Би-жутерия свободы 295

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 295
 
Детектив Тенгиз Ловчила, начинавший профессиональную деятельность с того, что собирал фольклор на себя у себя на дому для ОБХСС, не поддерживал холмистых телесных связей со случайными женщинами на допросах, а если ему подворачивался удобный случай, он заботился о перевязочном материале. Но всё это было для него китайской грамотой и далеко не похвальной. Он нутром чуял, что его внутренний стержень рвётся на волю, чтобы забраться к кому-нибудь вовнутрь – туда, где катеты, по его твёрдому убеждению, от природы пляшут с гипотенузами и предоставляется возможность опрокинуть Мерседес 600 на спину. Даже Груша Нео-Битая – женщина третичного периода с грушеобразным лицом – с незапамятства определяла бархатный сезон с осенним подбоем по бесчисленному количеству принимаемых таблеток (память у неё начисто отшибло в проходной шутке Утекающего Времени).
Когда мозги утекают за границу, утрусскому человеку дышится легче и пьётся свободней. Она это отлично знала и больше предпочитала щекотливые связи и безволосые моменты – подмышками, на морщинистых пятках и галифе бёдер. У Груши были свои слабосильные доводы – длительное одиночество подавальщицы в дворники и игральные «пирамиды» неравнозначных грудей, вздымавшихся попеременно. Рутинное утро Тенгиза началось с чистки зубов, умывания и зарядки неспортивного оружия – самодур-пистолет сверкал в его добросовестно вымытых руках между волосами, ниспадающими водопадной струёй. В разное время суток, особенно когда чернильные пятна туч расплывались в предвечернем небе, он любил отдельные участки Грушиного тела, не поддающиеся списанию, тем более, что пЕвровидению показывали как разбитные украинские девчата на площади святого Петра в Ватикане груди обнародовали (ну что ж – самая ближайшая грешная дорога на тот свет – знакомая). В минуты тщательно запланированных замедленных секунд всепоглощающей близости, когда тела скучивались в углу, она, примостившись, с непредсказуемой поспешностью синхронизировала свои движения строго по графику с его нахлобучивающими поступательными содроганиями.
С подросткового периода Тенгиз считался приверженцем телесных цветов и наказаний, поэтому Груша сперва чуть не грохнулась в обморок от представившегося ей зрелища, находясь в замешательстве и всего в полуметре от него.
В период прикарманизации народного хозяйства Тенгиз приобрёл на азербайджанском базаре три позолоченных ваучера гиганта индустрии «Хурал, вмажь!» и вразвалочку ушёл на Запад, чтобы их паче чаяния не конфисковали. Таким «Макаром» он рассчитывал показать ваучеры своей пассии – Груше. Но она, отменная гурманка, удерживала его за «древо познания», в принципе отличающееся от обширного инфаркта, как приправа от переправы.
Званые обеды в родительском доме, проходившие под лозунгами «Сколько волка ни корми...» и «Обгладывающего бараньи копытца, ноги кормят», отменялись. Сказывалось стоптанное прошлое, в котором Груша путала рассеянность с диаспорой и «Венгерку» с ветрянкой охотничьих угодников.
От одного сочетания «Вау, чер!» Тенгиза бросало в озноб, предвещающий массу приключений. Золотые горы, поросшие ароматной трын-травой, снились ему раньше по меркантильным ночам вместе с тротуарами, поблескивающими шоколадным асфальтом, описанным в многочисленных путеводителях по капиталистическому Раю с выходом в предвариловку – в Ад. Тогда он ещё толком не знал, что по-английски ваучер означает «Потрясающе, стул!» Но приветливым его не считали, хотя он и вывез в себе тот самый «привет», заметный всем невооружённым глазом.
На границе с одним неизвестным автор марша «Кру-у-гом арш!» Тенгиз Ловчила столкнулся с непредвиденной доселе провокацией. Таможенники, пытавшиеся вначале отработать с ним налаженную систему, попробовали насильно всучить ему вполголоса пакет акций того же гиганта «Урал, марш!», но в обёртке. Предназначено это было для сбежавшего перед ним подпольного, липового миллионера из Подлипок, занятого обновлением души и одежды, которого на таможне уже успели порядком ободрать как липку, но с мздой у него получилась накладка.
Ловчила вовремя раскусил подлый замысел взаимодавцев и брать пакет наотрез отказался. В утешение за потерю гражданства ему выдали отрез крепдешина для будущей тёщи. Тенгиз согласился с подачкой, без тени сожаления расставшись с родиной.
Через много лет органы печати сообщили несведущим, что  ваучер придуман поимевшими власть для успокоения обездоленных. Отвратительные наросты распущенного социума, прибравшие к рукам львиную долю упадочного хозяйства, вскоре поспешили убрать из обиходного употребления это по-звериному урчащее иностранное словечко в ходе всеобъеблющей кампании сверху «За чистоту утрусского языка и прилежащих проулков растормошённой памяти». Тенгиз оставил за собой эксклюзивное право раз в году на День Вырождения выставлять свой «Вау, чер!» напоказ перепуганной Груше. Ей нравились посторонние мужики, обладающие чувством юмора ниже колена, они не шли ни в какое покрытое синяками избитое сравнение с Тенгизом, который был грандиозен по Шкале Рихтера после Первого концерта для трёх фортепьян с оркестром в брюквинском Миллениуме.
Чтобы оправдать своё имя, Тенгиз Ловчила стягивал с Груши лёгкий халат с абажурными кистями и начинал её расхолаживание взад и вперёд. Причём он никогда не признавался ей, что безумно завидует стетофонендоскопу, жмущемуся к притягивающим к себе возвышениям и поражающемуся голотропности не обсаженной кустарником аллеи меж чарующими холмами грудей.
К себе Груша Нео-битая, дед которой пережил период записи в мушкетёры колхозных полей, старалась не подпускать обладателя внушительного аппарата на пробочный выстрел шампанского урожая 2010 года, что составляло по Ловчилиным подсчетам 15 сантиметров по старому календарю и ещё 13 с гаком по новому. Обошедший Распутина (как он утверждал) на «Восемь с половиной», он с лихвой брал от Груши «своё», когда ему того  хотелось. Об этом знала только сама страдалица и её сухая слизистая.
У Нео-битой от Ловчилы глаза лезли на лоб, и он, сердобольный, помогал им в этом. К Грушиному удивлению, несмотря на её вздёрнутый носик и приподнятое настроение грудей, у Тенгиза разыгрывалось желание только на «День Независимости от Неё», который совпадал с 22 января – «Днём беспамятства незабвенного».
Происходило это редко потому, что Тенгиз ценил её больше всего за приземлённый интеллект, подтверждаемый неопрятным голосом, несущимся изнутри халата, и умение делать вареники из ничего, несмотря на то, что бесконечные зачистки в государственном аппарате настораживали впечатлительных. Откуда ему было знать, что она перенесла: бронхит, цистит и архимандрит.
Вот и сегодня Тенгиз Ловчила продрал раскосые глаза монголоида с одной лишь благородной целью – опохмелиться и задать грушевидной подруге волнительный вопрос:– Мы были близки во времяпрепровождении за дверьми недосягаемого?
– Да, – успокаивала его сердобольная Груша, поднося банку с  огуречным рассолом самому дородному экспонату в музее её мужчин, – временами наша близость напоминала рукопашный бой, переходящий в пипосакцию, но я подозреваю, не всякая близость чревата внематочной беременностью.
–  Моя Брунгильдочка (в отличном настроении, Тенгиз Ловчила, косо лапая Грушу, одаривал её всякими тевтонскими именами), прочти какую-нибудь репейчатую небылицу из утренних газет, прежде чем я дезинфекционно растворюсь в глинобитной музыке. А вот и свеженькое сообщение, что взлёты с аэродромов, зависят от погодных условий и это сильно напоминает секс в воздухе. Так что не удивляйся, что я раз в месяц интересуюсь метеорологической сводкой. Ты  знаешь, что после Дарьи Свинцовой, которая на стрельбищах влюблялась в мужчин с дальним прицелом, выкристализовывалась плеяда иронических неврастеников. Из-за этого я никого кроме неё не читаю, поэтому  меня захватывает видение Терпсихоры, которую хочется потрогать. Незнакомый с ней отец избегал рукопожатий с потрясением, относя их к контактным видам спорта. Он поучал меня: «Больно грамотные вызывают у простых людей раздражительность, растворённую в сомнениях».
– Можно я буду читать в твоих мыслях нечто потрясающее трусцой своё? – проворковала она, кривя рот в обезображивающей улыбке и подливая огуречный рассол в увесистую кружку с «Балтикой». После этого она развалилась надвое напротив растревоженных глаз партнёра, как бы давая понять, что горячих любовников она отличает от слегка подогретых.
Перед взором видавшего виды Тенгиза Ловчилы раскрылось генитальное устройство – зрелище, по своей убойной силе превосходящее всё принадлежащее кистям Брюллова, Пикассо и самого талантливого карлика на свете – Тунгуза Латрека, правда без разбушевавшегося вида на море Айвазовского. Но сама по себе колыхающаяся расщелина неизменно присутствовала, дышала и впечатляла, как бы напоминая, что партитуры испетых буржуазных песен с их узкоколейным мышлением откладываются в сторону.
– Да, видать среди резонирующих черепов бесшабашный папаня был мужиком что надо! Немало он заспанных семейных гнёзд разворошил в муравейнике слов, – продолжал бахвалиться из стороны в сторону Тенгиз Ловчила, постепенно приходя в себя от второй кружки пива. – Отставной пожарник средней руки (топорная работа буквально горела в его руках) не без основания считал своё львиное сердце очагом возгорания, даже когда синие сигаретные круги затягивались вокруг горла стоячим воротничком и дышать становилось всё труднее. Папка мне в наследство ничего существенного не оставил, уходя в процессии, в которой имеют обыкновение навсегда скрываться из вида. Скажем так – ничегошеньки он ей так и не оставил кроме белобычковой песенки, посвящённой игривой и блодинистой подружке Людке Харрисон – поклоннице гуманитарной помощи со стороны шприца для внутримышечных вливаний и истошно молящейся в углу не тому образу... мыслей.

В октябрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Вдруг, слышу, телефон звонит,
И в трубке Людка говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

Нам нечем больше рисковать,
А счастье надобно ковать
Ну, если не руками, так ногами.
Корсетом затяни живот,
Танцуя танго и фокстрот,
Всем говори, что вилла есть в Майями.

Вошли с ней в танцевальный зал.
Старик какой-то Людку взял,
Американский божий одуванчик.
Я в тот же миг прилип к стене,
Отсюда, думаю, видней
Решать мои амурные задачи.

Девицу вроде приглядел,
На танцах возраст беспредел,
Меня моложе эдак лет на сорок.
Я, Людкин опыт переняв,
Девчоночке шептал, обняв,
Что отпишу ей фабрику кроссовок.

Ей напридумывал невесть,
Что на приколе яхта есть,
В швейцарских банках золото и вклады,
А за углом меха и брошь...
Девицу охватила дрожь,
Сказала резко, – этого не надо!

Её ответ меня взбесил,
А что же надо, я спросил,
Подумав, своенравная девица.
Но от корсета отстранясь,
Добила фразою меня,
Чтоб были помоложе лет на тридцать.

Ртом воздух жадно захватил,
Танцую из последних сил
И ноги в сторону, и с ними шутки.
Так я за вечер румбе в такт
Натанцевал микро-инфаркт
Благодаря советам милой Людки.

В декабрь дождь заморосил.
Мне дома одному нет сил,
Минуты убивать осточертело.
Но снова телефон звонит,
И Людкин голос говорит,
Опять наедине с собой, Марчелло.

Побрейся, приоденься чуть,
Я ж бигуди понакручу,
Субботний вечер, а куда деваться?
Вокруг одна лишь блажь и ложь.
Меня у дома подберёшь
И в Бенсонхёрст с тобой махнём на танцы.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #296)