113-116. Николай Клюев

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . с. 113 – 116

НИКОЛАЙ  КЛЮЕВ
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
1884, д. Коштуги, под Вытегрой, Олонецкой губ.– 1937, Томск

Из крестьян-сектантов. Мать была сказительницей. В юности жил в Соловецком монастыре,  ездил  по
поручению секты хлыстов в Индию, Персию. Блок,  с  которым  Клюев вступил в переписку  в  1907 г.,
помог публикации его первых стихов. Первая книга «Сосен перезвон» вышла с предисловием Брюсова
(1912).  Подружился  с Есениным,  который  затем  считал  его  одним  из  своих  учителей.  Сблизился
с  неонароднической  группой «Скифы»  (Иванов-Разумник, Орешин, Белый, Клычков),  которая ждала
спасения крестьянства революцией и революции – крестьянством,  однако  в этих надеждах  он  вскоре
разочаровался. После  самоубийства Есенина написал  «Плач о Сергее Есенине»  (1926),  который  был
вскоре изъят нз обращения. На Клюеве выжгли клеймо «кулацкий поэт», перестали печатать.  В  поэме
«Погорельщина» он оплакал уже не Есенина,  а  всю крестьянскую Русь.  В  1933  году  был  арестован,
сослан в Нарым, переведен по ходатайству Горького в Томск, но затем снова арестован.  А  вскоре был
расстрелян. Двадцать лет, до посмертной реабилитации в 1957 году,  его имя не упоминалось  в  СССР,
а первая посмертная книга вышла в 1982 году. Во  время  гласности  наконец  опубликованы  и  другие
считавшиеся  утерянными  произведения,  в  частности  поэма  «Погорельщина»,  переданная  когда-то
самим  Клюевым  итальянскому  слависту Ло Гатто и изданная  в 1950-х годах за границей.  Эта  поэма
стала своего рода  былиной об уничтожении крестьянства в  России.  Клюев  пишет  из  ссылки  своему
другу  С. Клычкову:  «Я  сгорел  на  своей  «Погорельщине»,  как некогда сгорел мой прадед  протопоп
Аввакум  на  костре пустозерском.  Кровь моя волей-неволей связует две эпохи – озаренную смолисты-
ми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Федора Алексеевича н нашу, такую юную и потому
многого не знающую.  Я сослан  в Нарым,  в  поселок  Колпашев  на  верную  н  мучительную  смерть».
В  1934-м  на  допросе  он  показал:   «Осуществляемое   при   диктатуре   пролетариата   строительство
Социализма  в  СССР окончательно разрушило мою мечту о Древней Руси» . Наверняка они заставляли
его «закладывать» самого  себя.  Но  в  данном  случае  он  был  искренен.  По  иронии  судьбы  именно
в   архивах   КГБ  сохранилась  «главная»,   хотя  и  неоконченная  поэма   Клюева – «Песнь  о  Великой
Матери», которую и поэт, и современники считали безвозвратно утерянной.

'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(1)
. . . . . . * * *
Темным зовам не верит душа,
Не летит встречу призракам ночи.
Ты, как осень, ясна, хороша,
Только строже и в ласках короче.
.
Потянулися с криком в отлет
Журавли над потусклой равниной.
Как с природой, тебя эшафот
Не разлучит с родимой кручиной.
.
Не однажды под осени плач
О тебе – невозвратно далекой
За разгульным стаканом палач
Головою поникнет жестокой.
. . . .
1912
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(2)
. . . . . . < ИЗ  ЦИКЛА  «ЛЕНИН» >
.
            1
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
.
Мужицкая ныне земля,
И церковь – не наймит казенный,
Народный испод шевеля,
Несется глагол краснозвонный.
.
Нам красная молвь по уму:
В ней пламя, цветенье сафьяна,–
То Черной Неволи басму
Попрала стопа Иоанна.
.
Борис, златоордный мурза,
Трезвонит Иваном Великим,
А Лениным – вихрь и гроза
Причислены к ангельским ликам.
.
Есть в Смольном потемки трущоб
И привкус хвои с костяникой,
Там нищий колодовый гроб
С останками Руси великой.
.
«Куда схоронить мертвеца»,–
Толкует удалых ватага.
Поземкой пылит с Коневца,
И плещется взморье-баклага.
.
Спросить бы у тучки, у звезд,
У зорь, что румянят ракиты...
Зловещ и пустынен погост,
Где царские бармы зарыты.
.
Их ворон-судьба стережет
В глухих преисподних могилах...
О чем же тоскует народ
В напевах татарско-унылых?
. . . .
1918
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(3)
. . . . . . ИЗ ПОЭМЫ «ПОГОРЕЛЫЦИНА»
.
            * * *
Се предреченная звезда,
Что темным бором иногда
Совою окликала нас!..
Грызет лесной иконостас
Октябрь – поджарая волчица,__
Тоскуют печи по ковригам,
И шарит оторопь по ригам
Щепоть кормилицы-мучицы.
Ушли из озера налимы,
Поедены гужи и пимы,
Кора и кожа с хомутов,
Не насыщая животов.
Покойной Прони в руку сон:
Сиговец змием полонен,
И синеглазого Васятку
Напредки посолили в кадку.
Ах, синеперый селезень!..
Чирикал воробьями день,
Когда, как по грибной дозор,
Малютку кликнули на двор.
За кус говядины с печенкой
Сосед освежевал мальчонку
И серой солью посолил
Вдоль птичьих ребрышек и жил.
Старуха же с бревна под балкой
Замыла кровушку мочалкой.
Опосле, как лиса в капкане,
Излилась лаем на чулане.
И страшен был старуший лай,
Похожий то на баю-бай,
То на сорочье стрекотанье.
О полночь бабкино страданье
Взошло над бедною избой
Васяткиною головой.
Стеклися мужики и бабы:
«Да, те ж вихры и носик рябый!»
И вдруг за гиблую вину
Громада взвыла на луну.
Завыл Парфен, худой Егорка,
Им на обглоданных задворках
Откликнулся матерый волк...
И народился темный толк –
Старух и баб-сорокалеток
Захоронить живьем в подклеток
С обряд ой, с жалкой плачеей
И с теплою мирской свечой,
Над ними избу запалить,
Чтоб не досталось волку в сыть!
. . . .
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(4)
. . . . . . * * *
.
Так погибал Великий Сиг
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста!
Иная видится заставка:
В светелке девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком –
Горыныч с запада ползет
По горбылям железных вод!
.
И третья восстает малюнка:
Меж колок золотая струнка,
В лазури солнце и луна
Внимают, как поет струна.
Меж ними костромской мужик
Дивится на звериный лик,–
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!
.
Так погибал Великий Сиг,
Сдирая чешую и плавни!..
Год девятнадцатый, недавний,
Но горше каторжных вериг!
Ах, пусть полголовы обрито,
Прикован к тачке рыбогон,
Лишь только бы, шелками шиты,
Дремали сосны у окон!
Да родина нас овевала
Черемуховым крылом,
Дымился ужин рыбьим салом,
И ночь пушистым глухарем
Слетала с крашеных полатей
На осьмерых кудрявых братий,
На становитых зятевей,
Золовок, внуков-голубей,
На плешь берестяную деда
И на мурлыку-тайноведа...
Он знает, что в тяжелой скрыне,
Сладимым родником в пустыне,
Бьют матери тепло и ласки...
Родная, не твои ль салазки,
В крови, изгрызены пургой,
Лежат под Чертовой Горой?!
.
Загибла тройка удалая,
С уздой татарская шлея,
И бубенцы – дары Валдая,
Дуга моздокская лихая,–
Утеха светлая твоя!
.
«Твоя краса меня сгубила»,–
Певал касимовский ямщик,
Пусть неотпетая могила
В степи ненастной и унылой
Сокроет ненаглядный лик!
.
Калужской старою дрогой,
В глухих олонецких лесах
Сложилось тайн и песен много
От сахалинского острога
До звезд в глубоких небесах!
.
Но не было напева краше
Твоих метельных бубенцов!..
Пахнуло молодостью нашей,
Крещенским вечером с Парашей
От ярославских милых слов!
.
Ах, неспроста душа в ознобе,
Матерой стаи чуя вой!
Не ты ли, Пашенька, в сугробе,
Как в неотпетом белом гробе,
Лежишь под Чертовой Горой?
.
Разбиты писаные сани,
Издох ретивый коренник,
И только ворон на-заране,
Шпряя клювом в мертвой ране,
Гнусавый испускает крик!
.
Лишь бубенцы – дары Валдая
Не устают в пурговом сне
Рыдать о солнце, птичьей стае
И о черемуховом мае
В родной далекой стороне!
. . . .
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(5)
. . . . . . * * *
.
Кто за что, а я за двоперстье,
За байку над липовой зыбкой...
Разгадано ль русское безвестье
Пушкинской Золотою рыбкой?
.
Изловлены ль все павлины,
Финисты, струфокамилы
В кедровых потемках овина,
В цветике у маминой могилы?
.
Погляди на золотые сосны,
На холмы – праматерние груди!
Хорошо под гомон сенокосный
Побродить по Припяти и Чуди,–
.
Окунать усы в красные жбаны
С голубой татарскою поливой,
Слушать ласточек, и раным-рано
Пересуды пчел над старой сливой.–
.
«Мол, кряжисты парни на Волыни,
Как березки, девушки на Вятке»...
На певущем огненном павлине
К нам приедут сказки и загадки.
.
Сядет Суздаль за лазорь и вапу,
Разузорит Вологда коклюшки...
Кто за что, а я за цап-царапу,
За котягу в дедовской избушке.
. . . .
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(6)
. . . . . . * * *
.
Мне революция не мать,–
Подросток смуглый и вихрастый,
Что поговоркою горластой
Себя не может рассказать!
Вот почему Сезанн и Суслов
С индийской вязью теремов
Единорогом роют русло
Средь брынских гатей и лесов.
Навстречу Вологда и Вятка,
Детинцы Пскова, Костромы...
Гоген Рублеву не загадка,
Матисс – лишь рясно от каймы
Моржовой самоедской прялки...
Мы – щуры, нежити, русалки,
Глядим из лазов, дупел, тьмы
В чужую пестроту народов
И электрических восходов,
Как новь румяных корнеплодов,
Дождемся в маревах зимы!
.
Чу! Голос из железных губ!
Уселись чуйка и тулуп
С заморским гостем побалакать,
И лыковой ноздрею лапоть
Чихнул на доброе здоровье...
Напудрен нос у Парасковьи,
Вавилу молодит Оксфорд.
Ах, кто же в свято-русском тверд –
В подблюдной песне, алконосте?!
Молчат могилы на погосте
И тучи вечные молчат.–
Лишь ты смеешься на закат,
Вихраст и смугло-золотист,
Неисправимый коммунист,
Осьмнадцатой весной вспоенный,
«Вставай, проклятьем заклейменный»,
Тебе как бабушке романс,
Что полюбил пастушку Ганс,
Ты ж –бороду мою, как знамя,
Бурлацкий сказ, плоты на Каме,
Где вещий Суслов и Сезанн
Глядятся радугой в туман
Новорожденных вод и поля...
Ах, чайка с Камы, милый Толя,
Мне революция не мать,
Когда б тебя не вспоминать!
. . . .
1932
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(7)
. . . . . . * * *
.
Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради!
.
Я скоротал все проселки,
Придорожные пни и камни...
У горничной в плоской наколке
Боязливо спрошу: «Куда мне?»
.
В углу шарахнутся трости
От моей обветренной палки,
И хихикнут на деда-гостя
С дорогой картины русалки.
.
За стеною Кто и Не знаю
Закинут невод в Чужое...
И вернусь я к нищему раю,
Где бог и древо печное.
.
Под смоковницей солодовой
Умолкну, как Русь, навеки...
В мое бездонное слово
Канут моря и реки.
.
Домовину оплачет баба,
Назовет кормильцем и ладой...
В листопад рябины и граба
Уныла дверь за оградой.
.
За дверью пустые сени,
Где бродит призрак костлявый,
Хозяин Сергей Есенин
Грустит под шарманку славы.
. . . .
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(8)
. . . . . . ИЗ ЦИКЛА «РАЗРУХА»
            ПЕСНЯ ГАМАЮНА
.
К нам вести горькие пришли,
Что зыбь Арала в мертвой тине,
Что редки аисты на Украине,
Моздокские не звонки ковыли,
И в светлой Саровской пустыне
Скрипят подземные рули!
Нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли!
Нас окликают журавли
Прилетной тягою в последки.
И сгибли зябликов наседки
От колтуна и жадной тли,
Лишь сыроежкам многолетки
Хрипят косматые шмели!
К нам вести черные пришли,
Что больше нет родной земли,
Как нет черемух в октябре,
Когда потемки на дворе
Считают сердце колуном,
Чтобы согреть продрогший дом,
Но не послушны колуну,
Поленья воют на луну.
И больно сердцу замирать,
А в доме друг, седая мать...
Ах, страшно песню распинать!
Нам вести душу обожгли,
Что больше нет родной земли,

Что зыбь Арала в мертвой тине,
Замолк Грицько на Украине,
И Север – лебедь ледяной –
Истек бездомною волной,
Оповещая корабли,
Что больше нет родной земли!
. . . .
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(9)
. . . . . . * * *
Есть две страны; одна – Больница,
Другая – Кладбище, меж них
Печальных сосен вереница,
Угрюмых пихт и верб седых!
.
Блуждая пасмурной опушкой,
Я обронил свою клюку
И заунывною кукушкой
Стучусь в окно к гробовщику:
.
«Ку-ку! Откройте двери, люди!»
«Будь проклят, полуночный пес!
Кому ты в глиняном сосуде
Несешь зарю апрельских роз?!
.
Весна погибла, в космы сосен
Вплетает вьюга седину...»
Но, слыша скрежет ткацких кросен,
Тянусь к зловещему окну.
.
И вижу: тетушка Могила
Ткет желтый саван, и челнок,
Мелькая птицей чернокрылой,
Рождает ткань, как мерность строк.
.
В вершинах пляска ветродуев,
Под хрип волчицыной трубы.
Читаю нити: «Н. А. Клюев,–
Певец олонецкой избы!»
. . . .
25 марта 1937
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
дополнительно:
                Николай Алексеевич Клюев
                родился –  10 (22) октября 1884, (деревня Коштуги, Олонецкая губерния)
                умер       –  между 23 и 25 октября 1937, (Томск)
                прожил  –  53 года
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . З Н А Й « Н А Ш И Х » ! . . . . . . . . . . . . . . . . .  http://www.stihi.ru/avtor/mc00001
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Мигаль Екб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  http://www.stihi.ru/avtor/mc001
'