Жил был Шредер

 Не Шустер, не Шиндлер, не Шендерович, не другой какой еврей. А именно Шредер. Он был пианино. Правильно, конечно, писать "оно", но я его всегда воспринимала как инструмент, а это слово мужского рода. Он был большой, надежный и очень старый. Помню, как четыре огромных грузчика яростно матюкаясь поднимали Его на 14 этаж панельного дома, где в уютном уголочке Он и прижился. Потом пришёл еврей-настройщик, очень известный и дорогой.
- Это дрова, - сказал он. - Я к нему даже не подойду.
Но всё-таки подошёл и ради интереса открыл переднюю стенку. А там.... россыпь орденов и медалей - Вена, Париж, Берлин, Милан, Мадрид - это награды, и точный год рождения - 1878. Возможно когда-то на нём играл Рахманинов, а может и наши Лысенко с Глиером...
Настройка заняла всего два часа и потом настройщик долго не мог оторваться от Шредера, заполняя весь объём моей небольшой квартиры божественными вибрациями музыки Бетховена, Листа и Шопена. Уходя, он спросил разрешения иногда приходить поиграть. И приходил, и играл. А потом моя дочка поступила в музыкальную школу и семь лет не давала Шредеру отдыхть и Он, даже устав от её неумелых а потом крепких и уверенных пальчиков, благодарно пел всеми своими звуками белых и чёрных клавиш. Когда дочка была в школе, место за инструментом занимала я. Музыка писалась легко и радостно, и только о любви. Пальцы как-то машинально касались нужных клавиш и рождались мелодии любви и нашей дружбы с Ним. Он меня вдохновлял. А я, видимо, Его.
Спустя семь лет я снова пригласила настройщика. Помните, в нашем Доме звукозаписи работал звукорежиссёр Леонид Антонович Быльчинский. У него был уникальный слух, лучше Быля никто не мог записать и свести фонограмму симфонического оркестра. Слушая результат его работы, дирижёры удивлялись и восхищались, потому что он записывал лучше, чем они могли исполнить. По совместительству он настраивал рояли в том же ДЗЗ и на Крещатике, 26 и преподавал в консерватории скрипку, кажется скрипку. Вот такого настройщика я и пригласила. Быль хвалил Шредер, недолго настраивал его, а потом я играла ему свои новые опусы и мы долго разговаривали о музыке, попивая мой фирменный чай с лимоном ( секрет никому - приходите, угощу!). И нас было трое - я, Быль и Шредер, который молча принимал участие в беседах и гордился тем, что нас собрал.
Потом у меня снимала комнату удивительно одарённая девочка Катя, студентка музыкального факультета в педагогическом. Играла много и выразительно, очень техничная и музыкальная пианистка. Жаль, что потом она перешла на вокальный факультет и от её пения сотрясались стены моей шестнадцатиэтажки. Стали жаловаться соседи. Рискуя получить рак уха, я рассталась с Катей, и мой Шредер снова загрустил. Десять лет назад в доме появился ещё один инструмент - Ямаха. Большая, дорогая, электронная. Те же 88 клавиш, динамическая клавиатура, яркое и насыщенное звучание гранд пьяно. Шредер молча ревновал. Но я этого не видела, не понимала. Я увлеклась новым инструментом, но почему-то стала меньше писать музыку. Наверное, творческий кризис, подумала я, переключилась на стихи и успокоилась.
Вчера, когда четыре красавца-грузчика уносили Шредер, он вздыхал. Как старый, уставший и очень обиженный друг. Прямо по-человечески. И стонал. А когда уже во дворе на морозе я сыграла на нём "Лунную сонату", эхо залетело во все уголочки тихих дворов Воскресенки и вернулось домой. Он не хотел уходить. Он любит меня. Он часть меня.
Прости меня, мой добрый, старый Шредер. Теперь тебя увидят и услышат тысячи людей и дух Владимира Высоцкого, царящий в его галерее, тоже обрадуется. А я буду приходить и играть тебе свою новую музыку. Потому что музыка должна звучать для людей, а не для собачки и котика, с которыми я осталась.
Приходите в Галерею Высоцкого на Воздвиженке, там появился новый инструмент - мой старый Шредер.