Хвостик

      Мой папа с хвостиком.
      Папин хвостик – это я.
      Папа как инвалид получил сегодня пенсию. Идём мы по деревне в ларёк за продуктами маме, за четвертинкой папе и за пряниками, конфетами или даже за зефиром мне. Он гордо шагает впереди; гордо потому, что сегодня богатый. Я волочусь чуть сзади, как хвостик, а когда отстаю, начинаю догонять его, виляя, тоже как хвостик, только ногами.
      Я очень хочу поскорее стать большим, а папа почему-то, наоборот, – маленьким. Он у нас умный: много видел, много слышал, много рассказать может. Как-никак две войны прошёл: финскую и германскую, а на третьей – гражданской, до сих пор партизанит (это я для умных написал). Я тоже сообразительный. Дядя в отпуск приезжал из Армии (он капитан, солдат уму-разуму учит) – так и сказал: «Был бы я такой башковитый, как ты, брат, или хотя бы как твой шпингалет – давно до генерала дослужился б!». Понимаю, что перехваливает он меня: генералом я никогда не буду, потому что никак не могу понять: ну, почему папке охота маленьким быть? Зачем? Чтоб его, как меня,  взрослые дразнили то «Хвостиком», то «Шпингалетом»? С того времени, как помню себя, помню и прозвища эти.
      Сначала ко мне прилипло «Хвостик». Мне баба Проса рассказывала. Когда я был совсем маленьким, возил меня папка на велосипеде к ней, за четыре километра от нашего дома, по-тёмненькому, утром рано, перед тем, как на работу ему идти. Сажал впереди себя и - вперёд! Велосипед был трофейный, с прямым рулём и дудкой вместо звонка. Я сидел на раме и дудел, время от времени нажимая на клизму, что была приделана к нашему сигналу. Потом у меня стали ножки болеть от неудобства, я похныкивал, и папа привязал к раме подушку. Это нам обоим понравилось, но вскоре от такого новшества пришлось отказаться, потому что однажды моё седло вокруг рамы вертанулось, и я под великом оказался. Тогда папа примудрил на багажник большой посылочный ящик и был очень доволен: и дорогу ему стало лучше видеть, и ноги не надо было растопыривать, крутя педали, и мне мошки больше в глаза не попадали да и теплей сзади, за папкиной спиной. Теплей-то – теплей, но хуже. Чтобы меня не утерять где-нибудь, отец все время что-то пел, спрашивал, а мне всю дорогу приходилось разговаривать с его из стороны в сторону вихляющейся попкой. Что хорошего? Весь обзор закрывает.
– Может, у бабушки до завтра останешься?
– Не! Домой поеду – отвечал я попке. Попка была глухая и глупая. А папка меня не слышал из-за ветра в ушах и кричал своё:
– А завтра я за тобой приеду и пряников привезу.
– Не хочу завтра, сегодня хочу! – орал я и бил изо всей силы своим кулачком по папкиному «мякишу». Только после этого он обещал забрать меня сразу же после работы.
      Мы приезжали в бабушкину деревню Орлово, и я, немножко поплакав, оставался один (бабка до самого вечера уходила во двор, на ферму, на огород и ещё не ведомо мне куда). Зачем я сюда привозился? Я б и дома мог поиграть «в тракториста», так же мог бы поджигать лучину, привязывая её к полену посреди избы, чтоб дым «из трубы» валил, как у настоящего трактора, и, возить силос телёнку, которого летом за печкой уже не было. А-а-а! Наверно, меня сюда возили для того, чтоб я свой дом не сжёг. Зря боялись. Бабушкину ж избу я не сжёг. Правда, деревенские её раз пять за неделю тушили, спички от меня прятали, а я из печки угли доставал, раздувал и «трактор заводился». Так за всё лето я как тракторист ни разу не прогулял. И папка мой, работающий в МТСе нормировщиком, наряды вечером по моей просьбе исправно оформлял и со своей получки приносил получку и мне: пятачок на кино и пятнадцать копеек на мармелад полосочками! Все, кроме меня, думали, что хлопот у бабушки со мной было по горло. Где ж «по горло», если я её почти и не видел? Сидел, запёртый на все засовы, но часто вылезал в окно и убегал к бабе Нюре, которую считали деревенской дурочкой, смеялись над которой и не слушали, что она говорит. А баба Нюра хорошей была! Она меня всегда угощала клубникой, расспрашивала по нескольку раз на дню об одном и том же и сказки рассказывала про леших и домовых.... Весь день я думал то о папе, то о маме, то о Пожне, деревне своей. Время от этого шло медленно, особенно с обеда. Лучше было б не думать, а оно само как-то думалось.
      Вечером, когда папа забирал меня, сажал в посылочный ящик и вёз по деревне, орловские мужики шутили нам вдогонку: «Гляди, как Илья погнал, только хвостиком виляет!»
      Мы с папой – неразлучные, закадычные!
      А однажды мой папка с дядей Лешей белобрысым что-то замачивали (я не видел и не понял: что именно, где и когда, но самогонку они зачем-то пили), и в посёлок мы отправились затемно уже. По дороге папка задумался и меня утерял. С километр уже отъехал, но потом вернулся и подобрал. Мамка говорила: хорошо, что не зимой, а то б замёрз ребёнок. Соседям, однако, весело было, что Ильюха, как ящерка, свой хвост откинуть решил, а потом одумался. Но нет худа без добра: с того времени к бабушке меня возить перестали, а вскоре и сама она к нам переехала, продав своё хозяйство дяде Леше.
      Мама моя птичницей в колхозе работала. Один раз я пошёл к ней на ферму, там на меня петух напал, я попятился и шлёпнулся прямо в корзину с яйцами. Вот почему больше я никогда на работу мамкину не ходил. «Что за ребёнок, – жаловалась она, – то избы поджигает, то потеряется на дороге, то яйца раздавит!» А с папкой так и бродил, никуда от него, ни на шаг: на работе у него мужикам частушки срамные пел по пятнадцать копеек за штуку, в поисках грибов вдоль и поперек весь лес «исколесили», сено сушили вместе и за хлебом в ларёк бегали.
      Раз, помню, пришли за обновками, тетя Зина-продавщица спрашивает:
– Чего тебе, Илья?
– Трусики, – отвечает ей папа.
– Какой размер?
– Шестьдесят второй.
– Какие ж это трусики?! У нас трусики есть только сорок второго размера, а это уже даже не трусы, а целый парашют! Парашюты в городе в военторге ищи, а у нас сельпо. Вся очередь над нами смеяться стала, а папка не растерялся, нашёл, чем им сдачи дать:
– Нy, знаете ли, для кого как, а для меня это только трусики. Мы ещё растём, правда, Володь? Мы с Вовкой напополам их поделим, чтоб за пару не платить. Но, как я понял, таких, как нам надо, у тебя нету. Не люблю я никому вред приносить, но тут безвыходное положение: в книгу жалоб придётся написать, пусть твоё начальство почитает и задумается, как это Илья, защитник Родины, инвалид войны, а без трусов на работу ходит. В мастерской у нас станки токарные, между прочим, - оторвать может деталь мою, хоть не главную в жизни, но и немаловажную!
– А мы не во Вьетнаме и не в Лаосе живём, наши фабрики на слонов не шьют, – брызнула слюной на пряники продавщица, блеснув золотым зубом.
А папка говорит ей:
– А ты зубом золотым не блести, никто тебя не боится, и воруй поменьше! На продукты не плюйся, а то половину населения Советского Союза заразишь, а другая половина к тебе ходить перестанет, с работы тогда тебя выгонят, и сама без трусов останешься!
      Мне было стыдно, потому что я не видел, как тетя Зина ворует. Но папка, наверное, видел когда-то и не раз. Он врать не будет. Ему врачи «в госпитале после войны железные зубья в лалаки* вставили вместо своих, вырванных с корнями осколком фашистского снаряда под Москвой. Он уже их съел наполовину, давно уже другие вставить бы пора, а денег никогда не скопить будет на это, тем более на золотые, как у тёти Зины». Вообще-то, папа не любил ругаться и не умел. Только хотела продавщица другие золотые зубы показать, как он сказал:
– Ту, Зин, брось ты обижаться! Прости дурака. Правда твоя: ведь даже жёнка, когда в ларёк меня посылает за этой вещью, говорит: «Иди, купи себе парашюты». Не держи зла, Зин. Это я пошутил. Это я потому, наверно, что трусов подходящих нету. Честно слово, жёнкину юбку снизу до половины пришлось зашить и носить под портками. Нe веришь?! На, погляди! – папка стал расстегивать рамень. А мне стало опять стыдно, и я схватился за брючину, не давая ему снимать штаны. Все бабы в очереди захохотали и закричали:
– Не надо, не надо! Не сымай свои ватники! Верим, верим на слово!
И продавщица потихоньку остывала, заворачивая в бумагу «трусики» шестьдесят второго размера, чтоб другие толстые мужики не увидели. Папка мне с радости зефиру купил и конфет в фантиках, честное слово!
      А обидно мне стало хвостиком быть уже в школе. Хвостами у нас звали тех, кто плохо учился, потому что оценки, на нашем языке, были такие: колы, хвосты, удочки, табуретки и головастики. Колы ставились редко, не ставились почти. Головастый у нас был один Сашка Павлов. Остальных оценок бывало навалом! Но я учился только на табуретки, пусть бы и прозывали так, а то незаслуженно носил постыдный титул Хвоста с самого первого класса...
      Шестого мая дождь шёл. Невесёлая погода стояла, ох, невесёлая!..
Учительница по русскому обняла меня при всех и сказала:
– Иди домой. Собери сумочку и иди, не плачь только!
– А зачем мне плакать, я не девчонка. Вы меня выгоняете, Зинаида Васильевна? За что?
– Нет, Вова, не за что тебя выгонять. Иди и не думай о плохом, пока идёшь…. Считай, что я тебя за хорошее поведение отпустила.
Она ничего не ответила, отвернулась к окну и сама почему-то заплакала. Тогда и у меня, большого уже, слёзы брызнули. Я ни о чём не подумал, ничего не знал, только плохо-плохо мне стало вдруг!..
      Умер папочка мой родненький. Чистил картошку, сердце остановилось, не выдержало чего-то, упал он и всё....
      А потом вскоре и мама….
      Остался я без родителей.  Хвостиком меня давно уже никто не зовёт, а пусть бы называли, ничего в этом плохого нет. Только бы никто не умирал!

____________________________________________________
*Лалаки - (тверское, псковское) дёсны, нижние скулы.