Би-жутерия свободы 297

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 297
 
Во избежание конфликтов с властями неуживчивому прощелыге Данику Шницелю, у которого в тринадцать лет прошла ломка голоса, а в пятнадцать поражённых грибком ногтей, прощали денежные долги в барах, кафе и забегаловках. Реалистично смотрящие на действительность рестораторы предпочитали не вязаться с хроническим неплательщиком, придерживаясь ковбойского подхода к неуловимому Джо «А кому он на х.. нужен?»
На сэкономленные от подозрительных операций по пересадке правоохранительных органов деньги неисправимый Шницель успешно прошёл, ни на минуту не останавливаясь, «Курсы по невменяемости», поспешно набирая очки в магазине «Паноптикум» за невозмутимость от интеллектуальной начинки общения с собакой БаскерВилли Токарева, державшей хвост незаряженным пистолетом. Неожиданно для всех знакомых с миссис Гинекологией, Даник зациклился на талантливой, но слабохарактерной Мурочке Спичке, подверженной влияниям современной забинтованной компрессионистской «Школы Злословия по любому поводу».
Спичка, обладавшая обширными связями и микроинфарктами в среде тех, кто их заслуживал (каково старикам слышать, как молодняк за стеной занимается любовью и естественным отбором материальных ценностей с применением элементов насилия!), пристроила светилу за юпитером в театре и в области дальнейшей парапсихологии Даника Шницеля, на утренний аутотренинг, содержавший (для неосведомлённых умов) неоклассические идиотизмы собственного производства типа «Пьянству – гёрл».
Каждое пасмурное утро новоявленный студент по жизни Шницель, не закончивший аспирантуру «Художественной аббревиатуры», брал на себя обязательство неукоснительно следовать инструкциям. Он выстаивал по полчаса перед зеркалом в ванной комнате, обнажённый ниже Экваториального Пояса, напоминающего заросли джунглей Африки. Даник Шницель упражнялся в словотворчестве, планируя вылить его на ненавистного редактора Гастона Печенегу.
Чем я не угодил вам, спрашивал Даник зеркало-редактора. Рислингом, отвечало оно. И тогда  Даник произносил свою знаменательную тираду: «Вот и женись после этого, не зная после кого». Он самоотрешённо тренировался, подозревая, что сознательная измена исключает бессознательную в присутствии алкоголя. Думая о Гастоне, он забывал о завтраке на уничтожение, не перевариваемом обеде и унизительном ужине. Время превращалось в пространство, а пространство непонятно во что. Части речи у прохиндея бесстыдно путались с членами предложения. Глаголы оборачивались существительными и наоборот (всё как в английском языке).
Шрапнель выпаливаемых Шницелем бессвязных фраз в зазеркаленное рябое лицо разлеталась в разные стороны прозрачными осколками вместе со слюной, орошавшей массу понятий и обозначений, таких как струение между пальцами,
дело – труба, вино-водочное безделие – виолончель,
обстрел артбалетными тапочками,
регламент в реглане, мозги – решето,
шпионская дизертация, метание ножных икр в угоду кому-то,
утрирование носов незнакомкам оренбургскими платками,
перекладывание ответственности на плечики в шкафу.
В отбившейся от рук чечётке обособленного пасодобля самоплёт заходил на посадку, и тогда Даник облегчённо вздыхал (предоставлялась возможность сбросить излишки бензина, так посоветовал отец синтетической эстетики, балканский поэт и командир батареи бутылок Тарас Запонки), благо до унитаза было четыре шага. Но избежать самбасоновы из кавардака слов было невозможно. Так говорилось в написанной им самим инструкции по неприкосновенности лица, которую он никогда бы не нарушил.
Временами, мысля иными категориями и говоря несусветные вещи, Шницелю казалось, что он сходит через ступеньку с ума. Положение усугублялось уходом Муры Спички к гермафродитке Фрумочке Пюльпитер. Это автоматически вводило Муру, обладавшую натренерованным ухом, в непосредственный контакт с поэтом-эротом Амброзием Садюгой, считавшим, что в творчестве Опа-наса Непонашему проведена разделительная 38-я «корейская» параллель, отличающаяся поразительно тупорылой безграмотностью и наглым самовозвеличиванием, столь свойственным ему.
Голословным Садюга не был (пробыть наедине с самим собой, разве это не пытка?) Он ловко прикрывал, не завинчивая крышку, истинное отсутствие мыслей, используя завуалированное ораторское искусство задабривания, засыпающих под метроном его слов. Снежной зимой, несмотря на насильно навязанные ему родителями привычки, он снашивал несносную дублёнку и умело пользовался муфтой, доставшейся ему по случаю от жгучей брюнетки (перчаток он не признавал из климатических предубеждений).
Наконец-то Садюга разгадал секрет диафрагмально-рыжего Опы, полчаса простоявшего в крамольной сорочке у батьки-Днепра и справлявшего нужду по реке, пока казаки слагали песни и оружие – таким образом он  искупал свою вину за описание кавказского конфликта в  «Повести о настоящем чебуреке».
Опа-нас Непонашему, страдая неординарной хитростью (второй раз он родился в поплиновой рубашке, в знаменательном году, когда выпускали много недоброкачественной продукции), брал, к примеру, три перчёных слова: убить, отрубить и отруби. Потом он из чисто спортивного интереса патетически произносил что-нибудь из поэзии «Посеребрянного Века» и объединял чертовским приёмом слова в единое целое а ля: «Последнее желание свиньи перед гильотиной – хоть отрубей».
Поэтому Амброзий Садюга понимал, что когда читатели тебя отчитывают, не требуя «добавки» и ты выходишь из моды в неизвестность, каверзный уход от общих амурных дел самолюбивой Мурочки становится невосполнимой потерей для Даника, которого время от времени тянуло выпить за потерю желанной самоуправляющейся женщины недоурожая засушливых 40-х годов прошлого столетия. Тем более, что волосы её свисали ниже покатых плеч, а плечи ниже линии обвислых бёдер.
При виде его среднеарифметического мужского достоинства она всегда покрывалась гогочущей гусиной кожей. Тогда Шницель вожделенно вытаскивал из бара югославской стенки штоф с водкой за ностальгическое горлышко Гусь-Хрустальный,  зависавшее в воздушных блёстках. Казалось, что бокал из чешского стекла вот-вот лопнет от нетерпения, и Шницелю, вползали в голову ядовитые строчки об изогнутой кобре, промасленным взглядом глядевшей на него из плетёной корзины с грязным бельём:

Послушай, от меня змея сбежала,
Мне не хватает её жала,
Шипенья, выпадов, угроз.
Кобру прошу у друга осторожно,
Он капитан, ему всё можно,
Он не одну уже провёз.

В мире несправедливостей, насилий
Мне невозможно без рептилий.
Как тот разрушенный Бейрут,
Всю жизнь провел я в зоосаде.
Напичкался противоядий,
Меня укусы не берут.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

Видишь, что начинается удушье,
Я становлюсь совсем синюшный,
Пузырит пена изо рта.
Время ею приготовленное скушать,
Упрёки и шипенье слушать,
Её укуса не хвата...

Вечер. По телевидению упрямо
Ищу её по всем программам,
Ложусь в холодную кровать.
А раньше не мыслил я один валяться,
К ней вместе с дудкой отправлялся
В корзинку спать.

Я неспроста такой упёртый,
Как кислород, она нужна. Будь добр,
Доставь в мой дом скорее кобру,
Мне жизни нет вообще без этих кобр.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #298)