Би-жутерия свободы 294

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 294
 
Безразличная толпа вынесла напевающего про любовь с уведомлением Опа-наса на платформу подземки. Настенные рекламные щиты завладели его отсутствующим вниманием, давя на восприимчивое подсознание. Они зазывали, долбили, гласили:
«Соблюдающие пост с женщинами писатели – странные люди, редко уступающие дорогу мыслям на мелованной бумаге»,
«Опасность встречи с мыслями миновала. Выход на 14-ю улицу с оглядкой на лица подозрительной национальности»,
      «Даёшь непропечённый блин прямо у выхода по собственному желанию. Вход со своей сметаной»,
«Если брови подводят вас, мы их вам подведём за 15 таллеров на Брюквин стрит 46704982-7-593-1 с видом на Конфеттэн на 17-м этаже в косметсалоне «Наливай-ка». Запись у меценатки. Спросить чёрно-меланхоличное сопрано с диапазоном радиообнищания»,
«Стальные кастеты и щелкунчики-кастаньеты не принадлежат ни к одной касте. Бесплатная раздача на выходе».
В проходе, облицованном голубым картофелем, японский саксофонист Тягомото Дураками обвылся в вылетающих из раструба звуках, укладывавшихся стопочкой в канализационном воздухе под тугой аккомпанемент контрабаасиста Нарочито Криво, выходца из семьи в положении согнувшись. Родители не научили Нарочито пользоваться ножом, вилкой и мнимой свободой, и он три года провалялся на динарах в Багдадской тюрьме той же деноминации. Теперь участник третьего волнительного цунами поэзии Нарочито Криво выводил рулады Тягомото на чистую воду, расставляя их вдоль пропахшей кошками стены, при этом его щёки раздувались и опадали аккордеонными складками. За ними урывками из-за угла, в плавках, перешитых из тельняшки, ревниво следил сверхсрочный служивый с эсминца «Прикольный» тромбонист Мартын Натроих. Он изо всех сил пытался «перебить» японцев, утрамбонивая мелодию конкурентов в самодельное глиссандо из сюиты «Тромбоциты», причём его подружка (типичный суповой набор из костей), у которой было хобби – разворачивать сложившиеся ситуации, держала оборону и плакатик публичного заведения «На троих».
К сожалению завсегдатаи сабвея крысы в тот момент отдыхали от повседневных забот, так что все усилия Мартына и его подруги ни к чему не приводили. К тому же это совпало с их обострившимися отношениями с уборщиком мусора, с которым они уже с месяц близко не общались после совместного просмотра фильма о групповом изнасиловании в сабвее «Семеро одного не ждут», где гусь свинье не товарищ, но и в конкуренты не лезет. За спиной Тягомото Дураками (самурая с филантропическими замашками саблей) висел плакат, рекламирующий избавление от заблуждений в берёзовой роще и  каюк света внушительных размеров.
Пока полицейские утюжили проход размеренным шагом, спутница «загубленного» саксофониста Апроксинья Длявиду (она же любовница клавешника Трофима Линкорова), шныряя по сторонам глазами, пунктирным голоском предлагала кассету Тягомото «Осень отлистала», ловко лавируя между зазевавшимися галифейными ляжками. Громкое вмешательство в общипанную прохожую жизнь  не вызывало у проскакивающих финансового энтузиазма. А тут ещё приставучая апологетка японца в юбчонке до артритных колен размахивала кассетами перед заспанными лицами. Апроксинья догадывалась о причине недоверия к исполнительской карьере Тягомото Дураками со стороны толпы, помнящей о Пёрл-Харборе и стремящейся поскорее вырваться из смрадного кишечника сабвея. Поэтому Длявиду, остепенившаяся на кандидатской «Кен Гуру и карманники», по собственной инициативе приторговывала из-под полы открывалками для глаз (три на таллер).
Опа-нас любил джаз в исполнении японца, протяжно, почти что по-волчьи, подвывающего на саксе, в завораживающем чудодействе томительных звуков. Поэт не ломал себе голову над политической корректностью приторного шербета пассажей Тягомото Дураками под сыпавшейся на того штукатуркой с асбестом и над предложениями, поступавшими Опа-насу от трансвеститов и монахинь в коротких юбчонках. Успокаивал независимого вида подвыпивший нищий с дощечкой «Люди, смените гнев на милостыню!»
Как-то в парке Опа слушал виртуозное трио  буддийских монахов, служивших храмированные молебны. Нервный саксофонист поспешно спрятал своё тяжёлое наследие в недрах брюк и принялся открывать клапаны инструмента, стараясь налегать на низовые ноты. В свободное от перформансов время он подрабатывал в гинекологическом офисе доктора Горджеса Озверяна, продувая фаллопиевы трубы и читая ноты с кленового с листа.
Не будучи узнанным, дистрофичный скрипач слёзно пилил негнущейся рукой одеревеневшую скрипку. Смычок посреднически рыдал, как бы говоря: «Так что учтите, господа, однажды вы меня позовёте, а я не приду. Вам это определённо по х.., а мне наруку».
Низкорослый гитарист не вязал пальцами лыка струн во фламенко. Трио с консерваторским образованием исполняло по заказу кучки смурных заковыристый дивертисмент «Под крышей рояля». Перед ними накурившаяся влюблённая парочка Консул и Трансмиссия выделывала кренделя ногами.
Опа вынул, было, таллеры, чтобы бросить в футляр скрипки, но что-то внутри него подсказало, что они могут ему пригодиться, и он засунул их поглубже в карман. Нищий, развалившийся по соседству, презрительно плюнул вслед Опе и погрузился в дремотное состояние – в кружке его немногословных собеседников (звонких монет) скопилось немало искренних друзей (бумажных купюр) достоинством в...
Опа, кряхтя, поднялся по скользким ступенькам на поверхность и упёршись носом в стену малопродуктивного магазина, увидел заходящую за остроконечные крыши оранжевую лепёшку солнца. Дома с ощетинившимися усами телеантенн из прибежищ превращались в огромных серых крыс с обрубленными хвостами. Железные заборчики напоминали клетки с выломанными прутьями и делали беззубый Брюквин по вечерам менее уродливым.
До дома Арика Энтерлинка было восемь минут хоть бы. Непонашему предался сладким размышлениям по поводу и без всякого на то... А так как фильтрующийся вирус предвкушения предстоящего не позволял ему мыслить ординарно, то он думал о пушистых кукольных холмиках, подпитываемых батарейками «Еnergizer», созданных изобретательными умами и руками людей для удовлетворения прихоти, похоти и распутства. Не покидали и творожные мысли о сбитых с толку сливках дегенерирующего общества «Нарушителей уличного движения» на перекрестках Брюквина.
С годами Опа-нас стал разжигать своё любопытство без спичек, не прибегая к эскимосскому методу трения носами. Он старался избегать ожогов – этому его учила красивая эскимоска на палочке, у которой слёзы затаились в спальных мешках под глазами. Но сегодня он не мог вспомнить – Ван Гог гонялся за Гогеном с ножом, перед тем как отрезать себе ухо, или Гоген в панике убегал от Ван Гога, не подозревая, какое ухо будет отрезано.
Для Опа-наса, понимавшего, что боязнь и страх – насущные элементы любви, этот исторический момент приобретал напускную важность, когда он вспоминал о Зосе, ведь на её лице возраст не оставил привычных зарубок, да и мозг ничем отмечен не был.
Дарованная жизнь, втретившая поэта распростёртыми объятиями акушерки, насильно привела его к выводу, равному по своему значению Эйнштейновскому: «Чтобы не запятнать совесть двойным гражданством, надо ещё её поиметь». Это то же, что выстроить стройную теорию на военном плацу, с целью отдачи футбольной команды остронуждающимся игрокам, пребывающим в состоянии штрафного удара.
Как это ужасно, думал Опа-нас, память изменяет мне направо и налево, даже когда я стою или иду, не мороча и не сворачивая никому по дороге голову связующей лингвистикой мата или ампутированными предложениями. Параллельно он клял себя за врождённую трусость. Да, д’Артаньяна из него не получилось бы. А как ещё можно было назвать то, что он не отваживался брать на себя заботы о благополучии Зоси Невозникайте, заключая её в объятия, притом, что инъекции героина оживляют беседу.
Погружаясь в илистое на дне (рождения), где конь Конус не валялся, Опа всё же не терял равновесия в незнакомках после пятой рюмки бренди «Бредни в Обелённом доме». Мысли его роились пчёлками, не покидая жужжащий сплетнями улей. И в самом деле, разве ими можно поделиться с кем-нибудь когда на улице становится жарче, а сердце холодеет?
Опа-нас вышагивал по тротуару, срезая со скоростью сенокосилки острые углы ножницами самооправданий. Он так и не встретился с Музой, за которой намеревался приударить.
В антикварном магазине на гнусной сплетне батута раскачивался пузатый китайский болванчик, считавший, что необходимо заниматься очисткой воды от людей; он выставился на обозрение, кивая своему расплывшемуся отражению в окне.
Из корейской лавки в нос ударили экзотические запахи стиранных актёрских  панталон Гепардье и сушёных осьминогов, пока на обочине поношенной памяти автора в размазанном паштете воспоминаний о кутежах дискутирующих кутят под солнечными лучами резвился перепляс «Бангкоковские стрептококки».
Расфуфыренная болонка, с помпезным носом, напоминавшим красный уголок пионерской комнаты, и с перемежающейся пирамидкой колечек на хвосте, имитирующих собратьев на жирафовидных шеях негритянок, пристёгнуто семенила рядом с пожилым боксёром, оцениваемом в баксах, в бар сук «Опоссум для народа», повиснув на рычаге его засученной сутенёрской руки.
В их альянсе присутствовала попытка её устранения. Но у болонки, рассматривавшей любовь как убыточный бизнес, проявилась мёртвая хватка, позаимствованная ею от предыдущего ухажёра, столовавшегося у Казанской Сироты. Заполучив своё обвислое, слюняво-мордатое счастье, б... самозабвенно подблеивала ему в прижатое к затылку ухо:
 – Мой ме-е-е-движонок, – щебетала она, позируя художнику Парапету Пожелтяну для картины «Воздетые руки к мольберту».
Он, в свою очередь, находясь в отпуске с цепи и в нетрезвом состоянии называл её птичкой колибри, нашёптывая на ушко: «Я слышал, вы хотите от меня ребёнка, в таком случае позвольте мне ознакомить вас с технологией его изготовления». 
Известный (преимущественно себе) бардопоэт-словопийца Опа-нас не был избалован вспомогательными предметами первой необходимости в любви, такими как гимнастические упражнения на снарядах в постели: конь, кольца, перекладина с петлёй для шеи. Он по-высоцки «... себе уже всё доказал» – сначала был параНойя, потом каноев ковчег. Поэтому ступив на твёрдую землю и как следует оглядевшись,  изначальная супруга оставила его на второй год, но поняв, с кем она связалась, пожизненно ушла к другу их семьи перебежчику-дипломату Гоше Адлерщуку – закройщику социалистических переворотов на запасных Карибских островах.
Провал Гоши (питомца, вышедшего из недостающего пионерского звена эволюции) был предопределён – из всех политических квашений он помнил только премьер-министра Квислинга – главу марионеточного правительства Норвегии 1940 года, оккупированной фашистами.
Но в этот пасмурный вечер бардопоэт Непонашему не хотел жить бирюком даже при условии, что его не устраивала длина его причандала (не путайте с полуостровным камчадалом), предназначенного для устрашения надувных кукол. Ведь они, бессловесные, не выболтают его интимную тайну, как это грозила сделать торопыга Зося (родители не приветствовали её скороспелость, как когда-то предложения вышестоящих товарищей на пленуме незапамятного созыва), надеялся в душе Опа-нас.
За 100 метров до намеченной цели он тренировался в достижении эрекции при помощи винтообразных движений пелвисом (в переводе с латинского – Малый Таз). Когда-то Опа-нас неустанно работал в трюкотажной мастерской Госцирка и вон лез из пористого шоколада кожи, чтобы выйти победителем из инчевой ситуации, запрограммированной мачехой-природой. Следуя закону джунглей, он прицеплял на усреднённый орган трёхкилограммовую гирю. Из окна на покорёженный тротуар выплёскивался заунывный мотив Лебедева Тoo Мuch(а), не соответствовавший времени с уток: «Спят соседи тёмные, водкой напоённые...» Материально необеспеченный, приходящий когда ему вздумается, цыганский хор «Индикатор самоуверенности» тоскливо подпевал «У моей зазнобы ознобы...», повествуя о бродяге с всклокоченными волосами, густо населёнными экзотическими и диковинными насекомыми.
Набравшийся мулат-консьерж, которому нельзя было отказать в эрудиции (он прочёл бесчисленное количество этикеток вин и ресторанных меню), проявляя повышенный интерес, подлез под открытое окно на втором этаже, откуда выливались непристойные для его рэпьего слуха инкохерентные звуки, и целеустремлённо харкнул, стараясь поточней попасть в пустоту.
Напротив, в заболоченном издательстве «Анти-ква» филиале парижского «Лариса Монд-Рус» погасли харизматичные хризантемы торшерных огней. Приспешники откровенно мародёрского плагиата разбегались по томам, бормоча себе под нос назидательное: «Больше сейте доброе, вечное, с х... останетесь, как тот чудак, который пытался запатентовать самоумывающуюся газовую плиту».
Словообильный Опа-нас Непонашему, родившийся в распашонке навыпуск и готовый ко всему, вплоть до того, чтобы сменить кургузые желания на девичьи курносые мечты утоп-модели подводного ревью, лишь бы подогнать куклу по размеру, взялся за ручку входной двери и волосы на его загривке зашевелились.
Утешительная мысль, что ум за деньги не купишь, зато дуракам деньги часто передаются по наследству, не успокаивала Опу. Он также осознавал, что сердечное давление – это скаковая лошадь, и зависит оно от того, в каких заездах ты участвуешь.
Соответственно теории морального отягощения Алекса Пипштейна и учением психоанализа мочи Сигизмунда Трейда, – не он один не ведал с какой стороны располагается сердце и принимал всё близко к лаборатории крови – селезёнке через воспалённые мочеточники. Вся мужская половина человечества думает об этом самом каждые 7 минут 38 секунд, а он, Опа, думал с большими,  разрывами, что тревожило и брало за живое, придирчиво оглядывавшую его спарринг партнёршу на семейном ринге – Зосю Невозникайте. Не выльется ли потоком грязи посещение таинственных надувных куколок?
Не повлияет ли встреча с ними разлагающе  на его и так уже ослабевающую связь с Зосей, напоминающую гонки на буерах по льду, где кто-то должен поскользнуться и утонуть в проруби?
Да и кому нужно быть секундантом у опаздывающей на свидание, которую любили инженеры-карлики и астрогномы?
И не вызовет ли это непредсказуемый взрыв внутрисемейной борьбы за суеверные права – носить омлет на шее, и иносказательные наговоры на автоответчике «Сын за отца не...» вроде начитанного абсурда «В огороде бузина, а в Киеве – дядька».
И скольким куколкам в прискорбном замешательстве удалось сантиметром измерить объём приобретённых в гламурных журналах знаний, которые в каталогах значились под популярной цифровой выкладкой 90-60-90?
И кто на вечере собирается расплескать полную канистру удовольствия или повернуть сексуальное сусло времени вспять в своё русло? Не индус ли из казино, срывающий Гиндукуш?
Обо всём этом он надеялся узнать поподробней, благодаря своему наставнику Энтерлинку, приобщение которого к индивидуализму не принесло каких-либо результатов, как и плантации по выращиванию ручных гранат не выдали желаемого дохода.  Более того, он надорвался на сборе ягод, выкатывая глаза и арбузы с бахчи и выискивая грыжу у крыжовника, и ему бывало жаль, если яблоко раздора оказывалось червивым.
Это происходило во времена, когда разбойники Первого Созыва отпустили его личного фармаколога по рецепту из предварительного заключения под варёный аккомпанемент тюремного оркестра, хотя при аресте фармакологу посоветовали не собирать вещички, предоставив возможность пообщаться с кукольными достижениями сексуальной техники.

                Больше всего на свете ценю
Незатухающий огонь в камине.
Больше всего на свете виню
Нас за ошибки, что молодыми
В мире разнузданном страшных людей
Мы по неопытности совершали.
Прошу, не скупясь, до краев налей,
Лучше всего боль вино заглушает.

Больше всего на свете боюсь
                Взгляда потухшего в глазах у любимой,
Жалость, помноженную на грусть,
                Встретить в любви неразделимой.

Ветра печального тягостный блюз,
Скрипа ступенек, сбивающих с толку...
Больше всего я, конечно, боюсь,
Если останешься рядом по долгу.

Знаю, чувствителен больше других,
Чаще других пребываю в отчаянии.
За заблуждением следует срыв
Нервной системы моей не случайно.

Честным признаньем себя загублю
В рамках терпения твоего.
В фразах громоздких бездумно люблю,
Больше других, но не больше всего.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #295)