Аутопохищение иррумируемой Европы

Некогда христианская Европа нынче пребывает в тревожном состоянии непонимания, куда двигаться дальше, к кому бы прислониться, о чье мощное плечо опереться, за какой спиной, как за стеной спрятаться? Бедная Золушка в далеком 1945-м, с измазанным пороховой гарью лицом, с руками по локоть в крови солдат и мирных жителей, она поправляла на грязноволосой голове своей сбившийся несвежий чепчик с красным крестом. Одергивала натруженными, мозолистыми пальцами мятую юбку и скользкий фартук операционной медсестры. Отряхивала ржавчину и кирпичную пыль Дрездена, Берлина, копоть Лидице и Орадура. Хотя и черные разводы от пожарищ Герники еще не смыты были с ее некогда белоснежных литургических риз. Потрепанная и немолодая. Полумонахиня, полумаркитантка.
Обритая наголо и облитая помоями парижской толпы-гопоты за то, что отдавалась штурмбанфюреру Отто фон Вестерманну за коньяк и балык из своих же запасов маразмирующего маршала Петена, припасов, ставших военными трофеями адской дивизии «Мертвая голова». И никто не спросил эти атомы, блуждающие молекулы воспаленной, как простата старика, боевые единицы линчующей толпы ликующих парижан, а где были вы все, такие честные и чистые, когда ваша сестра, дочь и мать, ваша жена и возлюбленная милая Ла бель Франс и в целом кроткая Золушка-Европа раздвигали ноги под тупо сопящим вонючим, небритым кабаном в черной, либо коричневой униформе, под вепрем-вервольфом, пахнущим чесноком и дешевым шнапсом пополам с дорогущим коньяком и игривым шампанским?
Разве не вы услужливо чистили в это время высокие офицерские сапоги гуталином в прихожей? Не отстирывали лакейски опоганенное под Москвой, Сталинградом и на Прохоровском поле белье, обоссанные кальсоны героических отпускников с восточного фронта, кому повезло свалить из котла для лечения на Елисейских полях с Железным крестом на мундире и чирьями на жопе от суровых русских морозов? Не вы ли собирали на заводах Рено и Ситроён танки и бронемашины для вермахта? Не играли ли в театрах оккупированного Парижа «Травиату» с «Севильским цирюльником», не высылали евреев в концлагеря, не маршировали, вскидывая правую руку, в дружных колоннах гордой французской дивизии СС «Шарлемань»?
Золушка Европа терла и терла окровавленные руки куском вулканической пемзы со склонов Везувия. Намазывала их мылистой серой глиной. Поправляла грязную белокурую челку, упрямо выбивавшуюся из-под нестиранного чепца сестры милосердия из дома терпимости для солдат евросоюзной армии во главе с ее берлинским верховным главнокомандующим – говнокомандующим. Застрелившимся психопатом в подвале рейхсканцелярии. Шутом гороховым. Сифилитичкой-истеричкой с усиками, из которых потом выросла борода цирковой бабы – победительницы Евровидения, землячки Алоизиевича.
Золушка Европа в порванном платье, в мятой юбке, щедро заляпанной пятнами искусственной солдатской спермы от старого пошляка в кинорежиссуре Тинто Брасса, задумчиво полоскала посиневшие от холода руки в Рейне. Майне. Кляйне. Альгемайне. В своем извечном «Дас ист фантастише», что для русского – смерть, а немчуре европейской – хорошо и приятственно. Золушка Европа старалась отмыть пятка крови и спермы, других непроизвольных человеческих выделений, рефлекторно выдавливаемым организмом на виселице или на дыбе, когда веселый малый, с лоснящейся сытой мордой, да с ароматной сигарой во рту, с рюкзаком, набитым тушенкой, сивушным пойлом в зеленых бутылках, крепко ухватил нагнувшуюся над рекой потрепанную красотку за седалище. И словно бы многорукий осьминог из еще не написанной битлами песни «Октопус гарден» резво запустил все свои конечности в свободные от одежды и скрытые бельем полости и укромности несвежей, усталой в солдатских койках второй мировой Золушки Европы.
Парень горланил «Чаттанугу чу-чу». Отбивал каблуками чечетку. Вертел Золушку Европу в извивающемся рок-н-роллистом чарльстоне. Смачно целовал в губы, еще помнящие последний вздох умирающего на грязной плащ-палатке молоденького солдата с оторванными ногами, которому она, Золушка, делала искусственное дыхание. Да и не солдата, а мальчишки 12-летнего с фаустпатроном, взорвавшимся у него же под ногами.
Липко целовал он, сытый пришелец, ее в обескровленные, искусанные губы, давно не знавшие помады и шоколада, проворно обшаривая Золушкины карманы. Попутно. Надавливая и потирая ее чувствительные места. По всему Золушкиному исстрадавшемуся телу. И оно, тело, понемногу стало откликаться на эту грубую солдафонскую ласку. Резонируя, подмахивать стало. Изысканная европейка в недавнем, довоенном прошлом, Золушка по-французски чувственно высунула язык, показавшийся на мгновение ее кавалеру, верблюжье длинным. Но недолго думая, изголодавшийся вояка проглотил Золушкин язык и стал его обсасывать и покусывать.
Она застонала, заерзала и, облегченно всхлипнула, да и обмякла, повисла безвольной куклой на руках нового кавалера, так приятно пахнущего мясными и рыбными консервами, крепким, самогонистым пойлом, в вещмешке которого было полным полно ажурных женских колготок, шпилек, булавок, стеклярусных бус, черных щеллачных пластинок с зажигательным свингом, презервативов и вазелина, душистого табака и мягкого, белейшего хлеба, тающего на языке, словно королевское пирожное Марии-Антуанетты.
Из чувства долга и привитой сумрачным тевтонским гением благодарности, старушка Золушка Европа поспешила опуститься на колени перед новым своим повелителем и «блоуджобнуть» его к вящему торжеству демократии.
С тех пор минуло семь десятилетий. И вот новые быки, свежие, с застоявшейся силушкой молодецкой в смуглых чреслах спешат расстегнуть, развязать, размотать кушаки пред лицЕм Золушки-замарашки. Привыкать ли ей, беспрестанно похищаемой грубой хтонической силой? Тореадор ли она, слабая женщина? Или просто умеет расслабиться, если нельзя избежать неизбежного…