Пятое ноября. Бор

  День как будто и не начинался. Встаёшь в сумерки, скользишь в делах по сумеркам, глядь в окно – а там чёрное тепло ноября. И не печально мне: сроднился с потёмками осени – возрастом, неспешными, несуетливыми делами.
  Однако еду в бор. Разве мог бы я, бестолковый, быть здесь, если бы не вышел на пенсию?! Нет, конечно. Приволочился бы затемно домой, поел, отдохнул, и ночь – рукой подать…
   У края Петровщины Дина Сергеевна возится под елями и соснами у дома. С граблями сегодня: убирает сор. Чисто вокруг. Но далеко не забирается в лес, как раньше – сил не хватает. А на мой проезд туда-обратно никак не реагирует, головы не повернёт навстречу и вослед. Мне её рукотворный бор напоминает пионерский лагерь, ночной поход в туалет, или раннеутрошний… среди могучих елей.
  Тепло настолько для ноября, что и в лесу запосвистывало. Сначала по дороге в бор почти к колёсам уселась во мхи синичка-хохлатка. Дала налюбоваться собой, нисколько не смущаясь моим присутствием. Остановился, подмигнул, пожелал удачи и дальше – к Косе.
    Спустился с горы к реке, к высокому обрыву. Парни устроили большой шатёр-навес, столы на человек 50, даже туалет есть. А чтобы никто не свергся с высоты в речку, прибили к столбам крепкую жердь. Уютно. Чисто. Великолепная панорама реки. С той стороны сорвалась стайка клестов. Резко всполошилась, загалдела, перелетела воды и затихла на моём берегу. На далёкой ели бесшумно качается сорока. Поглядывает туда-сюда, молчит. Клёст одинокий промчался к своим собратьям над ней. Дятел два раза щёлкнул.
  Так тепло и влажно, что речка не смотрится холодной.
  Стволы сосен снизу уже настолько вымокли, что кажутся залитыми варом. А морось на елях – особенно мшистых, старых – глядится гигантской паутиной, едва ли не подснеженной. Подсеребрённая лесная ряска… Риза поздней осени… Ахматовская «таинственная плесень».
    Дорога  - как гигантский муравейник, развернувшийся бесконечным рыжим свитком перед тобой. Мягкий и ласковый шелест под шинами колёс. А сам муравейник, переломленный в прошлом году медведем, так и не ожил. Стоит, надломившись к дороге, с глубокой чёрной раной в паху. Наклонил темнеющее навершие, как шлем сражённого воина, оцепенел навсегда.
  Удивлённые глаза заледеневших луж, так и не растаявших, с высоко приподнятыми коричневыми бровями… Прохладные черники по обочинам, опустевшие листом, больше похожие нынче на хвощи. Верный себе и вечный брусничник. Только не весел – тих и не заметен. Не сверкает в глаза его зелёный пергамент.
  Как ни странно, самое живое место на пути – древняя гать, настил из досок и жердей в глубоком распадке перед Опуском. Безымянный ручей налился влагой и громко переливается из леса к большой воде  Вели, торопится, боится опоздать до зимы.
    Спускаюсь к реке у Опуска. Опавшая листва, обломанные веточки, коренья – всё склизкое, призывающее идти осторожно, сверять шаг с тишиной дня.  Томное бормотание реки. Полинявшие бока берегов. Тишина. Только дятел беспрестанно цокает, а недалеко от него вздыхает ворон. Но свист дятла тоже схож с ровностью, однообразием дня.
  Возвращаясь, вновь поглядываю на окна крайнего дома. Хозяйке в грядущем феврале 89 лет. И каждый раз, проезжая мимо, невольно думаю: что будет с этим оазисом после её ухода?