Август 41-го

Простите, сама не люблю огорчаться,
Но буду сейчас вспоминать,
Как с бабушкой,– было ей лет девятнадцать,-
Прощались братишки и мать.

Стояла бабуля в осеннем пальтишке,
В беретике белом, худа,
К себе прижимала грудного сынишку,
Не знавшего слова «беда».

В тот год сорок первый, тем утром дождливым,
Конечно, не знала она,
Вернётся ли, будут ли все они живы,
И сколько продлится война.

Не знала, что вражеских войск окруженье
Отрежет дорогу домой,
Что сгинут братишки Володя и Женя
Суровой блокадной зимой.

Мальчишки-погодки, всего-то им было
Двенадцать-тринадцать годков,
Исчезнут без имени в братских могилах,
И мать не отыщет следов.

Прощалась с родными она у перрона
И мать обнимала в слезах,
Не зная, что будут бомбить эшелоны
С детьми у неё на глазах.

Не зная, что скоро блокада замкнётся,
Уже не пойдут поезда,
И выехать прочь из кольца не придётся
Братишкам её никогда.

Не зная, что месяц придётся ей ехать
Из слякоти в снежную глушь,
Продать по дороге накидку из меха,
И юбку, и блузочку в рюш.

Стирать чуть не в лужах пелёнки сынишке
И руки морозить до слёз.
Приехать в ботинках и лёгком пальтишке,
А там – минус десять мороз.

Потом каждый день выживать и бороться,
И верить в победу, и знать,
Что там, в Ленинграде, семья её бьётся
За жизнь – двое братьев и мать...

И бабушки я вспоминаю рассказы
И слёз не могу удержать -
Как будто те двое ребят сероглазых
Пришли и меня провожать.