрит  она  во  все  свои  огромные  глазищи  на  красавца  блондина,  а  он на  неё.  Искра,  из  которой загораются  костры,  промелькнула...
   –  Да  чья ж  такая  будешь?  –  спрашивает  блондин  на  чистом русском языке.
   –  Матэрина  да  батькова,  –  отвечает  она  ему  на  чистой  украинской
мове.
   Они  знакомятся.  Саввелий  запрыгивает  в  тачанку  и  уезжает:  все-таки  начальник,  нужно  помочь  «батьке»  с  расквартированием,   выпивкой  и закуской.
   В  богатую  усадьбу  вернулся  Саввелий  со  своим  другом  Грицько  под вечер.  Один из  выживших  братьев  моей  будущей  бабушки,  дядя Андрей, был  тогда  подростком,  но  хорошо  запомнил  этот  эпизод:  «Они  зашли слегка  навеселе,  обвешанные  оружием.  Савка  обратился к  родителям, чтоб  они  отпустили  с  ним  на  гулянье  Пелагею  Тарасовну.  Так уважительно  он назвал шестнадцатилетнюю  Полю!  И он клянется,  что  ни  один волос  Пелагеи  Тарасовны  не  упадет,  и  всё  будет  очень-очень  пристойно  и  т. д.
Но  родители  были  против.  И  у  Савки  в  руках  оказалась  бомба, он  поднял  её  над  головой  и  стал  орать,  что  взорвет к чертовой матери это кулацкое  гнездо!
   Что  остаётся делать  родителям?  Только  что  «Пелагея  Тарасовна» спасла  их  сыновей  от  возможной  смерти,  а  дом  –  от  разорения.  Но  спасла  ли?   
  И  они  отпускают  Полю,  она уходит  и  возвращается  только  рано утром...
И  находит  ворота  своего  дома обмазанные  дёгтем.  Блюстители  сельской нравственности  не  дремали!  Но  они  ошиблись.  Поля  действительно  всю ночь  провела  с  Саввелием:  они  сидели  рядом  за  обильным  столом,  рекой лилась  горилка,  поедалась  колорийная украинская  закусь,  но  парочка почти  не  пила  и  не  ела.  Всю  ночь  они  смотрели  друг  на  друга  и  говорили,  говорили.  О чём?
О чём мог  говорить  молодой  красавец-бандит,  человеческая  сущность  которого  –  душа,  уже  тонула  в  крови  других жизней, зверски  им  прерванных?  И  молодая неграмотная шестнадцатилетняя  девушка?
  В сущности, каждое их слово было объяснением в любви. К утру они поклялись ждать друг друга, а когда закончится гражданская война, и пожениться.
   Через  три  года  Махно  разгромили,  он  бежал  в  Париж.  А  Саввелий еще  раньше  вернулся и  выполнил  свое  обещание,  женился.






            ЛЮДИ  ДЕЛАЮТ  ИСТОРИЮ  ТАК,   КАК  ОНА  ПОЗВОЛЯЕТ
            СЕБЯ  ДЕЛАТЬ.

                Белые  пятна истории  –  всегда  красные.


   Гражданская  война,  как,  впрочем,  и  любая другая  –  массовый  психоз,  когда  люди  возвращаются  в  своё  дикарское  каннибальское  состояние,  когда  убить человека,  изрубить  его  «в капусту»  – удовольствие...
   Жена  Махно,  Галина  Кузьменко,  в  своём  дневнике  свидетельствовала: весной  1920  года только  за  одну  неделю махновцы  беспощадно  расправились  с  пленными  красноармейцами,  потом  сожгли  немецкий  хутор и  порубили  колонистов,  убивших  одного  из  махновцев.  Затем  постреляли  по разным  причинам и  своих:  один  грабил население  в  своем селе,  другой растратил  казенные  деньги.
   Махно,  анархист-коммунист,   собирал  под  своими  знаменами  бедноту  и его  основные  лозунги:  «Свобода!  Никакой  власти!  Грабь награбленное!» Естественно,  что  под  такие  принципы  стекались  и  определенного  сорта люди.
   В  начале  своего  пути  Махно  пытался  поддерживать  дисциплину  и  строго  наказывал  за  самовольные  грабежи  и  реквизиции.  Взятые  в  боях трофеи  шли  в  общий  котел,  иногда  половина  раздавалась  бедному  населению.  Но  поскольку  отряды  Махно,  как  и  все  остальные,  жили  на  самообеспечении  – изъятиях  у  многочисленных  еще  украинских  помещиков и зажиточных  крестьян,  то  дисциплина  –  вещь  весьма  условная!

   «И  чем  внушительнее  победа,  чем  мощнее  и  вооружённее  становились армии  Махно,  тем  бесшабашнее  и  разгульнее  носились  они  по  Украине  –  с  грабежами,  пьянством,  буйством.  Рядом  с  пулеметами,  на  тачанках, покрытыми  дорогими  коврами,  ставили  бочки  с  вином  или  самогоном. Вечно  пьяные,  немытые,  нечёсанные,  махновцы  врывались  в  любой  двор, захватывали  живность,  начинали  дикий  кутёж,  открывали  пулемётную стрельбу».  (Из  книги:  «Нестор  Махно.  Воспоминания»).
   По  мере  своих  «подвигов»  изменялся и  сам  Махно,   в  соответствии  с как  всегда  точными  наблюдениями  древних  римлян: Tempora mutantur et nos mutamur in ilis. –  Времена  меняются и  мы  меняемся  вместе  с  ними.  Он  напивался и  частенько  лично  расстреливал  из  маузера  своих  провинившихся  бойцов.
   Да  и  постоянные  метания  от  красных  к  белым  и  обратно  –    дисциплине не  способствовали.  Официальные  идеи  Махно:  борьба  с  помещиками,  кулаками  и  очищение  Украины  от  немецко-австрийских  войск.   
   Действительность:  пьянство,  грабежи,  убийства.
   Большевикам  не  удалось  победить  Махно  в  бою,  и  они  пошли  на хитрость:  так  же,  как  они  пообещали  крестьянам  землю (вот  уже  скоро  сто лет,  но  не  земли,  ни крестьян!),  объявили  они амнистию  для  всех  рядовых  бандитов  многочисленных  банд,  в  том числе  и  для армии  Махно.  И бойцы  побежали  по  домам,  поверили,  наивные,  обещаниям коммунистов! А  под  знамёна  Махно  стали  собираться те,  с  кем  он  только  что  боролся  –  богатые,  которым  советская  власть  уже  не  давала  жить.
   В  результате  Махно  проиграл и  весь  израненный,  больной  туберкулёзом,  оказался  в  Париже,  с  женой  и  дочерью,  где  стал  сапожничать  и писать  мемуары  на  уровне  своего  образования  –  трёх  классов  церковно¬приходской школы...
Анархисты  всех  стран  скинулись  и  организовали ему  пенсион,  позволявший  скромно  жить.  В  1934  году  батько  Махно  в возрасте  сорока  шести  лет  умер,  урна  с  его  прахом  захоронена  на кладбище  Пер-Лашез.
   Во  время оккупации Франции  гитлеровскими  войсками  жена  Махно была  арестована  (фашистам,  как  и коммунистам,  анархизм  не  нравился!) и  отправлена  в  концлагерь  в  Германии.  После  войны  она  и  её  дочь  Елена  попали  в  СССР,  где  жена  Махно  провела  еще  восемь  лет  в  сталинском концлагере.  Дочь  получила  пять  лет  ссылки...
   А  миллионы  наших  дедов  и  прадедов  –  бойцов  различных  армий и банд,  поверивших  большевистской  амнистии и  вернувшихся к  мирной  жизни,  впоследствии  были  расстреляны  судами-тройками  и  уничтожены  в сталинских концлагерях...

                САВКА.

                Каждый  человек  –  это  целый мир.    Или  –  антимир...


    Вернувшийся  с  гражданской  войны  Саввелий  заключал  в  одном себе целый  античеловеческий мир.
   Он остался жив только потому, что очень хорошо научился убивать. На его теле не было свободного места от шрамов – всё исколото и исстреляно.  Каким-то  чудом  ему удалось  сохранить  лишь  своё  красивое лицо.  «Курице  негде  клюнуть!»  – Так  говорила  о  его  шрамах  на теле жена  Поля,   впоследствии  моя  бабушка  по  матери.
   И  еще  она  говорила  – и  это,  практически,  всё,  что  я слышал  от своей  бабушки  про  своего  дедушку:  «Ну  и  сволочь  Савка  был!  Гад,  какого  свет  не  видел!»
   Но  так  она  будет  говорить  потом,  в старости,  а тогда,  восемнадцатилетняя,  она  была  рада,  счастлива  и  польщена,  что  ОН  её  не  забыл,  вернулся такой  возмужавший,  закалённый...  Тем  более,  что  мужское  население  повыбивало  друг  друга  на  гражданской  войне  и  выбора, собственно,  не  было.
   Саввелий  вернулся  и  выполнил  свое  обещание  – женился на девушке, которую два  с  лишним  года  назад  видел  лишь  несколько  часов.  Что-то еще  человеческое  сохранялось  в  его  душе:  инстинкт  размножения,  семьи, желания любить.
  Но  сама  его  душа,  как и  тело,  была  вся исколота и исстреляна.  И  эти  шрамы  на  душе  от  сотен  зверских  убийств,  совершенных им  лично,  никак  нельзя  было  вытравить  из  памяти,  и  психика  его  была  уже  больна,  с  молодости  он  страдал алкоголизмом.
   А  между  тем  природа  наградила  его  талантами,  которые  ему не суждено  было  развить  и  реализовать.  Саввелий  обладал  необычайным темпераментом  и  такими  телесными  физическими  возможностями,  которые  даны  далеко  не  каждому.  Он  не  мог  пройти  спокойно,  например, мимо  скамейки,  чтоб  не  перепрыгнуть  через  нее.  А  любимое  развлечение  –  прыжки  с  крыши  с  сальто  в  воздухе  и  приземлением  на  ноги! Если  бы  Саввелию  повезло  и  он  жил  бы  в  другое  время или  в другой стране,  то,  возможно,  стал  бы  он  великолепным циркачем-акробатом, или  бесстрашным каскадером,  или  знаменитым артистом  –  с  его-то внешностью!  А  может,   писателем  или журналистом  –  очевидно,  именно его  гены  «писательские»  передались мне,  а  его  дочь  – моя мать, тоже  всю жизнь  пыталась  писать  и  в  семьдесят  четыре  года  выпустила первую книжечку  стихов...
   Но  то  дикое  время,  та  страна  и  гражданская война-бойня обнажили  и  развили  в  нём  две  врожденные  черты:  садизм  и  алкоголизм.
   Итак,  Саввелий  вернулся и  пришел  в  дом,  где  его  появление встретили  без  восторга,  но  перечить  побоялись:  кто  знает  этих  бандитов  –  вдруг  опять  придут к  власти?
   К тому  времени  отец  Полины,  т. е.  мой  прадед Тарас,  разбогател настолько,  что  скупал  по  Украине  живность  –  коров,  лошадей,  свиней, и  отправлял  в  Германию.  Коммунисты  на  Украине  еще  не  набрали  такой силы,  чтобы  уничтожить  свободную  торговлю и  капитализм.  А  может быть,  село  Старая  Осота,  где  проживали  мои  украинские  предки,  еще находилось  в  юрисдикции  Украинской  Рады.
   Саввелий  не  пожелал  жить  в  доме  тестя-богатея,   потому  что  воевал  он  в  армии  Махно  все-таки  по  идейным  соображениям:  за  то,  чтобы  не  было  нищих  батраков,  доведенных  до  уровня  скота,  и  паразитирующих  на  их  рабском  труде  эксплуататоров.
   А  «эксплуататоры»  – мои  прадед и  прабабка,  сами  в  рабстве  провели  детство,   будучи  крепостными  крестьянами.  А  потом,  каторжно трудясь,  вырастив  сыновей,  вместе  с  ними  вкалывали  от  зари  до зари,   отказывая  себе  во  всём,   сэкономили  какие-то  жалкие  гроши, и  уже  природная  смекалка,  ловкость,  золотые  руки  позволили  развиться и  разбогатеть.  Но  имея  десятки  наёмных  работников  и  большие  деньги,  они  продолжали  почти  также  тяжело  трудиться,  не  слишком  отличаясь  от  своих  рабочих  –  то  ли  в  силу  привычки,  то  ли имея такие  представления  о  правилах жизни.
   Саввелий  забрал  молодую  к  себе  –  его  деревня  была  в  нескольких километрах.  Родственники  Саввелия  помогли  построить  небольшой домик,  там  и  зажила  молодая  пара.  Но  недолго и  несчастливо.
   Да и мог ли быть счастливым человек с искалеченной психикой, душой и телом? Пьянство, нищета. Пришлось идти работать чуть ли ни  батраком.  Неопытная  юная  неграмотная жена  стала  рожать  детей.
   Садистские  наклонности  Саввелия  проявлялись  не  только  по  отношению  к  жене,  но  и  к  собственным детям:  он мог  сунуть  в  рот ребенку  дуло  нагана  и  щелкать  курком...  или  дать  закурить  годовалому  сыну...
   Первые  двое  детей  умерли,  не  дожив и  до  двух  лет.  Родилась  еще девочка,  Наташа.
   А нищета наступала, другого батьки Махно, к которому Саввелию захотелось бы примкнуть, не нашлось, да и воевать ему конечно же надоело.  А  впереди  лишь  тяжелый,  унизительный  бессмысленный  труд, голод.
Вот  одно  из  сохранившихся  мгновений-эпизодов:  он  пришел  с каторжной  работы  –  усталый,  голодный.  Жена  сварила  борщ –  без  мяса.  «Что  ж,  ты  не  могла  сходить  к  своему куркулю и  взять  кусок  мяса?!»  –  возмутился Саввелий,  имея  ввиду тестя,  у  которого  к  тому  времени  уже  работали  скотобойня и  коптильни.
   Классовая  борьба  приходит  и  уходит,  а  кушать  хочется  всегда!
И  Саввелий  насобирал  взаймы  денег  у  своих  родственников и ушел  в  Польшу.  Купить  партию кожи,  чтобы  открыть  сапожную мастерскую. Но  вот чего  Бог не  дал  моему  деду  – так  это  практически-коммерческой  жилки...   
   Такая же  наследственность,  очевидно,  и  у  его  сына Миши,  и  у  меня,  его  правнука:  умею  работать,  но  не  умею  выгодно себя  пристроить.  Имею  рукописи,  которые  стоят миллионы  долларов, но  не  умею найти  умных  талантливых  издателей.
   А  сейчас  немного  в  сторону  и  несколько  слов  о  популярном  в России  вопросе  – национальном.
   Не  знаю  – какой  национальности  был  Саввелий.  Но  когда  мне  исполнилось  сорок  пять,  моя мама  поведала  мне    с  т  р а  ш  н  у  ю тайну:  предки  наши  по  её  материнской  линии  имели  польскую и  еврейскую кровь.   Какой  из  них  больше  или  меньше  –  выяснить  сейчас уже  невозможно.  Известно,  что  прабабушкины  родители  выкрещивались из  католицизма  в христианство,  значит,  были  поляками.  А предки  прадеда  – из  иудаизма  в христианство...
  В  те  времена,  которые  здесь  описываются,  в  России  еще  случались  погромы  и  массовые  убийства  евреев.  Даже  великие  русские писатели  в  своих  произведениях  иначе  как  жидами  евреев  не  называли.  Для  русского  в  те  времена жениться  на  девушке  с  еврейской кровью  было  совершенно  нереально.  И  хотя  ни мои  прадеды,  ни, тем  более,  молодая Полина,  не  знали уже  языка и  обычаев  своего племени израильского,  но  внешность-то  не  выкрестишь...
   По  некоторым  семейным  отголоскам известно,  что  Саввелий  имел
частично  польскую кровь.  Какую  еще  – не  знаю,  но  знаю,  что  «голос крови»  порой  очень  сильно  себя  проявляет...
   Итак,  ориентировочно  в  1924  году  Саввелий  перешел украинско-польскую  границу,  оставив молодую жену  с  грудной  дочерью Наташей.
   Прошел  год,  был  наисходе  второй,  а  от  мужа  – ни  слуху,  ни духу. Природа  взяла  своё,  и  Поля  загуляла...  Однажды,  возле  её  дома,  в овраге,  в  зарослях  бурьяна,  нашли труп.  Труп  её  постоянного  любовника,  еврея  по  национальности.  Он  был  заколот  вилами.
   «Какой хороший был чиловик!» – до старости вспоминала Пелагея, так и не освоив полностью русский язык, перемежая его украинским, хотя  в  последствии  большую часть  жизни  прожила  в  России.
   А через  два дня  после  страшной  находки  появился Савка...
Ни денег, ни кожи для мастерской. Где он пропадал два года и с кем –  Поля  так  никогда  и  не  узнала.
   Жену  он  не  убил,  простил.  Некоторое  время они  прожили  вместе, но жизнь  уже  не  ладилась  совсем.  Может  быть,  потому,  что  Саввелий подсознательно чувствовал  тот  сквознячок  судьбы  – 3 А П Л А Н И Р О В  А Н  Н  О С Т И:  он  пришел  в  этот  мир,  в  этот   с ц  е  н  а р и й,  в  этот   ф и  л ь  м,  чтобы  в  ДРУГОМ  месте  с  ДРУГИМИ  людьми  сыграть свою о  с  н  о  в  н  у  ю роль,  для коей и  был п о  с л а н    сюда: породить  человека,  который  замкнёт круг,  и  вернётся  «батько  Махно» – преображённый,  многоликий,  с  армией  головорезов  и  их холуёв-чиновников,  но  не  на  конях,  а  на  джипах.  И  воевать  они  будут  не  за справедливость,  а  против  своего  народа,  не  за  свободу,  а  за  кусок золота,   за  коттедж,  за  свинскую,  халявную,  преступную животную жизнь...
  Стали  сгущаться тучи  над такими,  как  Саввелий,  и  он  понял:  надо уходить  туда,  где  его  никто  не  знает.  И  однажды  он  ушел.  Оставив жену  с  двухлетней  дочерью и  месячной  беременностью,  о которой  он не  подозревал...


                БЫВШАЯ  СЕМЬЯ.

            Самое  временное  в жизни – жизнь, а  всё  остальное  –  постоянно.

   А  Поля  собрала  узелок  с  вещами,  заколотила  досками,  накрест, двери  хаты  и  с  дочерью  вернулась  к  родителям.
   В  положенное  время  –  17 ноября  1926  года  родилась  еще  одна девочка.   Её  назвали  Анной,  но  ее  имя  претерпело  в  последствии метаморфозы:  на  Украине  её  называли  Ганной,  а  в  России  она стала  Галиной.
А  сколько  метаморфоз  еще  предстоит  пройти  этой девочке-женщине-бабушке!  При  её  жизни  появятся:  радио,  телевидение,  самолеты,  космонавты,  компьютеры...  И  сама  она,  выйдя из  совершенно  дикой  первобытной  среды,  в которой  неизвестно  было  постельное  бельё и  спали вповалку  на  полу  –  превратится  в  учительницу,  жену  офицера,  в  парторга  большой  школы,  в директора...

   А  в  глубокой  старости  вновь  окажется  в  дикой  разрушенной  бандитской  стране,  на  грани  выживания,  с  нищенской  пенсией,  а  её  преуспевший  брат  Миша,  всемирно  известный  «перестройщик»  и  «демократ»,  лауреат Нобелевской  премии  за  мир...
Впрочем,  не  буду  забегать  вперед,  и  пока  на  планете  нет машины  времени,  пожалуй,  стоит  придерживаться хронологического  повествования.
   Через  двадцать  два  года  Галина  родит  сына,  это  буду  я.  А  в  1988 году  она  вдруг  узнает,  что  ее  брат  по  отцу  –  генеральный  секретарь ЦК  КПСС,  он  же  –  главнокомандующий,  он же...   В  общем,  император империи  с  населением  в  300  миллионов  человек,  которую  боится  весь земной  мир...

   Ж и з н ь    –   и л л ю з и я:  к т о   и л л ю з и о н и с т   –    н е и з в е с т н о,    н о    и з в е с т н о,   ч т о   м ы   –  л и ш ь   к  р  о  л  и  к  и    и  з    ЕГО    ш  л  я п ы...

   Прошло  около  восьмидесяти  лет,  большинство  участников этой  истории умерли  и  трудно  хронологически  точно  вести  повествование.  В  России не  принято  хранить  память  о  предках  –  это  не  цивилизованные  Англия с  Шотландией,  где  по  тысяче  лет  берегут  различные  записи,  по  которым можно  добраться  до  истоков  рода  и  узнать  много  любопытных  подробностей.  Но  несколько  эпизодов  из  первой  семьи    р о  д  н о  г  о    отца Горбачёва  сохранились,  и  я их  вкратце  расскажу,  ибо,  как  убедится читатель,  эти  мгновения  прошлого  в дальнейшем  соприкоснутся  с жизнью человека,    с т  р а  н н  о  е    п о  в  е  д  е  н и е    которого  изменило политическую карту  планеты  и  судьбы  сотен  миллионов людей,  а  может быть,  и  всего  населения  Земли...
  Итак,  Саввелий  канул  в  неизвестность.  Полина  с  детьми  не  бедствовала,  поскольку  её  отец  продолжал  экономически  развиваться.  Его процветанию  способствовала Новая Экономическая  Политика  (НЭП)  большевиков,  которым  в  силу  полнейшей  разрухи,  массового  голода и экономической  безграмотности  пришлось  вернуться к  старым проверенным капиталистическим  методам.
   Но  недолго  процветал мой  прадед Тарас,  гениальный  экономист-самоучка.  Началось  так  называемое    р а  с  к  у л  а ч и  в а  н и  е    –  уничтожение  класса  самых трудолюбивых крестьян,  наивно  поверивших новой власти и  поддержавших  её  своим  тяжелым  трудом  в  самый трудный  момент.   
   Искусственный  массовый  голод унёс  десятки  миллионов  наших сограждан и  окончательно  добил  деревню и настоящее  крестьянство.
   Но  моему  талантливому  прадеду  в  очередной  раз  удалось  опередить время и  чекистов и  спасти  от  гибели  свою  семью.  Тарас  потерял  всё: все  свои  предприятия,  земли,  усадьбу  и  даже  крынку (кувшин)  с  золотом  нашли  и  забрали  у  него  коммунисты. Но  он успел  избежать  высылки  в  Сибирь.  Со  всем  семейством он уехал на Дальний  Восток.
Осели они  в  Приморье,  в  селе  Лесозаводское.  Место  тогда  благодатнейшее, просто  фантастическое,  с  первозданной  райской  природой:  сотни озёр, кишащие  рыбой,  глубоководной  широкой  рекой  Уссури –  с  двухметровыми сазанами  и  сомами,   с  пресноводными черепахами,  с  первобытной  тайгой  со  зверьём.  Сейчас  это  загаженный  голый  дикий  городишко  с  дебильным  уголовным населением.
  Мой  прадед Тарас  оказался  и  талантливым  столяром.  Он  и  шестеро его  сыновей  трудились  так,  что  в  короткое  время  стали  передовиками советского  производства,  т. н.  «стахановцами»,  получали  почетные  грамоты  и  премии,  их  фотографии  вывесили  на  «доске  почёта».
  Полина  тоже  жила  здесь  же,  но  не  одна.  Еще  на  Украине  она  вступила  в  гражданский  брак  со  своим  конюхом  Пахомом.
   Пахом  не  обладал  утонченной  внешностью  и  интеллектом,  хотя  от природы,  очевидно,  не  был  глупым.  Но  одновариантная жизнь,  из  границ которой  никаким  образом  невозможно  вырваться,  производит  в  своей специфической  субстанции и  специфических  существ.  В  диких  обществах  они  делятся  на:  кланы,  касты,  мафии,  рабов,  бойцов,  паханов, олигархов,  нищих...
  Пахом, несомненно, принадлежал к касте крестьян-рабов – с рабским мышлением, хотя его далекие предки, татаро-монголы, пытались некогда  покорить  этот  призрачный  земной  мир.
   Высокий,  физически  очень  крепкий,  с  широкими  монгольскими  скулами,  славился  Пахом  необыкновенным мощнейшим  басом.  В то  время люди  веселили  себя  сами,  все  праздничные  застолья  заканчивались хоровым  пением,  вели  солисты  с  более  музыкальным  слухом  и  крепкими голосами.  Пахома  всегда  приглашали  к  хозяйским  столам и когда  доходило  до  пения,  Пахом  запевал  и  гасла  от  мощи  его  баса керосиновая лампа!
  Саввелий  появился  через  три  года.  В  Приморье!  За  десять  тысяч километров  от  Украины!  Сколько  он  добирался на  тех  древних  поездах?! Два  месяца?  Три?  Сквозь  чекистские  патрули,  которые  могли схватить  его  и  расстрелять  на  месте...
   Что  такое  человек?  Его  психика,  чувства?  Когда  мы  сможем объяснить  себя  на  том  уровне,  на  котором нас  придумали  наши  Создатели  – мы  сами  станем  богами...
   Саввелий  нашел  свою жену  с  огромным  животом.  Беременна.
Он  внешне  спокойно  принял  потерю.  Научился  владеть  собой.  Уехал.  А  еще  через  два  года  в  хату Пахома  и  Полины  зашел  мужчина: небольшого  роста,  в  вышитой  украинской  рубашке  и  очень  красив лицом.   Хозяев  дома  не  было.
  –  Кто  из  вас  Наташа?  –  спросил  он  Полиных  детей.
  –  Я  – Вышла  вперед Наташа.  И  он  погладил  её  по  голове.  А на Аню даже  не  взглянул.  И  еще  попросил  он у  них и  взял  бутылку  самогона, причём,  точно  указал  место,  где  находились  запасы  спиртного.
   –  И  кто  это  был?  –  недоумевал  наивный  Пахом.
А Полина помалкивала – она-то прекрасно знала – кто это был... Савка! Ведь именно она устроила ему свидание с детьми. А на Анюту Саввелий  не  посмотрел,  считая её  не  своей.  Он  ошибался.
   На  что  надеялся  Саввелий,  вторично  преодолевая тысячи километров на  допотопном  поезде?!  Или  не давали  покоя  еще  две  врожденные  черты: непоследовательность  и  непоседливость?
   Это  было  последнее  свидание  Саввелия и  Полины  в  этой  жизни,  на этом  свете...  Через  несколько  месяцев,  на  Украине,  от  другой женщины  у  Саввелия  родится  сын,  которого  он  назовёт  Мишей  и  который унаследует  от  отца  многие  черты  и  самую  главную  – н  е  п  о  с  л  е  д  о в  а  т  е  л  ь  н  о  с  т  ь,  граничащую  или  даже  переходящую  в  шизофрению..

  А  вскоре  в  семье  Полины  произошла  трагедия.  Какой-то  сосед ублюдок  –  а  ублюдков  в  Богом  проклятой  стране  всегда хватало  –  выбрал время,  заманил  девчонок  к  себе,  приказал  им лечь  и изнасиловал восьмилетнюю Наташу.  Вечером Наташе  стало  плохо,  она  заплакала,  девочки  всё  рассказали  матери.
   Поля  побежала  к  соседу,   стала  кричать,  что  вернётся  Савка  (о  её первом  муже  и  его  крутости  свединия  у  соседей  имелись)  и  убьёт  его. На  что  ублюдок  ответил:  а  я  расскажу  Савке  и  Пахому,  чем  ты  тут  занимаешься...  И  всё.   Ублюдок  остался  безнаказанным.   Полина  скрыла трагедию с Наташей от Пахома, боясь, чтоб он не узнал о некоторых её подвигах в интимной жизни – пуританством моя бабуля в молодости  не  страдала...
   Наташа  была  рослой,  красивой  и талантливой.  Фантазёрка:  сочиняла каждый  день  новые  игры.  Наверное,  она  смогла  бы  очень  многого  достичь в жизни.
  Но  после  трагедии  она  замкнулась,  не  придумывала  забав,  не  играла с  младшей  сестрой,  молчала и  больше  ни  разу    н и к  о  г  д а    не  засмеялась.
   На  своём  детском  интуитивном  уровне  она,  наверное,  поняла,  что эта  дикая  варварская каннибальская  страна –  не  для красивых,  талантливых  и  чистых.  И  услышала  зов  оттуда,  где  живут  такие  как  она,  где принимают  в  ангелы...  Через  полгода  Наташа  умерла.
   Всё,  что  от  неё  осталось  –  единственная фотография.   Они  сидят вдвоём:  восьмилетняя Наташа  и  пятилетняя Аня-Галя,  босиком,  на  лавке  в  деревенской хате  и  сосредоточенно  смотрят  в  объектив...
   Когда  мне  случайно  попадается на  глаза  этот  старинный  снимок, почему-то  всегда до  слёз  жалко  загубленной  несостоявшейся жизни моей  тёти  Наташи,  навечно  оставшейся  восьмилетней...
   А сейчас я ставлю латинское Nota Bene – обрати внимание! Ибо в 1961 году один молодой человек – Миша Горбачёв, тоже вспомнит о своей сестре по отцуЮ, Наташе, причём, в доме, где она когда-то родилась.  Но  вспомнит  совсем  в  другом контексте...
   Прежде  чем  поставить  точку  на  первой  семье  Cаввелия –  еще  немного о  тех  временах  и  нравах.
   Шизоидная советская власть нашла моего прадеда Тараса с его семейством в далёком таёжном Приморье и как бывших «кулаков» сослала всё-таки  в  Сибирь!   
  Пахом  и  Полина  поехали  вслед  за  ними  добровольно.
   Мой  прадед Тарас  не  пропал  и  в  Сибири!  Вместе  с  сыновьями  работал,  работал,  работал...
А  Пахому  Сибирь  не  понравилась  – холодно. И  отправился  он  с  собственной  семьёй  за  тридевять  земель  –  в  первобытную тогда,  не имевшую  еще  своего  письменного  языка,  но  уже  советскую республику Казахстан.  Там  они купили  неплохой  дом,  но  пришли  чекисты в  кожаных черных куртках и  отобрали  дом.  Семья  очень  бедствовала, голодала,  прожив  около  двух лет  в  Казахстане,  вернулись  они к  родичам  в  Сибирь.  А  уже  оттуда Пахом  с  разросшейся  собственной  семьёй вернулся  в Приморье.
   Где-то,  на далёком холодном  сибирском  погосте,  покоятся  вечные трудяги-оптимисты,  мои украинские,  не  терявшие  духа  ни  в какой  ситуации,  прадедушка  и  прабабушка.  Трое  их  сыновей  погибли на  войне с  гитлеровскими  фашистами,  погибли,  защищая  страну  и  власть,  которая их так  дико  и  незаслуженно  пинала!  Еще  двое  умерли  молодыми, а  последнего,  Андрея,  уже  в  1954  году  какой-то  райкомовский  секретаришка-негодяй  вызвал  в кабинет и  заявил:  «Ты,  кулацкое  отродье, убирайся  из  наших  мест,  а  то  мы  тебя  посадим!»
   И  мой  пра-дядя Андрей,  вкалывавший  с  детства для  этой  страны: и  на  полях,  и  на  заводах,  со  слезами  на  глазах  ответил:  «А куда убираться?  Я уже  в  Сибири!»  Прямо  по  Высоцкому:  «И  сослали  его  из Сибири  в  Сибирь...»
   На  заброшенном кладбище  в  захолустном  приморском  Лесозаводске давным  давно  обитают  и  Пахом  с  Полиной.   Детей  родилось у  Полины  от  Пахома:  шесть  дочерей и  один  сын.  Но  одна  из  дочерей, Панна  (она  тоже  давно  умерла),  резко  отличалась  своими  тонкими чертами  от  остальных  скуластых  детей  Пахома.  По  тайному  семейному преданию  её  отец  ...  Саввелий!  То  и  по  нынешним  временам  немалое расстояние  от  Украины  до  Приморья,  проделывал  дважды  Саввелий  к бывшей жене  не  ради  только  платонических  свиданий...
   Да,  он  был  последователен  в  своей  непоследовательности.  Как  и его  сын  от  второго  брака,  Миша  Горбачёв.  Очевидно,  моему  деду Саввелию, как  впрочем, и многим из  нас,  ж и з н ь   к а з л а с ь   к о р о т к и м   п у т е ш е с т в и е м    с о  с л у ч а й н ы м и   п о п у т ч и к а м и   п о   в с е л е н н о й   с о б с т в е н н о г о   о д и н о ч е с т в а.

   Может  быть  именно  в  силу  подобного  мироощущения  – вселенского одиночества  – нам  иногда  так  трудно  терять  некоторых  «случайных попутчиков»  и мы  совершаем  порой  странные,  со  стороны  нелепые поступки,   пытаясь  этими  своими  действиями  вмешаться  в  ЗАПЛАНИРОВАННОСТЬ  и  переписать    с  т  р  о  г  о    о  б  у  с  л  о  в  л  е  н  н  ы  й СЦЕНАРИЙ  –  одновременно  понимая  всю  невозможность  соревнования  с Богом!...

    СЕСТРА    ПРЕЗИДЕНТА?!

         Как  много  в жизни  вариантов,  но  судьба почему-то  лишь  одна...


   Моя  мать  и  её  брат  по  отцу,  Горбачёв,  очень  похожи:  и  по  внешнему облику,  и  по  так  называемому  характеру.  Наследственность...
   Пожалуй,  самое  трудное  –  рассказывать  правду  о  себе  или  ближайших  родственниках,  да  еще  пытаться  соблюдать  библейский  совет:  не судите  и  не  судимы  будете...
   Моей  матери,  дожившей  до глубокой  старости,  довелось испытать  на  себе  несколько  эпох  в  абсурдно-фантастической  стране:  то  пытающейся  подняться на  вершины  всеобщей  коммунистической  справедливости,  то  низвергающейся  в  пропасть  уголовщины...
   С  самого  раннего  детства  – тяжелейший  труд:  няньчила  младших сестренок,  которые  появлялись  каждый  год,  с  семи  лет  работала  за так  называемые  «трудодни»  в  колхозе:  почтальоном,  пастухом... Ребенком же  работала  на  масложиркомбинате  и  однажды  едва  не  утонула  в  цистерне  с  подсолнечным  маслом  –  сорвалась  со  скользкой вертикальной  металлической  лестницы,  но  чудом  зацепилась  платьем и  осталась  жива.  И  бесконечное  домашнее  хозяйство  –  ведь  жили  натуральным хозяйством,  за  принудительную  работу  в  колхозе, практически, ничего  не  платили.  Таскала  тяжеленные,  на  коромысле  вёдра  – поливать огород.
   В  школу  приходила  только  в  ноябре,  когда  заканчивались  все  полевые работы.  В  дырявых  не  по  размеру  башмаках,  в  убогом  заштопанном  платье. Забивалась  в  угол,  над ней все  смеялись,  показывали  пальцем  – нищенка! А  она  училась  отлично  –  без  учебников,  без  тетрадей!
   И  голод  –  голод  –  голод  –  годами!
А  в  двенадцать  лет,  как  неродную,  Пахом  её  все-таки  выгнал  из дома  с  классической,   по  Горькому,  фразой:  – Ты  у  меня не  медаль  на шее...
   Тот  самый  Пахом,   с  которым  она  еще  недавно  пасла  колхозных  коров, и  он  рассказывал  ей  народные  былины,  сказки и  о  своей  жизни в  далёком  краю,  где  он  был  молодым  казаком.  Но  тот же  Пахом  в  самые тяжелые  голодные  дни  брал  ружьё,  уходил на  озёра,  бил уток  и  сам их  там  ел,   бросив  семью...  Се  человек.
   И  пошла  она  по  осенним  сибирским  полям  с холщевой  в  заплатах котомкой  за  спиной:  старый  учебник  по  арифметике,   подаренный  мальчишкой-соседом,  да  вилок  капусты...  Пошла  к  бабушке  с  дедушкой, которые  тоже  уже  были  небогатыми,  высланными  с  Украины,  но  жили неплохо  и  здесь.  Там  Галю  откормили,  приодели,  отправили  в  школу.
   Но  через  два  года  Полина  потребовала дочь  обратно  –  ее  семейство совсем  погрязло  в  нищете  и  нуждалось  в  повзрослевшей  помощнице.
   Еще два года Галя проработала в семье, помогая ей выжить. Она нашла ничейную землю вдоль железнодорожного полотна и засеяла ее просом. Спасла  семью  и  себя  от  голодной  смерти.
   Началась  война  с  фашистской  Германией.  Непоседливый  Пахом-путешественник  вновь  отправился из  Сибири  в  Приморье,  в  то  же  село Лесозаводское,   где  у  него  жила  сестра.  А  мою  будущую  мать  после окончания  школы  за  отличную  учёбу  премировали  путёвкой  комсомола  – послали  на  годичные  учительские  курсы.  Молодая  тотолитарная  страна  не  имела  еще  достаточного  количества  университетов и  ковала  кадры  –  взамен  уничтоженной  в  концлагерях  старой  интеллигенции.
   Трижды  Галина  умирала,  опухая от  голода.  Булка хлеба  на  базаре стоила  больше,  чем  ее  месячная  стипендия.  (В  СССР  военного  и  несколько  лет  послевоенного  времени  продуктов  в  свободной  продаже  не  было, они  отпускались  строго  по  специальным  продуктовым  карточкам.
Пройдет с  о  р о  к    лет,  сельское  хозяйство  СССР  будет  курировать  мой  дядя Миша  Горбачёв  – член  Политбюро,  под  его  «гениальным»  руководством колхозы-совхозы  окончательно  деградируют,  продукты  исчезнут  с  прилавков  магазинов,  торговая  мафия  будет  торговать  с  чёрного  хода, вновь  появятся  продуктовые  карточки и  страна,  обладающая  несметными мировыми  запасами  нефти,  газа,  цветных  металлов,  лесом,  живностью в  морях и  океанах  –  рухнет,  как  колосс на  глиняных  ножках...
   Галину  спас  инспектор  образования,  проезжавший  с  проверкой  по учебным  заведениям.  Увидев  погибающую  девчонку,  он  издал  распоряжение,  позволявшее  ей  обедать  в  интернате,  где  она  проходила  учебную  практику.  Эта  ежедневная  тарелка  каши  и кусочек  хлеба  дали  ей жизнь,  а  впоследствии  – и  мне...
   Там же,  в  общежитии,  она  жила  рядом  с  интеллигентками-преподавателями:  бывшей  дворянкой,  женой  действующего  советского  генерала, и  немкой,   преподавательницей  немецкого  языка.  Они  взяли  над  молодой  студенткой  шефство  – учили манерам  поведения:  как  говорить, ходить,  одеваться...  Впоследствии немку  арестовали как  немецкую шпионку  (предки  которой  с  еще  петровских  времен  поселились в  России!),  и,  конечно  же,  жестоко  пытали и  расстреляли...
   После  учёбы  Галя  попросила  направление  на  работу  в  Приморье. В  Лесозаводске  она  поселяется  отдельно  от  семьи,   преподаёт  в  школе в  начальных  классах.  Многолетний  постоянный  голод  создал  из  нее эдакое  хрупкое,  весьма  симпатичное  женское  существо  –  с  нежнейшей бледной  тонкой  кожей,  большими карими  глазами.  Если  бы  тогда  существовали  конкурсы  красоты,  то  она  обязательно  вошла  бы  в  тройку самых-самых!  Плюс  –  врожденный  интеллект,  плюс  – учительница, интеллигенция,  что  по  тем  временам  –  большая  редкость.
В  Доме офицеров  –  танцы,  нет  отбоя  от ухажёров.  Но  у  нее  большая любовь, любовь-болезнь  –  офицер,  капитан.  А  он любит  другую,  на которой впоследствии  и  женится.  Так  проходит  несколько  лет.  Заканчивается война.  Дальний  Восток  –  гигантская  квартира  для  гигантской  советской,   еще  не  сокращенной  армии,  только  что  вышедшей  из  пятилетней бойни.
   На  танцах  появляется  бравый  офицер  –  высокий   майор двадцати  шести  лет.  Десятки  высших  боевых  орденов  едва умещаются на груди.  Именной  пистолет  от  маршала  за  личную  храбрость.  Прошел всю  пятилетнюю  войну,  чудом  выжил  в  Сталинграде  и  на  днепровской переправе.  Из  Берлина  послали  в  военную московскую академию.  Комиссия  забраковала  –  искривлён  палец  на  ноге...  Послали  служить  в Китай,  в  город  Порт-Артур,  военная  база  СССР.  Попросил  неделю  отпуска  – жениться.  Приехал  в  родной  Лесозаводск,  где  мать,  братья и сестра.  Пошел  в Дом  офицеров  на  танцы,  чтобы  увидеть  красавицу Галочку,  восхищенные  платонические  отзывы  о  которой  он  слышал  от офицера-земляка,  приехавшего  в  Порт-Артур из  Приморья. 
Оказалось, что  его  родная  сестра  –  одна  из  Галочкиных  подруг.  Попросил  познакомить.  Они  встретились,  танцевали,  майор назначил  свидание,  но она  почему-то  не  пришла.  Тогда  он  сам  явился к  ней на  квартиру  и увидел:  сидит  бледная,  голодная  в  бедной  пустой комнате,  рассыпалась  единственная  обувь  –  летние  босоножки,  а  на  улице  конец  октября  и  первые  снежинки...  Потому  и  не  пришла  на  свидание.
  Майор развернулся,  ушел,  а  вернулся  с  многочисленными  свёртками:  зимние женские  сапоги,  теплые  вещи,  продукты...
   За  ней  ухаживали  десятки  холостяков-офицеров  –  с  большими зарплатами,   пайками,  а  она  жестоко  голодала,   перешивала  единственное  платье,  и  никто  никогда  ничем не  помог...
   Через  неделю  они,  мои  будущие  родители,  уехали  на  границу  с Китаем,  в новую  войсковую часть.

   Ей  было  четырнадцать,  она  сидела  в хате.  Там же  находились  её мать  и  старушка,  соседка-знахарка.  Стоял  солнечный  знойный  летний день,  ни  облачка.  И  вдруг  в  открытую форточку  влетел  огненный шар - эдакий  сверкающий  раскаленный  мячик.  Но  был  ли  он  «огненным»  и  «раскалённым»?    
   Сейчас  такие  штуки  называют  плазменными НЛО.  «Мячик»  как будто  разумно  стал  двигаться  по  комнате,   словно  осматривая  её.  Потом  подплыл  к  девушке,  на  секунды  застыл  напротив  её  лица.  Все  присутствующие  оцепенели,  вошли  в  ступор:  ни  сказать,  ни  двинуться. Галя  сидела  по-деревенски,  расставив  под  платьем ноги.  «Мячик» медленно  опустился  вниз,  к  щиколоткам и...  исчез!
   Оцепенение  спало  и  знахарка  сказала:  «Будешь, девка,  вдовой». Почему-то  больше  никогда  этот  странный  эпизод мать  и  дочь  не  вспоминали.      Но вдовой она действительно стала. В двадцать семь лет.
   В  тридцать  девять  лет  я  написал  повесть  «НЕРАЗРУШЕННОЕ  ВРЕМЯ», где  в  какой-то  мере  воссоздал  кусочек  жизни  того  послевоенного  времени.  Там  я  рассказал  вкратце  о  некоторых  собственных  детских  впечатлениях,  об  отце  и  матери.  Через  три  года,  в  1990  году,  повесть, в  сокращенном  виде  опубликовал  журнал  «Дальний  Восток».  Мне  подумалось,  что  президенту  СССР,  товарищу  Горбачёву,  моему  дяде,  будет интересно  узнать  о  судьбе  своей  сестры  по  отцу,  о  которой  он  весьма энергично  пытался  навести  справки  в  1961  году,  накануне  своей  большой партийной  карьеры...
    Я  отослал  журнальный  вариант  повести  в  Кремль.  Каюсь,  не  совсем бескорыстно.  В  1987  году,  когда  я  узнал,  что  являюсь  близким  родственником  императора,  я  попросил  его  помочь  с  квартирой,  поскольку жил  (и живу  до  сих  пор)  в  жуткой  старой,  с  грибком  и  подселением квартире.
   Но  вместо  квартиры  я  был  окружен круглосуточным  вниманием  КГБ... И  вот,  в  1990  году,  я  повторил  свою  просьбу.  Но  ответа  из  Кремля ни  на  повесть,  ни  на  квартирные  мольбы  не  последовало.  Ну  разве что,   зачастил  в  гости  мой  персональный  гэбэшный  опекун.  Да  за два  года  –  1990-91  –  Дальневосточное  книжное  издательство  опубликовало  сразу  несколько  моих  книг  в  нескольких  литжанрах!  Явление в  СССР  –  небывалое!
   А  дяде  Мише  уже  было  не  до  меня.   Он  пытался  спасти  свою  шкуру, и  как  всегда  –  бездарно,  проиграв  какому-то  ничтожнейшему  алкашу!
   Итак,  свою  повесть  «Неразрушенное  время»,  опубликованную  в журнале  «Дальний  Восток»,  я отослал  в  1990  году  своему  кровному  родственнику,  президенту  СССР,  М. С.   Горбачёву.  Реакции не  последовало,  вернее,  она  последовала  гораздо  ранее,  в  1987  году,  когда я  впервые  обратился  за  помощью к  своему    д я д  е.
   Я  не  попрошайничал.  Всё-таки,  согласитесь,  не  так много  на планете  людей,  имеющих  книги  и  произведения  в   п я т и   литжанрах.  Да  ещё  –  вопреки  КГБ!  И  не  в  моем тщеславии  было  дело.  Ведь  каждый умный человек  вполне  расшифровывает двукоренную основу  слова  «тщеславие»:    т  щ е  т а   и   с  л а  в а.  Что  означает:  бессмысленность,  преходящность,  мимолетность,  неблагодарность,  забвение  –   славы...
   Но  любой  талант:  учёный,  писатель,  инженер –  не  может  быть талантлив    л  и ч  н  о    для себя!  Природа  или,  если  угодно,  Бог, создают  их,  чтобы  они  работали  для ВСЕХ.  Таким  образом  происходит  круговорот –   обмен  трудом.
   Тот,  кто  не  помогает таланту  и уничтожает  его  тем или иным способом  –  против  природы и  Бога.  И  всегда  наказуем.
   Бывший  Советский  Союз  –  крайне  нецивилизованная дикая империя, где  при  внешнем лоске  всеобщего  образования  существовала узаконенная система  взяток  и  клановая  передача  профессий и  синекур.
   И  вот  я,   предложивший  свой  талант   Urbi et orbi – городу и миру,  обратился  за  помощью к  главе  гигантской  страны  да еще  к  ближайшему  родственнику.  Нет,  не  синекуру  я  просил  –   в качестве  главного  редактора центральной  газеты  или журнала! Хотя   п о   т а  л а  н  т у   это  было  бы  вполне  возможно.  Но  я, публикуясь  уже  в центральных  СМИ  в нескольких литжанрах,  продолжал  работать...  слесарем!
   Я  попросил  небольшую,  но  очень  существенную для меня    м  е л  о ч  ь  –помочь  с  квартирой.  Квартира  с  подселением –  это  не место  для  писательского  труда.  (Но как  писал  я уже  выше  –   подселение  в  моей  пустой  комнате  появилось  у меня  ...  в  результате обращения  в  1987  году к  Горбачёву!!!  Подселили  гэбэшных наблюдателей!). А  под  самой  квартирой  – подвал,  где  много  лет уголовные  соседи-ублюдки  варили  ядовитые  наркотики и  такие же  ядовитые пары  заполняли квартиру...
   Об  этом  я  поведаю  позже,  а  пока  продолжу  рассказ  о  сестре  Горбачёва  –   о моей  матери.  Слишком  уж  похожи  брат и  сестра и,  может быть,  некоторые  эпизоды  моего  рассказа  прольют  свет на характер человека,  погубившего  гигантскую  страну,  которую нужно  было  не уничтожать,  а  талантливо  развивать  все  имеющиеся  плюсы.  Но  колоссальные  глупость,  бездарность,  полнейшее  неумение  различать  людей,  руководить  ими и  ситуациями  –   привели моего  дядю к  позорному фиаско,  жителей  бывшего  СССР –  к  вымиранию и  деградации,  а геополитическую  систему  планеты  –  к  утере  равновесия,  соревнования,  к  перенятию тупикового,  античеловеческого  «американского образа жизни»  и,  вероятно,  к  еще  большим дальнейшим  планетарным  потрясениям...
   Пожалуй,  описывая характер собственной матери,  мне  надо  было бы  начать  новую отдельную главу и  назвать  её  –  НЕСОВМЕСТИМОСТЬ. А  эпиграфом к  ней  взять  один из  тысячи  своих афоризмов,  например:  «Любовь к  ближнему  своему тем больше,  чем он  дальше».  А в начале  этой  новой  главы  я  бы  еще  раз  порассуждал  об  особенностях нашей  психики.

   Д а й   и м я   н и ч е м у   –   и   о н о   м о ж е т   в о з о м н и т ь    с е б я   ч е м   у г о д н о...

   Словами можно  выразить лишь  форму  и  очень  приблизительно  – содержание.  Ибо  не  мы  создали  этот фантастический  мир,  мы  сами являемся  ЧЬИМ-ТО   т  в о  р ч  е  с  т в  о м,  а  посему  нам не  позволяется  проникать  в  НАСТОЯЩУЮ  СУТЬ  ПРОСТРАНСТВА-ВРЕМЕНИ и  в СОБСТВЕННОЕ  УСТРОЙСТВО.  И  в  свою  психику  в том  числе.

   Т о л ь к о    н а у ч и в ш и с ь    в и д е т ь    в е щ и   т а к и м и,   к а к о в ы    о н и    е с т ь,    м ы    н а ч и н а е м   о с о з н а в а т ь,  ч т о   о н и   с о в с е м   н е   т а к и е...

   Психика  –   это  всё и  ничего.  Есть  грубая шкала:  дебилы,  параноики,  шизофреники.  А  еще  есть:  телепатия  –  чтение мыслей и чувств другого  на  расстоянии,  иногда  весьма  значительном;  телекинез  – передвижение  предметов  взглядом –   это  явление многократно  заснято на  плёнку;  левитация  –   полеты  без  приборов,  с  помощью только усилия  воли;  йога,  ясновидение.  Даже  такая  совсем  уж  фантастика, как  телепортация –  оказалась  совсем не  фантастикой,  а  бытовой  реалией!  Это  явление  широко известно  в микромире,  и  вот  только что австралийским  ученым-умельцам  удалось телепортировать  лазерный луч  на целый  метр...
   Наша  психика-разум  –  часть  местного,  локального  компьютера пространства-времени,  куда  входит  всё то,  что  нас  окружает:  любой  камень,  травинка,  дом,  улица  город –  и  наш  мозг  в  том числе.
  Местный компьютер входит  в  планетарный и  далее,  далее,  расширяясь, –   в  общее  информационное  галактическое и  вселенское  поле.
   Наша  психика  бездонна,  бесконечна,  также,  как  наши  знания и  необыкновенные  физические  и  умственные  возможности,  изначально заложенные  в  нашем мозгу  (ведь  будущее  уже  существует!),  но  еще пока не  открытые и  не  используемые  нами.
   НОРМАЛЬНАЯ  ПСИХИКА?!?  Если  кому-то  приходилось  попадать  в  супер-экстремальные  ситуации и  наблюдать  себя как  бы  со  стороны...
   Только  что  вы  считали  себя   н  о  р м а л  ь  н ы м,  хорошо  знакомым  с  собой человеком,  но  вдруг...  Вдруг  вы  видите,  что  ваши  прежние  трафаретные  понятия:  честь,  совесть,  стыд,  рыцарство,  смелость –  всё мгновенно  по  боку,  а  вы,  ваш  организм –   действуете автономно, без  участия  вашего    ч  е  л  о  в  е  ч  е  с к  о  г  о    сознания,  вы  –  то ли  животное,  то  ли  робот,  то  ли  –   сверхчеловек,  или  всё  вместе...
  Совместимость,  несовместимость,  знаки  Зодиака,  родительские чувства или их  полное  отсутствие  –   психика,  психика...
   Ныне  в  России  по  разным  подсчетам  –  около  ПЯТИ  МИЛЛИОНОВ  бес-призорных  детей!!!  При  живых  родителях!  Так  называемая «родительская любовь»  –  один  из  придуманных  нами  трафаретов-обманов,  красивых  сказок,  в которые  так хотелось  бы  верить...  Но  действительность  показывает,  что любовь  родителей к  детям  и детей к  родителям  –   явление  не  столь  массовое,  а,  может  быть,  гораздо  более  редкое,  чем  реальные  равнодушие,  неприязнь,  а  то  и ненависть.

   Мне  не  повезло  с  материнской  любовью.  По  зодиаку  я Лев,  мать – Скорпион.  Полнейшая  несовместимость!  И  отклонение  в  своей  психике  –  садизм  (который,  конечно,  ей  передался от ее  отца!)  она удовлетворяла  на мне,  а  иногда  на  некоторых  учениках.
   Её  братец  М. Горбачёв  свои те же  самые  врожденные  отклонения – тщеславие  и садизм,  удовлетворил  на  СССР,  Восточном  блоке  и всей  планете.  Причем,  вероятно,  он  плохо  в  реалии осознавал, как  и каждый  маньяк,  –  что  творит...
   Все  женщины  –  артистки,  играющие  роли,  написанные  мужчинами. Но  не  всем  удается  найти  своего  сценариста.
   И  есть женщины  –   их  всё  более  и  более  на  планете,  которые  в силу  ли  надвигающейся  энтропии и приблизившегося хаоса  новой цивилизации,  не  желают  быть артистками и играть  по  мужским  правилам.  (Не  осознавая,  что  в таком  случае  они  еще  в  гораздо  большей  степени  по  этим  самым  ненавистным им  правилам  продолжают играть!!!).
Их  крутая,  феменистско-матриархальная  закваска –  даже  и  при  правильном,  ж е  н  с к  о м   наборе  хромосом,  не  позволяет им  расслабиться  и  стать  полноценной женщиной  –   в  нашем, мужском  понимании...  Такие  дамы  весьма  самостоятельны,  они,  как правило,  достигают каких-то  вершин  в  профессии,  но...  с  ними не могут  быть  счастливы  мужчины.  Ибо  в  этих женщинах слишком  велико мужское  начало.  В  сексе,  например,  они  весьма  скованы,  имеют  о нем   т  о л  ь  к  о    с  о  б  с  т в  е  н  н ы  е    представления и  устанавливают  на многое,  практически    н а   в  с  ё,  неоспоримые  зап-реты.  Мировая  психиатрия  обладательниц  подобного  сексуального поведения  считает  психически  неполноценными.
   Но  кто  знает,  может  быть  эти  дамы,  предвестницы  будущего бесполого клонированного  или киборгенизированного  человечества и  правы?  Говорят,  что  пьянство  и  разврат  погубили мощную древнеримскую империю...
   Впрочем,  еще  говорят,  что  в   т и х  о  м    о  м у  т  е    в  с  е     ч е р т  и    в  о  д  я т  с  я...
   Моя мать  –   из  таких  женщин.  Только  в  глубокой  старости,  опростившись,  давно  утеряв молодой  шизоидный  гонор,  с изменившейся психикой,  да  еще  при  воздействии  телевизора...  она  поняла,  что жизнь  –  в  определенном  смысле  –   прошла   д а  л  е  к  о   мимо  нее...
   Если  бы  ей  повезло,  если  бы  ей  было  запланировано  выйти  замуж за  того  офицера-капитана,  которого  она любила  первой  любовью,  в ней,  возможно,  и  проснулась  бы  настоящая женщина.  Но  судьба  предназначила  ей  выйти  замуж  за  нелюбимого,  за  моего  отца.
В  результате  появился  ребенок  –   плод нелюбви и даже  не  секса,  а так:  случайная  необходимость.
   Когда  ей  после  родов  впервые  показали  меня и она увидела мою длинную  голову  (в шестидесятых  годах  двадцатого  века  нас,  интеллектуалов,  прозвали  яйцеголовыми!),  у  нее  начался приступ тошноты и омерзения...
И  это  было  только    н а ч а л  о  м    несовместимости. А  продолжение  –   вся  дальнейшая моя жуткая жизнь.  Причем,  сила отвращения  ее  ко  мне  была  такова,  что  на  подсознательном  уровне  она  равнялась  не  более  и  не  менее  –  желанию убить  меня.  Ведь тех,  кто  нам  отвратителен,  мы  не  хотим  видеть  никогда,  а  значит, не  хотим  видеть их на  этом  Свете...
   Много  лет,  практически,  всю  сознательную жизнь,  мне  почти каждый  день  кажется,  что  все  мы  в  заколдованной  стране,  как  бы она  ни называлась  – СССР или  Россия,  несовместимы  с  этой некогда богатой  и  прекрасной,  а  ныне  –   загаженной  обворованной  территорией,  с  этой    с  т  р а  н  н  о й   властью и    е  ё    законами,  несовместимы  с  собственной  совестью,  друг с  другом,  несовместимы  с Цивилизацией и  Будущим...
    НЕСОВМЕСТИМОСТЬ.
    Однако  пришла  пора  вспомнить,  что  даже  и  в документальной главе  действуют  определенные  законы  композиции.
   Пришла  пора  изложить  некий  кульминационный  момент  моего  скромного  правдивого  повествования,  ибо  сия кульминация  стала и новой точкой  отсчета  НОВОГО  существования  планеты  Земля,  уплывающей  в отрицательные  величины:  в    г л о  б а л ь  н ы  е    грязь,  несправедливость,  деградацию,  преступность,  коррупцию,  терроризм...

   А  зачинатель  всей трагической  для человечества  «кульминации», молодой человек  тридцати  лет,  сидел  в украинской  деревушке  на завалинке  дома,  в  котором когда-то жил  его  родной  отец  с  первой семьёй,  и  строил  гигантские  планетарные  планы  и  замыслы  –   по  отмщению  этой мерзкой  стране,  этой компартии!  О-о,  он  еще  покажет себя!  Всей  планете!  Он  предчувствует  своё  великое  будущее!...
   И  действительно,  с  будущими  деяниями  Герострата,  только  уже мирового  значения,  однажды  появится и насильно,  за народные деньги,  преподнесённый  планете  «шедевр»  –  сборник  пустейших демагогических  речей,  написанных  референтами (под шизоидную  психику  заказчика!),  со  «скромным»  названием:  «ПЕРЕСТРОЙКА  ДЛЯ НАШЕЙ  СТРАНЫ  И  ВСЕГО  МИРА».
   А  почему  –   не  Вселенной?!
   Среди  не  столь  большого  набора  талантов,  которые  Природа  позволяет  нам  иметь,  есть  самый,  пожалуй,  поразительный:    т а л а н т    а  м  б и ц и  й!  Когда  человек  мнит  себя  великим  полководцем,  реформатором  или  самим  Богом,  а  в  реальной действительности  не имеет никаких талантов  вообще!
   Разумеется,  в  таких  амбициях  ничего  необыкновенного  нет  – довольно  распространенная  болезнь,  называется  шизофренией.  Необыкновенное  в  другом:  миллионы как  будто  бы  нормальных людей постоянно  подчиняются  больной  воле  этих Наполеонов  и наполеончиков  и  бредут  по  дороге  в НИКУДА,  в  пасть  досрочной  бессмысленной  смерти...
   С  возрастом  невольно  и  неоднократно  задаёшься  этим  сакраментальным  вопросом:  так что  это  такое  –  человек и человечество?! Временное  химическое  изображение  на  неком  ЭКРАНЕ,  где  мы,  несчастные  одинокие  оловянные  солдатики  топаем  ради  удовольствия НАСТОЯЩЕГО  ВЫСШЕГО  РАЗУМА?
   Или  мы,  по  плану  того  же  РАЗУМА  –   временное  звено,  смешные  нелепые  существа  с  маленькой  головкой  и  тонкими  ручками,  придуманные лишь как   и  н  с  т  р у м  е  н т ы   для  создания других,  более совершенных   н  е  о  р  г а н и ч  е  с к  и х    существ  –  мыслящих, саморазмножающихся и  совершенствующихся до  бесконечности компьютеров?

   Ч е л о в е ч е с т в о   с п о с о б н о  н а  л ю б у ю   г е н и а л ь н о с т ь,    н о   н е    с п о с о б н о   р а з у м н о  у с т р о и т ь    с о бс т в е н н у ю   ж и з н ь...

   Итак,  1961  год,  лето,  Украина  (одна из  республик  СССР),  глухая деревенька  (рядом  с  железнодорожной  станцией  Фундуклеевка),  маленький  деревянный  домик  (хата),  завалинка  (утепляющее  сооружение вокруг  дома из  досок,  пространство  между  досками и домом  засыпается  золой или  опилками),  молодой  человек  на  завалинке  с  наполеоновскими  амбициями  в  голове  и  направлением в кармане  –   в  высшую  партийную  школу  империи.
   После  этой  школы  можно  остаться на  прежнем месте  и  не  достичь ничего.  А можно,  если  не  быть дураком,  залезть  на  самый  верх и, кто  знает,  стать  САМЫМ  ГЛАВНЫМ.  И  он  станет!  Он  п р  е  д ч  у  в  с т в  у  е  т...  Тем  более,  у  него  есть  все шансы  –   он лично  знаком с членами  политбюро,  с  этими  старыми...  Это    о  н и    посылают  его  в свою  школу,  готовят  себе  смену.  Он  будет  смахивать  с  их  сгорбленных  старых  плеч  пылинки,  холуйствовать,  лизать  им  ботинки,  но достигнет,  залезет...   
   Лишь бы проклятое  КГБ  не  помешало,  не  узнало! Когда-нибудь    он  всё  это  развалит,  уничтожит,  сделает  другие  правила  игры!  Сколько  ему  пришлось  скрывать,  трястись  от  страха... Сколько  он  заполнял анкет,  графу  «родители»,  отец:  «Горбачев, фронтовик...»
   Формально,  юридически  он чист,  но  эти  гэбэшные  сволочи!...  Если о  н и   узнают   н а  с  т  о  я  щ у  ю   правду  –  лишат не  только  будущей карьеры,  но  и  прошлой!  Всё  пойдёт коту  под хвост!  Нищее  детство  с  вечно  пьяным  папашей  –   бывшим махновцем,  бандитом,  убийцей,  а  потом  –  шахтером...  Работа  на  комбайне  и  орден  «Красного Знамени»  (такой же,  как  когда-то  получал  Махно!),  учёба  в дурацком  сельскохозяйственном институте,  комсомольская карьера...  Ах, если  бы  не  эти  родственники  по  отцу,  ни    э  т а    сестра!  Кто  она?! Что?!  Какая?!  А  если  она начнёт  болтать    р а  н  ь  ш  е    в  р е  м е н  и,  расскажет об  их     р  о  д н  о  м   отце  правду...
   Из-за нее-то он и сидит здесь. Оставшимся в живых дальним родственникам сказал, что приехал на батьковщину, посмотреть... А на самом деле  ему  очень  нужен адрес  неведомой  сестры  по  отцу.
   Эти  далекие  родственники  ничего  не  знают  о  прошлом  его  родного отца.  Все,  кто  знал  –  давно умерли,  расстреляны,  сгинули  в  сталинских концлагерях.  А  вот  сестра...  Она может  знать  многое  или  всё о  своем  отце.  О  его    р  о д  н  о  м    отце...
   Ему  надо  с  ней  встретиться,  поговорить,  предупредить,  наобещать будущие  золотые  горы!  Чтоб  не  болтала...  Чтоб  не  проявилась  в самый  неподходящий момент!  Но  где  она?!  Чёрт бы  её  побрал...

   А  сейчас  я,  автор этих  строк,  позволю  себе  прервать  увлекательный ход мыслей молодого человека  –  моего  дяди,  сидящего  в  1961 году  на  завалинке  дома моего  деда,  и сказать  следующее:  счастливы люди,  принимающие  этот мир таким,  каким  он им  видится.  Они  не  верят  ни  в  Бога,  ни  в чёрта,  всё  для них  просто,  ясно,  никаких тайн и  загадок.    
   Удивительно,  что  среди  подобных   с ч а  с  т л  и  в ц  е  в попадаются иногда  граждане,  считающие  себя учеными.  Они  потрясают своими  дипломами и  степенями  (выданными  такими же    с  ч а  с  т л и в ы м и    старшими коллегами!)  и  гневно  заявляют,  что  никаких  там НЛО  и  загадок  не  существует,  а  во  всей  Вселенной  есть только таблица умножения,  их  священные  дипломы  и  они  сами  –   единственные разумные  существа...
   У таких «разумных»  как  правило  отлично  работает желудок  и  прямая кишка.  С  логикой,  правда,  несколько  хуже,  ибо  непонятно  –  зачем  сами-то  они  пошли  в науку?  Ведь  всё  уже  навсегда известно и  науку  надо  закрывать!  Посочувствуем  «счастливцам»:  родившись  и  прожив,  они так  ничего  и  не  поняли,  не  ощутили  Бога  в себе  и  вокруг.  Как  будто  не  рождались  и  не  жили.  Ведь  девиз  этих  «ученых»,  «писателей»,  «редакторов»,  генералов  КГБ:  «Нельзя бесконечно  увеличивать мудрость  человечества».  Нельзя  –   потому что  сами не могут.

   Р о ж д е н н ы й    п о л з а т ь – л е т а т ь   н е   м о ж е т,   н о   м о ж е т    в ы с о к о    з а п о л з т и.

   С  помощью кастета,  ножа  и  пистолета негодяи  заползают  повыше,  на  чужие  места –  талантливых,  и  оттуда  отстреливают  рожденных летать...
   Но основная масса человечества  в  том  или  ином  возрасте,  так или  иначе,  принимает  различные  религии,  суть  которых  одна: нам  дано  –   пока,  во  всяком  случае,  –   видеть  лишь крохотную снежинку на  вершине  айсберга.  А  всё  остальное  –  и  сама  вершина,  и  гигантская  подводная часть  –   за  пределами наших  видений, ощущений,  пониманий,  знаний...
   НАСТОЯЩИЕ  знания  о  настоящем  пространстве-времени  У  НАСТОЯЩЕГО  РАЗУМА,  увы,  не  у  нас.
   Но  кое-что,  так,  по  мелочам,  прорывается иногда  и  в наш  несовершенный  трехмерный  мозг!
   Я  обладал  весьма  сильными телепатическими  способностями. Возможно,  с  возрастом,  они  ослабляются.  Не  знаю,  как   п е  р е д а  в а л   я  сам,  но    п  р и н и м а  л   очень  неплохо.  Если обо  мне  думали  знакомые  люди,  то  я мог  слышать  не  только их чувства ко  мне,  но  и  отдельные  конкретные  слова и мысли и даже  –  цвет  одежды,  в которую они  в  данный  момент  были  одеты. Это  наяву.  И  неоднажды  во  сне  я уходил на  несколько  дней  в будущее  –   наперед узнавая о неприятных и трагических  моментах в  собственной  жизни  и  в  жизни хорошо  знакомых,  а  иногда и совеем  посторонних людей.
   Однажды  на  улице  меня искалечил  бандит.  Я  едва  остался жив, попал  в  больницу,  а  бандит  оказался  по  совместительству  ... милиционером...  Всё  отделение  районной  милиции  сотрудничало  с известной  городской  бандой,  состоявшей  из  бывших  комсомольских работников,  кэгэбэшников и  контрразведчиков  военного  флота.  Все они  работали  на  власть,   помогая  ей  приватизировать  за  бесценок в  свою  пользу  бывшую  народную  собственность,  убивая конкурентов. Убивали  в  том числе  и  в  здании  самой  милиции,  в  подвале,  а  трупы потом  разбрасывали  по  городу.
  Я,  конечно,  тогда  этого  не  знал и,  пытаясь  найти  справедливость,  обратился  ...  всё к  той же  власти!
   Они  решили меня убить.  Изъяли все  документы из  судмедэкспертизы  и  больницы,  куда  я  попал  с  сотрясением мозга и искалеченным глазом.  Дней  десять  кто-то  там  обсуждал и  готовил  мое убийство. Это  были  совершенно  незнакомые человекообразные:  ни  они не  знали меня,  ни  я их.  Но  я их с  л ы ш а  л.  Я  слышал  свою смерть, как  она  подбирается,  насильственная,  ко  мне.  Все  эти  десять дней  у  меня было жутко-угнетенное  состояние,  больное,  похожее на  сильнейшую депрессию,  но  это  не  было  депрессией  –   я слышал подготовку моего  убийства.

   Они  выследили мой  график:  в  восемь утра  я должен  был  открыть дверь квартиры  и  пойти на  работу.  Но  я настолько  их  слышал,  что не  вышел,  не  пошел  на  работу.  Они  не  выдержали,  стали  звонить в  дверь  в  половине  девятого.  Я  выглянул  в  окно кухни  –  подъезд плотно  перегораживала  белая  «тойота»,  двое  –  в машине,  трое  – рядом.
  Через  два часа,  поняв,  что  я не  выйду,  они  ушли,  машину  бросили  –   угнанная.
  Тогда  меня  спасла  телепатия,  а  потом  и  то,  что  банда  вдруг стала  уничтожать  как  будто  сама  себя.  Видимо,  они  уже  выполнили основную  приватизационную функцию и  стали для  власти  опасны. Одного  из  последних  главарей,  пытавшегося  заговорить  на  суде и  рассказать  о   з  а  к  а  з ч  и к  а х   десятков  убийств,  зарезали в  следственном изоляторе.  Начальника  той  районной  милиции  сделали  депутатом  местного  псевдопарламента  –   неподсудным.  А  за Уголовным  розыском той  милиции на  спецсамолете  прилетела московская  спецгруппа  захвата  и  доставила  милиционеров  в  Москву,  в Лефортово.  Вряд ли  они  живы –   с  л и  ш  к  о м    м н  о  г  о    знали...
  А  местная  власть...   Получила  свои (народные!!!)  м и л л и а  р д ы    долларов и  сидит  ныне  в  Москве.  Не  в  тюрьме,  а  в шикарных, отделанных  золотом кабинетах  –   с  видом  на  главные  часы  страны  – Куранты...
   Вероятно,  телепатия  –   это  не  нечто  исключительное,  а  та  основа,  на  которой человечество  и  держится.  Любовь,  ненависть  –  они рождаются  сначала  на  телепатическом уровне  внушения.  Как и  массовый  психоз  –   война...
   Кто-то  имеет  большие  способности,  кто-то  меньшие,  так же, как мы  отличаемся и  во  всех других  наших  проявлениях.

   Ч е л о в е к    н а ч и н а е т с я   т а м,    г д е    к о н ч а ю т с я  с л о в а.

   Но, revenons a nos moutons – рэвэнон а но мутон –  вернёмся,  как  говорят французы,  к  нашим  баранам.
Молодая женщина, тридцати  пяти  лет,  Самойленко  Галина  Пахомовна,  моя мать,  летом 1961  года,  вдруг,  ни  с  того,  ни  с  сего,  загорается острейшим желанием:  посетить  те места,  где  она  родилась.  Именно  вот  в  этом году и  ни  в каком другом!..  Но из тех украинских мест  её увезли в  возрасте  трех  неполных  лет.  То  есть,  никакой  памяти,  ни друзей, ни  близких  родственников-ровесников  там  не осталось!  И  никогда она  там  больше  не  была!  Чего  ради?!
   А теперь  откроем карту  бывшего  Советского  Союза и  посмотрим: где  находится  Владивосток  и  где  –   станция Фундуклеевка  на  Украине. Если  напрямую:  мысленно или линейкой,  нарушая  все китайские  границы  –  семь   тысяч    километров!
   Существует гипотеза,  что  наш мозг,  эта  волшебная неизвестная машина,  умеет  посылать  сигналы  с  бесконечной  скоростью  на  бесконечные  расстоянияя.  Собственно,  именно  так  должна  происходить  связь с  ТЕМ,  Кого  мы  называем  Богом...  А  в  ядерной физике  давно  открыта теоретическая частица  «тахион»,  скорость  которой  бесконечна.
   Семь  тысяч  километров!  Вот  пример телепатии,  показывающий  иллюзорность  пространства-времени!  Остаётся  предположить:  многие  из нас,  не  сумевшие  осознать  своих   и с т и н н ы х   способностей, не  дозревшие  до интуитивного  прочувствования обманчивости этого   в  и д и м  о  г о   мира и  скрытности   н  е  в и д и м о  г  о,  часто или  всегда  считают,  что  принимают  те или  иные  решения  сами,  а  в действительности  –   выполняют чужие  мысленные  приказы...
   Итак,  летом  1961  года моя мать  неожиданно  превращается  в  зомби. Меня,  тринадцатилетнего,  она  срочно  отвозит  в Лесозаводск  к  своей матери,  моей  бабушке,  Пелагее  Тарасовне,  которую  я описывал  выше. В  этом  городишке  я  проведу  всё  лето  –   в  последний  раз.  Еще  одного  такого  я  бы  не  выдержал  –  тяжелый  голод!  Всё  с  огорода  относится  на  базар.  Корова  дает  полтора  ведра молока,  но мне  не идет ни стакана.  Из  молока  делаются  сметана,  сливки и  творог,  хранятся в погребе  летней кухни  и  тоже  относятся,  вероятно,  на  базар.  Ни  разу  в жизни  я не  попробовал  сих молочных изделий  в  гостях у  своей бабушки...  Несколько  ложек жаренной  на жутком  прогорклом  прошлогоднем  свином  сале  картошки  –   всё,  что  я успевал  взять  с  общей сковородки,  с которой  все  едят.  Иногда,  правда,  средь долгого знойного летнего  голодного  дня мне  позволяется кусок хлеба,  намазанного  маргарином...
   Зато  на чердаке  хаты  я обнаружил  сундук,  доверху  наполненный сочинениями  Мопассана и  Бальзака.  А  в  единственном  городском  газетном киоске  на  вокзале,  до  которого  нужно  было  протопать  по дырявым  дощатым тротуарам  (через  невысыхающие  лужи  и  болота) километров  пять  в  одну  сторону,  я купил  за  гроши  великолепный двухтомник  Оскара  Уайльда,  роман  «Портрет Дориана  Грея»  и  пьесы и  сказки.
Всё лето  я  просидел на чердаке  и  питался духовной  пищей,  проглотив  в тринадцать лет  полные  собрания  сочинений  великих французов и афоризмы  гениального англичанина  Уайльда!  И хотя читать  я  начал  в  неполные  пять  лет,  но  именно  это  лето,   пожалуй, сыграло  решающую  роль  в  моей жизни  –человека и  писателя.
   Ведь  человек,  при  всей  своей непостижимой  изначальной  загадочности,  пока то,  что  он знает и что  может синтезировать из  своих знаний.
   Думаю,  что  встреча моей  матери  со  своим  братом тоже могла  бы сыграть  очень  большую  роль  и  в её жизни,  и  в моей.  Но  судьбе,  как говорится,  суждено  было  распорядиться иначе.

   Однако,  к  фактам!  1961  год.  Украина.  Железнодорожная  станция Фундуклеевка.  Июль.  Седьмое  или  восьмое число.  Улица Набережная, 19.   Здесь  проживает  Прасковья Тарасовна  Беспалова  (девичья фамилия –   Фисенко),  родная сестра моей  бабушки,  т.е.,  тётка моей матери.
Прасковья Тарасовна и мать  пешком,  километров  пять,  проходят  по сельской  украинской  местности и  оказываются  в  соседней  деревушке возле  домика,  построенного  моим дедом Саввелием Гладким.  Мать  стучится  в  дверь  дома,  где  тридцать  пять  лет назад  родилась.  На  крыльцо  выходит женщина.  Мать  сообщает,  кто  она  такая.  «Ой!  –   восклицает женщина.  –  Двадцать  дней  назад как уехал  твой  брат!»
   Какой  брат?!  Откуда  брат?!  Не  знает  она  никакого...
   И вдруг в памяти проявляется эпизод: ей лет двенадцать. Она с матерью подбеливает известкой хату. И мать делится с ней, как со старшей  дочерью,  тайной:  «А  отец-то  твой,  Савка,  женился,  хлопчик у  него  родился...»
   Тогда,  конечно,  это  сообщение  никак  на  нее  не  подействовало.
Зато  сейчас  возникает  острое,  даже  острейшее  любопытство,  неподдельный  интерес!  Может  быть,  сказывается на  глубоком  подсознательном  уровне  тот телепатосигнал,  который  она у  с  л ы  ш а л а   за семь  тысяч  километров и который  привёл  её  сюда?  А  может  быть, приплюсовывается и  то  обстоятельство,  что  другие  её  пять  сестер и  брат,  родные  ей  только  по  матери,  от Пахома,  не  похожи  на нее ни внешне,  ни  интеллектуально,  слишком  примитивны,  далеки,  как чужие.  Возможно,  сюда же  прибавилась  и  ее  врожденная  особенность психики  –  чувство  вечного  одиночества.  Она  никогда  не  могла  разъять  эту  невидимую  скорлупу  собственного   э  г  о   и  слиться  с кем-нибудь  другим  до  такой  степени,  чтобы  войти  к  нему  под кожу,  забыть  собственную  заброшенность  в  этой  равнодушной  Вселенной и  стать ненадолго  счастливой.  Эгоизм  шизофреников.
   И  вдруг  –   брат,  брат  по  отцу,  который может оказаться  более  похожим  и  близким,  чем...  И  она  засыпает женщину  вопросами:  какой он,  кто,  где?!
   Женщина  –  а  она  оказывается троюродной  тёткой  по  отцу,  почему-то не  проводит  гостей  в  дом,  продолжает  стоять  на крыльце.
   –   Зовут  его  Мишей.  Тридцать  лет.  Симпатичный.  Он жил  здесь  неделю.  Никуда  не  ходил.  Сидел на  завалинке и  о  чём-то  всё  думал   и думал...  Очень интересовался  родней  по  отцу.  Особенно  спрашивал  о тебе.  «Я  знаю,  что  у меня  по  отцу  было две  сестры.  Одна из  них умерла  в  детстве.  А  вторая живет  где-то  в  России.  Но  где  –  не  знаю. Если  кто-нибудь  от  нее  будет  –   пусть  обязательно  оставят адрес. Обязательно!  А  вы  перешлите  его  мне»,  –   вот что  он  говорил.
   –   А  кто  он?  Кем  работает? Инженер?
   –   Ну-у,  бери  выше!  На  Ставрополье  большой  начальник.  По  комсомольской  линии.  Он же  сейчас  не  батькову  фамилию  носит.  Он же  теперь  Горбачёв...
   –   А...  отец?  Мой  отец?...
   –   Саввелий  погиб.  Под  землей.  В  шахте.  Вагонетками  раздавило. Выпивал  он...  В  сорок  пять  лет  погиб.  Миша-то  уже  взрослым пареньком  был...
   Мать  достаёт из  сумочки  листок,  карандаш,  пишет  свой адрес,  передает  тётке.  И  просит адрес  брата.  Та идет  в  дом,  долго  там  возится,  выходит  и  говорит,  что  не  нашла...
   Мать  попросила  её  передать  адрес  брату,  чтоб  он  обязательно  ей
написал.  И  ещё  у  нее  мелькнула  мысль  –   заехать  к  нему  прямо  сейчас!  Но  здесь  её  подвела  еще  одна  особенность  психики:  многие сугубо  конкретные  вещи  и  понятия  проходили  мимо  неё  –   при  её-то весьма  практических  детстве и молодости  –   этой struggle for life –   борьбе  за  существование,  при  её  законченном университетском физико-математическом  факультете  и  преподавании  точной  науки математики в школе,  она часто  проявляла  себя как  человек  «не  от мира сего».  За  это  качество  она  получила  даже  у  своих коллег кличку  –  «марсианка»...  И  сейчас  ей  подумалось,  что  «Ставрополье»  –  это поля,  деревни  и  сёла.  И  где   т а м   е  г  о   искать?  Забыв,  что есть  большой  город Ставрополь,  областной центр,  где  в  престижном административном  здании  сидит  в  комфортабельном кабинете  её  братец  Миша и  заведует  всем комсомолом  области,  в   с  т  р а  н  н ы х  рядах коего  –   сотни тысяч молодых  людей,  основной комсомольской обязанностью которых  –   платить членские  взносы...

   Мать вернулась домой.  Под большим впечатлением от новости о брате. Года два ждала от него письма. А потом поняла, что оно не придет никогда. И стала возмущаться: подумаешь, начальник какой-то!  Тоже  мне,  брат,  не  мог  написать! ...
  А  потом  она  родила  еще  одного  сына  от нового  мужа,  и  пошла другая жизнь.  Пошла и  прошла...  Прошло двадцать  пять  лет.
  И  вот  однажды  днем мать  включила телевизор и  на  разогревшемся молчаливом  экране  она  увидела изображение человека,  лицо.  Рядом –  флаг  и  герб  СССР.  Несколько  секунд не  было  ни  звука,  ни  пояснительного  текста.  Она  смотрела  на  это  лицо  и  вдруг  закричала:  "Это  он! Он!!!  Мой  брат!  Миша!"
   Появились  текст и  звук:  Михаил  Сергеевич  Горбачёв.  Такой-то и  эдакий,  генеральный  секретарь...  В  общем,  новый  ГЛАВА  огромной территории-империи  –   с  ракетами,  космосом,  армией,  КГБ,  тремястами миллионами  жителей...
   Не  буду  более  делать  лирико-философских  отступлений  в  сторону неведомо-загадочно-непознанного,  но  клянусь  в истинности этого эпизода,  как,  впрочем,  и  всех  других,  здесь  рассказываемых.  Многое из  данного  текста,  если  пожелает,  может  подтвердить  и  моя мать, ей  сейчас  семьдесят  пять,  она  в  полном  рассудке,  занимается даже репетиторством,  три года назад  еще  преподавала в  школе!  А особенности психики...  Да у  кого их  нет?!
   Но  поскольку  автор этих  строк  тоже  находится в  описываемом  генетическом  пространстве,  могу  сказать  следующее:  и мне,  и моей маме, и  «дяде  Мише»  категорически  было  противопоказано  на Этом Свете  заниматься каким-либо  руководством людьми  –  даже  на малом уровне! Это  не  наш  генетический  талант.  Общий  предок,  Саввелий,  не  боявшийся  ни Бога,  ни  чёрта,  вполне  осознавал в  себе  отсутствие  таланта руководителя и выше  ординарца у Махно или  сцепщика вагонеток  в шахте  подниматься  не  стремился...


  ПОЛЁТ  НАД  ГНЕЗДОМ  ГАДЮШКИ.

               
     Иногда приходится прикидываться  гением,  чтобы иметь возможность всегда оставаться дуракам.


   Как  неохотно мы  не  то  что  боремся  за правду,  а даже  и  смотрим в  ее истинные  честные глаза!  В  глаза той ПРАВДЫ,  которую  знают все,  но  никто не  хочет  ее  вслух произносить.
   Даже  тогда,  когда в    б у  к  в  а л ь  н о м    смысле  вопрос  стоит о нашей жизни и  смерти,  ДАЖЕ  тогда мы  предпочитаем  надеяться  на чудо,  на других или  ...  умереть,  но  не  вскрыть  эту ПРАВДУ,  не  заорать,  не  выскочить  всем миром на улицы –  взявшись  за руки,  чтоб остановить  ПОДЛОСТЬ,  МЕРЗОСТЬ,  ПРЕСТУПЛЕНИЯ...
   Почему мы   т а к и е?  Может  быть,  потому,  что  еще  пока не столь разумны,  какими  себе кажемся? И  эта трусость и  ничтожное  бессилие  перед реальной действительностью,  придуманной нами  же  –  атавизм,  дикарство?

   Н е к о т о р ы е   в е щ и   н а з в а т ь    с в о и м и   и м е н а м и    н е    т р у д н о   –    т р у д н о   п о д   н и м и   п о с т  а в и т  ь   с в  о  е   и м я...

   Или мы действительно   стадо,    управляемое Высшим Разумом, диктующим  нам наши  законы и  поведение?  «Вы овцы,  а я ваш  пастырь», –  говорит Иисус Христос.

   У  ч е л о в е к а   д а в н о   о т р а ф и р о в а н   х в о с т,   н о     п р и в ы ч к а   в и л я т ь   и м  –   с о х р а н и л а с ь.

   Большая часть человечества –  двуличное стадо! Но иногда необходимо озвучивать банальные истины, известные со дня сотворения нашего  загадочного и  загаженного мира.
   Guod licet jovi, non licet boli – (квод лицет  йови,  нон лицет  бови) –  Что  позволено Юпитеру  –  не  позволено  быку.  Это  было  известно  еще  древним римлянам,  но  с  тех  пор ни человек,  ни человечество  не изменились.   
   Мы  никогда не  позволяем вытворять  слабым  то,  что  нам   п р и х  о д и т  с я   позволять сильным,  но делаем вид,  что  ничего  особенного  не  происходит...

  В с е    м ы   – ц и н и к и,  ра з н ы е   у    н а с   т о л ь к о          ц е н н и к и.

   Оглянемся вокруг:  на историю древних времен и  на все  остальные времена,  в  том  числе,  и  новейшие.  Мы  увидим,  что  человечество как барахталось,  так  и  продолжает  барахтаться в  бездонном,  бескрайнем неубывающем  океане  вранья,  двуличии,  подлости,  воровства,  убийств!
   Этот  беспредельный океан  мерзопакости,  разумеется,  мимикрирует, меняя внешний антураж,  но внутренняя  сущность  остается одной и той же  –   с  самых  древних времен!  Во  власть,  за редчайшим исключением,  приходят  подонки,  не  умеющие  и  не  желающие  работать  –  бездарность,  а управляемое  ими население  превращается до  поры до времени в  покорных  баранов,  которых  стригут и жрут.
   «У  них  нет хлеба? Пусть  едят  бриоши!»  (пирожные) –  Так  сказала одна французская   к  о р о  л  э в  а,    когда ей доложили,  что  народ голодает. Потом, правда, ей всё-таки отрубили дурную голову на французской гильотине...

  Ныне,  д  е  с я  т  ь   процентов  населения планеты  захватили             д  е в я  н  о с т о   процентов всех  богатств и ресурсов Земли.  Эти ублюдки,  записавшие  сами  себя в  так  называемый  «золотой миллиард»  –  в  самозванные  князья мира,  не  читают  историю,  они  не знают  –    к  а к    закончилась  поганенькая бессмысленная жизнь этой  самой   к  о  р  л э  в  ы,   предлагавший  вымирающему  нищему  народу  есть  пирожные...
   В  молодости мы принимаем окружающую  нас действительность  за незыблемую  данность –  какой бы  она ни  была.  Мы верим взрослым дядям  и  тетям,  пролезшим в  вожди,  начальники,  правители.  Мы верим их законам. И  только  повзрослев,  мы начинаем  понимать:

  Ж и з н е н н ы й   о п ы т    –    с у м м а   з н а н и й,    с   п о м о щ ь ю   к о т о р о й   п о л ь з у ю т с я   н е о п ы т н о с т ь ю    д р у г и х.

   Эти  «уважаемые» взрослые дяди  и тети:  в депутатах,  в конгрессах-парламентах,  в  премьерах-президентах  –   за редчайшим исключением  –  преступники,  каждую  наносекунду  обворовывающие  население, особенно  стариков  и молодежь,  а при  случае  –  и  отправляющие  молодых ради  собственного  ненасытного  брюха и кармана в очередную  бойню  на смерть.
  Многие  с  молодости  погрязают в  ничтожности,  в двуличии  –  с  постоянным ощущением присутствия на пиру во время чумы,  ибо,  чтобы ты  ни делал  –   смерть  ждет всех  и каждого!  И  поэтому,  нечего церемониться,  стесняться  –  нужно подстраиваться,  молчать,  холуйствовать,  выживать,  чтоб   л ю б о й   ценой пристроиться,  приспособиться и урвать  себе  в  этом  необъяснимом  фантастическом мире  свой кусочек,  желательно,  послаще,  а потом  –  Apres nous le deluge! (Апре  ну  лё дэлюж) –  После  нас хоть  потоп! ( Франц.)
  Это  –  уголовное мышление  людей,  рожденных  с ущербной психикой, ущербным умом и  полным  отсутствием  талантов.  Увы,  во власть идут как  правило  именно  такие.  Единственный их  «талант»  –   больное  шизоидное  самомнение,  ничем не  подтвержденные  амбиции...
   Но увеличивается население планеты и увеличивается в процентном соотношении число НОВЫХ людей, не желающих следовать архаичным  принципам СТАРОГО  человечества:  кто  смел,  тот и  съел...

   Е  с  л и   ч е л о в е к   д о в о л ь с т в у е т с я   м а л  ы  м,    э  т  о  с  о в  с  е  м    н е    з  н  а ч  и  т,    ч т  о   о  н    и м   д о в о л ь с т в у е т с я...

   В  результате,  эти НОВЫЕ  люди  объединяются  со СТАРЫМИ прозревшими,  сверхнищие  –  с некоторыми  сверхбогатыми,  в  борьбе  за перераспределения ценностей и идеалов.
   А международные  «глобализированные»  правительства и их  президенты  собираются на  свои  «саммиты»,  подальше  от  народных  глаз,  и  обсуждают:  как  им  сберечь  собственные  жизни,  дворцы,  наворованные богатства,  как им  создать  и  усилить  международную  охрану  от ТЕРРОРИЗМА...
   Нет,  господа!  Бороться  нужно  прежде  всего  с  собственным двуличием!  Ибо,  как  раз  из вашего двуличия,  вранья и  беспрецедентного воровства и вырастают КЛЫКИ  современного   т  е  р р о р и  з м  а   –  начала третьей мировой войны и мировой революции!
   Отдельные  богатые  подонки,  напрямую  связанные  все  с  теми же «глобализированными»  властвующими ублюдками,  преследующими  свои политическо-воровские  цели,  нанимают  самых  нищих,  обездоленных, безработных,  сошедших  с ума от  бесперспективности,  от                б  е  з  б у  д у  щ н  о  с  т и,    превратившихся в  самоубийц-камикадзе.  И  те идут на смерть,  убивая взрослых  и детей,  чтобы хоть  как-то обеспечить    ...    детей  собственных!
   Безумное юное  животное  большинство вновь  скатилось до  татуировок,  до  колец в  пупах  и  носу,  до  «князей»-паханов во власти,  до к  о  з  а н  о  с т  р  о  с  т и   всех  «глобализированных»  правительств.
   Власть  тьмы  – порождение  нашего  неверия в разумность  пространства-времени,  неверия в  нашу  человеческую  значимость,  нужность  появления на Этот  Свет,  неверия в  свою   к  о  с м и  ч н  о  с  т  ь,  в общность  с Разумной Вселенной.
   И  тогда власть  тьмы пожирает  наши  души,  мысли,  тела,  дела.  А потом  – общества,  страны,  планету.  И  вместо  того,  чтобы из  Савлов вырастать в Павлов,  мы,  наоборот,  деградируем,  вырождаемся:  кто в подонков-преступников,  а кто – в их холуев.
   Разгул  нынешнего  планетарного  терроризма – убийств исподтишка – начался  с Горбачева.  «Не  сотвори  себе  кумира»,  – древняя мудрость, миллионы  раз  показывавшая,  что  нельзя верить  в  безупречность  одного  человека,  какие  бы  сладкие  речи  он  ни произносил.  Но  нам всегда по-детски хочется верить в  волшебство,  в  нового  доброго  всемогущего царя.  И  поверили.  И  в  очередной раз  ошиблись.  Свалилась маска добропорядочного  правителя-перестройщика,  а под ней оказалось мурло  преступника – когда зашаталось царское  кресло.
   А рухнувший под управлением дураков и  негодяев  социализм  похоронил  под  своими развалинами  надежды  всех  честных людей  Земли на иное,  более  светлое и  справедливое  будущее  для человечества,  на альтернативу  безумному,  бессмысленному  бандитскому  капитализму.

   Н а и б о л е е   и л л ю з о р н о й   н а ш а   ж и з н ь   с т а н о в и т с я   т о г д а,    к о г д а   у   н а с   о т н и м а ю т   н а ш и   и л л ю з и и...

   Девяносто  процентов  населения планеты  – нищие  и  обворованные  – поняли,    надеяться  больше  не  на что...
   Но  клыки  планетарного  терроризма произрастают  не  только из могил похороненных  надежд на  светлое  будущее.
   Все  мы,  даже  самые-самые  умные и  интеллектуальные,  больны  так называемым   п  а т  е  р  н  а л и з м о м   –   сознательной или  бессознательной верой в  царя,  вождя,  премьера,  президента,  как в ПАПУ, как в  старшего,  всё понимающего,  честного,  справедливого...
Но в реалии мы видим  нечто  совсем иное.  И  тогда,  наиболее  слабые  из нас  –  а таких много,  особенно в  молодости,  говорят  себе:  ну,  раз там,  на  самом верху,  на которых мы  надеялись,  а они  такое  творят,  тогда и я,  здесь,  внизу  буду  спекулировать,  воровать,  грабить,  убивать.
   Причем,  подобное  массовое  больное  сознание  рождается  не  только
от  отрицательного  примера правителей в  собственной  стране,  но и  от безнравственного  уголовного  поведения вождей в других  странах,  особенно,  если  они велики и  претендуют  на международное  влияние  на планете.
   Россия  стала не  только  таким  отрицательным  примером для всего мира,  но и  заразным  бацилоносителем политического  государственного и  индивидуального  бандитизма-терроризма.
  Латинское  слово intelligens –  интеллигенция  – переводится: знающий,  понимающий,  разумный.  Но в дикарской стране  это  слово и понятие  оказалось  с  совершенно  противоположным  значением:  гнильё, жульё,  тухлые душонки,  испорченные  с  семнадцати лет  актом вопиющей  нечестности и  преступности  – поступлением в высшее  учебное заведение  за взятку!

   В  е  л и к и е   г у м а н н ы е   и д е и   н е   р е а л и з у ю т с я     п о  т  о м  у,    ч т  о   п р и д у м ы в а ю  т   и х   г е  н и и   а л ь т р у и с т ы,    а   п р и в а т и з и р у ю т   и х   о с у щ е с т в л е н и е   –   п р е с т у п н ы е    н и ч т о ж е с т в а!

   Мы  почему-то  постоянно  забываем,  что сегодняшнее                н а с т о я щ е е    началось  не  с  нуля,  а является  обыкновенным  продолжением вчерашнего  прошлого.  Мы  почему-то  забываем,  что   не  сразу вымирают  люди из  прошлого  – миллионы  палачей и миллионы  случайно выживших жертв.
Кроме  того,  остаются дети и внуки  –  с  той и другой стороны:  и  живых  еще  палачей и  жертв,  и  умерших и  погибших  в  концлагерях.  Остаётся и  переданная  от  отцов  и дедов психика и  психология  прошлого.
И,конечно же, достаточно  холуёв-«специалистов»,  которые  по  заказам  нынешних уголовных  властей и  их воров-спонсоров пытаются и без  того  короткую  нашу  память  укоротить  совсем  – переписывая  вчерашнюю историю в выгодном для  сегодняшних   «приватизаторов» цвете и  свете.
  Заказчиком фальсифицированной истории  почему-то мнится,  что  если  перекроят их  борзописцы  на  бумаге  вчерашние  кровавые  события, то и в  сегодняшних реалиях они,  преступники,  беспрецедентно обворовывающие Россию   и  без войны уничтожающие  ее  население,  будут красоваться  с нимбами  и  ореолами  святых и  праведников...
   И вот,  уже  последний царь,  Николай Второй – просто  ангелочек: добренький,  славненький,  несчастная жертва  большевиков!  А дворянчики  –  бедненькие,  расстрелянные:  графчики,  барончики,  князечки, ай-яя-яй!  Погубили их  гады-большевики!  А попята – многочисленные жирные ребята,  на каждом углу  по  три церкви? Тоже  невинные  жертвы коммунистов!
   Ах, этот паразит Ульянов-Ленин, еврейско-немецкий шпион! Ах, эти жиды, Карл с Фридрихом! Ах, эти российские евреи-большевики с их кровавой революцией и гражданской войной!  Ах-ах-ах!
   Но  пардон,  господа новейшие  «историки»!  Если  всё  так  замечательно  цвело  и  пахло:  и  царь мудёр и  талантлив,  и  просвещенные  дворяне,  на трех-пяти языках  балакающие,  и воспитатели-попы ко вселенской вере  и галактической культуре  народ двигавшие,  – то  почему же  этот  самый неблагодарный народец оказался  столь варварски  диким и жестоким?!
Потому  что на САМОМ деле  было всё наоборот:  царь  – полнейшее бездарное  глупое,  очевидно,  умственно и  психически  неполноценное ничтожество,  подчинившееся воле  какого-то шизика и  сексуального маньяка,  неграмотного Распутина...
   Попы? Многочисленная их рать пила,  жрала и развратничала  за счет  нищего  народа!  За СОТНИ  лет попы не  привили  народу России ни  страха  перед Богом,  ни любви к  Богу,  ни  общечеловеческой  духовности и  понятия  о Д  У Ш Е!  Ни-че-го.  Да  это  было  бы  и невозможно, ибо народ,  опущенный в  сверхскотское  состояние  «крепостных»  – рабов-дикарей,  понимая всю  подлость  своего  состояния  – в Бога верить не может.
   И  та дикая жестокость людоедов-язычников,  проявленная  «белыми» и  «красными» во  время  гражданской войны,  подтверждает всё  бессмысленное  бесполезное  существование  религии в  прежней России,  как, впрочем,  и в  нынешней!  Растущие  как  грибы  попы  новейшего разлива вовсю  пропагандируют  новейшую  же  местную  власть  – самоизбранных губернаторов  и мэров  – махровейших кровавых  уголовников!  И пожимают попы  отъявленным  негодяям руки,  прекрасно понимая  – к  а к и е   это  руки!  И  берут из  них подачки,  и  утверждают:  «вся власть  от Бога...»
   Убийцы не  могут  быть  от Бога – кем  бы  они себя ни  назначили. И    т  а к  а я   церковь  – тоже  не  может  быть  от Бога...
   Ну,  а   п р  о  с в  е  щ  е  н  н ы  е   дворяне  в роскошных  поместьях с  парками и лесами и в  городских дворцах  – с паркетами,  хрустальным люстрами,  венецианскими  зеркалами,  персидскими коврами,  мебелью красного-черного дерева,  персональными учителями для  своих  отпрысков,  многочисленными слугами,  развратом и обжорством? Что же  они воспитали   с в  о и х    р  а б о в   в  такой дикой  злобе  против  себя?
   Паразитирующий много веков дворянский лишний класс  загнал  свой народ в  условия,  значительно хуже условий каменных  первобытных веков!
   Нет,  господа новейшие  «историки»:  не  бывает революций и гражданских войн  там,  где  народ  сыт,  пьян и  нос в  табаке!  Ни  за какие ковриги  «светлого  будущего» не  пойдут люди  на собственную  смерть или  убивать  ближних  своих,  если  есть кусок хлеба,  кусок  земли, жильё,  работа,  зарплата в   н  а с т  о я щ е м!  Люди идут  на крайние меры  только  тогда,  когда они доведены до   к р а й н и х   о б с т о я т е л ь с т в!

   У   к а ж д о й   ц и в и л и з а ц и и   –   с в о и   п и р а м и д ы:    у  о д н и х   –   ф а р а о н с к и е   е г и п е т с к и е, у   д р у г и х    м а ф и о з н ы е   ф и н а н с о в ы е.   Н о   р а с п л а ч и в а ю т с я   з а   н и х   в с е г д а   о д н и   и   т  е   ж е    –   р  а  б  ы!

L’etat c’est moi – (Лета сэ муа). Государство – это я.  – Так  произнес Людовик  14,  стоя перед французским парламентом в  охотничьем костюме и помахивая  кнутом.
   Кто же  присвоил себе  это высокое  звание  в  нынешней России? Самоизбранный Ельцин и  его  ставленники? Или  они всего лишь куклы, а   н  а с т  о я щ и е   кукловоды  – далеко  за океаном?
   Какие  кукловоды  еще  при Горбачеве  украли гигантскую  казну  СССР, копившуюся  почти восемьдесят лет? ДВЕ ТЫСЯЧИ ТОНН ЗОЛОТА И ПЛАТИНЫ.  АЛМАЗЫ.  СОТНИ МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ В  БУМАГЕ.
   И после  такого мирового масштаба терроризма,  обокрав  страну и тем самым физически уничтожив   с о  т  н и   м и л л и  о н о в   граждан  бывшего СССР – ибо люди,  оказавшись в  нищите,  массово вымирают и,  конечно же,  отказались  от размножения,  эти  заокеанские и местные кукловоды  что-то  талдычат о терроризме!...
   Вот только  что  «государство», в  2004 году,  не  спрося ни у  какого  народа,  продало остатки   н  а р о д н о  й   собственности:  государственные  акции   а м  е р и к  а н с к  о й   компании  «Лукойл», черпающей из  России нефть.
   Можно ли представить,  чтобы Россия выкачивала нефть  на территории  США? Но  США – выкачивают!  Не в  убыток  себе,  конечно.  С какой стати? Так  трудно качать  нефть  самим?!
   Или  просто весь фокус в том,  что  самозванное  «государство» получает   п р о ц е  н т ы     в   триллионы долларов в ЛИЧНЫЕ карманы?
   Но  «государству» и  этого мало.  И остатки  народных  акций в  американской компании,  качающей российскую  нефть,  «государство» продало!    
   ИХ  «государственные»  Средства Массовой Дезинформации объявили:  торги длились целую минуту  и акции  продали  за полтора миллиарда долларов...
   То  есть,  курицу, несущую  золотые яйца стоимостью в  квинтиллионы долларов,  продали за полтора миллиарда!
Кому  же  продало  «государство»  нашу  народную  уникальную  стратегическую  собственность?
   ИХ  СМИ-СМД стыдливо и кратко  сообщили:  некой иностранной фирме,  зарегистрированной на неких Каймановых островах...
  Острова – это  не  страна.  Если они и  существуют  где-то в Индонезии или Новой Гвинее – среди  сотен тысяч  островков  и рифов,  то  находятся  в   ч  а с  т н о  й   собственности.
   Международные  бандиты и  аферисты,  отмывая  грязные и кровавые деньги,  регистрируют  свои липовые  «фирмы»  на различных  островках, заплатив  за это их хозяевам копейки,  а в дальнейшем,  грабя какую-либо   о  п у щ е  н  н у ю   страну,  никому  не  платят  никаких  налогов!
   Но реалии возможно и  скорее  всего  еще  омерзительней:  самозванное нынешнее  российское  «государство»,  в  предчувствии  того,  что ему вскоре  срочно  придется  самому  переезжать  на какие-нибудь  острова,  и зарегистрировало  там  «фирму». И  продало  самому  себе Н А Ш И  акции за смешные  деньги (которые  тоже  прихватило в личные карманы!),  а теперь,  через подставных лиц,  будет получать  на заграничные  счета гигантские  прибыли  от  украденной у россиян  нефти!
  Если  это не  пример   б е  с  п р  е д  е  л ь  н о г  о   терроризма,  то что?
  Не  понимают  только  эти  «государственные» деятели,  что  начавшаяся мировая   р  е  в  о  л ю  ц и я   найдет их   в  е  з д е   –   и  на Каймановых,  и  на Багамских и  всех  прочих  островах...

   Н и ч т о   т а к   н е   о б л а г о р а ж и в а е т   м е л к о г о   н е г о д я я,    к а к   у к р а д е н н ы е     и м    к р у п н ы е   д е н ь г и!

   «Мы  пришли  навсегда»,  – говорят  эти мокрушники-недоумки,  надеясь,  что  если в их  кровавых  руках  армия,  милиция,  спецслужбы, холуйские  суды и прокуроры,  то нищий погибающих  народ  с ними не  справится.  Господа-самозванцы имеют понятие  об истории только из развлекательных  фильмов  и не  соображают,  что ИСТОРИЯ  не  останавливается и ее законы действуют о д и н а к о в о   в о   в с е   в р е м е н а: обворованные нищие народы предпочитают смерть на баррикадах смерти от голода на помойках!
   Есть  и варианты:  территорию  с  погибающим населением  занимает народ другой  страны...

Н а р о д ы   п р и х о д я т   и   у х о д я т,    а   к и т а й ц ы   –                о с т а ю т с я...

   Впрочем,  хватит  газетного  текста,  уважаемый читатель!  Чтобы  связать эти несколько глав из  большого,  но,  увы,  недописанного романа,  я возвращаюсь в  недавнее  прошлое,  которое  кануло в  вечность,  превратившись  в  то  странное-непонятное,  что мы называем ИСТОРИЕЙ.


                БРАТЕЦ   КРОЛИК.

           Рожденный квакать  – петь не  может, но может всех  заквакать!


   В 1985 году моя мать узнала,  что ее  брат по отцу,  Миша Горбачев,  стад царем  СССР – страны,  в которой проживало  триста миллио¬нов граждан,  а ее  территория равнялась  одной шестой части суши всей планеты.
   В  том же  году  он из Москвы прилетел за десять  тысяч километров во Владивосток,  чтобы  здесь на весь мир прочитать  свою  пространную речь...
Почему во Владивосток?!  Покрасоваться  перед   н е  й?   Она ждала,  что он пожелает  с  ней  здесь  встретиться.  Но  не дождалась...
   Она всё-таки написала ему в Кремль.  Даже  несколько раз. Даже с днями рождения  поздравляла.
   Но великий тихушник-конспиратор Горбачев...  Однажды во Владивосток из Москвы  прилетела эдакая учительская комиссия.  Матери предложили дать  показательный урок.  В этом  не  было бы ничего удивительного – она являлась  одним из  лучших учителей-математиков в крае  (возможно,  и в СССР),  если  бы  ни один  существенный нюанс  – в  ту  пору  ей было уже  за шестьдесят,  а учителям-пенсионерам,  пусть и работающим,  не  позволяли участвовать в  подобных  показательных мероприятиях,  ибо  они предназначались для  стимуляции молодых  учителей.
   Ну  а здесь всё было  обставлено  так,  что комиссия прилетела из далекой Москвы  едва ли не  специально лишь для  того,  чтобы  отметить великолепные  профессиональные  способности Г. П. Самойленко.  И  даже пресловутая воровка-преступница Заглядкина или как  ее  там,  вылезшая к  тому  времени в высокое  начальство,  не  смогла помешать.
   Мать,  конечно,  блестяще  провела урок,  ее  расхвалили со всех трибун края  и вручили  значок  «Отличник  народного  образования».
   Но на этом своеобразное внимание царя СССР к  своей сестре  не закончилось.  Может  быть,  потому,  что дважды  обращался к нему  и я…
   Второго  сына мать родила от другого мужа,  тяжелейшего алкоголика,  многократно женатого,  имевшего  более десятка детей – все они посходили  с ума,  либо покончили  с  собой.
Но это  выяснилось через много лет,  кроме  алкоголизма,  конечно,  который не  спрячешь. А выбора тогда не  было – миллионы отличных  нормальных мужиков  погибли на войне.
   Родила она тяжело,  в  тридцать  семь, под наркозом, едва выжила. И  наконец-то  на нее  снизошла материнская любовь,  которой ни в какой мере она не испытывала ко мне.  После  смерти отца я рос сам по себе,  на улице.  Впервые мое сердце  отказало в  пятнадцать лет: дистрофия миокарда и общая дистрофия...
   Ко второму  сыну,  Серёге,  у  нее развилась ненормальная,  до патологии,  материнская любовь.  Мне  бы одну  тысячную  такого внимания –  насколько   легче  прошла бы моя молодость  и насколько  бы  продуктивнее  и счастливее  была бы моя жизнь в  зрелости!
   Но всё  происходит  так,  как  происходит,  и  с  запланированностью судьбы нам  не дано ничего поделать.
   Так же, как за подарки Бога нам приходится платить огромную цену, которая всегда намного больше, чем сам подарок. Иллюзорное счастье длится мгновение,  а рассчитываешься за него – всю жизнь.
   Но самое худшее – в насмешку над нашими наивными стремлениями к земному счастью, часто (или всегда?) получается так, что то, к чему мы стремимся и чего иногда достигаем,  однажды превращается в нечто глупое, пустое, ненужное или даже кошмарное, за которое нужно еще платить и платить – годами дальнейшей пустоты, никчемности,  одиночества...
   Серега с третьего курса истфака попал в  армию.  Там,  в неуправляемой клоаке,  советской армии,  его избили несколько раз,  и он  сошел  с ума.   
   Комиссовывать брата из  армии «доблестные»  офицеры не  стали, и мать вместе  с ним дослуживала,  снимая рядом  с  частью квартиру и таская служивым вёдрами котлеты,  булочки и так далее  – чтоб лучше относились к сыну.
Потом,  через несколько лет,  она напишет весьма правдивую и талантливую книгу о той армии, издаст за свой счёт  тиражам в  сто экземпляров.  Ни рушившийся коммунистический режим,  ни новый уголовный  строй книгу  ее так и не опубликовали – бандиты,  как бы они себя ни называли, боятся правды и таланта  больше,  чем  пули!               
   Брат временно кое-как восстановился и после  армии смог даже доучиться в университете,  а потом некоторое время весьма успешно занимался на ниве  местной политики,  правда,  на совершенно  альтруистических началах,  на содержании матери.  А она,  чтобы  содержать  Серегу,  уже  на пенсии  пошла преподавать  в деревенскую школу  – в городской она бы не  потянула.
   Больше года она прожила в  заброшенном жутком бараке,  но в конце концов ей дали однокомнатную квартиру и участок под огород.
   И вот в году  эдак в 1989,  шла она на свой огород,  расположенный недалеко  от  станции электрички.  И заметила отдыхающего  на примятой траве  темноволосого,  неопределенной,  восточно-кавказской национальности мужчину,  по-городскому и даже как-то не по-нашему одетого.  Он внимательно рассматривал ее.
   В  то время еще  массовый психоз преступности в СССР не  начался, это позже,  к  самому  концу власти Горбачева и после развала СССР убийство  стало рядовым делом,  без расследования.  Недалеко  от материного  огорода убивали по  несколько дачников  ежедневно.  Убивали друг друга бомжи и бандиты,  ночующие  на чужих дачах.  Убивали дачников и друг друга одичавшие,  озверевшие  спившиеся  местные жители. В убийц превращались дети-подростки,  нескольких таких  она учила в поселковой школе.  Все  всё  знали и все  молчали  – кому жаловаться, ведь  у власти тоже  убийцы...
   Но  всё  ненормальное  и  страшное  начнется  чуть  позже,  а пока она спокойно  ходила на свой огород за фермой,  в  зарослях кустов  и полыни. Однако,  пристальный взгляд этого мужчины ей не  понравился.
   На следующий день  она увидела, его на прежнем месте.  Он встал и мгновенно-непринужденно познакомился и прицепился к  ней. Сказал, что здесь,  якобы,  кого-то ждет и напросился в  помощники на огород.
   Он копал грядки,  но ни на секунду  не выпускал из рук длинного черного предмета – под зонт.  Возможно,  оружие.  И сразу,  без  обиняков,  завел весьма странный разговор.  Заявил,  что является  сотрудником внешней разведки,  что работал и жил во Франции,  Алжире,  Африке,  Вьетнаме.  Что  его близкий родственник  – в Политбюро...
   То есть,  он намеренно-подчеркнуто выдавал информацию,  которую не  то,  что первому встречному,  но и  более  близким людям не  всегда открывают.
   Мать  сразу поняла,  что ее  специально  и даже – к  а т е г  о р и ч е с к и   вызывают на ответную  откровенность.  Интуиция ей говорила, что лучше  не  молчать,  потому  что в этом человеке  чувствовалось что-то нехорошее,  она видела,  что он не  отстанет до тех пор,  пока тем или иным образом ни получит сведения,  за которыми его  сюда  к т о-т о   прислал из Москвы...
   И она,  не  называя фамилии  «Горбачев»,  сказала,  что у нее  тоже есть родственник из Политбюро.  А всё остальное  она рассказывала во всех  подробностях.
Мужчина,  копавший ей огород и не выпускавший из рук  «зонта», весьма профессионально задавал ей вопросы:  из ее биографии,  мужей,  сыновей,  из истории  с ее  «родственником из Политбюро» и,  конечно же,  сильно интересовался  биографией  Саввелия. Разумеется,  вполне  было  понятно  – кто этот  «родственник»,  но фамилия не  озвучивалась.
   Наконец,  самый последний и,  возможно,  главный вопрос,  ради которого он сюда,  к чёрту  на кулички,  летел восемь  часов из  столицы:
   – Есть  ли у вас какие-то претензии к вашему высокопоставленному брату? Хотели бы вы  иметь  от этой родственной  связи  что-то лично для  себя?
   Мать,  конечно,  сказала,  что  никаких  претензий у  нее  нет.  После чего этот человек из ГРУ воткнул лопату  и,  счастливо улыбаясь, заявил:  – Вот  это я сегодня  поработал!  Никогда в жизни я так хорошо не работал,  как  сегодня!  Орден точно  заслужил!  – Сказал он, нагло  смеясь,  не  скрывая,  что  свою  удачную  работу он относит не к  вскопанной грядке,  а к  той  секретной информации о Горбачеве,  которую  он так  просто,  без затрат,  записал в трехчасовой беседе,  вызвав на откровенность  старую  провинциалку,  применив  некоторые  элементы  гипнотического внушения.
   Не  сказал он только одного:  кто же вручит ему  орден со  сребренниками – Горбачев или КГБ...


                УГОЛОВНОЕ МУРЛО.

                Ничто так не выявляет человеческую ограниченность,
                как неограниченная власть.


    Я – в электричке. Еду от станции Владивосток до станции Кипарисово. На огород. Под скамейкой картонный ящик с помидорной рассадой, которую мать выращивала всю весну в лоджии. Мне за пятьдесят, впервые в жизни буду садить помидоры.
Неделю назад эту самую рассаду привезла в Кипарисово мать. Но только вышла из вагона и у нее хлынула фонтаном кровь из носа. В очередной раз таким образом спаслась от инсульта. Домой уехала на той же электричке – Кипарисово конечная станция – до квартиры ее проводила и донесла не посаженную рассаду случайная женщина.
    Теперь эту рассаду везу я. В кармане вместо билета удостоверение брата Сереги, инвалида первой группы, дающее право на бесплатный проезд. Цена за билет фантастическая, никак не соответствующая даже хорошей зарплате. А у меня нет никакой – уголовникам, захватившим Россию, писатели и настоящие журналисты не нужны и опасны. Впрочем, не нужны и все остальные: ученые, врачи, инженеры, учителя. Лишь небольшое количество рабочих в добывающих отраслях. Да энное число железнодорожников –  чтобы воровски вывозить народные богатства за границу, туда, где в украденном золоте купаются дети, жены, шлюхи, где бандитские дворцы, где швейцарские счета самозваных уголовных властителей.

   Заходят в вагон контролеры. И пассажиры: учителя, врачи, научные работники, инженеры – бывшие и настоящие, с их ничтожнейшей сверхнищенской пенсией или зарплатой, безбилетные, соскакивают и большой толпой бросаются в противоположные от контролеров двери, выскакивают на перрон и бегом-бегом, старые и молодые, мчатся, пытаясь успеть до закрытия дверей добежать в другой, уже пройденный контролерами вагон! И так, в дичайшем унижении, они ездят ежедневно – кто на работу, кто на огород.

    Но я спокоен. У меня инвалидное удостоверение брата.
   Полтора месяца назад я обратился письменно к своему дяде, первому и последнему президенту СССР, Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Я послал на "Горбачев Фонд" художественно-документальную работу о своем дедушке,    Саввелии Гладком – о  р о д н о м  отце дяди Миши и его сестре по отцу – моей матера.
   В письме я спросил дядю Мишу: как он отнесется к тому, если я эту самую работу переправлю за границу, может быть, там найдется издатель, ибо в России, при холуйско-уголовном режиме это не опубликовать. Или, далее спрашивал я, может быть Михаил Сергеевич купит у меня сие произведение за пятьдесят тысяч евро?
   Я, конечно, объяснил свой поступок. Матери моей, то есть, Вашей сестре, дядя Миша, под восемьдесят. Еле живая, больная, сердце, печень, ноги – всё отказывает. А ей еще в таком возрасте и состоянии нужно ухаживать за младшим сыном, Вашим племянникам Сережей. В сумасшедшем доме, куда его поместили без разрешения родственников, Сереже сделали электрошок мозга, такой, как Вы видели во всемирно известном фильме "Полет над гнездом кукушки". Этот варварский, убивающий мозг электрошок, запрещен на планете сорок лет. А во Владивостоке, не спросясь родственников, сделали. И Серега перестал быть человеком... Его после успешной "операции" врачи-уголовники вышвырнули из больницы – жутчайший антисанитарный сарай-тюрьма, где физически уничтожают и совершенно здоровых людей, неугодных той или иной преступной власти. Серега, краем сознания по-нимая, что он больше               
н и к о г д а  не будет человеком, прыгнул на второй день после выхода из этой "больницы" с шестого этажа.
   Чудом остался жив. В реанимации его собрали по частям. Поврежден  позвоночник, отнялась одна нога. Но другая действовала и он мог бы передвигаться на костылях. Но ему специально на этой ноге перерезали нервы и сухожилия.
   Серега в свое время боролся за демократию. Но пришла демократия-бандократия: губернатор в Приморье – уголовный подонок, мэр во Владивостоке – уголовный ублюдок, зять губернатора... А врачи во Владивостоке – уголовные холуи, исполняющие приказы "губернаторов" и "мэров"...
    И я, Михаил Сергеевич, Ваш племянник, писатель и бывший литредактор в демократической газете, разогнанной фашистами-уголовниками, семь лет безработный, перебивающийся случайными грошовыми заработками, ничем не могу помочь ни престарелой матери, ни инвалиду брату с их символическими "пенсиями".

   Вот с таким письмом и работой о дедушке-махновце обратился я к дяде Мише, человеку не бедному, содержащему целый комплекс огромных зданий со штатом в центре Москвы – "Горбачев Фонд". Платит ему, надо полагать, Вашингтон и весь воровской мир – за продажу СССР и за фантастическое ограбление нынешней России.
Не ради себя обратился я к "дяде Мише", хотя меня тоже искалечили и убили врачи-уголовники. Обманом удалили совершенно здоровый желчный пузырь, изрезали печень, уничтожили поджелудочную. А еще – больное, пятидесятипроцентное сердце. Понимая, что вот-вот умру и оставлю своих близких одних – в беспомощном и беспросветном положении, я и обратился за участием к человеку по фамилии Горбачев.

   Но подонок – он во всем подонок и наивно было рассчитывать на пробуждение родственных чувств у двуличного прохиндея...
   Я получил заказное уведомление: мое послание дошло до адресата, расписался прессекретарь Горбачева некто Филатов. Прошло полтора месяца, но ни ответа, ни привета.
   Я ехал и не знал, что ответ от Горбачева получу сейчас, в электричке.
Почти все пассажиры убежали от контролеров в другой вагон и он был пустынен. Отделение из двух лавок, рассчитанное на шестерых, занимал лишь я и весьма пожилая женщина-дачница. Она сидела напротив, посередине, а я у окна – смотрел на мелькающий унылый постсоветский пейзаж-помойку. Трудно поверить, что совсем недавно, в моем детстве, здесь был уникальный пригород: залив, обрамленный сочными травами, заповедной тогда сказочной уссурийской тайгой, кишащей почти ручными пригородными зверями – лисы, козы, косули, олени, ежи, ужи... Да и сам залив, тогда чистейший, рыбный, трепанговый, с целебной прозрачной морской водой... НАСТОЯЩИЙ. Сейчас везде – канализация, грязь, мерзость, свалки мусора, помойка... МЕРТВЕЧИНА.

   С в и н ь я,  к о т о  р а я  н е  о с о з н а ё т,  ч т о  о н а  с в и н ь я  –  н а ш   ч е л о в е к.

    На какой-то остановке подсел  мужик– он уселся напротив, с краю, рядом с женщиной, и стал что-то молоть. Я по-прежнему смотрел в окно. Но мужик молол с т р а н н ы е вещи, которые никак не соответствовали избранной им собеседнице. Потому что пожилая женщина давно уже "отъехала" в область, которую, наверное, можно назвать маразмом или, может быть, б е з в о з в р а т н ы м  одиночеством старости, где уже нет ни мужа, ни детей, где давным-давно распращено со всем человеческим и человечеством — в бездне канувших воспоминаний и слёз, где осталось лишь многолетнее общение с двумя-тремя цветами на подоконнике и в лучшем случае еще с кошкой, да  с  ж и в ы м  огородом на даче...
   Но женщина изо всех слабых силенок пыталась сгруппироваться, сосредоточиться, хоть как-нибудь создать иллюзию того, что она еще умеет мыслить и отвечать. И она отвечала – как известный Киса Воробьянинов: "да, уж", "конечно, уж", "несомненно", "конечно, несомненно", "разумеется несомненно, уж"...
   А мужик усиливал. Развивал. Разгонял нажим.
   Я демонстративно смотрел в окно, ни разу не взглянув на мужика. А он демонстративно усиливал свои речи. Фабула такова: одни – миллиардеры, а миллионы других обворованных – в нищете дохнут. Тема не нова. Но он начал сыпать фамилиями: местных бандитов-мэров и губернаторов. Прошлых и нынешних. Он сыпал теми, с которыми я недавно боролся не на жизнь, а на смерть в единственной оппозиционной газете.
   Мужик заявлял, что он, якобы, инженер-строитель и много раз бывал в загородных дворцах этих мэров-губернаторов-прокуроров-судей и прочих воров и убийц. Но я, как писатель, мгновенно подметил несоответствие –слишком интеллигентно-литературно вещал "строитель".
    Однако я все еще не понимал фокуса – смысла его одностороннего монолога с "отъехавшей" дамой: "несомненно, уж".
   Я продолжал упорно смотреть в окно. И вдруг услышал: "Каждый сверчок должен знать свой шесток. Писатель должен писать книги – к а к и е  п о л о ж е н о. А издатель – и з д а в а т ь  к а к и е  п о л о ж е н о. Вон, директор "Дальпресса" – Б., здоровый был мужик. Молодой еще. А умер. Убили его. Отравили. Он книги собирался издавать. По своему выбору. А не положено. Только в Москве можно ... какие разрешат. И убили его. Отравили. Не надо высовываться. НАДО СВОЕ МЕСТО ЗНАТЬ. И БУДЕШЬ ЖИТЬ..."
   Всё это он сказал без перехода, без малейшей связи с предыдущим. ВСЕ ЭТО ОН СКАЗАЛ ЛИЧНО ДЛЯ МЕНЯ. Впрочем, как и то, что он молол ранее, думая, что я клюну на бандитские фамилии и кликухи, с которыми недавно бился...
    Но только теперь я понял: он знает, кто я. Он сидит здесь СПЕЦИАЛЬНО. Его послали передать мне, запугать: "каждый сверчок должен знать свой шесток",
Когда-то гэбовский стукач, влезший в друзья, передал мне теми же фразами угрозу от дебильного КГБ: "Ты был слесарем, слесарем и оставайся. За твои писания тебя убьют коммунисты". Методы у "дяди Миши" всё те же... Дегенерат.
   Я отвернул голову от окна и посмотрел на мужика. А он в упор смотрел, впивался в меня и, очевидно, он так смотрел всё это время, пытаясь своим биополем влезть в мои мозги и внушить то, что ему велено.
   Мужик был не мелкий, но его лицо – личико, маленькое, когда-то интеллигентненькое, но запоганенное многолетним холуйством и преступлениями, это личико с одной стороны отображало некоторое превосходство-знание – он думал, что что-то знает! В действительности он был лишь передаточным звеном, проинструктированным – что и как говорить. А об истинной подоплеке и заказчике он и в малейшей степени не догадывался. Тем не менее, на его физиономии читался и некоторый страх и уважение ко мне, как к начальнику или "авторитету" – он понимал, что выполняет странный не рядовой заказ.

   Он ОЧЕНЬ внимательно и напряженно смотрел мне в глаза. Ему необходимо было подтверждение: понял ли я, принял ли к сведению его послание.
   Ну что ж, я тоже умею вкладывать во взгляд СИЛУ. Я послал ему СИГНАЛ. И он его принял. Типчик, конечно, не из рядовых. Какой-нибудь чин гэбэшный московский, возможно, с медицинским спецуклоном...
   Он принял мой СИГНАЛ. Тут же встал и сгинул.
   А я дал себе слово показать этим обожравшимся за счет вымирающего народа "сверчкам" их место...


        D A N S E   M A C A B R E.             

                Жизнь настолько        трагична,                что  её нельзя  восприни-
    мать серьёзно.          
               

   Существование человечества абсолютно бессмысленно – для человечества. Ибо, если мы искусственны, то наши Создатели сотворили нас НЕ ДЛЯ НАС, а для себя, для ПОТРЕБЛЕНИЯ. «Вы овцы, а я ваш пастырь», – Иисус Христос.
  Мы кажемся себе современными, мы мним себя   к о н е ч н ы м продуктом всей земной цивилизации, а в действительности, мы остаемся такими же ничтожно-временными,  текущими звеньями цепи, идущей неизвестно куда, как и все наши предшественники на этой планете-кладбище. От нас скрывают и наше прошлое, и наше будущее.
   Впрочем, с Будущим всё понятно – оно   у х у д ш а е т с я, потому что – к о н е ч н о.   Действительно, если Прошлое и Будущее существуют  о д н о в р е м е н н о /а этого не отрицают физика с математикой!/, то Будущее УЖЕ существует. И как любой фильм, – каким бы сложным он и «пленка», на которой фильм записан,  ни были, они – конечны.
Поэтому наше настоящее, как и наши Прошлое и Будущее бессмысленные – для нас – иллюзии, в которых наши жизни, искусства, науки, техники, все наши мелкие и великие цели и упования на дальнейшее развитие и бессмертие – хитрые заманихи, подкинутые в наш геном нашими Создателями для нас, дураков – овец и баранов...
  Поэтому и не удается выяснить истоки: сколько миллионов лет существует человек, и каким образом он оказался на планете. Скрываются от нас и другие знания: что, собственно,  такое планета, звезда, галактика, Вселенная.
Как бы тупы мы ни были, но на популярном уровне мы могли бы кое-что понять из устройства мира. Но тогда бы мы поняли и собственную иллюзорность...
   Антропология высосана из нескольких случайных костей ближайшего прошлого. Археология тоже показывает недавние события. Но даже из того, что мы знаем, видна нелепость человеческой жизни и человечества. Мощнейшие древние города: Сиракузы, Троя, Фивы, Вавилон и так далее – исчезли, оставив после себя жалкие, случайно найденные развалины. Да что города – сгинули целые империи, цивилизации, существовавшие тысячелетия, как, например, Этруски – доримской эпохи на территории нынешней Италии. От них, от их тысячелетий осталось лишь несколько глиняных черепков. А ведь они тоже надеялись на что-то, на какое-то будущее...

   Когда рушится мир, в котором ты только что жил, – рушится и твое сознание. Уходит почва из-под ног. Мы генетически созданы для стабильности. А если ищем перемен, то – к лучшему.
«Жизнь – вечная игра: не зарасти чтоб мохом. Что было хорошо вчера, то сегодня – плохо!».

    НАИБОЛЕЕ ИЛЛЮЗОРНА НАША ЖИЗНЬ СТАНОВИТСЯ ТОГДА, КОГДА У НАС ОТНИМАЮТ НАШИ ИЛЛЮЗИИ...



   С распадом СССР и социализма у сотен миллионов людей рухнули не только какие-то надежды на справедливый общественный строй, на защиту, на государство, на будущее, но разрушилось нечто гораздо большее – ощущение СОБСТВЕННОЙ ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТИ, РЕАЛЬНОСТИ ЭТОГО МИРА.
   Если бы взамен прежнего пришло что-то лучшее,  стоящее, настоящее,  честное, но нет, явилось самое худшее, самое дикое, самое лживое, самое животное-античеловеческое: сопливые дебильные радиостанции с их олигофренами «диджеями»,  «музыка» для неполноценных подростков – вместо настоящей классической, к которой человечество приходило тысячи дет, макулатура –вместо литературы, параноидальные «фильмы» – с пропагандой оружия, убийства, наркотиков.
   А вместо честности и порядочности – оборотни-судьи, убийцы-милиционеры, подонки-прокуроры, а губернаторы и мэры – уголовники-мокрушники с кличками. Ну, и «олигархи» – ублюдки, с помощью американского ЦРУ и самозваной кремлевской власти, присвоившие несметнейшие богатства.
   Массовое сознание зашаталось и рухнуло. Не только на территории бывшего СССР. Вирус сумасшедствия,  это реальное ощущение иллюзорности всего и всех, где торжествует лишь РЕКЛАМА – ДВИГАТЕЛЬ ТОРГОВЛИ ХЛАМОМ – заражает ныне население Земли, превращая её в Новую Атлантиду. Ибо в очередной раз у наших Создателей не получилась задумка – сотворить нечто Разумное и Гуманное. И приходит пора, как говорят подсчеты скорости таяния айсбергов и ледников, топить неудавшиеся очередные несовершенные творения в морской, пучине, чтобы потом вновь попытаться нарисовать на полотне планеты других, более идеальных   ч е б у р а ш е к...
   Итак, в 1992 году от рождества Христова, рухнула еще одна цивилизация – СССР, занимавшая шестую часть планеты. Россия, одна из шестнадцати республик,  составлявших империю, продолжает занимать огромную территорию, но... Распад продолжился!
Отдельные регионы стали создавать собственные конституции. Они отказывались подчиняться центральной власти – московскому Кремлю. Распались экономические связи. Остановились все заводы. Погибло сельское хозяйство. Начался уголовный хаос, гиперинфляция, пропали все денежные сбережения честных граждан.
   Россия развалилась на восемьдесят девять регионов-княжеств, фактически, неуправляемых центральной властью, ибо, никакой центральной власти больше не было, а в Кремль влез алкаш, одурачивший с помощью ЦРУ США наивный российский народ.
Алкаш пил, гулял, выкладывал кремлевские палаты золотом и драгоценными камнями, строил себе в заповедниках роскошные дворцы, с помощью все того же ЦРУ раздавал несметные природные и рукотворные богатства Израилю и Америке, не забывая и себе переводить в швейцарские банки наворованные народные деньги...
   И вот здесь-то и появилось у населения   ощущение полнейшей иллюзорности жизни. И потому, что совсем нечего стало есть, негде работать, учиться, лечиться. И потому,  что каждый остался наедине с собой – без общества, без государства, без защиты. Пелена спала с глаз, и вдруг все увидели... Нет, жуть состояла не в том, что «голый король». Что король голый – это было и так всем понятно, как и то, что вообще Россия по какому-то космическому предопределению – полигон для выращивания и функционирования «голых королей»!
   Нет, все поняли гораздо более страшную истину: цивилизация и цивилизованность – обман, а в действительности мы – животные,  звериные инстинкты выживания как правили бал в древние времена,  так и в настоящем являются основными.
   И началась вакханалия захвата власти в регионах по принципу:

   Х о р о ш о   с м е е т с я   т о т,    к т о   с т р е л я е т  п о с л е д н и м!

    Три основные силы бросились за власть и деньги, сплетаясь в воющий, лающий, визжащий, кровавый клубок: недавние райкомовско-крайкомовские кадры, погрязшие в воровстве еще при своей коммунистической власти; махровые старые и новые уголовники;  постсоветские работники торговли – директора советских магазинов, ресторанов, торгов. У всех у них были деньги, начальный капитал, но главное, были связи. Связи между собой...
   Пытались вякать и влезть в этот катящийся кровавый клубок милиция и КГБ. И влезли, но – в качестве ничтожнейших холуев и исполнителей заказных убийств различных конкурентов со всех сторон...
   Ну, а судейско-прокурорские системы превратились в позорнейшую, грязнейшую преступную мерзость,  за взятки и по приказам обслуживающие всё это гнилое уголовное болото.
   Конечно, не Горбачев был зачинателем уничтожения страны. Легион мелких и крупных негодяев-воров исподтишка, тихой молью и чёрными крысами источили и сгрызли страну,  оставив после себя труху и дерьмо, да собственных подонистых деточек бандитов:  за взятки получившие липовые дипломы в их фальшивых университетах, деточки приняли эстафету у родителей-ублюдков и окончательно превратили территорию в позорнейшую мировую «малину», в территорию кривых зеркал, где всё наоборот, где честные и талантливые уничтожаются, а преступники –процветают.


                э п и з о д № 1.
               

         Не завидуйте чужому богатству – ведь это всё ваше, у вас украденное!


    Нищий, голодный, оборванный, один из ста с лишним миллионов нищих вымирающих россиян, я бреду холодной вьюжной зимой, двухтысячного года от рождества Христова по центральной улице Владивостока в поисках хоть какого-нибудь заработка.
   Один из нынешних хозяев города, владелец публичных домов-притонов, цехов фальшивой водки, десятков квартир убитых им бывших хозяев, отобрал у меня мою трудовую книжку с тридцатью пятью годами стажа. Я работал у него сторожем на его бандитской автостоянке.
Я пытался найти справедливость, обратился во все уровни прокуратуры, во все уровни судов: районный,  городской, краевой, Верховный, Конституционный...   
  Получал отовсюду издевательские ответы, после чего ко мне в квартиру ворвалась милиция вместе со следователем Ленинской прокуратуры. Они отобрали у меня паспорт, мою старинную пишущую машинку «Москва», на которой я напечатал пять книг, насильно отвезли меня в их поганую ментовку того же района, посадили на трое суток – без воды,  еды и сна в вонючий гадюшник-обезьянник – КПЗ.
Потом попытались затолкать в дурдом, там по-прежнему убивают неугодных. Но есть и большие изменения: за взятки от организованной преступности прокуроры направляют сюда убийц на «обследование». Днем они наркоманят, обворовывают больных,  а ночью выходят на грабежи и убийства. Потом получают справку о неподсудности...
   Мне удалось скрыться у бывшего завуча и парторга – моей матери, на третьем этаже за прочной металлической дверью, которую о н и  не решились вскрывать. И еще мне удалось обратиться в несколько иностранных консульств. После чего преследования прекратились. Ни машинку печатную, ни трудовую книжку мне так и не вернули. Остался я без пенсии на старости лет и медобслуживания. Впрочем, засуньте свою трехрублевую «пенсию» в свою ж...пу! И туда же – свое трехкопеечное «медобслуживание»!

    Я брел, качаясь от голода, холода и больного сердца по их воровской разукрашенной улице, мне нужно было как-то позвонить насчет работы сторожем, но   и х    телефонные карточки стоят дороже, чем месячное   и х   пособие по безработице, которое я, как и миллионы таких же, не получал. Я забрел в   и х   центральный местный притон двадцати четырех этажей – «белый дом» с мокрушниками-паханами – краевой самозваной властью.
   Несколько лет назад я работал литредактором в оппозиционной газете и опубликовал там суперсатирическую пьесу «ЧЁРНЫЙ ДОМ». Уж я им там выдал! Поэтому так и любят... Опасен для них, с их наворованными миллиардами, ментами-холуями, наемными убийцами, псевдосудьями и псевдо-прокурорами нищий больной писатель!
   В фойе этого притона еще висел телефон, единственный на весь город, с которого можно было сделать один звонок по жетону – за рубль пятьдесят.
   Я зашел в эту «малину» и поразился: всё фойе вплотную забито так, что к телефону я едва пробрался. Они тёрлись друг об друга, обмениваясь некой специфической энергией – дяди и тёти очень сытого, вернее, годами пресыщенного вида, с рожами, не поддающимися литературному описанию, ибо, описывать можно лица, наполненные чувствами, эмоциями, мыслями. А эти рожи – давно умершие или вообще не рождавшиеся.
   Они все были одинаково одеты: одинаковые норковые шубы, дубленки, норковые и бобровые шапки. Как их одинаковые дубленные рожи. Штук триста. И на улице перед «малиной» – сотни одинаковых лакированных японских джипов.
   Я не выдержал, стал интересоваться: в чем дело, какое событие? Но не в правилах таких дубовых рож что-то объяснять тем, кто не в их норковой форме. И я спросил у кого-то попроще.
   – Заглядкина умерла. Похороны.
   –  А кто она такая?
   –  Курировала всё образование края...
   Непотопляемая Заглядкина, наконец, подохла! А эти еще живые, дублённо-норковые, уничтожившие, обокравшие социализм, переехали в  с в о й   капитализм. Они – и есть МАФИЯ. Не учителя же с грошовой зарплатой, которую ЭТИ не дают им по полгода, прокручивая чужие деньги в своих офисах-притонах-публичных домах-ларьках-базарах-цехах с ядовитой водкой...

   П с е в д о и д ы   –   двуногие псевдолюди, ничтожные существа-жруны, именно себя считающие разумными, а всех остальных, не желающих воровать, убивать и проституицировать – дураками.
   Есть мнение:  советский социализм рухнул потому, что партийные и комсомольские работники, из которых и состояла система идеологического и общего руководства страной, – получали слишком маленькую, смехотворную зарплату.
   Представим себе, что прошла тысяча лет,  планета, ее политическая карта совершенно видоизменилась, другие страны, народы. Китайский, очевидно, в основном... Но вот это мое произведение чудом сохранилось. Археологи откопали. И читает его китайский ученый. Через тысячу лет. /Впрочем,  скорее всего – лет через десять.../. И чтоб облегчить нашему китайскому потомку расшифровку моего текста, я вкратце обрисую административную схему давно исчезнувшего СССР /Союз Советских Социалистических республик/.

   Города в СССР делились на районы. Количество районов зависело от величины города и числа населения. Город, который здесь описывается – Владивосток, делился на пять районов, самый крупный из которых, Первомайский,  с населением в сто двадцать тысяч человек – в семидесятых годах двадцатого века.
   Каждый район города имел собственную власть, причем, двойную. Первая и главная – идеологическая, называлась она – РАЙКОМ /районный комитет коммунистической партии/. Состояла из: первого, второго и третьего секретарей. Первый, конечно, главный.
    Вторая районная власть – исполнительная и называлась она РАЙИСПОЛКОМ. Она  состояла из трех председателей и тоже Первый был главным. И эта вторая власть полностью подчинялась первой, идеологической. В сущности, они зачем-то дублировали друг друга, так же, как высшие органы страны – ЦК КПСС с Политбюро и правительством, которое не могло без приказов Политбюро что-то делать самостоятельно.
   Как правило, обе районные власти располагались в одном здании. Здесь же мог находиться и райком комсомола /Коммунистический Союз Молодежи/, который не имел своего двойника и являлся, в общем-то, фиктивной, декларативной организацией, с претензией на руководство молодежью, которое сводилось к собиранию членских взносов.
   В этом же здании могли находиться и другие сопутствующие чиновничьи структуры,  например, РАЙОНО /районный отдел народного образования/.
Разумеется, над всеми районными райкомами и райисполкомами стояли ГОРКОМ и ГОРИСПОЛКОМ – осуществлявшие    о б щ е е     руководство.
И, конечно же,  уже над всем этим возвышались КРАЙКОМ и КРАЙИСПОЛКОМ...
   Тебе всё понятно, о, любознательнейший из китайских археологов? Не всё? Тогда продолжу.

   Итак,  чем же и кем руководили все эти многочисленные первые, вторые и третьи секретари? Полноценно командовать они могли только своими секретаршами – молодыми девками в миниюбках, выполнявших и обязанности любовниц, за что народ прозвал их «секретутками». Еще первые секретари имели персональные авто с водителями. И всё! Ни финансов,  ни штата, ни-че-го!
   А с другой стороны, Первый секретарь райкома отвечал перед вышестоящими секретарями из Горкома и Крайкома за свой район,  за его территорию и жителей. Первому председателю    р а й и с п о л к о м а  было легче, поскольку он не имел права проявлять самостоятельность без приказа своего прямого начальника – первого секретаря райкома...
   Ты еще не запутался, о, умнейший из китайских археологов? Действительно, без бутылки женьшеневой китайской водки в советской власти не разберешься. А ведь еще были советские профсоюзы... Да тут тебе и ящика вашей рисовой водки-ханьжи не хватит! Впрочем, о профсоюзах как-нибудь в следующий раз.
   А теперь, о, глубококопательнейший китайский археолог, представь себе всё тот же Первомайский   район города Владивостока, на территории коего расположено три судоремонтных завода, два из которых принадлежат военному Министерству обороны, и один – Министерству судостроения. И там у них, на заводах, есть свои освобожденные парторги /то есть, ни хрена не делающие товарищи с кабинетами, секретутками, авто/, а в Управлениях, в министерствах в Москве – свои главные парторги и начальники.
   Казалось бы: на кой тогда и нужен этот райком, исполком, горком, когда предприятиями руководят из Москвы?
   А на территории всё того же Первомайского района еще и гигантский рыбный порт с приписанными к нему тоже гигантскими океанскими судами-заводами – плавбазами, где десятки тысяч людей   прямо в море-океяне производят консервы: с лососевой икрой, крабами, рыбой – на сотни миллиардов долларов... Но за это богатство отвечает Министерство рыбной промышленности.
   А еще на территории Первомайского района строительные заводы, радио и электрозаводы, транспортные предприятия, всяческие телерадиоателье и    так далее и тому подобное. И везде – свои парторги и свои министры в Москве. Ну как тут командовать из какого-то райкома-исполкома?!
   А командовать надо – на то и созданы по всей стране коммунистической партией свои руководящие органы. Правда, с очень большим избытком, А поэтому – с очень маленькой зарплатой...
   Проклятое, иллюзорное смертельное время! Куда они капают – эти секунды, годы, века?
   На моих глазах появились райкомы-исполкомы, на моих глазах исчезли, навсегда забылись, стеклышки жизни-калейдоскопа перевернулись, картинка действительности полностью изменилась, и я порой не знаю,  что считать фантастикой – прошлое или настоящее, еще более нелепое.
    Прошлое: годы нищего детства, мгновенной больной юности, бессмысленной зрелости, канувшие в никуда, рано поумиравшие друзья детства, которых я до недавнего времени считал живыми.  Давно умерли все те взрослые и пожилые люди из моей юности: мои учителя, врачи, соседи. Их много лет нет на этом свте, их  съели могильные черви, но мое пока еще живое сознание не принимает и не понимает этого жуткого реально-нереального факта.
   Кусочек суперматерии – мой головной мозг, хранит в себе многих-многих умерших людей живыми. Я помню их отдельные фразы, жесты, мимику – даже тогда, когда не могу четко вспомнить лица. И чем короче становится мое будущее, тем чаще и отчетливее приходит ко мне прошлое – странное, необъяснимое, кажущееся теперь сказочным сном.
   Всё в нашей  ничтожной мгновенной жизни имеет свое начало и конец. Этого не понимаешь, когда  молод и сам находишься внутри висящей капле-мгновении – обмане-иллюзии-жизни.

   Но вдруг... Вдруг оказывается, что отмеренные тебе мизерные пятьдесят-шестьдесят лет истекли, искапали, исструились песком в хитрых песчаных часах обманного земного времени.
Вот только что ты гонялся за женщинами, за деньгами,  славой,  только что надеялся на будущее... Но вдруг! Вдруг – болезнь, одна, вторая... повеяло смертью. Вдруг – женщины тебя больше не замечают, потому что чувствуют, что они тебе больше не нужны. Стар. Вдруг не берут на нормальную работу сопливые дебильные новые поколения – стар.
   Но самое поганенькое «вдруг» – это полнейшее осознание того, что Тот или Те, кто тебя придумал и воссоздал в Солнечной системе – жестокие, нехорошие Существа!
      ЖЕСТОКО СОЗДАВАТЬ    С М Е Р Т Н Ы Й   РАЗУМ!
Даже такой несовершенный, как наш.
   Кто-то из умных сказал: «Если бы смерть была благом, – боги не были бы бессмертными...»

   Да, сознанию хочется стабильности, но для нас ее нет ни в чем. Вот    т о л ь к о что молодая красивая киноартистка блистала на экранах, восхищая талантом и внешностью миллиарды, только что... Но мгновение – и она уже дряхлая беззубая бабушка. Или давно умерла. Крутится плёнка, крутится ее молодость и красота, но где сама исполнительница,  где?! Ее нет. Как будто и не было никогда.
   Вот меня останавливает пожилая женщина дряхлого вида, окликая по имени. Не узнаю эту старую бабку, пока она не называет себя. Одноклассница, которой сорок лет назад писал стихи, о которой бредил...
   Сознанию хочется стабильности, но ее нет ни в чем. Ни в так называемой любви, ни в семье, ни в политической и социальной системе, ни даже в окружающем ландшафте. Местность, обыкновенная поверхность земли, где десятки лет стояли привычные дома, изменяется так, что когда попадаешь в место своего детства, например, где стоит четырехэтажная школа, в которой учился, жил и даже преподавал, то видишь не здание, некогда самое высокое и красивое во всем огромном районе, а как будто жалкий кладбищенский разваливающийся заброшенный памятник, окруженный и зажатый со всех сторон другими, современными монументами, поналепленными на бывших пустырях и оврагах детства, где били родники, летали тысячи птиц, бабочек, стрекоз...

   Одинок человек в иллюзорном земном мире, и не за что нам зацепиться душой и телом.
   Впрочем, недавно перечитывал «Историю древнего мира»: социально-политическое устройство стран древних шумеров,  египтян и даже, по Гомеру, государственное устройство мифической Атлантиды. И обнаружил стабильность, которая преследует человечество   десятки тысяч лет: цари, чиновники с привилегиями, рабы, убийства, войны и... К О Р Р У П Ц И Я!!!
   Такая стабильность – для низких умов. А таланты стабильно создают искусство, науку,  технику. Но и самое низкое в нас и самое высокое – от тоски одиночества,    которая, как основной катализатор, заложена в нас нашими творцами.
От одиночества мы влюбляемся, растим детей, пишем романы, музыку, придумываем колесо и компьютер, выходим в космос на поиск дяденьки Бога,  с которым пытаемся соревноваться.

   С о р е в н о в а т ь с я  м о ж н о  и  с  Б о г о м,  ж а л ь  т о л ь к о,  ч т о О н  о б  э т о м   н  и  к  о г д а  н е  у з н а е т!

  Однажды и я, иллюзорная химическая самодвижущаяся картинка, осмелился посоревноваться с Богом, и не имея соответствующей супер науки и техники, сел и написал научно-популярную работу о... возможном устройстве Вселенной. Свою наглую самонадеянность я оправдывал тем, что мой мозг, как и любой другой – часть вселенского пространства-времени, которое ВСЁ знает о себе.
   Конечно же, я соревновался не с Богом, ибо, как же можно соревноваться с тем,  частицей чего являешься сам. Я соревновался с тоской одиночества смертного человека, когда все этапы и фазы живого животного пройдены, когда покончено со всеми иллюзиями творчества, но что же остается?
   Остается в последние миги пребывания в этом ВИДИМОМ мире попытаться понять – что же ЭТО БЫЛО И ЕСТЬ?!
   Сейчас я, уважаемый современный читатель, сделаю небольшое лирическое, вернее, фантастическое отступление, чтобы слегка развлечь тебя, ибо,  читать об административном устройстве бывшего коммунистического СССР или нынешней уголовной вымирающей России – занятие, согласись, скучноватое. Что же касается нашего гипотетического любознательного китайского археолога,  то всё, что я тебе сейчас поведаю, наш современник, ему давным-давно, через его тысячу лет, известно.
   Итак, однажды я сказал себе: как же так, я скоро умру и не узнаю – где и в чём я прожил, что это такое – галактика, вселенная, пространство, время?! Ведь это будет совсем уж обман и несправедливость, я уподоблюсь рыбке, прожившей в кубике аквариума и так и не изведавшей, что есть необъятные просторы рек, морей и океанов, с их несоизмеримой сложностью устройства в сравнении с аквариумом…
   Нет, я не буду сейчас пересказывать подробно главы из моей научно-популярной работы, их много, они многоплановы. Но я хочу попробовать слегка показать тебе, уважаемый читатель, наш привычный ВИДИМЫЙ мир изнутри, где он невидим нашим зрением, но гораздо более реален.
   Не для того, чтобы удивить, а чтобы, убедить – ВСЁ СОХРАНЯЕТСЯ. И ВСЁ ИМЕЕТ СМЫСЛ. И мы – часть этого «всего». Пусть не главная, может быть мы – детское питание для подрастающих богов, но мы – часть Вселенной, а не только своего земного мирка – своей кухни и туалета.
   Чтобы изобретать компьютер, необходимы знания обо всех предыдущих этапах развития электроники. А чтобы писать об устройстве Вселенной, нужно быть самим Богом. Или хотя бы иметь представления о современной математике, ядерной физике, астрономии. Такими знаниями я вооружился, но, разумеется, в основном на популярном уровне. Хотя мировая, статистика утверждает, что многие фундаментальные открытия предсказывают сначала дилетанты.
  Итак, почитав ядерную физику, я понял, что наш видимый макромир, состоящий из микромира – полнейший обман!
   Действительно, представьте себе ядерную частицу /ядерные частицы находятся внутри ядра атома/ массой, условно говоря, в один килограмм, испускающую из себя три частицы, каждая из которых весом в одну тонну?!
   То есть, в микромире совсем другие,    ф а н т а с т и ч е с к и е  правила. Там не действует наш закон сохранения энергии и вещества, там есть частицы, имеющие бесконечную скорость /тахион/, есть частицы, умеющие телепортировать /непонятным образом,  «мысленно», преодолевать невозможные преграды – не проходя через них и не перелетая через них!/,  есть частицы, умеющие общаться друг с другом на бесконечном расстоянии /гравитация/, есть частицы, ведущие себя непредсказуемо то как частицы, то как волна /электрон, например, который не входит в ядро атома, а находится в составе электронных оболочек ядра/. И так далее и тому еще более фантастическое и подобное!
   Но ведь ВСЁ, что нас окружает и мы сами – состоит из этих самых частиц! А значит – окружающее нас вещество и наше тело – нас дурачат, ибо внутренняя структура материи совсем иная,   ф а н т а с т и ч е с к а я,    нежели то, что нам ПОКАЗЫВАЮТ снаружи!
   Потому что все /или – почти все!/ ядерные частицы делятся-делятся-делятся и на каком-то неизвестном для нас этапе превращаются в ЭНЕРГИЮ. То есть, всё что мы видим: кошка, собака, дерево, камень, наше тело, Солнце, Галактика, Вселенная – в с я   в и д и м а я   м а т е р и я    состоит из ОДНОГО вещества –из ЭНЕРГИИ.

  Значит, всё разнообразие видимого мира – некая шутка или Чьё-то TBOРЧЕCTBО. Так же, как талантливый столяр может из одного дерева сделать дверь, кресло, вырезать ложку   и фигуру Афродиты.
  А дочитав современную математику, я узнал, что пространственных измерений гораздо более, чем наших грубых три. Вот что выдает математика: 3, 4,  7, 10, 25, Бесконечное множество.
  Но как их увидеть и пощупать?! Где их искать?!
А находятся они, надо полагать, не во внешнем, а во внутреннем – ядерном и энергетическом мире.
   А почитав Теорию Относительности Эйнштейна и новейшие теоретические и практические разработки, я узнал, что так называемое «искривление пространства» –реальность,  а значит,  опять же пространство-время – совсем не то, как мы его воспринимаем. И все эти НЛО, многократно наблюдаемые и отснятые, никуда не летают, а гравитационным лучиком /которого у нас пока нет!/ подтягивает к себе «концы» необходимого расстояния /и времени!/ и, практически,    п е ш к о м   гуляют по бесконечности, проходя коротенькие соединительные коридоры между бесчисленных галактик, попадая не только в иное пространство, но и в иное время!
   А почитав, дальнюю астрономию я много чего узнал и, в частности, что наша Галактика состоит из    с о в е р ш е н н о   различных областей, как, например, наше тело состоит из различных органов. Наши сердце, печень, почки, мозг – как будто ткань одного тела, но это совсем другие клетки, другие функции! Так и наша Галактика имеет ОРГАНЫ с различными функциями!

   Почитав всё это,  запрограммировав свой мозг, я заставил его сделать синтез из прочитанного. И мой мозг – кусочек вселенской энергии, которая о СЕБЕ ВСЕ ЗНАЕТ,  сказал мне: если ты, ничтожное эфемерное создание имеешь право и возможность сохранять свое прошлое в виде фотографий и фильмов,  а вот только что выращен маленький кубик – монокристалл, на который можно записать миллиард книг /начало квантовым компьютерам положено!/, то уж Вселенная, этот супермозг, как-нибудь тоже имеет право и возможность сохранять себя и свое Творчество, но в гораздо более совершенном – НАТУРАЛЬНОМ виде!

   Представь себе,  сказал мне мой мозг, что ЭНЕРГИЯ, из которой состоит Вселенная, не имеет прошлого и будущего, потому что на том НАСТОЯЩЕМ,  энергетическом уровне времени нет – оно появляется лишь там, где появляется овеществленная материя.
Но этот бесконечный энергетический мозг нуждается в творчестве. И он создает звезды и галактики. А те в свою очередь тоже хотят творить. И сохранять свое творчество. И вот, в определенном кусочке Галактики, например, в нашей Солнечной системе, создается и крутится Ф И Л Ь М.
Когда мы смотрим свои фильмы на пленке, то мы имеем две основы: сам фильм с его сюжетом и героями, и плёнку. Но и фильм, и пленка, намотанная на кассете, крутятся: из «будущего» в «прошлое».
  Действительно, вставив кассету в аппарат, мы видим, что полтора часа, пока мы смотрели фильм, ушли из будущего в прошлое. Но и пленка тоже крутилась из будущего в прошлое. Хотя, по большому счету, мы могли бы смотреть фильм с конца, и тогда бы пленка крутилась как бы из прошлого.
   Для космической «пленки» – для пространства-времени на энергетическом уровне, на которой записан /или все-таки записывается хотя бы с небольшим нашим участием?!/ наш фильм, нет начала и конца. Он есть только для Фильма...

   Иными словами, мой мозг сделал следующий теоретический   /уверен, когда-нибудь всё это будет банальной практикой с машинами времени, которые давным-давно есть у более развитых цивилизаций!/ вывод: КАЖДОЕ МГНОВЕНИЕ ОКРУЖАЮЩЕЕ НАС ПРОСТРАНСТВО, ВСЁ ВЕЩЕСТВО И МЫ САМИ – П Е Р Е М А Т Ы В А Е М С Я    на некой неведомой для нас ПЛЁНКЕ /это и есть те непонятные для нас пространственные измерения!/ из Будущего в Прошлое. И оно, это прошлое, существуя одновременно с будущим, сохраняется столько, очевидно, сколько будет существовать Солнечная система или даже Галактика. А сама наша Солнечная система является некой «видеокамерой»,  «синтезатором» материи и «видеомагнитофоном» одновременно. Или, если угодно,  определенным органом в Галактике, например,  «печенью», вырабатывающей некие, необходимые для Галактики вещества,  то есть, нас с вами...

  То есть, прожив и умерев, мы продолжаем существовать в Прошлом, которое является абсолютной реальностью, так же   как и  уже существующее Будущее!
   Так же, как и абсолютной реальностью являются т. н. «машины времени» – те самые НЛО. Ибо физические понятия: пространство и время – две неразрывные величины и существование машины времени не противоречит физике нашего участка Галактики.
   Именно потому с нами не контачат существа из других пространств и наши потомки из будущего, что, надо полагать,  существует категорический космический запрет на вмешательство! Это мы можем вмешаться в видеофильм,  что-то стерев или записав. Но если вторгнуться в наш реальный фильм, то исказится будущее – начальный Замысел..

   К чему я ввел это отступление о Вселенной в свой прозаический земной текст?
Чтобы сказать: граждане люди! Мы слишком ничтожно себя оцениваем! И не настолько мы одиноки в нашей перенаселенной Галактике. Да, если мы чье-то творчество, то как и любое творчество мы созданы для     п о т р е б л е н и я   КЕМ-ТО. Наверное, нас «кушают», когда мы спим. И после смерти... Если верить Новому Завету, мы живем после смерти в энергетическом виде – что совпадает с подлинным энергетическим устройством Вселенной!
   Но как же мелко-материально мы относимся к себе! Бегаем по своему загаженному вольерчику, гоняясь друг за дружкой, отбирая бумажки-денежки, а снаружи с сожалением на нас смотрят многочисленные мудрые глаза других существ,  бесконечно далеко ушедших от нас в развитии. И на всех на нас взирают бездонные ТВОРЧЕСКИЕ очи Бога-ВСЕЛЕННОЙ...

   Однако пора возвращаться на Землю, в бывший СССР... Город в моем детстве по площади был почти тем же. Центр некогда был застроен купцами и дворянами, обворовывашими русский народ до революции. Эти здания в большинстве своем сохранились и занесены в мировые каталоги как памятники мировой архитектуры. А вся остальная территория состояла из частных домиков, огородов и трущобных бараков. Поэтому некогда хватало одного Горкома,  а по районам в ветхих домишках ютились филиалы с самыми необходимейшими чиновниками от власти. Пятидесятые годы –после тяжелейшей войны с фашистской Германией и сталинских концлагерей. За хищение у государства свыше десяти тысяч рублей – расстрел. Поэтому вокруг: скромность,  честность,  простота, исполнительность.
  Зачатки будущего Первомайского райкома ютились в двух комнатках двухэтажного трущобного фанерного барака, обитого рубероидом.
   Но страна,  торгуя нефтью, газом, всей остальной таблицей Менделеева, вывозя рыбу, икру, крабов, лес, быстро восстанавливалась и крепла. Активно размножалось население, наивно веря в светлое коммунистическое будущее. И появились настоящие районные РАЙКОМЫ.
Первомайский сначала обосновался в здании бывшего детского садика – в кирпичном одноэтажном доме,  построенным еще до революции, без водопровода и с туалетом на улице. А потом, наконец, выстроили по типовому проекту   с п е ц и а л ь н о е    здание в три этажа: одно крыло – райком, другое – исполком. Там же – райком комсомола, ЗАГС /запись актов гражданского состояния –   женитьба, смерть/,  некоторые другие службы,  столовая.
   По всей гигантской стране этот процесс шел более-менее равномерно и одинаково и, очевидно, обретя вот такие по тем понятиям дворцы, – с широкими лестницами,  покрытыми ковровыми дорожками, с туалетами /не на улице!/, с зеркалами, с дневным освещением – райкомовские работники почувствовали себя людьми.
   Но не надолго...
Особенно первые и вторые секретари и председатели. Потому что вдруг, как по волшебству прямо под окнами райкома появились мощнейшие современнейшие заводищи, где зарплата у директора в шесть раз больше, где полные склады всего, вплоть до золота, платины и технических алмазов, где можно выписать «уцененный» кафель, мрамор и чёрте чё еще и на халяву обустроить квартирку!
   А что может первый секретарь райкома? Теоретически он может вызвать к себе «на ковер» такого директора и раздолбать за какую-нибудь чепуху – не убран,  например, вокруг завода снег. А практически, первый секретарь как-нибудь позвонит на этот завод начальнику отдела снабжения и поклянчит чего-нибудь для дома, для семьи со склада подешевле...
   Или, тоже под носом, в его районе, целых две рыболовных флотилии мирового уровня с десятками миллиардов долларов годовой прибыли! Уж там у них...
А он,  первый секретарь такого района и райкома, живет в убогой квартире с убогой мебелью,  он ходит в позорных трехрублевых туфлях, по пять лет носит один дешевый облезлый пиджак и такие же брюки! У него ненормированный рабочий день, у него почти нет выходных, он отвечает за всё и за всех, а получает гроши! Он в таком облезлом виде выступает и присутствует на бесконечных совещаниях: учителей, врачей, строителей, военных...

  Подобным же образом рассуждали вторые и третьи секретари райкомов и председатели исполкомов, завидуя директорам, где есть чем поживиться.
   Но не знают до поры до времени нищие секретари райкомов и председатели исполкомов, что на обратном конце провода – те же проблемы...
   Вот директор огромнейшей рыболовной флотилии: более сотни рыбодобывающих траулеров и сейнеров, несколько мощнейших плавбаззаводов, всё это бороздит моря и океаны планеты, миллионы тонн рыбы, икры, крабов, креветки фугуются в Европу и Америку на сотни миллиардов долларов! И что? Зарплата  шестьсот рублей! А какая ответственность, какой спрос: за план, за технику,  за десятки тысяч людей! И за всё – шестьсот рублей... А украсть нельзя. Потому что есть вездесущее КГБ – Комитет Государственной Безопасности со своими многочисленными агентами-стукачами. И есть специальная милиция – ОБХСС – Отдел Безопасности Хозяйства Социалистической Собственности. У них агентов-стукачей не меньше, чем в КГБ.
   И вот на многочисленных совещаниях, в кулуарах, в курилках секретари и директора постоянно встречаются и... взаимно соглашаются: их работа,  ответственность, власть – никак не соответствуют их грошовой зарплате, даже и при условии, что зарплата директора в несколько раз выше зарплаты секретаря.
   И пытливые советские руководящие умы лихорадочно заработали: как же сделать так,  чтобы в тюрьму или упаси бог под расстрельную статью не попасть, но получать соответственно своему положению и запросам жены?!

   И неизвестный советский гений нашелся, изобрел: ШЕФСТВО! Ни в конституции,  ни в законодательстве никакого «шефства» не существовало, но... В КГБ, в ОБХСС, в министерствах, прокуратурах, судах – тоже работали люди, зарплата которых не соответствовала уровню их власти,  ответственности и занятости...
   И шефство стало незаконным законом – непреследуемым и даже поощряемым. Шахты,  рудники, заводы, рыбные флотилии, лесные хозяйства, любая организация отныне по решению коллектива имели право найти себе подшефных и регулярно или периодически переводить им некоторые суммы.
   За «коллектив» решали директор и главбух, имея, разумеется,  свою долю. А в качестве подшефных были изобретены общеобразовательные школы. Во-первых,  их очень много. Во-вторых, в них нет работников КГБ и ОБХСС. В-третьих, туда сколько ни давай, всё мало: ремонт, магнитофоны,  телевизоры,  спортзалы и так далее.
   У каждой школы завелся свой шеф или даже несколько. Ежемесячно на счет школы переводились деньги, для богатой организации ничтожные,  тысяч десять, двадцать. Но для одного человека – огромные по тем временам деньжищи.
В каждом районе – десять-пятнадцать школ. В результате, только в одном районе сумма натекала до миллиона, потому что давались еще и наличные. Далее,  эти деньги централизованно перетекали в райком и там уже делились соответственно должностям.
   Свои сребренники получали секретари райкомов и председатели исполкомов, их бухгалтера, заврайоно, директор школы и, конечно, директор и главбух шефской организации. Но основные суммы уходили выше – в Горком и Крайком...
   Обналичить безналичные счета труда не составляло: свои люди были везде, а уж тем более в системе торговли и в банках. Коммунисты... Конечно же,  за молчание свое получали и работники КГБ, ОБХСС, прокуроры и когда пахло жареным – судьи...

   Господи, как же меня занесло и вынесло на мафиозную коммунистическую систему! И всё потому,  что через много лет я попаду на предпохоронное сборище подохшей Заглядкиной, бывшей заврайоно Первомайского района. На эту должность ее, рядовую училку, рекомендовала моя мать, в то время завуч и парторг большой школы.
Позднее,  попытались вовлечь в воровскую систему и мать, но она заявила в ОБХСС. И ее едва не довели до смерти, объявив   клеветницей, год она пролежала в прединфарктном состоянии без малейшей медицинской помощи...
   Недавно, в 2004 году уже в новой дикой капиталистической России президент Путин объявил, что он увеличивает зарплату судей в пять раз, чтобы они судили по совести, а не отпускали убийц за взятки.
   Но история человечества с самых древних времен показывает: Б е с п о л з н о   п о л и в а т ь   т о,    ч т о   н е   в ы р о с л о.
   Негодяям можно поднимать  зарплату  бесконечно,  но они негодяями и  останутся.  Их  зарплата – тюрьма и пуля!
   Не  может  быть  в  стране  честных судей,  прокуроров,  милиционеров, пока  страной  будет  править голый король,  получающий миллиардные проценты  с  того, воруемого у  народа,  что  Бог дал  на всех:  нефть, газ,  металлы и всё  остальное.


                ВПЕРВЫЕ.

                Гениальность – это когда доходишь до такой
                силы таланта, что осознаёшь своё бессилие.

    Впервые…  Когда это случилось со мной?
… Мне семь лет. Школа. Воскресение. Пустой чистый класс на четвертом этаже.  За тремя большими окнами осеннее солнце, качаются голые ветки тополей.  В классе уютно,  тепло и по-воскресному молчаливо-загадочно.  Рядом друзья: Вовка,  Славка,  Генка,  Галька,  Любка.
    Генка с Любкой брат и сестра.  Сейчас их мать моет классы на втором этаже. Вовка лицом отличается ото всех.  Говорят, у него отец был китаец.  В компании нет главаря, но самым большим уважением пользуется Вовка. У Славкиной матери другая семья и Славка живёт с бабкой.  Она маленькая,  горбатая и страшная, курит папиросы и работает в школьной кочегарке.
Галька очень взрослая,   большая и толстая. У нее всегда красные щеки,  она учится в четвертом классе.  Все остальные, кроме Генки – он еще маленький,  – первоклашки.
   Компания уже набесилась, набаловалась. Наступили какие-то странные, непонятные минуты тишины. Всем хочется чего-то необыкновенного,  даже волшебного.  Генка рисует мелом на доске глупые непристойности. Частенько кое у кого срываются с языка выраженьица, от которых покраснел бы и взрослый.  Но дети не обращают внимания. Всё привычно. Так и дома у них говорят. Лишь мне иногда не по себе – у меня так дома не  говорят. Но я скрываю.  Я очень хочу быть здесь своим.  Мне совсем не нравится, когда меня дразнят "учёлкин сын".
  А в классе как будто что-то невидимо висит и подглядывает за нами. Пустые длинные большие парты – для взрослых учеников – словно застыло-неподвижно оскалились на нас.  "И это всё, что вы можете?" – смеются беззвучно они.
Все с надеждой смотрят на Вовку: не придумает ли он какое-нибудь новое развлечение? Но нет, и  Вовка примолк.
   И тогда начинается галдёж.  Каждый пытается рассказать что-то интересное. Но почему-то ничего не получается.  Скучно.  Воображение бессильно бьётся о стены,  об окна,  и верхушки тополей укоризненно поскрёбывают стёкла.
   Творчества! Нам его так не хватает!  Мы не умеем творить.  Мы и слова такого не знаем,  но уже осязаемо догадываемся, что чего-то нам не дано или нас этому почему-то еще не учат и что, может быть, уже поздно учить,  но нам так нужно волшебство и чудо! Потому что где-то внутри себя,  глубоко,  мы, хотя и маленькие, ощущаем это чудо и чудесность всего вокруг,  загадочность,  свою собственную необыкновенность,  неудержимую текучесть времени,  неразгаданность этого видимого мира...  Мы еще верим в сказки,  но уже и совсем не верим в них. Но ржавчина материальности еще не успела пожрать наши детские всемогущественные мозги.
   И вдруг один из нас,  я,  словно по чьему-то строгому велению,  по мощному позыву изнутри,  неожиданно и безраздельно захватываю власть и над стылой заоконной голубизной, и над кивающими тополинными верхушками, и над замершим классом с молчаливыми партами, и,  главное, над товарищами.  Я говорю уверенно,  убежденно,  и моя новая,  неизвестно откуда только что появившаяся воля подавляет недоверие друзей. Я вижу, как заблестели у них глаза, наполнились предчувствием сказочного. Им хочется верить мне! Я рассказываю,  и всё окружающее реальное проваливается куда-то,  а остаётся только то, что я говорю.
   –  В одном классе под классной доской есть дверца.  Это тайный ход.  Он через стены ведет на запасные лестницы...
   –  Не ври,  учёла!  – кричит Любка.  Ее всегда бледное,  застывшее, неулыбчивое лицо выражает презрение к учёлкиному сынку, но я всё-таки подсматриваю и в её глазах желание необычного. Мне очень хочется, чтобы именно Любка поверила больше всех.
   –  Нет, есть дверца!  – твёрдо говорю я.  – И в стенах и на запасных лестницах живут такие человечки...  такие человечки,  – я показываю ладонью половину своего роста.  – Они... они пластмассовые,  но живые. Их зовут... школярики.  Они тоже учатся, только ночью.  Они кушают мел и промокашки, а пьют чернила. Но больше всего школярики любят тетрадки с двойками.  Они пробираются ночью в учительскую,  там выискивают такие тетрадки,  посыпают их мелом,  поливают красными чернилами и кушают. Это для них как шиколадки...

   Воздух в классе густеет от таинственности,  все ошеломленно молчат, а я слышу,  как в моей груди за слабыми хрящеватыми ребрышками что-то дрожит и клокочет.  Я не знаю, что это первый в моей жизни озноб творчества. Не знаю, но крепко запоминаю, чтобы использовать эту память через прорву лет в романе,  который вряд ли успею дописать...
   –  А почему ж никто не видел этих твоих ...  школяриков? – подозрительно спрашивает Любка,  но уже как-то неуверенно и почти робко.
   –  А их днем-то не видно.  Они невидимые днем,  они только ночью видимые. Потом же школярики в стенах днем сидят и на запасных лестницах. И на чердаке еще...
   О,  эти молчаливые,  сумрачные,  всеми забываемые, но всегда присутствующие запасные лестницы!  Они как будто из повторяющегося сна – вроде бы и нет их на самом деле, но они все-таки есть.  Да и кому из их компании они не снились?!
   Лестниц две – в восточном и западном крыльях школы.  В обоих концах длинного-предлинного коридора на каждом этаже есть двери.  Они, конечно,  всегда закрыты,  словно за ними что-то очень запретное и запредельное,  куда детям вход строго запрещен. Но каждому из них хоть однажды удалось побывать и на лестницах,  и на чердаке, и даже на самой крыше!  Еще бы нам не побывать! Я и Славка живем в школе, а остальные тоже рядом,  в бараке.

   Там,  за дверьми,  отдельное королевство.  Там пахнет пауками и старинным временем. На ступеньках и площадках,  как на поле битвы,  в разных позах застыли погибшие старые стулья и парты, дыбятся пропыленным,  выцветшим кумачом никому уже не нужные плакаты.  Облупленные глобусы одичавшими безлюдными планетками несчастно мерцают в бледном свете, едва пробивающемся сквозь маленькие закопчённые оконца.
   А на чердаке! Там всё так густо переплелось,  покрылось пылью и страшным чердачным мраком! Конечно, там может жить кто угодно, даже  пластмассовые человечки-школярики! Тем более что однажды Славка нашел возле чердачного люка ужасное странное дохлое существо. Они никогда не видели такого.  У него маленькая голова, очень похожая на собачью, и огромные кожаные перепончатые крылья! Потом кто-то из взрослых сказал, что это летучая мышь. Конечно, чего ж тут не жить пластмассовым человечкам!
   Вовка, сделав равнодушную морду – только так именуется лицо в их компании,  избегающей всяких "телячьих нежностей",  – незаметно подходит к доске, отводит ее от стены и заглядывает: нет ли здесь, именно в этом классе,  той самой дверцы в потайной ход? Но все замечают Вовкины действия и понимают, что Вовка поверил. И все верят еще больше.
–  А какая она дверца, маленькая? Я не пролезу? – Спрашивает у меня толстая простодушная Галька.
   Все смотрят на здоровенную Гальку, на ее бочки-ноги, на выпирающий из-под вылинявшего ситцевого платья живот.  Все представляют, как полезет Галька в дверцу, как застрянет там... Все хохочут,  разряжая таинственность.  Потом сыплются вопросы: что же дальше?
   Но я вдруг осознаю ответственность за каждое новое слово, за свою фантазию,  за ее судьбу. Жалко,  если она поломается от одного неверного жеста. Я не знаю понятия "импровизация",  но чувствую, что это трудно, нужно время на обдумывание.
   –  Это пока тайна. Ничего сейчас не могу рассказывать. Потому что тайна и школярикам будет плохо,  если расскажу...
   Прошло пятьдесят лет. Друзей детства я потерял еще в детстве,  потому что поменял место жительства. Некоторых из них уже нет на этом свете.   Еще стоит та старая школа номер двадцать семь. Иногда я прихожу к ней: как будто из другого пространства-времени прилетаю и жутко мне – от исчезнувшего времени,  от ушедшей собственной жизни,  от ее иллюзорности и мгновенности. Давным-давно поумирали учителя тех лет, и многие ученики.  Новые и новые поколения выпархивают из этого старого здания,  считая его своим.
   А я так и не написал сказку про школяриков.  Я так и не написал сказку,  которая хотя бы чуть-чуть сделала реальную жизнь более волшебной…
   Я    о б я з а н    б ы л    н а п и с а т ь    –    так я был    с п е ц и а л ь н о    у с т р о е н,  н о...  сам я попал в дикую жестокую сказку, где грязные злые колдуны не дали мне творить...
   Все, кто ждал от меня доброго волшебства и не дождался – простите! Простите. Простите!!!


                СТАРОЕ КИНО.

                Самая большая сложность жизни состоит
                в ее простоте.


    Мы приходим  в  в и д и м ы й  мир не сами. Наши далекие предки, наши родители и мы появились в конкретном пространстве-времени по СЦЕНАРИЮ с и л ы,  называемой нами Богом. Или Природой, если угодно.      
   Всё и все – з а п л а н и р о в а н ы. "И что положено ему – пусть каждый совершит." /слова из песни/. Во вселенской лотерее каждому из нас выпал один шанс из  б е с к о н е ч н о с т и  –  появиться на этот фантастический свет в нашей Галактике на планете Земля.
   Но оказывается, вытянуть счастливый билет из бесконечной кучи и родиться – еще далеко не всё. Игра только начинается! В какой семье ты родился? С каким здоровьем? В какой стране? В каком тысячелетье?

   Д е т и  в с е г д а  б у д у т  п о я в л я т ь с я  н а  с в е т,  а  с в е т  в с е г д а  б у д е т  я в л я т ь  д л я  н и х  т ь м  у.

    Одни приходят в жизнь как бы фоном, бутафорией – жестоко, но таковы правила СЦЕНАРИЯ: как много людей появляются и исчезают, не успев ничего понять и совершить, умирая или погибая молодыми, словно они  з д е с ь  присутствовали в виде  о д н о р а з о в о й  декорации.

   Е с л и  н е  п о в е з л о  с о  с ч а с т л и в ы м  с л у ч а е м    – п о в е з е т  с  т р а г и ч е с к о й   с л у ч а й н о с т ь ю.

    Или там, в смерти и после нее действительно существует другая,  э н е р г е т и ч е с к а я  жизнь, и некоторых из нас  т у д а  забирают пораньше – пока не успели испортиться в грешном земном мирю? И может быть эти  н е к о т о р ы е  –  лучшие?
   А другие задерживаются в земной суетной иллюзии надолго, ничего хорошего не являя Urbi et Orbi (Городу и миру. Лат.), ничего хорошего от них, очевидно, не ждут и там, в вечности. Поэтому и не торопятся  у т и л и з и р о в а т ь?...
   Сотни и даже тысячи людей, с которыми я контактировал в жизни, многие из которых давно умерли и многих из которых так хотелось бы вставить в этот роман, не будут упомянуты ни словом, поскольку т а к о й роман стал бы равняться одной трети моей жизни – если отбросить шестнадцать часов в сутки: на сон, на добывание пищи, ее поглощение и на прочую тупость.
   Жалкие крохи-секунды даются нам на более-менее сознательно-разумное мироощущение, но и их мы не в состоянии описать. Любое наше самое гениальное произведение – ничтожная выжимка-сублимация  из  и с т и н н о г о  и с к у с с т в а – РОМАНА БОГА, где все мы – главные герои!
Мы у ж е на вселенских бумагах и экранах, и наше наивное "искусство" – грустная и убогая попытка соревнования с Высшим Разумом, для которого не существует проклятого Времени, для которого "один день как вечность, и вечность – как один день".
   А нам, смертным, тем, кому повезло и угораздило дожить до возраста, впереди которого уже нет будущего, а позади – долгая, непонятная, нелепая бессмысленная жизнь, так и оставшаяся загадочной темной тайной, жизнь, вдруг сжавшаяся до одного дня или одного часа – фильма, который мы просмотрели и пора выходить из з а л а – в чёрную холодную пустоту...

И ничего-то уже не трогает в этом ф и л ь м е, ничего уже не жалко в этом обмане, кроме одного самого непонятного сюжетика – д е т с т в а.
Когда деревья были большими... Когда они вообще были.
   Не пугайся, уважаемый читатель – я вполне понимаю, что каждому дорого лишь собственное детство, и если мне сейчас приходится чуть-чуть вернуться в свое, то вкратце и по крайней необходимости: ибо тот ЭКСПЕРИМЕНТ, который я пытаюсь воспроизвести в этом странном романе, будет ущербным, если я на несколько минут не прокачусь в прошлый век и не сделаю первую остановку в году эдак 1955.
   Да, разумеется, чтобы описать чьё-то детство – нужны толстенные тома, а не какая-то одна глава. Кроме того, как мы выяснили, бесполезно соревноваться с Богом и все наши "тома" – бледнейшее отражение НАСТОЯЩЕГО  и с к у с с т в а  Создателя.
Утешимся тем, что если прошлое и Будущее существуют одновременно, то они существуют в с е г д а – столько, во всяком случае, сколько будет крутиться л о к а л ь н о е пространство, то есть, Земля. И наши потомки на своих настоящих Машинах Времени смогут полюбоваться и на наше натуральное детство, и на всё наше остальное – если у них возникнет подобный археологическо-ностальгический зуд.
     После жизни мемуарами машут? Вариант удачной счастливой жизни после смерти отца подполковника растаял для меня и матери окончательно и навсегда. Трагедия камертоном установила на всё наше дальнейшее существование горькую несчастливую ноту одиночества. Мы остались сами по себе, без тыла, без поддержки в этом жестоком равнодушном мире. Мы остались ущербными, без второй половины, которая, как оказалось, так необходима: муж, отец...
   Может быть, в мгновения смерти отца, когда я, шестилетний, в беспамятстве стал кричать и с недетской, н е ч е л о в е ч е с к о й силой отшвырнул от себя двух здоровых медсестер, ко мне перешло н е ч т о энергетическо-генетическое, копия м а т р и ц ы, в которой среди прочего была впечатана н е с ч а с т л и в о с т ь, з а п л а н и р о в а н н а я    н е у с п е ш н о с т ь, перешедшая в свою очередь по наследству к отцу от его отца.

   Мой дед по отцу, раб, батрак, выбирается самостоятельно из дикарства, выучиваясь на фельдшера – это уже чудо, уже невозможное! Он настолько талантлив и энергичен, что один лечит около двух десятков деревень и сёл, но его, как политически неблагонадёжного, садят в тюрьму. И отпускают – врачей-то нет в дикой стране! И опять садят. И опять отпускают.
   "Отец умер под следствием..." – так будет записано в личном деле уже у моего отца. А он – в двадцать лет лейтенант, в двадцать три – майор. Война. Десятки миллионов погибших, а он – жив. Дважды представляют к высшей награде страны - Героя Советского Союза. Но нет, как же – "отец умер под следствием..." Нельзя: так решает каннибальская Москва.
  Местное командование назло верховному и взамен золотой звезды присваивает отцу редчайшую привилегию генералов и маршалов, орден Александра Невского за полководческий талант – майору!
   Еще не закончилась война, а уже из Берлина самых способных молодых офицеров отправляют в Москву, в академию. Но... "отец умер под следствием..." И еще раз, через несколько лет, посылают отца в академию, но... "отец умер под следствием..."

   В С т р а н е  Д у р а к о в  –  г е н и и  д у р а к и,  а  д у р а к и – г е н и и...

   В стране негодяев т а л а н т ы не ко двору. В тюрьмы их, в "лагерную пыль", в психушки, а ныне, при бандкапитализме: в подвалы их, на чердаки, в канализационные колодцы и на кладбище, на кладбище – в безымянные общие рвы-могилы – трактором сверху, трактором!
   В авторитете – "авторитеты" – хряки с харями-хавалами, и обслуга: от Кремля до самых до окраин – холуи /судьи, прокуроры, менты и прочая шпана/ с минетно-педерастическими рожами. "И н т е л л и г е н ц и я"...
   Но мы с матерью пытались бороться, разрушить запланированность нашего невезения и одиночества, не понимая, что для этого нужно разрушить запланированность каннибализма в Стране Людоедов!

   С у д ь б у,  к о н е ч н о, и з м е н и т ь  н е л ь з я,  н о  м о ж н о  и з м е н и т ь   п р е д с к а з а н и я...

   Жаль, что эта фраза - всего лишь шутка. Оказывается,  н и ч е г о             и з м е н и т ь  н е л ь з я! Есть только один вариант жизни. ЕДИНСТВЕННЫЙ. Наш единственный вариант – был мой отец. Если бы каким-то чудом ему удалось уйти от запланированности, бросить курить термоядерный "беломор", избежать последствий двух тяжелых контузий, пяти лет кошмарной войны и не умереть в тридцать четыре года, тогда и наша жизнь с матерью сложилась бы совсем иначе.
   Если бы те миллионы фронтовиков  –  без рук и ног, не вымерли сразу после войны, брошенные на произвол судьбы с грошовыми невозможными пенсиями, если бы их не заменили худшие, не воевавшие: приспособленцы, палачи из сталинских концлагерей, подонки-энкэвэдэшники, выжившие людоеды из блокадного Ленинграда, сотни тысяч поганых уголовникиков и дезертиров  –  то была бы совсем другая страна и жизнь.
   Н о  в с ё  п р о и с х о д и т  т а к,  к а к  п р о и с х о д и т.
Или, как говорилось в старой народной присказке, которую часто в молодости повторяла моя мама: если бы да кабы во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород.
   Полнейшую эапланированность-запрограммированность  –  собственную и всего вокруг, начинаешь понимать только в конце жизни, когда уже почти весь  ф и л ь м  просмотрен и видишь, что от тебя, от твоего "я", которое и вообще-то  –  существует ли? так мало или вообще н и ч е г о не зависело, и ты в том  ф и л ь м е  прыгал-бегал плоским изображением по воле Сценариста-режиссёра, крутящего этот непонятный  ф и л ь м  откуда-то из далекого далека...
  Но в молодости мы, желторотые цыплята, кажемся себе хозяевами этой иллюзии-жизни и этой марионеточной судьбы...

  Р е б ё н к о м  ч у в с т в у е ш ь  с е б я  ц е н т р о м  В с е л е н н о й,  а  к  с т а р о с т и  п о н и м а е ш ь,  ч т о  т ы  м е н ь ш е,  ч е м  н и ч т о.

Итак, из тысяч канувших в бездонную вечность эпизодов, из тысяч людей, многие из которых давно сгинули в НИКУДА и в НИЧТО, я должен выбрать из своей крохотной жизни всего лишь несколько мгновений и персонажей, чтобы с их помощью воссоздать кусочек бледного пунктирного прошлого пятидесятилетней давности  –  искусственного и бумажного.
   Какой стиль  применить? Реализм? Но тогда эта глава превратится в отдельный, никому ненужный роман  –  прошлое, не связанное с сегодняшним, малоинтересно.
   Или воспользоваться так называемым "потоком сознания"? С нагромождением бесконечных сюрреалистических подробностей.  Вогнать их в мозг терпеливого читателя  –  и картина пятидесятилетнего прошлого готова?
   Один товарищ по фамилии Ульянов и по партийной кличке Ленин, накатал десятки, если ни сотни объёмистых томов на самые различные темы. С его подачи земной шар был в свое время поделен на две враждующие части  –  с гибелью сотен миллионов людей. И этот же деятельно-писучий товарищ трижды пытался изложить на бумаге собственную автобиографию, что, казалось бы, намного проще, чем сочинить инструкцию мировой революции и будущей жизни для всей планеты! Но трижды бросал на половине страницы...
   Самое трудное  –  писать о себе!
Но черт возьми, я совсем не собираюсь расписывать в подробностях своё шкетство и биографию. Мне нужно-то всего лишь так, мелочь, пустячки: с помощью нескольких эпизодов, в том числе, и из детства, пронаблюдать, проанализировать, раскапав по пробиркам некоторые сущности  –  как проклятое Время, встроенное в нас, в  л о к а л ь н ы й  и  о б щ и й компьютер, ежемгновенно изменяет ледяной у з о р: жизни, смерти, пространства... Не правда ли, пустячки?!
   И кто же из нас, творцов, не пытается скопировать Бога хотя бы на бумаге...
Но проходит неделя, вторая, месяц, два, а я не могу подступиться к самой простой, как мне думалось, главе.
   Потому что детство  –  это бесконечность. И  т а м  в с ё  д р у г о е. Другое время, другая материя: воздух, вода, земля, еда, вещи, цены, деньги, люди, наука, техника, одежда. Там нет: телевидения, видео, компьютеров, реактивных самолетов, космических ракет, смога, ядовитой водопроводной воды, несъедобных овощей и рыбы... Там есть еще райские, нетронутые уголки природы, чистейшие реки и озера, тайга... Там свои предрассудки, своя наивность, свои глупые мечты о будущем...
   Т а м еще не было известно, что б у д у щ е е  у х у д ш а е т с я. БУДУЩЕЕ УХУДШАЕТСЯ И БУДЕТ УХУДШАТЬСЯ ВСЁ БЫСТРЕЕ И БЫСТРЕЕ. Пластмассово-металлические компьютерные игрушки оживут и сожрут человечество.
   Я не увижу этого конца света. Да и у каждого из нас  –  свой конец света, поэтому, совершенно наплевать  –  каким армагедоном всё это ухнет в небытие, в  з а п и с ь...

   Мое время тикает китайским зеленым электробудильником на столе. Любая секунда на примитивном механизме может стать моим личным армагедоном. А я зачем-то хочу успеть дописать свой роман. Инстинкт размножения плоти перерос в инстинкт размножения... чего? Духа? Мысли?

   П о к а  п и ш у   –   н а д е ю с ь?

   Пишу в пику бессмысленности жизни вообще и своей в частности. В пику нынешнему уголовно-фашистскому российскому режиму. О н и отобрали у меня всё: работу, трудовую книжку с тридцатипятилетним стажем, будущую, пусть грошовую, но все-таки пенсию, медобслуживание их трехкопеечное... Даже мою старенькую механическую пишущую машинку "Москва", на которой я когда-то напечатал пять своих книг.
   Роман для меня  –  последний рубеж, дальше отступать некуда, только в смерть. Эх, мне бы немного белковой пищи и витаминов! Я бы вам, господа паханы показал, что такое писатель! Даже со своими пятидесятипроцентными остатками покалеченного сердца, опухолями в предстательной, в мозгу, в горле, со зря вырезанным только что, абсолютно здоровым желчным пузырем, в результате  –  с отказывающей печенью и поджелудочной. Рвачи-врачи позарились на жалкие сто двадцать долларов и сделали "операцию"...
   Но, в сущности, жизнь, любая, даже цивилизованная, происходит и проходит всегда в о п р е к и самой себе, каждое мгновение доказывая  в е ч н о м у  неорганическому миру, что она, органическая  –  иллюзорная и ничтожная  –  всё-таки существует, всё-таки действует, всё-таки пытается внедриться в неорганическую вечность...

   Н и к т о  н е  м о ж е т  ж и т ь  т а к,  к а к  х о ч е т,  –  д а ж е  т о т, к т о  м о ж е т.

   Всего двадцать пять минут ходьбы  –  и я в прошлом.
2003 год. Конец января. Воскресение. Обуваю громоздкие черные замшевые, на двойной клееной подошве китайские кроссовки. Я их купил два года назад, зарабатывая жалкие гроши сторожем на автостоянке. Ее хозяева, молодые евреи, бывшие штурмана и судовые механики, вошли в уголовный мир /а другого и нет в России!/: автостоянка, авторазборка из ворованных машин, нелегальные пассажирские автобусы, ларечный продуктовый базар. Они зверски убили шофера одного из их автобусов. И я ушел оттуда...
   Я надеваю свое старое зимнее пальто, купил двенадцать лет назад на гонорар из журнала "Дальний Восток". Всего-то: два десятка афоризмов и юмореска. Последний раз этот же журнал года три назад опубликовал два моих больших рассказа. Гонорар  –  на килограмм колбасы...
   Я надеваю норковую шапку. Ее я купил в прошлом году, работая... Днем это называлось СТО  –  станция технического обслуживания  –  компьютерная диагностика и ремонт японских машин. Я там открывал-закрывал тяжеленные металлические ворота, впуская и выпуская машины, проверяя пропуска, оплату. С вечера и до утра там же автостоянка, на которой я расставлял около двух сотен тачек, получал с клиентов оплату. И всю эту оплату стояночную каждую ночь выгребал хозяин-боров, бывший комсомольский начальник, органично вписавшийся в организованную преступность...   
  Охранник из офиса названивал в "фирмы досуга", до утра подвозили девок, а утром кабан-босс, не похмеляясь, как огурчик, носился и по территории, и успевал коттедж свой двухэтажный достраивать, а вечером  –  всё сначала... Вот такие кабаны с безразмерным здоровьем и бизнесменят в России.
   А мое сердце там от бессонных ночей совсем отказало, предынфарктное, кое-как выжил, потом удалили здоровый желчный пузырь и смерть приблизилась вплотную.
   Голова кружится  –  от болезни, от застарелого голода. Ну, ничего. Три километра туда, три назад. Дойду. Вперед, в прошлое!
   А хорошо бы написать еще одну современную главу и назвать ее: "СТОЯНКА". Но, видимо, не успею...
   Господи, до чего же условны искусство, наше мышление и окружающий мир! Здесь я сообщаю, что только собираюсь выйти из квартиры и пройтись в свое прошлое, расположенное в нескольких минутах ходьбы. Но в действительности, я  с н а ч а л а  туда сходил, а уж потом сел писать эти строки, которые растянулись у меня почти на два месяца, когда я писал одну из самых неудобных для меня глав.
   За это время происходили свои события, никакого отношения не имеющие к данной главе, но имеющие отношения ко мне как к автору. Любая случайная и неслучайная мелочь могла бы изменить ход моей жизни или вообще покончить с ней, а значит, не состоялся бы и этот текст.
   Как всё зыбко, относительно, и как всё совсем не так, как нам привычно кажется и хочется видеть. Наукой уже почти доказано  –  прошлое и будущее существуют одновременно /вспомни, уважаемый читатель, мои научно-популярные главы в романе!/. Значит, для людей из будущего нас, прошлых, давным-давно нет, мы уже  в  с к а з к е, как сказка для нас  –  чужое прошлое. Вот так. С одной стороны  – мы еще живы, а с другой стороны, будущей, нас нет. Так же, как для нас нет еще не родившихся наших далеких потомков, которые  у ж е  существуют в будущем.
   Супер кино на супер пленке... Где правда? Где  –  ложь? Наши умершие родственники, друзья, знакомые  –  их нет, как будто и не было никогда, как будто они нам приснились. И они есть, как живые, в нашей памяти и все-таки, может быть, на  с у п е р п л ё н к е  в вечном прошлом, где навсегда или на очень-очень долго остаётся таинственная запись таинственного мира  –  вместе с нами...

   В последние годы мне всё невыносимее бывать т а м, в прошлом почти пятидесятилетней давности, от которого осталось лишь несколько старых зданий. И  н а ш а  школа. В ней мы с матерью жили почти пять лет, там я учился до восемнадцати и даже несколько месяцев работал учителем труда.
   "Мне стала часто сниться наша комната в школе. И окно. Кажется, оно было рядом со входом?" –  На днях сказала мне мать. Сказала, как о чем-то навсегда исчезнувшем, что осталось лишь призраком во сне.
  Но школа, где мать проработала двадцать лет, где была еще молодой и красивой, всё еще не снесена... 

   П р о ш л о е  –  ф а н т а с т и ч е с к и й  с о н,  о т  к о т о р о г о  о с т а ю т с я  н е с к о л ь к о  н а и в н ы х  с т а р ы х  в е щ е й.

   Да, не так-то просто попасть в собственное прошлое в начале двадцать первого века, без неизобретенной еще машины времени.
  Я выхожу из квартиры, из двухэтажного шлакоблочного дома, слепленного за несколько недель пленными японцами еще в 194... каком-то году. Но это не мое прошлое, хотя я и прожил в этом сарае двадцать пять лет, но они ощущаются мной как пустое, ничем не наполненное мгновение.
   А я пытаюсь прорваться в то прошлое, где наоборот, мгновения сейчас мне представляются годами. Ведь в детстве один год длится долго-долго, может быть, как двадцать пять лет взрослой жизни. Время на будильниках совсем не такое, как время, встроенное в нас.
   Обман этой иллюзорной жизни  –  повсюду, и мы  –  разносчики-бацилоносители.
Вот я прохожу по шпалам открытого тоннеля, поднимаюсь по скользкой ледяной тропинке на скале и выхожу на широкий, даже почти гигантский простор  –  гребень нескольких сходящихся сопок.
   Couleur locale /Кулёр лёкаль.Франц./ –  местный колорит. Не холмы, не горы, а только по местному  –  сопки. Некоторые  –  до километра над уровнем моря.
   Однажды, лет пятнадцать назад, я проснулся в своем сарае, вышел на улицу, прошел вот также метров триста и обнаружил, что моего прошлого: где я через сопку ходил в школу по глиняной каменистой улочке; где я потом годы ходил на завод; где я снимал в одном из частных домиков квартиру с первой женой и перетаскивал с ней мебель и тяжеленный диван на спине, на котором столько было отдано молодого мужского здоровья...; где я уже в более зрелом возрасте для ублажения гастрита рвал подорожник и копал корни одуванчика на одной из экологических сопок, ныне загаженной бесчисленными машинами; где много десятилетий стояли тысячи и тысячи частных домиков с садами и огородами, где существовали и бараки с трущобами, и вполне приличные двухэтажные каменные дома  –  бесследно сгинуло, джин из лампы Алладина уничтожил всё это за одну ночь, перепланировал ландшафт сопок и понасыпал за ту же ночь целые россыпи длинных-придлинных панельных девяти и двенадцатиэтажек  –  кооперативных, улучшенных, керамикой украшенных, со склонами дерновыми, с несколькими сквозными широченными скоростными дорогами. Асфальт, бетон и никаких тебе вишневых садов и огородов с капустой.
И в домах этих поселились откуда-то – с той же лампы Алладина  –  новые люди: с деньгами, с машинами дорогими. А куда делись десятки тысяч тех, с домиков и бараков?
   И если бы внизу ни бухта Золотой Рог, а далее, за полуостровом Муравьёва-Амурского  –  ни Амурский залив, и не бухта Диомид с Японским морем по другую сторону сопки, я бы тогда, когда впервые увидел такие перемены, подумал бы, что я и сам переброшен джином из лампы куда-то совсем в другое место.
Впрочем, я тогда что-то в этом роде и подумал. И еще я тогда осознал: вот я, местный житель, много лет здесь курсировал по этим сопкам  –  во всех возрастах и погодах, но так и остался жить и умирать в сарае с "частичными услугами", а какие-то новые приезжие люди оказались в моем городе в новых, невесть за какие деньги, домах...
  А потом я привык. Потом я многократно накручивал здесь свои километры: занимаясь ходьбой и бегом.
   Но сейчас я иду в прошлое и поэтому оттуда пытаюсь смотреть из прошлого. Пытаюсь вспомнить  –  что и как здесь было когда-то. И не могу.
   Вообще, этот престидижитаторный земной шарик  –  шарик-кубик Рубика, в котором каждый хитрый квадратик напичкан собственными фокусами с пространством-временем, и оно также не совпадает с нашими наивными представлениями о нем, как время будильника не совпадает с временем нашего мозга.
   "Голубая музыка мгновенья, искра счастья в космосе пустом, жизнь  – секунда-капля-радуга-влеченье, мы  –  в одном из измереньи-снов!"
Строка из моего стихотворения "Автопортрет", написанного лет двадцать назад и только что опубликованного в альманахе "Разноцветье приморских талантов", но искалеченное бездарной графоманской редакцией этого "альманаха".
   "Я хочу продлить себя словами, я мечтаю вылететь в трубу, телескопа подсмотреть глазами, то, чего постичь я не могу! Я не знаю, как мне докопаться до себя  –  страшнейшей глубины, как до истин истинных добраться, генетически запрограммированных! Я в себе телепатически читаю, я ловлю сиянье озарений, я во сне рептилией летаю, я есть я  –  когда есть вдохновенье! Нет конца во мне и нет начала! Курица сперва или яйцо?! И на кончике иглы чертей немало, ну а лучше всех  –  моё лицо!"
  Жизнь  –  полнейший обман, иллюзия, кажущаяся длинной  –  пока она длится, но вдруг, к концу, приходит время, когда уходит время, и тогда наступает другое время, когда времени уже нет. Когда как будто неожиданно и окончательно  понимаешь  –  ты всего лишь один из множества однодневных мотыльков, принимавших эту действительность за  н а с т о я щ у ю, а она  –  лишь гигантская ловкая подделка вселенских САДОВОДОВ, выращивающих живую м о р к о в к у, чтоб покрошить ее в свой гурманский салатик...
  И время, н а с т о я щ е е  ВРЕМЯ  –  совсем иное для Тех, кто им, шутя, забавляется, обманывая нас. Сейчас, с высоты своего возраста и этой владивостокской сопки, я вижу, что пробарахтался в своих пятидесяти с лишним годах, которых словно бы и не было  –  как во сне, которого я и не помню и прошел он, как оказалось, мгновенно, уплотнившись в одну иллюзорную секунду НАСТОЯЩЕГО неведомого Времени. Каждый новый день  –  новое существование, а всё, что осталось за ним в прошлом  –  фантастический вселенский обман.
   Вон, кажется там, правее, тридцать пять лет назад, стояло судно, бывшая китобойная плавбаза, за старостью превращенная в плавмастерские. Я, двадцатиоднолетний, три месяца работал там в токарном цехе чернорабочим. Токаря что-то вытачивали, а я собирал металлические стружки, складывал их на большую тряпку, завязывал в узел, взваливал на себя и волок эти пятьдесят килограммов вниз, по крутому трапу, а мне на спину, на промасленную телогрейку, стекала с опилок белая жидкость, ею токаря поливали для охлаждения протачиваемые детали...
   А вечером я бежал на трехмесячные курсы судовых электриков. И еще мне нужно было успеть навестить жену в захолустной фанерной инфекционной больничке на краю города, где она тоже три месяца лежала с нашим новорожденным сыном. В роддоме его и еще около сотни младенцев заразили сепсисом. Почти все умерли, он выжил...
   Потом эта моя первая молодая жена впала в ничтожнейший, какой-то феерический разврат: с коллегами на заводе, с бывшими одноклассниками. Оказалось, что у нее с детства болела голова и имелась справка-освобождение от школьной физкультуры...
   С сыном от первого брака я вторично познакомился, когда ему исполнилось двадцать. Оказалось  –  поэт. Мы встречались несколько лет. Говорили о литературе, я подарил ему свои книги, он читал стихи. Я направил его в местный союз писателей, куда сам уже не считал нужным ходить. И он там стал своим. Его талант признали. Он возглавил молодежный поэтический клуб, скрывая, что он мой сын  –  знал, что я уже не дружу с этим союзом графоманов и боялся, что и на нем отрицательно скажется, если узнают, что он мой сын.
   Потом развалилась с помощью бездарного моего дяди Миши страна: безработица, голод, массовая преступность, деградация, смерть...
  Но я работал. За гроши, сторожем, но работал. И он явился ко мне  – голодный, безработный, женатый на какой-то шлюхе. Повторил мою молодую судьбу... Я дал ему продуктов и денег. Через несколько дней я пришел  с ночного дежурства и... нашел квартиру в полнейшем разгроме! Кто-то выбил окно, залез и перевернул всё: книги, пластинки, магнитные плёнки  –  в куче. Искали деньги. За батареей отопления у меня лежали отпускные, полученные за год работы сторожем и паспорт. Украли...
  Моя сверхинтуиция и пропажа книжки "Ранние христиане". Она лежала вместе с некоторыми другими на кровати, а исчезла лишь одна. А он тогда очень интересовался темой Бога...
  Он пришел через месяц. С бегающими ненормальными глазами. Я купил бутылку хорошей элеутерококковой настойки. Выпили. Мало. Купил еще одну. И только после неё спросил: зачем ты Э Т 0 сделал? Да я сам бы тебе отдал все деньги, какие у меня были, если бы ты попросил.
  И тогда он вскочил и попытался схватить кухонный нож. Урод. Достойный потомок своего прадеда Савки...
  Паспорт он мне вернул, деньги, конечно, нет. Я его попросил никогда более не попадаться мне на глаза. Говорят, живет в Москве, выпускает свои поэтические опусы и распространяет их по миру еще и в электронном виде. Говорят, талантливо пишет. Кое-что я читал. Бездушная геометрия из слов. Так пишут шизики и, может быть, так могли бы сочинять будущие электронно-механические существа, те, которые, наверное, сменят нас на этой планете.
   Жизнь  –  набор тупиковых вариантов, все дороги от которых ведут в последний, в смерть. Будущее у х у д ш а е т с я  –  при всём лживом блестящем лоске его усовершенствования и улучшения. Потому что будущее человечества и Земли также конечно, как конечна любая индивидуальная жизнь, которая материально может и улучшиться с возрастом, но тем не менее наступает конец: старость, болезни и смерть.
   И будущее также обрастает новыми материальными научно-техническими благами, но стареет и умирает. К о н е ц  ф и л ь м а  УЖЕ  о т с н я т.
   Но об этом не пишут. Те умные писатели, которые могли бы в полную силу раскрыть подлый вселенский обман, умирают молодыми, не успев во всей мере осознать иллюзорность того капкана-жизни, в которой они пытались творить, принимая окружающую действительность и себя в ней за что-то настоящее, не понимая, что всё то видимое нами разнообразие вещества, в том числе, и разнообразие лиц и характеров  –  ведь люди  –  это тоже вещество  –  всего лишь фокус-покус, организованный высшим Разумом. И Он держит это глобальное земное умолчание, эту тайную   п р а в д у под строгим контролем, просвечивая наши головы и вовремя убирая слишком  п р о з р е в ш и х. Ибо всё это "разнообразие", окружающее нас и мы сами  –  полнейший обман, ибо ВСЁ состоит из одной однообразной вечной энергии, умеющей принимать различные личины. Значит, всё что мы видим, делаем, и наши лица, тела  –  обман, временно материализованная энергия, ЧЬЁ-ТО кино. Проекция.
   И каждое мгновение появляются на планете новые желторотые поколения, верящие в будущее  –  свое и общее, принимающие уже нынешнюю помойку за природу, надеющиеся на учёбу, профессию, любовь, семью, детей, творчество, прогресс, бессмертие...
Но  б у д у щ е е  у х у д ш а е т с я. Потому что  п л ё н к а  крутится с К О Н Ц А.


DANSE  MACABRE - 2.      
                Клоуны приходят и уходят, а публике         
                всё грустнее…


   А теперь, о ученнейший китайский археолог, я завершу документальную быль: как позорнейше развалились бывшие коммунистические райкомы и в какую законченную ублюдочную мразь превратились их секретари. Ведь каждый конец – логическое продолжение своего начала.
   После того, как КГБ подселило в мою квартиру своих агентов-наблюдателей, мое творчество приказало долго жить. А я был на самом пике интеллекта, я дописывал книги прозы, фантастики и заказанный издательством детектив. Но... На кухне шастала жирная вонючая Таня, визжала ее маленькая дочь Ксюша, из морей приходил Танин гражданский муж Слава – с деньгами и сэкономленном в рейсе здоровьем: пьянство, неумеренная жрачка – мясо, рыба, дым, вонь с кухни. И пьяные драки с Танюшей.
   Моя мать без моего ведома пошла в тот самый Первомайский райком к первому секретарю по фамилии Кобызлов. Она пыталась подарить ему только что вышедшую мою книжку юмора-афоризмов. Но честнейший Кобызлов заявил, что книжку возьмет в том случае, если заплатит за нее, иначе подарок будет считаться взяткой. И честнейший Кобызлов заплатил тридцать пять копеек – во столько ее оценило Дальневосточное книжное издательство. Тонкая обложка, газетная бумага, четыреста пятьдесят афоризмов, штук тридцать юмористических рассказов. И всё это КГБ строго запрещало издавать отдельной книгой целых восемь лет!
   Мать попросила у Кобызлова однокомнатную квартиру для меня. Мол, писатель, вот одна книжка юмора издана, готовятся к изданию другие книги в различных жанрах, а творить невозможно в квартире с подселением.
   Квартиры в СССР не продавались. Квартиру можно было только    п о л у ч и т ь, протрудившись на одном предприятии лет двадцать-тридцать и стоя там в очередь на жильё. Но и это очень большие счастливцы. Большинство получало квартиры, когда их трущобы-бараки шли под снос.
   Но дома имели возможность строить все те же богатые министерства, добывающие рыбу, лес, нефть, металлы. А работники культуры, врачи, учителя, милиционеры, военные жили...
   Несчастные военные! Мой отец, отвоевавший пять лет на самой жуткой войне, весь в орденах, подполковник, умер, так и не пожив в настоящей квартире. Если он видел ванну и унитаз, то, возможно, только в завоеванной им Германии. В одном из городишек наша семья жила в двух барачных комнатушках без окон, которые отец с матерью своими руками отремонтировали и переделали из кладовок. И то одну из них забрали и подселили туда семью майора.
  Итак, дома при советской власти строили для себя богатые министерства, но десять процентов квартир в каждом доме отчислялись ... в райком. И уже райком должен был выдавать жильё очередникам: врачам, учителям, библиотекарям и т.д.
   Вот тут-то и открылся простор для воровского бизнеса: появились "очереди на без очереди", очереди для начальников... В конце концов пошла наглая прямая продажа – за крупные взятки – бесплатных государственных квартир.
   Нет, СССР развалился не по воле Горбачева. Горбачев являл собой лишь последнее логическое шизоидное звено в длинной цепи ничтожеств, воров и негодяев.
  – Пусть приходит, мы что-нибудь придумаем, – сказал матери Кобызлов.
   Я не пошел. Но Кобызлов прислал мне письмо: "Явитесь".
   Я явился. Увидел мужика чуть ниже моего роста, в пуловере, с каким-то ускользающим лицом. Воровским. Он мне сразу стал тыкать. Я понял, что попал не туда. А Кобызлов мгновенно переправил меня к какой-то бабе, которая "занимается квартирными вопросами". Предварительно он кому-то позвонил по так называемому "селектору" и спросил: – Как там у нас, есть олимпийский резерв из однокомнатных квартир? – Ему ответили – есть.
  Пришла эта баба с "квартирными вопросами". Рожа совсем воровская, аж глаза разъезжаются в разные стороны. Что-то мне промямлила. Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: от меня ждут в с т р е ч н ы х предложений. Взятки. Но к взяткам я не расположен с детства. Да и что давать? За книгу юмора я получил тысячу семьсот рублей. Ничтожные деньги, зарплата за восемь месяцев работника средней квалификации. Я ушел.
   Через полмесяца получил второе письмо: приходите, что же вы?... А через два дня развалился СССР.
  Но не о том, о достопочтеннейший китайский археолог. Совсем не о том я. О чем же? О зыбкости нашей жизни, проваливающейся в никуда...
  Вот ты, о ученнейший муж, живешь в Поднебесной, давшей миру шелк, бумагу, порох, великого Конфуция. Твоя страна образовала некогда Японию, Корею и еще, наверное, полмира. Она существует тысячи лет и, надо полагать, ее ждет еще более великое будущее. Конечно, история устроена так, /видимо, для развлечения наших Создателей!/, что периодически население той или иной страны сходит с ума. Вот и "культурная революция" в Китае...Но она длилась лишь несколько лет, а в России, начиная с Киевской Руси шизофреническая "революция" идет около двух тысяч лет – до полнейшего уничтожения населения! И всё потому, что вечный бал на заколдованной территории правят Распутины, Ленины, Сталины и ничтожества кобызловы.
   После распада СССР в России началась вакханалия "самоопределений" и "самоуправлений". Дошло до того, что каждый район города объявил себя совершенно  автономным образованием, не подчиняющимся никакой другой власти. Объявил, разумеется, не народ, а так называемые главы администраций. Первомайский район держался вот таким бандитским образом около трех лет!
    Divide et impera – Разделяй и властвуй. Этот древнеримский девиз хитрый алкаш, самозванный президент Ельцын, применил и в России, сделав так, что губернаторы остались без власти и денег. Им не подчинялись мэры городов, поскольку города с их бюджетами и налогами превратились в самостоятельные единицы.
   Мэром во Владивостоке был избран некто Ч. – бывший морской офицер, с большими шизоидными и аферистичными данными. Но на первых порах он, конечно, широко афишировал свою честность. Он кинулся в бой с только что образовавшейся мафией, состоявшей пока еще из старых коммунистических кадров, возглавляемой губернатором Н. и его зятем Т. В дальнейшем народ слепил две их фамилии в одну кличку – Наздрашеин, которая по мере преступлений мафии и ее главарей претерпела метаморфозу – Н а с р а ж о п и н.
  Это потом Ч. /который стал мэром в том числе и с помощью моего активного пиара!/ превратится в закоренелого афериста и вора. А Насражопины, их родственники и многочисленные холуи – в матерых убийц. Они наворуют миллиарды долларов у вымирающего народа и станут почетными госдеятелями с московскими кремлевскими кабинетами... Это всё потом. Как говаривали всё те же умные римляне:
Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. – Времена меняются и мы меняемся вместе с ними.
  А в тот пик полнейшей разрухи и гиперинфляции, отбросивших страну лет на сто, новый, капиталистический "глава" Первомайского района отдал его бандитам: под автостоянки, базары, порно и нарко притоны. А деньги делил с губернатором, ни копейки не платя в мэрию мэру, борцу с мафией. Потом этот "галава" с очень большими суммами исчез.  То ли убили, то ли ушел за границу. Якобы, его видели где-то в районе Багам.
  Вот так закончилась история с советскими райкомами.
Китайскому археологу читать это краткое описание российской паранойи 1992 – и далее, возможно, интересно. Российский читатель эту книгу не прочтет никогда, а если бы и прочитал, сказал бы: фу, подумаешь, да мы и не такое видели!
  Но я все-таки закончу с последним первым секретарем Первомайского райкома, с  Кобызловым – для завершенности картины деградации и дегенерации страны и ее граждан. Хотя, конечно, здесь нужно бы писать документальный детектив – с бесконечными убийствами и беспрецедентным воровством. Но описывать убогую ублюдочную безмозглую мразь – занятие настолько противное и скучное, что я с большим отвращением и сопротивлением организма описываю недавнее прошлое даже в таком сверхсжатом виде.
   Но может быть, если буду жив и если хватит сил /что очень вряд ли!/, я опишу себя, свое присутствие в вакханалии безумств и преступлений, в которых пусть и опосредованно, своими статьями и сатирическими произведениями я принимал участие и, порой, весьма активное, ибо, имея талант, я воздействовал на массовое сознание граждан за их же деньги. Газеты, публиковавшиеся на бюджетные средства тиражами в сотни тысяч, с моими статьями и сатирой в том числе, рассовывались бесплатно по почтовым ящикам.
   И вот здесь, гипотетический читатель, обрати внимание! Мне приходилось работать и на "совесть России" /так он себя сам назвал/ – мэра Ч. И на мафиози Наздрашеина-Насражопина. И даже... на Кобызлова…
   Нет, я не холуйствовал и не проституицировал. Так получалось. И получалось у меня весьма здорово, потому что когда есть талант и пишешь от души, то воздействуешь на сознание не только обывателей, но и на волю самих заказчиков! Иными словами, невольно я и тогда становился сам вдохновителем некоторых беспредельных безобразий, что вытворяли те или иные безмозглые "мэры" и "губернаторы"...
   Но описать такой процесс, пожалуй, невозможно. Для этого нужно впечатывать сюда мои статьи, афоризмы, ультра сатирические пьесы, публиковавшиеся в различных местных специфических газетах того времени, принадлежащих различным бандитским властям и конкурентам. И ввести десятки действующих и бездействующих персонажей. То есть, нужно писать роман, чтобы показать, почему, практически, каждый из нас может вращаться как флюгер – в разные стороны.
  Я тогда оправдывал свою работу на различные ветви ублюдочной власти меняющимися обстоятельствами. Но главное, мне казалось, что это я использую дураков-заказчиков.
   В какой-то мере так и было. Но только – в какой-то мере...

   М ы  в с е  д о л ж н ы  н е с т и  о т в е с т в е н н о с т ь  з а  т е х,  к о м у м ы  п о з в о л и л и  б е з о т в е т с т в е н н о с т ь!

  Я оправдывал себя тем, что вот, пиша статью по заказу пресс-центра преступника-губернатора, убийцы, я пишу всё-таки правду, пусть часть ее, но правду. И что может быть этот ублюдок поможет мне издать мои книги, а вот в них-то уж вся правда!
  Но ублюдки оказались не настолько глупы, чтобы публиковать вместо своих поддельных газетенок НАСТОЯЩИЕ книги. А оправданий собственной флюгерной "толерантности" сейчас, по прошествии времени, я почему-то уже не нахожу... Tempora mutantur …

   Однако, о ученнейший китайский археолог, пора, пора бросить последний штрих на картину твоего сознания и буквально в нескольких словах описать тебе, чем закончилась извечная мечта человечества – построить справедливое общество без бедных и богатых, без коррупции, преступности, вранья...
  Жаль, конечно, что великая мечта закончилась на таких убогих ничтожествах, как последний первый секретарь Первомайского райкома. Но из истории факта не выкинешь.
   Итак, этот т о в а р и щ Кобызлов, коммунист, наворовав денег у советского народа, вошел в постсоветский капитализм с некоторыми денежными запасами и даже организовал какую-то фирмочку, но... Вокруг беспредельный бандитизм, убивают за сто долларов, да и бизнес требует таланта, а откуда ему взяться у таких, как Кобызлов?
   Чем более бездарней человек, тем больше ему хочется денег. Потому что за деньги можно потреблять чужие таланты. А они – во всём: в натуральных качественных продуктах, в хороших напитках, в фантастической электронике, в вещах, квартирах, в чистом воздухе и воде.
   Чем бездарнее двуногое существо, тем более ему хочется сожрать, выпить, попользоваться, полапать, пощупать, хапнуть, завладеть, присвоить, "приватизировать"...
   Талантливому потреблять некогда. Он из себя делает вещи. Для других. Талантливый чаще любуется со стороны другим талантам.
   В бездарной стране талантливых пожирают бездарности – одинакового штампованного свинного вида е заплывшими кабаньими дикими глазками и узкими дегенеративными лобиками.
  Несчастные, нелепые, бессмысленные создания! Жруны. Халявщики-спекулянты-воры-мокрушники.
   Но именно для них, для ИХ цивилизации работают, погибая в нищите, таланты! Ибо бедная, забитая, вымирающая народная масса тоже не имеет средств на потребление ТАЛАНТА.
   В трудах праведных не наживёшь палат к а м е н н ы х. /Русская нар. посл./
С ы т ы й  г о л о д н о г о   н е р а з у м е е т. /Русская нар. посл./

   Ч е г о  н е л ь з я с д е л а т ь  з а  д е н ь г и  –  м о ж н о  с д е л а т ь  з а б о л ь ш и е    д е н ь г и. /Мой афоризм/.

   La propriete c’est le vol /ля проприэтэ сэ лё воль/ – Собственность – это воровство. /Французская нар. послов./


   В л а с т ь  –  д в о й н а я  с л а с т ь,  е с л и  м о ж н о   б е з н а к а з н о  к р а с т ь. /Русская действительность и моя фраза).

  Последний первый секретарь Первомайского райкома Кобызлов по своему опыту воровства во времена правления бездарного Горбачева и распада СССР знал, что Россия – уникальная страна, где можно нагло воровать гигантские суммы. И чем они грандиознее, тем большую безнаказанность и уважение приобретает вор. Но чтобы играть в эту ублюдочную воровскую беспроигрышную рулетку, необходимо одно единственное, но категорически обязательное условие – нужно пролезть во ВЛАСТЬ.

   Т а л а н т  –  э т о  у м е н и е  в з я т ь  т о,  ч т о  т е б е  д а л а   п р и р о д а. Б о л ь ш о й  т а л а н т –  у м е н и е  в з я т ь  с е 6 е  т о, ч т о  п р и р о д а   д а л а   д р у г и м...

  Кобызлов появился на этот свет с "большим талантом". Но этот "большой талант" у него был все-таки маленький. Ну, пролез когда-то в первые секретари. Ну, нахапал, наворовал, но эти несчастные крохи сожрали инфляции. А в то же время, у него на глазах какие-то людишки с помощью МОСАДа, ЦРУ или самого дьявола прорвались к миллиардным, триллионным богатствам, только что принадлежавших государству! Сотни миллионов наивных граждан, из поколения в поколение, живя в нищете, надеясь на светлое коммунистическое будущее, строили, добывали, создавали, накапливали сказочные богатства страны, и вдруг, в одно мгновение непонятным, тоже сказочным образом, всё это оказалось в руках нескольких ничтожеств, которые не то что никогда не были первыми секретарями, но даже и третьими!

   Вот и в Приморье образовался "ПАКТ" – мафиозный трест объединившихся бывших высших партийных бонз и недавних советских директоров крупнейших предприятий, ныне их за три рубля "приватизировавших". Но Кобызлова туда не пустили – зачем им нужен нищий мелкий партийный вор?!
   И Кобызлову пришлось идти в оппозицию, к мэру Ч., противостоявшему губернатору Насражопину и его "ПАКТу".
  Мэр Ч., провозгласивший себя "совестью России", с большой склонностью к голубизму, шизофренизму, аферизму и воризму, сходу сделал Кобызлова "управляющим городом". Странная такая должность. Чем же управлял тогда сам Ч.?
  Впрочем, как позже выяснилось, должность "управляющего городом" бывший рационализатор и изобретатель вечного двигателя мэр Ч. ввел не в припадке шизофренического обострения. На эту должность прохиндей мэр сваливал всю ответственность за всё. В том числе, и за финансы. Но сами финансы контролировал Ч. – даже находясь в постоянных отпусках: на Канарах, в Москве, в Европе.
   Сотни миллионов долларов стекались за год в городской бюджет – даже при той бандитской вакханалий, при не выплате налогов.
Но Ч. умел делать деньги. Простенько, без затей, он отменил в городе медицинскую скорую помощь. Отменил субсидирование больницам, детским домам и даже сумасшедший дом и без того содержавшийся в жутчайших условиях, оставил без субсидирования, очевидно уверовав, что сейчас-то уж сам он туда не попадет, потому что купил справку о своей психической полноценности в знаменитом московском психиатрическом институте имени Сербского, в том самом гэбэшном институте, который отправил на тот свет сотни тысяч лучших – честнейших, талантливейших полноценнейших граждан СССР.
   Еще Ч. умудрялся пользоваться семичасовой разницей во времени с Москвой. Миллионы долларов вечером виртуально переводились в московские банки. Весь московский день они там крутились, наращивая проценты, а потом возвращались, якобы, по утверждению Ч., во владивостокское утро.
  Но что возвращалось и сколько – проверить было некому: Ч. хитро много лет разваливал выборы контролирующего законодательного органа – городской думы. Он стравливал кандидатов и уже избранных депутатов, публикуя в прессе компроматы и фальсификации и оставался единоличным хозяином бюджета.
   Впрочем, то же самое вытворяли и другие фальшивые мэры – родственники и креатуры уголовника Насражопина. С той только разницей, что они грабили нагло и молчком, а Ч. разыгрывал целые спектакли в купленных СМИ, выставляя себя борцам за народ – прекрасно понимая, как внушаемы нищие, зависимые от любой власти люди.   
   Но придет время, и Ч. публично будет обниматься с насражопиными и их холуями. В общем, официально войдет в число подонков, величающих себя "мафией".
  Наивный Кобызлов пытался обдурить и поживиться в кармане у прохиндея Ч.! Того самого Ч., которого уже трижды под руководством бандита-губернатора и краевого прокурора-холуя вышвыривали из мэрского кабинета и усаживали туда зятя губернатора, но Ч. умудрялся возвращаться! Того самого Ч., которого милицейские бандиты пытались засадить в тюрьму, подбросив ему "взятку". А сын Ч. невинно, в жутчайших условиях, просидел в СИЗО три года!
  А сам Ч. выиграл суд у САМОГО главного бандита – президента России Ельцина и восстановился в должности мэра в третий раз! Московский судья, вынесший решение в пользу Ч. через несколько дней умер при невыясненных обстоятельствах..
И вообще: сподвижников Ч. убивали едва ли ни десятками. Банда губернатора Насражопина не брезговала убийствами даже невинных пенсионеров-альтруистов, бесплатно пропагандировавших Ч. и расклеивавших листовки. А Ч. удавалось оставаться живым!
  И вот такого Ч. какой-то Кобызлов надеялся перепрохиндеить!
  Кобызлов понял, что здесь ему ловить нечего, потому что всё ворует Ч. Чтобы хапать по крупному, нужно самому стать мэром – так решил Кобызлов. И перешел в противоположный лагерь – после того, как Ч. его уволил, поставив на должность "управляющего городом" двадцатилетнего мальчика, очевидно, любовника.
   Но чтобы попасть в губернаторский притон, нужно было это право заслужить. Кобызлов купил на госрадиоканале ежедневный час времени. Он собрал всех бывших соратников Ч., которых тот обидел.
  Ч., как шизик, имел врожденную шизоидную черту – фантастическую неблагодарность. Люди, поверившие в его честность, в борца за правду и справедливость, подставляли свои судьбы, карьеры, жизни, часто делая это совершенно бесплатно, за идею. А Ч., попользовавшись их самоотверженностью и трудом, пинал от себя, набирая новых дурачков.
   И Кобызлов, вместе с обиженными, стал поливать по радио ежедневно Ч. так, как только позволяли фантазия и госэфир.
   Такое положительное действо мгновенно заметила и оценила банда губернатора, которая как раз изобретала новый способ избавиться от Ч. и опять захватить лакомый бесконтрольный бюджет города.
  В конце концов у Ч. закончился срок мэрства, а на новых выборах, устроенных в лучших бандитских приморских традициях, победил Кобызлов.
А традиции таковы: людей, как баранов на автобусах привозили на "досрочные выборы". И заставляли под угрозой увольнения с работы, голосовать за Кобызлова. Кто же были эти "избиратели"? Рабы, слуги, неграмотные крестьяне? Нет, это были врачи, учителя, научные работники. Интеллигенция...
  А еще в урны для голосования вбросили несколько десятков тысяч фальшивых бюллетеней в пользу Кобызлова.
  А главного конкурента, всё того же Ч., один из самых лучших холуйских воровских судов – Ленинский, снял с выборов за три дня до финала. Но Ч. не привыкать. С выборной дистанции его снимали раз двадцать. Он мог несколько раз стать губернатором или вечным мэром – обладая большим даром убеждения и говоря в эфире выгодную для себя правду.
  Ч. тут же выиграл другие выборы – стал депутатом Госдумы и улетел в Москву. Там, по различным слухам и множествам заведенных на него уголовных дел /для которых он стал недоступен в качестве депутата нижнего парламента страны!/, его ждали миллионы долларов. В московские фирмы-однодневки, организованные Ч. по чужим, "утерянным" паспортам, Ч. перевел гигантские деньги: на топливо, на новые трамваи и троллейбусы и еще бог знает на что. Ничего из этого, конечно, во Владивосток не поступило, осев в карманах хитрого вора.
   А Кобызлов... Будучи фальшивым мэром, он тут же был окружен НАСТОЯЩЕЙ властью – уголовниками. Кое-что ему разрешили "приватизировать" и украсть. Но в основном правили бал бандиты губернатора и уголовники-"авторитеты".
   Одна из сотрудниц мэрии, отвечавшая за транспорт, пыталась навести порядок и заставить платить настоящие налоги с многочисленных частных автобусов. Ее застрелили в подъезде, а на ее должность заступил сынок Кобызлова.
  Московская комиссия из Счетной палаты пыталась проверить финансовую деятельность Кобызлова. Но за день до приезда комиссии полностью выгорела комната с финансовыми документами.
   Был арестован прокуратурой первый заместитель Кобызлова, который по приказу шефа занимался приватизацией, в результате бесценные исторические здания города, занесенные во все мировые архитектурные справочники как памятники зодчества, передавались каким-то людишкам за символические суммы – официально. То есть, за огромные взятки – неофициально.
   Этого заместителя зарезали ... прямо в милиции!!!
   Благополучно доработав до конца своего мэрского срока, вычистив до копейки всю городскую наличность /десятки или сотни миллионов долларов/, переписав на родственников десятки городских зданий и объектов, Кобызлов отбыл то ли в Канаду, то ли в Австралию. Но возможно, просто в Москву – самое любимое и безопасное место для всяческих первых последних секретарей. Тем более что здесь уже вольготно обосновался его недавний шеф и бывший губернатор Приморского края Н. – в кабинете с видом на знаменитые кремлевские часы Куранты.

   Р о ж д ё н н ы й  п о л з а т ь  –  л е т а т ь  н е  м о ж е т,  н о  м о ж е т     в ы с о к о  з а п о л з т и.

   В ползании господин Н. /а для жителей Приморского края, где смертность, в результате деятельности господина Н., его родственников и сообщников, превышает в три раза рождаемость, этот господин навечно останется Н а с р а ж о п и н ы м!/, достиг столь выдающихся спортивных результатов, что все ведущие информационные агентства планеты их заметили и широко осветили!
  Действительно, трудно не заметить погибающий край, по территории в несколько раз превышающий какую-нибудь там, допустим, Францию. Представьте себе: зима, тридцать-сорок градусов ниже нуля. А электричество – закончилось. Отопление – тоже! И народ – два с половиной миллиона человек, стал уже помирать не только от массовой безработицы – ибо все заводы, колхозы и совхозы разворованы господами насражопинами, не только от голода и отсутствия лекарств, но и от мороза в квартирах.
  Вообще-то, кое-какие деньги на все эти дела; электричество, отопление и прочее приходили из Москвы в край, как дотационный, то есть, погибающий. Это официально. А неофициально часть этих же самых денег уходила обратно же в Москву, уже в виде пачек долларов наличными, в чемоданах – в качестве большой любви и признательности администрации президента – лично от губернатора Н.
  А другая часть этих денег, конечно, нуждалась в распределении среди наиболее обездоленного населения: зятя, шурина, сыновей, жены...
  Но московские друганы выручили, не за свои деньги, разумеется, за народные: на тяжелых самолетах из Москвы, за десять тысяч километров, Министерство по Чрезвычайным Ситуациям перебросило сотни тонн труб, батарей отопления, десятки бригад электрогазосварщиков и слесарей. И закипела работа: по всему огромному краю стали менять московские специалисты лопнувшие трубы, ремонтировать заглохшие котельные...
  Самолетами за десять тысяч километров завозить трубы и бригады слесарей в край, где сотни тысяч своих высококлассных безработных специалистов – это величайшее, просто космическое губернаторское и кремлевское достижение, достойное Галактической Книги Гиннеса!
   Были, разумеется, и другие многочисленные успехи у господина Н., освещавшиеся мировой прессой. Например, как-то по приказу господина Н. поймали одного журналистишку, позволившего себе слегка, одним словом на что-то там намекнуть. 
  Поймали, подвесили на дыбу, по-старинному – за связанные сзади руки, то есть, с выворачиванием плечевых суставов. Кололи. Жгли. Перебили то ли руки, то ли ноги, то ли рёбра. То ли всё вместе. Собирались убить. Но умудрился сбежать журналистишка.
  Впрочем, так неопытно-дилетантски пытали и убивали неугодных по приказу господина Н. в самом начале его губернаторской карьеры. А потом, на смену бандитам из подворотни пришли профессионалы: из КГБ, из МВД. Они умели убивать красиво, их этому обучали. С их помощью быстро поумирали "естественной" смертью те, кто хоть как-то был опасен. Там были и журналисты, и даже юморист-пародист, и снятый с должности, пытавшийся жаловаться в Москве начальник местного гостелерадио.
  Ну, и перераспределения: среди бандитов оказалось несколько талантов, умудрившихся самостоятельно, без денег США и Израиля, захватить огромнейшие, миллиардные ценности: лесные хозяйства, рыболовные флотилии. Но не на долго. Разнообразно-изобретательными способами они были убиты, а их многомиллиардные владения, без малейшего соблюдения закона, с помощью купленных чиновников и судей, переписаны на других владельцев, которые в действительности были управляющими менеджерами.
Некоторые из этих новых псевдо владельцев были недавние отпетые уголовники, игравшие вторые-третьи роли в бандах первоначальных хозяев. Они же и участвовали в уничтожении своего расслабившегося пахана.
  И вот теперь настоящими хозяевами стали граждане Израиля и США или, скорее, теневые правительства этих стран, состоящие тоже из бандитов международного класса... А своих российских менеджеров-шестерок они стали продвигать – и весьма успешно, скупая всё и всех за российские же украденные деньги, – в российские губернаторы, мэры, депутаты, министры, взяв под контроль уже не отдельные триллионные богатства, всю Россию!
  Разумеется, проценты от подобных "сделок" и от их дальнейших прибылей отчислялись и продолжают отчисляться и губернаторам типа господина Н., и шлюхам-прокурорам, и генералам МВД и ФСБ, и Кремлю. Объедки с американо-израильского стола с русскими кушаньями...
   Ну, а умственно и психически неполноценный господин Н. настолько сдвинулся на деньгах, что не побрезговал создать собственную финансовую пирамиду-лохотрон. Назвал – "Продовольственный фонд". Нашлось сорок тысяч наивных граждан в крае, поверивших: губернатор – это власть, гарантии. Обобрал на миллионы глупцов...

  Н е к о т о р ы х  в ы с о к о  з а л е т е в ш и х  п т и ц   в и д н о  н е   с т о л ь ко  п о  п о л ё т у,  с к о ль к о  п о  п а д е н и ю.

   Пусть и не птица господин Н., а мелкая гадюка, заползшая на некую высоту, но, казалось бы, достаточно "достижений", чтобы сбросить гадюку и раздавить.
  Ан, нет!  Невидимая волшебная сила подхватывает господина Н. и переносит в Москву, да не в тюрьму, а к Кремлю, в правительство, на должность председателя Госкомитета по рыболовству. Да не одного, а со всем ТВОРЧЕСКИМ кагалом: тут и известная пресс-секретарь Засосовская, лично организовывавшая многие преступления по заданию любимого шефа. Много лет диктовавшая главным редакторам местной прессы – что писать... Ну и, конечно, личные журналисты-холуисты во главе с известной в крае Лебездевской, создававшей на гостелеканале имидж хозяину.
   И весь же этот израильский кагал надо было расселить в столице, покупить им квартиры! Но слава богу, денег наворовано достаточно.
   Достаточно?! "Денег никогда не бывает много!" – Сказал себе в очередной раз господин Н. и развил бурную деятельность по продаже лицензий на вылов рыбы в морях и океанах. А поскольку речь идет о миллиардах долларов, то надо полагать, та "волшебная сила", посадившая господина Н. в очередное супердоходное кресло, ведала, что делает. И для чего...
   И господин Н. открыл бойкую торговлю! Прежде всего – своим дальневосточным друганам с их рыбным флотом за бесценок "прихватизированным" с его же помощью!
   Но справедливости ради надо сказать, что лицензии, даже честно за взятку купленные – всё-таки полнейшая залипуха! Действительно, приобрел бандит лицензию на сто тонн краба. А выловил – сто тысяч тонн. Кто проверит, пограничники? Нет, они в доле... А если бы и захотели ловить воров, то не в состоянии. На тысячи курильских рыбных миль – один вертолет МИ-8 на Кунашире и один сторожевой кораблик на Шикотане. Нет, конечно есть еще вертолеты и корабли, но почему-то нет для них горючего и запчастей. Почему-то...
   По японским данным только в Японию ворованных морепродуктов поступает на десять миллиардов долларов. В год...
   А господину Н. опять не повезло. Как говорится: свинья грязь всегда найдет. Только-только разошелся, разозартился! И вот, однажды, подписал очередной документик – на вылов рыбешки-икрешки-крабешки в научных целях в одной из дальневосточных северных областей на Двадцать миллионов долларов. Вообще-то, вышла небольшая ошибочка – как потом выяснило следствие. Нужно было указать сумму в два миллиона долларов. Но это, конечно, машинистка виновата, ноль лишний нечаянно припечатала.
  Но дело не в этом, в конце концов – два миллиона долларов, двадцать миллионов – подумаешь, суммы... Дело в другом. Губернатор той области, где выловили рыбешку-икрешку "в научных целях" на эти несчастные двадцать миллионов долларов, потребовал свою долю – четыре миллиона. Не бог весть какие деньги, а всё равно жалко! И пришлось... Прилетел этот настырный губернаторишка в Москву требовать свою долю, и его застрелили. Прямо в нескольких метрах от двери Госкомрыболовства. Ну ни козлы?! Не могли другое место найти?!
   Выяснилось, что убийство, конечно, заказное. Всех заместителей господина Н., как заказчиков, посадили на пятнадцать лет. А сам господин Н. оказался, разумеется, ни при чем. Как всегда.
   И вновь некая волшебная сила подхватила господина Н. и пересадила в новое очередное кресло – заместителя министра Министерства ... Безопасности!!!
Что это за новое "министерство безопасности", кого и от чего оно призвано "безопаситъ" – широкой публике неизвестно. Хотя, если там зам министра господин Н., то можно догадываться: это министерство безопасности бандитской власти от пяти миллионов беспризорных детей, живущих и погибающих в подвалах, от десятков миллионов русских беженцев, убежавших от резни в бывших советских республиках и погибающих в канализационных колодцах в России. В общем, Министерство безопасности от НАРОДА.
   На одной из пресс-конференций президента нашелся очень смелый журналист и спросил: – А почему господин Н. до сих пор на свободе и при такой должности?
На что президент ответил: – У нас не хватает опытных кадров и мы должны их сохранять...
   Видимо, президенту неправильно доложили статистику: у нас ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО подобных подонков! Пардон, "кадров"...
А через год прошло кратенькое скромненькое сообщение по государственным СМИ: все осужденные на пятнадцать лет за заказное убийство дальневосточного губернатора и гигантские хищения отпущены по амнистии...
  – Ну, что, великий китайский археолог из будущего, что ты скажешь?
  – Оченно нехолосо! Вы – дикали. Каннибалы. Скусали сами себа. И погибли.
  – Это точно. И на прощание, о, ученнейший, вот тебе сказочка-быль.

               





                ГОСПОДИ, ВЕРНИ НАМ НАШУ ФЕФТЬ!
                Демократия - это когда вся   власть принадлежит народу. Которому принадлежит вся нефть.


  В одной космической системе, слыш-ко, крутилась-вертелась одна планетка. Называлась она Е м л я. И среди прочих царств-государств имелась на Емле агромадная по размерам и природным богатствам, слыш-ко, страна Д л я.
  Ранее-то она, слыш-ко, иначе звалась, но после  и в а т и з а ц и и, стала она Длёй. Для некоторых. Слыш-ко, там по иховой т а т и с т и к е, то ли для трёх, то ли для пяти процентов  р а ж д а н. Всё для них. Е с и ш к о, ы б к а,   о л о т и ш к о,  л м а з ы.
  Но самое главное, слыш-ко, а з у  и  ф е ф т и  у них – немеряно! Весь мир ентой н е р г и е й, слыш-ко, обеспечивают. На триллоны  о л л а р о в  в год! И всё это для трех процентов раждан. И даже меньше.
   А остальные раждане у них уже вовсе не раждане, а просто  ж д а н е.   М е р т и ждут. Многие уже дождались! А те, кто еще  и в ы е, сидят в канализационных о л о д ц а х, плачут и Богу молятся, просят: – Господи, спаси и помилуй! Верни нам нашу Н А Р О Д Н У Ю   Ф Е Ф Т Ь! Мы ж с её помощью и страну когда-то построили, которая не Длёй была, и к тебе, господи, пятьдесят лет назад первыми в мире в космос поднялись! А щас-то, господи, слыш-ко, как бы мы с нашей-то народной фефтью жили! Ужо!
   Так вот, кто еще ивые, эти ждане, в этой Дле, плачут в канализационных олодцах, о п л и  по немытым, слыш-ко,  и ц а м  размазывают, да к господу взывают.               
   Слушал-слушал Господь, не выдержал, разгневался, слыш-ко, да как крикнет с космосу свово: Вы что ж,  у к и н ы  дети! Да я же вам больше всех дал на этой планете! Всю таблицу Е н д е л е е в а! А уж фефти-то, фефти – немеряно! А если у вас десять раждан её в свой карман качают, а вы смотрите да с  о л о д у  дохнете, значит, у вас  а з у м у  не фатает!
    А ДУРАКАМ – И ПО ЗАСЛУГАМ!!!
    Отключил Господь свою радиоволну. А ждане повыползали из канализационных олодцев и пёхом подались на  л а д б и щ е ...
    На том и несказке  о н е ц. Слыш-ко...




                Э П И 3 О Д   № 2
                ИЗ ПАВЛОВ – В САВЛЫ.


                Для любого образа жизни всегда найдется
                соответствующая образина.


     На этом свете у каждого из нас не так много близких людей, у которых есть общая с нами кровь – по матери ли, по отцу... Мой брат Сергей – брат мне только по матери, но я считаю его настоящим братом.
   Отец его из породы долгожителей. Много раз был женат. Всю жизнь пил, допиваясь неоднократно до белой горячки. Во время Второй Мировой войны пристроился в военно-вспомогательный флот. Конечно, были шансы погибнуть и там, но в тысячи раз меньше, чем на фронте.
   Но на фронт он всё-таки попал – на женский... Обладая колоссальнейшим, безразмерным здоровьем, отец моего брата славно "повоевал" с женщинами, поскольку, практически, всё полноценное мужское население четыре года сражалось с фашистами.
   Сменив после войны кошмарную рабскую профессию кочегара на моториста /пароходы тогда были действительно пароходами и кидать при семидесятиградусной жаре уголь в топку – нужно обладать сверх здоровьем!) Павел –много лет так за глаза мы зовем отца Сергея – огляделся в послевоенной разрухе и понял, что с его грошовой зарплатой и великими потребностями в еде и водке единственный выход – женщины-продавцы.

   О, советские продавцы! Некоторые из них достигали гигантских успехов и наживали сотни тысяч, а иногда и миллионы рублей, тех самых советских рублей, которые стоили дороже доллара на сорок копеек, хотя никаких долларов рядовые граждане СССР никогда не видели!
Недовес, недолив, обсчет, пересортица – только соленой-копченой селедки существовало более сорока сортов. Да что селедка... А дефицит продуктов?! А искусственный дефицит – припрятывание товара и торговля "из-под прилавка" и "с чёрного хода"?!
    Среди многих одну такую миллионершу нашел еще в молодости Павел. "Израилка" –так он называл свою любовницу еврейку. "Он у меня миллион пропил и проел", – рассказывала "израилка" уже Сереже, их познакомил Павел.
   Но некуда было вкладывать наворованные деньги в СССР. Всё на виду у ОБХСС, КГБ, милиции... Не продавались даже квартиры. И содержала десятилетиями "израилка" своего жигало – Павла, их связи не мешали очередные многочисленные жены и случайные девки, а сама ютилась на холодном чердаке, с "услугами" на улице. И водил он ее к нам, когда никого не было дома, в кирпичный барак, хвастаясь нашими двумя комнатами, без воды и туалета, с печным отоплением, но расцвеченные каким-никаким домашним скарбом и уютом. Однажды мать их все-таки застукала и... не придала этому никакого значения.
   Но "израилка" – одна из многих. Женщины разрушаются и стареют быстро. А Павел женился, разводился, пил... Девять официальных жен. Более десятка детей. Большинство из них спились, погибли по пьянке, сошли с ума, покончили с собой. Дети алкоголика...
   Бывшие жены старились. Многих он периодически посещал: Киев, Куйбышев, Дальний Восток. Жёны и дети умирали. Похоронил он и "израилку". А сам не старел. Ни единой морщины, никаких болезней. За сутки он мог спокойно выпить десять бутылок водки – и в молодости, и в восемьдесят лет!
   Мать с ним прожила семь лет. Символических. То он в рейсе, то на двухлетней учебе в Ленинграде – курсы механиков. Родила Серегу. Не знала, что нельзя рожать от алкоголиков...

   Последняя, девятая жена Павла, на двадцать шесть лет моложе. Продавщица. Помог ей закончить торговый институт. Она вошла в торговую советскую мафию, сколотила первоначальный капитал. Потом – развал СССР, вакханалия "приватизаций". Ей удалось акционировать большой продуктовый магазин и присвоить его. Потом организовала три личных пекарни и расставила десятки киосков по городу.
   Павел, проживший, из восьмидесяти шести сорок лет с последней женой – и повар, и домработница, и сторож денег. Деньги, деньги, деньги – пачками в сумках – каждый день. Богатство. Коттедж для ее дочери от первого мужа. Тысячи долларов прибыли каждый месяц.
  А сын Сергей, один из немногих его детей, оставшихся в живых, лежит без ног, с поверженной психикой, и семидесятивосьмилетняя мать выбивается из последних старческих сил, чтобы поддержать его жизнь.
   Сереге в сумасшедшем доме сделали электрошок мозга. Как герою Д. Николса в фильме "Полет над гнездом кукушки". Эта процедура, превращающая мозг в кучку опилок, запрещена на планете около сорока лет назад. А Сереге сделали. Не спросив у родственников. Сделали потому, что некогда работал на "совесть России", господина Ч. и против господина Насражопина.
   Но Серега не умер. И его положили возле открытого окна, привязав к кровати. Сильнейшее воспаление легких. Но матери его не отдавали, ждали смерти. За взятку ей удалось его оттуда выкрасть.
   А через несколько дней Серега вышел из квартиры и прыгнул с шестого этажа. После электрошока мозг его уже почти не работал...
   Он остался жив. Повредил позвоночник и отнялась одна нога. Но другая вполне действовала. И тогда в больнице, в реанимации, ему перерезали сухожилие на этой действующей. И она отнялась...
   – Что же вы наделали?! – Кричала мать.
   – Но ваш же сын работал на Ч., – отвечали ей.
   В этой же, второй городской больнице, прозванной "тысячекоечной", убили и меня. Обманным путем, за мои же деньги, удалили совершенно здоровый желчный пузырь! Заодно исполосовали всю печень и уничтожили поджелудочную железу. И когда я стал умирать, просить помощи и жаловаться, они подделали все документы: в поликлинике и больнице. Из которых следовало, что шрамы на печени у меня были от рождения, панкреатит – тоже, а в желчном пузыре – камень.
   Но у меня имелись дооперационные УЗИ, где: совершенно целая печень, абсолютно здоровая поджелудочная. И справка из лаборатории,  в  которой исследовался мой несчастный отрезанный желчный пузырь: здоров, без камней!
   А я умирал. Отказала печень. Начался диабет. Но вместо помощи я получил письмо за подписями профессоров, доцентов. Даже почему-то самый главный патологоанатом там расписался...
    И эти  п с е в д о и д ы, уголовные холуишки, когда-то дававшие их хвалёную "клятву Гипократа", никогда не видевшие ни моей печени, ни поджелудочной, ни пузыря, эти мокрушники сообщили мне, что всё нормально, что ТАК у меня всегда и было, много лет у меня панкреатит и диабет, и всё это от того, что я жирного нажрался!
А из горздрава мне позвонил дядя по фамилии Швец и сказал: – Еще раз пожалуешься – сгниешь в дурдоме или укол сделаем...
  Я тоже когда-то работал на господина Ч. Но в мэрии сейчас сидел гоподин Кобызлов. Там же находился и горздрав...
  Смертельно искалеченный преступниками, я ничем не мог помочь ни Сереге, ни матери, наоборот, она последние гроши отдавала мне подыхающему, безработному, без пенсии и пособия.
   Павел, почти слепой, с атрофией зрительных нервов – от дичайшего пьянства, после бесполезной и очень дорогостоящей московской операции на глазах, подъехал на джипе жены с ее личным водителем и подарил Сереге к его сорокалетию старый-престарый импортный" грязный пылесос да весьма просроченные изделия пекарен своей жены...
  Серега, бывший активный член партии "Демократический Союз",  способствовавшей развалу СССР, один из близких друзей главы этого союза, Валерии Новодворской, погибает, искалеченный, в нищете. Не разбогатела и Новодворская, превратившаяся поначалу в некую клоунскую экзотику, потом в побирушку у олигархов, а потом и вовсе  всеми забытую.
   Плодами трудов людей, стремившихся к демократии, воспользовались жулики, воры, бандиты.
   Есть глобальная варварская несправедливость у всё еще дикого человечества: узколобое сопливое ничтожество, гоняющее шайбу или мячик, получает миллионы.   
  Гениальный писатель, композитор, художник погибает от голода в унижении и нищете, а потом веками различного рода прохиндеи наживают на его произведениях триллионы...
  Наше сегодняшнее "сейчас" всегда кажется нам чем-то незыблемым, неизменным, вечным. Но приходит "завтра", "послезавтра", проходят годы, десятилетия, и если мы еще живы, если еще способны мыслить и наблюдать, мы иногда поражаемся фантастическим собственным изменениям и всего вокруг!
   Мы замечаем, что БУДУЩЕЕ УХУДШАЕТСЯ.
   Появляются новые наука и техника, но исчезли чистый воздух, вода, трава, деревья, звери, насекомые. ИСЧЕЗАЕТ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ.
   Приходит "глобализация", увеличивается количество миллионеров и их холуев, но в гораздо большей степени увеличивается количество бедных и нищих, на которых паразитируют богатые воры.
   УВЕЛИЧИВАЕТСЯ   Ж Л О Б А Л И 3 А Ц И Я.
   Совершенствуется медицина, но еще обидней умирать миллиардам бедных, не имеющим средств на эти новые лекарства и операции...
   Политики проституицируя, совершая кровавые преступления, дорываясь до власти и денег, взамен теряют последние остатки совести и чести, получая бегающие воровские глазки, страх и позорнейшую посмертную славу – всё тайное становится явным!

   Ж а д н о с т ь  и н о г д а  п о з в о л я е т  н а к о п и т ь  к а к и е – т о     д е н ь г и  –   р а с т р а т и в  з а  г р о ш и  б е с ц е н н у ю  ж и з н ь.

  Павел родился в 1917 году. Я пишу эти строки в 2005. Павел жив, ему восемьдесят восемь.
   Мой неудавшийся в политике и в жизни родственник, Михаил Горбачев, побудил меня сделать – пусть небольшой и весьма специфический – срез пласта времени страны. И Павел, при всей своей ординарности, бездарности и пустоты жизни, весьма органично входит в этот срез, особенно учитывая срок его жизни.
   "И жизнь его в яйце..." – кажется так в сказке о Кощее Бессмертном? Павел совсем не Кощей, а наоборот: мощнейшие руки, сорок шестой – обувь, но жизнь его действитель в ... гигантских, извиняюсь, семенниках. Всё остальное, которое рядом, весьма среднее, даже посредственное... Но семенники – колоссальные! И в них такое же необыкновенное количество мужского гормона – тестостерона. Именно он не позволяет стареть, образовываться склерозу, охраняет от инфарктов, инсультов и раков.
   Есть такая смешная фраза: Глупость – это такой ум.
Для миллиардов человекообразных эта фраза – печальная действительность. /О которой они, на свое счастье, не подозревают!/.
   Но даже самых умных из нас первоначально ведет по жизни именно глупость, поскольку наш тончайший слой разума напылен на животную сущность.
   И только самым-самым умным и талантливым удается гигантское количество собственной животной глупости переплавить в конце концов в миллиграммы общественно-полезной человеческой гениальности...

   Но есть такая глупость, которая действительно превращается в некий своеобразный ум, в хитрость, постепенно перерастая в подлость, негодяйство, подонство, преступления. Подобный "ум" позволяет человекообразному существу выжить, приспособиться, пристроиться и даже, порой, с большим комфортом прожить животно-растительную жизнь. Но жутко наблюдать подобное существо в старости! Когда оно, против своей воли, под воздействием возраста из дурака в конце концов превращается в своеобразного мудреца и оглядываясь на собственное существование, осознаёт его полнейшую бессмысленность.
   Очень здоровым, но бездарным людям тяжело жить долго – они не знают, что им делать с собственной жизнью! Но еще хуже тем долгожителям, кто постепенно деградируя – в результате многочисленных компромиссов: с трусостью, с честностью, с порядочностью, – превращается либо в отъявленного негодяя и преступника, либо просто в рядового подлеца. Причем, вполне осознавая всю ничтожность долгой, но мгновенно и незаметно промелькнувшей жизни, после которой не осталось н и ч е г о доброго и полезного для других, а только зло, вред и чужая смерть. Ибо жилось исключительно для себя, для собственного брюха. Но вот выпиты бочки водки, переведены на дерьмо тонны разнообразнейших продуктов... И что?!
  Павел – библейское имя. Как известно, библейского Павла сначала звали Савлом, он был жестоким гонителем христиан, ловил их, сажал в тюрьмы, но однажды на него сошла божья благодать, он стал одним из лучших последователей Христа – апостолом Павлом, впоследствии пешком ходил по планете, пропагандировал христианство и мученической смертью погиб за Бога.
   В молодости многие из нас – "савлы" в миниатюре. Бурлят юные гормоны, кипит кровь, не вырос еще мозг, мелок ум, пуста память и неймется заполнить ее разнообразнейшими впечатлениями. Но проходят годы, и большинство старается перерасти в "павлов": в добро, полезность, талант. Однако не всем это удается.
Генетика говорит, что некоторые уже рождаются преступниками, их не воспитать ничем, у них неправильный набор хромосом.
Но основная масса превращается в подонков в процессе жизни, как бы наооборот – из павлов в савлы...
   Псевдопрокуроры, псевдосудьи, псевдомэры, псевдогубернаторы, псевдопрезиденты – многие из них учились и занимали свои должности с надеждой и мечтой о профессиональном и моральном росте. А превратились в ублюдков-преступников.
А разговоры: такова жизнь, нечестность идет сверху, от одного человека ничего не зависит, из страны выкачивают в несколько карманов фантастические богатства страны, маленькая зарплата,что я один могу сделать..
   Да, всё перечисленное имеет место в дикой стране, где

  Д е н ь г и  в с е г д а  в  р у к а х  у т е х,  у  к о г о  в  к а р м а н е в л а с т ь.

   Но какими бы стадными существами мы ни являлись, принимая тот или иной статус-кво, каждый не сумасшедший человек обладает собственной волей и умом, распрекрасно понимая как в общественном, так и в личном плане: "что такое хорошо и что такое плохо".
   Правда, иногда отдельные нации вдруг впадают в массовое сумасщедствие – гитлеризмы-сталинизмы. Вот тогда-то и возникает ощущение з а п л а н и р о в а н н о с т и-судьбы, в которой правят бал боги или дьяволы, где Земля – лишь экран, на котором, крутится КИНО, где мы – всего лишь куклы...

  М ы  н е  м о ж е м  и з м е н и т ь  с в о ю  с у д ь б у,  и б о  о н а   з а п л а н и р о в а н а   Б о г о м,  н о  п о в л и я т ь  н а  с о б с т в е н н ы е    а м б и ц и и  –  м ы  м о ж е м.

   Хай Гитлер, хай Сталин – мы можем орать в толпе и убеждать себя: за всё отвечают наши вожди! Мы можем тешить себя иллюзиями собственной безнаказанности, собственной ничтожности – мы же винтики, мы же исполнители, а вверху власть, которая знает, что творит...

   Н и ч т о  т а к  к а т а с т р о ф и ч е с к и  н е  в о з д е й с т в у е т  н а   р е а л ь н о с т ь,  к а к  н а ш и  и л л ю з и и!

   Но наедине с собой... О, наедине с собой! Недаром всяческая мразь так боится одиночества и сколачивается в стаи! Но приходит возраст и приходят мгновения "наедине с собой"! Перед собой незачем придуриваться, себе не наврешь.   
  И если ты трус, то однажды – наедине с собой – ты скажешь сам себе, покрываясь  ничтожным липким потом: а я ведь жалкий трус! А если ты вор, то однажды, наедине с собой, ты вдруг покраснеешь – нет, не от стыда, а от осознания собственной сверхничтожности, от того, что сам-то ты ничего не смог в этой единственной жизни, а паразитировал, обворовывая людей, считая их дураками, но в дураках оказался сам!
  Ах, эта иллюзия безнаказанности в дикой стране! Действительно, кто же будет судить подонков-судей, берущих взятки у преступников? Или полностью бесконтрольных врачей, творящих что попало, торгующих поддельными лекарствами, делающих ненужные операции, убивающих людей?
   Но расплатиться за подонство придется, дамы и господа. Самой страшной платой –П У С Т О Т О Й   Ж И 3 Н И!!!

   К концу, когда пора подводить итоги, вы оглянитесь – а НИЧЕГО НЕТ! Вдруг выяснится, что деньги – это всего лишь условные, раскрашенные бумажки, коттеджи –это всего лишь квартиры, машины – это всего лишь железяки!
  И на Э Т О потрачена жизнь?! В ничтожности, мелочности, крохоборстве, обмане, преступлениях... Не написана гениальная книга, не создана великая музыка, не изобретен "вечный двигатель", не придумали какой-нибудь новый гвоздь, не помогли вы никогда ни ближнему, ни дальнему!
А если кто-то из таких заявит, что ради детей своих он крохоборствовал, подличал и шел на преступления – не верьте! Исключительно для собственного брюха! Ибо детки подобных родителей с малолетства наблюдая ПУСТОТУ ЖИЗНИ, заражаются ею и становятся еще более пустыми ничтожествами или преступниками.
  И вот тогда-то и придет  н а с т о я щ а я  расплата: вместе с ПУСТОТОЙ ЖИЗНИ потекут, потекут ваши слёзки, дамы и господа – и в три ручья, и в десять – НАЕДИНЕ С СОБОЙ. Но поздно будет, поздно дамы и господа. Ваше  к и н о  закончено:    Fenita la commedia…

   «Как нельзя обойтись без принуждения к культурной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощряют друг  в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотречению, от чего зависит существование культуры. Всё это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными влечениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы как распорядители средства власти. Короче говоря, люди обладают двумя распространенными свойствами, ответственными за то, что институты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей».

   Это абзац из Зигмунда Фрейда. Давно сказано, но с каждым днем всё актуальней – и по отношению к культуре, и по отношению к власти.
   П р и  о т с у т с т в и и  и д е а л о в  и   ц и в и л и з о в а н н о й  ц е н з у р ы  п о г и б а ю т  к у л ь т у р а  и   и с к у с с т в о.

    Планету победило  ж и в о т н о е. Победили узколобые с интеллектом ниже среднего. Изобретение видеотехники остановило развитие киноискусства, превратив его в порнографию и дебильные боевички.
   Компьютерная «музыка» отбросила человечество к дикаризму с шаманскими бубнами, уничтожив гармонию НАСТОЯЩЕЙ музыки, развивавшейся тысячелетиями.
   Полное отсутствие литературной компетентной цензуры привело к тому, что любой кретин при наличии средств или таких же узколобых спонсоров публикует макулатуру и это раскупается одебиленным человечеством, проигравшим борьбу за культуру, пошедшим на поводу у своих ничтожнейших, низменных инстинктов.

   К о г д а  т а л а н т ы  п е р е с т а ю т  м е т а т ь  б и с е р  п е р е д  с в и н ь я м и  –  с в и н ь и  н а ч и н а ю т  м е т а т ь  н а  в е с ь  м и р  д е р ь м о.

   И Павел – типичный представитель этого безумного безмозглого животного большинства, вновь скатившегося до татуировок, до колец в пупах и носу, до паханов во власти, до козанострости всех «глобализированных» правительств…
  Впрочем, каждый из нас мог быть лучше, если бы все вокруг были бы лучше. Но Россия – вечный инкубатор для выращивания узколобого рабского большинства – с бесконечной глупостью и нижайшей подлостью. Здесь нет места талантливым и честным – на куче дерьма хорошо лишь навозным мухам.
   Взрослая жизнь Павла началась в десять лет на этой самой навозной российской куче.
  Его отец из каких-то народным меньшинств, то ли мордвин, то ли удмурт – Павел так и не раскрыл тайну – не принял правила коммунистов и сбежал за границу, оставив на произвол судьбы статную молодую красавицу жену, чистокровную русачку Марию с тремя детьми.
   Но через год в дверь к ним постучал китаец с длинной заплетенной черной косой. И передал Марии следующее: муж ждет ее в Китае, а она в такой-то день и час в таком-то месте должна вместе с детьми перейти границу, там ее будет ждать проводник.
   Мария подготовилась, но в такой-то день и час к ней явились энкэвэдэшники, арестовали, потом судили, дали двадцать лет ссылки в Сибирь. Двух старших сестер поместили в детдом, а Павла забрала тётка.
   У нее имелась большая пасека в глухой тайге в нескольких километрах от Владивостока. Ориентировочно это 1928 год. Прошла гражданская война, только что Дальний Восток покинули белогвардейцы и японцы. А коммунисты еще лишь вынашивали свои грандиозные каннибальские планы по уничтожению всего живого и растительного.   
   Но в двадцать восьмом году знаменитая уссурийская тайга еще первобытно цвела и пахла, киша уникальным зверьём, эндемической флорой, речной и морской в ближайших многочисленных бухтах и заливах рыбой.
   Тётка, конечно, гнала самогон с медовухой, и пасеку облюбовали Владивостокские чекисты - чернь, только что выползшая из грязи в князи, напялившая на себя блестящие черные куртки, обвешанная наганами и маузерами, получившая неограниченную власть над народом.
Днем они пытали остатки бывшей интеллигенции, не сумевшей убежать за границу, вечером расстреливали обработанный и отработанный человеко-материал, а ночами  к у л ь т у р н о   отдыхали на пасеке – подальше от посторонних глаз. Здесь они напивались и заставляли танцевать голяком на столах своих девок.
   Дом был весьма обширный, уютный и в таком глухом, но довольно близком от города месте, что доблестные чекисты превратили его в подпольный бордель. И всё это на глазах у малолетнего Павла…
   Ах, Россия-Россия! Никак не войдет в твою дикую каннибальскую голову эта элементарная истина:  з а  в с ё  х о р о ш е е  н а д о  п л а т и т ь,   з а  н е х о р о ш е е  –    п е р е п л а ч и в а т ь!

    … А юный Павел помогал тётке, прислуживал чекистам, копил деньги. В шестнадцатилетнем возрасте у него уже созрели такие способности, которые позволили ему купить поддельный паспорт с вклеенной туда фотографией матери, поехать в Сибирь, выкрасть мать из лагеря-поселения и привезти ее во Владивосток.
  Здесь ей быстро нашли мужа – коротышку и выпивоху. Она взяла фамилию нового мужа и получила уже законный паспорт. Чтобы ее никто из старых знакомых не встретил, не узнал, не сообщил в энкэвэдэ, поселилась она далеко за городом, в тайге, прожив там несколько лет, пока пьяница муж ни умер.

  Как-то, лет через шестьдесят, я, брат Серега и Павел /который давным-давно превратился в Савла!/ сошли с электрички и пошли по шпалам. На Павлову дачу.
   – Вот там матушка жила с пьяницей отчимом, –  Павел махнул на поселок. – А вот здесь, –  он махнул на ближний барак из тёмного немецкого кирпича, который чрез три океана сто тридцать лет назад завозили на пароходах в юный Владивосток – живут сто лет рыжие…
   И на его слова вышли из барака ярко рыжая женщина и такой же пацан.
Мы с Серегой переглянулись, одновременно ощутив иллюзию времени, жизни и еще черт знает чего, что не выразить словами, но что иногда, в некие жуткие мгновения вдруг осознаёшь как глобальное одурачивание нас этим непостижимым пространством-временем, безразличным к нашим тщетным потугам – как самым высоким, так и самым низким.
   Тайга под натиском  хищников-людей исчезла, застроившись сарайчиками-дачками и военными подземными арсеналами. /Впоследствии, генералы и полковники эти арсеналы разворовали – на цветной металл,  на продажу оружия в Чечню, арсеналы подожгли, повзрывали, чтобы всё разворованное списать/.
  Своими руками соорудил себе на одной из сопок двухэтажную дачку и Павел. У него была страсть к дереву. Советская власть к комфорту своих граждан относилась индифферентно и много десятилетий мебель не производилась. И в свое время Павел, при жизни с нами, сделал два дивана, кресла, буфет.
Но строительством дачи он занимался в лечебных целях – боролся со смертью. Под семьдесят лет от постоянных запоев у него забарахлили сердце и печень. «Не жилец», – сказали ему врачи.
  Возможно, нет уже на свете тех врачей с их диагнозами, а Павел вот он, жив. И выпил еще несколько бочек водки… Правда, незаметно для себя, он действительно давно умер, а вместо него, под его личиной живет Савл. Воистину, иногда

   м ы  у м и р а е м  г о р а з д о  р а н ь ш е  н а ш е г о  т е л а, н о  н е з а м е ч а е м  э т о г о  у ж е  у м е р ш и м  у м о м.
 
  Есть всемирно известная многовековая итальянская поговорка: Dolce far niente /дольче фар ниэнтэ/ – Сладкое ничегонеделание.
   Пожалуй, каждый из нас состоит из двух сознательно-бессознательных половин. Первая: В е ч н а я  з а б о т а. Это просто  р е а л ь н о е, чувственное ощущение скоротечности жизни, ухода ее сквозь пальцы, невозможности удержать. И тогда мы становимся как бы орудием, стремящимся побороться с иллюзорностью собственного существования.
   Тем, кому особо повезло /или не повезло?!?/ – талантливым, сначала в силу молодой наивности кажется, что своей гениальностью, трудом, именно им удастся внедриться в бессмысленный поток сыплющегося в бездну времени и как-то его приостановить, сделать осмысленным, направить на турбины, крутящиеся в пользу человека.
  Тех, кому Бог не дал особых талантов, тоже терзает  з а б о т а: нужно размножаться, зарабатывать, покупать… ЗАБОТА.
   Но чем старше мы становимся – талантливые и не очень, тем чаще нас посещает вторая наша половина: Dolce far niente – желание НИЧЕГО не делать. И с возрастом эти «сладкие» мгновения безумной прострации – смерти при жизни – удлиняются-удлиняются, пытаясь  п о л н о с т ь ю  вытеснить из нас всяческие  з а б о т ы, превращая их уж в совсем ничтожнейшие «заботы» о животном поддерживании жизни.
  Действительно, с годами нас всё чаще посещают тяжелые мысли о бесполезности всего вокруг и собственной персоны в том числе.
  Всё и все устаревают, забываются, исчезают. Самые-самые прославляемые гении превращаются в конце концов в анахронизм, в историческую пыль, детскими – нелепыми и смешными – становятся их некогда славные достижения. Но это – гении, а основная масса падает в вечность безымянно, бессмысленно, как передаточное звено неведомой нам цепи, сконструированной Кем-то для собственных, но не для наших целей.
  В подобные тяжелые минуты пессимизма мы вдруг видим себя со стороны: сумасшедших, надеющихся на будущее, где старость, болезни и смерть, где планета Земля – Кем-то гениально устроенное кладбище…
  И тогда мы, каждый по-своему, пытаемся  р а з в л е ч ь с я, уйти в какой-нибудь микро-смысл существования, одновременно варясь во всеобщей макро-бессмысленности бытия.
   Некоторые, с самых молодых ногтей, сознательно или бессознательно бросают вызов Высшим Силам, уходя на всю жизнь в пьянство, разврат, скотство.
  Другие, осознавая ничтожность собственных сил, ума и краткосрочную временность пребывания на Земле, живут тихо, скромно, без претензий, без дум о высоких материях, принимая жизнь так, как ее принимают бараны в загонах или куры на птицефермах. Питательнейшая биомасса для выращивания фашизмов, коммунизмов, капитализмов, наполеонизмов!
   И, наконец, творцы – группа, где кроме истинных талантов-гениев, толкаются множество графоманов, параноиков-шизофреников, изобретателей «perpetuum mobile». Своим настоящим или больным творчеством они тоже пытаются прикрыться от смертности, непонятности и необъяснимости замысла божия. Забывая, что всё наше творчество, как настоящее, так и графоманское – весьма условно.
  Разве МЫ  выдумали гвоздь, колесо, электричество и всё остальное, что мы выдумали? Нет, конечно. Всё это без нас  у ж е  существовало вечно. Не на Земле, а в законах Вселенной. А нам лишь ПОЗВОЛЯЮТ пользоваться крохами с божьего стола. Но и они, эти крохи, которые мы так самонадеянно присвоили себе как свои открытия, остаются такими же изначально непознанными, хотя мы ими вовсю пользуемся. Простейшее привычное зеркало! Оказывается, не поддается, не понятен до конца истинный принцип его отражения!!!
  А кто видел электрон?! А кто может объяснить  н а с т о я щ и й  принцип действия магнитного поля, радиации, гравитации?! На планете Земля – н и к т о.
Спросите любого опытного врача-хирурга, и он вам расскажет несколько поразительных случаев из собственной практики. Да, есть новейшая медицина, она помогает, спасает, лечит. /Тех, у кого есть деньги!/. Но есть и фантастические необъяснимые эпизоды. Когда здоровый человек умирает от пустяка и почему-то никакая медицина не может его спасти. И наоборот: фактически уже покойник, человек, никаким образом несовместимый с жизнью, вдруг волшебно выздоравливает – без медицинской помощи!
  Срабатывает  з а п л а н и р о в а н н о с т ь, о которой говорилось в первой главе этого труда?...
  Наши Создатели дают нам науку, как механического зайца на собачьих бегах. Чучело зайца несется на штанге впереди, за ним мчатся собаки. Вот-вот, кажется догонят, но скорость зайца увеличивается, и собаки, с высунутыми языками, опять позади…
  В общем, как в древней шутке древнего философа: «Чем больше я знаю, тем меньше я знаю». То есть, чем больше площадь круга наших знаний, тем более увеличивается длина окружности этого круга, который окружает со всех сторон  б е с к о н е ч н о е  непознанное.
   Вот так, осознав порой как будто явную бессмысленность своего кратчайшего существования в этом сказочном мире, мы и впадаем в различные фазы, стадии и методы борьбы со страхом перед жизнью, смертью и отсутствием понятного смысла. 
   Причем, в реальной жизни, а не на бумаге, практически, все мы пробуем все выше описанные методы этой самой «борьбы» с этой самой «бессмысленностью».

К а ж д ы й  с х о д и т  с  у м а  п о – с в о е м у, н о  в с е  п о п а д а ю т  в  о д и н      д у р д о м?

   Власть тьмы – порождение нашего неверия в разумность пространства-времени, неверия в нашу значимость, нужность появления на Этот Свет, неверия в свою       к о с м и ч н о с т ь, в общность со Вселенной.
   И тогда власть тьмы сначала пожирает наши души, мысли, тела, дела. А потом – общества, страны, планету. И вместо того, чтобы из Савлов вырастать в Павлов, мы, наоборот, деградируем, вырождаясь в подонков и преступников.

   Итак, высший взлет Павла – в шестнадцать лет, когда он, перехитрив мощную вооруженную кровожадную систему, спасает из сталинского концлагеря свою любимую мать.
  А дальше… Дальше умирает ее полуфиктивный муж-пьяница, но Мария Андреевна смертельно боится куда-то идти устраиваться на работу, потому что наступили совсем людоедские времена и уже не концлагеря-поселения, а по всей огромной стране, занимающей шестую часть сухопутной территории планеты – страшные сталинские лагеря с расстрелами десятков миллионов граждан!
   И она боится, что проверят ее прошлое, документы, и тогда уже не поселение в Сибири, а расстрел. Ее старшие дочери выросли, покинули детдом, тайком встречались с ней и понимая, что им может грозить, быстро и успешно повыходили замуж, уехали далеко, в другие города.
  А Павел опять химичит с паспортом, уже с собственным, убавляет себе два года и не попадает в армию. Весь мир на грани гигантской войны, а Павел лазит по таёжным кедрам, рвет смолистые шишки с орехами, продает их на базаре, содержит мать и себя, пьёт и гуляет. Потом ловко устраивается кочегаром в военно-вспомогательный флот, в гражданскую команду – оттуда не берут в армию.
   Начинается самая кровавая на планете война, более пятидесяти миллионов погибших, из них – более двадцати миллионов советских. А Павел делает за эти годы всего несколько рейсов в качестве судового кочегара на Камчатку и обратно – с бомбами, снарядами и продуктами, но под усиленной охраной военных кораблей. В свободное время получает более высшую и легкую профессию моториста, пьёт, гуляет с женщинами, мужья которых на фронтах или уже в безымянных военных могилах. И продолжает содержать мать.
   Заканчивается война. Полная разруха. Миллионы погибших. Миллионы инвалидов – без рук, без ног. Все они мгновенно вымирают – их убивает послевоенное расслабление туго закрученной нервной фронтовой пружины и их ненужность в новой мирной жизни. Умирает и мой отец подполковник в возрасте тридцати четырех лет.
   А Павел жив, феноменально здоров и на его счету уже несколько официальных и неофициальных жен и детей. Но о своей матери не забывает и как может, на крохотные деньги, продолжает ее содержать.
   Пленные японцы по всему Владивостоку строят из шлакоблоков двух-трех этажные дома. Павел к этому времени уже третий механик на паровом буксире. И он получает комнату в таком доме. Веселенькая просторная комната на первом этаже двухэтажного дома. Нет ванны, туалет на улице, только вода в общей раковине в коридоре на трех хозяев. Но это чудо – иметь свою комнату. И Павел тут же переселяет мать из тайги в эту комнату, а сам живет либо с очередной женой, либо на буксире. Но… иногда и всё чаще, он заявляется к матери и пьёт там запойно или притаскивает девку с улицы… И так – годами.
   «Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой придуманных пространств, причин, времен?» – это поэт Блок. Гениально-провидчески…
  Как-то я ехал в троллейбусе, рассеянно смотрел на мелькающий городской бездарно-бессмысленный ландшафт и что-то давнее-давнее всплыло. Я узнавал желтый двухэтажный дом, знакомое окно с уже новой рамой и толстым зеркальным стеклом, ибо там ныне располагается хлебный магазин. В той самой комнате, где когда-то жила Мария Андреевна.
  Более сорока лет назад мы раза три приходили сюда с матерью в гости, не подозревая, что вытворял здесь Павел и сколько у него было жён – это выяснилось потом, спустя много-много лет.
  Мария Андреевна жила сверхбедно, Павел давал ей тридцать рублей, но встречала нас всегда радушно – чаем и маленькими бубликами, а больше у нее ничего и не бывало.
   Вокруг – огороды, сады, частные домики, напротив – заводик, делавший из морских водорослей дефицитный агар-агар со специфическим запахом. Захолустье, как и весь тогдашний Владивосток – кроме нескольких центральных улиц с дореволюционными зданиями, вошедшими во все мировые архитектурные справочники.
  Сейчас – вокруг гигантские дурацкие панельные дома, для самых нищих, загазованные мосты-авторазвязки, кишащие импортными авто, вымирающие разбитые троллейбусы…
А домик всё стоит. Меняются его хозяева. Прошла и эра хлебного магазина и в этой комнате какая-то залипушная бандитская фирма. Давным-давно умерли все жильцы этого дома и нет никакого дела новым поколениям до прошлого – выжить бы самим в очередном российском кошмаре…
  А домик всё стоит. Интересно, приходит ли сюда хоть иногда на экскурсию Павел? И если приходит – что он чувствует? Ведь что-то чувствовать он еще в состоянии – даже и в личине почти девяностолетнего Савла…
  «Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой придуманных пространств, причин, времен?»

   П р о ш л о е  –  ф а н т а с т и ч е с к и й  с о н, о т  к о т о р о г о  о с т а ю т с я   н е с к о л ь к о  н а и в н ы х  с т а р ы х  в е щ е й…

   Канули в небытие миллиарды людей и устаревших вещей, а Павел жив. И не просто кое-как жив – он в свои почти девяносто на пике потребления современных товаров, поскольку последняя жена, которая младше его на двадцать шесть лет, с которой он прожил почти сорок, продолжает усиленно ковать золото – машина по производству денег. И уж здоровье рассыпается и выглядит в свои шестьдесят старше девяностолетнего мужа, но мания обогащения только разгорается – даже в фантастической России, где любой бизнес п о л н о с т ь ю под контролем бандитов, забирающих пятьдесят процентов. А еще нужно платить дань: милиции, налоговой инспекции, торговой инспекции, пожарникам, мэрии – всем, кроме государства, которого в России не существует. Впрочем, все эти спекулятивные запредельные цены оплачивает рядовой потребитель из своих сверхнищих пенсий и зарплат.
  С помощью этой главы и ее главного героя по имени Павел, я пытаюсь сделать, наверное, невозможное, я пытаюсь проникнуть в одну нашу извечную краеугольную, но весьма зыбкую истину, которую очень точно выразил писатель Горький: «В человеке всегда борятся два противоположных стремления – быть лучше и жить лучше».
  Конечно, далеко не всегда и далеко не в каждом борятся, но…
Когда-то я даже завидовал в какой-то мере Павлу: его мощной фигуре, феноменальному здоровью, его просто фатальному жизненному везению. Десятки миллионов погибли в СССР в борьбе за какие-то там идеи: за честность, за справедливость, за счастье, за науку, за искусство и за просто так – как «враги народа». И каких людей – умных, талантливых, гениальных!
   А Павел, с узким лобиком, с нулевым интеллектом, ничтожная посредственность – прожил недурно животную жизнь, неоднократно одурачив гигантскую кровавую систему, которую боялся весь мир и которая сгубила миллионы умных…
   Или его мать отмолила у Бога это везение? Действительно,
словно сам Бог устраивал Павлу его успешность до старости! Даже среди многочисленных Павловых детей оказался врач, занимавший большую должность в местной медицинской мафии. Хитрый Павел, конечно же, сблизился с ним, предчувствуя впереди садистские выкрутасы старости. Сын этот впоследствии неоднократно его спасал от смерти. Однажды он зашел к Павлу в гости и увидел, что тот вот-вот погибнет – аденома предстательной железы пережала мочевой канал, а Павел, не соображающий в медицине, молча распухал.
   Ему тут же сделали операцию, удалили аденому. Хотя, такая возможность для простых смертных в СССР / и в нынешней России для 90% населения, не имеющих средств!/ была недоступна и люди умирали и умирают от разрыва мочевого пузыря...
   Потом, под восемьдесят, от бесконечного пьянства и обжорства у Павла началась аритмия сердца, и опять помог сын-врач – вшили баснословно дорогой /для простых честных смертных!/ водитель сердца. И вновь годы пьянства.
  И уже новый, более усовершенст¬вованный аппарат вшивают Павлу. И опять пьянство – литрами, любимый напиток – капитанский ром, сорок восемь градусов, в восемьдесят шесть лет...

  Когда-то я в какой-то мере завидовал Павлу. Это было тогда, когда я, молодой, верил в материальное, не понимая всю его фантастическую иллюзорную з а м а н и х у. Но потом пришли годы творчества. Моя собственная литература перекроила мой мозг, мое мышление. И однажды я   п о н я л  эту известную фразу Н. Островского, которую заболтали, превратив в банальность и анекдот: "Жизнь даётся один раз, и прожить ее нужно так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы..."
   Но еще позже я понял, что творчество – тоже как будто иллюзия: все наши искусства, науки, техники. Всё это весьма временно, относительно, преходяще.
  Однако, без творчества  н е т  р а з у м н о й  ж и з н и.
А животным быть – неинтересно! Творчество ведет нас с крохотной Земли в Большой Космос. И творчество – всегда не для себя.
  Все мы, конечно, не ангелы, ибо созданы на животной основе, а разумного, человеческо-абстрактного в нас – ничтожнейшие проценты! Далеко не ангел и автор этих строк: и бурная дурная молодость, к неоднократные периоды алкоголизма... Наши поколения – безотцовщина, полнейшее отсутствие с детства положительных мужских примеров, а образцы – Павлы-Савлы да еще по радио "великий Сталин" и "бессмертный Ленин"...
   И всё-таки, ч ел о в е к  р а з у м н ы й, МУЖИК, после тридцати  о б я з а н  выкарабкаться со дна, из грязи – даже в такой дикой стране, как Россия, и однажды понять: и  я, и  я  д о л ж е н  положить на эту бесконечную непознанную гору Вселенной песчинку чего-то ТОЛЬКО СВОЕГО очень-очень полезного, доброго, нужного ВСЕМ!!!

   Да-да, разумеется, эта моя ничтожная крохотная незаметная песчинка на бесконечной горе Вселенной – наивна и смешна, никому не видна и ничто не меняет, но я должен, должен, должен!!! Именно – дол-жен. Отдать долг за то, что мне был подарен волшебнейший шанс – один из вечности – появиться, материализоваться в этом мире. Я занял на мгновение место в пространстве-времени. И за него я  о б я з а н  заплатить.
   Не всем нам удается расплатиться за подаренную жизнь на официальной работе, где мы получаем деньги. Не каждому удается и семейная жизнь, которую многие считают как раз той самой платой Богу.
  Но каждый из нас в состоянии сделать что-то такое полезное, доброе не шкурное, что хоть как-то может оправдать наше появление в этом видимом мире.
  Да, творцы тоже стараются продать свое творчество – чтобы поддерживать собственную жизнь и творить дальше. И нам хочется денег, уюта, комфорта. Но не ценой убийств, воровства, холуйства, альфонства.
  Я прожил кошмарную нищенскую жизнь на самом дне. И сейчас, тяжело больной, искалеченный медицинскими подонками, умирая в пятьдесят пять лет – без малейших средств, без работы, без лекарств, от голода – я  б е с к о н е ч н о благодарен судьбе ли, Богу ли за те крохи творчества, которые мне были даны.
   У таких, как Павел, вехи: количество выпитого и съеденного. И еще количество брошенных им детей.
   Как будто вёл его Бог по жизни, охранив и сохранив до жутчайшей  б е з р е з у л ъ т а т н о й  старости, приведя к наказанию бездонной пустотой!

   Я не стал бы посвящать пустому Павлу отдельную главу, если бы не та же зыбкая вечная наша проблема: "быть лучше или жить лучше?" В нынешней уголовной России победила вторая половина: жить лучше  л ю б о й  ц е н о й. Убивая, грабя, холуйствуя. Победила у судей, прокуроров, милиционеров, врачей, чиновников – превратив их в Савлов, в преступников, в подонков. Им я посвящу последнюю, документальную главу. Но о Павле, как о типичном представителе с а в л и з м а, мне придется вкратце дописать, преодолевая скуку, отвращение и сопротивление материала, ибо писать  о  п у с т о т е  весьма сложно!
  Его привели к нам в нашу узкую комнату, мы жили в то время в школе, и познакомили с матерью. 1958 год. Десятки миллионов советских мужиков погибли на войне и умерли после войны. Десятки миллионов молодых женщин остались без мужей...
  После смерти мужа у матери в конце концов появился "бой-фрэнд" –молодой, на три года младше, смазливый еврей Жора, выдававший себя за грузинского князя...
   Жора имел морское высшее образование, работал штурманом, возможно, ходил за границу. Эдакий холеный, лощеный, в морской форме, хотя в гражданском флоте ее носить было совсем необязательно, но форма в те послевоенные времена пользовалась колоссальным успехом и доверием у женщин.
   Жора появлялся редко, ни разу не принес ни конфетки, ничего другого. Исчезал на месяцы. В последнее его годовое отсутствие и появился Павел. Жора еще вернется, найдет наше новое местожительство в бараке, увидит во дворе меня, я ему сообщу неприятную новость, вызову к нему на улицу мать, Жора будет лить слезы, но поздно – на кровати прочно расположилась пузатая туша Павла...
  Мне было восемь, когда я впервые увидел Павла и впечатления он на меня не произвел: плотный, старообразный – в свои тридцать девять, очень узкий лоб, черные брови, черные волнистые волосы, мощные руки, ноги и дырявые казенные пароходские ботинки возле порога. И первый взгляд на меня – пустой, фальшивый. Еще бы: к тому времени он уже был с е м ь раз женат и детей имел разных немеряно.   
  Впрочем, в дальнейшем он относился ко мне неплохо, пытался как-то зацепиться, затормозиться, создать очередную семью. Но его неумеренное сказочное здоровье, жадность к животной жизни, желание потребить как можно больше в этом мире питья, еды и женщин, вели его своей дорогой...
  Они были совсем не парой, матери требовалось что-то более платоническое, говорливое, а Павлу – наоборот. Союз этот держался недолго, непрочно и на том, что Павел имея классов пять и курсы мотористов, страшно гордился своей новой связью с молодой женщиной с высшим физико-математическим университетским образованием. По тем временам подобные женщины в России – большая редкость, тем более, в тогдашнем совсем провинциальном диком, на самой окраине страны, Владивостоке.
  У Павла, как у универсального выживальщика и долгожителя, был поразительно развит нюх на текущую и будущую конъюнктуру бытия. Тогда высшее образование в СССР только-только поднималось, входило в моду и силу, а Павел тут как тут – вот и новая жена с высшим, да еще физико-математическим дипломом, едва ли ни единственная такая на весь город.
   Пройдут годы и станет понятно, что в первой космической, но нищей державе более-менее сносно могут жить продавцы-прохиндеи да партийные бонзы. И Павел сменит ориентацию, женившись на продавщице, выучит ее и под девяносто лет станет "новым русским".
  Но это потом. А пока он широко афишировал свою связь с молодой учительницей. Поскольку у него никогда не было друзей мужчин – на общение со своим полом он никогда не тянул: и от недостатка настоящего мужского ума, и от огромного самомнения о себе, что является одним из признаков шизофрении, как, впрочем, и алкоголизм, то Павел хвастал своей новой женой перед коллегами на судне. И хвастал как всегда с целью – повысить собственный статус.
  Организация, в которой Павел проработал до пенсии, была с т р а н н о й. Это военно-вспомогательный флот, обеспечивающий боезопасами, горючим и продуктами все военноморские базы Дальнего Востока.
Советский Союз, как и нынешняя Россия, состоял из множества почти самостоятельных княжеств. И армия не являлась исключением: пограничники, летчики, ракетчики, танковые дивизии, сухопутные, строительные войска, моряки – всё это, разумеется, имело свои штабы, гигантское количество генералов, полковников и свое собственное снабжение.
  Поэтому организация, в которой работал Павел, была сравнительно небольшая,поскольку занималась обеспечением только своих морских баз, а у всех остальных - лётчиков, пограничников и так далее имелся собственный обеспечивающий транспорт и соответствующие службы. В силу этих обстоятельств военновспомогательный флот, где трудился Павел, состоял из устаревших паровых кораблей. Командовали там адмиралы, но на кораблях служили офицеры запаса, то есть, в мирное время гражданские капитаны, штурмана и механики с вольнонаёмным рядовым составом.
   И  все эти капитаны-штурмана-механики – динозавры с довоенных и военных времен, без образования или в лучшем случае, со среднетехническим. Они знали друг друга, сплетничали и доживали здесь свой век, ибо идти им больше некуда – ни дипломов, ни знания новой техники. И сюда совсем не было притока молодых образованных кадров – на ничтожную зарплату, без заграничных рейсов, на архаичную технику с миллиардами тараканов и крыс...
   Поэтому старые кадры здесь держались и их держали – чего бы они ни вытворяли... Павел, известный как круто пьющий и бесконечно брачующийся, явно поднял свой престиж женой-учительницей. В результате получил должность старшего механика довольно большого судна, а потом и направление на двухгодичные курсы в Ленинград, которые приравнивались фактически к высшему образованию, но... только в данной организации.
   Павел, как и Жора, щеголял а военизированной морской форме, носить которую ему было совсем необязательно, причем, к своим трем нашивкам на рукаве старшего механика пришпилил незаконную четвертую, капитанскую... На фоне тогдашнего нищего населения – рабочих с супернищенской зарплатой, освободившихся из сталинских тюрем зэков, ходивших в телогрейках и кирзовых сапогах, форма, конечно, смотрелась.
   Это  не совсем тот роман, в котором  подробно подавалась бы широчайшая панорама сгинувших времён -  с их нравами, бытом, героями. Что жаль, ибо весьма трудна задача сей главы – показать на примере Павла, как многие с годами вместо возрастания души, мудрости, приближения к Богу, наоборот: мельчают, подлеют, превращаются в Савлов – так, как в нынешней России со всей ее савлинской властью!
Впрочем, еще наблюдательные древние римляне заметили: Barba philosophum non facit. – Борода  не создает философа.               
  Действительно, и чего это я прицепился к какому-то Павлу? В конце концов, он не занимал никакой существенной должности, подумаешь, какой-то бывший стармех парового корыта, давным-давно порезанного на гвозди! Всю жизнь этот человек барахтался в советской нищете, борясь за личное существование, урывая по возможности кусочки для ублажения собственного организмика. В конце концов таких –миллиарды.
  Но сейчас, в конце своей жизни, погибая жуткой смертью в этой дикой стране, без помощи, так, как если бы я умирал один, лежа в пещере, я вполне осознаю, что при всей  з а п л а н и р о в а н н о с т и нашего фантастического мира, при том, что Будущее У Ж Е существует, нам все-таки дается кусочек с о б с т в е н н о й  свободной воли – участвовать в строительстве Этого Света. А может быть – и Того... И тогда вопрос не только в том, какую должность занимал, но и  к а к  прожил.
  Текущие времена формируют нас, но и мы формируем текущие времена. Всё и все взаимосвязаны на планете – в едином биополе. Трудно вырваться из паранои полководца, одержимого войнами. Трудно уйти от захватившего власть лживого политикана-вора. Трудно выкарабкаться из алкоголизма, из курения! Из...
  Но есть, есть в нас кусочек этой  л и ч н о й  воли, который либо помогает нам выбраться из дерьма, либо, наоборот, опускает нас на самое дно подонства.

   Павел одновременно посещал свои несколько бывших семей, где росли его маленькие сыновья. Он им не помогал, не платил алименты, но, очевидно, готовил себе помощь в старости...
  Его рейсы – на Камчатку. Старое, на угле паровое судно "Обь". Двадцать дней туда и столько же обратно. И месяц там, в Петропавловске. Потом Владивосток. Месячный дикий запой. К нему присылали курьеров: явитесь на работу. Он писал трясущейся рукой записку с одним корявым словом: болен.
  Впрочем, в запои он входил чаще где-то за пределами нашего жилья. Однажды мать моя встретила его в центре города – черного, грязного, оборванного. Он понашил себе несколько дорогих костюмов, но по пьянке их уничтожал, бесконечно терял или снимали с него новые наручные часы, иногда золотые...
Мать он не узнал, а позже его, с белой горячкой в дурдоме, где он бывал в таком состоянии неоднократно, привязали к кровати и едва откачали под капельницей. В те времена медицина декларировалась как народная, и хотя бы оказывали хоть какую-то помощь. В нынешней России люди падают на улицах и их трупы лежат часами.
   Работая старшим механиком, а это второй человек после капитана на судне, Павел очень плохо разбирался в технике, его знания так и остались на уровне моториста. Но этот наш удивительный российский парадокс: чем выше должность, тем меньше можно знать и работать. Сделают младшие.
   И еще парадокс  внешности. В диких странах солидная внешность да плюс форма – это всё!
   Как много неумеющих плавать отлично держатся на плаву!
Так держатся миллионы прохиндеев с животами и жирными холками. Так держался и Павел на руководящей работе. Периодически он обязан был сдавать  экзамены – полный технический осмотр и прием машинного и рулевого отделений судна некой комиссией и даже не одной в течении каждого года.
   Приходили эти спецы – нищие, худые, голодные, ничтожно одетые. Смотрели на солидного Павла в солидной дорогой отутюженной форме, в солидной морской фуражке с солидным золотым "крабом"... А в каюте – бутыль с двадцатью литрами солидного девяностошестиградусного спирта, да закусь...
  Ныне, конечно, другие цены у Савлов: прокуроришек, судейчиков, ментюшников, депутатишек, врачишек и прочих  п с е в д о и д о в.
   Но какими бы регалиями ни раскрашивали каннибалы свои псевдомундиры и псевдопрофессии – псевдоиды всегда терпят фиаско, даже если им и удаётся дожить до ста ворованных лет.
   Сначала позорнейший крах постиг карьеру Павла, и я был тому невольным, но весьма активным свидетелем...
   1963 год. Лето. Мне неполных пятнадцать. Мать с Павлом летят на "запад" – на Северный Кавказ в курортный нарзановый городок Кисловодск. У Павла путевка, мать – "дикарем". Так ни разу в жизни она и не побывала по настоящей путевке в санатории: путевки не продавались, их выдавал профсоюз, но учителям почему-то путевок почти не полагалось.
   А мне, в качестве компенсации за то, что остаюсь на все лето один /хотя за мной и присматривала описанная выше Павлова мать, но номинально/, мать покупает  долгожданный взрослый велосипед, о котором я столько лет мечтал!
   Машин в городе мало, еще большая лесная и морская зона по всему периметру бухт и заливов, еще нет ТЭЦ-2, нет военных заводов, микрорайонов, но есть воздух и есть где гонять на велосипеде! Мы с пацанами сколачиваемся в "велобанду" и целыми днями на колесах, десятки километров гонок по очень пересеченной гористой местности. А поскольку барак наш стоял на перекрестке асфальтированных дорог, то я частенько гонял в одиночестве и по ночам, предпочитая велосипед пустой жутковатой ночной квартире.
   Ну, а кушать, разумеется, было нечего. Пару пучков редиски, купленных у бабок, торгующих возле магазина, да полбулки хлеба на весь день. Наступало сильнейшее истощение организма...
   Тем не менее, девятый класс я начал блестяще, пятерки так и сыпались во все классные журналы и тетради. Мне все вокруг стали пророчить золотую медаль после одиннадцатого класса. Стала необыкновенно расцветать и внешность, из гадкого утенка я вдруг начал превращаться хотя и в тощего, но писанного красавчика.
   Но судьба готовила мне совсем другую жизнь – на самом жутком грязном нищем дне. Судьба есть судьба, с ней не поспоришь.

   Б е с п о л е з н о  ж а л о в а т ь с я  Б о г у  н а  Б о г а, т е м  б о л е е, ч то  н а   З е м л е  Е г о  н е  с у щ е с т в у е т.

   Мою судьбу – грубо и жестоко – решила варварская советско-российская медицина: в самом начале жизни и в конце – сначала искалечив, а потом и добив...

   Ч т о б ы  л е ч и т ь с я  у  в р а ч е й – к о н о в а л о в – н у ж н о     и м е т ь  л о ш а д и н о е  з д о р о в ь е!

   Мое невезение началось задолго до моего рождения. Мне не повезло с воровской, каннибальской страной. Как не повезло и моим родственникам, и миллионам самых лучших: умным, талантливым, честным моим согражданам. Да иначе и быть не могло – в дикой стране всё наоборот: в почете разного рода ублюдки – убийцы, воры, спекулянты. Псевдосудьи, псевдопрокуроры, псевдомэры, псевдогубернаторы, псевдопрезиден¬ты, псевдоврачи. Псевдоиды...
   В восьмилетнем возрасте впервые разыгрался у меня приступ – сильнейшие боли внизу живота. Трое суток корежило, не ел, не спал. Прошло. А потом почти ежемесячно приступы стали повторяться.
  Меня осматривали так называемые д е т с к и е врачи и однажды, уже лет в одиннадцать, даже положили в жуткую фанерную инфекционную больничку с разнообразной заразой, где дети спали по двое в одной кровати. Положили с диагнозом: глисты или, по-научному,  гельминты. Но никаких "гельминтов" у меня не оказалось...
  И вот, когда я так блестяще начал девятый класс, в начале ноября у меня разыгрался очередной приступ, и мать, не зная уже что и делать, вызвала скорую помощь.
  Подъехала черная легковая длинная машина – "ЗИЛ". Очень престижная в те давние времена примитивной техники. Ездили в таких только очень большие начальники и очень высокие партийные прохиндеи. Видимо, списали по старости и отдали в "скорую помощь". И вот, приехавшие "специалисты"-медики определили у меня аппендицит и на всех парах помчали на операцию.
  На дороге, на повороте, еще один "специалист", водитель, этой машины на полной скорости врезался в переезжавший дорогу самосвал. Мать, сидевшая на переднем сидении, разбила головой стекло и вылетела на капот. Хорошо, что не взяли с собой грудного еще братишку, Серёгу... А я ударился головой об какой-то никелированный штырь.
   Очнулся через двое суток в больнице, но не с аппендицитом, а с гигантски распухшей головой и полной потерей памяти – не помнил даже, сколько мне лет.
   Мой аппендицит через прошедшие сорок лет всё еще на своем месте. Как я позже, уже будучи взрослым, выяснил: мои приступы – это заболевание половой сферы. Несложная операция в детстве или ранней юности, либо ждать естественного исхода, потому что у многих эта болезнь годам к двадцати проходит сама, перерастает организм.
   При всей тогдашней зачаточности советской медицины, данные об этой болезни были известны... Но в каннибальской стране основное – суметь напялить на себя какой-нибудь мундир. И тогда ты бог и царь – никем и ничем не контролируемый...
   После тяжелейшего сотрясения мозга моя блестящая память исчезла, как будто ее никогда не было. Начались страхи, сильнейшие сердцебиения. Мать добилась, чтобы меня положили в краевую больницу. Жуткие казематы из темного красного кирпича, построенные до революции. В палатах по двадцать человек. Тут же, в агонии, умирающие. Ни малейшей им помощи...
  Лечили меня аспирином, лошадиными дозами. Когда я понял, что прожгу желудок, стал выбрасывать "лекарства" в унитаз. Определили диагноз: дистрофия сердца и общая дистрофия второй степени. И удалили гланды.

   П и с а т е л и – э т о  в е л и к и е  п л а к с ы, ж а л у ю щ и е с я  б у д у щ и м   п о к о л е н и я м  н а  н е с о в е р ш е н с т в о  п р о ш л о г о.

   Не знаю, хочу ли я пожаловаться кому-то на эту иллюзию – мгновенную, глупую, – которую мы называем ж и з н ь ю. Но кому жаловаться? Тем более что будущие поколения вряд ли имеют будущее и сами нуждаются в большом сочувствии.   
   Невооруженным глазом видно, что жизнь резко ухудшается: экология, количество населения, его новейшее полнейшее одичание, новая мировая революция – терроризм...
Очевидно, "прогресс" идет к тому, что нам, существам органическим, скоро придется уступить планету собственным созданиям – компьютерам с интеллектом...
  Это щемящее ощущение скорой конечности прежнего земного мира и собственной жизни и движет моей рукой, которой осталось существовать в этой глупой жестокой иллюзии  недолго.

   В с ю  ж и з н ь  с т р е м и м с я  в  б у д у щ е е,  а  у м и р а е м  в   н а с т о я щ е м.

Только что было семнадцать, но мгновенно промелькнуло почти сорок лет и вот-вот я встречусь с Богом или НИЧЕМ. В это невозможно поверить, это невозможно понять – а как же  в с ё  здесь останется без меня, а как же мои неопубликованные книги, а мой недописанный роман?!
  Хотя отношение к жизни и смерти с возрастам становится совсем иным, нежели в молодости, где будильник тикает в другом измерении. Но глядя на молодых, я им не только не завидую, а  жалею – как очередные порции органической биомассы, мнящие себя разумными, а в действительности, одурачиваемые Высшим Разумом...

   Планета Земля - одна из бесчисленных космических машин. Вращаясь, она своей гравитацией вытягивает из НАСТОЯЩЕГО вселенского времени крохотные мгновения и наматывает их на своей поверхности. Так образуется наше локальное время - наши миллионы лет, наша история, наша иллюзия, ибо все эти "миллионы лет" могут равняться какой-то доле секунды НАСТОЯЩЕГО вселенского времени.
   Не моя идея - Эйнштейна. США недавно запустили даже два очень дорогостоящих спутника для проверки этой гипотезы. Тамошние учёные решили, что достигли божественных высот и могут раскрыть самые сокровенные тайны...
   Как же смеются над нами наши Создатели, над нами, их детскими игрушками, не осознающими свою иллюзорность!

   
               Что наша жизнь? Наивная игрушка
               В ручонках детских подрастающих богов?
               Взрослеют боги и бросают погремушки
               В ненужный ящик позабытых снов.
               И мы в том ящике - поломанные куклы
               И оловянные солдатики без ног.
               Земля - кораблик детский, утлый,
               По ручейку его пускает юный Бог...

   Современные математика и физика подтверждают возможность путешествий в прошлое и будущее, то есть, реальное существование машин времени. ВРЕМЯ - материальная величина, мы не можем её пока пощупать руками, поскольку не обладаем соответствующей наукой и техникой, которая давно есть у тех многочисленных ЧУЖИХ, посещающих нас на так называемых НЛО.
   Время неразрывно связано с пространством, и имея машину времени можно реально уходить в реальное пространство-время, в ПРОШЛОЕ и БУДУЩЕЕ, которые, как утверждают современные математика и физика, существуют ОДНОВРЕМЕННО.
  А это значит, что для наших будущих потомков, которые, как утверждает наука, УЖЕ где-то существуют РЕАЛЬНО, не существуем мы, потому что для них мы уже давно умерли.
   Но у этих наших будущих потомков тоже есть свои будущие потомки, для которых всё прошлое тоже умерло! А у тех будущих - своё будущее, для которого тоже нету прошлого... И так - до бесконечности, а точнее - до той начальной (или конечной?!) точки, где не будет ни ПРОШЛОГО, ни БУДУЩЕГО. Где будет просто "кассета" с "плёнкой", не вставленная в "проигрыватель".
  То есть, нас - и никого другого на этой планете - НЕТ НИГДЕ И НИКОГДА.  Мы ЧЬЁ-ТО кино на плёнке!
   Да, разумеется, осознавать такую жуткую истину невозможно во всё время собственной жизни, ибо тогда просто невозможно будет жить. Зачем,  если ты и всё вокруг - иллюзия!?
   Но всё-таки, иногда, изредка - вспоминать и осознавать эту кошмарную ПРАВДУ - необходимо!!! Все наши беды: глупости, жестокости, жадности, ничтожности из-за того, что мы либо по неграмотности не знаем иллюзорности сосбственной и окружающего мира, либо сознательно не желаем этого знать! В результате живём и выглядим позорно и дико, и с нами не желают вступать в контакт бесчисленные поистинне разумные существа, посещающие нашу планету...

   Ж И В Ё М  М Г Н О В Е Н Ь Е, А  И Г Р А Е М  В  В Е Ч Н О С Т Ь...


   Итак, мне семнадцать. 1966 год. Идет война во Вьетнаме. Большая Америка бомбами, напалмом и всякой ядовитой гадостью месит маленький Вьетнам. Под предлогом уничтожения коммунистического режима.
  Разумеется, СССР не может остаться в стороне. Под видом вьетнамцев наши летчики летают на наших истребителях и сбивают американские бомбардировщики.  Наши гражданские транспортные суда доставляют во Вьетнам оружие, топливо и продовольствие. Наши ракетные эсминцы и атомные подводные лодки патрулируют и контролируют моря и океаны планеты – наперегонки с американскими авианосцами.
  Новенький военный танкер "Дунай": девять тысяч водоизмещение, дизельэлектроход, в машинном отделении два "Русских дизеля" общей мощностью в девять тысяч "лошадей", сто двадцать семь метров длина корпуса и двадцать три ширина, средняя скорость – двадцать узлов. Рассчитан на триста человек военной команды.   
   Но в 1966-67 годах команда состояла из пятидесяти шести гражданских. Капитан, старпом, второй-третий штурмана, стармех, механики, мотористы, поварихи-буфетчицы и десять матросов. Пять первого класса и пять – второго.   
   И там, в 1966 году, я, семнадцатилетний матрос второго класса на военном танкере "Дунай".

  Ж и з н ь  –  к у к о л ь н ы й  т е а т р,  и  л ю д и  в  н ё  м    м а р и о н е т к и.

  Как часто, даже не по прошествии всей жизни, а иногда нескольких лет, думаешь: и зачем  в с ё  это было, зачем был ТАМ я?!

   Ж и з н ь  –  в е ч н а я  и г р а:  н е  з а р а с т и  ч т о б  м о х о м?  Ч т о   б ы л о    х о р о ш о  в ч е р а,    т о  с е г о д н я  –  п л о х о!

  Еще вчера я имел дистрофию сердца и общую дистрофию. Еще вчера в десятом классе я ходил в обязательной форме: белой рубашке, галстуке, черном пиджаке. И был комсоргом класса. Любил первой взрослой любовью одноклассницу, писал стихи...
   А сегодня – жуткая роба, кирзовые сапоги, тяжелейшая, грязнейшая унизительнейшая работа! И покраска, с утра до вечера, километрами – этой проклятой быстро ржавеющей железяки. Но самое страшное – туалеты! Два туалета и душ – моё заведование, один час с утра. По-морскому, туалеты – гальюны. В военном флоте даже с гражданской командой нет женщин уборщиц. Лишь буфетчицы и поварихи.   

  Только для господ комсостава нанимали специальную одну уборщицу для их кают.
Гальюны, а их там было штук пятнадцать, частично закрыли, а остальные поделили между матросами второго класса. Уже тогда на новом танкере они были весьма современными – с зеркалами, кафелем, со сверкающим унитазом. И всё это великолепие должен поддерживать в таком же блистающем виде я.
  Как я драил гальюны – никто не видел, но бумажки использованные выносить в урне нужно на виду у всех...
   И при этом – расцветшая юная внешность до какой-то ненормальной степени. Три буфетчицы предложили мне свои сексуальные услуги, но я еще не умел ими пользоваться. На улице женщины на всем скаку останавливались и глазели на меня. В школе два выпускных класса – женская половина – поспорили, из какого я выберу себе девчонку. И даже наша тридцатилетняя классная руководительница... Впрочем, она была холостой, ей простительно. А тут – гальюны с бумажками!
   Проработал я матросом на танкере меньше года. Потом у меня было тридцать или сорок так называемых "профессий". Около двухсот мест работ. В том числе, уже в зрелом возрасте, ища время для творчества, мне приходилось еще дважды работать матросом – сутки через трое – на морском буксире и на плавмастерских. Тысячи людей прошли передо  мной. Но я мало что и мало кого помню. А вот те юные несколько месяцев на "Дунае", тот ничтожный труд, те люди и те туалетные бумажки так и остались со мной до конца.

   Ж и з н ь,  в  с у щ н о с т и,  н а б о р  с у в е н и р о в:  м и л ы х  и  б л е с т я щ и х  в  н а ч а л е,  п р о п ы л е н н ы х  и  н е л е п ы х  –  в  к о н ц е.

   За тот неполный год я вместе с танкером побывал в Северном Ледовитом океане, в Восточно-Сибирском море, в Беринговом море, дважды в Охотском, многократно в Японском, в Восточно-Китайском и Южно-Китайском морях и несколько месяцев дежурства в определенных точках Тихого океана в районе Гавайских островов и ниже, за экватором, в районе Филиппин. И эту "романтику" устроил мне ни кто иной как Павел...
   L’etat c’est moi – лета сэ муа – государство – это я.  Эту фразу произнес Людовик Четырнадцатый, стоя в парламенте в охотничьем костюме и помахивая кнутом.
   Но в нашем дурном непонятном фильме, называемом "жизнью", который для своего удовольствия крутит наш Создатель, каждый из нас, даже самый ничтожный нищий раб –тоже государство. Поскольку, как известно, королей играют окружающие.
   Сейчас, когда моя жизнь закончилась, я, оглядываясь назад, поражаюсь не только жуткому обману времени, этим иллюзорным годам-секундам, но и одновариантности судьбы, той  з а п л а н и р о в а н н о с т и,  с которой я начал это повествование.
Имея книги и произведения в пяти литжанрах /да много ли таких вообще на планете?!/, подыхаю без помощи, без денег, без лекарств. Вместе со мной погибают мои неопубликованные и недописанные книги. Т а к   с у ж д е н о. Не помог мне некогда мой дядя, президент СССР. Не помогли мне в СССР советские чиновники. А в нынешней уголовной России, когда те же самые чинуши, обворовав народ, превратились в отъявленных негодяев, кровавых убийц – помощи ждать бессмысленно.    
  А сейчас в очередной раз удивлюсь запланированности каждой индивидуальной судьбы и предопределенности  и с т о р и и  вообще. Та же война во Вьетнаме.     3 а ч е м  о н а  б ы л а?!  Разве она принесла что-то хорошее?! Что изменилось в мире с её помощью?! Убиты десятки тысяч людей. Зачем?!?
    Ответ, конечно, всегда можно найти. Например: та война была нужна американским производителям оружия, купившим конгресс, президента, генералов...
   Но по-большому счету это не ответ. По-большому счету ответ, наверное, в том, что  н е  м ы   х о з я е в а  н а  п р а з д н и к е  Р А 3 У М Н О Й          ж и з н и. И историю творим не мы, а Те, кто нас придумал. 
Все мы, без исключения; сознательно или бессознательно, так или иначе принимаем участие в глобальных глупостях, мерзостях, варварствах и, как правило, ничего не можем изменить в запланированности дурацкого исторического сюжета – даже когда в этом сюжете прописана наша личная гибель.
   Поскольку данная глава: о власти тьмы в наших душах и делах, – то и автор этих строк не является исключением из общего правила. Не однажды меня захлестывала власть тьмы, как в личном плане, так и в общественном – даже тогда, когда в ранней юности я трудился жалким рабом-матросом, выносящим туалетные бумажки...
   В 1966 году Советский Союз в военном отношении стал значительно укрепляться. Разруха после войны 1941-45гг. залечена. Как грибы растут заводы, имевшие двойной стандарт: официально – гражданские, реально – абсолютно военные, выпускающие секретную продукцию.
   И при всём этом хваленая военная мощь того Советского Союза была не просто сильно преувеличена, а сказочно преувеличена – как нашей пропагандой, так и зарубежной. В сущности, СССР – колосс на глиняных ножках. И я был тогда непосредственным участником этого шоу обмана, демонстрации фальшивых мускулов нищей страны.
   Все сроки моих подписок о неразглашении государственных тайн закончились, да и того государства давно не существует, поэтому, надеюсь, Родину не продаю.
   Итак, в 1966 году герой этой главы, Павел, за пять минут устраивает меня матросом на военный танкер "Дунай", который срочно должен уйти в район Гавайских островов. /Хотя маршрут рейса, разумеется, держится командованием в тайне/.   
   Желающих работать в этой организации не было: ничтожнейшая девяносторублевая зарплата, жутчайшее питание, отсутствие виз и заходов в загранпорты.
   Обманным путем сюда завлекали молодежь из деревень. Их год обучали на матросов в спецшколе, потом полгода они отрабатывали на судне за тридцать процентов зарплаты, как стажеры, и еще два года, как специалисты. За это им обещали не брать в армию. А в армии в те времена служили в сухопутных войсках три года, во флоте – четыре!
   Но, конечно же, их всех одурачили. Четыре года они сначала отдали на, фактически, бесплатную и жуткую работу, а потом четыре года срочной бесплатной службы во флоте!
  Еще сюда брали бывших зэков и таких как я, юношей без профессии. Пять минут в отделе кадров – окошечко на улицу, ни медицинской комиссии – и я матрос второго класса военного судна.

  Мать родила от Павла сына, Серегу, родила поздно, в тридцать семь, резко постарела, подурнела, и Павел появлялся всё реже. Ему было почти пятьдесят и, предчувствуя свое долгожительство, он интенсивно искал новую молодую жену. Меня он устроил матросом нарочно. Я ловил его завистливые взгляды на себе, на своей молодости. Он решил окунуть меня в самое дерьмо. Впрочем, ничего другого он и не умел.
  Итак, нас очень ждут в Тихом океане. На весь Тихий – единственный военный танкер! Был еще один, старый "Алатырь", но он получил огромную пробоину и на ремонте.
   Из пятидесяти шести человек команды более половины – восемнадцати-двадцатилетние. Возраст, в котором нужно кушать и кушать! ЖРАТЬ!!!
И вот мы получаем продукты, себе и тем кораблям, к которым отправляемся: гнилая картошка, гнилая капуста, перловка, горох... Мы идем получать мясо на склад. В 1966 году у военных нет морозильников. Есть длинные деревянные, дореволюционной постройки пакгаузы со льдом, кишащие крысами. Они стояли на месте нынешней военной набережной.
Нас подводят к висящей говяжьей туше – половине коровы. Мясо на всю команду на два месяца, килограммов сто двадцать... Туша жуткая – зеленая, гнилая. С нами, с матросами, несколько мотористов, взрослых мужиков, бывших зэков, с ними шутки плохи. Матерясь, они требуют  н о р м а л ь н о г о  мяса. Приходит еще одна туша килограммов в двести, санврач, и объясняет: то, что туша зеленая – это ничего, есть можно, если хорошо проварить. А вот когда уже мясо будет отставать от кости –тогда уже нельзя. А здесь еще не отстает...
   Эх, не везло мне с питанием ни в молодости в социалистическом СССР, ни в старости, в уголовной России! И перед смертью не удалось поесть.
   То мясо мы, конечно, не ели, но молодые и голодные, после тяжелого физического труда, после адских многодневных двенадцатибальных штормов мы, преодолевая тошноту уже не от выматывающей качки, а от вонючего гнилого мяса, хлебали с этим "мясом" жидкое варево, находясь далеко-далеко в океане, где не пойдешь в магазин или столовую.

   Н и ч т о  н е  ц е н и т с я  т а к  д о р о г о  и  н е  п р о д а ё т с я  т а к   д е ш е в о,  к а к  м о л о д о с т ь!

   Разумеется, не только отсутствие питания для армии и народа могло бы быть иллюстрацией фальшивой мощи СССР 1966-67 годов. Вот, например, эпизод. Первый рейс нашего танкера в район Гавайских островов. Здесь нас ждут два однотипных гидрографических судна с военными командами – "Чажма" и "Чумикан". Каждое из них имеет огромные круглые белые шары, громоздящиеся  выше мачт – космические антенны. Задача этих кораблей – держать связь с нашими космонавтами на орбите и следить за полетами военных спутников.
  Мы заправляем их топливом, водой, перегружаем продукты. Причем, начинаем свою работу с того, что швартуемся посреди океана борт к борту к "Чажме". Погода – полный штиль, но в океане штиль совсем другой, чем в море. То есть, идет мощное колебание поверхности, как будто незаметно, но судно уходит вниз, потом вверх. И мы наваливаемся на "Чажму", пробиваем своим острым выступом, на котором стоит катушка для шлангов, огромную дыру в борту "Чажмы".
  Наш капитан с оригинальной фамилией Баранник, человек сталинских времен, лет пятидесяти с лишним, маленький, в мятой неряшливой форме, с пиратской табачной трубкой в зубах, ни разу не удостоивший команду своим посещением ни на одно собрание, – был такой же "специалист", как Павел в технике... Зарплата – в  с е м ь ! раз больше моей матросской, трехкомнатная каюта с ванной, туалетом, бесплатным баром, забитым бесплатными /представительскими, но в чужие-то загранпорты нам вход был запрещен!?/ коньяками и водками. И консервированными крабами, икрами и так далее.
   Как было враньё коммунистическое о равенстве и братстве: где одни вкалывали на износ за гроши, а другие жрали и пили, так это наглое враньё со сказками о "демократии" переехало в нынешнюю супер гнилую супер уголовную вымирающую Россию.

  Нам приходится уважать тех, кто обворовывает нас: ибо трудно признаться себе, что обворовывают нас убогие ничтожества.

   Наши молодые штурмана нашли все-таки способ заправки: мы на медленном ходу подавали шланги с кормы эсминцам, и они, следуя за нами метрах в ста, на синхронном ходу заправлялись водой и дизтопливом.
В космосе летали наши космические корабли и спутники. Вокруг всей планеты во всех океанах их обеспечивали связью наши гидрографические суда под охраной военных ракетных эсминцев и атомных подводных лодок. Но не было среди этих спутников – спутников связи для граждан страны!
   Через двенадцать лет, в 1979 году, я, работая в отделе снабжения на военном же заводе, летал по всему СССР по военным же бесчисленным заводам. И вот, в 1979 году, на Урале, который, как известно, разделял бывший СССР /и нынешнюю Россию/ на две части – европейскую и азиатскую, я столкнулся с тем, что в е с ь Урал /Магнитогорск, Златоуст, Нижний Тагил и т.д./ н е  и м е л  телефонной связи с Владивостоком! Только телеграфную.

  Прошло еще двадцать пять дет. И вот, восьмого апреля 2004 года я получил  ф а н т а с т и ч е е к о е  ИЗВЕЩЕНИЕ – как с Того Света...
   "Расчетно-сервисный центр Приморского филиала ОАО "Дальсвязь" проводит плановую перерегистрацию очереди на установку телефона. Не прошедшие перерегистрацию будут сняты с очереди".
   Фантастичность этого "извещения" в том, что ровно  д в а д ц а т ь    п я т ь  л е т  н а з а д  на эту самую "очередь" на установку телефона становилась моя жена.
   Нет давным-давно ни той страны, ни той г о с у д а р с т в е н н о й телефонной организации, ни той жены, вот-вот развалится дом-сарай, в котором я прожил в квартире с подселением, и сам я вот-вот встречусь с Богом или чёртом, а телефона у меня не было и не будет!
   Как и у десятков миллионов моих нищих сограждан. Для нас есть лишь фальшивые бумажки-"извещения" о всякого рода "перерегистраций" через двадцать пять лет!

   Е с л и  з а  ч ё р н о й  п о л о с о й  н и к а к  н е  п р и х о д и т  б е л а я, з н а ч и т,   в а ш а  з е б р а  б е г а е т  п о   Р о с с и и...

   Потом у меня, конечно, появился, как и у всех, сотовый телефон. А потом... Я написал этот роман и отправил его, а также книгу прозы, две книги юмора-сатиры-афоризмов и книгу фантастики - в электронном виде, разумеется, очередному КУРАТОРУ всей литературы нынешней России, председателю Счётной палаты милиционеру Степашину.
   Да-да, граждане будущие китайские читатели моего романа, вы не ошиблись, и я не сделал описки! Давно ли гигантский аппарат КГБ "курировал" несчастную литературу в СССР, а сейчас справляется один милиционер Степашин! Каким боком прикасается Счётная палата и милиционер Степашин к литературе - это может понять, наверное, лишь один человек на Земле - начальник милиционера Степашина, подполковник КГБ Путин.
   Впрочем, эти милиционеры и подполковники напрасно так уверены в непонятности их "литературной" системы. Да проще паренной репы, господа новейшие "кураторы"!
   Что такое НАСТОЯЩАЯ литература? Это талантливо написанная ПРАВДА. А правды боится тот, кому есть чего бояться. Поэтому в писатели НАЗНАЧЕНЫ несколько ущербных дамочек, но даже и эту ахинейную макулатуру они не в состоянии написать, и сочиняютт эту всю биллиберду целые бригады так называемых литературных негров, пишущих под фамилиями этих дамочек.
  И вся суть подобных "произведений" сводится в конце концов к тому, что в гибели России, в её вымирании, в её беспрецедентном обворовывании виноваты некие отдельные придурки-маньяки...
  И вот, отослал я диски с набором своих книг куратору всея литературы России, а также куратору сатирического киножурнала "Фитиль", председателю Счётной палаты  (это всё в одном лице) господину Степашину со своим вечным вопросом: ПОЧЕМУ Я НЕ ИМЕЮ ВОЗМОЖНОСТИ ОПУБЛИКОВАТЬ  Н А С Т О Я Щ И Е  КНИГИ, И СУЩЕСТВУЕТ ЛИ В РОССИИ ХОТЯ БЫ ОДНО ИЗДАТЕЛЬСТВО, НЕ ОПЛАЧИВАЕМОЕ КРЕМЛЁМ И УГОЛОВЩИНОЙ И ПУБЛИКУЮЩЕЕ  Н А С Т О Я Щ У Ю  Л И Т Е Р А Т У Р У!?
               
                Годы идут, но одно и то же,
                Есть правило, как ни крути:
                Рождённый ползать - летать не может,
                Но может высоко заползти!

   Ах, давно ли я обращался всё с теми же вопросами к куратору литературы Дальнего Востока генералу КГБ товарищу Ерхову...
   Нет, не помог мне новейший куратор "литературы" опубликовать НАСТОЯЩИЕ книги. Нельзя, начальник, господин подполковник КГБ Путин заругает, с работы снимет и конфискует всё то, что господин Степашин заработал "непосильным честным трудом", охраняя сознание обворованного народа от НАСТОЯЩЕЙ ПРАВДЫ и НАСТОЯЩЕГО ИСКУССТВА.
   Но господин Степашин прочитал мой роман, в котором его особенно поразили обзацы об отсутствии у меня проводного телефона...
 
   И вот... Да-да, в это невозможно поверить, но истинная правда! Месяца через полтора после моего обращения к "куратору" - звонок в двери. ФЕЛЬДЪЕГЕРЬСКАЯ СЛУЖБА!!!
   Вы не знаете, что это такое? Это люди в форме, с оружием - филиал ФСБ. И что? А ничего: доставили мне, частному лицу, фельдъегеря срочную телеграмму от организации "Дальсвязь". "Господин Самойленко, заплатите шесть тысяч, и вам подключат проводной телефон".
  Но господин куратор хотя и курирует литературу, а совсем не в курсе, что для НАСТОЯЩИХ писателей, не назначенных, шесть тысяч - гигантские деньги!
   Но когда мне принесли ещё три срочных телеграммы и четыре заказных письма от директора этой "Дальсвязи" всё с тем же предложением - поставить телефон, а потом даже сделали почему-то скидку почти на тысячу, я не выдержал, занял денег и поставил в конце концов проводной телефон.
  Потом я долго гадал: какими же словами - устными, письменными ли господин Степашин, один из самых больших начальников в России, приказал директору "Дальсвязи" подключить меня к проводам?
   И сейчас я имею проводной телефон, ИНТЕРНЕТ. Одну треть своей месячной, в восемьдесят долларов "пенсии" я отдаю за квартиру, другую - за интернет и телефон, питаюсь воздухом и водой, зато рассылаю по всему миру свои произведения - совершенно для себя, в смысле гонарара, бесплатно. Ну, пусть хоть так люди читают. В общем - уря-яа!!!
   Впрочем, только что одна очень сведующая газета сообщила, что весь интернет в России - полностью под контролем ФСБ. Так что дальше их подвалов мои произведения не ушли. Свободны в русском интернете только бульварщина, порнография и портреты президента. Уря-ааа!!!



   А та псевдомощь бывшего СССР как раз и заключалась в показушной демонстрации псевдосилы. Все эти спутники, корабли, лодки, танки, самолеты – всё это было, конечно, хотя в 1967 году и не в такой степени, в какой демонстрировалось.   
   Доходило до смешного: бортовые номера эсминцев постоянно перекрашивали, увеличивая цифры –  чтобы показать их псевдоколичество!
   Потом, к развалу СССР, мощь, конечно, возросла, много чего появилось – новейшие эсминцы, крейсера, даже авианосцы. Но не впрок пошло. Потому что вся эта мощь всё равно была фальшивой, ибо создавалась за счет народной нищеты. И эта антимораль уничтожила не только экономику, но и те жалкие остатки совести у народа и власти.
  Новейшая техника, в том числе и авианосцы, средь бела дня, нагло и беспрецедентно была украдена и продана генералами и адмиралами за бесценок за границу. За что генералы получили миллионы долларов, разделили их с Кремлем, а для видимости были наказаны на годичные  у с л о в н ы е  сроки!

  Ж р е б и й  б р о ш е н,  Р у б и к о н  п е р е й д е н,  м о с т ы         с о ж ж е н ы  и  р а к  н а  г о р е  д а в н о  с в и с т н у л.  Н о  п о г о д а  с  м о р я  н е  п р и ш л а  п о ч е м у – т о  д а ж е  п о с л е  д о ж д и ч к а  в   ч е т в е р г!

   Глупая, из области детской игры в войнушку, "мощь" демонстрировалась нами и американцами друг другу тоже как-то по-детски глупо. Вот наш новенький танкер, а вот рядом американский, вот наши гидрографические суда с шарами, а вот рядом, почти близнецы, американские. Как будто в океане места мало и нужно крутиться рядом, чуть ли сталкиваясь...
  Или, еще один пример: заправляем на малом ходу наш патрульный, уже ультрасовременный в те времена эсминец – со всяческими там пушками, глубоководными бомбами, радарами и, конечно же, с ядерными дальнего действия ракетами. И в это время на горизонте показывается чьё-то иностранное гражданское судно.
   Наш эсминец, отбрасывает без предупреждения шланги, из которых вовсю хлещет в океан дизтопливо, и на всех парах – тридцати шести узлах – к этому судну иностранному, наставляя на него пушки и ракеты. Обходит его несколько раз кругами и запрашивает курс следования.
А чего ради?! Судно идет в  н е й т р а л ь н ы х  водах! Вот на такое планетарное хулиганство тратились деньги нашего нищего народа. На показуху! На то, чтобы очередной кремлевский дебил ощущал себя властителем мира.

   Т о л ь к о  н а у ч и в ш и с ь  в и д е т ь  в е щ и  т а к и м и,  к а к о в ы   о н и  е с т ь, м ы  н а ч и н а е м  о с о з н а в а т ь,  ч т о  о н и  с о в с е м  н е   т а к и е.

   Однако моя жизнь катастрофически стремится к концу, остались считанные мгновения и, наверное, я не успею дописать эту странную мемуарную работу. Но хотя бы закончить главу о власти тьмы в нашей жизни.
   Мы возвращались с длительного рейса. Сначала за экватором мы обслуживали наши корабли, потом нас отправили в Ледовитый, там встретили два новеньких ракетных эсминца, прошедших с Ленинграда Северным путём, спустились с ними вниз, заправили их в проливе Лаперуза, и на всех парах устремились по Японскому домой, по одиннадцатибальному шторму.
   Но нас затормозило командование из Владивостока.
Терпело бедствие судно нашей организации, возвращавшееся из Петропавловска во Владивосток. Сухогрузная "Свирь", перевозящая вооружения и продукты для морских военных баз на Камчатке и Сахалине.
   "Свирь" мы нашли тоже в Японском, шторм всё еще зверствовал, и "Свирь" была в жутком и опасном состоянии. Оказалось, что полностью вышла из строя ее паровая машина, развалилось рулевое управление и вдобавок, отвалился винт! 
   Одиннадцатибальным штормом ее, неуправляемую, бросало в водяные пропасти, потом выбрасывало вверх, заваливало на борт и судно имело много шансов затонуть –вместе с командой.
   Любопытно, что "Свирь» только что вышла из капитального ремонта! А старшим механиком на ней трудился ни кто иной, как ... Павел!
  С помощью специального пистолета мы отстрелили на "Свирь" выброску – тонкую веревку, а с ее помощью доставили толстый капроновый канат-буксир.
  Тянули мы ее за собой всю ночь, а утром обнаружилось, что "Свири" нет! Следящий матрос на юте ночью уснул, канат перетёрся и "Свирь" исчезла за горизонтам...
  С ней ничего плохого не случилось только потому, что закончился шторм. Мы, матросы, вышли в мотоботе и пытались вытащить свой канат, который затянуло под нос "Свири", но всё еще сильно качало, мы едва ни разбили мотобот и ни погибли сами.
В конце концов, мы вновь потянули малым ходом "Свирь". Потом подошел наш морской буксир. Как впоследствии выяснилось, этот МБ оказался столь далеко от Владивостока по страшной причине: наш эсминец обнаружил на воде чью-то самоходную баржу – без команды. Каким-то образом выяснилось, что баржа принадлежит Северной Корее. И те попросили нашей помощи в доставке их баржи на родину.
  Команда нашего буксира обнаружила,  что вся палуба баржи – в крови. И ни единого человека... Хороша международная политика образца 1967 года?!
   Все эти секретные подробности я узнал позже от своего дяди Юры, брата моей матери по их общей матери. /Отправляю читателей к главам о Савелии и Пахоме. Отцом моего дяди Юры был Пахом./.
Юру забрали на срочную службу во флот в девятнадцать, а мне тогда было тринадцать. Юра /и сотни тысяч других его ровесников/ отслужил своих положенных тогда четыре года – разумеется, совершенно бесплатно, в жутких условиях, с жутким питанием! А потом, в связи с войной США во Вьетнаме, Кремль приказал – оставить в армии некоторых специалистов-срочников еще на два года...
  Юра служил радистом, а потом еще и секретным шифровальщиком. В результате –  ш е с т ь  лет рекрутства-рабства!
   Впрочем, может быть, сам Юрий в то время так вовсе и не считал.
На летние месяцы меня с раннего детства иногда привозили в Лесозаводск, к бабушке. Я повторяюсь, выше об этом уже писал. И вот, когда мой отец подполковник умер, то я стал на равных в этой беспредельной нищете в Лесозаводске. С моим дядей Юрой, который всего на шесть лет старше, мы иногда пасли корову и на весь день имели на двоих кусок хлеба и пол-литровую бутылку молока.
  С голодухи курили махорку и термоядерные сигареты "Памир". В ту счастливую пору мне было семь лет. Вечером пригоняли корову, голова кружилась от дневного пекла и голода, Юрка успевал тайком выпить кринку топившегося на печи в летней кухне молока и удрать к друзьям, а я ждал позднего, при керосиновой лампе ужина –несколько ложек жареной картошки на вонючем прошлогоднем свином сале.
  Мне, как интеллигенту, стелили постель на широкой кровати с простынью и подушкой, а все остальные спали на полу, куда ночью перебирался и я, подальше от кроватных клопов.
У Юрки имелась своя кровать –  ни пружин, ни матраца –  доски, покрытые старым тоненьким байковым одеяльцем. Поэтому служба в армии в те времена многим казалась гораздо более лучшим существованием, чем их детство и юность.

   Д е т и  в с е г д а  б у д у т  п о я в л я т ь с я  н а  с в е т,  а  с в е т  в с е г д а     б у д е т   я в л я т ь  д л я  н и х  т ь м у.

   Господи, как же странна эта иллюзорная жизнь на этой машине времени – Земля. Вот сижу, пишу, печатаю, окунулся слегка в свое детство и юность. Ведь всё это было только что. Только что! Но мне уже пятьдесят пять, а Юрке – шестьдесят один. Сижу, печатаю, с болями, еле живой. У меня нет денег на обезболивающие. Тяжело же мне придется через несколько дней или недель... И зачем мне нужны эти записки? Этот Горбачев, терроризм, уголовники, холуи, это уже чужое человечество, где нет меня?

   Ж и з н ь –  п р о м е ж у т о к  м е ж д у  д в у м я    в о с п о м и н а н и я м и.

   К а к  м н о г о  п о т р а ч е н о  б о ж ь е г о  т а л а н т а   на   т а к у ю   б е з д а р н у ю  ч е л о в е ч е с к у ю  ж и з н ь!

   Ж и з н ь  к о р о т к а  к а к  р о м а н,  и  д л и н н а  к а к  н о в е л л а.

   С м ы с л  ж и з н и  у  к а ж д о г о  с в о й.  Б е с с м ы с л е н н о с т ь  –  у  в с е х      о д н а.

   В  ж и з н и  е с т ь  о ч е н ь  м н о г о  т а к о г о,  р а д и   ч е г о  ж и т ь  н е  с т о и т,  н о  и м е н н о  р а д и  э т о г о  м ы  и  ж и в е м.

   Н и к т о  н е  м о ж е т  с к а з а т ь  –  в  ч е м  с м ы с л  ж и з н и,  н о     в с е   х о р о ш о  з н а ю т,  к а к у ю  з а р п л а т у  х о т е л и  б ы  п о л у ч а т ь.

    Ж и з н ь  н а с т о л ь к о  т р а г и ч н а,  ч т о  е е  н е в о з м о ж н о в о с п р и н и м а т ь  с е р ь е з н о.

    Д в е  ш у т к и  у  В с е л е н н о й  е с т ь:  п е р в а я – ж и з н ь,   в т о р а я  –  с м е р т ь.

   Н е  у с п е е ш ь  о г л я н у т ь с я,  а  у ж е  и  о г л я д ы в а т ь с  я  н е з а ч е м.

   Пожалуй, уважаемый читатель, достаточно афоризмов о жизни, их у меня более трёх тысяч.

  Итак, карьера Павла позорно закончилась. И началось его окончательное перерождение в Савла...
   Из стармехов Павла вернули на его списанное судно "Обь", которое в качестве кочегарки-отопителя поставили на острове Русском и отапливали воинскую часть.
   Павлу исполнилось пятьдесят /хотя в действительности ему было уже пятьдесят два, но не раскрывать же правду о подделанных в юности документах!/ и его отправили, наконец, на пенсию. В их организации комсостав имел право выходить на пенсию в пятьдесят.
Может быть, ему бы и простили его позорный провал со "Свирью", но паровых судов уже более не существовало, приходили новые дизель-электроходы и, соответственно, новые дипломированные молодые специалисты.
   А у Павла началась своя новая, с нуля, жизнь. Свою последнюю девятую молодую жену с маленькой дочкой от первого мужа он привел в комнатку к матери. Мария Андреевна ночевала в комнате с девочкой, а Павел с женой –  в нише. Чтобы можно было вытянуть в короткой нише ноги, он прорубил дыру для ног в комнату...
   Перед выходом на пенсию произошло чудо – Павел получил двухкомнатную квартиру! В новом хорошем панельном доме, на втором этаже, в престижном микрорайоне.
   Получить квартиру в СССР приравнивалось действительно почти к чуду. Строительство хотя и шло сравнительно большими темпами, но квартир катастрофически не хватало. Но двойное чудо состояло в том, что Павел получил квартиру в военной организации, где квартир, практически, не давали вообще, и многие, в гораздо больших должностях, нежели Павел, жили десятилетиями либо у родственников, либо покупали частные деревянные домишки-лачуги без услуг, построенные в начале двадцатого века, либо пытались вступить в немногочисленные строительные кооперативы, на которые еще нужно было иметь большие по тем временам деньги.
   Может быть, профорг этой организации была одной из любовниц Павла, а может быть молодая жена продавщица уже имела определенную сумму на взятку –  что, скорее всего, но квартиру он получил. И всё, что требовалось –  сдать старую комнату, которая тоже принадлежала этой организации.
И вот Павел устроил переезд. Подогнал грузовик, в него погрузили весь немногочисленный скарб матери. Она так радовалась, что заживут они сейчас в просторной квартире – с кухней, с балконом, с ванной и туалетом! Но Павел протянул ей железнодорожный билет и сказал: твое барахло сейчас поедет на свалку, а ты – к одной из дочерей.
   Мария Андреевна едва успела выхватить из отъезжающего грузовика несколько своих вещей из нехитрого белья да бумажные иконки –  перед которыми она столько молилась за своего сыночка Павлушку... Потрясённая, в слезах, отправилась на вокзал.

  Умерла она через два года  не от болезни – от тоски, потому что была весьма здоровым человеком. Присутствовал там и Павел, но... Это был уже не тот Павел, который в шестнадцать лет накопил денег, сумел достать поддельный паспорт, добрался тайком в Сибирь, нашел лагерь, вызволил мать, вернулся во Владивосток и тридцать лет помогал ей... Это уже был Савл.
   И потекут годы животной сытой жизни, такой, о которой ему, наверное, всегда мечталось. Жена будет тащить с работы коробки шоколадных конфет, деликатесные продукты, вина и коньяки. Всё это будет пирамидами складываться на полированных мебелях. Жена поступит в торговый институт и начнется ее карьера –  вхождение в торговую советскую мафию. Закрутятся-завертятся постоянные приёмы-пьянки у них в квартире, куда будут приглашаться н у ж н ы е для ее карьеры люди. Ее поставят директором самого престижного центрального гастронома.
Появятся первые цветные телевизоры и видеомагнитофоны и всё это, конечно, самое лучшее и первое она ему купит. Будут покупаться и более дорогие игрушки – бриллианты себе и машины ему, еще советского производства, за руль впервые он сядет около шестидесяти. Будет куплен и капитальный гараж, а подросшей дочери –  трехкомнатная квартира, торговый институт, а потом и коттедж.
   Павел будет десятки раз переоборудовать свою двухкомнатную квартиру, из которой они могли бы давным-давно переехать хоть в десятикомнатную. Но именно за эту квартиру он продал свою душу дьяволу –  предал свою мать. Наверное, именно поэтому он до сих пор держится за нее, периодически обновляя, выкладывая едва ни золотом...
   В первые годы он иногда доставал альбом с фотографиями своих многочисленных детей и рассматривал их с молодой женой, которая восхищалась им, как крутым мужиком...
   Его молодая жена ежедневно, с утра до вечера пропадала на работе, где ковала золото. И где ее окружали молодые шустрые мужчины разнообразных армянских, азербайджанских и прочих торгашеских национальностей...
   И он тоже стал уходить: либо в страшные месячные запои, либо в хорошо оборудованный – с зеркалом, магнитофоном, диваном – капитальный гараж, куда почти до семидесяти водил молодых продажных девиц.
   Потом стали подрастать его сыновья из новых поколений. Прежние, из молодости, давно спились и погибли. Однажды явился к нему один из сыновей, Вова. Попросил материальной помощи. Потом Вова попал в тюрьму. Как-то Павел его навестил, приехал на машине. Ему разрешили взять сына на несколько часов на прогулку. Он напоил сына так, что тот опоздал и в наказание ему добавили еще год. Потом Вова освободился и пришел к Павлу с молодой женой. А потом Вова застал отца и свою жену в постели... Он ушел, хлопнув дверью, а через два месяца его висящий труп нашли в заброшенной кочегарке.

   В с ю  ж и з н ь  д у ш а  п о д н и м а е т с я  н а  н о в ы е  в е р ш и н ы  – д а ж е    т о г д а,  к о г д а  о п у с к а е т с я   в  а д.

   Я понимаю, что и в малой степени мне не удалось на примере Павла поразмышлять, как из Павлов превращаются в Савлов. Да может быть, и не стоило в документальном жанре пытаться заниматься психологией, но процесс массовой деградации захлестнул Россию, рак  с а в л и з м а пожирает население моей страны так же, как меня –  моя болезнь.
   Казалось бы: ну какое тебе дело?! Жить осталось – считанные дни! Пока еще можешь ходить – иди, сядь где-нибудь под солнышком и прощайся с этим Светом.    
   Действительно – чего неймется? От предсмертной тоски? Или от врожденного неравнодушия – с раннего детства мне всегда хотелось видеть этот мир идеальным: прекрасным, людей – справедливыми и чтобы обязательно торжествовала правда...
   Сейчас, при всем понимании относительности жизни, пространства, времени, истории, понимании того, что человечество все равно придет туда, куда ему       з а п л а н и р о в а н н о – с Россией или без, все-таки бесконечно грустно сознавать, что с моей смертью пропадут не только мои неизданные книги, но пропадет и Россия. Как по одной из философских систем, в которой утверждается, что окружающий нас мир – галлюцинация, и со смертью каждого человека умирает и его "сон".
   Мне грустно осознавать, что вскоре после меня исчезнет и страна, в которой я жил. Ибо страна, где большинство населения превратилось в Савлов: спекулянтов-паразитов, воров, убийц, холуев или просто покорно вымирающих безработных рабов –не имеет права на существование. И она, несомненно, исчезнет. А вместе с ней исчезнет язык, история, все наши усилия и достижения. Тысячелетняя Россия превратится в  г а л л ю ц и н а ц и ю...
   И последние несколько штрихов о Павле-Савле. Самый младший из многочисленных сыновей Павла, мой брат Серега, служил в армии, еще советской, его забрали с четвертого курса университета. Что такое армия последних лет существования СССР –рассказывать долго, но если коротко: это синтез сумасшедшего дома, канализации и тюрьмы. Причем, надо учесть, что все три названных компоненты тоже жуткого советского производства. /Весьма талантливую повесть о Серегиной службе и армии того периода написала мать. Даже удалось выпустить книжку – целых  с т о  экземпляров! Нынешние "литературные" журналы и их шлюшки-редакторы, расхваливающие сегодняшнюю бандитскую власть, отказались публиковать правдивую повесть. Впрочем, скорее всего, основная причина в том, что сегодня нужно  п л а т и т ь  редактором за публикацию в журнале!/
   В армии у Сергея впервые отказала психика. Избиения, садизм, изнасилования, голод, отсутствие нормального сна, ледяные казармы-сараи... В таких условиях психика отказывает даже у абсолютно здоровых людей, а не то, что у детей алкоголиков. К тому же, Сергея призвали после тяжелейшего гепатита "А" с сильно покалеченной печенью...
   Служил он недалеко от Владивостока, но Павел его ни разу не навестил – не взирая на все слезные письма сына.
   Серега все-таки выжил, вернулся из ада, доучился. Работал бесплатно на мэра, объявившего себя "совестью России". /Потом эта "совесть", как и все его предшественники и последователи, обворовал город на десятки миллионов долларов и скрылся ... в депутатство Госдумы!/. Но это уж потом, когда сей мэр тоже превратился в Савла. А Сереге он за активную бесплатную работу / и смертельно опасную, ибо борьба шла с губернатором-негодяем-убийцей!/ отдал в аренду гигантский цокольный этаж здания, расположенного в людном месте престижного района.
   И Павел выманил у уже тяжело психически больного Серёги этот этаж. Бесплатно. В то время Сергей еще не получал своей пенсии в п я т ь д е с я т долларов...   
  Павел отдал, не даром, конечно, это гигантское помещение одной знакомой торгашке-мафиозке, и та открыла там огромный продуктовый очень прибыльный магазин, приватизировав за бесценок этот этаж. /Правда, ворованное не идет впрок: мужа  мафиозки зарезали конкуренты, сына изрубили палашом. И только что по заказу и приказу одного "авторитетнейшего" господина, отсидевшего в свое время шестнадцать лет за грабежи, а ныне  владеющего частью города и края, расстреляли зятя – тоже бандита.../
   Еще Павел зарится на трехкомнатную квартиру, где живет Сергей с матерью. Один из пращуров Павла прожил сто три года, а другой – сто четырнадцать. И Павел надеется жить  долго. Он ждет нашей с матерью смерти. И тогда он возьмет опекунство над Сергеем и квартирой. Серегу – в мир иной, а квартира –  около двухсот тысяч   долларов. Тридцать сребреников... Прибавит их к миллионам, которые они наспекулировали и станет счастливее?
   Вместе с женой он уже проделывал подобный фокус. Какая-то одинокая наивная женщина, поверившая в обманчивую внешнюю оболочку порядочности, умирая, оставила на них дом и больного сына. В результате – ни сына, ни дома...
   И вот сидит этот Павел-Савл в квартире. Один. Десятки лет. Жена – машина для ковки денег – с утра до вечера куёт в магазинах и пекарнях злато. А он один дома. Приготовит. Постирает. Порнографию по видику посмотрит. /Но сейчас и этого нельзя, зрение пропил/.
Лет десять жил у них волнистый попугайчик Гоша. Научил его говорить: "Паша, я тебя люблю". Но погиб попугайчик. Есть дочь жены, но ей уже за сорок и свои внуки. Чужие... Были две внучки свои от сына-врача, но жена его бросила и уехала в Америку с дочками. Недавно одна из внучек прислала, нет, не Павлу, а его сыну врачу цветные фото из Америки, где она, якобы, работает моделью. И Павел таскал эти фотографии и показывал нам, хвастаясь, какая красивая у него внучка. Которая его знать не знает...
  И к собственной жене давным-давно утрачен не только мужской, но и просто интерес. Однажды она заболела. Рак. Сделали операцию. Но рак продолжался. После химиотерапии она выглядела ужасно. Она умирала. И Павлу стало противно. Его тошнило. К тому времени они прожили двадцать лет. Он бросил ее умирать и уехал развлекаться за тысячи километров на ее же деньги...
   Но денег у нее действительно было уже много. Ей привезли волшебные японские, баснословно дорогие лекарства. И она вылечилась. Воистину:  Ч е г о  н е л ь з я   с д е л а т ь  з а  д е н ь г и  –  м о ж н о  с д е л а т ь  з а   о ч е н ь  б о л ь ш и е  д е н ь г и.
   Павел вернулся, и она простила. Может быть, потому, что никогда не воспринимала его всерьез.
   И еще недавно пришло Павлу письмо из Германии. Тоже с фотографиями. Умер его очередной незаконнорожденный сын. Преподаватель математики,  страдал алкоголизмом, разрыв сердца. Его брат близнец умер по этой же причине. А письмо из Германии прислал внук Павла, которому раскрыли после смерти отца семейную тайну.
   Этих двойняшек в пятидесятые годы двадцатого века Павел сотворил в адюльтере с женой полковника. Полковник был старый, ни на что мужское негодный и умер в счастливом неведении насчет своего "отцовства".
   И вот ходит Павел-Савл в свои восемьдесят шесть, показывает фотографии "внуков", пытаясь выдать себя за счастливого деда, а свою жизнь – за наполненную до краев добром и смыслом сущность. И смотреть на это грустно и гнусно, потому что настоящая его    с а в л и н н а я  действительность: преступления, крах, бессмысленность, бездонная пустота.
   Впрочем, есть одно существо, которое искренне любит Павла. Это Серёга. Сумасшедший, без ног, не понимающий  –  к о м у  он обязан т а к о й "жизнью", Серёга ждет не дождется, когда раз в полгода появится его папочка-миллионер с куском уцененной колбасы...



                Э П И Л О Г.

   Роману, даже такому нетипичному, как этот, конечно же, необходим эпилог. Так требует сознание читателя, желающего логического окончания. Действительно: так устроена наша странная иллюзорная жизнь и мы сами – всё имеет своё начало, развитие и конец… В сущности, эпилог можно было бы составить, как эпитафию, из нескольких слов: «И жили они недолго и несчастливо и умерли в разные дни и годы. А на Дальний Восток и в Сибирь зашёл великий китайский народ. И то, что когда-то называлось Россией, стало Большим Китаем». И такой эпилог отражал бы объективную реальность…
Но поскольку сей роман состоит не только из документально-газетных статей, но и высокохудожественных глав, то, пожалуй, и эпилог необходимо выдержать в том же стиле.
Впрочем, всё равно всё происходит так как происходит, не правда ли, уважаемый гипотетический читатель? Как невозможно выдернуть из истории какого-нибудь Юлия Цезаря или великого Моцарта, или бездонного Достоевского, или… Убери их – и это уже будет  другая планета, другая галактика, вселенная. Хотя многие ли нынешние слушали Моцарта, читали Достоевского, Толстого? Но, вероятно, НАШЕ пространство-время соткано так, что из него ничего НЕЛЬЗЯ вычеркнуть, ничего нельзя изменить. И каждая великая и невеликая голова – в прошлом-настоящем-будущем появляется в этом мире в строго запаланированном порядке и именно такой, какой появляется. Это ощущение НЕИЗБЕЖНОЙ ЗАПЛАНИРОВАННОСТИ, наверное, особенно хорошо знакомо всем  творцам: почему получилась ИМЕННО такая теория, ИМЕННО такая машина, музыка, картина, роман? Всему, конечно, можно подыскать объективные объяснения. Но объективны ли они…
На счету автора этих строк несколько тысяч произведений в нескольких литературных жанрах. И вот  ощущение  ПОДНЕВОЛЬНОСТИ, когда весьма явно кажется, что пишешь под ЧЬЮ-ТО  диктовку, что ты ОБЯЗАН писать именно так и именно это – ощущение не очень приятное – осознавать себя запланириованной пишущей молекулой. Действительно, даже не затрагивая высочайшие непознанные материи – разве можно вырваться из очерченного круга своего таланта, своего мозга, из пространства-времени, в котором вынужден был прожить?!
Невозможно вырваться даже из запланированности собственного текста – как ограниченное пространство стихотворения, где приходится подчиняться более рифме, а не мысли.
  Мне удалось задержать свой переход в мир иной, нет, не с помощью отсутствующей  для народа медицины, а благодаря бесплатной травке-сорняку – ЧИСТОТЕЛУ. И в результате просмотр сериала под названием «жизнь» - продолжился…


                ЧТО ПОСЕЕШЬ – ТО И СОЖРЁШЬ!

Если долго жить, то можно дожить до чего угодно! Почти афоризм. Дожил и Савл-Павел до своей афористичной расплаты – за ничтожность, подлость и пустоту существования. А как он надеялся, нет, он абсолютно был уверен, что всё предусмотрел и обеспечил свою дальненйшую жизнедеятельность лет до ста двадцати, а то и дольше – исходя из генетических данных  родичей-долгожителей. Вот  только глаза подвели, не выдержали почти столетней пьянки. А в остальном всё окей! Денег немеряно: в рублях, долларах, евро – несколько миллионов. Три пекарни, огромный продуктовый магазин, десятки ларьков, лотков – жена-машина продолжает ковать золото без перерывов на выходные и праздники. Ешь, пей, и к тому же вшили новенький аппаратик в сердце с вечной батарейкой. Что ещё нужно человеку для счастливой стодвадцатилетней старости!
Но как не может страна, построенная на морях крови и преступлений стать территорией для счастья следующих поколений, ибо рано или поздно будет уничтожена и стёрта с политической карты планеты, так и отдельный индивидуум, купавшийся в океане собственной подлости, паразитировании, ничтожности, всё равно получит по полной, по самой полной мере! И Савл-Павел получил! И получил именно тогда, когда ничего не мог уже предпринять для изменения обстоятельств, ибо кончились силы и зрение… Словно наказание, в виде некоего невидимого тайного разума, как будто следящего за каждым из нас, ждало самого оптимального момента, чтобы покарать Савла-Павла. И этот момент пришёл.
Сначала кара за жадность, ничтожность и пустоту жизни явилась к машине для ковки золота – к жене Павла. Что-то сломалось в этой машине, мания к деньгам разрослась до губительных размеров, и механизм-считалка в голове не выдержал, полетели шестерёнки-гайки… Впрочем, жена Павла, очевидно, была ненормальна изначально, от рождения. Бесконечная тяга к деньгам, неутолимый азарт – деньги ради денег! Она никогда не бывала за границей, на курортах, ходила в китайских ширпотребных тряпках, возможно, и за пятидесятилетнего Павла она вышла замуж в свои двадцать три не только потому, что он взял её с дочерью, но потому, что ей уже тогда было всё равно, её интересовали только деньги, причём, такие деньги, которые она клепала сама. Азарт? Игра? Пожалуй, больная мания. Хотя, может ли мания быть здоровой…
Три пекарни и огромный продуктовый магазин, коненчно, принадлежали ей. Но… не совсем. Разнообразное импортное оборудование на пару миллионов долларов было её, но здание под магазин и помещения под пекарни – государственные. Или точнее – муниципальные, принадлежащие мэрии. Так уж сложилось в России, мгновенно из социализма перескочившей в дикий уголовный капитализм. В одночасье разбогатевшие спекулянты и прохиндеи ещё не успели понастроить маркетов: очень большие макли  на строительство, очень большие взятки чинушам и очень близкое приближение к очень уголовной власти требовались, чтобы что либо соорудить в центре города. Плюс лет пять на все согласования и само строительство. Потом, когда город захватили московские уголовники и посадили в мэрское кресло своего, по всему городу стали появляться гигантские здания, стоившие миллионы долларов, построенные на украденную у народа нефть, рыбу и всю таблицу Менделеева…  А Нине Александровне, как и всем её коллегам-спекулянтам, приходилось пользоваться так называемой арендой, то есть, арендовать здания и помещения у так называемой мэрии. И арендовали, и спекулировали продуктами и вся эта дурная торговля с фантастическими цифирями на ценниках приносила прибыль, хотя оснавная масса народа продукты покупала только на базарах по ценам в два раза ниже.
Но однажды из Москвы, из Кремля пришёл строгий приказ: а увеличить аренду муниципальных площадей в пять раз!
Очевидно, кремлёвские друзья, поналепившие по всем городам гигантские дворцы, таким образом решили убрать конкуренцию – муниципальную аренду и сдавать младшим коллегам-спекулянтам свои супер-пупер здания по более дешёвой цене.
Но Нина Александровна не стала искать новых производственных площадей, а тоже решила пошутить. Тем более, что магазин превратился в убыточного монстра-пожирателя денег – после увеличения аренды в пять раз, и нужно было что-то срочно предпринимать. И она предприняла. Ремонт здания, в котором располагался её магазин. Крыша течёт, то да сё, составила смету. На сто тысяч долларов. И в мэрию. Здание-то муниципальное. А в мэрии – масса своих нужных людей – прикормленных, приплаченных… Да и вообще. Человек она известный ещё с времён советской торговли, а ныне, как успешный бизнесмен. И смета прошла все необходимые инстанции. И сто тысяч долларов было получено. И из них на ремонт было истрачено… ну, может быть, долларов сто…
И всё бы прокатило-проехало, и компенсировала бы Нина Александровна затраты на дурную аренду, и нашла бы новое здание – уже у частника-капиталиста, но что-то сломалось в голове у машины для ковки золота. То ли забыла она, то ли не понимала – с кем имеет дело, КОГО она попыталась обдурить!  А ведь не могла забыть или не понимать!  Как можно забыть, если ежемесячно ей, как и всем остальным, приходилось отдавать пятьдесят процентов от прибыли уголовникам! Конечно, не тем придуркам-уголовникам, что бегают по улицам с ножами-пистолетами-кастетами, а настоящим УГОЛОВНИКАМ: судьям, прокурорам, милиционерам, мэрам, губернаторам и далее, до Кремля. Разумеется, дань собиралась централизованно и официально – для этой цели были выдуманы ЧОПы. Частные охранные предприятия. Возглавляли эти чопы действительно уголовники с большим прошлым и будущим. Каждый чоп имел до нескольких десятков охраняемых им объектов. Но, как правило, всё это охранялось фиктивно – нанимались различные умственно и психически неполноценные люди, наряжали их в форму и они «охраняли» , без оружия, где-нибудь пристраивались и дрыхли. Ибо большинство объектов либо вообще не нуждались в охране, либо имелся договор с милицией – вневедоственная охрана, либо предприятие держало ещё и собственную охрану, которая охраняла и предприятие, и дрыхнущих чоповцев.
Рядовые чоповцы-сторожа получали ничтожнейшие гроши. Но охраняемые организации ежемесячно через банки переводили на счёт данного ЧОПа огромные деньги, никак не соответствующие таким услугам. В результате каждый месяц в каждом городе собираются гигантские суммы. Но хозяевам ЧОПов идут крохи, поэтому они вынуждены иметь банды и заниматься грабежами и убийствами – официального-то оружия полно, пистолеты, автоматы, надо же его использовать! А остальные суммы идут в общак: судьям, прокурорам и прочим кремлёвским ворам. А чтобы откуда-то каждый месяц отдавать огромные деньги уголовникам, их где-то надо брать. А поскольку волшебная тумбочка, в которой деньги лежат, существует лишь в анекдотах, то всяческая дрянь выдаётся за что-то стоящее, например, колбаса из сои – за колбасу из свинины, а цена на ней, как на бриллиантах… 
Так кого же одурачила Нина Александровна на сто тысяч долларов? Мэра города Владивостока. И кто же это такое – очередной мэр города Владивостока? Это молодой человек по фамилии Н., но гораздо более известный по кличке Виннипух. И что же, он такой феноменально талантливый, этот Виннипух, что в двадцать шесть годиков стал мэром города с миллионом жителей? Да что там мэром! Па-адумаешь, какой-то мэр! В конце концов, тут перебывало всяческих мэров-бандитов, обокравших город на миллиарды долларов и поналепивших дворцов-магазинов – до хрена и больше! А Винни, во-первых – владелец гигантской рыбной флотилии, бывшей, конечно, государственной, опять же каким-то фенорменальным чудом доставшейся ему, Виннипуху… И флотилия эта добывет колоссальное количество рыбы, креветки, красной икры, крабов – разумеется, всё это с минимальными налогами, то есть, мягко говоря, ворованное – у страны, у народа, и отправляется в Японию, Корею, США, Европу – на миллиарды долларов… И откуда такая пруха в такие-то юные годы!?


   Стоп, писатель!  Хватит ходить вокруг  да около. Пришло время называть вещи своими именами.
   НЕКОТОРЫЕ  ВЕЩИ  НАЗВАТЬ  СВОИМИ  ИМЕНАМИ  НЕТРУДНО  -  ТРУДНО  ПОД  НИМИ  ПОСТАВИТЬ  СВОЁ  ИМЯ….
   Но писатель, которому  трудно  называть вещи своими  именами – графоман,  холуй,  придурок.  Неписатель, короче.
   Так  выпьем же за то,  чтобы ВСЕ мы были   настоящими  писателями,  настоящими  редакторами,  настоящими  читателями,  НАСТОЯЩИМИ  ГРАЖДАНАМИ,  а не минетно-педерастическими  овощами-рабами-холуями!!! УРА, ТОВАРИЩИ!!!!
     Так что там, мерзкая вонючая козлина по кличке Виннипух?
      
  Можно, конечно, написать, примерно так: конец двадцатого века, так называемые  девяностые  годы,  огромная  империя  СССР  самоуничтожилась и то, что  от  неё  осталось  -  основной  кусок  -  Россия,  напичканная  гигантскими  природными  ресурсами,  захвачена  евреями  и  американской  разведкой,  наверху,  в  Кремле  сидит  их  пьяная  марионетка  -  двуличный  секретарь  обкома,  вор  и убийца  Ельцин. В стране  -  дикий  хаос:  массовая  безработица,  уничтожены  израильской  и американской  разведкой  все  заводы и научные  предприятия. Голод,  холод, убийства  пошли уже на миллионы, трупы  во всех канализационных  колодцах, подвалах  и на улицах. Милиция  сама превратилась  в убийц,  в полном  контакте  с  бандами,  а  те, кто не  ушёл из  КГБ-ФСБ,  попрятались  в  бронированных  подземных  тирах,  выставив  охранять  себя  молоденьких  автоматчиков  - только что призванных  в  дикую  армию  пацанов  из  глухих  деревень.
   
   И вот  на  этом  дьявольском  фоне,  в этом  голодном  и  холодном  аду,  с  морями  крови,  с  ублюдочной  массированной  пропагандой  насилия,  с  восхвалением  убийств  и  бандитизма  на  всех  теле и радио  каналах,  один  из  многих  сотен  тысяч  молодой  человек,  некий  Владимир  Н.,  от  безысходности,  от  желания  когда-нибудь  покушать и  под  круглосуточным  гипнозом  пропаганды-воспевания  уголовщины,  вступает  в  одну  из  самых  мощных  влиятельных  банд  Приморского  края,  возглавляемую  неким  Б.  Как  оказалось,  весьма  талантливым  в  своём  роде… 
   
     Написать так, конечно, можно, только  для  Вовы Николаева, а впоследствии  -  Виннипуха,  это была бы лишь  часть правды…
Поскольку  Вовочка-морковочка  никогда  не  голодал,  папочка  его  трудился  в  поте  полового  члена  ректором  института  «ДАЛЬРЫБВТУЗ»,  трахал  молоденьких  студенточек,  брал  взятки,  а  самое  главное  -  вместе  с  другими  начальничками  этого  поганенького  заведеньица  крал  «шефскую  помощь»  гигантские  подачки  на  развитие  института  -  наличными  и  безналичными  -  богатейших  рыбных  организаций-флотилий,  которые  возглавляли  бывшие  студенты  доблестного  института-проститута. 
   И  к  двадцати  годам  вырос  эдакий  упитанный  жирный  кабан  Вовочка-морковочка,  привыкший  на  примере  папочки  и  его  ублюдочных  дружков  лишь  жрать,  срать,  потреблять  -  на  халяву.
   Но  тут,  панимаешь,   развал  страныПапчке  взяток  не  дают,  рыбные  флотилии  разваливаются  и  Вовочка  вступает  в  банду  талантливого  бандита  Б.  Одновременно  числясь  студентом  папиного  ДАЛЬРЫБВТУЗА.   
   А  в  стране   -  массовая  «приватизация»   -   бандитский  захват  государственной  собственности,  стоящей  квинтиллионы  долларов.
   И  каким-то  необъяснимым  чудом  у  бандита  Б.  вдруг  оказывается  основной  пакет  акций  одной  из  самых  мощных  рыбо-крабо-икру  добываемых  флотилий  под  названием  «ТУРНИФ».
   Конечно,  только  идиоты  могут  думать,  что  несколько  десятков  гениальных  бандитов  в  мгновения  захватили  всю  бесконечную  собственность  СССР  и  стали  олигархами  с  золотыми  яхтами  и  самолётами. 
   Нет,  господа-товарищи,  любая   особенно  успешная  импровизация  всегда  очень  долго  и  тщательно  подготавливается.  Как  признался  в  порыве  своей  старческой  маразматической  откровенности  тогдашний  президент  США  Рейган:  «Мы  потратили  на  развал  и  уничтожение  империи  СССР  несколько  триллионов  долларов,  которыми  мы  субсидировали  ЦРУ».
   ЦРУ  в  свою  очередь  опиралось  в  СССР  в  основном  на  уголовников  и  жидов.  Жиды  -  с  образованием,  почти  русские,  но  без  роду,  без  племени,  перекати  поле,  СССР  для  них  лишь  территория,  где можно  спекулировать,  шустрить  и  наживаться.  Ну,  а  уголовщина  -  генетически  неполноценная  биомасса,  психически  и  умственно  неполноценная,  которая  способна  на  всё,  что  угодно  ЦРУ.

   А  кто  кроме  ЦРУ   стоял  за  бандитом  Б.?  Поразительно,  но  по  слухам  -  многолетний  мэр  Москвы  господин  Л.  И  его  жена-миллиардерша  госпожа  Б.  То  есть,  настоящими  владельцами  флотилии  из  огромнейших  судов-заводов  оказались  именно  они.  За  десять  тысяч  километров  от  Владивостока. 
   А  совладельцы,  конечно,   некие  господа  из  США,  имена  которых  неизвестны  и  ФСБ.
   А  Вовочка-морковочка   всё-таки  рос,  развивался,  матерел  и  матерился.  Достигал  профессиональных  успехов  в  благородном  деле  рэкета  -  отъёма  чужой  собственности  и  жизни.
   И  однажды  пришла  пора,  и  его  начальник-пахан  Б.,  любивший  нырять  с  аквалангом,  нырнул,  вынырнул,  махая  ручками,  и  ушёл  на  дно.  Уже  мёртвым.  Оказалось,  в  одном  из  баллонов  был  закачан  ядовитейший  газ…
   Хоронили  бандита  Б.  с  грандиознейшим  почётом!!! Перекрыли  все  центральные  улицы  города.  На  васаре,  в  смысле.  На  всех  перекрёстках  стояли  вооружённые  до  трусов   майоры  и  полковники  милиций  и  фээсбэций.  Гроб  с  утопленным  телом  пахана  почётно  возвышался  в  бывшем  крайкоме  комсомола,  наверное,  потому,  что  и  сам  бандит  Б.   -  один   из   бывших   секретарей  этого  самого  бывшего   комсомола…
     В  общем  -   по  улицам  -  цепи  автоматчиков,  пулемётчиков, гранатомётчиков-минетчиков,  а  в  парке  рядом   -  десятки  новеньких  сереньких  одинаковеньких  джипов  по  сто  тысяч  долларов  за  штучку,  и  много-много  всяческой  дебильного  вида  мрази,  вырядившейся  в  чёрные  брюки,  чёрные  рубашки  и  чёрные  галстуки.  Соратники…
   А  мать  бандита  Б.  шла  за  гробом  сына  в  тряпье  и  рваных  тапочках…
   И  вся  флотилия  бандита  Б.  стоимостью  в  миллиарды  долларов  досталась  не  матери  бандита  Б.  и не  его  родственникам,  а  каким-то   замечательным,  просто  волшебным  образом  …  Вовочке-морковочке!!!
   А  через  год  он  и  мэром  города  с  миллионным  населением  стал.  Таким  же  волшебным  образом.
  Но нашлись  компетентные  умельцы,  которые  успели  ещё  до  вовочкиного  мэрства  выпустить  учебник  по  криминалистике  для  милицейских  академий  России,  где главной  и  основной  темой  была…  биография  Вовочки-морковочки  и  его  путь  по  карьерной  лестнице  бандита!!!
   И  вот,  Виннипух  -  мэр   большого  города.  Перед  ним  по  стойке  смирно  стоят  сотни  курсантов  милицейской  академии  -  завтрашние  офицеры  милиции.  А Вовка-морковка  читает  им  мораль:  каким  нужно  быть  хорошим  милиционером,  чтоб  не  опозорить  честь…
   А  курсанты  только  что  читали  о  его  подвигах  в  учебнике…
Да  чё  там!!!  Губернатором-то  Приморского  гигантского  края  корефан  Виннипухов,  немного  постарше,  правда,  зато  и  широко  известен  у  братанов  Серёга,  а  точнее,  бандит  по  кличке  Шепелявый…
   И  вот  такого  Вовочку  Нина  Александровна  пыталась  облохотронить!?  На  сто  тысяч  долларов! 
    Как  узнал  Винни  о  проделках  какой-то  там  делашихи-торгашихи,  так  и  приказал  сразу:   а  вышвырнуть  эту  суку  из  всех  её  вонючих  бизнесов!!!  А  забрать  у  неё  все  арендуемые  у  неё  помещения  под  магазины  и  пекарни!!!  А  вышвырнуть  всё  её  на  миллионы  долларов  оборудование  на  улицу  к  такой-то  матери.  Так  её  растак  и  переэдак!!!
   И  вышвырнули..  И  заболела  Нина  Александровна,  заболела… Впрочем,  заболела  она  давно..  И  не  от  стресса.  И  дорогие  лекарства  не  помогали…  И  однажды  её  увезли  в  больничку,  где  она  через  час  и  умерла.  От  СПИДА.  В  шестьдесят  два  года…

   А  Павлушка  остался  один.  В  девяносто  лет.  И  по  нему  пошли  тоже  какие-то  пятна.  Со  страху.  И  запивал  он их  в  большом  количестве  коньком.  А  квартира-то  полна   сотен  тысяч  долларов  и  евро  попрятанных.  И  однажды  явилась  к  нему  его  приёмная  Нинкина  дочь,  со  своим  взрослым  сыном  и мужем.  И  с  бутылкой  дорогого  импортного  вина.  Выпил  Павлуша  рюмашку-другую  и  очнулся  через  сутки…  Далеко  за  городом  в  коттедже.  Который  он  когда-то  покупал  с  женой  для  её  дочери.  Очнулся  на  третьем  этаже  закрытым  в  крохотной  комнатке.  А  в  его  квартире  всё  выгребли,  все  деньги,  мебель,  и  квартиру  продали. 
   То,  что  когда-то  он  сотворил с  собственной  матерью,  которая  его  так  любила,  вернулось  к  нему  сторицей  на  его  подлую  дурную  голову…  И  не  нужен  он  стал без  денег ни  сыну-подполковнику  милиционеру,   ни  сыну-дураку  Серёже,   НИКОМУ… 
   Словно   жил  я  когда-то  и  где-то,  и имел  МОЁ  ВСЁ,  всё  на  свете….
    И  потерял.  И  осталась  Павлу  последняя  борьба.  А  борьба  за  жизнь  заканчивается  в  России  борьбой  за  место  на  кладбище. И  выигрывают  её  те,  у  кого  есть  деньги.  А  у  кого  нет  -  в  крематорий!!!  Впрочем,  Павлуша  решил  жить  до  конца,  до  ста  четырнадцати,  как  его  дед…
  Но  умереть  пришлось  в  девяносто  четыре.  Сын-милицонер  всё-таки  вернул  квартиру  -  пустую,  всё,  что  он  когда-то  лелеял,  покупал,  улучшал,  ремонтировал,  всё  вывезли, украли, испоганили.
Спал  на  полу. Слепой,  заболел  расстройством кишечника,  и  сын-врач-милиционер  положил  его  в  самую  наихудшую,  бывшую  ведомственную,  в  народе  называемую  «дальзаводской»  больницу. Надоело  возиться со  стариком,  да  и  зачем: завещание  на  квартиру  и  сто  тысяч  долларов,  которые  у  Павла  всё-таки  нашлись,  написано,  хватит  старикану  тут  мучиться… Ведь  это  так  просто  -  укол  с  тройной  дозой  снотворного,  который  сделал  знакомый  врач,  и  всё  -  и  ухнули  девяносто  четыре  года  в  НИЧТО.  И  зачем  ВСЁ  это  было….
   
   

   ОДНАЖДЫ     В   АМЕРИКЕ….

НЕМНОГО  НАИВНОСТИ:
    Прошлое  и  Будущее  существуют  одновременно  -  ЕЩЁ,  УЖЕ  и  ВСЕГДА.    Это  утверждают  современные  математика  и  физика.  То  есть,  «машина  времени»  фантастикой  не  является,  а  является  пока  нашей  малограмотностью  в  области  скорее  всего  гравитации,  с  помощью  тайн  которой  и  можно  гулять  по  пространству-времени.
   Кстати,  уже    и  на  нашей  планете  собраны  в  металле  машины  времени,   которые  могут  замедлять  и  ускорять  время  в  САМОЙ   машине  на  несколько  минут.  Проведены    испытания  на  человеке.  Но,  разумеется,  такие  аппараты  не  являются  машинами  времени  в  полном  смысле  этого  понятия,  ибо  могут  изменять  время  только  внутри  себя.  И  человек,  который  там  просидев  замедлил  или  ускорил  время  на  сутки  внутри  аппарата  -  всего-навсего  замедлил  или  ускорил   на  сутки   свои  собственные  биологические  процессы.  А  настоящая  «машина  времени»,  очевидно,  должна  взаимодействовать  с  планетой  и  Солнечной  системой.  И  когда-нибудь  она  у  нас,  конечно,  появится   -   но  только  после  того,  как  человечество  в  корне  генетически  себя  перекуёт,  удалив  из  своих  голов  агрессию,  жадность,  ничтожность  и так  далее.  Но  это  уже  будут  совсем  другие  существа  -  и  внешне,  и  внутренне.  В  противном  случае  НИКТО  не  позволит  нам  изобрести  такую  машину  времени  и  гулять  по  Прошлому  и  Будущему,  творя  там  что  попало.  Дикарям  НЕЛЬЗЯ  доверять  супертехнику.  И  те  существа,  в  том  числе  и  наши  потомки,  которые  имеют  настоящие  машины  времени,  конечно  же  строжайше  контролируют  каждый  миллиметр  пространства,  каждое  мгновение  времени  и  наш  научно-технический  прогресс…
   Верите?  Нет?
   Но  мы  -  о  другом.  А  именно:  из  доказанного  математикой  и  физикой  СУЩЕСТВОВАНИЯ    РЕАЛЬНОГО     БУДУЩЕГО,   -   вытекает   вывод:  мы,  наши  предшественники  на  планете,  наши  ближайшие  и  далёкие  потомки   -   не   существуем!!!  Нас   нет.  Мы   -   иллюзия!!!
   Действительно,  вот  сидит  некто  Петя  Петров  или  Маша  Сидорова  в  настоящем.  Но  у  них,  как  и  у  всех  остальных  на  планете  и  у  самой  планеты   -  есть  будущее.  Пройдёт  сколько-то  лет,  и  Петя  Петров  и  Маша  Сидорова,  как  и  всё  остальное  человечество   исчезнут  с  планеты.  Исчезнут  и  те  города,  в  которых  мы  жили,  а  на  их  месте  появятся  другие.  Увы.  Но  это  -  БУДУЩЕЕ. 
   Но  это  «будущее»   ТОЖЕ   ИСЧЕЗНЕТ,   поскольку  у  него  есть  СВОЁ   БУДУЩЕЕ.   Но  у  того  «своего  будущего»  есть  очередное  СВОЁ   БУДУЩЕЕ,  где  ничего  предыдущего  не  осталось.  И  так  далее,  и  так  далее  и  так  далее. 
    Но  не  забудьте  учесть,  что  это  всё  УЖЕ   ЕСТЬ:   будущее  будущего,  будущее   будущего,  будущее  будущего. ……..
   И  так  -   до  некоей   ТОЧКИ,   ГДЕ   ФИЛЬМ   ВКЛЮЧАЕТСЯ.
ИЛИ   -   ВЫКЛЮЧАЕТСЯ….
   Ибо,  если  Будущее   УЖЕ   существует,  то  всё  и  все  на  планете   -   лишь  изображения  на  некой  «плёнке»,   крутящейся  из  Будущего. 
   Невообразимо  поверить,  чтобы  наш  СОЗДАТЕЛЬ,  а  это,  всё-таки,  очевидно,  Солнце,  плазменный  мозг  в  333000  раз  больше  Земли,  придумал  и  продумал  КАЖДУЮ  чепуху,  которой  занимается  КАЖДЫЙ  землянин,  но  получается  именно  так!!! 
   Так   же,  когда  мы  смотрим  фильм,  то  мы  видим  лишь  иллюзию.  Конечно,  когда-то  в  нём  снимались  живые  актёры,  но  фильму  может  быть  сколько  угодно  лет,  а  мы  смотрим  мёртвую  плёнку, движущиеся  иллюзорные  изображения  на  экране,  а  самих  актёров-режиссёров  может  уже  давным-давно  не  быть  на  этом  свете…
   То  же  самое  представляет  из  себя  человечество  да  и  вся  планета  Земля.  Мы  есть,  но  нас  нет,  мы  лишь  иллюзия  на  плёнке,  которая,  разумеется,  в  бесконечность  сложнее  наших  плёнок…
   И  если  задуматься  над  выше  сказанным,  то  становится  ОЧЕНЬ  грустно,  ибо  мало  того,  что  мы  лишь  временные  химические  изображения  на  некой  неведомой  нам  ПЛЁНКЕ,  но,  в  сущности,  нас  ВООБЩЕ  не  существует.
   Может  быть,  когда  нам  позволят   (ЕСЛИ   ПОЗВОЛЯТ!!!)  изобрести  НАСТОЯЩУЮ  машину  времени,  а  это  и  есть   те  «НЛО»,  которые  мы  неоднократно  наблюдали  и  во  множестве  снимали  на  свои  плёнки,   мы  сможем   путешествовать  с  мгновенной  скоростью  по  Галактике  и,  возможно,  по  Вселенной. 
   И  в  таком  случае   мы  сможем  уйти  от  влияния  нашего  СОЗДАТЕЛЯ   -  Солнца.  Выйти  из  СИСТЕМЫ.  СОЙТИ  С   ПЛЁНКИ.   
   И   ТОЛЬКО   ТОГДА  МЫ  СТАНЕМ  САМИМИ  СОБОЙ.  НЕ  ЗАПЛАНИРОВАННЫМИ.   ЖИВЫМИ.  НАСТОЯЩИМИ…
   А  пока  мы,  запланированные   куклы,  крутимся  на  неведомой  нам  плёнке,  строжайше  исполняя  сюжет  неведомого  нам  Создателя.
  Вот  умер  Павел,  он  куролесил  девяносто  четыре  года… А  был  ли  мальчик?  Как  будто  и  не  было  его.
    Я  не  желаю  вспоминать  свою  жизнь: детство, молодость и  всё  остальное  -  неприятно  очень  мягко  говоря.  Жизнь  -  обман,  лохотрон,  потому  что  «Вы  овцы,  а  я  ваш  пастырь»…
   Но  однажды  в  Америке,  в  США,  в  столице,  в  Вашингтоне,  некая  дама,  под  пятьдесят,  но  сильно  следящая  за  фигурой  и  косметикой,  одетая  сугубо  по-американски  -  в  качественные  товары  китайского  производства,  вышла  из  своей  качественной  машины  японского  производства  и  зашла  в  супермаркет  - за  продуктами-полуфабрикатами,  набрать  на  неделю.  Всё  удобно,  всё  расфасовано,  готовится  мгновенно.  Впрочем,  она  давным-давно  привыкла  к  американским  удобствам.  Она  давно  живёт  в  Америке.  И  давно  ей  кажется,  что  живёт  она  здесь  всегда.  Если  бы  только  ни  предательские  сны  -  со  снами  и  в  Америке  не  умеют  бороться…
   А  так,  в  общем  и  целом,  она  типичная  американка.  У  неё  был  законный  американский  муж   -  подполковник  ЦРУ.  Потом  другой,  то  ли  гражданский  муж,  то  ли  бой-фрэнд.  А  сейчас -  третий…
    Её  дочь  закончила  здесь  два  американских  университета  -  журналистики  и  юридический,  трудится  юристом,  получает  четырнадцать  тысяч  долларов в месяц,  готовится  к  свадьбе  с  красавчиком  молодым  испанцем,  тоже  юристом.
   Да  и  сама  она,  прибывшая  сюда  в  тридцать  шесть  лет,  в  совершенстве  овладела  языком,  даже  акцент  поборола.  Сначала,  имея  советское  высшее экономической  образование,  по  протекции  мужа-цэрэушника  устроилась  в  банк  простым  кассиром,  потом   дослужилась  до  менеджера -  после  соответствующих  курсов,  и  уже  несколько  лет  она  директор  филиала  банка.  И  ей  намекали,  что  она  может  стать  президентом  всех  банков  этой   системы. 
   У  неё  собственный  трёхэтажный  дом  в  центре  Вашингтона,  в  кредит  взятый,  конечно.   Сейчас  она  его  почти  полностью  сдаёт  -  в  связи  с  кризисом,  хотя  никакого  кризиса  в  Америке  не  ощущается,  и  она  имеет  от  дома  прибыль,  почти  равную  её  месячной зарплате  в  семь  тысяч  долларов. 
   И  ещё  она  перевезла  из  России  сюда  стареньких  отца  и  мать,  деньги  у  них  были,  в  кризис недвижимость  сильно  подешевела,  и  она  помогла  купить  им  дом  за  сто  двадцать  тысяч,  двухэтажный,  в  прекрасном  богатом  пригороде  Вашингтона,  где  не  живут  чёрные.
   Здесь  настолько    ВСЁ  другое  и  ВСЕ  другие,  что  всё-таки,  при  всей  её  адаптации,  врождённом  умении  воспринимать  ЛЮБУЮ  действительность,  иногда  она  ВСЁ-ТАКИ  кажется  себе  здесь  ИНОПЛАНЕТЯНКОЙ…  Дочери  проще,  она  попала  сюда  в  шестнадцать,  в  совершенстве  владея  английским  -  училась  в  России  в  гимназии  с  английским  уклоном.  Смешно,  шестнадцатилетняя  девчонка,  только  что  прибывшая  из  России,  поступила  в  колледж   и  преподавала  КОРЕННЫМ  американцам  -  по  просьбе  администрации   -  английский  литературный  язык!!!!  Действительно,  какие  они  тупые,  эти  американцы!  Как  говорит  этот  русский,  как  же  его…  сатирик…  Интересно,  хорошо ли помнит    дочь  русский?..  Они  никогда  не  говорят  с  ней  по-русски.   Так  они  условились.   Чтоб  не  возвращаться  к  русскому  мышлению,  чтоб  ни  путаться  в  языке  при  общении  с  американцами.  Но  приехали  родители  и  с ними  пришлось  заговорить  по - русски…  Родители  жалуются,  что  их  единственная  и  очень  любимая  внучка,  которую,  в  сущности,  они  полностью  и  вырастили,  с  трудом  подбирает  русские  слова…
   Она  купила  все  нужные  продукты,  до  краёв  заполнив  тележку  -  и  до  чего  же  ЗДЕСЬ  всё-таки  дешёвые  продукты!  Можно  сказать,  питание  совсем  бесплатное,  в  сравнении  с  её  зарплатой!  Она  уже  собиралась  походить  к  кассе,  но…  ВСЁ   В   ЭТОЙ   ЖИЗНИ   ЗАПЛАНИРОВАННО.   ПОТОМУ  ЧТО  ФИЛЬМ   УЖЕ  СНЯТ. 
   Потому  что   ей   СУЖДЕНО  было  ЭТО   увидеть.  И  она  увидела..   Книго-журнальный  газетный  отдел.  «НЬЮ   РАШЕН  РОМАН». 
   Так   странно  зачем-то  она  перевела  для  себя  рекламный  плакат.  Зачем  она  перевела!?  Она  уже  давно  не  переводит  с  американского  на  русский…
    Зачем-то  она  подошла  туда…   Зачем-то   она  увидела  книгу…  Обложку… 
   И  что-то  мгновенно…  с  ней…   может,  так  мгновенно  умирают…
Потому  что  на  обложке…  лицо…  Молодое…  Знакомое-знакомое…
Она   ещё  не  успела  вспомнить  ни  его  имени-фамилии,  но  она  УЖЕ  БЫЛА   ТАМ,  ВО  СНЕ.  Где-то  там, в  прекрасной  грешной  глупой  молодости,  в  бандитском  ресторане   «ПУЧИНА»,  за  столиком,  облучая   собой  -  эталоном  юности  и  сексуального  совершенства,   Вселенную,  она   спрашивает:  -  Ты   -   пи-са-тель?
   Или  у  НЕГО  в  комнате,  у  форточки,  где  она  курит  и  рыдает…
   Или  у  себя  в  квартире   -  ночь С  НИМ…
   «Я   ПРОСНУЛАСЬ   НАКОНЕЦ!!!»   -  Говорит  ей  её  сознание,  показывая  в  секунду  иллюзорность  времени  и  жизни,  относительность  сна  и  яви,  молодости  и  старости…
   И  её   сознание-подсознание  уже  знает  -  что  в  книге.  И  -  кто…
   И  её  сознание-подсознание   боится,  что  ОБ  ЭТОМ   прочитают  другие…
   И   её  сознание-подсознание   гордится,  что  ОБ  ЭТОМ  прочитают  другие…
  - Сколько   у  вас  экземпляров?  -  Спрашивает  она  у  продавца,  вдруг  решив   скупить  все,  чтоб  никто  не…
Продавец  заглядывает  в  компьютер.  -  Двадцать.  Но  если  пойдёт,  мы  закажем  ещё. 
   Она  покупает  три  -  не  листая.  Она  приезжает  в  свой  дом,  в  нескольких  кварталах,  она  забывает  про  продукты  и  про  то,  что  завтра  в  пять  утра  она  должна,  как  всегда  встать и  собираться  в  любимый  офис,  рабочий  день  в  семь  утра.
   Она  читает   русский  роман  «ЭКСПЕРИМЕНТ»,  переведённый  на  все  языки  мира  и  на  английский  -  тоже.  Она  читает  о  себе. О жизни  знакомого  писателя,  которого  давно  нет  на  этом  свете,  но  вот  здесь  он  жив… И  жива  её  молодость  и  былая  красота!
   Где,  КУДА  ВСЁ  ЭТО   ИСЧЕЗЛО!?!
   И  впервые  Стелла  за  долгие  годы  в  пять  утра  с  распухшими  от  слёз  глазами,  ни  секунды  не  спав,    собирается  в  свой  банковский  американский  офис  с  отвращением  и  тошнотой…