Би-жутерия свободы 287

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 287
 
На седьмой студёной ступеньке Вавилонской башни бардопоэт Опа-нас Непонашему – бледная копия, едва напоминающая  прототип – деда, совсем было, тихо свихнулся. Он пришёл к выводу, что сдвоенные гласные – негнущиеся, и если коллегам не нравится то, что он пишет, значит, что-то он делает так.
Опа приуныл, разглядывая всклокоченную бородёнку рассеянного облака. Он вспомнил, как расставшийся с ним чёрный бродяга вынул из-за пазухи окровавленный шмат, выплюнул протезы в стакан, прикреплённый к подбородку и всецело поглощённый кусина мяса пропал в человеке, находящемся на недосягаемом витке развития, а это не в берлоге у себя сосать... лапу.
Всевышний дизайнер – архитектор погоды, не гонял вертолёт – летающую мельницу Дон Кихота. Он опускал жетоны времени в щели меж небоскрёбов с прорехами любви к ближним.
Дождь окропил серый асфальт и туман рассеялся. Вечер раскатал тени ощетинившихся ветвей по крышам кавалькады домов, выстроившихся на манер потрёпанных книжных корешков на полке.
Пеструшки-облака в отдалении от шарманки наземных голосов прокудахтали по нахмурившемуся небу.
Прилизанный волосяной покров затхлого пруда нехотя зашевелился по всей поверхности под шариками дождя. Изрытая оспенными кратерами и сдвинутая по фазе луна, заметно пополневшая за месяц, заговорщически подмигивала Опе, проглядывая сквозь белёсые ресницы перистых облаков и освещая поле наперекос. На небе законопатили редкие по своей красоте звёзды. Начищенные под прямым углом надоедливой моросью кованые сапоги водосточных труб заигрывали с прохожими отражателями жёлтых фар проскакивающих мимо машин. Ощущалась нехватка свежего воздуха – проходимца верхних дыхательных путей.
Предсказанный с-водкой «Погоды» бесхитростный дождик прибивал пыль к земле прозрачными гвоздиками.
Под углом в 40 градусов разливались литавры грома, ворчавшего старым псом, перед тем как загрохотать отрывистым лаем, на перевёрнутый березняк  молний, освещавших спичечные коробки многоэтажек и жгучую брюнетку-ночь.
Необходимо поднять настроение, рассуждал истосковавшийся по женской ласке и надувным грудям Опа. На какие уловки только не пойдёшь, вплоть до скандала, или катание по рингу на кроликах, лишь бы вырваться на часок из дома, когда в нём идёт война до победного конца. Мой побег, такая же редкая удача, как горнолыжнику найти женщину с белоснежной спиной. Хорошо, что сегодня намечен «Вечер вальса надувных кукол», и я приглашён на него. Да здравствует независимость вкупе с обособленностью!
Ускорив шаг, чтобы успеть придти раньше Амброзия Садюги, Опа-нас направил истёртые стопы мимо долговязых вязов к тёмному жерлу сабвея, позванивая в кармане разменной монетой неосуществимых желаний. Ему вспомнились его безрезультатные встречи в десятом классе с Тонькой Перитонит, шастающей в фильдеперсовых чулках на жевательной резинке в ЦПКиО. Это была нимфетка, ходившая на руках с нарукавными подвязками. Она любила залезать через почки в печень, а потом в голову к деревянному Илье Муромцу и изумлённо смотреть в рот из-под его руки вдаль на снимавшего её ближе к ночи фотографа Удачи Тибетовича Изумиды, внука того самого Изумиды, принимавшего активное участие в потоплении утрусского флота в Цусимском проливе.
Предательская тишина настораживала и урезонивала.
Чёрный нищий, из впалого рта которого торчала усопшая сигарета, завидев спешащего Опа-наса, преградил ему дорогу и, стараясь уменьшить запах немытого тела, галантно запахнул распухшую куртку. На ней блёстками было вышито «Плавки – это чехол, в который мужчина складывает своё бравадное оружие» и «Главное для алкоголика – это бутылирование чувств».
Неожиданно нищий заплакал навзрыд, как будто кого-то хоронил и пошёл на сближение со словами: «Сэр, если у вас не хватает времени на выпивку, займите его у меня, я не жадный, а возникшие ко мне претензии попрошу предъявить в развёрнутом виде, при условии, что деньги для вас не обуза. И поверьте мне, не обязательно тренироваться в тире, чтобы попасть впросак или нарваться на неприятность, угодив в неё. Сегодня вам удалят гланды, а завтра, может случиться, некому будет отрезать Фаберже».
После произнесённой шестистрочной тирады нищий поправил своё урбанистское убранство из косичек растафарина на голове, заправленных в вязаную цветными кругами шапочку, и окинул Опу не то насупленным, не то обульоненным, но уж точно беглым взглядом каторжника. Чёрный поигрывал стамеской в немытой руке, в его антрацитовых глазах поблескивала заманчивость за угол.
Опа-наса пробрал озноб. Он был наслышан об опасном нигилисте в этом районе, отсидевшем три года за кражу наволочки с корабля на воздушной подушке, служащей ночным утешением. Непонашему пришлись не по душе кошачьи повадки нового незнакомого, в физиономии которого не отмечалось и тени мозговитости, и он попросил его не угрожать ему в присутствии посторонних.
Больше всего Опа боялся (так подсказывало обострённое чутьё растерянного при переезде достоинства), что между дружественными расами развязным жгутом завяжется перепалка. Тягостное чувство не покидало его. Он сообразил, что у входа в сабвей, под неодобрительный аккомпанемент беззубого причмокивания ему подсовывается заурядная глупость, и его вынуждают участвовать в ней не потому, чтобы спасти собственную шкуру – и так всем было ясно, что родина чёрного попрошайки после убийства Кеннеди 45 лет как находится в белой «безопасности». Дабы приобщиться к ноктюрной ситуации, в которую он влип, Опа-нас взъерошил волосы и, как это исстари заведено, протянул типу с ритуальными африканскими рубцами от надрезов на лице, представлявшему прекрасную питательную среду для комаров, изрядно помятый таллер.
– Ничего, что без конверта? – насмешливо спросил Опа, передавая скудный трофей победителю, некстати подумав, что вот оно – позднее развращение домой, с целью заделывания музыкальных прорех в шведской стенке АББА. Припёртый к ней Опа ощутил, как запотевают полосы на его спине. – А как вас зовут?
– Чёрный ухмыльнулся, – РеНуар – по-гальски Чёрный Король. Для меня, выходца из землетрясущегося Гаити, ты – полуфабрикат, не готовый к употреблению. Тебя следует развернуть, выложить и как следует разогреть, но ни времени, ни условий мне на это не отпущено, даже если учесть, что покойного украшает скромность.   
Непонашему сейчас же захотелось перевоплотиться и, если так угодно Всевышнему, умереть божьей коровкой, избежав осколочных ранений от взрывов возмущения вечернего собеседника.
– Мы здесь к конвертной валюте, предпочитаем конвертируемую, поэтому чёрные белой горячкой не страдают, – размяк Ре Нуар от Опа-насовой щедрятины и угрожающе улыбнулся подателю сего. Высунув огромный розовый язычище, с раздвоенного кончика которого стекала антибактерицидная слюна, он глухо, как в банку, натужено произнёс, – под низкий процент, сэр, – потом шепеляво добавил, – считайте, что я продаю вам не лопающийся мыльный пузырь надежд гарлемского производства с дарственной надписью: «Женатый мужчина – это компас, в котором магнитная стрелка направлена на фригидный Север с мечтой о тёплом Юге».
Непонашему ощутил неловкость в правом боку в области циррозной печени. Ему показалось, что в другой руке взаимовдовца заблестел финский нож, назначение которого можно определить только приземлённым желанием чёрного привлечь к себе пристальное внимание или заострить его  на побелевшем Опе. Бардопоэт оглянулся. Вокруг за версту никого не было видно, и его, не привыкшего держать удар разнузданной эпохи, охватило потаённое чувство затворничества ружья, висящего на стене и стреляющего раз в году. Тогда он (ему уже было не до песен, тем более что на лиловом лице просителя проступили белые веснушки) вытащил ещё одну монетку поувесистей и вручил её настырному нищему, пытаясь предотвратить надвигающееся Анданте Кровабиле.
 – То-то, гнилушка. Раззадорил ты меня, гад. Постарайся усвоить – почва ускользает из-под ног, когда стоишь на голове или ходишь по нужде колесом. Перевоспитывать тебя поздно, но удочерить могу, я ведь отсидел трёшник за растление многолетних растений и год за блондинку «Беломор-канал». В расход тебя пускать в мире перепроизводства идиотов – толку чуть. Покручусь здесь с полчасика, наскребу на булочку с чёрной икрой и загляну в снайперское кафе «Под прицелом» – подкарауливать мсье Случай. Там выпью за здоровье нашего президента, чтоб не помыкал нами. Баб у него на стороне нет, вот он пасьянс из солдатиков на Востоке и раскладывает, изменяя своей благоверной на почве духовного опоскудения – нет, чтобы полюбовно с нею разбежаться. Не надо быть индейцем, чтобы вступить на тропу войны с самим собой.  Правда, говорят, у хозяина рассудок повреждён в нескольких местах после просмотра «Римских каникул Калигулы». Сшиванию мозг не подлежит, но склеить при желании – раз плюнуть, – прошепелявил чёрный, пряча финку и производя на свет из кармана разодранного пиджачка верхнечелюстной протез.
Можно было догадаться, что белоснежные коренастые зубы снова заблестят за толстенными вывернутыми губами, обвитыми расплющенным фиолетовым плющом слизистой. На фоне серой стены с бородатым граффити Че Гевары негр выглядел огромным оливком или облаком густой сажи, вырвавшимся из выхлопной трубы. Любовно обтерев фарфоровое произведение дантистского искусства засаленным обшлагом рукава, нищий водрузил его на место, как флаг над Рейхстагом. Улыбнувшись белозубой карамельной улыбкой, не успевший раскалиться до бела, негр вызвался проводить Опа-наса к ступенькам, ведущим в сабвей, .
Идя по раскисшему жизненному пути, держа его под локоток, чёрный бомж слаженно в сотый раз, пересказывал навязший в зубах «известняк» – новость для зачуханых динозавров про беззубого белого людоеда в ресторане, который, беря в руки бокал, надкусил его и, поставив обратно на стол, заметив официанту: «Зарубите себе на носу, я ем только всё протёртое».
– И какая блоха не мечтает исполнить чечётку на тюрбане? – добавил он, хлопнув Опу по плечу, тараканя улыбку, чтобы тот не забывался и не проскочил мимо зияющего входа, с доносящимися оттуда утробными звуками тормозящего поезда.
– Вы меня шоколадно рассмешили, опекун, – фыркнул жокей в душе Опа-нас Непонашему, – и я не могу расстаться с вами, не поделившись своей маленькой радостью. Я добился выдающихся успехов в области самообразования и научился наставлять венозное сплетение геморроя пчёл на правильный путь произвольными упражнениями, сидя на турнике, а ведь когда я вас впервые заметил, то подумал, что начнутся утешительные заезды по морде.
Негр рассмеялся и прежде чем узнать какова предварительная плата за воздаваемые ему почести, попросил разрешения рассказывать это как свой анекдот, ведь немощная старость сравнима с бревном, плавающим в нечистотах, печально добавил он. По его бездоказательному утверждению, ему можно всё – он  никогда не ошибался дверью, когда залезал в слуховое окно, а его чумазая подружка не рассматривала близость с ним как предвестницу большой любви. Детинушка довольно крякнул, приняв неуловимый для Опиных глаз оттенок чёрного кофе, и отвалил в чернильную темноту ночи-непроливашки, сунув Опа-насу на прощанье «Руководство для шпиона куплю-продам» Франсуа Голытьбы.
Видимо я задел в нём больную струну. Вот она, обейсболивающая кровоточащие раны, хвалёная Гомерика, подумал Опа. Хотя, чем Франция лучше? В Марселе и в Париже, в Нанте и Лионе по улицам слоняются неприкаянные молодцы – поклонники огня марокканцы, алжирцы и выходцы из других бывших африканских колоний. Они лишний раз доказывают немощным властям, что неорганизованная люмпен-пролетарская преступность – высыпания побочного продукта на теле псевдодемократического общества, сопровождаемые факельным шествием подожжённых автомобилей.
Переживший стресс атеист Опа-нас к собственному удивлению стал неистово молиться во здравие намечающегося французского президента Наркози, вдруг раскрыв в себе не дюжие задатки подтасовшика Нострадамуса. Сноровистый лиловый негр без остатка растворился в уборной кислоте Брюквинского вечера, сунув в руку Опа-насу записку: «Если вы случаем попадёте в импровизированный Гарлем, и у вас потемнеет в глазах, негрустите. Это ещё не обуславливает спуска  вечера на улицу, здесь не их Гарлем, хотя «наши» пасутся в сумерки повсюду.
                Р.S.  Признательный на допросах Зюня Киршентухес».
Совершенно неожиданно Вселенная представилась Непонашему бесформенным расширяющимся эфемерным сосудом, где нет ни стенок, ни дна, ни горящей автопокрышки, а только ощущение присутствия ионизирующей симфонии солнечного ветра, прелюдий магнитных волн и иронизирующих радиационных реквиемов.
Альбинос таракан Тыквенная Семечка, когда-то уличённый в старческой распущенности и групповым сеансам  предпочитавший любовь поштучно, приставуче прелюбодеяйничал с потускневшей от непосильного напряжения уплощённой подружкой, прихваченной им у бездонной щели турникета под рекламными щитами:
«Не дадим облажать себя налогами!», «Кому выгодно обременённое пузо экономики?!» и «Шашни наголо!»
Счастливая парочка понимала, что превалировать лучше у стены и не обращала внимания на бегущего сломя голову белого человека, обладавшего перед ними преимуществом, которое им не дано преодолеть – он в любое время мог выйти на одновременный сеанс аналогичной любовной связи по Интернету со всеми её довесками предсказуемых издержек и членом, похожим на игрушечный пистолетик, в котором застопорил механизм любви.
– Да подымись же, – кропотливо прошелестел белый таракан с карими усами партнёрше, страх которой зарождался в левом квадранте живота, бессильно приникшего к холодному бруску железа.
– Не могу, горения больше нету, – вздохнула она. Пульсирующая боль мигрени зачумлёно била её по тараканьим мозгам пневматическим молотком, когда они оба провалились в щель.
Опа-нас Непонашему проскочил туда, где ревматические суставы преступлений разминаются не встречаясь, – в сабвей мимо размечтавшегося о заИндевевших ресницах Ганга, а не об испано-китайской Хуан-хе кондуктора. Он едва успел вскочить в суживающуюся пасть ненасытных дверей, завистливо подумав, а этим... ничего не помешает продолжать плодиться, когда всех нас океанской волной смоет с лица Земли или разорвёт в клочья.
Зелёная гусеница, извиваясь загогулинами вагонных стыков, вползала по рельсам в брюхо чернеющего туннеля. Сквозь шум трескучей электростатики из закопчённых репродукторов (да простит меня Всемилостивейший за двусмысленное звучание слова) доносился душещипательный, призывающий к сексуальным подвигам с риском для здоровья и жизни, нескромный романс. Он не был созвучен с затянувшимися ранами песен хиппи про-тесто с пикантной начинкой о любви нехерургического вмешательства. 

Я ехала в метро напротив Ваших глаз
И за очками спрятаться старалась.
Пылали щёки, всякий раз смущалась,
Когда украдкой взгляд взлетал на Вас.

Я в те минуты чётко поняла –
Принадлежу не к робкому десятку,
А Вам, и в мыслях было дивно сладко –
Я опадала и опять цвела.

Вы так раскачивались и кивали в такт
Бразильской музыке, к груди прижав кассетник.
Представила, что в первый и последний
Свершаю я, вступив в любовный пакт.

Вы возымели надо мною власть,
Дарованную невидимкой свыше.
На следующей остановке вышли,
Безвольно вслед за Вами поплелась.

Свернули тут же в нишу под сабвей
И растянулись на полу бетонном,
Вы оказались бруклинским бездомным,
Но зла любовь, что делать, хоть убей.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #288)