Все хотят жить

                Показался ей месяц над хатой       
                Одним из ее щенков...
                С. Есенин.               


     Правильно ли мы живем? Правильно, да! По Законам Божьим, по заповедям. «Почитай отца своего и мать свою» – помним. Как не почитать, если батька обещал этим летом к Михаилу приехать, баню ему срубить, а мать нет-нет, да и пришлет с пенсии «для поддержки штанов». «Не укради» – тоже помним. Берем, что где плохо лежит – это так, но чтоб украсть – Боже упаси! Что такое «не прелюбодействуй» – понятия не имеем. А то…. Попробуй только – в деревенском доме есть глухая стена, а слепой стены нет ни в одном, так что если не услышат, то увидят, даже не сомневайся и лучше не рискуй, иначе мужики кости поломают, а бабы проходу не дадут. С «не убий» – как раз всё понятно: тьфу, тьфу, тьфу! Грешим или нет? – Не без этого, конечно. Материмся, к примеру, сильно и часто. Тут уж никуда не денешься – «жисть така», что язык не поворачивается ласковое слово о ней вымолвить. Бог, наверно, простит –  мы ж не со зла. Или не простит. Тут уж что поделаешь? – Ему не укажешь: Он над нами высоко и то нам не указывает, только даёт или не даёт.
   А хочу я не о Боге и не о людях, вовсе, рассказать. Хотя и о них тоже. Без них не обойдешься. Хочу рассказать об одной собачонке беспородной. Шарлоткой зовут или Шарлоттой – кто как. Появилась она в доме Воробьевых нечаянно, давно уже, когда …э-эх… когда сынишка Воробьевский живой был…
     Дааа… Михаил с Антониной гостили в Тукумсе, на родине, у теток . А вернулись, застали такую картину: сидит сынок в фуфайчонке, на холодной печке греется. а по кухне шарик черненький катается. малюсенький-малюсенький, с варежку – не больше. Спрыгнул сын на плечи родителям, обоим сразу, расцеловались – соскучились очень. А колобок им под ноги подкатился и ну шнурки развязывать на ботинках Мишкиных. Антонина, та сперва, ясным делом, спросила, почему печку соседка не топила, что ел тут мальчонка и сильно ли тосковал без них, хоть последний вопрос был явно глупый и лишний. А хозяин – о щенке сразу:
– Откуда такое чудо?! Как зовут?
– Шарик, пап, кобелек. Он меня грел. Ещё он игривый. Пусть живет у нас, а? Он большим не будет, чуть-чуть подрастет только. У него и мать – собачка такая ж маленькая. Ты знаешь её. Я у Боняковых взял его, щенка-то, вчера только принёс… Шарик, Шарик, на... что-то! – чмокал сынишка губами и макал щенячью мордашку в блюдце с прокисшим молоком. Щенок фыркал по смешному, как ёжик и катился от еды к шнуркам опять. Михаил тронул сына за руку, кивнул в сторону кухни, куда шмыгнула мать и шепнул:
– Как она скажет.
Хозяйка услыхала:
– Да пусть уж, раз он кобелек. Пусть живет, много ли ему надо.
   В другое время ни за что не позволила бы собаку в доме приютить, считала, что «лучше поросенка еще одного выкормить да зарезать – мясо будет, по крайне мере, чем собаку держать на кой-то…. Я сама, если что, кого хочешь, отлаю и укусить смогу не хуже собаки!». Конечно, если случится это «если что», то точно укусит! Мамка у нас с папкой такая! А сегодня, чувствуя вину перед сыном, что не взяли его с собой в гости, а оставили на попечение Степанихи, хоть и соседки, а все ж чужого человека, чтобы как-то загладить эту неловкость в душе, Антонине пришлось потрафить мальчонке, как потом oна скажет: «Пошла у него на поводу». А тот обрадовался:
– О, какие родители хорошие, – пошел сразу плошку собачью мыть в холодной воде, не дожидаясь пока это сделает мамка, молоко свежее, однако, догадался подогреть своему питомцу. Налил, посмотрел с благодарностью в глаза отцовы. А тот:       
– Значит, говоришь, Шарик?
– Ну, Борька Боняков щенку хвост поднял, глянул и сказал, что кобелёк и батька его потом подтвердил.
– Его  батька подтвердит! Ему, скорей всего, надоела в доме свора, вот он и решил тебе сбагрить, пока нас нет. А глянь, как, налакавшись, шнурки мои теребит, стервец! Может, так Шнурком и назовем? Тоже на  букву «ша». А?
- Не-е, ты что, пап? Это обидное имя, прозвище какое-то.
   Время шло. Подрос Шарик. Баловнем стал! Так промеж ног и крутится у каждого, кто бы ни прошёл. А сколько тапок погрыз! А штанов и колготок сколько порвал у ребятишек! Вагон целый! Родители жаловаться приходили: «Привязывай»! – кричали.
Приехала как-то на выходные из техникума старшая дочка с подружкой своей. Родители этой подруги всю жизнь собак в доме имели, гордились ими, медалистами, чемпионами, сенбернарами какими-то. Городские-городские, а толк в собаках знают. Взяла девчонка на руки щенка и рассмеялась:
– Дядя Миша, какой же это Шарик?! Это Шарлотка целая! 
– Почему Шарлотка? А! Ну-ка, ну-ка, дай-ка, дай-ка... Правда, хм…. Да мы и не глядели, собственно: Шарик – и Шарик. Мать твою хвать! Вон что тут у неё – шарлотка! Ха!
     Ха-то ха, а Шарик стал Шарлоттой. Сперва путали: то как мальчика кликнут, то как девочку. А ей без разницы было – главное, что любят, особенно молодой хозяин. За ним собачка всюду неотступно ходила, нет – следовала, именно, следовала, ибо «вперед «батьки» в пекло не лезла – сколько раз пяткой ей под нижнюю челюсть нечаянно попадало, только зубы лязгали, а все равно...
     А когда Вити Воробьева не стало, всю любовь и верность, что в ней еще оставалась, Шарлотта отдавала и по сей день отдает поседевшему в одночасье после гибели сына, запившему страшно после десятилетнего воздержания Михаилу.
Витя не от болезни умер, не случайно, не по глупости юношеской, и не стихия его унесла от нас. Не стало его не по собственной воле, а по воле тех оборзевших от безнаказанности сволочей, за которых он в первый раз в жизни проголосовал на выборах, и в последний, как оказалось.
     «Не своей смертью», как говорят в народе, умер. Это трудно понять, но это так. Жить надо, пока можешь жить. Он мог, мог бы, долго еще! Значит, своей смерти у него не было и не будет. Живой он, значит!
   «Живо-о-ой, ой, ой, ой! –  выла его мать в небо... А Шарлотка подвывала, помогала, то есть. Есть что-то в людях собачье. А в собаках человечье. Все мы Богом придуманы и под Ним ходим, вместе с Ним радуемся и скорбим тоже.
Мы знаем, материнское сердце словами не передашь, умом не постигнешь, сердцем только можно. Замкнулась Антонина в себе, жила только по привычке. Что б ни спросили, к месту и не к месту повторила застрявшую в памяти строчку: одну строчку!
«Я сына родила не для войны!..»
«Я сына родила не для войны!..»
Сама стала по ночам стихи писать вдруг:
            ВОЙНА
     Это одна страна:
     Русь и Чечня... Война.
     Гибнут ребята там.
     Я своего не дам...
     Значит, чеченец – враг,
     Мне говорят: не так.
     «Мы не враги», – говорит
     Тот, кто у власти стоит.
     Значит, стоит не тот,
     Он обманул народ.
     Значит, его вина,
     В том, что идет война,
     В том, что мой сын убит,
     В том, что вот тут болит…
       Вот такие стихи получились. Лучше не смогла.  Все думали, «помешалась» баба, в Бурашево отправлять хотели, в Дом сумасшедших, но потом люди поняли, сердцами поняли Антонину и ждали, ждали, пока время залечит. Время шло…
А Мишка пил и напиться никак не мог. Из дому уходил по деревне шлялся, никому покою не давал, ночевал часто под забором, несколько раз в лужи вмерзал. И всегда рядом с ним пристраивалась Шарлотта, согревала его своим телом и летом никого близко к хозяину не подпускала, зимой же наоборот: избегается вся – зовет на помощь. По ней и находили заметенного в сугробе или вмерзшего в лужу Воробья и притаскивали домой, и бросали у порога, как мешок с опилками…
Пуще всего Шарлотта не любила своего соседа. Ненавидела! На нюх не переносила! Дверь скрипнет в Борькином доме – лаем зайдется, захлебывается, из себя выходит! Услышит Борькин разговор с кем-нибудь ещё за версту от дома – ощетинится, затрясется аж вся!
       Началось все с того, что она, «в девках ещё», приспособилась куриные яйца из гнезд таскать. «Несёт яйцо в роту, в зубах и не прокусит ажныть, паразитка, – рассказывал сосед уже после того конфликта, после того, как поймал ее в своем хлеву и ошарашил черенком от лопаты вдоль хребтины. Не так yж и сильно он её «попотчевал», жалеючи, но хватило и этого. Мстила она eмy всю жизнь: либо чугунок с картошкой, либо суп мясной ковырвнёт с таганка на придворке («и как только не ошпарится, окаянная?!»), либо овец, загонит к черту на кулички, либо колбасу домашнюю из-под самого потолка в чулане стянет. Мстила изощрённо и методично, без выходных и праздничных дней. В шутку мужики крикнут: «Шарлотта Михайловна! Борька, Борька!» – она рычит, прыгает, готова на куски разорвать обидчика! Борька сто раз пытался «мировую сыграть»: и мясом ее задабривал, и внушать пытался, что «нельзя ж так на соседском деле, нехорошо как-то». Однажды даже, «под мухой будучи», полное решето яиц припёр: «На, жри, мне не жалко, только не ори больше!» Толку никакого – не шла на мировую «соседка». Тогда он в сердцах что сделал: пошел домой, снял со стены портрет свой, принес, поставил напротив собачьей будки: «На, лай, сука, покуда не охрипнешь!» – и ушел. А Шарлотта этот портрет (надо ж так умудриться – не кобель ведь!), как из клизмы, крест-накрест своей мочой взяла и – перечеркнула, да ровненько так! Как ни мыла Борькина жена Клавдия портрет его, желтизна всё равно осталась, выкидывать пришлось фото.
     Неудобство от Шарлотты одно было: кобели замучили. Как только наступает определенное время, к дому не подойти. Каких только ухажёров к ней не заглядывало: разных мастей и пород,  разного роста и характера. Тогда Михаил объявлял войну и лупил эти своры, водящие хороводы вокруг Шарлоттиного «теремка» всем, что под руки ему попадалось: осколок кирпича – так им запустит, кол – так и колом угостит! И убегали в конце концов «женихи», одни визжа, другие рыча и оскаливаясь.
        Однажды чуть свет, отправился было Михаил на работу. Мороз стоял трескучий, слава Богу, что без ветра – дышалось легко. Под ногами весело поскуливал молодой снежок. Вдруг откуда ни возьмись, появилась Шарлотка, с сена вроде спрыгнула.
– Ах ты, мать честная! Привязать забыл, – вспомнил хозяин, вернулся, привязал собачку свою к будке, и ушел торопливо. А когда на обед прибежал, Антонина доложила еду, ощенилась его любимица, и пока дочки из школы нет, щенков она уже «определила».
– Поесть ей дала?
– Давала. Не ест она ничего, не до еды ей – переживает.
Страдала, мучилась, выла, упираясь симпатичной своей мордашкой в землю, с ума сходила Шарлотта всю пятницу день и ночь, в субботу – день и ночь, и всё воскресенье.
– О, отдохнули за выходные! Лучше б я на рыбалку съездил, чем слушать эту симфонию без оркестра!
– А ты с оркестром хотел? Вот опять загуляет, свору вокруг дома соберёт – будет тебе и оркестр и опера, и всё что душе твоей… не угодно! Ничего, перебесится - успокаивала себя хозяйка. – Ты шел бы, Миш, на улице костёр развёл, да картошки скотине сварил бы.
–  Что ж – не на газу-то? – попытался увильнуть от работы Мишка.
– Кончается баллон, на два пшика осталось. Скоро себе суп кипятильником варить будем, а картошку свиньям на газу...
Михаил пошел, развёл костер в самодельном, сваренном из автомобильных дисков подобии печки, взгромоздил на него приспособленную для таких случаев бочку из-под карбида, плеснул в неё полтора ведра воды, насыпал картошки-мелочи и  решил отвязать измучившуюся собачонку.
Та, бедная, даже пригнулась, едва не касаясь напухшими и посиневшими от напора прихлынувшего молока, просящегося нарушу, сосками утрамбованного ею за эти дни снега. Стояла так, на полусогнутых коротеньких лапках, дрожа от нетерпения, вытянув, как гусыня, шею и наклонив головенку свою набок так, чтобы хозяин не колупался долго, а скорей отстегнул ненавистный этот ошейник, на котором сегодня же ночью она готова была повеситься....
Все эти три нестерпимо длинных декабрьских дня, все две ночи, каждая из которых казалась знойно бесконечной, в дальнем правом углу собачьего жилища рыла она землю, искала родненьких своих, последненьких, может быть, кутят. Слышала как-то: подвыпивший изрядно сосед в разговоре с хозяином сказал, что собаки живут «год за семь»:
– Сколько твоей суке  сейчас?  Пять ай десять? Восемь? Ну... Семью восемь... Так она ж год как на пенсии уже. Видишь, а пенсию заныкала, копит на что-нибудь, а нам с тобой выпить не на что. За что ты её кормишь? Зачем она тебе? Менять пора. Я за это время третью держу. Хошь щенка продам? Поро-о-дистый. Ух, породистый какой! От Яшкиного кобеля. Точно знаю... Ну, хошь задарма бери, по-соседски. Овчарка! Слышь, скажи по слогам: ов-чарка. Чарку налей и иди выбирай, любого, какой понравится. Не чета твоей, как ты там величаешь, Шав... Шавката?
– Сам ты «шавка та» беспородная! Иди отсюда, не шавкай!
      «Последыши… А и первых ни было, ни вторых, никаких - всех отнимали у Шарлотты. Всегда. Где же они, где?! Только там, в земле, могут быть – догадывалась собачонка, но в каком месте?»
А землицу за эти дни, боже мой, как сковало! Мороз лишей собаки кусался! Бабы фуфайками да половиками изнутри двери на ночь занавешивали.
Детишки в школy, понятно, не ходили. А мужики даже водку пить перестали: боялись закостенеть на полпути к дому, нормы-то никто не знает, кроме председателя колхоза и участкового милиционера. «Да тоже, поди, пьют, только потишком ото всех», – думали нормальные крестьяне.
Как она копала! Даже искры из-под когтей летели в глаза и, как мяклыши, долго потом порхали в них! Лапы в кровь порвала! Всю морду истёрла и исцарапала! И скулила все, плакала, выла горько и страшно! Миленькие-е!... Ни одного не откопала. А глубоко уже – лапами не достать и больно же, задними – тоже ничего не выйдет.
 И тут пришло ей горемычной, опять вскружило головушку головушку назойливое и простое: зачем жить? Решила: «Если сегодня не отвяжут, брошусь вниз головой в вырытую ямку, похожую на голенище кирзового сапога, в котором щенком спать любила, на этой цепи, что держит, как зверя лютого, в неволе, повисну, чтоб ни взад уже, ни вперед! Будь проклят этот мир!
Все тело собачонки обмякло и вздрагивало от судорог: «Ой, как же ты долго копаешься, хозяин! Нy, давай же!.. Да сними ты исподки свои драные! Ай! Ай! Я б лапами быстрей, отстегнула. Наконец-то!»
Она ринулась сначала в сторону метра на два, оттуда невероятно ловким, не собачьим прыжком бросилась Мишке на грудь, чуть не сбив его с ног, лизнула его благодарно прямо в губы горячим языком своим, оттолкнулась легонько, вроде бы, развернулась в воздухе, успела сделать сальто и ухнуть в сугроб, насквозь пробив его. Потом опрометью взлетела на початую копушку сена, притулившуюся к ветхой сараюшке, откуда спускалась, когда Мишка привязывал ее в пятницу. «Зачем? Зачем она туда-то поперлась?!» – удивился он.
А Шарлотта уже съезжает с сена на заднице, как хорошая слаломистка.  «Что у нее такое в зубах? Костка…. Нет, черное что-то. Головешка, похоже. Зачем? Неужели картошку мне помогать варить вздумала?» – размышляет Воробьёв. Она шлёпается с этим чем-то вниз, несколько раз с силой крутится вокруг себя, получается довольно-таки глубокое a аккуратное, как у аиста, гнездо. Она на мгновение выпускает из пасти то, что держала. «Катышка поросячья замёрзшая, что ли?» – никак не может понять хозяин. Потом собака сворачивается, как ёжик, в клубок и начинает усердию лизать у себя под животом, время от времени поднимая голову и воя по-бабьи, опять опускает её и скулит жалобно. Видно, слезы горькие текут по ее мордочке, глазенки бегают, бегают, не просят помощи, нет – сострадания ищут. «Точно, пожалеть надо», – догадывается Мишка, пытаясь разглядеть, что же у нее там. Он лезет внутрь клубочка рукой, нащупывает лапу собачью, потом ещё нечто холодное, что она тут же носом отталкивает от руки хозяина под себя куда-то, не дает смотреть. «Что ж ты так скулишь, сердечная! Душу наизнанку вывернешь же! Ну, не даёшь глядеть – не давай, только не скули так сильно!».
     Мишка подошел к огню и стал рубить топором деревенский хлам, подкладывая его под бочку, вода в которой всё ещё не закипела. Тихо пошёл, как манная каша, снежок, закружился по двору, припорашивая грязь, щепки, следы. А Шарлотка  всхлипывает, лижет под собой нечто и... умолкает вдруг.
Тут Миха маленько забыл про неё, занялся хозяйством: сходил за опилками на подстилку корове, напоил ее, подмёл в хлеве, взял вилы и побрёл, скрипя снежком, зa сеном. Подойдя к скирдушке и вторнув уже вилы в нее, заметил вдруг под ногами собаку свою: «Ах ты, хороша моя! Чуть было не наступил. Ну, что там у тебя? Дай-ка погляжу, дай. Щенок! Мать честная! Щенок! Откуда?! Пришелец… Теплый, скулит – живой! А косткой же был замерзши. Чудо, да и только – отлизала, отогрела!»  Поглядел задумчиво мужик на сено, покачал головой: «Три дня и две ночи! В мороз! Малёшенький такой. Один. Как же не околел? Живой!»
Михаил, не переставая удивляться, накрыл собачонку и сверху сеном, одну дырочку оставил, чтоб свет Божий видать было. Пошел к огню. В бочке кипело, в голове Мишкиной кипело тоже: «Это ж надо! Не может быть! А так. Сообразила щенка от нас спрятать! Чувствовала, что её хозяева - палачи. Как же она нас  терпит таких, как же не загрызла сонных?! По радиу передавали, что в Америке богатых замораживают, чтоб лет через сто-двести отморозить. Нe верил, а значит – правда. Только сто лет или двести – не три дня: не отморозят, мозги  людям пудрят».
     Когда картошка поспела, Михаил не спеша слил волу, вычерпал старой сковородкой корм поросячий и, наполнив ведра, понёс их в избу. «Сказать Тоньке или потом пусть сама узнает? – подумал. Нет, не вытерпел все-таки, позвал жену:
– Тоня! Поди-ка сюда, скажу чего.
– Ну? – подплыла та, не переставая «жевать» очередную модную повестёнку про любовь.
– Дома Алёкма?
– Дома, уроки делает, а что?
– Ничто! Глянь ты на меня-то, – супруг приложил вымазанный в саже палец к губам, зашипел, как уж. – Чш-ш-ш. Ты только, тихо: у Шарлотты нашей щенок!
– Откуда?!
– Не ори ты, – Мишка тряхнул башкой в сторону дочери.
– Aй, ой, – тоже перешла на шепот Антонина. – Щенок? Откудова?! Я ж их всех…. И далеко занесла.
– Вот тебе и «откудова»! Оттудова! – показал глазами на потолок хозяин. – Пришелец, Тонь. Угу. А откуда ж?
– Может, сбегала, нашла и откопала? Да если б нашла…. Я ж ведро воды налила, покидала их, другое ведро вставила дном книзу и гнёт положила. Когда несла к ферме, они даже не пискнули.
– Я её когда привязывал, она с сена спрыгнула, в пятницу-то. А сегодня с сена и достала его, косткой был.
– Кого достала? Шарлотка, да? – непонятно чему обрадовалась невесть откуда появившаяся в дверях доча младшенькая, поскрёбышек-воробышек их.
– Щеночка родила твоя Шарлотка, - ответила Антонина как на в чем ни бывало.
– Да?! Ой, а можно его посмотреть?
– Ты что, рано ещё! Потом. Нельзя сейчас. Насмотришься ещё, надоест.
– А ты, пап, говорил, что он уже костку ел, да? Значит, уже большой. А почему мамка не показывает, говорит – маленький?
– Кто говорил? Я? Не, доченька, ты не расслышала – это я мамке говорил: «Давай… назовем его Косткой».
– Щенка? – сморщилась Алёнка. – Нe, так не надо, плохо так. Собачек никто не называет костками. Надо как-нибудь по-другому, красиво!
– Давай тогда Пришельцем назовем.
– Как?!
– Пришелец. А что?
– Так тоже никто не называет. Ни у кого ни одного Пришельца нет.
– О! Ни у кого такого красивого щеночка не было, потому и не называли. А у Воробьёвых есть! Давай – Пришельцем…
– Давай!
– Не выдумывайте! Назовите обычно, собачье имя дайте, – сказала свое слово мать. – А ты вечно: меня Антонидой oбoзвaл, дочь родyю – Алёкмой какой-то, борова прошлый год Ландышем назвал, щенка вот теперь – Пришельцем хочешь. От большого ума что ль? Сам не от мира сего! Себя назови Кукух.
– А что – «себя», – смеялся Мишка. – Меня ж тоже родили и не спросили: назвали, как быка, – вот и ношу! И ничего – не жалуюсь. А ты за Антониду обижаешься. Давай тогда перепрозовём. Если я Кукух, ты Кукухой будешь. Идёт?
А сам дочери уже подмигивает:
– Ну что приуныла, речка ты моя таёжная! Как назовем с тобой – так и будет! Куда она денется, мать-то.
– Во-во! Вечно так: «куда она денется!» Марш за уроки!
А когда дочь ушла, супруги перешли опять на шепот. Тоня, качая головой, все не могла взять в толк:
– Как же тaк? Ведь тpoе ж суток! Это подумать только!
– Да не трое, – чуть громче отвечал муж.
– Нy, почти. Мороз-то какой был!
– А – вот! Вот!
– Придется оставить, раз уж так.
Этого Мишка только и ждал:
– Конечно, оставим, – встрепенулся он. На жизнь, значит! Долго жить будет! Пойду, в хлев перенесу, теплее там, пусть погреются...
Время шло. Пришелец вырос. Ладный пес вышел! Вот сегодня Борька пришел за шилом – валенки подшивать надумал, а он как выскочит из-под крыльца, ка-ак зарычит! Зверь! Гляди того сожрет! И не отстал ведь, пока Мишка ногой не топнул:
– И этот такой же ядовитый, как мать! Брысь под лавку! Лай на Клавку.
– Фу, Пришелец! Не тронь своих!..
     Так правильно ли мы живем на этом свете? Не правильно, нет! А почему - нет? Кто нас знает, почему?!