Я возвращаюсь к печали рождения, и обо всем...

Ну вот: превращаюсь в грудного младенца.
Пеленки, подгузники и полотенца.
Тесемки от вязаной шапочки – чтоб им! –
щекочут мне щеки с усердьем особым.

“Ит – койлек”-(первая распашонка) запомнилось, в общем-то мало:
конверт кружевной, духота одеяло.
Но помнится “кіндік шеше”(крестная мать)-с желтою кожей
от свечки, на мыша похожей.

Меня нарекают Тулы-(со Знаменем) !

В кроватке – бесік(колыбельная) – как в пагубной пасти дракона-
смотрю на туман, что плывет из окошка,
и, вспомнив страданья свои при рождениьи,
в комок, словно сыр, уминаюсь в смятеньи,
желая в ничто превратиться,- однако,
так тяжко на свет появляться из мрака,
а я чуть совсем не испортил все дело...
Пугаюсь, когда молоко пригорело,
при виде корыта, спиртовки, воронок,
бинтов, акушерки – дрожу, как цыпленок,
который в тончайшей скорлупке теснится,
а тут еще эти соседки, их лица, –
судачат над тельцем моим обнаженным
и губы мне мажут каким-то крюшоном,
позор мой заметив, хохочут и дружно
советы дают, чем поить меня нужно.

Когда я, завидя их, плачу – смешно им.
Ору – ухмыляются: будет героем!
Еще мне бывает на людях неловко,
Когда без чепца остается головка –
ведь я безволосый. И не безопаски
я темечком зыбким встречаю их ласки,
небрежность ногтей и тяжелые руки
какой-нибудь подслеповатой старухи.

Огромною грудью кормилица – мама
теснит мое тельце, лишает дыхнья.
Уже во дворе я топче с позоранок
упругие ляжки сестер смуглянок.

Весь день по губастым теснинам порхаю,
от их умиления не просыхаю.
Дрожу, замечая улыбку мужчины,-
спаси  меня бог от их доброй щетины!

А соседушки – боже! – сшибаются лбами,
взасос лобызают губами, зубами.
Печатями мокрыми щеки пятная!..
Но быть в одиночестве – мука иная!

В кроватке-как пагубной пасти дракона-
Мне страшно: я туго привязан к нему до рассвета,
А как развяжут мое тельце – скрипучие кости скелета.

С площадки сноп света вторгается резко,
Летучею мышью плывет занавеска.
По комнатам-сонмы шуршащих злодеев –
москитов, слепней, пауков, скарабеев.

И тут-же я слышу возню из чулана,-
Мне чудятся крысы,грызущие рьяно
отцовские туфли, а там из камина
выносится искорок шумных лавина.
А в сумраке спящего дома трясутся
от ужаса стулья, вазоны и блюдца.

И будто нарочно, часы перестали
баюкать младенца – наверно, устали
секунды клевать! Но судьба моя длится,
и трудится память ребенка – младенца
над будущим.

Экзема, лишай между корью и свинкой,
Отвары, пилюли с противной начинкой.
И пластырь на копчик, и грелки и мази,
и что-то в желудке, зараза к заразе.

Слюнявость, супы и телячьи котлетки,
и крики: “Гляди, упадешь с табуретки!”,
гребенка колючая и сандалеты,
которые вечно малы и конфеты,
все время дозируемые брюзгливо,
и мненье, что с предками схожя на диво.


Живот мой, раздутый от лакомых снедей,
когда моя мама была у соседей.

Двор, где домовые наши кликуши-
сестра с подругой  дудели мне в уши:
“Баба – яга!” и разное прочее!.. Боже,
как  вспомню все это – мурашки по коже.

Спаси меня, ангел-хранитель, от этих 
страдании: ходить до успения в детях!..
Что слышу я?! Скрипки поют с небосвода
внутри ослепительного хоровода
крылатых создании мой ангел=хранитель!
...Тулы! До раньше в бездонном зените
созвездия запеленают потемки
и вечное море поглотит обломки
расколотой суши, кем станешь ты снова
младенцем под сенью отцовского крова.

Былое – в былом, Всем порывам есть мера.
Ты просто Тулы, молодой генерал,
Женившийся, ставший поэтом прекрасным.
Богатым идеями и немного с деньгами,
За пиво зевающим со стариками,
Который доныне себя почитает
ребенком, поскольку в мечтаньях витает...