Повествование. Не моё

И снег, и всё, что было можно
сказать, но вот, не получалось,
и отвечалось односложно,
со мной уже тогда прощалось.

… Промокший серо-бурый низ
терпимо  рваненьких штанин
студил голеностопа кожу.
Мне были несколько дороже

и занимали в том году
кривые трещинки на льду,
чем трещины одной из линз
моих очков, и рваных джинс.

Перчаток не было, мы грелись
в кафешке синей на углу,
там в клетке кенор жил и трели
почти ласкали мёрзлый слух,

и рук замёрзших пауки
под свитер тайно пробирались…
Там рядом порт был. Моряки,
особой питерской морали,

судили громко только женщин,
что приносили беды. Споря,
судили корабли, но меньше ,
и никогда, никак о море

суровом, судя по их лицам,
слегка краснеющим от пива,
что,  становясь почти красивы,
их лица не умели злиться,

когда в процессе разговора,
случайно кто-нибудь о море
лишь трогал тему. Но тогда
не «море» говорил – «вода»,

если спокойно было там,
а если шторм, когда сполна
корабль не прочней плота,
то уважительно – «волна»…

И обязательно потом
все ржали в середине пьянки
над корабельным их котом.
Того от качки - наизнанку,

смеялись, дескать, внутрь шкурой.
Кот был мужик, но сирота…
И всё же эти бабы дуры,
и их не жаль, а жаль кота.

… Мы грелись, слушали, смеялись,
сосиски ели, пили чай.
И в этом шумном, дымном зале
нам было лучше, чем сейчас…