https://t.me/tropa1966
Предисловие от редактора
Дорогие друзья. Вашему вниманию предлагаются "Заметки до востребования" - тексты, написанные Юрием Устиновым в тюрьме. Тексты не вычитаны автором, а оригиналы, к великому нашему сожалению, находятся в руках человека, который неприкрыто высказывает свое негативное отношение к Юрию Михайловичу и ведет кампанию против Тропы. Соответственно, за редакцию этим человеком текстов ни Юра, ни я не можем нести никакой ответственности. К сожалению, имеют место смысловые ошибки. Мы с Юрой стараемся по возможности выборочно править тексты в телефонных разговорах с ним.
На данный момент, начиная с марта 2015 года, Юра находится в тюрьме по ложным обвинениям в его адрес, обвинениям тяжелым - педофилия. Мы, друзья Юрия Устинова, знакомые с ним много лет, как и всегда: безоговорочно верим Юре. Человек, посвятивший всю свою жизнь воспитанию детей, выпестовавший столько прекрасных ребят, спасший от детдомовского беспредела многих и многих. Человек, создавший уникальную социоприродную среду - Тропа, открывший первый социальный лицей для детей-спасателей; воспитывавший спасателей из тех же детей, которых спасал - от уличного криминала, от жестокости работников интернатов и детдомов. Человек, написавший десятки песен, уже вошедших в хрестоматии авторской песни. Человек, всегда готовый отдать жизнь за ребенка. Много лет, начиная с конца семидесятых годов, Юру преследуют власти: за инакомыслие, за нежелание принимать как должное ситуацию с сиротами в нашей стране, за борьбу с беспризорностью. В одной из своих песен Юра написал "бились душами босыми с бронированной пустыней...". Это - про него, это про его жизнь.
Юрий Михайлович Устинов выйдет на свободу 1 октября 2019 года. Благодаря изменениям в ст. 72 (по пересчету сроков в СИЗО), это почти на два года раньше изначального срока. И это уже победа. Но даже один оставшийся год Юре дастся нечеловеческими усилиями. На 73м году жизни Юрий Устинов имеет такой "букет" заболеваний, который и здоровому организму не выдюжить. Кто-то молится за Юру, не имея возможности помочь иначе, кто-то помогает и делом, и деньгами, и словом. Всем вам низкий поклон от нас, команды друзей Юрия Устинова.
Я очень надеюсь, что рукописи вернутся к их создателю, и что в ближайшем будущем мы издадим книгу произведений Юрия Михайловича.
Пока что идет работа над полной версией "Рондо для Коряжки" и другими произведениями Юрия Устинова.
Мы рады, что вы - с нами. Спасибо.
Злата
(8-985-113-18-30)
goldklu4@gmail.com
Опубликовано 5 января 2016 года. Отрывок первый
В середине восьмидесятых Советский Детский фонд позвал меня помочь в создании первого в СССР городка приемных семей Рязанской области возле Сасово. На месте будущего городка было поле, архитектурный проект еще только создавался, а всей затеей руководил Федор Иванович Брагин, 50-летний немецкий мальчик-сирота, усыновленный во время войны солдатом Иваном Брагиным.
Наш автобус остановился у края поля, все высыпали наружу после утомительной дороги, и я оказался рядом с Маргаритой Тереховой, известной актрисой, снявшейся тогда в фильме Андрея Тарковского "Зеркало". Улыбаясь, мы поздоровались, завязалась беседа, так мы с ней познакомились.
Брагин сразу пригласил меня стать в его городке директором педагогики. Я согласился, поскольку подрабатывал тогда на радиостанции "Юность", то в церковной мастерской. Я стал рассказывать Маргарите про педагогику сотрудничества, она отшучивалась какими-то любовным историями про актеров.Через месяц-другой я наконец выполнил данное ей обещание и пошел в гости в ее московскую квартиру. Неустроенность ее быта меня глубоко поразила, мне было очень жалко, что такая замечательная актриса живет в таком неуюте. Мне для близости с человеком нужен уют – рукотворный или созданный природой. Чай из засаленного стакана - тоже не слава богу, и я вскоре откланялся, слушая заверения в ее уважении к моим педагогическим талантам. Маргарита тогда выступала одним из спонсоров фондовского проекта.
А тем временем в Демушкино, главное место будущего городка, съезжались будущие сотрудники, привлеченные восторженными рассказами пусковой группы. Я не знал тогда, что в распоряжение Брагина, по роковому стечению обстоятельств, приехали и Лишины – дети тех самых Лишиных, которые в 1972 году начинали травлю Устинова. Оказывается, узнав, что их начальником будет Устинов, они тут же выдали себя и предъявили Брагину ультиматум – или они, или я . Я в это время набирал детей в приемные семьи, искал совместимых по всей стране. Помню, в Нижнем Тагиле, в двух больших детдомах, стоящих рядом, меня поразила массовое "раскачивание" детей. Кто работал с депривированными – знают, что это такое. Они раскачивались не по двое-пятеро, как везде, а все - без исключения.
Все Лишины всей мощью обрушились на Брагина. Вернувшись, я не нашел в нем доброго и интересного собеседника. Он был сух и насторожен, однако с работы меня не уволил. Тем временем страна ловила маньяка Чикатилло. С подачи Лишиных "органы" стали присматривать и за мной, в том числе и в моих командировках. Не знаю, что было бы со мной – нескольких человек расстреляли по подозрению, но вскоре поймали настоящего маньяка и слежка за мной прекратилась.
С Маргаритой в то время мы виделись редко. В основном беседовали по телефону. Маргарита снова звала меня в гости и развлекала рассказами про "голубых", которые мерещились ей везде, даже на съемках фильма про трех мушкетеров. Я пропускал мимо ушей всю эту чушь, но ехать в гости не хотел.
Проект Брагина зачах, Федор Иванович сам угрюмо копал канавы на месте будущего первого дома. Дом все-таки построили, помог директор совхоза Саджая. Я набрал одну приемную семью и они поселились в этом единственном доме. Брагин уехал на родину своих предков, сказав, что музей Макаренко находится не в России, а в Германии, а меня с совдетфонд пригласил строить под Туапсе здание уже по моему проекту.
В середине лета 91-го приезжали на тропу и поднялись на лагеря два странных человека, мужчина и женщина. Женщину звали Верой, в руках у нее был очень длинный микрофон и была она корреспонденткой радио "Маяк". Мужчина носил на себе большой кофр с фото-причиндалами, ступал мягко, звали его Александр, а фамилия у него была двойная – Тягны-Рядно. Разумеется, был фотограф.
Вера в первый же день спросила у пришедшей с прокладки тропы бригады: "И кому нужен этот ваш мартышкин труд?". Ребята слегка опешили, но Вера устойчиво целилась микрофоном в каждого по очереди, и бригада заговорила. Каждый отряд вызывал у Веры едкую усмешку.
Александр бродил, ползал по лагерю, прицеливаясь объективом. Я заметил, что он ищет кадры, на которых передний план состоит из грязного, еще не помытого котелка, закопченной миски, бывалых заслуженных носков, висящих на веревке после стирки.
Вера много расспрашивала, все ее вопросы были под стать первому. Потом, много позже я узнал, что эту пару прислала на тропу Маргарита Терехова и что Александр Тягны-Рядно отказался отдавать в печать отснятые материалы. Это был поступок, который я ценю по сей день.
Тем же летом 91 Маргарита приехала на Тропу и привезла своего сына Сашу. Лица его я не запомнил, было ему лет 10-12. Пять или шесть лагерей стояло тогда на Тропе, связанных телефонной связью. Маргариту с Сашей я определил на один из средних лагерей, там было уже обжито, все черновые работы проведены. Сам я жил на верхнем лагере, и вскоре Маргарита спросилась ко мне наверх, говорила, что ей интересно там, где нахожусь я. Возражений у меня не было и, вскоре, оставив сына на среднем лагере, Терехова поднялась к нам на хребет. Сашу я больше никогда не видел.
Рите поставили отдельную палатку и старались во всем ей помогать. Через день-два она сказала, что каждый день после ужина она будет репетировать спектакль с детьми у костра. Это было что-то из классики, не помню что. Я удивился, но она была непреклонна в том, что культура должна проникать во все поры общества и подниматься ради него на любую высоту.
Усталые после рабочего дня, ребята засыпали на вечерних репетициях и разучивании ролей. Маргарита сердилась, но пойти посмотреть, чем занимаются эти дети днем - отказывалась. Я побаивался, что она захочет поднять на верхний Сашу - там нечем было занять новичка, но она ни разу не вспомнила о нём.
Каждый день, когда детская бригада уходила на работу, я выдерживал атаки одинокой женщины, к тому же актрисы. Это очень непростая оборона, ведь главное – не обидеть. Моя тогдашняя подруга ждала меня на базу, как рыбачка у моря, а я "держал оборону".
Почему-то на меня всегда плохо действовали пластиковые искусственные части тела, я чувствовал себя как в детстве при первом посещении Кунсткамеры в Ленинграде.
Потом грянул мощный ливень, внизу смыло села и поселки, погибло сотни людей. У нас на Тропе на "Верхнем" промок репчатый лук, на Базовом унесло корыто с носками. Других потерь не было. Маргарита с Сашей успели до ливня спуститься в город и уехать. Терехову перед отъездом поймала одна из туапсинских газет и раскрутила на интервью. Маргарита рассказала, какой Устинов хороший и почему в России не умрет офицерство, если все будут работать с детьми, как Устинов. Это было ее последнее положительное выступление о Топе.
После аварии на шоссе, где погибли шестеро наших ребят, газеты запестрели заголовками типа "Монстр на Тропе", "Обучаю в позе "кучера", "Обаятелен и опасен". Атаку открыл Николай Фохт в еженедельнике "Собеседник". Статью ему заказала Терехова. Сама она чуть ли не каждый день стала выступать по телевидению, радио с отчаянными страданиями как "педофилу-шизофренику" всю жизнь разрешают работать с детьми.
Вскоре после больницы я добрался к Ролану Быкову, нашему другу и мудрому советчику.
- Ты хочешь работать или всю жизнь сражаться с этими бл...? – спросил с напором Ролан Антонович.
- Работать.
- Так вот иди и работай!
Позже он рассказал мне, как происходил его разговор с Тереховой:
- Объясни, милочка, что это ты делаешь? – спросил у нее Ролан.
- Я там у них была и все видела, - горячо ответила Маргарита.
- И что же ты видела, милочка?
- Я была у них на верхнем лагере, где Устинов, и видела все!
- Ну скажи же, что ты видела?
- Ролан Антонович… я все видела!
- Что ты видела, говори!
- У них там… ноги грязные
- А ты, милочка, взяла бы и помыла, - мягко сказал Быков. И вдруг взорвался.
- Сниматься, с-а, не будешь!!! – грохнул кулаком по столу Ролан.
Терехова больше не снималась в большом кино. Ушла торпеда – сказал Ролан Быков. Так Устинов стал личным врагом актрисы, а позже с ее подачи – средоточием мирового зла, тайным развратником, мистически действующим на своих жертв и на всех честных людей планеты.
После аварии мы, оставшиеся с этим, лежали по больницам, а гнездо для сбора средств для помощи нам организовал московский бард и художник Антон Яржомбек с женой Тамарой Лаврентьевой. Это были подставные люди, давшие возможность Лишиным обрабатывать почти всех наших друзей. В той же куче стервятников обосновалась и Терехова. Сын Сашка уже стал обиженным мною ребенком, а я, оказалось, обладал дьявольской силой в обработке людей, в том числе и с помощью "специально написанных" для этого песен.
Именно эту версию взял из Москвы Скоробогатченко для своей спецопераций против Тропы, именно она сейчас завершается приговором суда. Многие спрашивают про Усатиковых, я считаю, что они - всего лишь пешки в этой игре, а Усатиковым-отцом движет вовсе не благородная ненависть, а всего лишь страх ответственности за суицидальную попытку сына. Виновным во всем должен был стать не он, а кто-то другой, вот я и отдуваюсь.
Отсутствие оправдательных приговоров в России называется неотвратимостью наказания. Ты будешь неотвратимо наказан, независимо от того, совершал ты преступление или нет.
(2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 июня 2016 года. Отрывок второй
...Вы смотрите на Ребёнка с сожалением, он ещё недочеловек, инвалидный взрослый, достойный только своей микрорезервации в виде детской площадки. Люди – это взрослые, дети – ещё не люди, вы сочувствуете этим "болванкам", "заготовкам", "полуфабрикатам". Животная любовь соседствует с перманентным раздражением – Ребёнок всё время старается идти поперёк вас, а должен идти вдоль и только согласно вашим представлениям о нём.Он мужественно терпит ваши бесконечные окрики и одёргивания, вам кажется, что "с него – как с гуся вода", и вы становитесь всё жёстче, нимало не пытаясь понять, что Ребёнок – просто другое существо.
Он вас любит и хочет стать вами, почему же вы не хотите стать им – чтобы быть с ним? Вы растеряли и уничтожили Ребёнка в себе?
Остановили бы собой это наследуемое детоубийство, мне стыдно за вас перед детьми.
Инвалидизация Детства, неприятие его самоценности, взрослый шовинизм ведут к невосполнимым потерям, которые по вам же и ударяют. То, что по вам не ударяет, вам вовсе не интересно, правда?
Вот, пусть вам будет интересно, я уж постараюсь. Считайте, что дети послали к вам своего лазутчика, одинаково хорошо говорящего на обоих языках – детском и взрослом.
Почти во всём вами движет страх. Двигатель Ребёнка – любознательность, любопытство. То есть Любовь. Вами и в любви движет страх, Ребёнок и в страхе спасается любовью. Поучитесь у Ребёнка, и жить вам станет лучше, жить вам станет веселее.
Одно из самых чудесных свойств Ребёнка – незнание. Это и есть его главная свобода – свобода от известного. Чем Рёбёнок младше, тем больше он не знает, это и есть его свобода. Здесь ключ к изменению мира к лучшему, вы ведь хотите иногда изменить мир к лучшему? Вы ведь хотите иногда, чтобы следующее поколение было чуть лучше, чем предыдущее? Земной Ребёнок формирует себя как человека, живущего по земным законам, он уже не может быть кремниевой жизнью на планете Крендибоб или Солярис (поклон Станиславу Лему, в том числе за "Сумму технологий", за "Сказки роботов" и "Звёздные дневники Ийона Тихого").
Ребёнок приносит себя в жертву тому месту, тому устройству жизни, а в нашем случае и тому обществу, где оказалась в командировке в тело его душа. Человек, побыв некоторое время "царём природы", успел продиктовать ей свои законы и указы, потом выскочил из царских палат, но ничего не понял, им привычно двигал страх. Испоганив свою прекрасную планету, сделав из неё служанку, этот мародёр и развратник продолжает делать детей, себе подобных, иногда заботясь об их сытости, но почти никогда о том, как им не растерять совершенство, которым они обладают с рождения и которое окружающие воспринимают как ущербность – "ты прям как ребёнок".
Оскорбление непониманием – первая обида, которая наносится Ребёнку. Общество почти никогда не видит в нём надежду, попытку, перспективу. Максимум заботы – создать такую "методику", которая мигом подгоняет Ребёнка под понятия взрослых, делает его взрослым – скучным и запуганным существом, одиноким в созданной им человеческой пустыне.
Взрослые, вы создали человеческую пустыню и начинили её оружием и страхом, вы оставили Ребёнку одну привилегию – стать похожим на вас. Он это должен, он всё время вам что-то должен. Он выполняет этот свой долг, взамен вы кормите, обуваете и одеваете его, и иногда покупаете ему соски-пустышки, подсовывая игрушки. Вы искренне уверены, что Ребёнок примитивен, но на самом деле он гораздо сложнее вас. В практиках обучения вы сделали из него диктофон, – он должен качественно записать в память и точно воспроизвести… Что? Как правило, то, что вряд ли ему пригодится. "Послушный" в вашем понимании равно"хороший". Ой ли? Рабовладельцы вы. Диктаторы. Вечно противостоите вы Ребёнку в его попытках быть самим собой, сохранить себя среди других. Других, понимаете?
В практиках воспитания вы сделали из него раба, выполняя требование "иначе будешь бит".
Приходит время, когда Ребёнок накопил достаточно представлений о мире, в который он готов жить. Он готов стать одним из вас. Он готов убить в себе Вечного Ребёнка (поклон Алану Милну), убить Бога, чтобы стать членом общества. Но и тут вы находите "трудности переходного возраста" и ваш кнут опять растёт быстрее, чем ваш пряник. И очень часто у вас для ребёнка ничего, кроме кнута и пряника, нет. Так кто же примитивен?
Ах, вы отдали ему свою родительскую или общественную любовь? Почему же вы не предупредили, что любите в долг и этот долг нужно будет вернуть? Ребёнок хоть узнал бы, что любовь бывает в долг. Сам бы он никогда не догадался – он любит вас беззаветно и так же будет любить своих детей, ваших внуков, если не очень помешаете. Или вы уже хорошо научили его любить взаймы? Тогда Любовь – это категория хитрости, больше ничего. На ваше правое полушарие села муха. Она всегда знает, куда садиться – она садистка в этом смысле. Вы боитесь лоботомии? Почему же вы делаете её вашим детям, да ещё называете это "воспитанием"? Неужто, чтобы создать мир взрослого, нужно всего лишь разрушить мир Ребёнка? Нет, я не буду писать взрослого с большой буквы и не буду выстраивать текст "как положено". Это Ребёнок, выживший во мне, говорит с вами.
Папа и Мама, произвести на свет Ребёнка – ваша цель. Так когда же, когда он перестаёт быть вашей целью, а вы перестаёте быть его средством? В какой момент вы изменяете ему? А плата государства за рождение детей аморальна, это и есть настоящий разврат. Это вид проституции, вполне узаконенный, он – гордость государства, а надо бы стыдиться платить за Любовь.
Потом вы будете стараться сдать Ребёнка в камеру хранения, которой чаще всего оказывается детсад, ясли… Тамошние педагоги думают, что чем младше Ребёнок, тем ближе он к животному, и строят свою работу по законам животноводства. Но ещё хуже бывает вмешательство в такой "воспитательный процесс" неких специалистов, которые знают "как надо". Взрослую пустоту они вселяют в Ребёнка с любого возраста, предполагая, что Ребёнок – всего лишь недоразвитый взрослый.
... Бог играет во вселенную и в нашу с вами жизнь, но Игра эта пишется с самой большой буквы.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 июня 2016 года. Отрывок третий
Почему же так гонят Тропу? Что страшно "им" в самоопределении, самоорганизации, самостоянии?
Тропа — иная версия содержания, значения и развития человечества, социума, поэтому она встречает столь ожесточённое сопротивление.
В тропяной версии люди теряют власть над людьми, назначенные и самосозданные авторитеты гибнут; манипуляция человеком невозможна, ибо сразу видна, легко распознаётся и проверяется; неприкосновенность личной собственности не обсуждается, а общее достояние принадлежит каждому не в силу овладения этим достоянием, а в силу ответственности человека.
Нет "большинства", нет голосования, нет тупого подчинения, нет разряда "так положено" и т.д.
Принимая тропяную версию, вы теряете административную власть — весь разряд чиновников исчезает. Вы теряете порядок, в котором "все как один", а каждый один должен быть "как все", теряете возможность делать из людей стадо и руководить им.
На Тропе не работает никакая пропаганда — над ней будут смеяться. На Тропе нет "лохов" — никому не придёт в голову обманывать другого, ибо это неприлично и непродуктивно.
На Тропе можно делать работу или не делать её, но невозможно делать вид, что ты делаешь работу.
Уходит в небытие вся философия противостояния, ей на смену — взаимодействие и взаимопонимание. У Тропы нет ни внешних, ни внутренних врагов, их поиски обречены на провал. Дружный смех — значит, этому человечеству не понадобится ни НКВД, ни ЦРУ, да и вообще, львиная доля спецслужб будет искать себе другое занятие, более гуманистическое и продуктивное.
Преступность из разряда пороков переходит в разряд заболеваний — и тюрьмы, со всем аппаратом репрессий, становятся не нужны, им на смену приходит психотерапия. Не так уж трудно, например, сделать за пару недель из клептомана — коллекционера, это одно и тоже, и вернуть его в социум собирать свои коллекции и жить в дружбе с социальным психологом.
Человечество нужно лечить, никакое закручивание гаек к излечению не приводит, а безмозглое действие рождает только безмозглое противодействие. Выйти из заколдованных кругов помогут дети, каждый из них — надежда Человечества.
А ХХ век показал, что меняться нужно в принципе: в ХХ веке человечество заглянуло в себя — и ужаснулось. Или — продолжать самоуничтожаться?
Интенсивность изменений напоминает мне машинно-тракторные станции (МТС) середины 50-х годов: вроде всё есть, но ничего нет, потому, что ничто не работает…
На Тропе ни к чему соглядатайство, нeзачем подслушивать и подсматривать, жизнь "под ковром" прекращается, не нужны ни сексоты, ни стукачи, ни доносчики. Всё открыто.
… Так кому же страшна Тропа?
Думаю, что я внятно наметил множественные ответы на этот вопрос.
Прошу заметить, что Тропа — не макет или "действующая модель", а реальное маленькое человечество, прожившее 40 лет в лесах и горах и умершее насильственной, а не естественной смертью...
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 июня 2016 года. Отрывок четвертый
При развязывании узлов с некоторыми случается мелкая истерика, фон для неё должен состояться мгновенно и являть собой ожидательное спокойствие. Ни осуждения, ни поощрения - как при нечаянном пуке. На время истерики останавливается время и мелкий срыв в общий зачёт не идёт. А уж если у человека хватает самоиронии для того, чтобы в эти секунды пародировать себя и смеяться над собой, то это не истерика вовсе, а нормальный выхлоп при форсаже. Гримасы и междометия становятся игрой, а переход в игру в таких случаях — нормальная победа над собой.
Так формируется характер. Поскольку оценочные отношения мы никуда не денем, старайтесь помогать развязывальщику своей реакцией, точной и естественной. Тот, кто умеет сосредоточенно развязывать узлы, вряд ли убьет человека в аффекте через 20 лет или перепутает ручки управления в самолёте.
Но есть люди, которые будут развязывать узел четырьмя пальцами, отведя мизинец в сторону. С ними будьте особенно осторожны. Мизинец — это сердце. Да, это у них защитная реакция, но она бывает катастрофически тотальна.
Жизнь состоит из развязывания чужих узлов и случайных захлестов на верёвке жизни и завязывания своих. И, если ты не один живёшь в этом мире, любой другой человек должен легко развязывать твои узлы для себя.
Вечный кусочек репшнура, завязанный вместо пояска на шортах, — признак Тропы. Вязание узлов, кроме простой и сложной проникающей символики — прекрасная психотерапия, как, впрочем, и всё остальное.
Верёвка никогда не должна мочалиться на своих концах. Она или заплавлена или особым образом замаркирована. Стиляга — прекрасное русское слово, обозначающее приверженность стилю. Прочтёшь стиль — прочтёшь всё. Узел, например, не должен быть кривым, со сбитым рисунком — он будет плохо держать. Нормальный узел всегда красив и полностью выполняет свою функцию. "Красота есть высшая целесообразность" (М. Анчаров).
В свой настоящий стиль невозможно войти волевым усилием, он — данность, но его можно формировать внутри данности и переформировывать.
Стиль есть и у государства, и бывает он непригляден.
Переформирование стиля (изменение форм и соотношений внутри данности) — не последняя задача для педагогики. Стоит обратить внимание на общинную культуру предков, когда фамилии Ивановых, Петровых, Сидоровых внятно поясняли не только ЧЕЙ ты, но и КАКОЙ ты.
Никакой, но с внешним управлением — их много нынче.
Но — начнём с узлов. Или с приготовления пищи. Или с укладки крышака. Или с владения языком. Или с подбора себе одежды. С окапывания палатки. С чего угодно, на самом деле. Со взаимоотношений с игрушками — вот что важно.
Но не с походки. Такое начало пахнет печалью. Принуждение ничего не формирует.
Потёмкинские деревни личности — тоже не выход, они временны, на один проезд мимо них царицы-совести. Но личность хочет быть постоянным процессом, а не витриной на предъявителя. Каждая личность — она именная.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 30 июня 2016 года. Отрывок пятый
Дня через четыре, когда густонаселённый Базовый лагерь уже был слегка обжит, начинался отбор состава на Верхний, передовой лагерь. Отбор делала сама группа посредством тех простых и всем понятных методик, которые оставил нам в социологии Морено. Составлялся "кубический" вертикально-горизонтальный список всех участников.
Все собирались вечером в костровом круге, и каждый по очереди отвечал на вопрос:"Назови трёх (иногда больше-меньше) своих товарищей, с которыми ты пошёл бы ставить Верхний лагерь". Взрослые, руководители в этот список не включались, их оценивали и продвигали дети с помощью других "подарков Морено" — социограмм, но об этом позже.
Простой подсчёт показывал состав следующего лагеря. Влияние взрослого "руководства" на результат практически сводилось к нулю.
Был и другой метод подсчёта, дававший результат с учётом степени референтности отобранного (самоотобранного) состава. Сколько раз ты был назван другими — столько баллов в этом случае начинал стоить твой голос для кого-то. Метод подсчёта выбирала сама группа, но чаще всего обходились первым вариантом, оставляя второй любопытным взрослым, которые хотели как можно больше знать о группе того, чего она сама о себе не знает.
Взрослое руководство вообще сводилось к советничеству и обеспечению безопасности там и тогда, где и когда группе не хватало опыта для обеспечения безопасности в силу особенностей возраста.
Абсолютное руководство всеми и каждым наступало только при экстремальной, опасной ситуации. В этом случае приказы и их выполнение обсуждались только после того, как экстремальная ситуация миновала, и всё вернулось в обычное русло самостояния, самоопределения, самоуправления.
Любые попытки вновь прибывших ретивых взрослых ощутить себя начальниками детей считались недопустимыми, неприемлемыми и сразу пресекались.
Социограммы ориентировали и помогали понять ситуации и смыслы не только при отборе состава, но и во многих других случаях.
Выборы ответственных фигур детского самоуправления происходили тоже не совсем обычным путём. Постепенно, но быстро отдавая детям все бразды самоуправления, мы старались, чтобы они поняли, что быть, например, командиром группы — не почётная должность, а высокая ответственность, скорость и верность принятия решений, выдержка и корректность, и т.д.. Когда группа начинала это понимать, можно было собраться в круг и спросить: "Кто возьмётся быть командиром группы?" Желающих всегда было немного, все напряжённо думали, примеряя себя на множество ситуаций, которые придётся решать самостоятельно и отвечать потом за принятые решения и поданные команды перед всеми.
Тот, кто, волнуясь, называл себя на должность командира (или другую), должен был ответить на все вопросы, которые задаст ему группа, выслушать критику и напутствия, а если хоть один человек был против — командира не утверждали.
Когда группа научалась жить в параметрах самоуправления, командир переставал быть выборным (самовыборным) и становился сменным, командовали все по очереди. Тому, кто не очень умел командовать, помогала быть командиром вся группа. Она всегда делала это очень охотно, корректно и тактично, я не помню исключений.
Надо сказать, что "все", как правило, очень хорошо относились к "каждому" и никогда не строили из себя "подавляющее большинство".
Тропяное правило "Один — не меньше, чем все, все — не больше, чем один" действовало безотказно и выполнялось всеми и каждым с искренним удовольствием, на радость витавшему над ними альтруистическому духу Владимира Ивановича Эфроимсона. Природосообразность доброты была явной и не требовала специальных морально-волевых и нравственных усилий. Мы явно все получали удовольствие от естественности нашей жизни. Становиться и быть самим собой в такой атмосфере было нетрудно.
Верхние лагеря, а потом и Базовый, требовали от каждого чуть большую толику самоотречения — на них было трудно. Но это самоотречение никогда и никем не декларировалось, оно тоже было естественным и тоже приносило радость.
Чрезвычайным Происшествием считалось проявление агрессии в любом её виде. Такие случаи группа терпеливо и спокойно разбирала вечером у костра, днём никаких разборов не проводилось.
Система наказаний существовала в виде предписанных ограничений на работу и / или самообслуживание. Отношение к наказываемому всегда оставалось корректным и добрым, дежурные втихаря вылавливали ему лучшие куски в супе. Напоминать ему о проступке и/или о том, что он наказан, считалось недопустимым.
Я сознательно употребляю слово "считалось", так как допустимым было всё, кроме нанесения вреда другому существу. Другой уклад жизни лишал бы всех нас свободы.
Найти грань между допустимым и неприемлемым удавалось за счёт рефлексии и ауторефлексии группы, непрерывно отбирающей, отторгающей, сохраняющей, оценивающей своим состоянием и поведением новые, непрерывно возникающие признаки и свойства.
Наказанием в группе было отлучением от труда. На час, на день, на несколько дней. От общего труда, от каких-то его видов, или от самообслуживания тоже.
К "разгруженному" (так назывался наказанный) относились с большим сочувствием, никогда ничем не усугубляя его положения и состояния. Незаметно ему доставались лучшие куски, лучшая накидка от дождя, лучшая кепка от солнца. Ему бежали рассказать свежие смешные истории, ему приносили горсточку первых ягод ежевики.
Других наказаний на Тропе не было.
Я не ставлю в этих записках задачу отбиваться от всякого бреда типа "лагерей для посвящённых" и прочей ахинеи, просто рассказываю как было. Если вы скажете, что компас позволяет кораблю ориентироваться и ложиться на курс – вы будете правы. Но утверждать, что компас ведёт корабль, вы не станете, это не так. Любой взрослый, назначенный или призванный детской группой быть её блоком навигации, не руководит этой группой в решениях и выборе пути, он только обозначает ей возможные последствия каждого выбора. Тем более, он не является начальником группы, начальником детей.
Вечная для России милитаризация сознания рождает в нём исключительно модели подчинения силе или авторитету, а если внешних признаков слепого подчинения не обнаруживает, то ищет их в категориях хитрости. Их нет, взрослый и детский мир вместе движутся по вместе выбранной дороге, сотрудничая и симпатизируя друг другу. Взрослый компетентен в сфере своего знания, а ребёнок – в сфере своих чувств. Здесь можно и задуматься: если чувства суть Высшее знание, то из чего состоит жизнь человека – из приобретений или потерь?
Обратиться к взрослому можно всегда, он обязательно выслушает и ответит, выскажет свои суждения. Если же он чего-то не знает, например – есть ли в кремниевой жизни начальники и подчинённые, или где можно увидеть фашизм на растительном уровне, он честно скажет: "не знаю".
Он всегда честен с тобой, у тебя с ним не может торговых отношений на тему "ты – мне, я – тебе".
Отсутствие подавляющего Большого Социума вкупе с природной компонентой делала нашу бытность первозданной, где многое, вплоть до культурологии, могло родиться и рождалось заново. Закон онтогенеза сверкал гранями своих спиралей имени Менделя и Дубинина внутри нашей жизни, рождая смутные догадки о долгом путешествии некоего народа по пустыни, но главные открытия были ещё впереди. Среди них — осознание полной беззащитности любого человечества. В том числе и тропяного, где социальные лифты приводились в движение заботой человека о природе, о сохранении её в каждом и во всех без изъятий и без искажений. Если каждый человек — единственный, то никакого большинства не бывает и быть не может, а есть желание быть вместе, оставаясь единственными. Ключ к этому сообществу всё тот же — ансамблевое бытие, где у каждого своя роль, согласно его природе, а вместе — ансамблевая импровизация посреди спонтанности бытия и сознания во имя природы, то есть [сил], которые из почвы и солнечных лучей дарят нам прекрасный цветок бытия.
Когда нет бумаги и карандаша для социограммы, можно сделать ещё проще.
Выбираете с помощью случайности любого из группы, просите его найти себе товарища, которому он доверяет в работе. Как только такая двойка состоялась, начинается важный этап выбора этой двойкой третьего. Двое могут вести любые переговоры с возможным третьим, но с момента, когда его назвали, рабочая тройка существует. Следующим поиском она превращается в четвёрку, это уже две двойки, где каждый ищет третьего. Найти Третьего — важнейшее ключевое действие (Я. Голосовкер "закон не исключённого третьего", "Логика античного мифа").
Самодостаточность группы начинается с количества 12 человек, это 4 тройки или давно известная всем "дюжина", которая всё сдюжит.
В группе больше 12 человек всем "дополнительным" уже легко потеряться, не состояться, не иметь значения.
Итак, "строить — строИть" и "дюжина". Самоотбор в группе без бумажки. Группа больше 15 становится рыхлой, распадается, расползается, разбивается на фракции.
При нахождении третьего, каждый в тройке становится Третьим, и занимается разрешением противоречий между двумя другими, качественный контакт между ними становится для него ценным. Такая тройка сознательно берёт на себя и хорошо выполняет сложные работы, решает трудные задачи. Она "встроена", она представляет из себя "строение".
Не надо [неразборчиво] детей, изображая из себя начальников и царей. Когда будет надо — дети сами позовут вас, а если никогда не зовут — подите от них вон. Вы не начальники детей, вы – самозванцы, надоедливые и навязчивые.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 2 июля 2016 года. Отрывок шестой
Медуза ловко и крепко схватила меня за ухо. Я дёрнулся, ухо затрещало и я затих в ожидании. В недрах чинно гуляющего парами коридора неслись за мной Серёжка Мельников и Сеня Пашковский.
– Атас!! – закричал я им.
Медуза в ответ стала поднимать меня за ухо в воздух. Я был лёгким первоклассником, хоть и длинным, а она - крупной директрисой.
Быть просто поднятым за ухо – не страшно. Но если тебе его во время подъёма ещё и выкручивают – это больно.
– Я не з-знаю, кто такой атас-с-с, – оглушительно зашипела Медуза, поднимая меня всё выше. – Я з-знаю, кто такой Атос-с-с!!
От голоса Медузы мы все ёжились. Он проникал внутрь через затылок и так больно окутывал позвоночник, что ноги подгибались, а подбородок и плечи складывались внутрь.
Как-то я на несколько секунд опоздал на урок, дверь уже закрыли, и я был оставлен в коридоре для индивидуального продолжения перемены. Подошёл к окну. Все подоконники были заставлены горшками с геранью. Я попробовал листок и мне понравилось. Минут за 20 я съел всю кондиционную герань на всех окнах. И вдруг подумал: а если к Медузе поведут?! Эта мысль была тяжёлым ударом. Я никогда в жизни больше не ел герани.
Страшна была не Медуза, а её голос.
Слова известного произведения, гласящие "слушай, дурень, перестань есть хозяйскую герань" навсегда звучат для меня голосом Медузы.
Она выходила охотиться на нас каждую перемену и оказывалась в самых неожиданных местах. Несёшься торпедой, втыкаешься в Марию Павловну, убегаешь от неё, а она всё колышется и колышется от твоего прикосновения, потому и названа была Медузой.
И всё кричит, кричит, кричит
– А Ленин на переменах никогда не бегал!! – кричит она нам. И лицо её серьёзно, очень серьёзно. Советская власть не щадит врагов и хулиганов.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 июля 2016 года. Отрывок седьмой
Рысь,
Они навязывают своё мнение потому, что не могут представить, что человек может иметь своё мнение и никому его не навязывать. "Все, как один, делай как я", – это ещё полбеды. "Все, как один, делай как я сказал!" – вот беда. Лица на них нет, это, как правило, – то самое звериное мурло, которое любит править, властвовать, размазывая людей тонким слоем по месту их пребывания. Болезнь по имени властность тяжела, продолжительна и плохо лечится гомеопатией.Различая в окружающем мире только то, что содержат в себе самих, такие люди не приемлют лекарств, ибо никаких из них в себе не содержат. Всё их имя – кто кого сборет. Вся их игра – беги – кусай. Тот, кто не подчиняется им, должен быть сломан, а если это не помогает – убит.
Иногда по своему образу и подобию они хотят сделать страну, в которой живут, а то и весь мир.
Исторический период сосуществования с ними слишком долог и трагичен. Он нерентабелен для вселенской жизни, его надо пересмотреть. Всё просто, когда на Земле нет Новых, они ещё не пришли. Просто и когда нет старых – они уже ушли. Трудно когда есть и те, и другие.
Рысь, это не конфликт цивилизаций, это "переходный возраст" человечества, его возрастная особенность, движение от зверя к человеку не происходит у всех одновременно и равномерно.
Берегите Новых, – сказал я вам на самой первой нашей встрече. На них нет спроса в современном мире, ощерившемся пушками и ракетами. Новые гибнут не оказывая сопротивления, их мир не знает властвования и насилия. Ты имеешь в виду именно это, когда говоришь о конфликте цивилизаций? Но здесь нет конфликта, обыкновенное убийство. Это старые в состоянии конфликта, их мотив – преобладание. Новые не знают конфликтов, они просто живут. Односторонний конфликт конфликтом не называется и не является.
Мы рождаемся снова и снова, и всё реже надеваем синие береты. Они крушат нас, но мы рождаемся снова. Властители относятся к нам враждебно: мы не хотим ни на кого нападать и плохо понимаем суть власти. Наше общество горизонтально, наше большинство не бывает подавляющим.
В России рождается очень много Новых, поэтому старые в панике. Они очень боятся потерять власть, как англичане в Индии.
Надо потерпеть, ребята. Лямки поддёрнем короче, дыхание мирное, каждый – своим темпом, все вместе – темпом самого медленного. На привале стащим у него часть груза. Незаметно, чтобы не обидеть.
Ход нормальный, Тропа. Путь от зверя к человеку – это подъём.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 июля 2016 года. Отрывок восьмой
Запреты на Тропе – на одиночное хождение и самостоятельное пользование лекарствами. Специальный блок для оказания первой помощи – не в счёт, им пользуются все, кто имеет допуск. Имеет допуск тот, кто обучен и сдал зачёт. Зачёт сдали все.
Относительный запрет есть на употребление внутрь незнакомых ягод, плодов, трав. Грибы тщательно перебираются и ни один из них не может быть использован в пищу без санкции руководителя. Сомнительные, "похожие на" – выбрасываются.
Использовать взрослого как справочник по каждому поводу – неприлично. Поэтому чаще всего ты получишь ответ: "Думай". Иногда, если объявлен "день без вопросов" или "день трёх вопросов", у взрослых вообще ничего невозможно спросить до семи вечера, а то и до отбоя. Да и вообще, взросляк иногда кажется непредсказуемыми зверями: просыпаешься утром, а они все куда-то смылись на три дня, как написано в записке. Ничего от них на это время не остаётся кроме телефона, но не будешь же по каждому поводу крутить ручку вызова. И в записке от этих зверей сказано: "в случае крайней необходимости". Дежурный командир знает, что в таких случаях самая важная забота – безопасность каждого в каждый миг и уже потом – обеспечение жизнедеятельности, вода, дрова, продукты, посуда, аптечка. Рабочую бригаду на участок с инструментом. Сообщиться по верёвочному сопряжению – что есть – с Базовым и плюс заказать манку, она кончается. Докопать вторую слонопотамку (мусорную яму) и много ещё всякого. А взросляк сидит где-то, пьёт компот и строит из себя бригаду быстрого реагирования. Не на что им будет реагировать. У нас всё будет в порядке и без них. Экспериментаторы фиговы. Можете вообще уйти. Хотя нет, вообще – не надо.
Так определяется место каждого взрослого в команде, в группе. Появляется осознанное чувство его необходимости и/или желанности. Как правило, это те сегменты, где нужен опыт. Жизненный, профессиональный, сегментарный. Мёртвая скука вообщеобразовательной школы во многом состоит из того, что взрослый в ней обязателен и имеет назначенную власть. Это вызывает естественный протест, на фоне которого никакие знания не лезут, от процесса обучения тихо или громко тошнит, а отмена урока вызывает радость. Даже если он отменён по поводу смерти учительницы, я это видел.
Быть знающим и иметь знания – разные вещи. Тот, кто хочет быть, не обязательно будет иметь и наоборот. Быть или иметь, – вот вопрос.
В обычной своей комфортной обстановке быть не обязательно, можно иметь и казаться.
В горах невозможно не быть.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 28 июля 2016 года. Отрывок девятый
Первый секретарь Туапсинского ГК КПСС товарищ Гробовец в середине 70х объявил нас политическими врагами номер один. Потому, что каждый ребёнок Тропы закрывал собой ствол здорового дерева, незаконно приготовленного к незаконной рубке.
Гробовец не додумался объявить нас тоталитарной сектой, это сделал в только что наступивших 90х московский бард и церковный активист Антон Яржомбек, выступив на большой конференции РПЦ с докладом "Тропа У-ва — тоталитарная секта".
Гробовцов и яржомбеков на нашем пути было немало. Нынче они у власти, плутократия под охраной ГКЧП — их стихия, скоробогатченки всех калибров и мастей — их охрана.
Огромные, величественные грушевые леса в верховьях Небуга уже не вернуть. Распаханы трелёвочными тракторами лона древних посёлков с их очаговыми камнями и близкими родниками. Мутная жижа стекает в реку Небуг и красит когда-то хрустальный Л-образный водопад в коричневый илистый цвет. Этот водопад мелькает в фильме Вячеслава Орехова "Тропа", над водопадом в стороне стоял лагерь, где жили с нами все приехавшие киношники. Там, в основном, и снят фильм. Там же у костра я ворчал на звукооператора за то, что он, привыкший работать в производственных помещениях, цехах и на полевых станах, всё время резко снижал чувствительность микрофона, который начинал чуять только громкие выкрики, а всю палитру звуков горного леса и гомон группы пускал по боку.
Мы оборудовали напротив нашего лагеря и чуть выше его удобную площадку для съёмки длиннофокусными объективами, но оператор фильма всё равно бегал с широкоугольной камерой, не замечать это было трудно — он привык снимать киножурнал "Новости дня".
Орехова вдруг прихватило высокое давление, он стал терять сознание, и мы вызвали спасателей, наших знакомых выросших ребят, которые быстро доставили Славу в больницу в Туапсе. Через два дня мы сидели у костра после обеда. В ручье что-то копошилось и гремело камнями.
— Выдра, — сказал Тишка.
Из ручья вылез мокрый Слава Орехов, режиссёр-документалист и сказал, чуть заикаясь:
— Не-е, ребята. Я уже без вас не могу.
Он сбежал из больницы, съёмки продолжились.
До города было двадцать семь километров, дорог в верховьях Небуга не было.
— Б… б… без вас как-то не так, — сказал Орехов, сохнущий у костра, и эта фраза запомнилась, осела вместе с её трудным "б" в лексиконе Тропы, передаваясь из поколения в поколение. Время поколения на Тропе - 3–4 года.
В 90-м приезжали телевизионщики из передачи "До 16-ти и старше", снимали дома, потом приехали ещё раз — уже в экспедицию, но до верхних лагерей не добрались, ограничились съёмками на Базовом.
Передача оказалась довольно точной по интонации. Мне рассказывали, как на следующее утро на ТВ прозвучал "звонок сверху" и авторам передачи сильно попало, а саму передачу велено было стереть и никогда больше не показывать. Так и сделали, но неизвестный молодой лаборант в студии снял себе VHS–копию понравившейся передачи. Благодаря ему можно смотреть – что показало про нас в 90-м году ЦТ.
В передаче были использованы и кадры Ореховского фильма "Тропа" (ЦСДФ, 1988).
Грызловы, гробовцы и яржомбеки на время притихли и взяли реванш только в 91-м, когда мы разбились на отвилке майкопского шоссе.
Родители погибших ребят писали во все инстанции, что в память о погибших членах пусковой группы и самых юных специалистов по восстановлению личности сверстников надо обязательно продолжить.
Но - 91й год. Ушёл в небытие СССР, а с ним и Советский Детский фонд им. В. И. Ленина, который финансировал строительство ЦВИРЛ. Южный Базовый растащили для домашнего хозяйства многочисленные умельцы из окрестных сёл; наш КАМАЗ, выдержавший падение с 10 метров в камни и оставшийся на ходу, угодил в семейный подряд к Ире П(…), а мне, лежачему, сообщили, что Тропа опять собралась, и все спрашивают – какого июня заброска. Это было немыслимо, но реально происходило. Нужно было принимать решение, но оказалось, что его за меня уже приняли. Я мог только или подчиниться, или бросить всё и всех и уйти.
— Поеду на Грушинский, – сказал я Тропе. – Кто хочет, — присоединяйтесь.
Присоединилось человек тридцать. Пришлось мне прервать на 17й день голодовку, которую объявил с требованиями опровержений и извинений перед нами в СМИ.
На Грушинском поставились посредине, на поляне и никак не огораживались. Все могли спокойно гулять через нас, утаскивать любого в кусты или к себе и расспрашивать, как мы живём.
Через три дня возле наших палаток и выше их громоздилась гора консервов — все знали, что мы опять едем делать тропу, дядя Саша Дулов вытащил меня на какой-то помост, перед которым было много людей, и я впервые после долгого молчания спел песенку. Она была про Золотого Мотылька.
Консервы на Тропе быстро съели, но Ролан Быков переслал нам много больших банок с соевым концентратом — подарок швейцарского правительства больницам и тюрьмам, и мы готовили из этой муки обеды, пекли хлеб, а сами банки были густо использованы при строительстве под осевой линией хребта бревенчатого "Приюта Шести". В автокатастрофе погибли шестеро ребят — будущих специалистов ЦВИРЛа.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 24 августа 2016 года. Отрывок 10
Магистральные тропы зарастают редко. Они проходимы даже в обезлюдевших в 90-е годы горах, когда все сели за рули, и мигом поумнели, а умный в гору не пойдёт. "Ведь Эльбрус и с самолёта видно здорово". Преодоление рельефа, как и преодоление себя, уходит в прошлое, становится историей, но ненадолго. Горы, со всем врубившемся в них скоростроем, остаются не пройденными и манят людей "взобраться".
Отвилки и протропки, ведущие к магистралкам, зарастают, они уже плохо угадываются в перепаханном трелёвочными тракторами биоценозе, но и у них есть свои поклонники, как у узкоколеек. У-у...
Нельзя сделать участок тропы, даже длинный, если она никуда не выводит. Нельзя поманить путника чистым спуском на боковой хребет, если он не выведет вниз, к воде, к "гидре", – тропе, бегущей по террасам речных путей. Сопряжения новой тропы с теми, из которых она выходит и в которые впадает, выполняются в последнюю очередь. Это несколько десятков метров, которые в конце работ делает вся группа, а не только рабочая бригада. Но, пока тропа не готова – её не видно.
Один мой приятель приехал на Тропу со своей группой, и они проложили несколько замечательных длинных проходов, которые ни с чем не сопрягались. Я чесал репу. Причиной было желание их жить и работать автономно, как делать тропу – они поняли за пять минут и стоило немалых трудов тропяным бригадам приводить эти проходы в первозданное состояние.
Были наши последователи, которые в одной из областей России тоже устроили экспедицию, но делание тропы заменили не расчистку и оборудование родников. Вычищенные и обихоженные родники начинали гнить, погибали и поверх появилось ещё одно экологическое движение, которое восстанавливало родники после их благоустроителей.
Механическое, калькированное использование чужого опыта никуда не ведёт, опыт всегда должен быть своим. А то ведь можно предположить, посмотрев на работу хирургов, что человека достаточно разрезать и зашить чтобы он поправился. Но и рождённых летать не надо заставлять ползать в процессе обучения.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 13 сентября 2016 года. Отрывок 11
Ещё один вход в Со-Стояние на Тропе назывался "Упражнение Первое. Растяните уголки рта на ширину плеч".
Король Ромуальд Шишнадцатый, Заготовитель (Ромка из новосибирского детдома) очень это упражнение любил и проделывал его индивидуально несколько раз на протяжении дня.
Свой высокий титул он получил когда в россыпях собранных им немыслимых вещей мы вдруг обнаружили гранату-лимонку, которая осталась с войны в какой-то скальной щели. Я сразу дал "Стоп!" и "Замри!" и , взяв лимонку в ладонь, пошёл куда глаза глядят.Глаза глядели на пологую седловину хребта, где в глубоком поноре лимонка нашла своё успокоение, а её бывший хозяин, как только я вернулся и вернул всем движение, обрёл свой королевский титул.
Ромка заготавливал всё, везде и всегда. Во время дождей он собирал куда-то воду, в россыпях камней отбирал то, что называл "образцами", а на море, когда закончили маршрут, набивал в рюкзак мокрую водоросль цистозиру, – "потому, что она пахнет йодом". Его безвременно оставленные "курки" с немыслимыми коллекциями "всего" отмечали наш путь. Ромке неважно было иметь, ему было важно собирать. Классификация находок была у него странной: "улыбное", "спокойное", "красивое" и тому подобное. Собранное он никому не отдавал, но и не хранил для себя.
Как раз при нём на Тропе впервые появились наши однопроводные полевые телефоны и он полностью отдался новому увлечению, коллекционируя только "связн;е". К "связному" у него относилась и свечка со спичками – "чтобы зачистить лак с провода", и пачка сухарей – "кто пойдёт скручивать обрыв", и пузырёк йода, и всё прочее, что могло пригодиться связи и связистам в их многотрудных заботах.
Одним из первых профессиональных тропяных связистов стал Гек – ординарный пацан из Широкой Балки, поднявшийся ныне до спасателя высшей категории международного класса и ставший участником сложнейших поисково-спасательных операций.
Гек был лёгким, отлично лазил по деревьям, поднимал без всяких зацепок по стволам любой сложности "нитку связи" – тонкий медный лакированный провод, на десятки километров связывавший в единое целое наши лагеря. Когда связь вдруг пропадала, Гек грузил в рюкзак контрольный контур с нехитрым инструментом, выбирал сам пару помощников из добровольцев и уходил вдоль линии, преодолевая в поисках обрыва все сложности непроторённого горного пути.
Мы с Геком оба были Собаками и хорошо понимали друг друга без слов. Мы были настоящими Собаками, а не мелкими пёсиками бытия, у которых декоративно всё – от внешности до образа мыслей и содержания жизни. Роднёй нашей в собачьем мире были ездовые собаки, пастухи, крупные вольные псы Побережья. К кошкам и кошкообразным относились иронически.
У Собак есть свой рай, я рассказал о нём Геку много позже, когда у него случилась большая беда, да и я сам находился почти в такой же. Это была песенка "Мы поберегу пошли...". Песенка – мелочь на любом фоне, но я сказал ему в ней то, что хотел тогда сказать.
Декоративный мир комнатных собачек раньше называли "мещанством". Проспект Мира в Москве был всего лишь Первой Мещанской улицей. Я ещё помню характерные старые деревянные дома того района, каждый из которых старался быть значительнее других чисто декоративным способом.
Дух мещанства великолепно передан в советском фильме "Женитьба Бальзаминова", где органична была музыка Бориса Чайковского и гениально играл Георгий Вицин, навечно сосланный истеблишментом в шутовские роли.
Большие Собаки смотрели на маленькие миры, чуть повернув голову и подняв одно ухо. Эти миры были непостижимы, но священного трепета не вызывали. Кунсткамера городского бытия могла ещё и не то показать, но такого тихого и безысходного удивления от социальной недоразвитости я больше не знал.
Ромуальд Шишнадцатый, Заготовитель был неимоверно маленького роста, но содержание человека определяется по внешним параметрам только на боксёрском ринге. Для человека важнее нравственное противостояние в командных видах спорта, чем любое единоборство. Длинному складному Геку и колобку Ромке никогда не пришло бы в голову соревноваться на тему "кто кого сборет". Когда есть общее дело, нет времени и мыслей на противостояние внутри своего сообщества. Вокруг лагерей громоздился Грачёв Венец, при давнем землетрясении Главный хребет распался здесь на пять отдельно стоящих вершин, и проходимой осевой линии хребта просто не существовало. Мы провели её сложными пространственными зигзагами и сделали по ним тропу, соединившую две разорванные части хребта. Девять километров "по лучу" обернулись пятнадцатью на местности, это было лучше, чем погибшие в поисках выхода путники и заблудившиеся группы.
Растянуть уголки рта на ширину плеч, находясь среди непроходимого месива склонов, расщелин, разломов было вполне важно.
И посмотреть друг на друга.
Тропяной лагерь, где бы он не стоял, всегда хорошо закреплён и защищён.
Улыбайтесь, господа!
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 14 сентября 2016 года. Отрывок 12
Существенные существительные существ.
Тропа, которая с маленькой буквы, тоже – существо. Сеть троп – их сообщество.
Мы начинали с тобой с магистральных хребтовых троп, посмотрим на остальные.
Отходящая вбок от магистралки тропа – отвилок, а идучи по ней обратно, она будет слиянием. Если отвилок выводит на другую магистральную тропу, то он уже связка. Развязка – перекрестие двух троп. Если их больше и место стыка обозначено каким-то смыслом, то они – узел. Смыслом может быть древний поселок, приметный ключ, оборонительные укрепления, место торговли (обмена) и др.
Особые отвилки ведут к священным местам, будь то молитвенная скала или святой источник. Ответственная тропа, давняя "старуха" или "черкеска" не будет мотать тебя своим пилообразным профилем, бесконечным изменением угла подъема/спуска. Изматывающие тропы мы называли "поскакушками". Ответственная же тропа может серпантинить, вилять вправо-влево сколько угодно, но никогда ее профиль не будет гулять вверх-вниз. Такая тропа чаще всего случайна и вела, максимум, к необъятной туше убитого животного, мясо которого уже давно закончилось. Или к локальному месторождению нужной глины, но посуду давно слепили, прожили с ней жизнь и разбили на собственных похоронах, поселок давно умер и его "поскакушки" вряд ли нам пригодятся. Фруктарники давно одичали и стали просто грушевыми лесами. Эвкалиптообразные, стройные грушевые стволы тянутся к солнцу, пьют подземные ключи, являя собой лакомый кусок для торговцев ценной древесиной. Впрочем, их осталось мало, их свели к концу 90х годов, заодно разрушив и сеть грунтовых вод – капилляры и артерии Земли.
"Гидра" – тропа, ведущая вдоль водной артерии, – чаще всего является террасной тропой. Она использует речные террасы, чтобы уйти вдоль реки как можно выше или ниже. Гидра богата бродами, которые не пройдешь в паводок, после ливня. На террасных тропах, составляющих гидру между бродами, много съедобных подарков и других чудес. Останавливая группу на террасе для привала, найди звериный водопой, он заметен, и никогда не становись выше него – звери будут уважать тебя и никто из них не станет гадить в переносном и прямом смысле, отрекаясь от контакта с тобой и группой и гордо помечая свою непреступную суверенную территорию. Консервные банки перед выбросом в выкопанную мусорку обжигай в костре подольше. Не только потому, что огонь сожжет все предпосылки для возникновения трупного яда, но и для того, чтобы братья наши, копаясь в мусорке, не поранились жестью. Мусорные ямы – место контакта с ними, место, где они опознают возможности симбиоза, когда уже убедились, что мы не опасны и даже учтивы: не ведем себя как тупые животные, воображающие, что только они существуют на свете.
Звериные тропы иногда настолько внятны и логичны, что напоминают человеческие. Выдают их сущность близлежащие, близ растущие и поваленные через тропу стволы и стволики – человек такой ствол переступит, перелезет, но не будет настойчиво проделывать лаз под ним.
В альпике, где деревья отступили вниз карабкающимся криволесьем, много пастбищных троп. Их нагуляли те, кто передвигался по одной высоте, пощипывая альпийскую траву и жмурясь на альпийское солнце. По такой тропе, отчетливой и внятной, можно упилить куда угодно, обойти несколько раз отдельно стоящую вершину и вернуться на то же место. Если в альпике туман, что нередко, следи за тем, на какой экспозиции находишься. Она легко определяется по растительности и, если экспозиция сместилась, а солнца не видно – доставай компас. Никаких джипиэсок и прочей беспомощной дряни мы не застали, у нас были звезды, солнце и компас. Цветы подсказывали погоду и время суток, капля росы, как штормглас, объявляла каким будет день, а отсвет закатных облаков – какой будет ночь, куда оттягивать усиления ветровых креплений палаток.
Нигде так точно и емко не показан туман, как у Норштейна и Козлова в мультфильме "Ежик в тумане". Это – гениальный, провидческий, абсолютный, чрезвычайный фильм, где во всём есть всё, где на краю материального дотягиваешься до иного и любознательно трогаешь это иное, надёжно стоя ногами в Норштейновском тумане. Наедине с собой и со всем миром, ответственный за тех, кто идет за тобой, ты переживаешь неповторимое посвящение – становишься идущим в тумане, а то и ведущим в нём. Безграничная ответственность влечет за собой огромную свободу и – самое время подружиться со своим подсознанием, а там и Бог в помощь.
Ответственная тропа всегда куда-нибудь ведет. Поскакушки – вряд ли. Берегись поскакушек, которые все время меняют угол подъема и обманывают видимостью короткого пути. Плавный, мудрый серпантин "черкесок" и караванных аробных путей, это жизнь, а не отвилок к быстрой выгоде, на который нас занесло. Отдохнем немного, изменим путь, Россия.
"Хребтовые тропы в тумане.
Девятая ночь без огня.
И сломанный компас в кармане
Еще бесполезней меня…".
Ёжик Васильевич Суворов разглядел и расслышал философию Тропы.
Спасибо, Ежик Васильевич В тумане.
Помню удивленное твое детское лицо, когда ты впервые знакомился родственником – колючим каштановым ёжиком, предохраняющим плоды от диких свиней.
Такой "эдьюкейшн" хорошо запоминается.
Пришел – учуял – разглядел.
Замечательна японская философия Тропы, посмотри. Сам подход замечателен. Во главе его- забота о внутреннем мире Человека Идущего. О взаимодействии миров, Об их сотрудничестве. Там ничего нет об их противостоянии.
Те, кто пойдет в тумане за тобой – ничего тебе не объявят. Не пропусти момент, когда кто-то пристроится за тобой. Учись водить, пока ты один.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 23 мая 2017 года. Отрывок 13
"Я был батальонный разведчик,
А он – писаришка штабной…".
(Охрименко)
Мечта любой плутократии – зайти в каждый дом и дать каждому по голове, а лучше – всем одновременно. С этой задачей успешно справляется телевизор. Но и в нём заметно, что самый большой страх вызывает […] не массовый протест, а нравственное противостояние. То есть, декабристы и, что важно, их жены. Для детей декабристов радушно распахнуты ворота детских домов и интернатов, где бытие по законам криминального сообщества сделает из них социально и политически безвредный человеческий фарш, который плутократы при каждом выгодном случае именуют народом.
Он и вправду – народ, но успешно ли для страны когда народ – фарш?
С ужасом смотрел десятилетиями, как гибнет в "таёжном тупике" семейство Лыковых, обреченное вкушать плоды ворвавшейся к ним "цивилизации".
С ужасом слушаю сообщения о том, что всё новые малонаселенные пустоты страны покрывает телевизионный сигнал.
Разумное, доброе и вечное не надо сеять. Нужно просто дать ему вырасти.
Неволя – образованию не помеха. Я тут выучил два новых для меня ругательства на три буквы: "ТНТ" и "СТС". А также присутствовал при рождении новой профессии под названием пропагандон.
Невежество выгодно власти.
Но я узнаю все больше, даже из рекламы. Оказывается, тот, кто не стреляет из танка, – вообще не мужик. Мужик у нас вообще один, он с голым торсом летит со стерхами мыть сапоги в Индийском океане, где успеет выловить еще одну амфору с орнаментом народа Дэн.
Хата хавает всю эту телевизионную баланду так, что за ушами трещит, но друг на друга смотреть перестали, все пялятся в телевизор, где в одной новостной программе идет парад новейших танков и – тут же – сбор народных средств на операцию бедной девочке. На фоне таких сочетанных новостей даже придворные пресс-конференции и объятья с дистантным народом выглядят благотворительно.
;
Один молодой хряк, которому запретили есть заграничные кренделя, в знак протеста расчесал себе брюхо в кровь, чтобы его семья разорилась на лекарства для его лечения. Это были контрсанкции.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 23 мая 2017 года. Отрывок 14
Самоуправление группы возникает фрагментами на тех местах, где необходимо и возможно принимать мгновенные коллективные решения. Постепенно, но без опозданий, такие точки самоуправления плодятся, выстраиваются в меридианы, заполняют собой поля деятельности, превращая их в сферы ответственности. Ответственность без свободы принятия решений таковой не является. В каких-то точках можно притормаживать, оставляя на время игру в скрытое руководство, после чего пародия на марионеточную самостоятельность будет лучшим смеховым лекарством от боязни ошибки. Страх ошибки часто хуже, чем сама возможная ошибка. Переселение внешнего контролера внутрь человека, где этот контролер обретает черты совести – занятие увлекательное, праздничное. Детская мечта об оживлении игрушек сбывается сполна, и смешной ослик, которому ты вчера переставлял его резиновые ноги, сегодня идет сам, идет рядом с тобой, вы делаете общее дело, а поддержка интонацией и взглядом ему обеспечена – он чудесно ожил, стал личностью, равным тебе другом и всё это происходит естественно, по его инициативе и его стараниями. Он ничем тебе не обязан и никогда ничего тебе не будет должен за обретенную свободу и ответственность. То, что он сделал это вместе с тобой, ничуть не умаляет его победы. Радуйся вместе с ним за него и за себя. То, что вас соединяет в радости, есть основа коллективного принятия/утверждения решений, основа не одинокого не вынужденного выбора в координатах совместно принятых ценностей.
Любой Третий соединит вас и объяснит вас друг другу. Ты, как Третий, соединишь Ослика с Четвертым и объяснишь, обозначишь их друг другу. Вчетвером вас уже двенадцать, а это – дюжина, которая сдюжит. Осталось собраться до физической дюжины, которая сдюжит всё.
Когда (все) связи внутри группы активированы и оптимизированы, вступает в права бессловесная самоорганизация, а когда какой-нибудь Большой Третий снимет противоречия между "человек" и "природа", объяснив их друг другу, группа приобретет черты социоприродного организма, способного самостоятельно разрешать противоречия между собой и чем (кем) угодно.
Одинокому Эго, закатившемуся на этот ковер, будет неуютно, оно будет озадачено отсутствием противостояния, защищаясь по инерции от мнимых угроз и опасностей. Вскоре ему, удивленному, придется принимать свои внутренние решения относительно бытия и одиночества; почти всегда это решения – в пользу СП-организма, в пользу общности, которая дает опору и поддержку в обретении себя – настоящего, а не запуганного с детства колючим миром. Быть собой среди других, ставших собой, легче, чем строить и оборонять свою индивидуальную крепость.
Подросток, который по своим возрастным особенностям начинает искать сообщество, должен попадать в самоорганизованное на гуманистических ценностях сообщество сверстников, на множество таких сообществ, из которых его проводит только инициация и изменение параметров бытия в пользу половозрелого существования. При этом, надо понимать, что взлетая сердцем и головой к взрослой жизни, он оттолкнется ногами от сообщества, в котором вырос и повзрослел, отшвырнет его в сторону как короткие штанишки, из которых вырос. Сообществу будет больно, горько и оно задумается – как сделать выход во взрослую жизнь безболезненным для тех, от кого ты отталкиваешься ногами. Кто-то вспомнит, что "люди забыли обряды" и будет прав в выборе поискового пути. Обряды, обычаи, уклад, – здесь нужно искать не травматичность возрастных переходов.
В любом случае, сообщество и каждый его член посылает множество сигналов о состояниях, событиях и проблемах. Чувствовать и читать сигналы – это номинально, естественно, необходимо. Взаимочтение сигналов – часть содержательной интересной жизни, условие развития и сохранения сообщества и каждого в нём.
Подавать ложные сигналы никто не может, они мгновенно распознаются как фальшь и становятся знаками другого порядка – знаками попытки скрыть истину, манипулировать. На фоне всегда искренней Природы такие попытки смотрятся особенно нелепо и смешно. Являясь частью природы, сообщество обречены на искренность и верность.
Природа не может притворяться. Если вода в реке потемнела – значит в верховьях непогода.
Или боковой приток разворотил трелевочный трактор. Антропогенные факторы не заставляют природу врать. Они просто ранят, уничтожают её. В том числе и человеческую природу. Можно было бы сказать, что путь трелевочного трактора политически целесообразен, но нет никакой другой целесообразности, кроме Природы. Борьба обособленного существа за ресурс с помощью революционных преобразований кончается там, где эта обособленность оказывается мнимой, где осознается единство Бога – Он жизнью Своей борется с энтропией, пустотой, хаосом, – именно это и есть высшая целесообразность, на мой взгляд.
Если бы каждый наш палец на руке или ноге имел своё самомнение и сам бы определял целесообразность для себя и других, противостоял бы любому другому, кроме себя, то мы бы вскоре сказали ему: "Уймись, глупенький. Не можешь понять организм, в котором пребываешь, – так хоть помолись ему. Или – на него. Как царь природы – ты смешон, а твой атеизм – нелеп".
Сообщество – орган Природы иного порядка, нежели одно обособленное существо. Рука – не сумма пальцев. Группа – не сумма людей, ее возможности неизмеримо больше. Ее обособленность так же мнима, как у одинокого существа. Ее рефлексии потрясают и вызывают восторг.
Самая большая группа людей называется человечеством.
Тропа, конечно, никогда не была политизированной. Были законы природы, из них вытекали законы людские. Но в августе 91го, когда мы упали, Тропа спешила к Белому дому, на его защиту, в Москву, да что говорить – эта защита уже происходила внутри нас, и для каждого было главным - как можно меньше жертв. Каждый был готов погибнуть, выручая другого.
Мне виделось, что без крови не обойдется. Где прольется она – было неведомо. Все ребята были сосредоточены, контактны, группа была в сборе как никогда раньше или потом. Меня тревожила вечная параллельность погоды в Москве и на Лагонаках, с которых мы никак, самым таинственным образом никак не могли выехать, хотя сменили колеса. "Слоник" будто отказывался брать самые простые подъемы и преодолевать вполне доступные ему препятствия, если они лежали на пути от плато Лагонаки, на выездах из него. В довершение из-за странного лекарства, принесенного мне еще внизу бродячими лекарями из Новомихайловки, я стал терять сознание, сидя справа в кабине. В одно из таких отключений все и произошло.
На цветных фотопленках, которые проявили много позже, я снова увидел черные вихри, крутящиеся вокруг нас, вокруг машины, возле последней ночевки в пастушьем балагане. Я думал, был уверен, что черные вихри мне привиделись, но они хорошо были видны на фотокадрах, иногда закрывая полнеба.
Может, не три человека погибли в Москве у Белого дома, а больше? Это были мы? Я не знаю. Оказалось, что никто никаких лекарей с бутылкой горького лекарства ко мне не отправлял. Знаю только, что сейчас у власти – ГКЧП.
Сорок безаварийных лет экспедиции "Тропа" и гибель шестерых вне экспедиции, переезда.
Тропа всегда была защищена серебряно-золотистым куполом. Он был чуть лучше виден на закате солнца и особенно на восходе. Сквозь него проступали звезды, под ним за сорок лет было три аппендицита с хорошим исходом, четыре ожога (все – киселём), двенадцать поносов и мелкие ссадины и ушибы. О защитном куполе – отдельный разговор, о диалоге с ним – тем более. Я даже не знаю, можно ли об этом вообще.
Голова в порядке, недавно прошел психиатрическую экспертизу, вменяем, метафизическая интоксикация – в норме.
Тропа защищена и сейчас, но на ней мало людей, она ждет в других формах.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 2 июня 2017 года. Отрывок 15
Детовод (педагог) – не учитель. Когда-то он был рабом, заставлявшим ученика делать уроки и выполнять режим дня и вообще всяческий режим.
Педагогика, если танцевать от слова, это – ремесло, она является искусством только в той части, где мастер действует искусно в поле своего ремесла и всячески украшает его.
Учитель научит искать и находить доказательство теоремы, педагог заставит выучить известное и правильно воспроизвести. Мне кажется, что в этой терминологии должна быть ясность – кто кем называется, какой он и для чего существует. Кто такой "воспитатель", например? Повторенье – мать ученья? Учитель существует чтобы открывать что-то вместе с учеником, учить его внутренним путям открытий, а не для того, чтобы заучивать и механически повторять открытое другими. Была какая-то школа, где ученики сами трудились за Пифагора, доказывая его теорему. Господи, сохрани тех, кто устроил эту школу, кто обрек учеников на самостоятельные мыслительные процессы, сделав из них опасных для государства диссидентов. Никто, кроме учителя, инакомыслием заразить не может, но учителем может быть каждый. Каждый, кто способен, разумеется. "Делай как Пифагор", или "делай как я" – для этого нужно не мыслить, а запоминать и подчиняться. Вам это что-нибудь напоминает?
Для девчонок важно движение от сомнения к несомненности. Потом расскажу, если успею. Это важно – разнонаправленные векторы в гендерном вопросе, их союзы и конфликты, разность восприятия мира, где обе составляющие важны для ребенка, их ребенка, их будущего ребенка.
Догорает костер кругового разбора, спеты песни, сказаны все нужные слова, пора спать.
– Лагерь на ночь, - говоришь тихонько. Зажигают "летучую мышь", керосиновый фонарь с перекрестием прутков – зажимов на тонком стекле, ставят его на треногу возле штабной палатки, он будет гореть до утра. Керосина в нём хватит ровно на самую длинную ночь.
Проверяются растяжки, укрытия для продуктов, грузовая и продуктовая палатка, меняют аптечную воду на свежую – мало ли что ночью, закрепляются полиэтиленовые накидки на палатках, если того требует погода. Кто-то сладко зевает, говорим тихо, как всегда, точнее – просто спокойно. Все знают свои места, в ботинках широко распускаются шнурки, достаются стельки, несколько человек ходят по дну ручья, по вороху мелких камешков – моют ноги. Вульгарное дилетантство? А почему же тогда всё получалось и был результат? Признанный, не придуманный мной. Перечитал (с трудом :) последний абзац. Слова "Все знают свои места" звучат двусмысленно. "Место!" – кричит человек собаке и она покорно удаляется на свою подстилку в прихожей. Не об этом же речь. Но, понимаю, что каждый читает текст так, как ему доступно, вкладывает свои коннотации и интонации. И ассоциации. Я пишу своё от себя, но ты читаешь моё от себя. В результате ты читаешь себя в моем тексте. Читаешь ли ты в нем меня – вот вопрос. Надо бы сосредоточенно глянуть – как настоящие писатели доносят читающему именно свой текст. Но писателем быть давно не хочу, это не моё. Мне всегда интересен объект описания, но не процесс и не рассуждения на тему "что автор хотел сказать этим словом". Не понял – растопи печку этими моими бумажками и читай другое или смотри телевизор. Зрителей и слушателей много, читателей мало. В конце концов, это – записки, заметки, а не текст книги какой-то. Есть, видимо, более внятные, есть менее. В менее внятных больше информации и она точнее. Чем ближе подбираешься к сути, тем труднее искать слова.
Ладно, едем дальше.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 2 июня 2017 года. Отрывок 16
В 80х годах по улицам Ульяновска с грохотом проносилась четырехколесная повозка, на которой сидела куча местных третьеклассников. Это было экологическое движение "снизу", называвшее себя "летучие обезьяны". Никто их не организовывал грохотать по улице "за зеленые деревья" или "за чистую воду". Продолжалось это удивительное явление недели три, после чего демонстрантов приручила симпатичная тетя из местных экологов. Так началось чем-то похожее на Тропу симбирское движение "Родники".
В нас есть всё, а в детях – еще больше. Дайте им возможность – они сами себя позитивно организуют и вас пригласят в помощь себе, своему сообществу. Вы станете работать "взрослым" при детском сообществе и, возможно, найдете себя. И Королю Матиушу, и Повелителю мух следовало нанять взрослого с его опытом и возможностями, всё продолжалось бы по-другому. И, возможно, никогда бы не закончилось. Одно из самых ценных качеств Детства – отсутствие отягощающего опыта. Организуем свою взрослую стоянку над пропастью во ржи или во лжи, возникая только в миг опасности и давая детям развивать человечество, а не только сохранять его среди страхов смерти или увечья.
Взрослые не могут хорошо организовать детей, они их (детей) не понимают. Можно сколько угодно сажать вожатых и начальников лагерей, дети не станут гибнуть меньше – они лишены возможности ответственного самостояния, подкрепленного взрослой предусмотрительностью. Ответственное поведение базируется на свободе принятия решений, а не на свободе инструкций и запретов. Мнение правителей о том, что нужно регламентировать всё и будет всем счастье – глубоко ошибочно, преступно ошибочно. Люди достойны большего, чем такой рудимент рабовладельческого (оно же – рабское) сознания.
Лозунг "Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи" враз лишил людей ума, чести и совести. Верните их людям, пусть живут в каждом, а не в ЦК КПСС.
Поверхностно-потребительское отношение государства к народу никакую страну не украсит. Даже если она отменно оснащена танками и ракетами.
Фальшивый альфа-самец на экране телевизора уже не смешон. Он отвратителен. Чем дольше он будет ехать с голым торсом купать красного коня, тем труднее будет выбраться из ямы. Дать бы каждому Шарикову по мягкому месту, чтобы они все раз и навсегда отстали. Страна поднимется сама – из детей.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 2 июня 2017 года. Отрывок 17
Доктор Лиза.
Елизавета Глинка. Она пыталась мне помочь.
В первый-второй год из обыденной жизни ходишь на Тропу. На третий год с Тропы ходишь в обыденную жизнь. В среднем – это так. Обыденная жизнь становится частью Тропы и ты применяешь в ней то, что применяешь на Тропе.
Если группу, закончившую к сентябрю Тропу, поместить вместе и минимально обеспечить, тропяная жизнь продолжится в ней. Так возник Лицей, состоящий из трех уровней участия в нём, Лицей "Школа спасателей".
Возможности непрерывной группы очень высоки, в прямом открытом контакте с детской средой города она становится и центром притяжения о объектом подражания для множества дезориентированных детей, находящихся в поисках своего сообщества, но брошенных взрослыми на произвол охлократии и господствующих в ней животных инстинктов.
Потрясающе интересно смотреть, как в интернатах, спецшколах, в других детских заведениях, получающих визуальную информацию о группе, резонансно возникают сначала подражательные процессы, копирующие символику группы, её эстетику и стилистику, а после наступают и более глубокие перемены, когда резонансно самосозданная группа (микрогруппа) на поверку в реальном контакте оказывается дружественной, основанной на множестве тех же моральных и нравственных опор, что и основная, исходная тропяная группа.
Так работал "Орлёнок" до 1967 года, размножая по огромной стране коммунарские клубы, отряды и форпосты. Так устроена и индукция жизни, посылающая везде все новые носители, образующие круги общения, мышления и действия.
Массовыми резонансными явлениями в социальной среде очень были обеспокоены власти в СССР, сменившие персонал "Орлёнка" за одну ночь. Тоталитарная власть всегда очень боится не управляемых ею, не подконтрольных ей процессов, даже если они суперприродны, естественны и неизбежны. Тут сам додумаешь – почему.
Родовая травма под названием "бороться с" преследует власть, заставляет её бороться с любым явлением и опасаться сотрудничества с ним. Впрочем, вариант сотрудничества с социоприродными процессами даже не рассматриваются, очередная кампания по "борьбе с" давит и выжигает всё, что не понятно или не полностью предсказуемо.
"Стояли звери около двери. В них стреляли, они умирали".
"Бабушка осенью зарезала гусей, чтобы они зимой не простудились".
Я не знаю, что думали сибирские реки о повороте их вод в азиатские пустыни. Я не знаю, что думает Гольфстрим о себе и о других течениях. Я могу предполагать, что множество людей и человеческих кругов могут не осознавать себя участниками какого-то единого процесса, их незнание и непонимание не обязательно только результат постоянного насилия власти и/или отсутствия информационных полей, информационной среды, годной для самоопознания каких-то движений. Я знаю только, что косность, тупость экстенсивных силовых подходов к решению проблем должны уступить место вдумчивому и деятельному сотрудничеству с природой. И с человеческой природой.
Если за 16-20 лет до большой войны природа начинает производить на свет больше мальчиков, – значит она что-то знает. Бороться с природой, в том числе, с социальной, – глупость. Нужно сотрудничество с ней. "Человек – царь природы" – сущий суицид человечества – по глупости.
Определив культуру как главный фактор наследования человеческого, как основную связку, формирующую человечество, некоторые власти сознательно пошли на замену настоящего, подлинного на попсу и погремушки, на облегчение и раскрашивание, на перепевы и пересъемки культурного наследия "в лёгком стиле". Общность людей страшит их, им везде чудятся цветные революции и оппозиции, страхи потерять власть выделывают с этими людьми всякие метаморфозы, за которыми человека уже не разглядеть по простой причине: его нет.
Такая власть не понимает природы самой Природы и речь о сообразности ей просто не встаёт. В их понимании природные процессы пугающе спонтанны, а значит – неподконтрольны, а значит – враждебны власти. А уж если власть называет себя Родиной – совсем каюк. Культуру такой "родины" будут творить внуки ее гимнописцев, выстраивая всех по кальке своих привязанностей, убеждений и представлений.
Вы можете изменить жизнь пчел, и они прославят вашу власть своим новым танцем. Но у вас не будет мёда.
Вы можете изъять всех трутней и расстрелять, или посадить в отдельную зону, но у вас не будет мёда.
Вы можете истребить все белые кровяные тельца, поскольку даже великий Чапаев воевал с белыми, но у вас не будет… У вас уже просто ничего не будет.
Кто положит таким глупостям конец, тот обустроит Россию и усовершенствует мир. Полагать, что всё можно решить подкупом и/или насилием – ошибка. А вопрос "быть или казаться" решают для себя не только отдельные люди, но и целые страны.
Тащить и не пущать что бы кабы чего не вышло – порочная, несообразная модель государственного устройства, никак себя не оправдавшая ни в эпизодах, ни в разных эпохах, никак вообще. При ней на смену одному бардаку просто воцаряется другой бардак. Терпеливо и спокойно нужно образовывать человека, нацию, государство.
;
"Кто был ничем, тот станет всем", – только это пока сбылось. Ну и как живется под властью подавляющего ничтожества? Какая очередная завиральная идея правит умами? Национальный надгосударственный союз? Новая империя? Уничтожение "пидорасов"?
Когда у тебя есть ум – тебе не нужна власть. Когда у тебя есть власть – тебе не нужен ум. Никак они не встретятся. Муравьям предпишут возводить муравейники в форме памятников князю Владимиру, лошади будут ржать о свободе быть запряженным, а птицы выткут в небе своими телами священные имена.
При бестолковой власти совершенно некогда жить, не говоря уж о воспитании детей. Унификация граждан начинается с роддома, иногда – с яслей, повторяющих самые мрачные каверны "домов малютки", где на твой крик никто не подойдет, а если и подойдет, то чтобы сделать тебе больно и опять уйти. Детские садики уже иногда обращаются к личности ребенка, к его интеллекту, но к личности усредненной и к интеллекту типовому, как блочная пятиэтажка. Разное в людях не интересует власть и не поддерживается ею. Интересует одинаковое, чтобы одним махом воздействовать на всех – так дешевле и надёжней. "Простой советский человек", которого никогда не было в природе, опять воцаряется на всех фронтах жизни, и сама она – фронты, побоища и страдания, а не область деятельности.
Состояние войны всех со всеми уничтожает человека, нацию, страну. А те, кто не воюет – мародеры или сумасшедшие. Или плохо воспитались, давай, перевоспитывай по схеме "не хочешь – заставим".
Грустно.
Люди идут к культуре, но им навстречу выскакивает татуированная вульгарная попса и пляшет, и поет, убеждая, что именно она – культура и искусство, что она – музыка, а не "музычка" и "музон", попса-пустышка закрепляет собой пути, ведущие к культуре, вот и готово озлобленное стадо, начиненное кулистиковскими страшилками, а что еще надо власти, которая с помощью этого стада сохраняет себя?
Нынешнее поколение выстрелит, как выстрелило в 37-м поколение беспризорников 20х. Из людей делают ничто, чтобы потом сделать его "всем".
Молот и серп.
Голод и смерть.
Сеяли-пахали,
Да не взошло стихами.
(1972)
;
Кстати, про пчёл и мёд.
Если "правильно" воспитывать пчелят, то выросшие из них пчелы не только не дадут мед, но и не будут знать, что он бывает. Цветов (природные ресурсы) полно, вроде и пчелы есть (электорат), но меда нет никак. Яд тоже есть, торгуем, продаем его в другие ульи, которым тоже нужно вооружение. Но яд – не мед, даже если яд засахарился. В этом основная проблема импортозамещения.
Неправильные пчёлы – компетенция Винни Пуха, но у него есть беда: он импортный. Да и Росинант наш назывался Коньком-Горбунком. Никто не заподозрил в нем и его всаднике однополую пару, а Санчо Панса и вовсе не имеет аналогов в русском фольклоре. Так что, со скрепами всё в порядке, а что они скрепляют – уже не важно. Главное, что это оно – свое, отечественное, надежно защищенное в своей залежалости, преодолеть и развеять которую не помогло даже прорубленное окно в Европу.
Каждая сопливая шпана говорит, что у нее свой особый путь потому, что отрицает путь общечеловеческий. У нее с детства набрякшие ринитом ноздри и тоскливый взгляд – в подворотне дует, особенно в северных городах.
Привет гоголевскому Носу. Из окна в Европу сильно поддувало и его заменили простым отечественным сквозняком. Гайморит, фронтит, синусит. Слегка растерянный дряхлеющий Проханов на экране, идеолог сколенподнимания. Поет, как заводной соловей. Токует. М.... .....й, прости Господи. Вот уж извращенец по полной. Смотреть противно, не то, что дотронуться. Их там целый серпентарий, бородавчатых мудрецов.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 5 июня 2017 года. Отрывок 18
ИЧЕ и СТС.
АльпинистИЧЕская веревка, предложенная вам для страховки жизни, вызовет оторопь и вопрос:
– А что, альпиниСТСкой у вас нет?
– Юр, он нас оскорбил. Сказал, что у нас туристИЧЕская палатка, – почти на турслёте Вовка Полканов, когда чиновник из городского образования решил детей похвалить за красиво стоящую "туристИЧЕскую" палатку.
Всё туристИЧЕское – ненадёжно, праздно, бутафорно. Всё туриСТСкое обозначает надёжность, функциональность, эргономичность, столь важную при обеспечении безопасности, удобства и целесообразности.
ТуристИЧЕская группа пойдет на пикник, на вершину пойдет туриСТСкая. Лозунг "Туризм – лучший отдых" мы воспринимаем юмористически. ТуриСТСкое было для нас образом жизни, в котором столпом стоит любимый вид спорта, а не стиль отдыха. В конце прошлого века всё туриСТСкое тихо и безнадёжно исчезло, спортивный активный туризм сошел на нет и произошло замещение понятий, – стало лень выговаривать учетверённую согласную СТСК, вместо неё разИЧЕствовалось оскорбительное для спортивного туризма словечко.
А уж в мире, где человек озабочен количеством лайков под селфи, совсем трудно говорить о необходимости быть, а не казаться. МазохистИЧЕская потребноть сделать всех лохами, а самому остаться "в белом", стала нормой жизни, человеческой сущностью, лейтмотивом генетической модификации, на фоне которого брезгливое негодование по поводу туристИЧЕского уклада жизни выглядит старческой придурью.
Защищать туриСТСкое в отражениях Тропы я буду так же, как защищают честь и достоинство. Это – вопрос сущности Тропы, лингвистика и стилистика в этом конфликте вторичны.
Наша толерантность по отношению к туристИЧЕскому была безмерна, но защита туриСТСкого всегда оставалась надёжной, лаконичной, корректной. Тропа 70х называлась "СТО" – спортивно-туристский отряд. Палатку-полудатку втроём ставили за 23 секунды, кипячение литра воды – 56 секунд. Московскому областному руководству надоели наши победы в полосах препятствий, прикладных видах туризма, спортивном ориентировании и оно перевело нас из участников всяких соревнований в их организаторов.
А после того, как наши третьеклассники взяли кубок на зимнем слете старшеклассников столицы, мы становились кем угодно – комвзводом, судейской бригадой, штабом слёта, но – не участниками.
Ничего нового в технике спортивного туризма я не придумал, только усовершенствовал немного. Знания пришли от туристов 30х годов – Игоря Радушинского, Василия Голова, Александра Лебедева, Гранта Генженцева, Юлия Вольфа и других.
Слово "туристический" они, скорее всего, сочли бы за нелепую опечатку, полиграфический брак. В их судьбах, в их непрерывном ответственном поведении просто не могло быть никаких ИЧЕ.
Спите спокойно, мои дорогие, не различающие понятия "учитель" и "друг", но спать вам не долго. Скоро вы опять понадобитесь, – поднимать страну, выводить ее из "ИЧЕ" в "СТС". Из постыдного ИЧЕ в приемлемое СТС. Из неистового поиска рекреации – в строительство реальной жизни. И страну, и личность.
Высокий конус палаточных крыш в 30х годах был вынужденным: тканей, по которым вода могла бы стекать еще не было. Такие палатки называли "датками" – датскими домиками, известными своей высококонусной архитектурой. Как только к 40-м годам удалось облегчить парусину – появились "полудатки", памятные ПД-1 и ПД-2, их парусность была намного ниже и палаточные лагеря перестало сносить ветром. А когда мой отец в группе Абалаковых отправился на траверс всех "пятитысячников", появились и "памирки" – приземистые палатки из лёгкой парусины, обдуваемые ветром, не сносимые. В Ленинграде их делали из серебристой ткани и звали "серебрянками". Дотошный турист из МГУ по фамилии Яров еще только изобретал свой "яровский" рюкзак, где уже не было фитилей, как в "абалаковском" или "петровском", а использовались репшнуры – "шестерки". Это был громадный самозатягивающийся рюкзак, не требовавший долгой тщательной укладки. При массовости тогдашнего спортивного туризма это было весьма важным обстоятельством.
Нелепо думать, что в настоящих горах можно изобразить какие-то игрушечные лагеря и водить хороводы с детьми, исполняя полевую горную жизнь.
Нет, в горах всё настоящее, и 10-12-летние мужики – настоящие и подготовка их – настоящая. И ответственность их – самая настоящая. И результат ее – настоящая свобода, равная самостоянию.
СТСкое – настоящее. ИЧЕское – игра в настоящее, бутафория, муляж, пикник.
На туристИЧЕской карте маршрут похода, например, не прокладывают, а "ложат". И это для них не волнующее событие, а "волнительное". Собираются в домике на 2й Мещанской и – "ложат", нежно перебирая слоников на комоде.
Ничего туристИЧЕского в нашей жизни не было, нет его в ней и сейчас. Надежен каждый узел, каждая сшивка, сцепка. Надежна страховка. И сам ты надежен для себя, как для других, – во всех своих соединениях.
Ненадежность, ИЧЕство в любых проявлениях жизни, включая слова, – невозможны, неприемлемы.
Требуй надежности от других, если ты сам производишь эту надежность, а не только потребляешь. Нить жизни непрерывна, нельзя немножко побыть ненадёжным, а потом опять вернуться к надежности. Можно родиться, можно умереть, но временно отсутствовать в этом мире нельзя. Сон или обморок – не в счет, это другое. Проснись, и надежно держи страховку, или надёжно иди, другой будет тебя надежно страховать. Да и само слово "надёжно" станет неуместным: разве может быть ненадежный шаг или ненадежная страховка? Они тогда не шаг и не страховка вовсе. И жизнь тогда – вовсе не жизнь.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 5 июня 2017 года. Отрывок 19
Как-то я написал Мише Кордонскому заметку о бремени абсолютного слуха. Теперь пора писать о тяжком грузе абсолютного нюха.
Я родился в год Собаки и с нюхом у меня всё в порядке. Давно обнюхав многое и многих в этом мире скажу, что пора начинать обнюхивать другой мир. Не от страха куда-нибудь вляпаться, а из чистого собачьего интереса. Идея возбужденья фантазий, отвечающих на вопросы собственной сути их автора.
Люди не жалуют собак. Они написали очень мало собачьих вальсов и сами их успешно исполняют, что облегчает Собакам жизнь. Может, потому мало и написали, но думать о людях на три запаха вперед – тоже странное занятие.
Мы чувствуем запах конкретного человека не только носом. Глазами, ушами, даже тем, что у людей называется ретикулярной формацией, "третьим глазом", хоть я и не знаю, есть ли он у нас. От запаха конкретного человека трудно избавиться – он остается в эталонах для резонансного сравнения во всей своей полноте и со всеми своими нюансами.
Ролан просил пятилетнего Кузю:
– А ты представь, что я – собака. Что бы ты мне сказал?
– Собака-собака… – позвал Кузя. – Давай с тобой дружить… Осенью мы полетим в дальние страны. Все посмотрят на небо, и скажут:
Вот, собаки летят. Значит осень наступила…
Все беззвучно заплакали, кто был при этом и в фильме "Автомобиль, скрипка и собака Клякса" появился исполнитель главной роли. В воздухе пахло слезами и счастьем, будто прошла веселая июньская гроза
Беда многих людей – слишком серьезное к себе отношение.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 20 июня 2017 года. Отрывок 20
Если про что-то скажешь: "Это моё", оно и будет твоё и никто на него не позарится! Это может быть что угодно, – то, что ты привез с собой, что приобрел позже, нашел в лесу, принял в подарок и т. д. Если ты объявил своим найденный гриб или пойманную форель, дежурные приготовят их тебе отдельно и постараются чтобы тебе понравилось. Можешь готовить и сам для себя, но – укладывайся в распорядок дня.
Отдать что-то в общее пользование или употребление – это твоё решение и больше ничьё. Кто-то накинул тебе на плечи в прохладный вечер свою одёжку, ты дал свои ботинки Вовку сходить за водой, взял из общего одежного фонда футболку, которая тебе понравилась. Постепенно всё перемешивается, растут и тут же тают одёжный и обувной фонд, все выстирано и прокалено на солнце, грибка стопы ни у кого нет – от него спасают броды и пихтовое масло, и для тебя, как собственника, изменяется смысл собственности: в общих больших фондах выбор больше и интереснее, чем в своем маленьком "личнаре". Ты легко меняешь свой куточек на огромный общий "личнарь" и надеваешь то, что тебе сегодня ближе по настроению, по состоянию, по погоде. Увидев у двух своих новых друзей, например, зеленые футболки, ты найдешь себе такую же в фонде и все станут отличать вас как рабочую тройку.
О собственности на людей (родичей), приезжающих на Тропу к своим чадам, можно сказать то же самое. Мама Света, Мама Таня, Мама Ира, – к волшебному слову "Мама" прибавляется имя собственное и такое сочетание слов – почти лесное имя и приглашение к обращению тех, кто произнесёт впервые в жизни слово "Мама", обращаясь к человеку. То же – Папа Коля, Папа Витя, Папа Сережа.
Для приезжающих родичей есть короткая беседа, где мы просим их отзываться на такие двойные имена не только своим детям, но - всем тропяным. Домашние тропяные всегда очень гордились тем, что детдомовские называют их маму Мамой, и что она пестует и обихаживает сирот также, как своих детей. Через такой нехитрый обычай домашние и детдомовские становились (чувствовали себя) братьями и сестрами, а Мамы роднились между собой через детей. Папы тоже, но их было мало.
Обобществление родственников, происходившее спонтанно и по общему желанию, кроме Тропы, я видел еще только в Играх.
На тропяных детдомовцев, прошедших экспедицию, стали выстраиваться очереди на усыновление. Молва о "прекрасном умнице – мальчишке" или о "замечательной девчонке" распространялась в родительской среде и свои семьи обрели многие, называть их не принято, не будем!
Я глубоко уверился, что должен существовать взаимовыбор детей и родителей в совместной активной созидательной деятельности. Никакие "выборы на витрине" или по рекомендации заумных психологов не сравнятся с таким насыщенным полем взаимного опознания, симпатии и возникновения устойчивых отношений, которые можно и нужно продолжить в семье.
Чувство меры, соблюдение баланса интересов и не травматичный выход из трудных ситуаций – всё что нужно для создания такой программы усыновления. Не так уж много.
Впрочем, Тропа вся стоит не много в материальном выражении. В Совдетфонде мне сказали, что это самая дешевая в мире программа с такой эффективностью. Про эффективность было приятно, про дешевизну – не очень, шел 1987 год, я стал гендиректором своего же проекта лесного стационара на методиках Тропы. Методик никаких не было, была жизнь и были люди, умеющие и готовые ее строить вместе с детьми, заодно вытаскивая их из ям и кювет в которые они закатились. Были дети – социальные инженеры, цвет нового проекта – шестеро домашних ребят, пришедших в группу помогать своим сверстникам распрямляться, и среди них – мой наследник на посту навигатора Гонец (лесное имя) Федя Кузьминский, четвероклассник из Одессы, учившийся в 8м классе.
Гонец, Волчик, Жень-Шень, Таик (Альтаир) погибли 28 августа 1991 в аварии, Лучик скончался у себя во Владивостоке от неудачной операции после перенесенного энцефалита.
Тропа пошла дальше, несмотря на неимоверный груз потерь, преодолевать который ей пришлось до конца дней. Загонщики праздновали свою победу на нашей крови, на крови наших ребят, пошла массированная атака СМИ на Тропу, окончившаяся ничем, точнее – извинениями прокуратуры после проверки "фактов". Ушел из жизни Ролан Быков. Задохнулся без финансирования Самарский Лицей. На Тропу поползли всякие оборотни – разведчики, которым на каждом пеньке и под каждым кустом чудился секс и виделась порнуха. В пришедшей "новой" власти не оказалось поддерживающих нас людей. Краснодарский депутат, он же начальник угрозыска, объявил войну извращенцу Устинову, для чего создал пугало этого извращенца и заявил, что это и есть я, а Тропа – прикрытие для извращений. На чучело Устинова повелись прокуроры, следователи и судьи, и – вот.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 21 июня 2017 года. Отрывок 21
Покинул нас всех Дима Дихтер, самый близкий мой друг. Взрослый мир порядком опустел, а не отропленные дети продолжали лезть из всех дыр и предложить я им мог только уже обескровленную и беззащитную Тропу. И вот.
Даже через такую Тропу Суворов, единственный ученый, побывавший у нее, разглядел ее смыслы.
Умерла Вероника, во все годы ютившая и обстирывавщая Тропу.
Умер Летный, выросший из аутичного детдомовского цыганенка в руководителя Тропы.
Чучело Устинова рекламируют в интернете, кто-то, улучив момент, сводит счеты, но люди в большинстве благоразумно притихли: у этой грязи есть свойство пачкать всё, что расположено к ней близко, будь то в географическом пространстве или на странице верстки в газете или сети.
Не может система несколько десятилетий существовать на извращенских идеях. Месяц, от силы – два. Но не сорок лет. Это бред.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 июня 2017 года. Отрывок 22
"Раскатить" группу на сложном рельефе – это так её повести, что она сможет держать высокую скорость хода. Темп, ритм, дыхание, рельеф, микрорельеф, груз, погода – всё это компоненты скорого хода и все они важны. В основе же раската – еще один, назовём его "какой же русский не любит…".
Быстрый ход – трудная, но весёлая и захватывающая работа. Тут важно идти в своей личной максимальной нагрузке и не дергать строй – идти с одной и той же скоростью. Держать дистанцию (интервал), хорошо слышать и передавать не сбив дыхания команды и упреждения, идущие по строю.
Есть ситуации, когда группе по каким-то причинам надо поспешить. И она должна быть готова к этому, иметь запас выносливости и воли. Бредущих "бурлаков", падающих в изнеможении под тяжелыми рюкзаками у нас никогда не было. Строй держали всегда, он – условие безопасного движения для каждого.
Ведущему быстрый ход необходимо хорошо слышать дыхание группы, дыхание каждого в группе. Именно по дыханию ведущий определяет максимальную скорость и необходимость привала. На подходе к точке привала сбавляем скорость и снимаем рюкзаки уже со спокойным дыханием.
Каждые двое, снявшие рюкзаки, помогают каждому следующему снять рюкзак и поставить в ряд – так удобнее. По окончании привала, каждые двое помогают надеть рюкзак и подняться каждому следующему в строю. Тяжеловесов (руководителей, старших ребят, несущих особенно большие рюкзаки) поднимаем втроём.
Ты сможешь нести рюкзак, если сможешь присесть с ним на корточки и плавно подняться без посторонней помощи три раза.
Никогда не поднимай груз рывками и не поднимайся с грузом рывками. Почему – поймёшь после сорока лет и скажешь себе спасибо.
Пасовка тяжелых препятствий с тропы тоже делается без рывков, с прямой спиной, враскачку – тут важен общий ритм, слаженность. Чаще всего это непотребно большие коряги, которые приходится кантовать, пока они не выйдут из абриса ложи тропы.
Препятствие в виде чучела руководителя вызвало бы оторопь и было бы спокойно обойдено. Помычали бы носом, покхекали.
Путешествие не по реальной местности, а внутри депутатского бреда вряд ли могло быть рассмотрено Тропой как версия нитки Тропы. Есть во всём этом что-то неприличное не по виду, а по своей подставной сути. (Вот и ещё одно "искомое слово": "оторопь", наверное). Оно – гадкое.
Ты прав, дорогой Ежик, – взяв вершину, надо продолжать путь траверсом – брать следующие вершины, "не теряя высоты".
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 26 июня 2017 года. Отрывок 23
Вся жизнь человека – одиночество. Оно складывается из невыразимости себя и непонимания другими. Невыразимость других множится на непонимание себя. Всё это и есть одиночество. Одиночная камера души имеет глазок и кормушку – как все в мире камеры. Решетки ее надёжны и не знают упругости.
"Жил-был кондитер грустный
На маленьком островке.
И торт большой и вкусный
Весь день жевал в тоске.
Одно его печалит, –
Никто здесь не причалит…".
Один из видов одиночества – это когда не с кем поделиться чем-то вкусным, которое у тебя или в тебе есть. Людей много, но человека среди них нет.
Мне нравилось отыскивать таких одиночек и восхищаться их действительно вкусными тортами. Грин говорил, что одна душа хочет иметь пятак – дай ей этот пятак, а другая жаждет зерно пламенного растения – чуда, дай ей это чудо, новая душа будет и у тебя, и у него.
Попавшего в одиночество не тяни оттуда полиспастом (на аркане). Обустрой его там, на месте, побудь с ним там, в его одиночестве. Захочет – выйдет оттуда вслед за тобой, с тобой, к тебе.
Человек гибнет в человеке с уходом из детства. Уход начинается вскоре после рождения, когда хватательные движения выделяются из рефлекторных как способ получения выгоды. И так далее. Последний всплеск, агония человека в человеке обозначается как "переходный возраст".
По сути, детство есть человеческая жизнь (поклон еще раз Хёнзинге, "Хомо Люденс"). Сохранив детство, мы сохраним человеческое в человеке. Не надо "или" - надо "и". Опыт должен быть помощником, а не диктатором. Скудные взрослые останки мирочувствования бередит взрослая музыка, заставляя подвывать о Несбывшемся.
Жизнь ребенка состоит из потерь, на месте которых остаются заплатки страхов ошибок.
Пометка для дураков. Не запрещайте детям хватательных движений, вы рискуете вырастить аутсайдера или изгоя.
Не вступайте с ребенком в торговые отношения ни в каком виде. Даже через безобидное словечко "зато".
Социум приручает вашу дурость, а не ваш ум. Используйте ум для изменения социума. Мудрец спит в каждом дураке, но не надо вечным сном.
Не насилуйте демографию. Если людей меньше – время позаботиться не об их количестве, а о качестве каждого человека. Боитесь потерять власть, цари природы? Потеряете всё. Хватит количество, пора – качество. Стать умнее – чтобы выжить.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 27 июня 2017 года. Отрывок 24
Невостребованные способности и возможности делают человека одиноким и у такого одиночества очень горький привкус.
Но – не лги, что тебе интересно его творчество, что его торт для тебя – самый вкусный, если это не так. Ты рискуешь сделать его вдвойне одиноким, или убить человека.
Раскрыть человеческие таланты всегда легко в игре, она раскрепощает творческие начала во всех диапазонах. Это не значит, что, едва познакомившись, надо спешить сесть за стол чтобы "забить козла". Я имею в виду другую Игру,игровое (не игривое) поведение, которое легко дается людям и на которое никак не способно мурло – оно будет давить, придавливать, отжимать и тискать, – оно не умеет играть в принципе.
Теперь поймём, что каждый ребенок приходит в мир со своим тортом, своим единственным и неповторимым внутренним миром и очень хочет поделиться с ними. Тут и начинается одиночество каждого человека – самое жгучее и горькое. На него самого мы обратили внимание, а на его мир, который принесён нам – нет.
Мы охотно восхищаемся самим ребенком, но редко обозначаем свой интерес к его внутреннему миру, к образам и чувствам, к его творчеству, то есть – к его деятельности в качестве творца.
Стоит догадываться, что в художественном творчестве ребенок будет говорить с нами языком символов, надо научиться их читать, ощущать через них его мир. Вряд ли он поймет вас, если вы станете говорить ему, что море он нарисовал лучше Айвазовского, а его лепная ваза из пластилина достойна Эрмитажа. Он говорит вам не о стоимости своих творений, а об их смысле, об открытии мира, а не о качественном его запечатлении для потомков. Мир еще не разъят, в нем нет границ между фактами и артефактами, попробуйте окунуться в не разъятый мир ребенка и вы будете поражены впечатлениями, вернувшими вас в детство, уже полузабытое, полустертое протестующим против него подростковым периодом. Свежесть, первозданность, изначальность детского мира покорят вас, если вы нуждаетесь в покорении, или научат многому потерянному и растраченному, если вы умеете учиться.
Не идите к ребенку с мерками взрослого искусства, тем более с прейскурантом (прайс-листом) на "изделия", Ребенок ещё не знает торговых отношений с миром и любое искусство существует для него в своём первозданном значении.
Через все аспекты своего самовыражения ребенок расскажет вам сполна о своем физиологическом, психологическом, психическом состоянии, нужно только хотеть это читать. Некоторых смущает проблема «многоканальности» такой информации и они сосредотачиваются, пытаясь одновременно воспринимать всё, но терпят крах в этой попытке.
Секрет заключается в том, что для того, чтобы воспринимать всё, надо не сосредоточиться, а рассредоточиться, не напрягаться, а расслабиться, равноудалиться от всех информационных входов, и – дело пойдёт. Тот, кто сосредоточен – воспринимает что-то одно, тот, кто медитирует – воспринимает всё. Уже через несколько секунд вы почувствуете и поймете, что вы включены в ребенка, чувствуете его через призму своей личности и не боитесь что-то пропустить или потерять, – ребенок устремлён в вас единым потоком всех своих проявлений и вы, странно сказать, именно сейчас понимаете его.
Что же произошло? Вы заменили восприятие разъятого мира на восприятие целого, чем приблизились к ребенку, еще не отягощенному такой червоточиной. Вы вернули целостность мира и себе и ребенку, и вот вам награда – понимание и взаимопонимание. Осталось только вместе с чадом прыгать весело и быстро от общего к частному и обратно, но такое параллельное восприятие общего и частного – тоже преференция не разъятого мира, ибо в разъятом нет общего.
Знакомая картина: ребенок заинтересовался чем-то, но мать спешит, отрывает его от объекта интереса несет/ведет/тянет за руку дальше. Так формируются самые устойчивые неврозы, но – главное – начинается разъятие мира, деление его на то, что тебе дали познать и на то, что не дали. Ты, твой интерес, твое знание находится в руках другого человека, который спешит и/или раздражен, ему не нужно твое очередное ничтожное приключение и ты привыкаешь к тому, что для познания мира тебе определяют время и место другие, но не ты сам. Вот тебе твои кубики с картинками, вот твоя школа, вот твой вуз. И не тяни руки и глаза куда ни попадя, на это нет времени. Правда, на картинках нет того червячка на паутинке, в школе нет предмета о полетах на осенних паутинках, а в вузе вообще гельминты не летают.
Тебя опять ограбили, малыш.
"И стало пусто-пусто
На маленьком островке…"
Виноваты ли взрослые? Конечно Да.
Они не только отобрали у тебя ещё одно из твоих Рождений, твоих Рождеств. Они ничего не знают и о Младенце Христе, о Мальчике Христе потому, что они всегда спешили, потому, что им не было это интересно.
Детство Богов не изведано и огромно. Кроме того, оно похоже на детство людей. Не о каждом рождении возвестят астрологи – волхвы, но каждого поведет его звезда, другое дело – куда. Это уже зависит и от нас с вами.
Приглядитесь к своему ребенку. Правда ведь, в нем есть что-то от Бога? Теперь приглядитесь к чужому. Теперь – ко вселенной. Бесконечно огромное энергетическое Существо продуцирует по своему образу и подобию… детей. Это потом они становятся взрослыми и, потеряв себя, вызывают грусть, а сначала-то они солидарны с Богом в порыве творения, сотворения, творчества.
Разглядите детей как величайшее чудо вселенной и будьте их достойны. В "старости детства" – в 13-14 лет, будьте им опорой, если не потеряете доверия до этого периода. Быть опорой – не значит вступать в торговые отношения "ты – мне, я – тебе". Торговцев изгоняли из храма, а наш храм – вселенная. Не надо насильничать, они уйдут сами, когда на смену меркантильному миру явится настоящий, где высшие ценности не продаются и не покупаются, а просто – живут с нами.
Весь "макияж" меркантильного мира будет смыт и явится настоящее лицо человечества. Мы все беременны настоящим человечеством, но бремя это не из лёгких, оно требует работы души и заботы о том, кто находится внутри тебя.
Внутренний диалог, как внутренняя мелодия, естественен для каждого человека и не будет превращать эту живительную беседу в кухонную склоку.
"Когда он видит мачты
Далеких кораблей,
Он горько-горько плачет
В кондитерской своей…".
Говорите со своим внутренним ребенком и не бойтесь отвечать на его неудобные вопросы. Вы сами себе прояснитесь, сверив себя с собой.
Есть ли какие-то алгоритмы разрешения педагогических ситуаций? Нет. Это всегда импровизация сознания, которое и само по себе спонтанно. Есть ли "типовые" ситуации? Нет. Они всегда неповторимы. Типология и заранее созданные алгоритмы повлекут за собой в педагогике только обман, самообман и насилие.
Многофакторность педагогических ситуаций делает профессию педагога мужской. Во всяком случае, побуждает к действию мужское начало, когда многофакторность стимулирует быстромыслие, а не вызывает паническую реакцию сохранения потомства, такая реакция, как правило, довольно примитивна и не продуктивна в педагогике. Для женщин ничего обидного в этом нет, – это всё равно, что сокрушаться о том, что лошадь не имеет колёс, а повозка не умеет ржать и выбирать дорогу. Педагог – мужская профессия, как и летчик, капитан корабля или дирижер оркестра. С Учительством, в отличие от педагогики, сложнее – каждое учительство индивидуально и является уникальным соединением компонентов, – любых. Если учитель имеет одновременно двух и более учеников – ему придется попутно быть и педагогом.
Очень желаю всем учителям взаимно найтись со своими учениками, а так же – тем и другим – никогда не пытаться взаимодействовать по назначению. Крах школы начинается, когда случайно собранному классу вручают случайно назначенного преподавателя. В этом смысле лучше уж кружок, который можно самому выбрать, а еще лучше – клуб, где важны уже не только отношения между руководителем и кружковцем, но и между членами клуба. Почему образовательным учреждением должна быть по всем швам устаревшая школа? Когда-то она стала революцией в образовании, поставив его на поток, но – сейчас-то… Изменилось общество, науки, технологии, задачи, а школа во многом осталась прежней – даже не "квадратно-гнездовой", а просто – квадратной. Во всех политических ветрах ее флюгер выбирает самый плотный, но о его соотношении с широтой и глубиной образования флюгер не думает, совершая очередные движения только при смене политических ветров.
Образование – шире и глубже, чем выполнение политического заказа на следующее поколение. Бесполая, напичканная идеологемами школа должна уйти. Пора садиться в круг и все проблемы решать горизонтально – не сверху и не снизу.
Бесценное время для образования – перед сном, когда "подернулись пеплом головёшки костра". Можно говорить о сокровенном, не важно – назовешь ты его знанием или чувством.
Ты хотел знать – что это у меня за мир такой, в котором я живу, из которого выскакивают иногда всякие песенки. Вот, я рисую тебе, как умею, этот мир и он не обязательно покажется тебе реальным, но – я не настаиваю, – для меня – он таков. Я продолжаю познавать его, это бесконечный процесс и никакого конечного мира, готового стать истиной, я в себе не знаю. Там перебегают огоньки гаснущего костра, жар его слабит тело, но крепит душу, там тысячи сомнений беспокоятся под пеплом, как головёшки того, что уже случилось и того, что еще не произошло.
Таинственный мир, с детства бередящий душу своей неразгаданностью, подсвечен сегодня серыми лучами неяркого, замершего за пеленой туч зимнего солнца. Я смотрю на него через свою катаракту т думаю, – что же будет делать государство с поколением, которое оно полтора десятилетия готовило к войне? Снаряжало, наряжало, вырабатывало радостное презрение к чужой боли на пепелище чужого дома. Если война не состоится – весь этот чудовищный объем и предельная плотность оскаленных зубов достанется российской педагогике, которая плохо отличает штатные усилия от экстремальных и не очень-то знает как и куда канализировать немотивированную жестокость и беспричинную злобу.
Экстремальная педагогика, которую мы стартовали в 80х как необходимость, "не пошла", ее замяли, зажевали и замолчали, а надо ли было? Страна безголовых взрослых и трудных детей. Это при том, что агрессия и жестокость не характерны для россиянина, их надо искусственно вырабатывать. В этом преуспели. Конечно, солнце много чего диктует, но зачем тогда Хомо называть Сапиенсом, если он идет на поводу у солнечных вспышек, не пытаясь противостоять этой непогоде? Так можно договориться до того, что солнечная активность формирует телевизионную картинку, но неча пенять – картинку формируют люди, после чего она сама формирует людей. Чуешь, где "входное звено"? Правильно: те, кто формирует картинку. Им бы заняться полезным делом, что-то выращивать на полях или массово шить трусы арестантам-бедолагам, у которых ничего нет. Но, тем, кто сеет смуту, хорошо платят, и вряд ли их энергия будет использована в мирных целях. Вряд ли: все эти директора - эксперты всевозможных институтов по изучению подкладки общественных устремлений и геополитической похоти, похоти власти. Все эти новообразования потешны, как подкладные королевские шуты, но ничего весёлого в этой общественно-онкологической ситуации нет, обыкновенная проституция мозгов.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 14 июля 2017 года. Отрывок 25
Мне было года четыре, на веранде нашей хаты в Джубге мне дали огромный спелый помидор. Я начал его есть, плотно прижимая к груди, но у меня появился конкурент – маленький бычок, который подошел и откусил. Я очень удивился, и сказал:
– Вы знаете… Мне кажется, что вы не правы. Я думаю, что так поступать не следует.
Он внимательно слушал меня, но опять откусил.
– Нет! – твердо сказал я. – Так поступать не надо. Это нехорошо.
Бычок ткнулся в помидор, в мою грудь, и я завалился на спину. Бычок удобно расположился надо мной и стал доедать помидор у меня на груди.
– Ой, не надо! – кричал я. – Не надо так! Пожалуйста!
На крик выбежали люди, картина с развороченной красной грудью и бычком сверху испугала их и бычка отогнали.
– Ой, не надо, не надо так, – продолжал я шептать, но вскоре успокоился.
С тех пор жизнь меня ничему не научила.
;
Свет в конце тоннеля оказался "лампочкой Ильича", но, пока до нее докопались, электричество уже кончилось. Перекур прошел в свете коммунистического мировоззрения.
;
Подайте на поддержку смеховой культуры народа в период потрясений. Вам зачтется, – ржать будете до коликов каждую следующую революцию.
;
Поклон Ролану Быкову за образ Скомороха в фильме Тарковского Андрея "Андрей Рублев".
Поклон Тарковскому Арсению за стихи поздних лет и за Андрея.
(Песня-посвящение Ролану Быкову)
;
Встретил прообраз Венички из "Москва-Петушки" Ерофеева. Его зовут Игорем Омельченко. Всё так, Венедикт. Абсолютно так же, до мельчайших нюансов. Ничего не изменилось, кроме того, что добавилось понятие "полторашки".
Рашка-полторашка… Энциклопедия.
Все медные всадники когда-то позеленеют, патина скроет черты их лиц. Стертые профили на монетах утешатся своей блестящей одинаковостью, очеловечивание металла – процесс более предсказуемый, чем металлизация человека.
Пятачок-то у Винни-Пуха был Неразменный.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 20 июля 20 17 года. Отрывок 26
Великолепная Ирина Демакова предложила мне написать учебник экстремальной педагогики для РОУ. Я тут же принялся чесать репу в теменной области, поскольку никогда не читал от корки до корки ни одного учебника педагогики, но через несколько секунд понял, что задача очень проста. Нужно взять за основу любой учебник педагогики и переписать его полностью, изменив содержание.
Экстремальная педагогика – это взаимодействие с ребенком, находящимся в экстремальной ситуации. Это – беспризорные, сироты, малолетние преступники, дети с ограниченными возможностями, дети из-под гиперопеки и всякого рода педагогической недостаточности, это минимум половина детского населения страны, включая ранних наркоманов и перинатальных алкоголиков. Это прыгуны с балконов и крыш, которые еще не прыгнули, это дети, потерявшие родных и близких, дети, попавшие в поле интересов криминальных структур, и так далее, и тому подобное. Есть ли у такой педагогики право быть отдельным явлением, еще одной профессией работы с людьми?
Считаю, что есть. У экстремальной педагогики (ЭП) другие, смещенные приоритеты (физическое и психологическое выживание ребенка), другой инструментарий, другая степень самоотдачи педагога, когда ты ничего не сделаешь, если этот труд не является твоей личной жизнью, а каждая песня – последней.
Связь с обычной, штатной, ламинарной педагогикой у ЭП должна быть полной, они много чего начерпают друг у друга, но занятия эти – отдельные, сочетать их в одном профессионале будет многовато, если он не вундеркинд-многостаночник, да еще тотально одаренный, но у таких ботанических выродков личной жизни нет вообще: сколько его тёща ни корми, он на своих подопечных смотрит и только о них думает, урод.
Именно таким уродам и дана ЭП как призвание. Я забыл фамилию депутата Госдумы, который несколько лет назад призывал уничтожать всех уродов при рождении. Сейчас он вроде бы большой человек в военно-промышленном комплексе, где ему и место с комплексами своими собственными.
Экстремальная педагогика представила миру такое чудо как Александр Васильевич Суворов – единственный ученый, который, несмотря на свою слепоглухоту, побывал на Тропе и описал Тропу, изучив её.
Динара Асанова представила нам фильм "Пацаны", который весь про ЭП, о том же и "Республика ШКИД", где через эпатаж и карикатурность проступают черты замечательного педагога Виктора Николаевича Сороки-Росинского (Викниксора), есть еще много произведений в разных сферах искусства, говорящих нам об ЭП.
В брефотрофиях Екатерины Великой уже был известен способ поднимать самоорганизующуюся группу на более высокий уровень путем ступенчатой селекции состава, а это – Тропа. Следует только разделить детей на тех, у кого момент (период) инициации уже упущен и тех, у кого он еще впереди. Но такое разделение прервет и социальное наследование негатива, что тут плохого? Да и вряд ли половозрелые дети (шмешно:) должны пребывать вместе с "лысыми" и тонкоголосыми, это вовсе разные контингенты. То же о гендерном разделении. В итоге получается четыре разных поля разной деятельности – не так уж много.
Возможно, надо еще отделить детей до 8 лет, но я не уверен в этом, многое зависит от "мощности" педагога и реального состава группы.
Основная проблема, которую предстоит решать в таких группах, будет культурологической. При таком раскладе, когда когнитивный диссонанс постоянно живет в группе как естественная реакция одних на других, понадобится массивное терпение, невозмутимость и врожденная доброжелательность, которые вряд ли различимы в статических терминах вроде "толерантности". Говоря проще – надо любить этих детей, иначе ничего не получится, но обязывать или призывать кого-то любить – глупо, как принудительное счастье.
В ЭП вообще ничто принудительное не пройдет. Можно оттолкнуть ребенка от края, но задача ЭП в том, чтобы он не хотел подходить к краю и оказываться на нём. И чтобы своим опытом отхода от края он помогал окружающим его сверстникам – для закрепления своего же результата.
У толерантности есть свои границы, за которыми ты можешь стать соучастником плохого действа одних в отношении других, поэтому очучай эти границы, чтобы не смыть все содержимое своего терпения в унитаз.
ЭП нужна и психиатрическим детям, и патопсихологическим, и всякого рода несовершеннолетним акцентуированным личностям, коих много.
Если планка стоит нормально, то неполная и/или неблагополучная семья – тоже ситуация экстремальная, и еще о многом можно говорить и думать как об экстремальном.
ЭП нужна и мурлу, чтобы как-то удерживать его в рамках человеческого поведения. Мурло необходимо природе хотя бы для того, чтобы хоть что-то человекообразное выживало, когда к власти приходят силовики. Мурло вызывает у них классовый восторг, оно неприхотливо, не требует больших затрат для его содержания, всегда податливо и послушно тому, у кого есть сила и телевизор.
Среди мурла тут и там время от времени возникают дети, которых касается, помечая, Бог. Мурло считает их дефективными уродами, но они и есть настоящие люди, гадкие утята, которые обретут крылья для прощания с птичьим двором. Домашняя птица не стремится в полет вслед за ними, она предусмотрительна и знает, что в полете к свету можно разбиться о решетку маяка, на фиг нужен такой полет.
Один гадкий утенок оправдывает весь птичий двор, его кормление и прочие педагогические заботы. Но бойтесь обозначить его своим вниманием – от него останутся пух и перья. Чтобы помогать ему, вам придется ровно относиться ко всем на птичьем дворе.
– А любимчики у вас есть? – спрашивает меня под камеру тележурналистка Светлана Чиркова.
– Конечно есть, – говорю. – Сердцу не прикажешь.
И добавляю для понятливых:
– Нелюбимых нет.
Замечательная, добрая Светлана сделала про нас сюжет в своей телепередаче "До шестнадцати и старше" в 1990 году. Она успела побывать на настоящей, а не полупридушенной Тропе и мне кажется, заметила у нас самый главный знак – Знак Спокойного Солнца.
Светлане удалось донести этот свет и тепло до экрана, для этого нужны были и талант, и мужество, Чиркова была наделена и тем, и этим, при всей своей мягкости – она окутывала нас уютом, сама была спокойным солнышком и отпускать ее из дома и из леса совсем не хотелось.
Человек может разглядеть в окружающем мире только то, что содержит в себе самом.
Солнце светит нам, не потребляя статью какую-нибудь бюджета, или наши платные смски по 75 руб. Оно ничем не торгует, оно потребляет только себя и ничего не хочет взамен.
Так же и Тропа. Светлана Чиркова разглядела это и постаралась рассказать. Спасибо Вам, Светлана!
Экстремальная педагогика должна быть очень спокойной и заведомо, внятно ничего не требовать взамен. Никаких условий, никакой торговли. Вот тебе опора в твоем прыжке через пропасть. Вот опора твоему желанию на что-нибудь опереться. Вот мостик над пропастью, по которому тебя поведет твой оптимизм, а вот и он сам, – знакомься, дай ему руку.
В символах ЭП содержится в одном часовом уроке скалолазания.
Ненадежные, которые "себе на уме" (их символ – кошка) в ЭП работать не должны, это – собачья работа.
– Юра, вы можете моему Игорю наполнить мозги чем-нибудь интеллигентным?
– Нет, наполнить не могу. Я могу их только разбудить.
Игорю 9 лет, мама понимает интеллигентность как сумму хороших манер на фоне культурных мыслей. Себя считает интеллигенткой, но с сыном "справиться" не может, "у него ужасные эти гены, я сама виновата".
Нельзя ничего грузить в мозг, всё будет отринуто. На то он и мозг, а не горшок, чтобы самому выбирать – чем ему наполниться.
"Я понимаю вас! Как тропинку в горах. Как Луну. Хорошую погоду". (Е. Шварц, "Тень").
Это опять про искомое слово. Будто попадаешь точно в упругий склон волны, которая несет тебя не сбрасывая и не перекидывая через себя, ты всё время в одной и той же ее точке, но – вместе с ней – в новом месте в каждый миг. Это – время и жизнь в нём. Точность приносит много забот, но не приносит материального достатка, спокойствия и благополучия, хоть я и не знаю – что такое благополучие, даже само слово не понимаю, смысл его теряется в предположениях, когда летишь мимо на склоне упругой волны, в одной и той же ее точке.
Зато (за то) ты можешь понимать каждого и каждое "как тропинку в горах, как Луну, как хорошую погоду".
"Зато" – побуждение к выбору, который можно сделать. В случае одного из вариантов выбора, интеллигентность сама придет к тебе и ты станешь её частью, а не она – твоей. Врожденная и разбуженная "вежливость королей" – что для неё препятствие? Неточность, подмена, бутафория, муляж, манекен. Попробуйте сделать манекен интеллигентного человека – ничего не получится. Интеллигентность – свойство личности, не наоборот, как я могу объяснить это маме Игоря, которая искренне считает, что быть интеллигентным, значит класть вилку с правильной стороны и выучить в каких случаях даму надо пропускать вперёд.
А, разбуди Игорьку мозги, – он прочтет свою маму и по простоте душевной выскажет ей всё прочитанное, вот ужас-то.
Наверное так работал хирург Алик Ануфриев, друг нашей семьи, впервые начавший шить людям желудки из их кишок.
Проще парного рэпа…
Берешь страх и шьёшь из него совесть. Берёшь эгоцентризм и лепишь из него достоинство. Берешь трусость и очищаешь ее до осмотрительности. Чего тут сложного, если ты – в нужной точке волны? Ты хотел в нее попасть, – и попал. Теперь – просто делай. Все лекала и все эталоны – с тобой в этой точке. И вся наука – как в эту точку попасть, но наука тут бессильна, нужна практика, причем опыт промахов не менее важен, чем опыт попаданий. Не этому ли надо учить в педвузах? От страха богат не будешь. Как же они боятся детей, эти несчастные практиканты. Их водили ко мне толпами из МОПИ в 346-ю. Любая необходимость самостоятельных шагов вызывала у них страх, ледяной ужас, они тут же лезли в свои конспекты за подсказками и, естественно, не находили. Мобилизовываться и оптимизироваться не умели и о том, что это такое, понятия не имели. Дрожали, плакали, уходили из профессии, но – полагаться на себя? Как можно! Ужас! Кошмар! В первые же 5 лет работы их ждало выгорание и озверение, невосполнимая накопленная усталость от страха непредсказуемости детей. Я жалел этих несчастных и делал пакости советской педагогике, ставя им "зачет" в графе "практика". Особенно склочных я посылал в торговлю, но зачет им все равно ставил, мне было 20 лет, а они дрожали передо мной почти как перед детьми. Они не спрашивали у меня какой вуз я кончал, им было достаточно того, что я с улыбкой входил в любой класс и с улыбкой выходил оттуда. Они смотрели на это как на деятельность инопланетянина или циркового трюкача, некоторые спрашивали – как мне удается такое самообладание, будто это была не комната с детьми, а клетка с тиграми или мартеновская печь на пике нагрузки.
Какая уж им экстремальная педагогика. Лишь бы кости унести подальше от детей.
И уносили, знаю. Шли в ту же торговлю, в библиотеки, становились контролерами в метро, уборщицами и… аспирантами.
Смотреть нынче на учеников этих тогдашних студентов – грустно.
Женщины! Не рожайте педагогов. Носите их долго-долго, всю свою жизнь, а живите вместе счастливо и умирайте в один день.
Самые искренние, до праздничности благодарные дети – сельские и те, которые "из глубинки", но эти студенты боялись, что их распределят после вуза "в какую-нибудь дыру".
В алтайском городе Заринске я чуть не заплакал от восторженно-ласкового приема в детском доме, – с первой секунды, с мороза, незнакомый.
– Почему вы сразу так хорошо ко мне относитесь? – спросил я. – Ведь несколько минут, как вошел…
– Тебя собака узнала, – сказала девочка Оля 9ти лет, и все закивали.
– Спой "Синего Краба", – попросила Оля.
Олю я хотел удочерить, но в то время у меня не было документированной жены и затея сорвалась. Через несколько лет прервалась и наша с Олей переписка. Мы потерялись, но я помню её как Чудо даже на фоне расчудесных алтайских детей. Ладная, чистая, скромная, глубоко и быстро понимающая всех и каждого девочка девяти лет осталась жить под сердцем и никто ее не заменит. Больше я никогда не был в Заринске, была только наша переписка. На последней странице каждого письма мы посылали друг другу обведенную шариковой ручкой кисть руки. Так можно было коснуться друг друга, пожать руку, примериться к абрису дружеских пальцев, живущих от тебя за тысячи километров.
Кто в груди вкривь да вскочь?
Там мои сын и дочь
Чтобы к последним строкам
Запад дружил с Востоком.
А собаки, которые сторожат детдома и охраняют их обитателей, всегда принимали меня как своего. Обнюхают, и – ну хвостом вилять. Бегут рядом, радуются, провожают до дверей.
Они понимают меня "как тропинку в горах, как Луну, как хорошую погоду".
Я тоже понимаю их и тоже радуюсь – меня опознали, распознали и мигом познали, мне знакомы эти скорости чутия, я сам – Собака.
Уж не знаю почему – собаки отлично ориентируются в предсигналах движений, в предсигналах намерений и в самой сути того, кто идет и радуется вместе с ними.
Чтение предсигналов очень важно в ЭП, оно поможет вам действовать с опережением, предотвратить что-то плохое и не упустить в своей поддержке что-то хорошее. Но тот, кто не доверяет вам, постарается скрыть все предсигнала, сигналы и послесигналы, – так подожмет хвост, что ничего не прочтёшь.
Чтение предсигналов – не отдельное занятие, оно растворено в ткани жизни и вполне является ею. Предсигнал – представление о намерении, само возникновение намерения как исполнения потребности, – эйдос. Сигнал – уже логос, обозначенное, осознанное и сформулированное намерение. От него идут два разнонаправленных вектора – на косное и хаос. Соприкосновение с тем или другим логоса формирует послесигнал. Все эти умозрительные закорючки я готов выкинуть, как только мне будет предложена, или внутри меня выработается более стройная система. С любыми своими промежуточными дилетантскими представлениями я легко расстанусь во имя лучшего понимания, чего и всем желаю. Продолжу, хотя знаю, что всё – ересь, знахарство, что-то вроде самим собой придуманного персонального язычества. Но уж так прожилось, – всё самому пришлось, внутри себя.
Ницше просмотрел, Шопенгауэра не читал. Глазел на мошек-букашек, на рыбьих мальков и траву и так познавал мир, давая всему свои собственные имена. "Схряпать", например, у меня значит употребить в пищу.
Впервые поверил в свою эту "эвристику", когда мне было лет восемь. Я хотел задуматься над вопросом "почему собаки виляют хвостом?", но задуматься не успел. Перед внутренним взором вмиг возникли три собаки, две из которых знакомились, обнюхивая друг друга, а третья стояла поджав хвост. Она скрывала свой личный запах, а те, которые знакомились, представляли его друг другу взмахами своих хвостов.
В общем, все мои догадки – чистый самосад, но оно работает на практике. То, что не работает – выбрасываю без сожаления, но работающего, адекватного остается много. С терминами – беда. Я не знаю как называются 98% результатов моих догадок. Бог, или Единое Поле, теорию которого потерялись искать? Почему во сне мы перепрыгиваем на другие бегущие волны, которые становятся для нас стоячими и уверенно обозначают реальность? Мы вообще есть? Что такое "вообще"? Откуда чудо роскошного цветка на безжизненной скале? Он тоже – гадкий утенок? И так далее. Хорошо, что я не "шаговый искатель", ответы приходят "из ниоткуда", каждый день я получаю несколько ответов, в том числе и на вопросы, которые еще не задавал и не формулировал. Почему поток ответов лавинно увеличивается …кгхм… к старости? Зачем я был?
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 августа 2017 года. Отрывок 27
Бог не оставил нам письмена. Он был занят, он делал, а не писал. Писать каждый может, а ты попробуй сделай. Потом и описывай, если получилось. Или напиши, почему не получилось, чтобы другие не повторили твоих ошибок.
Богу некогда достать чернил, он творит каждый наш миг и сейчас. Некогда потому, что работы у него – на вечность. И, если бы не Троица, не знаю, что было бы.
Бог – не начальник. Начальник – не Бог. Троица – не "тройка" НКВД, хоть и та сидит в каждом. "Строительство" разное бывает. Разберись, что ты хочешь строить.
У ребенка нет вопроса зачем он строит замок на песке из сырого песка в полосе прибоя. Он упорно строит и будет это делать всю жизнь, сколько бы волна ни смывала его творения. Никакая вселенская госдума не может отменить энтропию, тут нужно детское упрямство и уверенность Всевышнего.
Мне печально, что ни разу в жизни не пришлось участвовать в какой-либо дискуссии о Тропе, ее устройстве и причинах эффективности действия реабилитационной системы. Таких дискуссий не было. Даже то, что мы сгенерировали группу детей – консультантов для взрослых педагогов вызвало интерес только в узком кругу понимающих, что делает Тропа и как она работает. Все остальное – слухи и сплетни, чаще – грязные. В Туапсе в начале 90х высокое начальство всерьез проверяло версию о том, что я заставляю детей собирать дрова и продаю эти дрова, местному населению. К концу 90х уже было принято приписывать мне какие-то мистические особенности, включая дистанционный гипноз и причинение вреда на расстоянии. Облако, точнее – грозовые фронты этой информационной интоксикации сопровождали нас десятилетиями. То какая-то "переделка душ", то в отдельных доступных точках интернета я уже вождь всемирного сообщества педофилов, то изготовил и пользую специальный белый порошок, который избирательно стирает память на сексуальные события. Публично отбиваться от всей этой дряни я не считал возможным, – морщился, улыбался и продолжал делать дело дальше.
Что же давало почву для таких слухов?
Отсутствие барьеров между детьми и взрослыми – в первую очередь. Уважительное, внимательное, теплое отношение к детям, явная к ним любовь, которой сорные мозги тут же пытаются придать сексуальный оттенок. Я уже рассказывал, как меня в 1966 в 346й разбирали на партсобрании за то, что когда в комнату входят дети, я встаю и – о ужас! – подаю им руку. До сексуальных подозрений они тогда еще не додумались, но начало было положено. "Они слушают Шопена при свечах!" – с ужасом говорили о нас в райкоме комсомола и вскоре вынесли мне выговор на бюро РК ВЛКСМ за неуплату в каком-то месяце членских взносов. Взносы были 2 копейки в месяц и в ком. билете должен был стоять штамп "уплачено". Штамп у меня не стоял, может я и не заплатил, хотя был всегда аккуратен с такими делами. ДОСААФ, ОСВОД и прочее, везде копейки надо было отдать и иметь на то подтверждение.
Турпоходы в зону подозрения не входили – в гуще детей заниматься сексом невозможно. Только позже, после скандала в Институте общих проблем воспитания Академии педагогических наук СССР, его сотрудники <…> взяли на вооружение некий "туристический секс". До этого тщательно проверяли все походные отчеты по граммам, включая расход чая на человека при заварке и остаточную стоимость картофельных очистков. С растратами и хищениями у них не получилось и они переключились на секс. К тому же, съедение картошки и выпитие чая можно доказать, а как доказать отсутствие секса? Вот уж не глупы были инквизиторы, имевшие шестое правило: если обвинить не в чем – обвини в этом, – не отмоется.
Мне доверяли. Меня можно было отвести за ствол дерева и показать мне прыщик на мошонке или загнивающую как капитализм давно не мытую письку и я – или мазал что-то зеленкой, или давал мыло и пинка в придачу – мыть укромное место, делать это правильно, без ха-ха и развлечений и ежедневно. "Найду немытую письку – заберу себе в коллекцию, говорил я грозно. – У меня их под палаткой целый склад!" Четырехлетний сын знакомого литератора, впервые выведенный им в мужскую баню, восхищенно воскликнул: Папа! Почему у тебя пися с усиками! Литератор подавил смущение и пообещал: Вырастешь – узнаешь!
В общем, тема присутствовала, вызывала улыбку, но никогда – нездоровый ажиотаж или пристальное внимание.
Когда подшивали шорты для энурезников, к писькам вообще относились по-деловому, размечая куда капнет и куда не капнет, причем обсуждения такие проходили буднично, без улыбки, по-деловому.
От совокупляющихся животных, которые сраму не имут, было принято отворачиваться, ровно так же не вызывал реакции тропяного общества мелкий пук, ик и даже как, а вот отрыжка с призвуком считалась неприличной ("внутренняя культура попёрла") и с ней как с привычкой перманентно боролись ("воспитание наружу лезет").
Непристойных рисунков у тропяных я не видел никогда и не знаю, были ли они. Всякие морфологические совпадения и намёки в растительном мире давали понять, что природа тоже имеет чувство юмора, но не более того.
Мальчикам про девочек рассказывали отдельно, в суровой но корректной мужской компании, где всё называлось своими именами, вплоть до латыни и медицинских терминов, в результате таких мужских разговоров пацаны становились внимательнее к девчоночьим проблемам, к их особенностям и надобностям, никогда никого не вышучивали, но начинали сопоставлять любую девчонку с мамой. "Серенький, может поработаем, или ты опять дружить хочешь?" - с легким ехидством спрашивала Маринка у Сереги. Наступала минута молчания и Серый брался за инструмент, общее ржание приходило уже в процессе работы. Увидев возбужденного жеребца на плато, Леха сказал, извиняясь: "Он копытами вправить ничего не может, только вдарить". Все понимающе засопели, мысленно примерив копыта в аналогичной ситуации и сочувствуя жеребцу.
Конечно, это все конспект возможных будущих записок, их эмбрион. Успею ли – не знаю, идём дальше пока глаза смотрят.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 4 августа 2017 года. Отрывок 28
Детские рисунки делает гениальными отсутствие художественного опыта. Отсутствие опыта для ребенка оборачивается огромными количествами возможностей, а сам опыт – коллекцией невозможностей. Такой опыт производит на свет существо ограниченное, вполне удобное для тех, кто узурпировал власть устанавливать порядки и прописывать регламенты, мировоззрения и место в жизни. По сути, его превращают в беспомощного старичка, оставляя только те знания, которые полезны для его использования как исполнителя. В школьном образовании, помню, быстро заглохла ветвь, в которой дети сами выводили теоремы, а не только доказывали их. Страх каждой и пятой власти, что ребенок изменит мир, больше подсознательна, чем осознана, но она присутствует во всем, начиная с первых материнских азов воспитания и кончая самой узкой специализацией высокого профессионала с ученым званием.
Однако ограничивать ребенка в познании может только сама природа. Все остальные ограничения искусственны. Они имеют смысл только для получения удобного социуму существа, но человечеству вряд ли полезны.
Образование в человеческом понимании – самый большой и надежный тормоз развития человечества.
Мы учим ребенка не жизни, а нашим представлениям о ней, опираясь на которые, он должен строить свою жизнь. Мы вбиваем ему, что дважды два – всегда четыре, забыв сказать, что речь идет исключительно об арифметике. В жизни всё намного интереснее, чем в представлениях о ней. "Ты мыслишь как ребенок" – высочайший комплимент любому мыслителю.
Я предложил бы критически присмотреться к таким понятиям и смыслам, как "образование" и "воспитание", определив заслуженное высокое место в этих рядах тому, что называется "развитие".
Совершенно согласен с идеей Александра Васильевича Суворова об изначальной гениальности, одаренности каждого человека. Я согласен с ним не умозрительно, а совершенно практически, поняв, что жизнь образуемого и воспитуемого ребенка состоит из невосполнимых потерь. В том числе из потери того, что люди зовут гениальностью, одаренностью, креативностью, творчеством.
Социум очень боится творцов, ему нужны исполнители.
Самосоздавшаяся детская группа кардинально отличается от социума, в котором имеет место, уже тем, что продолжает активный ежемоментный поиск себя путем множественных рефлексий и постоянным изменением к лучшему.
К лучшему – если находится в естественной природной среде, ситуации. Все искусственные построения, среди которых мы живем, искажают нас, лишают реальности нашей собственной природы. Так многоэтажная архитектура молча плющит человека, превращая в букашку и так горы возвеличивают человека, способного покорить и познать любую высоту и массу горы.
Выдающиеся жители Земли, поднявшие дух человеческий на новые высоты и зажигавшие свет на темных путях науки и в лабиринтах культуры, были, скорее всего, самообразованными и самовоспитанными.
Иметь право быть собой, а не копировать других – важная часть реализации прав человека, в том числе ребенка. Казалось бы, что разговор об антисоциальных компонентах человека – отдельный, но это не так. Как правило, антисоциальное поведение – всего лишь вид протестного поведения и поменяв этому поведению знак, мы будем вполне довольны таким нашим новым товарищем и другом, а он продолжит развиваться при нашей поддержке, без давящего душу одиночества. Антисоциальное – нецелесообразно в природе, которая лечит любую нецелесообразность. Здоровый, сообразный природе социум, развиваясь, сам борется со своими болезнями и недомоганиями, без хирургии и аллопатии.
Помогла ли Гитлеру восходить во власти европейская фобия окоммунистичивания Испании? "Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать…".
Германские крестьяне, вполне, пившие пиво, могли напрячься и коммуницировать за пивной кружкой на вполне разные темы. На всякий случай, прямо в кузове грузовика, положили Федерико Гарсиа Лорку, – он был не за тех или этих, значит был против всех. Кто не с вами – тот против вас? Как тогда быть, если ни истина, ни мудрость не подлежат завоеванию? Они не покоряемы в принципе и не убиваемы в отличие от их носителей. А носителям них нафиг не нужно господство. Они вообще не знают, что они несут, их путь изнутри – лишь движение к истине, но не она сама.
Завоевывать ребенка, бегущего к истине или блуждающего в ее поисках – нехорошо, непорядочно. Накормите его, помажьте его ссадины живительным нектаром, но не надо стреноживать его. Даже в целях безопасности. Поиск истины безопасным не бывает.
И отпустите его дальше, дав ему в дорогу, в его единственную среди других дорогу свою душу, такую невесомую и такую необъятную.
Или нарисуйте ему барашка, если он просит. Мало ли что может понадобиться в дороге.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 4 августа 2017 года. Отрывок 29
О диалогах с подсознанием. Когда ответ на вопрос не приходит моментально, я использую прием, который для себя называю "<…> с воздуха". Поднимаюсь над подсознанием на "ПО-2" своего сознания и тут же начинаю отыскивать в рисунках местности нужные для разгадки черты. Чем выше поднимаешься, тем больше скрываются детали, даже лёгкая облачность становится "оптически" непроницаемой, поэтому такой способ масштабирования самого диалога больше годится для решения общих проблем. Если же проблема помещается в рисунок исходного, "предполётного" фрактала, она будет решена.Если с набором высоты она множится в своих "клонах" и фрагментах, необходимо снизиться и разглядеть ее в самом малом, но полном ее варианте. Является ли он необходимым и достаточным для решения, вам подскажет то самое "чувство меры", которое знанием не является, это опять как абсолютный слух, как заскок на волну, как выбор нажатия кнопки спуска на пленочном фотоаппарате. Ищите этот момент, учитесь чувствовать его и найдете всё.
Остерегайтесь "работать" с подсознанием как шаговый искатель, общайтесь с ним как с живым существом и оно откликнется.
"Будешь знать много, но не будешь знать, откуда знаешь".
Некоторые полагают, что такой диалог суть подключение сознания ко вселенскому банку данных, но мне сдается, что в этом вопросе лирики победят физиков.
Главное, чтобы они не заметили этой своей победы, не подумали, что кто-то затеял соревнование между ними. Соревнования годятся разве что для животных, а победы в них развращают куда больше, чем поражения. Будем людьми, улыбнемся друг другу и примем любые соревнования, если они – Игра, но отвергнем противостояние, ревность и зависть.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 августа 2017 года. Отрывок 30
Кубанский суд родней и ближе
Из глубины навозной жижи
Куда он всех нас опустил
И приговором окрестил
И жизнь мою переиначив,
Меня преступником назначив,
Наш краснодарский прокурор
Получит звезды за террор
А судьи кто? Марионетки,
Не выпускают нас из клетки,
Где заправляют опера,
На лом подняв наши тела
Зачем же нас пытают пьявки?
Чтоб все мы написали явки
С повинной. На себя солги,
Россия, матерь, помоги!
Хотя бы день, хотя б на час
Спаси от произвола нас.
Мы станем пылью, обессилев
Затопчут нас враги России
Ты отдала им целый край.
Теперь давай-ка выбирай
Ведь мужики тебе не врут
Из глубины кубанских руд.*
* Стишок - коллективное творчество зеков, а я был лишь модератором, вспомнив, как на моих уроках пения в школе класс к концу урока сочинял песенку - свою собственную. Зеки - это дети, только выросшие, ороговевшие, замёрзшие, иногда - безвозвратно.
(2015-2016)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 августа 2017 года. Отрывок 31
Во, надо же, как женщины против Трампа восстали по всему миру. Миллионы. ТВ показывает кадры демонстраций нехотя, украдкой, но всё в мире теперь проницаемо и доходчиво, дойдет и это. Думаю, что протест против Трампа идет как протест против психотипа, который во многом и влечет за собой и содержание человека, и его стиль. Кроме того, президент – это символ страны, ее народа, и они не хотят такой символ. Важно, что протестуют женщины, носители Несомненности. Сначала мужчины надели брюки, сначала мужчины закурили, сначала мужчины заиграли в хоккей, и только потом, спустя поколения – женщины. Да, им трудно управлять кораблем, работать и жить в многофакторных ситуациях, но опасность они чуют мгновенно: для сохранения очага, страны, народа нужен не Трамп, а кто-то другой, который от него порядочно отличается. Вся сладость и устойчивость матриархата в этих рядах протестующих. Странно было бы думать, что Америка сама для себя у себя купила себе бархатную революцию. Женский "майдан" не оставляет аргументов тем, кто везде видит агентов госдепа с толстыми кошельками. Подозревать собственный народ в том, что его купили иностранцы – подло и нелепо. Это оскорбление народа, но в УК такой статьи нет.
200 женщин арестовано, телеведущий радуется, что они могут получить до 10 лет тюрьмы. Плутократия защищается, но ей нанесен серьезный удар, все понимают, что эти демонстрации не только против самого Трампа, но и против его приверженцев.
Телевизионные пропагандоны попали в капкан, который сами же и развесили. Может ли народ компенсировать родовые травмы своей избирательной системы? Как он это сделает? Всё очень интересно и результат народной активности от нас уже никто не скроет, Америка – не банановая республика, где правители меняются каждую пятницу.
"И каждую пятницу,
Лишь солнце закатится,
Кого-то жуют под бананом".
Первая строчка в этой старой песенке была:
"Девушки с острова Пасхи"
Потом – провал в памяти моей, и дальше:
"Украли любовника
В форме чиновника
И съели в саду под бананом".
Это был какой-то студенческий фольклор, 50е годы, но все туристы пели это у всех костров в начале послесталинской оттепели.
"Зачем Герасим утопил Му-Му?
Зачем, зачем? Зачем, зачем?
Зачем Герасим утопил Му-Му?
Зачем, зачем? Зачем, зачем?
Зачем Герасим утопил Му-Му?
Зачем – и толком сам я не пойму", – писал в другом произведении другой автор, Серёга Сомов, пацан из "Каравеллы".
Мне очень интересно, что сейчас поёт в своих протестах Америка. Джоан Баэз? Пита Сигера? Есть ли вообще песни против плакатной однозначности мира? Есть ли культура противления упрощенцам и плутократам?
"- Все цветы куда ушли?
Не исчезли ли они?
Все цветы куда ушли
Очень давно?
Все цветы куда ушли?
- Девушки их сорвали.
Когда поймете вы?
Когда поймете вы…".
(Пит Сигер, "Куда ушли цветы").
Господин Трамп! У нас на Тропе всё начинали мужики, – мальчики 10-12 лет. Это они ставили и обустраивали палаточные лагеря, в которые приходили девочки. Такова природа.
Протестное поле для женщин никто не обустраивал. Они пришли сами, пришли первыми и это не месть за неизбрание Хиллари Клинтон, а персональный протест против Вас, против того, что именно Вы, Дональд Трамп проскочили в президенты большой страны.
Мужчины рождены для ошибок, с помощью которых они исследуют мир. Женщины не ошибаются, они через свою настойчивую логику сохраняют очаг, народ, человечество. Я могу не верить себе, глядя на Вас, но я верю им.
Уходите, Дональд Трамп.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 августа 2017 года. Отрывок 32
"Педагогический труд" – это не труд вовсе.
Это состояние духовного подъема, интеллектуальной мобилизации, оно сродни празднику и воскресенью, а не принудительному самоистязанию в будни. С ребенком, с детьми ты ничего в себе не повторяешь, но всегда идешь впервые по необитаемому острову, плывешь по неведомой реке. Самоповторы или повторы чужого опыта нелепы, ибо ничто и никто не повторяется, а за опытом всегда нужно бегать назад, теряя время, скорость, ритм познания закономерностей, которые транслирует нам природа.
В каждом веществе, в каждом объекте или субъекте вселенной общие закономерности выстраивают свой, неповторимый в других строй и порядок, организуют законы.
Идем, например, с дитем по улице, а вокруг всякие вывески, таблички, указатели. Моя задача – разъяснить, что скрывается под вывесками и таблицами, каким указателям нужно верить, где расположены опасные и безопасные зоны этой улицы познания. Одному ты расскажешь больше про музеи и библиотеки, другому – про автостоянки и их обитателей, третьему про шопинг в поисках самых модных галош.
Чутко ловим переключение интересов нашего спутника, мы-то знаем эту улицу каждый по-своему, сколько людей – столько улиц в этой одной, сколько людей – столько вселенных.
Шагая с ребенком по своей улице, найди в ней его улицу, и ты узнаешь много нового и о нем, и о себе. Выгодно? Конечно. Разве можно привлечь внимание к тому, что не выгодно? Это будет путешествие в поисках выгоды, но бывают и другие, когда ищут красоту или поле для самопожертвования, или точки приложения способностей, или что-то ещё, считая выгодным не выгоду, а именно это, ничем не выгодное при общем понимании выгоды.
Путешествие с учителем-марксистом будет вполне занятным, если смотреть на него со стороны, так же и с другими узкими специалистами. Улица наполнится всякими прибавочными и отбавочными стоимостями, товаром товарищей всех мастей и двутавровой балкой, чтобы ставить тавро классовой принадлежности.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 августа 2017 года. Отрывок 33
Умный дурак может скрыть свою глупость. Глупый умник выставит свою дурь напоказ, но оба они могут быть или слыть как дилетантами, так и узкими специалистами.
Чем уже специалист, тем больше у него остается места для дури. Чем шире дилетант, тем менее он способен к обобщениям и поиску системности в явлениях.
Не следует в прогулках по улице Познания бежать впереди ребенка, надо бы идти рядом с ним. Исключение составляет работа сапёра, которую иногда приходится выполнять взрослому на этом пути. Но хорош тот, кто научит ребенка и этой работе.
На ребенке нет дисплея, который бегущей строкой и видеорядом рассказывает, что происходит у него внутри при этих прогулках. Однако, если вы хорошо чувствуете своего спутника, то не составит труда по его реакциям верно планировать процесс познания в интересах ребенка. Такие обороты, как "попробуй понять", "сосредоточься", "слушай внимательно" и подобные следует начисто удалить из лексикона. Особенно те, которые содержат отрицания: "не отвлекайся", "не тупи (не глупи, не тормози)" и подобные. Познание -праздник для ребенка, не надо его портить недоверием и оскорблениями. "Кто не понял – тот переспросит" лучше, чем прямой вопрос "ты понял?" "Да" – скажет ребенок, чтобы не огорчать вас и не портить вам праздник.
Утверждая что-то, старайтесь всегда обозначать источник вашего утверждения. "Наука говорит, что…", "ученые полагают", "Скрябин утверждает…". Ребенок может возразить любому постулату, любой аксиоме или догме, если у него есть что возразить и/или если он захочет это сделать. Сомневаться – его право, в особенности, если это мальчишка.
Настоящая прогулка, живое познание не может быть заменено никаким другим, если то держит ребенка в статичном положении перед экраном телевизора/монитора, на уроке в школе, на лекции в планетарии. Исключение составляет книга, если он тянется к ней. Но и читать книгу он может тогда и в тех порциях, когда места и времена определит сам, без какого-либо запрета или принуждения. Разумеется, есть места и времена, когда читать не следует, но о них надо договариваться как об общих правилах, а не как об исключениях из свободы. За обеденным столом или в туалете вряд ли стоит читать и писать, хотя туалет часто – единственное место, где ребенок может уединиться. О его возможности уединения в нужный ему момент стоит специально позаботиться. Для меня это были баррикады из картонных коробок под столом или под кроватью.
Отсутствие чердака или подпола в городских квартирах лишает ребенка территорий, где он может поселить всякую нечисть, или оборудовать калитку в небо, к ангелам и прочим его обитателям. Дом без чердака и подпола не является валидным домом, в нем ангелы и черти живут в одном горизонте, в одной коммуналке. Воспитывать или заниматься самовоспитанием в таких условиях трудно. Есть и другие препятствия, их достаточно много, если успею – они будут тоже рассмотрены в этих записках.
Впрочем, я могу путать Маркса с Лениным, а это не совсем одно и то же. С Марксом по улице Познания гулять можно, он теоретик и никаких революций не сделал.
Другое дело – гулять с Лениным. Мелкие лавочники – в шоке, крупные – на задних дворах на всякий случай.
Любой учитель изменяет улицу Познания, вмешивается, толкует и ведет по-своему, это искажает и маршрут, и то, по чему он проходит.
Чем активнее педагог, тем меньше ребенок почерпнет своего, лично ему надобного. Если же педагог пассивен, то путешествие будет странным, с неопознанной целью, но и сам процесс выгуливания ребенком педагога станет рядовой прогулкой, полной неотличимых друг от друга общих мест.
Ориентиром может быть осознание того, что прогулка педагога с ребенком и ребенка с педагогом – две очень разные прогулки. Выиграют, однако, дети-почемучки и умеющие говорить на простом и внятном языке взрослые - отвечалки.
Перед детьми надо отвечать за тот мир, в который мы привели их жить.
"Педагогический труд", изнурительный и печальный, начинается тогда, когда ты оказываешься в мире без твоего маленького спутника. Тебе некому показывать красоту, и ты перестаешь ее видеть сам, а вскоре вообще перестаешь видеть, слышать, осязать, обонять. Тут и начинается труд – сохранить себя в себе на случай будущих встреч, когда ты сгодишься кому-то в проводники, поводыри или экскурсоводы.
Терпеть пустоту не легче, чем терпеть сильную боль. Пустота – это когда нет детей. Нет будущего и нет какой-то надежды, что оно будет.
Это тяжкий труд, скажу я вам.
Гулять, тпру-а, – любимое детское занятие. Когда нет детей, выгуливай своего внутреннего ребенка, он не даст тебе заржаветь. Если же внутренний ребенок будет слишком настойчиво проситься наружу – обратись к психиатру. Он всегда добрый и порядочный. Он вам обоим поможет, как умеет.
Чтобы убить внутреннего ребенка, надо или осознать себя только взрослым, или пройти курс медикаментозного лечения, что одно и то же. Мир схлопнется в плоскую двухмерную картинку и станет вынужденным. Пастернак умер в 14 лет, успев поведать о своем истинном возрасте Андрею Вознесенскому.
Некоторые так лихо притворяются взрослыми, что эта маска прирастает, прорастает внутрь и становится сущностью. Память о внутреннем ребенке самого этого ребенка не заменяет. Детские надежды сменяются взрослыми глупостями и условностями, которые порабощают и диктуют, это удобно тиранам и всяким "лже", взрослый человек всегда готов стать рядом, ребенок – никогда.
Тоталитарное образование в том и состоит, чтобы как можно быстрее и надежнее сделать из ребенка взрослого. Навстречу такому образованию стремится и сам ребенок – бесправное и многажды зависимое существо, путающееся в колючих слоях запретов, а взрослым все можно, они – хозяева мира, его суть и правда, а детство – всего лишь болванка, заготовка "человека могущего" и лучше это детство проскочить поскорее.
Взрослые помогают и восхищаются:
– Как ты вырос, малыш! Как серьезно ("по-взрослому") стал рассуждать! Ты уже почти взрослый, какая прелесть!
Или:
– Наш третьеклассник уже решает задачи из учебника восьмого класса!
Или:
– Вот, ты теперь большой и сильный, никто тебя не обидит! Сам обидишь кого хочешь!
Уродов взрослого мира полно в телевизоре. Князья Мышкины отдыхают.
На улице Познания важно – ребенок ведет вас или вы – его. Вся эта познань принадлежит вам обоим, но пути вы начертите разные: вам покажется, что ребенок познает мир беспорядочно, в простой сумме рефлекторных движений.
Это не так. Логика его познавательных движений идет от целостности мира, который вы уже расчленили и расчертили. Ребенок – против разъятости мира, против логически сложной мертвечины. Ребенок не хочет изучать человека на прозекторском столе, он хочет изучать его в жизни. Или, как теперь умно говорят взрослые – "в процессе жизнедеятельности и в связи с окружающей средой".
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 14 августа 2017 года. Отрывок 34
Великий мыслитель всех детей всех народов товарищ Винни-Пух как-то гениально заметил, что всякая "экспедиция хороша тем, что заранее ничего не известно".
Этим и следует измерять прогулки по улице Познания.
Вот, опять я сполз в давание советов, рекомендаций и рецептов, а надо бы мне больше доверять тебе и писать об общих закономерностях, советы ты сам себе дашь. А тебе надо бы меньше доверять мне, когда я проваливаюсь до дачи рецептов.
Не потому, что они не верны, а потому, что они ограничивают твою собственную работу с закономерностями.
Если я скажу тебе, что Север в лесу ты можешь угадать по мху на стволах деревьев, то я дам верный рецепт, но из этого правила много местных исключений. Он неверен, если это одиноко стоящее дерево, если болото от него не слева, а справа, если оно среди других стоит на окраине леса, если это восточная или западная окраина, если оно на горном склоне такой-то экспозиции и так далее.
Единый рецепт ни в каком случае не годится, как если бы ты пользовался рецептом умного и ответственного врача, который он дал другому пациенту.
Давай, сам ворочай мозгами и всем прочим, в конкретных ситуациях, которые бывают всегда настолько разнообразны, что даже системные поправки к рецепту заняли бы много томов описаний.
Есть дела, которые нужно делать по умолчанию просто из-за того, что ты – человек. Таковы и поправки даже к самому выведенным правилам. Ничто никогда не повторяется, всегда есть иные факторы, которые присутствуют в, казалось бы, уже знакомой ситуации.
И уж совсем никогда не повторяется Ребенок, для которого сущая мука писать в прописях повторяющиеся закорючки или работать на конвейере. Рутина – не его стихия. Никто и ничто не повторится. Даже близнецы – совсем разные люди.
Циркулярные, циклические процессы тоже ничего не повторяют, в каждом миге жизни обязательно есть новизна и новизны, а не чтения с листа требует этот каждый миг. Цикличность – не замкнутый круг, а спираль, где каждый виток ложится на новые условия.
Каждый миг жизни ребенка бесценен. Ничего нельзя вернуть, переписать набело или зачернить. Живи и радуйся вместе ним. Радуйся тому, что можешь оглядеть мир и его глазами, услышать его ушами – еще не разъятый "образованием" мир, полный тайн, а не неизвестностей, томительных и враждебных, надоедливых своей ненасытной чередой, терзающей беспомощный мозг и уставшую душу.
Помню, как трудно было пробираться через заросли наукообразного "канцелярита" в школьных учебниках. То, что там написано, можно было сказать проще, лучше, человечнее, интереснее. Исключение составлял, как мне тогда казалось, "Курс физики" Соколова, который был у нас дома и который я выучил от корки до корки со всеми картинками и пятнышками на полях годам к шести. Физика началась только в шестом классе, и я щелкал её шутя, отклоняясь в сторону Соколова только в формулировках, а по сути получал по физике только пятерки и стал чуть ли не любимым учеником нашего физика Михаила Николаевича, очень похожего очками на поэта Заболоцкого.
Познавая мир, я иногда играл в слепого, завязав себе глаза, в глухого, заткнув уши ватой, в безногого и безрукого, в новорожденного, впервые увидевшего мир, в старика, этот мир покидающего.
Я был паровозом и вагоном, шофёром и машиной, я сделал микроскоп из какой-то трубочки или втулки и стал искать микробов на старой газете. Потом перепробовал множество профессий и остановился на самой прекрасной: машинист паровоза. Вместе с вагоновожатым водил трамваи, в метро норовил сесть в первый вагон и прильнуть к стеклу на двери, ведущей в кабину машиниста. Она всегда была закрашена какой-то краской, но если в краске была хоть маленькая дырочка, начинался праздник, феерическое путешествие по тоннелям и станциям, которые я видел "как машинист". Тоннели оказались не прямыми, они виляли вправо-влево, опускались вниз и взлетали вверх.
Апогеем таких праздников был выезд из-под земли на улицу. В метро было несколько таких мест. Самое любимое – на станции "Измайловский парк", которая располагалась на поверхности. Перед ней рельсы размножались, часть их уходила в депо, где ночевали свою короткую ночь усталые вагоны.
В редких походах в театр и в цирк меня больше всего интересовало не представление, а работа машиниста сцены, арены, я пытался представить его пульт, точность движений во времени и пространстве.
Мне было лет десять, когда меня повели на оперу "Евгений Онегин", которую давал театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Театры тогда "прогорали", публики было мало, заняты были только самые первые ряды в партере. В зале было холодно, но очень пыльно. Помню, как Ленский, выйдя на сцену, споткнулся и упал. Поднялся столб пыли, публика в смятении зашепталась. Потом поднялся Ленский, сказал "Черт!", отряхнулся и запел. Шел 1956 год, близилась оттепель, которая соберет тысячи и тысячи на площадях и в залах даже не на оперу, – на чтение стихов. Стихи я читать не любил. Они все были про то, что красный галстук – частица красного знамени, ни одно стихотворение не говорило со мной по-человечески, на равных, они или сюсюкали, или диктовали. Все стихи были чужими, обязательными в "монтажах" на пионерских сборах, а Пушкин и Лермонтов не воспринимались как авторы стихотворений. Они – наоборот – писали что-то понятное, близкое, человеческое.
"Как повяжешь галстук, – береги его.
Он ведь с красным знаменем цвета одного".
Кажется, это был Степан Щипачев. К старшим классам почти все девчонки дружно присели на поэзию Эдуарда Асадова. Мы, парни, пожимали плечами. Зато моя подруга Оля пожимала плечами на Асадова вместе с нами.
– Любишь стихи? – спросил я.
– Люблю, – сказала она. – Но другие.
И вдруг стала читать. Помню несколько слов:
..."У ветра шум,
У капли – дробность.
А у людей – пытливый ум
И жить великая способность".
– Это не Асадов? – спросил я, поджав хвост.
– Нет. Это дядя Лёня написал.
– Какой дядя Лёня?
– Мартынов. Друг моего отца.
Через пару дней я ответил ей на переменке:
"Капли отражают океаны.
А вглядишься – белый-белый дым.
Капли льются музыкой органной
По ладоням солнечным твоим".
Она понимающе кивнула, звенел звонок, а я еще не отдышался от сумасшедшего десятиминутного футбола, в который мы играли с пацанами между уроками в глухом аппендиксе рекреации на первом этаже. Мячом был налысо стертый старый теннисный резиновый мячик.
Жизнь была интереснее театра и даже цирка, где мне было до слез жалко воздушных гимнасток и куклоподобных детей, которых перекидывали ногами друг другу потные взрослые в "икерийских играх". Дети оживали только в конце номера – те же взрослые выкидывали их ногами на арену раскланяться. Клоунов я не любил – они хотели, чтобы я смеялся над ними, а я хотел смеяться над собой. Клоуны старались еще больше и приходилось опять пожимать плечами, чтобы скрыть отторжение.
Исключение составляли дядя Юра Никулин и Леонид Енгибаров, их выступления были самой жизнью, а не переводной картинкой на ней.
Переводные картинки продавались листами по 2 и 3 коп. во всех канцелярских магазинах, но быстро надоедали, как и раскраски всякого рода, которые тоже появлялись, но – в книжных магазинах.
Актеры кино меньше врали собой, от лжи их спасали крупные планы, подобные которым даже в бинокль не увидишь в театре.
Анна Гавриловна повела свой третий класс на "Золушку". Антракт наступил на самом интересном месте и весь третий "Б" вдруг куда-то исчез. Через несколько минут рыдающие третьеклассники нетвердыми горестными шагами вернулись и припали к любимой учительнице.
– Что с вами? – спросила голосом Матери-Родины учительница.
– Ан Гаврилн…
– Ну скажите же, что случилось?!
– Ан Гаврилн, – сказала сквозь слезы Марта Чегодаева. – А Золушка-то… курит!
И все они опять зарыдали.
Когда через пару месяцев Анна Гавриловна снова предложила классу пойти в театр на какую-то пьесу, дети пришли в ужас и наперебой кричали:
– Не-е-ет! Мы не пойдем! Никогда!
Для тридцати пяти третьеклассников вся театральная культура оказалась убитой одной Золушкиной папироской.
С детьми и при детях можно фантазировать, можно сочинять и рассказывать самые невероятные истории, но – нельзя врать. Нигде, никогда, ни в какой степени. Как белка лущит зерно, так ребенок сам добирается до истины, или видит ее внезапно.
"Перед детьми играть не люблю", – сказала одна полузнакомая актриса, гордая тем, что среди ее учителей был Б.Е. Захава. - Они безобразно себя ведут и срывают спектакль".
Что мы знаем о консолидированном протестном поведении группы? Почти ничего. Зачастую она для нас просто стихия, непредсказуемая, опасная, чужая. Она не любит быть "собакой Павлова", но охотно откроет вам душу, если ваша открыто идет навстречу.
Я очень редко видел класс-группу во 2х классах, а в 3х – много. "Он ушел из дома, попал в плохую компанию…". А где хорошая компания? Плохие возникают сами, как плесень. Хорошие тоже возникают, но в проблемном сумрачном мире им надо помочь. Похоже, что кино и ТВ не понимают значения для ребенка, подростка его детского сообщества. "Тимур и его команда"? "Повелитель мух"? "Семеро из одного стручка"? Маловато будет.
Не могу припомнить свежих честных и глубоких фильмов о детских сообществах. Жаль.
Гораздо больше фильмов про детское одиночество. Это хорошие фильмы, но где же, наконец, хорошая компания, в которую можно попасть и которую можно создать, посмотрев фильм? "Кто я", "какой я", "зачем я" – вопросы, которые должны быть решены в детстве, и это решение – опора для всей последующей жизни, клятва самому себе и своему сообществу, которое и есть его первая в жизни страна обитания.
Группа не является суммой одиночеств. Надо же чем-то отличаться от амёбы, которая в порыве создания коллектива делится на два, потом на четыре, потом на восемь одиночеств.
Одинокие одиноких в одиночество крадут.
Нынче день и завтра день.
Завтра ночи быть не может.
Если это не поможет, -
Кофту белую надень.
Укрывается земля
Разноцветными листами.
Мы давно большими стали,
Только головы болят…
(…)
Эту песенку в самолете Владивосток-Москва смела другая, про Андерсена. Крыши старого Владика – это крыши построенных датчанами домов, остроконечные, сказочные, как верх палатки – "датки". На них любое одиночество превращается в уединение и звучит на тысячу голосов.
При делении и умножении одиночества получается один и тот же результат. Но, повести бы речь об одиноких группах, ушедших далеко и высоко в своём развитии, жаждущих найти "братьев по разуму" не по наличию разума, а по его устройству.
Разум группы потрясает своей сложностью и простотой. Такое сочетание свойств бывает только у настоящего. "Перемешайсь!" – командовал Крапивин, и две группы легко и с удовольствием превращались в одну. То-то же был праздник…
Прощай, Союз Отрядов. Свободны твои костры, но Тропа заготовила дров для них на столетия вперёд. Здравствуй, Союз Отрядов. Подрастай, не давай Золушке курить, пой песни и ходи под парусами в море. Все еще впереди, и Пиренеи, и Итуруп, и Съерра-Маэстра. Пока зарастут раны на Кавказе, можно поработать там, тропы нужны везде, где человек не потерял коренных связей с природой. А уж улица Познания – она всегда пешеходная.
"Ах, как долго-долго едем.
Как трудна в горах дорога.
Лишь видны вдали хребты
Туманной Съерры.
Ах, как тихо-тихо в мире,
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвется в бездну
Камень серый…
(Новелла Матвеева)
Не зацепившись ни за Мартынова, ни за Асадова, я вдруг осел всей своей массой на Олега Чухонцева. На его стихи, конечно. Первое стихотворение нечаянно встретил в каком-то журнале, прочитал первую строфу, тут же открыл крышку пианино, отвернул подставку для нот, водрузил туда журнал и запел:
"Утром, босой и сонный,
Выберусь из постели.
Дверь распахнув, услышу,
Как на дворе светает.
Это весенний гомон –
На лето прилетели.
Это осенний гогот, –
На зиму улетают…".
Потом – Спартак Куликов, стихи которого становились родными и знакомыми, легко составляли часть естественного, дикорастущего внутреннего пейзажа.
"Мы оставили русалок.
В лодке ездим по деревням,
Продаем за рубль с полтиной
След от босых ног в траве…".
"Полевая мышь
Живет в норе
Под черепом.
Нюхает ночь,
Трогает лапкой утро.
Солнце – рыжий петух –
Горланит с утра,
Что каждый день –
День воскресенья
Зарытых рук,
Забытых голосов,
Прожитых имен…".
Дальше было рукой подать до Поженяна, ибо домашний репродуктор на стене вдруг запел:
"Я – другое дерево.
Другое дерево…".
Это светлым грозовым летним дождём ворвался в нашу жизнь Микаэл Таривердиев. На подпольном просмотре фильмов Михаила Калика в каком-то московском подвале, мы держались за руки и не могли отпустить рук, наши рукопожатия были длинной в каждый фильм Калика и немного дольше. Музыка Таривердиева не была частью фильма, фильм вообще не делился на части, он был единым, неразъемным целым, тем важным и необходимым, что получается раз и навсегда.
Фильмы Калика, запрещенные к показу в СССР, – прекрасны. Я не знаю, смотрят ли сейчас люди эти черно-белые чудеса, или они забыты. С 1966 я почти не жил во взрослом мире и потерял знания о нем. Ты видел фильмы Калика?
Нет, сплав Таривердиева с Поженяном был не грозой, а благодатным дождем в трескучей словесной пустыне, где мы выросли.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 августа 2017 года. Отрывок 35
Силовая власть, расползаясь фракталом на почве низменных инстинктов, проявляет себя не только на государственном уровне, но и в отдельных отраслях (в педагогике – это возвращение "педагогики требования"), в медицине (жесткая реакция на обострившееся заболевание вместо профилактики и ранней диагностики), так и в микрогруппах – от культа силы в песочнице до культа силы в семье. Проходит полтора десятилетия, и уже везде, в большом и малом господствует "не хочешь – заставим", а надо бы, чтобы захотели, а если уж не хотят – значит это надуманное, самой природе противное, или преждевременное, не разъясненное. Пионерским строем маршировать в церковь – это был бы апофеоз, но вектор направлен именно к нему. Природа, в том числе социальная, будет сопротивляться каждой своей живой клеткой, а уже сообществами здоровых клеток, вроде нейронов, – обязательно. Пока что нас ждет участь Аральского моря: его никто директивно высохнуть не заставлял, но ему пришлось это сделать для волевых бездушных дураков.
"Петька: Василий Иваныч! Слыхали – Гольфстрим замерз!
Чапаев: Сколько раз говорил, – евреев в караул не ставить!" (Из анекдота начала 70х)
Диктатура пролетариата никуда не девалась и продолжает делать свое дело, мимикрируя то под госорганы, то под кургинянско-делягинские институты и народные движения пролетарских интеллектуалов. Шварц Бертольд, папаша Гильотен и психиатр Снежневский отдыхают в сторонке, отвергнутые классовой ненавистью. "Заставлялам" интеллектуалы нужны только как прислуга, – они сами с усами. Все больше Тропа занималась выживанием в виде эдакого заповедника шестидесятнических идей, но и этот микроскопический заповедник был загажен и разграблен "заставлялами" в начале 2000-х годов. Живя всю жизнь на виду, как в аквариуме, я не мог претендовать на то, что мне, как всем нормальным людям, подкинут наркотики или патроны какого-нибудь калибра, – никто бы не поверил. Тут и подоспела волна "народной ненависти" к извращенцам, в нее меня и кинули, поймав точку скольжения. В то же время "заставлял" ("те, которые велят") очень бесит, что свои идеи поставить "на волну" они не могут. Явление, на 180° противоположное "эффекту домино" запустить не могут. Коммунарская волна 60х привела их в ужас своей непонятностью, о вреде государству там речи не было. Они боялись самого явления – как это горстка неподконтрольных людей может породить такие тектонические изменения социума? Они боялись этого и в <...>. У силовой власти вполне достаточно силы, чтобы не иметь ума. <...> масштабе СССР и в масштабе пионерского звена или комсомольской ячейки сельской школы. И боялись они не столько самой волны, сколько своей неспособности запустить что-либо подобное.
Волновые и фрактальные бегущие процессы в социальной среде мало изучены и теперь, поэтому проще подавлять их источники, нежели пытаться сотрудничать с ними.
Такой подход – тоже в русле силовой власти: сила есть – ума не надо, хитрость выручит.
А она их не выручит, хотя бы потому, что бесхитростные дети, – достойная смена человечеству, обхитрившему себя самого.
"Нужно что-то среднее,
Да где ж его взять?"
(Б. Окуджава)
Когда люди создадут Музей обломков самовластья, на этих обломках можно будет прочесть много известных нынче имен, там эти имена и останутся.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 24 августа 2017 года. Отрывок 36
Я узнал про ослика Буридана, когда мне было 10 лет. И 60 лет мне понадобилось, чтобы понять, что он был ослицей. Помогла теория пола, личные наблюдения и мои светловолосые помощницы последних месяцев жизни.
Сегодня закончилась нитка Тропы. Впереди – хребтовая развязка, сложная, не картографированная, хребет изломлен революциями, войнами, путчами, начальственными глупостями, репрессиями, лженауками, пропагандами…
Пойду в одиночку, хотя одиночное хождение закончил в 1967 году. Из 14500 тропяных нашел и закрепил в памяти дюжину тех, кто мог бы идти со мной, но пусть они лучше поставят опорный лагерь на отроге неведомого хребта и слушают трехчасовую связь. Попытку связи.
Собственно, уже пошел. Стоянка без меня будет жить размеренно и безопасно, все обучены и хорошо знают своё дело при любой погоде.
Все свободны, всегда все свободны, нет только одной свободы – идти со мной, и это – моя свобода.
Не прошляпят связь, всегда откликнутся, получив и передав на прощание СК – 5-5, 9-9.
По пути на подъемных протропках будут засады, я хорошо стреляю из фоторужья, но никогда не палил пулями или дробью.
Под крылами чёрных сов
У конца дорог
Плачет песенку без слов
Маленький зверек
(1979)
В распадках сочные лопухи подбела, ниже под ним – вода. Отходы боковых отрогов слева тенисты, но с низкой редкой травой, там полно грибов. Белки носятся по жестким упругим ветвям, а ниже не видно ничего – склон затянут сплошной зеленой сеткой подлеска. Там на взлёте пупыря, растет гриб-баран, которым можно накормить всю группу. С дальнего взгляда он похож на кочку серовато-коричневого цвета.
Пересекая множество отрожных хребтиков, бежал траверсом по склону Вовка Панюшкин в разведке по Грачеву Венцу. Я шел параллельно по верху и шастал челноками вниз-вверх по приглянувшимся отрожкам в поисках перешейка. Перешеек нашелся глубоко внизу, на высоте меньше километра, по нему скакал древний, редко хоженый протропок. Я лёг на спину в нижней точке перешейка и победно рыкнул. Панюшкин поднялся откуда-то снизу, с севера и сел рядом. Подошла разведочная бригада, мы открыли баночку какой-то югославской колбасы под названьем "Ланчен мит" и торжественно отъели по куску. Невообразимая кутерьма тропяной нитки в грачевских разломах, нырнув вниз на сотни метров, продолжалась теперь крутым, но внятным подъёмом на Главный хребет.
Непроходимка на Грачеве Венце закончилась, пришла Тропа. Группы, идущие по хребту, перестали блуждать, отыскивая дорогу на десятикилометровом участке разломанного на пять отдельных массивов хребта. Телефонная линия тем летом протянулась на 17 километров от устья Агопса до передового верхнего лагеря у перемычки. При обрыве линии телефоны работали как детекторные приемники и в них звучала Алла Пугачева. Середина восьмидесятых, геронтологическая смена лидеров страны, предчувствие свободы.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 29-30 августа 2017 года. Отрывок 37
Цветок, растущий в горшке на подоконнике, не имеющий диплома об окончании психологического факультета и не учившийся в академии человековедения безошибочно определяет людей в своей комнате и по-разному реагирует на них.
Безошибочно – потому, что не кончал академии и не имеет диплома. Способы познания даны ему природой, он свободен от страха ошибки, он не знает, что он самый глупый и несносный из всех цветков, который вечно путается под ногами и делает всё не так.
Человек вряд ли примитивнее цветка, но его знания, которые были даны природой от рождения, атрофированы "образованием" и "воспитанием", вместо личного уникального знания у него есть набор догм, запретов и регламентов. Он занимается примерно тем же, чем занимался Кай в гостях у Снежной Королевы, а впереди его ждет еще бо;льшая несвобода от известного. Чтобы "Быть" достаточно знания природного, чтобы "Иметь" – нужно обладать "научным" знанием, нивелированным и унифицированным, осознанным как единственно верное. Куда в таком колючем ледяном лабиринте прятаться живому ребенку-творцу – неизвестно. Уходить в себя? Но там уже поселилась куча оценщиков всего по пятибалльной системе. Есть нынче и венец бесчувственного образования, называется БАБЭ ЕГЭ. Нос в потолок врос, а коса на улице, да такая, что не объехать.
Есть множество атрофий в ребенке, которые требуют реанимации, а то и компенсации, пересадки, протезирования. Ты видел протез совести или не отторгаемую пересаженную честь?
Образование и воспитание железной кувалдой идут по нему, отбивая и калеча то, что принято считать в нем дуростью от природы, формируя пустой сосуд или полый бурдюк, в который всякая взрослота насует своих "знаний".
Тропа давала развиваться природным знаниям ребенка, человека, не отвергая наук и дисциплин, но – в союзе с природой, а не с АПН, которой никогда до нас не было дела. Они рассматривали нас как чей-то пикничок на обочине их столбовой дороги к знаниям. Для сильных и умных мира сего мы были гадким утенком на их птичьем дворе, так полетим же дальше, крылья наши окрепли в поисках своей стаи.
Цветок с подоконника не улетает в поисках своей стаи, он мудр и больше связан с Солнцем, чем с верховным советом, риксдагом или парламентом. Победить цветок невозможно, только уничтожить. Даже лавируя и меняя форму стебля в нагромождении социальных и политических препятствий он остается самим собой. Так же и Тропа. Она уничтожена теми, кто не смог её подчинить.
Покорённой природы не бывает, это сплетня. Бывает только убитая природа.
Добавить к природным дарам существа возможность их совершенствования, образования новых внутренних богатств – нормальная задача. Всё-таки академики от педагогики назвали нас "педагогикой развития в единой социо-культуро-природной среде". Слово развитие здесь очень точно. Не воспитание кем-то, не образование кого-то, а развитие.
Никакой красочный учебник про жизнь муравьев не заменит одной двадцатиминутной прогулки в лес и к муравейнику, а собака знает про человека больше, чем он сам.
"В единой социокультуро-природной среде". Она едина лишь тогда, когда не возведены всякие искусственные ситуации, когда она природосообразна, естественна. Планета сильно перегружена, но она еще пригодна для естественного развития человечества. Стрекоз пока еще больше, чем вертолетов. Если занести культуру и природу в Красную книгу, можно что-то успеть. Человечество проваливает все экзамены, начиная с XX века. Я пишу эти строчки под оглушительную попсу из динамика.
Надо что-то делать, наконец. Поверхностно-потребительское отношение к Планете постыдно. Ты рубишь дерево своего сына, загрязняешь реку своего внука, замусорил море своего правнука, – так надо говорить, своё – оно ближе к телу. Абстрактные призывы по поводу хорошего отношения к Планете мало кто услышит. Только угроза жаренного петуха с острым клювом или обещание выгоды может подвинуть вперед какое-то дело. Кнут и пряник. Серп и молот. Смерть и голод.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 31 августа 2017 года. Отрывок 38
Зимой, на холодной ночёвке в лесу, привал следует начинать еще на ходу, минут за десять до предполагаемой стоянки. Сбрасываешь ход, пошли с грузом, но – гуляючи, приводим в порядок дыхание, отдыхаем на ходу. Так и приходим к месту ночёвки.
Выставили в ряд рюкзаки, воткнули в приметном месте стоймя лыжи и палки, при снегопаде пометили всё красными фалами, которые у каждого есть в кармане зимой, а летом лежат там же или подвязаны на пуговицу при движении по снежникам. Зимой во время остановки на ночлег уже темно, поэтому первым делом зажигаем осветительный костер – в последние десять минут движения по лесу все запаслись пучками "разжиги" – тонкими сухими ветками, которые легко воспламеняются.
Осмотрелись, разметили поляну ночевки, это еще секунд тридцать. После команды "группа – по работам" все расходятся по рабочим местам. Одни копают снег до земли там, где будет рабочий костер, другие утаптывают снег, где встанут палатки, третьи ворошат и готовят поваленные стволы, которые станут удобными "сиделками" вокруг костра.
Вся группа, разумеется, уже в валенках, ботинки отдыхают.
К моменту истощения осветительного костра, уже загорается основной, рабочий. Его стараемся разжигать по центру будущего лагеря, между двумя удобно стоящими стволами деревьев. На деревья со всеми предосторожностями натягиваем тросик, но крючки на него еще не вешаем – улетят в снег, не найдешь. Пару больших канов, плотно набитых снегом, цепляем за крючки и вешаем над костром – это будет вода. Дежурные будут добавлять чистый снег до тех пор, пока в канах не образуется нужное количество воды.
Потом воду надо подсолить, на то есть умельцы с наметанным глазом – не ошибутся. Талая вода – дистиллированная, невкусная, даже чай с сахаром будет пресным, непривычным. Готовим к использованию нужные продукты. На снег положены подстилы, иначе все уйдет в снег и найти это хозяйство можно будет только по весне, когда снег сойдет. На стволах, ветвях, сучках – крючки, подвязки и прочие приспособления. Вся посуда имеет специально насверленные отверстия, её можно нанизать на штырь, репшнур, удобно расположенную ветку.
Пока готовится пища – ничего не сушим, всё промокшее собрано в отдельный блок и лежит на подстиле из материи или пленки, ожидая своей очереди у костра.
Утоптанный под палатки снег равняем, рихтуем, в это время нам приносят "лапы" – нижние ветви взрослых высоких хвойных деревьев. Начинается плетение хвойного подстила под палатку. Каждая следующая "лапа" своим комелем будет упираться в снег, прошив собой предыдущую. Система их укладки напоминает черепичную крышу или рыбью чешую.
Земля под снегом застыла, никакие колышки в нее не вобьёшь. Под углом 30-40 градусов вгоняем в снег возле палатки лыжные палки темляками вниз. Над снегом остаются штычки и опорные кружочки, на которые и навязываем концы палаточных растяжек. Палатки при постановке тщательно застегнуты, снег не попадает внутрь.
На пол палатки стелим слой теплоизоляции. Это коврики из пенополиуретана, а раньше – из плоских прямоугольных брусков пенопласта, вшитого между двумя полотнищами материи. Потом – спальные мешки, каждый на 3-4 человека – пальцам и то теплее в варежке, чем в перчатке, потом – мешки и мешочки с одеждой, прочие причиндалы. Фонарик, который есть для каждой палатки, крепится к стойке у входа. В штабной палатке уже развёрнуты аптечка и ремнабор.
По ходу работ сама группа выбирает – где сколько человек работает. Группа заранее обучена и готова к условиям зимней ночевки в лесу. Самостоятельные перемещения из избыточных рабочих микрогрупп в недостаточные приводят к тому, что ужин и палаточная стоянка готовы одновременно. Дальше – мытьё рук, чаще всего снегом, растирание их полотенцем и – ужин.
Костер в это время заложен дежурными уже по типу "нодья", тепло от него идет не вверх, а в стороны, жуем, глотаем, запиваем, греемся, хотя – вряд ли кто-то замерз.
Мусор собираем в пакеты и уносим утром с собой, он найдет себе нужное место.
Если есть ветер и мороз, – набросим на палатки побольше снега, закопаем их в снег, утопим в нём, оставив только лаз. В снегу очень тепло, даже жарко – до самого утра.
В платках затеплятся свечи в деревянных подсвечниках. Я обойду всех, проверю растяжки на палатках, застилку в них и еще раз напомню, что за живым открытым огнем надо смотреть непрерывно. Как правило, кто зажег свечу – тот и смотрит за ней, ему достанется на память огарок свечи с этой стоянки. Огарок можно отвезти домой, а можно разводить им костры будущих стоянок.
Хорошо зажигает костер полоска оргстекла, "плексигласа", но ее не стоит сильно обнюхивать или жечь так, чтобы с нее срывались горящие, чадящие, шипящие капли расплавленного пластика.
У костра, греющего ровным жаром бревен, задержатся сушильщики. Это очень ответственные люди, которые понимают, что обувь и шерсть сохнут долго, требуют постоянного внимания и мастерства, удаления от огня, терпения и уравновешенности.
Любимые песни Тропы у зимнего костра – "Снегурочка" Бокова, многие "зимние" песни Сергея Никитина, "Желтый цыпленок", "Утро стелет стужу на снегу" Белостоцкой, "Пиратская" Городницкого, "Бразилия" Берковского, "Слаломисты" Визбора, "Баксанская" Ники Персиянинова и его товарищей.
Старались брать в зимние походы хотя бы одну вместительную палатку, где сидя помещалась вся группа. В ней можно было растопить печку, сделанную своими руками из металлической коробки для кинопленки. Между двумя ее половинками вставлялась обечайка, вверх через асбестовый или проволочный переходник в крыше уходила труба. Дверца, колошники, поддувало, всё как у большой, взрослой печки, но все складно;е, компактное.
Можно было постараться из большой консервной банки, такая есть в видеоролике "Самая маленькая печка".
Особенно внимательно нужно перед ночлегом осмотреть деревья на территории лагеря и рядом с ним. Зимой деревья падают чаще, чем летом.
У каждого есть мягкие и толстые шерстяные носки, которые надеваются только на ночевке, в обувь в таких носках не влезешь.
Есть и шапочки ночного назначения.
Как правило, зимой ночью тепло, жарко. За 50 лет не помню ни одного случая простуды, подхваченной на зимней "холодной ночевке" в лесу.
Под костер снег надо разгребать, под палатки – утаптывать.
Босиком по снегу пусть бегают – никто не простудится. В сугробах пусть валяются – никто не чихнёт, не кашлянет.
Самое ироническое развлечение в зимнем лесу – отправиться за дровами или за "лапами" и, хватаясь руками за стволы и ветки, вывалить себе за шиворот порядочный кусок снежной на;веси. Такой контрастный снежный душ хорошо освежает, но добавляет работы сушильщикам.
Никогда не жги в костре никакой пластик, даже маленький. Особенно – в зимнем костре, когда обоняние особенно активно и разборчиво. В городе мы живем в спутанном, сочетанном спаме запахов. В зимнем лесу все запахи разделены и значительны, пусть лес пахнет лесом, а не жженым полихлорвинилом. Запахи – очень значительная часть природы, безотчетно запоминающаяся, формирующая опорные представления о среде обитания.
Особенно важны они в не разъятом еще детском мире. Плохой, чужеродный запах тут же включает "эффект чистого листа", и всё вокруг становится вонючим, грязным.
Чистый воздух угадаешь по лишайникам на стволах деревьев. "Ведьмины волосы" растут только там, где чистота воздуха давняя и непрерывная.
Отношение к лесу – важная составляющая культуры человека, индикатор его личностных свойств, но и культуры группы, преодолевающей лыжный маршрут.
Зимний лес – добрый, теплый и мягкий, если хорошо к нему относиться.
Зимний лес – честный, он никогда тебя не обманет. Своим снеговым "ёршиком", хвойными лапами он очистит душу, просветлит глаза, научит ценить человеческое тепло, хранить его и умножать.
Утром, сняв лагерь и собравшись, можно сделать прощальный круг, увидеть и обсудить множество следов, оставленных за ночь близ ночевки обитателями леса. Навесные снежные скульптуры будут сопровождать вас – они живут до первой оттепели. На несколько лет задержится, зарастая, пятнышко кострища в будущей траве. Птицы полакомятся крошками, которые мы им накрошили и будут до весны обсуждать эту странную многоногую гусеницу, состоящую из многих существ, упрямо идущих друг за другом по глубоким снегам, по балкам и оврагам, ельникам и зарослям подлеска.
Жар костра пополам с морозным воздухом останется в памяти, будет вспоминаться наплывами в душных клетках квартир.
Разумеется, "круг почета", прощальный круг вокруг стоянки надо делать без рюкзаков. Они, готовые, стоят в ряд на утоптанном снегу.
Между ними достаточное расстояние, чтобы подойти к рюкзаку не снимая лыж, "встать под рюкзак" (надеть его на себя), часто с посторонней помощью и на тихом стартовом ходу вытянуться в строй, идущий гуськом. Замыкающий еще раз окинет зорким глазом стоянку – не забыто ли чего – и передаст по строю первому одно слово: "Вышли!"
После этого можно набирать ход, по утренней прогулке уже понятно в каком состоянии группа. Лыжи очищены от снега с вечера, но бывает, что за ночь на их скользящей поверхности образуется "по;длип", они не скользят. Тот, у кого это случилось, старается держаться ближе к началу строя, где фирновая корка (наст) на снегу еще не измельчен грузовыми старателями, он отполирует подлип, снимет его.
Лыжной мазью пользовались очень редко, она была в диковинку. Натирали лыжи свечкой и куском пенопласта вплавляли стеарин-парафин в скользящую поверхность.
Если группа перед выходом с ночлега слышала команду "Валенки под клапан!", это означало, что посреди короткого зимнего дня будет полноценный обед, а не перекус, экономящий светлое время для движения.
Через полминуты после выхода даю расчет по строю, ко мне возвращается от замыкающего количество идущих в группе. Расчет – это святое, он проводится даже при полной очевидности того, что группа никого не забыла и не потеряла.
На троплении лыжни – ведении группы – менялись, как правило, через десять минут – по свистку замыкающего, который не только отсекает время, но и смотрит за тем, чтобы место на нитке движения было удобным для смены.
Есть еще множество "мелочей", но, если их все описывать, получится громоздкий текст с уклоном в поучения. Я не знаю – что понятно по умолчанию, а что нет, но вопросы задавать некому.
"Минуткой" называется короткий отдых под рюкзаками. Летом в горах – руки идут в упор на колени, рюкзак лежит на спине, как на столе или подставке, дыхание восстанавливается быстро, нормализуется ток крови, отдыхает позвоночник от компрессивной нагрузки.
– Вдох. Выдох. Выпрямились. Пошли.
В зимних походах вместо колен используются лыжные палки. Их острые концы надежно фиксируются в снегу и на палки переходит опора верхней части туловища.
Все прошли подготовку по водно-солевому режиму, никто не рвется лакать воду или лизать снег. Отопьёмся чаем чуть позже.
Ничего не делается рывком, резким движением, если для этого нет достаточных оснований.
Никто в зимнем не станет под рюкзаком подниматься в гору "ёлочкой", только попеременным ступенчатым шагом. Ёлочка может повредить тазобедренный сустав, заднюю поверхность бедра. Из неё некуда "выскочить" при потере равновесия, только клюнуть носом в снег или в лыжи, что жёстче.
Сознание ведущего работает интенсивно, оно мобилизовано на безаварийность, хотя внешне остаёшься спокойным. Мне помогала воспитанная в детстве реакция вратаря мальчишеской команды. Однако экстремально приходилось реагировать крайне редко, раз в несколько лет. Профилактика аварий – хорошее, полезное дело, она оставляет нам работу только с редчайшими, немыслимыми и непредвиденными ситуациями и многофакторными комплексами ситуаций. Как и в футболе, – сначала делаешь то, что нужно, а потом уже думаешь – что сделал.
При подготовке сложных походов и экспедиций психика старается скрадывать неблагоприятные прогнозы, надо хорошо с ней договориться, чтобы она не мешала своим оптимизмом и не провоцировала, вытесняя трагические стечения обстоятельств, к поверхностной, умозрительной подготовке группы и отдельных участников.
Позитивный настрой, доброе, деятельное отношение к себе и окружающим, приоритет спасения "чужой" жизни, – из таких кирпичиков складывается основание безаварийности в непростых условиях жизни в дикой природе.
Действовать быстро и правильно ещё до осознания необходимости принять правильное решение – важное качество для руководителя детской туристской группы. Любой тугодум-лежебока может развить его в себе, если очень захочет.
Не знаю, есть ли математическая модель предвидения, но само оно, безусловно, существует. Так же, как и многие другие ценности от природы, оно забыто, атрофировано, лежит под спудом отношения к себе, как к почти никчёмной твари перед лицом великой мудрости человечества.
Покопавшись в собственном детстве и собственном "я", можно найти ещё множество богатств, о которых забыл подозревать. Иногда они проявляются, поднявшись со дна личности в самые вершинные минуты жизни, но чаще привычно ноют невостребованным грузом, который уже неизвестно о чём.
Зимняя ночёвка учит преодолевать холод неизвестности, открывать безмерные запасы тепла людского в себе и окружающих, чувствовать себя человеком ответственным, без которого не обойтись ни в малом масштабе, ни в большом.
"Ночь. Тишина.
Золотое дыханье костра.
Снег медленно тает
На лапах уснувшего кедра.
Ты шёл. Ты устал.
Но тебе не уснуть до утра,
Влюбившись, как в сказку,
В ночные таёжные недра…".
Я не помню автора этих невеликих стихов и журнала, в котором они были напечатаны в 60-х. Но стихи очень точные. Возможно, это Павел Мелёхин. Спасибо автору, эти строки были с нами много лет, не стали песней, но и не исчезли как мотыльки-однодневки в их вечном полете к рассвету. Вечном. Однодневном. Ничего нет более вечного, чем каждый миг. Он уже навсегда, он не может не быть, раз уже состоялся.
В моментах вечности никто не умирал, можно пойти в гости к Диогену, скрестить Герострата с писающим мальчиком и поискать в спасителях Рима гадкого гусенка.
Все ушедшие люди и мгновения живут в нас, говорят с нами, советуют, предостерегают, радуются и печалятся.
Давайте объединяться не только в пространстве, но и во времени. Бесконечность ушедших мгновений – чудесный подарок, который мы получили за то, что родились на Земле.
Пусть все куры будут счастливы. Мне с глубокого детства жаль их: чтобы шагать, им приходится дёргать головой. Я бы так не хотел. Я пробовал. Это утомительно.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 сентября 2017 года. Отрывок 39
В детстве я любил нарисовать пульт управления и чем-то управлять. Управление бывало разное – и локомотивы, и подводная лодка "Наутилус", и космические корабли. Кроме всех положенных в таких случаях рычагов и кнопок, я часто рисовал клавишу под названием "самоход". Нажимаешь на нее тремя пальцами, и твое транспортное средство само, по своему разумению и воле выбирает путь, скорость, режимы торможений, маршруты и цели, пространства и времена.
Иногда я делал такие пульты из обувных и прочих коробок, каких-то перевернутых вверх дном ящичков или просто фанерок, в которых можно было проделать дырки. Такие конструкции вскоре обросли у меня настоящими тумблерами, маленькими рубильниками от электроконструктора, мигающими лампочками, а то и стрелочными измерителями и индикаторами.
Первое и главное, что я чувствовал, находясь у пульта управления, – ответственность. Если, например, я вел локомотив, тянущий пассажирский поезд, а за окнами ночь, я должен тогда мягко и расчетливо тормозить или начинать движение с промежуточной станции, чтобы ни один пассажир не встрепенулся. В первую очередь это касалось спящих женщин, стариков и детей. В это же время я изображал все звуки своего почти настоящего поезда, бегущего по стыкам рельсовых путей, отжимающего тормозные колодки или, что важно было, заправку паровоза в пути. Когда же мне нужно было отбежать по мелким делам или заскочить на кухню поесть, я нажимал клавишу "самоход" и очень переживал за автоматику, на милость которой оставил свой транспорт и людей в нём.
Сейчас, когда я пишу эти тетрадки и начинаю транслировать из памяти реальные события или моделировать их, реконструировать диалоги и освещать пейзажи, мне кажется, что клавиша "самоход" вдавлена глубоко в панель и в положение "выкл" вернуться не может. Транслируя текст, диалоги в нем и рассказ о событиях, я попадаю неудержимо в положение ведомого: люди из текста делают что хотят, всё происходит так же спонтанно, как в жизни, и никак невозможно текст себе подчинить, можно только записывать происходящее – все делают что хотят и бессовестно плюют на любые мои авторские замыслы. Любое мое вмешательство в жизнь, текущую и происходящую внутри текста, чревато фальшью, нарочитостью, надуманностью.
Что делать с этим неподчинением героев и описываемых событий – я не знаю. Любая попытка коррекции просто прекращает, прерывает эту трансляцию текста через меня на бумагу. Из-за этого он, видимо, получается скучным и бедным на события, которые стоит описывать.
Утешает то, что все эти явления самовольной жизни героев – загадка для меня. Возможно, я не знаю чего-то, что знают писатели и журналисты, особенно писатели. Осознание незнания поддерживает меня в этой странной борьбе с моими героями.
Текст "Заметок", по моему ощущению, формируется где-то вне меня и тут же через меня проходит, оставляя след на бумаге. Язык текста "вне меня" похож на язык снов – все понятно, но слов не разобрать. То мгновение, которое текст проходит сквозь меня, совершает "перевод" с языка снов на тот, который я использую, когда пишу эти строки. Иногда слова "застревают" на переводе, и тогда я могу иметь то-то вроде "Нуныпык дастыр феджамени", или подобное. Разглядыванию разумом такой фрагмент уже не подлежит, он отправляется на помойку подсознания как печатный или рукописный текст, увиденный во сне – это псевдотекст (или предтекст), он рассыпается при попытке его рассмотреть и превращается в ничто, в непереводимую пачкотню, в распадающиеся и гаснущие фрагменты букв. Что происходит в это время с контекстом и подтекстом, мне не понятно. Есть ли эти составляющие в языке снов – мне неведомо.
Когда я чего-то не понимаю, это "что-то" захватывает меня целиком и мучает, пока не пойму. Вот, я пока не понял.
Есть ощущение разного характера сигналов. Это как оптическое через глаз переходит в электромагнитное и биохимическое. Из "залётов" в мир иной помню, что там тоже все говорится на языке снов, является простым, понятным и всеобъемлющим. Рассуждения на тему подключения к Единому Разуму Вселенной меня не устраивают: мы никогда от него не отключались, а если отключимся, то здесь уже не живём.
Дяденька из радиорекламы его минеральных вод увлеченно рассказывал, как большой симфонический оркестр благостно кристаллизует ящики с минводами, для которых он приглашен играть. Это понятно, вода всё помнит, горные ручьи поют голосами давно ушедших людей. Но сам принцип воздействия, взаимодействия разных, по-разному несущих сигнал полей – он каков? Я теряюсь. Индукция? Уже проходили. Резонанс? Чего с чем и в чём? Не знаю. Ловлю переход от сна к яви как ключ к отгадке и не могу поймать. А уж моментов засыпания и вовсе не помню, так они хитро устроены. Вроде не спишь, а уже спишь.
В "Рондо для Коряжки" об этом.
Я формирую текст на бумаге в том смысле, что действую как синхронный переводчик и стенографист.
Когда прямым взглядом смотришь на пейзаж, или на предметы, или на любых существ, в голове не возникают назывные слова. Вместо них – комплекс ощущений, всегда неповторимый и единственный. Именно он потом возникает при слове "трава" или "небо".
Когда мысленным взглядом окидываешь мир, возникают не слова, а именно эти комплексы ощущений, довольно сложные, использующие все ресурсы органов чувств.
Когда вспоминаешь жизнь, происходит тоже самое и обязанность переводчика перевести всё это в слова, в текст.
Тот, кто придумал акупунктуру, не знал анатомии, он вообще не был отягощен знанием, которое запретило бы вмиг такие дурости, как иглоукалывание.
Или он был богат каким-то другим знанием?
Парад комплексов ощущений устраивает нам музыка.
Постепенно вникая в бессловесный огромный мир, мы начинаем различать его закономерности, общие черты его компонентов, причинно-следственные связи внутри него.
Годам к восьми наш внутренний эмбрион отражения вселенной готов, мы начинаем совершенствовать его, и он отвечает нам взаимностью.
Если ты с детьми, то работать нужно именно над образом вселенной, делать это вместе с Ребенком, если он тебе позволит или позовет тебя в помощь, только так ты можешь "работать с детьми" – через их внутреннее отражение вселенных, которые уже в 10 лет будут проецироваться наружу.
Эти "архетипы вселенных" подвижны, ибо состоят не из стальных конструкций, а из тех же неназванных комплексов ощущений. Неназванных, текучих, мимолетных, безусловно и абсолютно принадлежащих хозяину своего внутреннего мира и больше никому. Какую власть над этими внутренними вселенными играет чужое слово? По сути – никакой. Словесный вариант воспитания, все эти внушения и нотации – пустой звук, педагогическая импотенция. Нотации? Смешно. Поучения? Глупо.
Развивая дальше эту ветку рассуждений, поймем, что Тропа – это содружество внутренних вселенных, а группа – жилище для такого содружества.
Тело лишь дополняет возможности общения между собой внутренних вселенных, обладая всем набором преимуществ транспортного средства. Не бойся ходить со мной в понятийные дебри, я всегда знаю где выход, спортивное ориентирование поможет. Боишься – сиди дома у печки, там всё понятно. Асисяись? Я асисяю. Мне кажется, что Бог создал людей из каких-то ранее заготовленных животных. Может быть, это была отдельная порода обезьян, из которых в люди одни произошли давно, другие недавно, а третьи – не совсем.
Является ли внутренняя вселенная только зеркалом, управляемым и подчиненным устройством? Нет, она и самостоятельный организм, развивающийся по своим, неизвестным мне законам, которые смотрятся как спонтанность, но, видимо, имеют свои закономерности за пределами моих знаний и представлений. Внутренняя вселенная несет в себе множество сюрпризов, от ежедневных до ежесекундных, по сути – она и есть то, что мы называем личностью, но сейчас мы с тобой её рассматриваем не как венец, а как корешок, как причину себя самой.
Когда начинаешь в ней что-нибудь называть словами, это "что-нибудь" непременно ускользает от слова, и они существуют отдельно, условно связываясь с помощью сознания. Ты назвал что-то словом, а оно уже изменилось и нужно искать новое слово, но всегда ли нужны слова? Есть искусство, оно передает нам виды внутренней вселенной без слов, даже если пользуется ими для трансляции образов. Давай всплывём, подышим, а то запутаемся в водорослях и останемся в великом и ярком бессловесном мире, пока не придут за нами Садко в обнимку с Кусто.
Внутренняя вселенная не меньше "внешней", но бывает мало заполнена – еда на столе и любимая игрушка в компе. Чуть позже туда добавляется музончик и тёлка. Это всё, если не считать "синьки" и прочей дури. В подростковом возрасте туда еще влезет иномарка и пара мешков с бабками, после чего начинаются потери и никаких приобретений.
По сути, богатство такой вселенной определяется мечтой. Можно было бы сказать, что каждый содержит в себе только то, о чем мечтает, а в окружающем мире распознает только то, что уже содержит в себе.
(2015-2017)
(с) Юрий Устинов
Опубликовано 2 сентября 2017 года. Отрывок 40
Мы можем взять какую-то другую систему образов и разобрать в ней тот же вопрос внутреннего устройства человека и группы, разница будет только в словах и образах, суть останется такой же.
Возможно, что всё это досконально разобрано в конце позапрошлого века, и я пишу банальности, надоедливо освещая снова и снова общие места. Тогда меня извинит моё среднее образование и малая начитанность. При этом любой "изобретатель велосипеда" изобрел его сам – на основе своего жизненного опыта, собственных наблюдений и некоторой природной сообразительности. Ничего дурного в очередном изобретении велосипеда нет, как и в самостоятельном поиске доказательства теорем, которые давно доказаны. Я же пытаюсь показать, как работает сознание отдельно взятого дурака и неуча в поисках решений, синтеза гипотез и считаю, что маленький, но пытливый умишко интереснее большого инертного ума.
Я с удовольствием научил бы думать муравья или дрозда, но можно и человека. Останавливает сознание того, что думающее существо априори находится под дамокловым мечом тех, кто хочет думать за всех и учит всех только выполнению их указаний.
Опасаясь тех, которые велят, я не раскрываю здесь некоторые ключи к познаниям и действиям, лишь показываю, где висят замки, которые надежно заперты самой природой в качестве защиты от дураков, бездушных и самозабвенных.
Умом Россию не поднять, числом винтовок не измерить, я уверен в этом. Ровно так же – насильно не откроется дольмен, его нельзя ни купить, ни сделать лохом. Да и вообще, всё настоящее, содержащее истину не может подчиняться силе, хитрости или деньгам – оно мигом перестанет быть собой – настоящим.
Вообще же, всё, что тут написано – отчёт о работе личной лаборатории дурака, у которого почему-то что-то получалось.
Тропа же примыкала каким-то боком к этой лаборатории, но не была ею. Она существовала по законам пребывания человека в горах, по законам отношения к детям, выработанным ею самой в союзе с дурацкой лабораторией, в которую я не приглашал других людей, но полем её деятельности был сам, со времени рождения, а по какую дату – будет написано на табличке или камешке.
Пожалуй, надо записывать тутошние сны. Они все о Тропе и тропяных. Есть в них что-то, не досказанное мне явью, оно требует расшифровки. Вдруг это будет кому-то интересно.
Говорят, Капицу как-то позвали в Штаты разобраться, почему не работает сделанный ими маленький, величиной с железнодорожную цистерну, ядерный реактор. Капица посмотрел схемы и запросил кувалду. Его единственный удар по «цистерне» оказался впору: реактор заработал.
– Потрясающе! Гениально! – говорили американцы. – Что вы хотите за работу?
– Тысячу долларов за один удар кувалдой? – спросил кто-то.
– Нет, – объяснил Капица. – За удар я беру один доллар. Остальное – за то, что я знал куда ударить.
Может, это и байка, но красивая. Старики помнят, как мы заставляли работать советские телевизоры, рассчитывая точные удары по их корпусам. Удар в область силового трансформатора давал один эффект, удар туда, где находился таинственный высокочастотный блок – другой. Силовики правы в том смысле, что Россия всегда знает, по какому месту надо вдарить, чтобы всё заработало. Грусть берёт только, когда вместо кувалды, или рядом с нею, нет никакого другого инструмента. Особенно в работе с людьми.
В телевизоре сегодня вскользь сказали о каком-то митинге оппозиции, который собрал Навальный. Вроде бы митинг разогнали и сотни людей арестовали.
С точки зрения Проханова и других хинштейнов, это – проявление силы. Но мне кажется, что это проявление слабости и глупости. Это объявление войны лейкоцитам от имени эритроцитов. Очередная общественно-политическая зима сменится оттепелью, тогда и понадобится Тропа. На ней мы разбивали кувалдой и кайлом только верхушки подскалков, оказавшихся в самом ложе Тропы.
Поиск выгоды и обеспечение безопасности – разные вещи, хорошо бы их отличать друг от друга. И хорошо бы понимать, что именно "чужая" выгода может обеспечить твою безопасность. На каждую цистерну по Капице не бывает.
Слишком много вынужденных судеб и слишком мало своих. До весны в России ещё много метелей и морозов, а пока – сделаем оттепель. Это будет третья на моём веку, две предыдущие разразились при Хрущёве и Горбачёве.
Конец марта, я вижу, как неистово борется зима с весною, напуская совсем не игрушечную непогоду.
Укройте детей в непогоду, защитите от бессовестной пурги и экстремальных морозов – и будет вам весна.
Спасибо тем, кто снится мне. Приходите ещё, мы не закончили какие-то сборы, то ли в разведку, то ли в заброску верхнего лагеря. Дунайка, тебе особое спасибо за заботу и предостережение, но я не могу озлобиться в принципе. У меня с рождения нет ни этих электроволн, ни этой биохимии. Пару раз хотел, но рассмеялся. Нету зла. Есть уйма терпения и вера, что каждому даётся только то, что он может и должен преодолеть. Я – могу. Я – это душа. Тело – моя принадлежность, но не я сам.
(2015-2017)
(с) Юрий Устинов
Опубликовано 3 сентября 2017 года. Отрывок 41
Почему на Тропе оппозиция была условной?
Жесткая оппозиция возникает там, где власть узурпирована группой людей или одним человеком, а остальные на решения персон влиять не могут. Это вызывает раздор и протестное поведение.
Власть и оппозиция спорят друг с другом, но в спорах никакие истины не рождаются. Они могут рождаться в диалоге, но диалог – это не отстаивание своего мнения любой ценой, а совместный поиск истины. В этом случае оппозиция становится условной.
Тропа не спорила ни с кем, включая самоё себя, - она была в диалоге.
Поэтому оппозиция на ней условна, а протестное поведение – большая редкость, заслуживающая всеобщего доброго внимания.
*) Если кто-то один вдруг проспал принятие общего решения, соберутся все, объяснят ему аргументы, объяснят всё, что касается принятия решения. Если не убедили – решение заморожено, пока не убеждены все.
Вариант – особое мнение, которое человек высказывает по поводу решения, но не препятствует его выполнению. Особое мнение можно иметь по любому поводу, но важно заявить, что ты его имеешь, важно, чтобы каждый знал суть твоего мнения, твои аргументы и доводы.
Один может оказаться прав, а все могут ошибиться. Один – не меньше, чем все; все – не больше, чем один.
При попытке записать на бумагу правила ("законы") Тропы у всех получаются разные варианты. Объясняется это тем, что "законы" выводятся каждым новым поколением Тропы и касаются в первую очередь тех вопросов и проблем, которые были важны и характерны именно для присутствующего поколения.
Одно только правило было популярным во всех поколениях, вызывало улыбку и сдержанный оптимизм: № 16 (на "тропяном языке" – шишнадцать). "Если нельзя, но очень хочется, то можно".
Это – хитрое правило, в котором зашито: "Если можно, то не очень хочется". Таких смысловых "матрешек"за сорок лет было много, но "правило номер шишнадцать" передавалось из поколения в поколение очень бережно и настойчиво.
В правила Тропы под первыми номерами входили безусловные запреты, например, "одиночное хождение в горах запрещено", или "под тросиком (костровым) не ходим", или "в ЗПО (зонах повышенной опасности) выключи речь, включи дополнительное внимание".
Поколенческие наборы тропяных правил разнились из-за состава группы, её возрастного ценза, уровня самоуправления группы и отдельных участников, степени ответственности и чувства юмора.
Несмотря на то, что никто так и не смог свести правила Тропы в один кодекс, все всегда были уверены, что такой кодекс существует. Я, впрочем, тоже был уверен, пока все мои попытки собрать воедино все правила Тропы не закончились полным фиаско.
Агрессия как версия отношения к окружающим не запрещалась законами, она была из разряда заболеваний, а не поведенческих особенностей. Её успешно лечили добрым отношением к агрессору (приболевшему), "несмотря ни на что". Если кто-то в общем круге рассказывал о вспышке агрессии, то это звучало не как осуждение, а как сочувствие. По отношению к озверевшим в обществе детям, Тропа явно проявляла материнскую модель поведения, не отторгая провинившихся и, что важно, давала возможность искать другого себя в себе, освобождаясь от рикошетных проявлений последствий пребывания в жесткой, не моральной, негуманной среде. Людей, у которых агрессия является врожденным компонентом (например, при особой работе эндокринной системы), очень мало. Но зубастым скандалистом с большой щитовидной железой, бронзовеющим на ветру от панической работы надпочечников, можно заварить тот же чабрец, зверобой, душицу, мелиссу, водяную мяту и подвижные бегающие их глаза потеплеют, речь и движения станут плавными, не зря же в Европе эти травы входят в состав многих антистрессовых бальзамов. Кипрей (Иван-чай) за два-три месяца смягчит пучеглазость взрывных скандалистов, они перестанут таращить глаза в поисках объекта отрицания. Веточка пихты или ели в компоте хорошо поддержит обретаемое спокойствие, надо только 3-5 минут её поварить. Да и само нахождение в лесу, полном живности, общение с деревьями, бережные работы на сквозной чистке тропы от пересекающих ее веток, – всё это настраивает на спокойное дружелюбие, то самое фоновое состояние, которое знаменуется на лице постоянно носимой на лице "улыбкой Гагарина" или "улыбкой дельфина".
Тропяная улыбка уже вскоре после появления очищала и распрямляла лица, смывала защитные маски за ненадобностью, расправляла сердитки и горевалки над переносицей. Оживали глаза. Теплели руки, подвижнее становились пальцы, но прищелкивание ими (томление от избытка негатива) было редкостью. Однако стоило для "щелкунчиков" усилить контакты с водой, как проходили и эти навязчивые движения.
Вода в горах – только живая, она всё помнит, многое знает и общается с нами. Недаром у адыгов ("псех") и шапсугов ("псух") вода и душа обозначаются одним словом.
В Новосибирске меня водили лечиться – сидеть в большом кресле, по которому в больших трубках циркулирует вода. Сеанс длился двадцать минут. На Тропе такого лечения – хоть отбавляй, и оно круглосуточно. Особенно хорошо быть в падающей на тебя струе водопада, что подтвердил и А.В. Суворов – он сказал нам, что после такого водопадного сеанса к нему на час частично возвращается зрение и что проходят боли в позвоночнике.
Купаться большой кучей перед обедом – одно из любимых занятий. В "купалке", там, где поглубже горная речка и где всегда рядом, не только можно, но и нужно орать, улюлюкать, визжать и издавать с любой громкостью прочие звуки.
Купались голышом, это привычно. Один из запретов на Тропе – фото и видеосъемка в купалках. Будучи в такой информационной безопасности, юные "нудисты" чувствовали себя в ней привольно.
Тот, кто не купался, в купалку не шел: смотреть на это отвязное веселье не принято.
Все умели правильно заходить в прохладную воду, чтобы не было подарков, связанных с работой сердца. Худые выскакивали раньше и грелись на раскаленных солнцем камнях.
Еще один абсолютный запрет выполнялся в купалках – на хождение по водопаду. Оно неприемлемо ни при каких обстоятельствах, это прямая угроза здоровью и жизни. Ни с грузом, ни без него, ни босиком, ни в ботинках на триконях по водопадам ходить нельзя.
Забираться на выступающие из воды камни тоже негоже, это опасно для рук, грудной клетки и всех частей черепа, такой камень может оказаться скользким неожиданно, когда тонкая подсохшая корочка на его поверхности будет прорвана.
Не принято купаться там, где над водой расположены скалы, особенно аргиллитовые.
Из воды тебя никто гнать не будет до самого окончания общего времени купания, только намекнут, что твои алые губы приобретают синий оттенок.
Перед купанием необходимо несколько минут отдохнуть рядом с водой, намочить в ней кисти рук, потом – стопы, чтобы организм понял – с какой водой он имеет дело. Потом, не спеша идем в воду, но нырять с воздуха в глубокое место ты будешь тогда, когда раз-другой весь погрузишься в воду, оставляя голову на поверхности.
При купании у нас был принят "парный контроль". Каждый находит себе любую пару и они вдвоём должны с этого момента видеть друг друга непрерывно. Тем, кто был в паре, нырять с головой одновременно запрещалось.
Контроль за этим пиршеством осуществлялся помощниками руководителя, умеющими плавать и оказывать помощь на воде. У мальчишек это был мужчина, у девочек – женщина.
Ниже купалки по ручью (речке) располагалась только "стиральная машина" – зажатые между надежными камнями и/или привязанные к прибрежным стволам шмотки полоскались в бегущих струях, отдавая им все свои загрязнения безо всякого стирального порошка. Машина работала по ночам, а утром оставалось только отжать и высушить чистые вещи.
Настоящая стиралка работала у нас дома в Туапсе, где за сутки Вероника Михайловна могла выстирать горы одежды на всю группу, продуктовые мешочки и прочие матерчатые причиндалы.
Пользоваться мылом в купалке было не принято, но это всегда можно было сделать в ее нижней по течению части. Вблизи каждого лагеря за пологом была "баня" – пятилитровая бутылка с отрезанным днищем, перевернутая горлышком вниз и хорошо закрепленная на деревьях. Сверху в неё заливали теплую воду и можно было неплохо помыться.
В альпийской зоне и скально-ледовом поясе вода другая, почти дистиллированная. Чтобы сделать на ней чай её надо хорошо посолить. Да и кипела она на высоте при пониженной температуре: перловку или горох не сваришь.
Но сколько же в этой воде было первозданной свежести и здоровья – не описать. Холодная, +4; – +5;, только что вырвавшаяся из-под земли, она являла собой образец, апофеоз новорожденного восторга, удивления и соединения земли с небом.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 4 сентября 2017 года. Отрывок 42
Равноудаленность "Солнечной Стороны" от любых политических партий и религиозных конфессий соблюдалась Тропой неукоснительно и без большого труда. Общую информацию о партии или конфессии ты получить мог, но свое отношение к ним вырабатывай сам. Тропяная привычка к самоопределению и самостоянию делала этот процесс довольно легким. Сам понимаешь, что ни в какой партии или конфессии такой оборот дела не поддерживался, дети должны были принадлежать им, но мы держались спокойно и стойко. Даже когда на развертке в Питере одна из конфессий предложила нам полное материальное обеспечение в обмен на верность ей, мы отказались. Получив это предложение, я сразу и честно рассказал о нём ребятам.
В ту морозную зиму мы ходили в рваных ботинках и перебивались с хлеба на воду, поэтому все меня внимательно слушали. Решили разделиться на несколько маленьких групп и в одночасье посетить все храмы этой конфессии, а потом уже принимать окончательное решение. Большинство ребят тогда находились в поисках своего пути к Богу и еще не определились. Вдруг?
Разъехались по храмам, к вечеру собрались.
– Ну, как? – спросил я.
Все помолчали, потом Артём сказал:
– В том храме, где я был, очень тепло. Горячие батареи и трубы прямо в храме. И лавочка. Я сидел в тепле, почти заснул.
– И? – спросил я.
Ответом была тишина, сопение, опущенные глаза.
– Вырабатывайте и формулируйте решение, принимайте его, – сказал я. – Правом "вето" я пользоваться не буду.
Сформулировали со словами "группа не считает возможным". Неделей раньше нам прислали завхоза нашей будущей программы, на которую будут отпускаться государственные средства. Звали его Александр Сергеевич Бучкин, и он сразу предложил мне 50:50. Половину средств забирает он, половину отдает мне, и я делаю с ней, что хочу. Я возмутился, сообщил Бучкину, что детских денег кроме детей никто не тронет и послал его по самому крутому маршруту, куда он отправился, усмехнувшись. Еще через три дня он вернулся с несколькими дюжими мужиками мрачного вида, мы все были в это время в городе, изучали обиталища беспризорных. Бучкин с подручными взломал наше помещение на 6-м этаже и выбросил через лоджию в морозный двор все наши вещи. Питерская "развертка" на базе странного заведения под названием "Институт подростка" заканчивалась.
Видимо, какие-то проблемы мы решали с Тропой походя, не понимая, что это – проблемы. Решали часто "по умолчанию", не говоря слов, особенно, если проблема была еще в своей "завязке", в самом её начале. Я не знаю этих проблем, моё внимание прошло мимо них. Их может замечать сторонний наблюдатель, который в состоянии отличить проблему от ее отсутствия, я этого не могу. Мне для этого пришлось бы расчленять мир, живую ткань жизни, умертвляя до уровня "знания" саму проблему и травмируя мир, в котором она произрастает. Это непосильная для меня задача, я не способен расчленять мир или сознательно травмировать его.
Потому мне и нужны вопросы, чтобы я как в начале 70-х на круглом столе "Советской России", стесняясь, обнаруживал, что есть проблемы и задачи, сквозь которые мы проходим насквозь, как через призрачный мираж – ничуть их не замечая.
Как-то одна заезжая психологица спросила у меня что-то вроде "границы субъект-субъектных отношений, определенных культурным гомеостазом Тропы", или что-то в этом роде. Я тут же стал ей отвечать, но запутался в терминах и вскоре завял, слегка пыхтя и розовея от беспомощности. Пытаясь помочь мне переводом своего вопроса на русский язык, она слегка запуталась сама, и мы сели пить чай с подзаваренными в него пихтовыми лапками. Чай был хорош, мы очень скоро забыли о нашем сложном вопросе-ответе, но, когда полоскали кружки в ручье, она вдруг спросила:
– А бывает, что двое поругавшихся мирятся без видимых на то причин?
– Так обычно и бывает, – подтвердил я. – Не очень прилично быть обиженным, надутым или ссориться с кем-то на фоне вполне дружелюбной атмосферы.
– А песни могут помирить? – спросила она.
– Песни – вряд ли, – ответил я. – Но песня – может, если попадет "в десятку" их раздора.
Она понимающе улыбнулась, мне тоже было приятно получить эти редкие золотинки и бриллианты понимания.
– Вы считаете, что нет педагогики как таковой, которая вообще? Которая собирает, обрабатывает и хранит данные об успехах и провалах? – спросила она.
– Мне думается, что педагогика – это не столько наука, сколько состояние, в котором можно находиться или не находиться, – сказал я. – Разве бывает состояние вообще? Я не знаю такого.
– Вы отвергаете науку вообще? – насторожилась она.
– Как процесс – нет, не отвергаю. Но науке следует признаваться и предупреждать, что все ее "конечные знания", по сути, промежуточны, временны. Если, конечно, это живая наука, а не мертвечина догм и "окончательных истин".
– Почему дети у Вас не маются дурью, ведь вы им это вполне позволяете? – спросила она.
– Потому и не маются, – улыбнулся я, и она тоже улыбнулась.
Потом я увидел её с Федором возле пенька, на котором она расставила маленькие фигурки зверей, людей и еще чего-то. Они с Федькой тихо и увлеченно что-то обсуждали, изредка трогая или переставляя фигурки. Мне почему-то их диалог понравился, хотя я не слышал слов.
Не могу вспомнить, как ее звали. Скорее всего – Лена. Умница. Был 90-й год, на Тропе собралась уйма народа, и такая работа психолога мне представлялась органичной и симпатичной – в ней не было ничего искусственного, нарочного.
Взрослых создателей искусственных ситуаций я старался выдворять с Тропы, нутром чуя запах авторитаризма и душок превосходства над детьми. Вопрос был даже не в том, кто кому служит, а в том, что никто никому не служит. Дать работать на Тропе психологам, приезжим педагогам или съемочным группам ЦСДФ или ТВ было работой для ребят, они старались выполнять ее честно – ни на что не обращать внимания, но во всём помогать. Сочетание задач непростое, но для Тропы вполне выполнимое. Ведь если приезжал врач или краевед, а то и археолог – все продолжали заниматься тропяными делами, но вписывали в эти дела без ущерба заезжих спецов, которые тоже приехали работать, а не жмуриться на летнем солнце.
При этом Тропа никогда не оборачивалась на свист, нигде и ни на какой. Это было очень важным её качеством.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 5 сентября 2017 года. Отрывок 43
В основе бед школы как таковой лежит обязательность среднего образования. В основе успехов Тропы – добровольность участия в общем деле. Тропа никого не "вовлекает", она дает возможность в ответ на желание. Школа же должна "охватить" каждого, поэтому так много проблем в школьном воспитании, если оно еще где-то осталось.
Когда отпетые двоечники и хулиганы, доносчики, ябеды, криводушные помощники имеют явное преимущество в успешности над моральными, добросовестными, честными в своей вдумчивости людьми, ни о каком "школьном воспитании" речь вести не стоит. Мурло царствует, владеет, имеет, заказывает музыку, которая оглушает всех пошлостью, в почете всякие "как бы", в почете холопы и прихлебалы, кусочники и блюдолизы, наперсточники и брутальные "сила есть – ума не надо" – кого, как и чем воспитывать?
Образование как дело, как работу, в том числе совместную, никто не воспринимает. Цель каждого – не образоваться, а получить приличную оценку, стать "как бы" образованным. Получить, или купить, или украсть.
В краденной судьбе долго не проживёшь, она всё время будет требовать новых краж, подлогов, грабежей. Чистеньким можно остаться, если имеешь "друзей" среди ментов, среди другой силовой шушеры, всяких прокуроров и гражданинов начальников, или если имеешь "бабки" чтобы эту шушеру ублажать в обмен на укрывательство и лояльность.
Кому нужно такое государство? Людям? Нет, оно нужно мурлу.
Настоящая школа не должна быть детищем и проводником "как бы".
Настоящая школа должна противопоставлять себя гнилому социуму и скользкой "успешности".
Нынешняя школа, как мне кажется, – плоть от плоти нынешнего государственного и общественного устройства. Если точнее – то неустройства. Она исходит из того, что качество ученика можно купить, добыть принуждением и обманом. При чём же тут образование? Ни при чём. "Подвальная" педагогика клубов, отрядов и объединений делала лучше и больше, чем официальная школа. Общество почти не предложило выпускникам подвалов мест в социальных лифтах – государству думающие честные люди не только не нужны: оно настроено к ним враждебно.
Когда Э.Д. Днепров стал вдруг министром образования РФ, он объявил, что "подвальная" педагогика станет ведущей, а кто хочет работать по-старому – тот пусть уходит в подвалы.
Днепров был революционером, видимо, и вполне за это поплатился.
Кому это мы всё время платим собой, своими жизнями и судьбами? Мурлу. Сейчас – это его страна, его государство. Но что делать – это же моя Родина.
Если разделить школы на "для хороших людей" и "для успешных", мурло насторожится и скажет, что такое разделение влечет за собой социальную рознь. Мурло очень хочет прилично выглядеть и быть как человек. Имея у себя государственные рычаги подавления и насилия, оно уничтожит школы для хороших. Для людей. Придется опять в подвалах делать всякие форпосты, но вскоре в стране окончательно прорвет канализацию, а говорить о нравственной чистоте, плавая в таком бульоне, будет весьма затруднительно. Выхода я пока не знаю. Тропа, например, просто ушла в лес, в горы.
Обязательное среднее образование не должно быть обязанностью ребенка, если он свободно не выбрал его как свою обязанность.
"Хорошее воспитание не в том, что ты не прольёшь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой".
А.П. Чехов.
"Мы можем сделать неравенство незаметным. В этом отношении многое сделают воспитание и культура".
А.П. Чехов
"...Гениальность есть предельная и порывистая, воодушевленная собственной бесконечностью правильность".
Б.Л. Пастернак
Я – собака, понимаю собак, но тут их нет, и ко мне приходят кошки. Веду себя с ними политкорректно, тем более, что они прямым путем идут ко мне, когда их кто-нибудь обидел, обманул или не выказал своего расположения к пушистой их сущности, прошел мимо их величия, правильности, абсолютной честности и воплощения лучших намерений.
Я понимаю котят лучше, чем кошек и котов. Мне понятнее и ближе крысята, чем крысы, и эту мою специализацию души можно протянуть на многих тварей, которые во взрослом возрасте не кажутся привлекательными.
Каждый ребенок – надежда на то, что он не станет "таким как все". Бесполезность таких надежд очевидна, но именно она ведет меня ко всяким детенышам, особенно – к отвергнутым сородичами, непонятым, последним на своей социальной лестнице, увечным и неправильным, как белая ворона или пятиногая собака.
Что они чуют во мне? Вокруг – десятки людей. Незлобивость? Защиту? Поддержку? Политкорректность? Не знаю. Даже если не протяну руку и не почешу за ухом, уходят спокойно-довольные, уверенные, распрямленные. За кусочком сала или селедочной шкуркой они идут к другому человеку. За чем они идут ко мне? За чем?
Этого "чего-то" у меня, видимо, много – хватало на длинную в сотню человек интернатскую вереницу идущих после школьных занятий в жилой корпус. Ткнутся в грудь и через несколько секунд, свободно выдохнув, испытав облегчение, отходят, порозовевшие, с открывшимися глазами, без вечных следов защитной маски на лице.
Знал бы что это, ощутил бы что это, – раздавал бы кусками, грузил бы лопатою во все их закрома – сделайте милость, – берите на здоровье. Но я не знаю что это, не могу его ощутить. Это не Любовь. Любовь делает больно, а это – не делает.
По детдомам в 80-х гуляла детская народная байка, что я всех лечу, взяв их голову в руки. А я помню только один такой случай, когда взял в руки ангинищу сибирского Хромика вместе с его головой. Он тогда закрыл глаза, вскоре порозовел и очень сильно вспотел. Высокая температура упала, краснота глаз и слабость куда-то делись, через 12-15 минут он был здоров, оставалось только выспаться.
Никаким "возложением рук" я не занимался, это было бы смешно. За ухом не чесал, шкурку не скармливал. Что это было?
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 6 сентября 2017 года. Отрывок 44
Мне кажется, что вся история России – череда самых разных попыток вырваться из-под силовой власти, которой можно только подчиняться или не подчиняться, а влиять на неё, сотрудничать с ней – невозможно. Власть тьмы и тьма власти ни в каких сочетаниях не дают ответственности, производимой свободой. Такая ответственность была бы двигателем самовоспитания, самообразования, самоопределения, – всех составляющих самостояния, которое невозможно без морали и нравственности. Странная, многовековая гиперопёка гражданина государством, видной частью которой является манипуляция общественным сознанием. Оно мечется в поисках лучшего из худших начальников, не подозревая, что нужно сделать для улучшения, очеловечевания жизни.
По сути, страна уже несколько веков подряд занимается гражданской войной с самой собой, а на войне детям места нет, только как будущим создателям этой войны – с обеих сторон фронта.
Этот странный и трагичный "Армагеддон" наследуется каждым приходящим поколением, а они сменяются не ступенчато, а плавно, обильно добавляя к генетическому наследованию социальное. Выход – воспитание иного поколения и, возможно, как бы ни было грустно, – селекция, отбор, укрепление и поощрение тех, кто "для добра буду проводник, а для зла – изолятор", как сказал Таик, Альтаир, 12-летний одессит Серафим Орфеев, о безвременном уходе которого всегда будет скорбить Тропа.
Селекция не должна быть принуждением или хитростью. Вполне достаточно разной организации территории притяжения, с разными ценностями и приоритетами. Так разнесены лагеря на Тропе, это простая работа, не требующая спецнавыков и сверхзнаний. Обозначьте четко разницу и дайте свободу выбора – группа сама разделит себя на тех и этих, те и эти останутся в почете друг у друга и у самих себя при всей разнице функций тех и этих, их уклада жизни, их культуры и т.д.
Рискну заметить, что чем дальше такие организационные заботы от наукообразного, кабинетного "знания", чем ближе они к естественному течению событий, тем успешнее происходит самоотбор в группе, тем ничтожнее моменты, могущие обернуться сегрегацией, конфронтацией, революцией.
Разное "общественное устройство" лагерей Тропы, находящихся там групп – явление обычное, прошедшее "стадию эксперимента" уже в конце 60-х годов XX века. Если бы я не прожил жизнь на Тропе, то вполне согласился бы, что такой наивный дилетантский подход неприемлем, но лагеря и группы разнятся не только в пространстве, но и во времени. Одна и та же группа по мере самосовершенствования может проходить разные модели своего устройства, совершенствуясь, пробуя, играя. Довольно легко переходить из одной группы в другую, пробуя себя в разных ипостасях и разных моделях поведения. Игра как естественный способ для ребенка познавать мир и себя в нём, снимает напряжение в такой социальной деятельности, а уж серьезная неигра порождала бы страх ошибки вместо праздника социального творчества.
Игра не объявляется, не является чем-то отдельным, искусственным, ограниченным в жестких рамках. Она – естественная часть тропяной жизни и воспринимается как реальная жизнь.
Понятие "детская игра" скорее всего изобрели взрослые, чтобы подчеркнуть свою важность и серьезность. Поэтому они и делают много глупостей, которых можно избежать играючи.
Сталь Шмаков, Анатолий Мудрик, ау, мы прорастали впотьмах при первосвете ваших карманных фонариков, обозначавших путь и освещающих грабли на этом пути.
Как было бы славно, если бы страны и режимы не воевали, а играли в войнушку, правда? Может быть, именно в этой фразе я ближе всего к тому, что пытаюсь сказать в этих "Заметках".
Пронзительной точности Бармалей в виде Ролана Быкова в его "Айболите-66" всегда сопровождает Тропу, дразнится и делает самые неожиданные по своей абсурдности заявления. Мы смеёмся и идем своим путём.
"– Я – гениальный", – поёт Бармалей, что правда.
" - Ах, что за страшный,
Ужасный я!".
Дело не в том, что гениальность, страх и ужас – игрушечные. Дело в том, что я могу их играть, как и всё другое, примерить их на себя, отречься смехом и продолжить свой путь.
"Пустите меня в окно, добрые люди,
А не то я выломаю дверь".
Как ты можешь обманывать маленьких?! – возмущается Айболит, защищая от Бармалея обезьянку Чичи.
Я не могу ждать, пока она вырастет! – парирует Бармалей.
Тропа неистощима на игры, но абсолютно серьезна, если и когда это надо. ПСР (поисково-спасательные работы), когда детям приходилось искать и вызволять из трудных ситуаций взрослых – не редкость на Тропе. Она могла бы гордиться этим, если бы не тропяное правило-наставление: "неизвестно что труднее – сделать доброе дело или никогда не вспомнить о нём" (древнеиндийское).
Снова повторю – я не готов писать о Тропе, мне нужно было еще 2-3 года, чтобы сформировать внутри себя хотя бы очертания такого текста. Но судьба распорядилась иначе, и я кормлю вас сырыми полуфабрикатами вместо разумно приготовленного обеда.
Даже перечитать написанное мне не под силу – за эти два года глаза стали плохо видеть. А так бы хотелось перечитать, что-то переписать, что-то очень поправить.
"Удивительно, люди мыслят не по требованию духа, а по требованию выгод того положения, в котором они находятся".
Л.Н. Толстой
"Нас соединяет то, что Одно во всех нас".
Л.Н. Толстой
"...Отказавшись от личного Бога, трудно поверить в Бога безличного. (…) Чтобы верить в Бога безличного, нужно себя сделать достойным вместилищем Его…".
Л.Н. Толстой
"Любовь – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из Его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления Бога. Посредством любви разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас выходит, в любви мы стремимся познать божественную сущность".
Л.Н. Толстой
"Единственная истинная добродетель – это ненависть к себе, потому что всякий человек достоин ненависти своей похотливостью. Ненавидя же себя, человек ищет существо, достойное любви. Но так как мы не можем любить ничего вне нас, то мы вынуждены любить существо, которое было бы в нас, но не было бы нами, и таким существом может быть только одно – всемирное существо. Царство божие в нас (Лк. XVII, 21); всемирное благо в нас, но оно не мы".
Паскаль
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 сентября 2017 года. Отрывок 45
Пора бы рассказать о сущности работающего на Тропе "эффекта домино наоборот", когда цепочка взаимоотношений не валит каждого следующего, а поднимает его, ставит на ноги.
Если коротко, то все дело в том, что внутренние приоритеты под влиянием горной тропяной жизни меняются с "нормальное положение – лёжа" на "нормальное положение – стоя". За неделю-две группа, готовая к такому прыжку, пружинящая в поисках своего "нормального положения" при совсем незначительном событии, зовущем вверх, начинает подниматься, приобретая новое положение для каждого и для всей группы. Все "распрямляются". Подробнее – потом, если успею. Но это же так легко, правда? И понять легко, а сделать – еще легче. На Тропе. В горах, в море, в тайге и тундре, на Марсе и в десятом измерении. Но не в обыденной жизни семьи и школы. Там нет натянутой струны, ведущей к цели, а часто нет и самой цели, она не осознана, не сформулирована или отсутствует. Я не о той цели, которая декларируется или навязывается взрослыми, потому что они больше знают и вообще серьезные люди, в отличие от некоторых. Я про внутреннюю, нутряную, желанную, осознанную цель ребенка, которую он может определить только сам. Каждому своё, конформизм обезьяноподобных не пройдет.
Если цель начинает довлеть, насильничать, её можно усовершенствовать или вообще сменить, или перемасштабировать. Главное – не смотреть на цель сквозь оптический прицел, остальное вполне поправимо. Чтобы найти цель, часто нужно много их примерить на себе, пока не найдется та, которая впору. Где примерять? На Тропе, конечно.
И – никаких разговоров о важности определения цели, об ужасах её отсутствия, о неопределенности задач, решая которые к цели движешься. Только навык быстрого и точного решения проблем, который в горах приобретается легко, особенно на занятиях по скалолазанию или в изнурительных "разведках нитки Тропы". Тот, кто ходит в разведку, никогда не решится на суицид. Он знает цену жизни и свою цену в необходимой помощи товарищам. Иногда, чтобы вырастить внутреннюю опору, нужны месяцы и годы, но когда она выросла и окрепла – ничто уже не отвратит от жизни.
Потерявших смысл и внутреннюю опору суицидников мы брали охотно, несмотря на то, что они были индифферентны по отношению к группе и Тропе. К ним уместно было обращать вопрос – не против ли они вместе с нами сделать тропу, поскольку она нужна для и т.д. Если у остальных было решающим желание работать с нами, то у суицидников нам хватало их согласия. С желаниями у них вообще не густо, мягко говоря. Я скажу так: не надо суицидников брать пальцами, им холодно от этого. Только открытую дружественную теплую ладонь они услышат при общении. У них нет сил удивляться, но откроем им сердце – пусть наша уверенность в себе будет временно их протезом уверенности в себе.
Регрессивные процессы, которые были в бытности каждого вне Тропы, сменяются довольно мощными прогрессивными, меняются полюса и знаки, идет перестройка личности, адаптация ее в новой для неё дружественной среде группы и одновременно среда дикой природы, настоящих трудностей и нагрузок, в том числе нравственных, моральных, волевых. Прогрессирует не только каждый, но и сама группа – движение к общей цели – прокладке тропы – побуждает каждого и группу искать в себе новые средства, поскольку прокладка тропы входит в круг личных интересов каждого и является приоритетом группы.
Меридианы, по которым я выстраиваю "Заметки", вряд ли имеют отношение к стройной логике и системности изложения, но у меня и у Тропы они таковы, при желании читатель может сделать внутри себя перевод на понятный ему язык и внести свою лепту в стиль изложения, или отложить в сторону эту мою писанину.
Тургеневский Герасим вряд ли был кинологом, но всё равно, как и поп, у которого тоже была собака, к собачьим делам причастен, так и я, ничего не понимающий в Тропе по случаю среднего образования, говорю о ней без умолку, в надежде, что хотя бы несколько слов прояснят её.
Тропа уводит от энтропии в другую сторону, созиданию сопутствует минимальное разрушение, которое не причиняет вреда дикой природе, лишь отдает приоритет уверенного движения путнику, человеку идущему, организуя только саму нитку тропы и бережно оставляя нетронутыми природные объекты. Например, выбивая полку в грунтовом склоне, группа обязательно сделает дренажи для сохранения склона от эрозии, на нашей тропе не может быть луж, скольжения по грунту, ветки при сквозной чистке хода тропы выпиливаются только в расчете на всадника с волокушей, на которой лежит человек. Маленькие деревца будут пересажены с ложа тропы, если их невозможно обойти. Гнездовья птиц и убежища зверей будут обойдены, как и родники – истоки рек. Антропогенные разрушения будут нивелированы, а где можно – компенсированы или удалены из природы. Реставрируются побитые тракторами родники, верховые ручьи – истоки рек, их берега укрепляются нами, для остановки эрозии склонов мы переносим в места повреждений грунт, дерн, подсыпаем гравий, укрепляем ложе ручья. Мусор, который теперь присутствует даже в отдаленных диких местах, упокоится с нашей помощью под землей, а водопойные тропы зверей и сами водопои останутся нетронутыми.
Такое отношение группы к внешнему миру обращается во внутренний мир каждого участника экспедиции, и не только результат важен в этом случае, но и сама динамика процесса, его логичность, организованность.
Понятно, что в городе или на пикнике такую работу найти сложно, но любые труды по экологической реставрации местности оставляют или прокладывают благодатный путь во внутреннем мире реставратора.
Людям давно известно, что самый лучший способ помочь себе – начать помогать другим. Личность ребенка очень часто имеет те же разрушения и проблемы, что и первозданная дикая природа. Приводя её в порядок и прокладывая пути, ребенок невольно совершает то же самое внутри себя. Выгода, которую принято ожидать в обмен на затраченные силы, здесь является в образах новых, ранее не испытанных состояний и настроений, как правило – мажорных.
Огромное количество и отменное качество природных формул жизни, алгоритмы симбиозов, согласованные действия компонентов систем – все это оздоровляет, воспитывает, дает пищу для дальнейших размышлений, предлагает свой жизненный опыт и ничего не просит взамен – Природа не торгует, она дарит, лечит, наставляет.
Границы между Тропой и природой, Тропой и социумом, человечеством размыты, условны, подвижны. Являясь и природным, и социальным объектом, Тропа существует одновременно во многих ипостасях, что не дает мне возможности уверенно провести какие-то границы.
Это дает мне возможность считать Тропу условным, а не фактическим изолятом – связи её со внешней средой множественны, как и взаимодействие, и в итоге – взаимозависимости.
Списанные со старых кораблей судовые телефоны с огромными трубками и вполне школьными по величине звонками, были подарком судьбы, они даже не требовали электропитания, а работали если покрутишь ручку вызова – телефоны связали лагеря Тропы в систему, обеспечили их согласованную работу, а изобретенный нами однопроводной вариант линии решил проблему связи между аппаратами, находящимися на разных лагерях, иногда за десятки километров друг от друга. Подключив в порядке эксперимента телефонную линию к усилителю батарейного приёмника, мы получили устойчиво и мощно работающую громкую связь. Все разговоры, кроме личных, стали доступны для общего прослушивания и жизнь на Тропе по-новому зазвучала не только на местности, но и в электросвязи, в динамиках, наушниках. Это был 1982 год и это было очередное рождение Тропы как единой системы. Времена гонцов с записками канули в прошлое, оставив лёгкую ностальгию – всё-таки быть связным и доставлять важные письма – тоже увлекательно.
Один провод, потолще, отводим в заземление, второй, потоньше, умело тянем между лагерями, поднимая его высоко на ветви деревьев – вот и есть связь.
В 1982 во время обрывов тонкого воздушного провода система начинала работать как детекторный приемник – в нём пела Алла Пугачева. Если слышишь её – значит на линии обрыв, и ты больше никого не услышишь, пока его не устранишь.
Пара связистов уходит по линии, унося с собой контрольный телефон: они будут искать обрыв, пока не найдут и не устранят. Линия идет не по нитке тропы, её бы давно порвали, а в обход, по обрывам, густому лесу, крутым склонам.
Связные – святые люди. Они всегда улыбаются. Их везде любят. Они очень надёжны, ходят вдвоем (одиночное хождение запрещено) и на вечерних разборах возле костра любят сидеть рядом. Когда они возвращаются с линии, лица их свежи какой-то небесной свежестью, у них добрые нездешние глаза и уверенная походка, несмотря на усталость. Их отпаивают чаем, а они держатся вместе и улыбаются, будто узнали какую-то важную добрую тайну.
– Тайну? – удивляются они. – Нет, все хорошо, всё штатно. Без травм, это олень сбил линию, задев ее рогами.
Мы подняли ее выше всех рогов. Сделали надежную скрутку. А у вас как, все хорошо?
– Штатно, – говорит Янка. – Компот был классный.
С появлением современных средств связи Тропа может жить у вас на столе или в кармане. Есть два места, где не стояла бы камера – купалка и "поле чудес" (туалет). Эдакое реалити-шоу, но с нормальным русским языком и нормальной артикуляцией. Возможно, детям РФ не хватает чего-то именно такого. Детского телевидения нет в стране, попса компьютерных мультиков и импортные детские проблемы в школе – не в счет. Россия, несмотря на обилие экологических бедствий, – страна с огромными неосвоенными территориями удивительной красоты и силы. Жаль, что нет второй жизни, мы с Тропой провели бы её под камерами, под взглядами многих глаз – нам нечего скрывать и нечего стесняться.
Лица в отблесках костров особенно прекрасны. Не наглядеться. Особенно – в кругу вечерних мыслей, итогов дня и всей прошедшей до него жизни.
– Я сегодня… увидел трутовик, – говорит Севка, молчун-аутист, и смеется беззвучно, но очень заразительно.
– Он смешной? – спрашивает Катюха. Все уже смеются вместе с Севкой.
– Не, – говорит Севка. – Он неприличный.
Тропа – открытая неизолированная система, активно взаимодействующая с внешней средой. Педагогика Тропы является производным от сущности и устройства самой системы и внутри неё не декларируется как задача или цель сообщества, равно как экологическая культура, творческое и физическое развитие, интеллектуальная деятельность. Задача Тропы – сама тропа, реально прокладываемая в горах и служащая всем путникам – туристам, охотникам, спасателям и т.д. Система, ставящая перед собой только специфические педагогические задачи, вряд ли сможет их решить, поскольку будет оторвана от реальной, интересной для людей (детей) жизни.
Тропа не является исполнением какого-то заранее разработанного умозрительного бумажного проекта, она складывалась как система естественным образом и в естественных условиях. Эти "Записки" – первая наша попытка осмыслить себя как явление.
Сороконожка пытается рассказать как она ходит. Возможно ли это? Посмотрим.
Являясь частью природы, Тропа не растворяется в ней. Социальное, общественное, существуя на природном фундаменте и в союзе с природой, остается человеческим явлением. Так же и группа, живущая среди стай, не становится стаей или охлосом, осознавая ответственность человека, группы людей перед природой, перед прошлым, настоящим и будущим. Тропа сохраняет все свои системные свойства, они же её природные свойства, среди которых важна экологическая модель поведения группы и человека.
На основе взаимодействия с природой Тропа имеет качества, которые не присущи ни человеку, ни природе в отдельности и которые делают потенциал системы сравнительно высоким, в т.ч. в области образования и воспитания. Высокий потенциал и широкие возможности Тропы – это результат именно постоянного взаимодействия группы с природой.
Власть разума, не зависящая от разума власти благотворна для всех, кто находится в ее поле. Возникает некая новая генерация, названия которой я не знаю, не умею выразить очеловеченную природу и оприроженного человека в одном целом явлении.
"Человек впервые реально понял, что он житель планеты и может – должен – мыслить и действовать в новом аспекте, не только в аспекте отдельной личности, семьи или роде, государств или их союзов, но и в планетном аспекте".
В.И. Вернадский "Размышления натуралиста. Научная мысль как планетное явление". М., кн. 2-я, с. 21.
Самоуправление является свойством Тропы, присущим ей как системе, самосоздавшейся в достаточно суровых природных условиях. Такие условия, выдвигающие человеку и группе повышенные требования организации жизни, лежат в основе коллективизма, доброго отношения друг к другу, оптимизации всех видов совместной деятельности. Невозможно жить в сложных природных условиях и без понимания природы, внимания к ней. Невозможно противостоять неблагоприятным для людей явлениям природы без альтруизма и толерантности, сдержанного и разумного поведения.
Труднее на Тропе приходится детям гиперопёки, и/или тем, кому весь мир всё должен, а они ему – ничего.
Обмен всякого рода сигнальной информацией является тем способом организации действий и взаимодействий, который органично присущ Тропе и часто воспринимается как ее обычай, передаваемый из поколения (3,5-4 года) в поколение, как традиция.
Именно обмен сигналами, а не страх силового давления правит Тропой, не торговые отношения, где перемещается "выгода", не суеверные страхи, где наказание неизвестно, но неизбежно. Только сигналы, подаваемые разумом и чувствами и воспринимаемые разумом и чувствами. Оказание давления человеком на человека или группу – исключено, его в свойствах и атрибутах Тропы не существует, никогда не было и не может быть.
– Я не знаю что делать, – сокрушается на вечернем разборе десятилетний Ваня. – Вы мне прикажите – я всё сделаю, а сам я не могу.
– Ты же человек, Ваня, – говорят ему из Круга. – Выполнять приказы может и дрессированная собачка. Тебя никто не торопит, просто обидно, что ты на Тропе ищешь начальников. Их тут нет. Попробуй думать сам. Мы можем что-то советовать тебе, но указывать, приказывать – никогда.
– Что же мне теперь делать? – отчаялся Ваня.
– Думать.
– Это как??!
– Спокойно, глядя вокруг и понимая что происходит, где и кому нужна помощь.
– А если потом спросят?..
– Кроме тебя самого, никто не спросит. А если захочешь сам говорить о себе или о других – говори здесь, на круге. Руководитель у тебя есть только при выполнении авральных работ. Все остальное время у тебя, если хочешь, много советчиков, но начальник себя – ты сам.
Недели три спустя Иван получил на круге деревянную медаль Тропы "з победу над собой", надел её на шею и после разбора обошел всех, каждого поблагодарил лично и глядя в глаза. Медаль бережно хранил и повез в конце лета домой как свое высшее достижение, – то ли текущего лета, то ли всей жизни, десять лет в десять лет – это очень много.
Тезаурус Тропы значителен, одна из его главных ценностей – постоянное совершенствование, пополнение содержания, другая – доступность, отсутствие сложных для понимания составляющих или их формулировок. По сути он прост, как бывает проста хорошая детская литература. Он легко привлекает к себе предметные и логические опоры из повседневной жизни, из природы. Миф о "Законах Тропы" родился именно ввиду тезауруса Тропы – он и содержит в себе всё "законодательство", не выделяя его и не формулируя как отдельное явление. Тропа сама внутри себя охотилась за этим мифическим сводом законов, но не нашла его нигде, кроме как в «устном народном творчестве». Законы Тропы – это законы природы, которые существуют, в частности, по умолчанию, как и многие подобные вещи – для детей. Духовные двойники материальных объектов и субъектов действуют и взаимодействуют иначе, чем их материальные "матрицы", духовное внутри человека так же, как законы Тропы внутри её тезауруса. Похоже, я заехал в дебри, где всё по отдельности верно для Тропы, а вместе – абракадабра.
Вернёмся в лес. Когда пишу про лес, получается, мне кажется, что-то вразумительное, а когда слезаю на обобщения, сразу начинаю беспомощно плавать среди терминов и понятий. Сказывается отсутствие образования. Но если бы оно было, я бы знал, что Тропа невозможна и слишком сложна, неосуществима.
Впрочем, ты можешь пропускать те заметки, где я пытаюсь приблизиться к "научному пониманию", всё равно Тропа в нем не расположена. Или оно в ней.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 сентября 2017 года. Отрывок 46
Рассматривать общественное благо как личное способны, говорят, шесть процентов людей. Остальные девяносто четыре – большинство. Что будет с обществом, в котором господствует и правит большинство?
У Тропы на такие случаи существовал "Малый Круг" – самые доверенные, авторитетные, проверенные в принятии решений. Они решали то, что вдруг никак не мог решить Большой Круг – законодатель. Малый Круг был, грубо говоря, исполнительной властью, которому распоряжалось принимать конкретные решения. Права "вето" на решения Малого Круга у меня не было. Изменить его решение мог только Большой Круг, предложив Малому рассмотреть вопрос еще раз (до трех), или один человек, заявивший, что только он знает верное решение и готов защищать его на Малом Круге.
Бывало, что работа на тропе останавливалась на много часов или несколько дней, и группа решала вопросы, которые были не менее важными, чем сама тропа.
Большой Круг – это общий сбор. Малый Круг – это те, кто лучше ориентируется в решаемой проблеме, как правило 4- 5 человек. Малый Круг мог быть избран Большим Кругом путем быстрой "устной социограммы", где основной меркой будут компетентность, референтность, авторитетность. Если в группе сложились фракции, где есть свое видение проблемы и путей её решения, каждая такая фракция делегирует в Малый Круг своего представителя, которого выбирает сама.
Простым голосованием ничего не решается никогда. Понятий большинства и меньшинства не существует. Один не меньше, чем все; все – не больше, чем один. Один может быть прав, все могут ошибаться. Ответственность за решение измеряется свободой его принятия.
На любой круг можно для обсуждения выносить всё, что хочется, ограничений нет. Если же проблема касается личных отношений, то доступ к ней регулируют сам авторы-носители проблемы. В таких случаях результатом бывает только мнение, никаких указаний или решений быть не может.
И Большой, и Малый Круги вправе отказаться от обсуждения той или иной проблемы личных взаимоотношений, если сочтет вмешательство в нее некорректным, неэтичным, неприемлемым, но он же и даст свои общие рекомендации, поделится мнениями.
Вторжение в личные взаимоотношения считается неприемлемым, если об этом не просили все стороны и если эта проблема не несёт прямой угрозы жизни или здоровью.
Некоторые такие проблемы легко и быстро разрешались символическими, "ритуальными" способами и мерами, вроде "Дружильной рубахи" – огромной сорочки, которую моно было надеть на двух-трех человек сразу, и где многие вопросы решались вынужденной согласованностью действий. Или – двум поссорившимся предлагали в течение трех часов говорить друг другу только гадости, но проходило десять-двенадцать минут и "враги" уже дружно хохотали над собой, а с ними и вся группа.
Если кого-то наказывали, то наказания можно было избежать, если найти пять заступников, которые возьмут тебя "на поруки", но если ты повторишь свой проступок, то наказание, которое тебе назначено ("разгрузка") понесут все шестеро. Основным наказанием на Тропе, повторю, является освобождение от работы и самообслуживания. Слова "на поруки" не употреблялись, чаще говорили: "Пусть скажут за тебя слово", "Я скажу за него слово". Слово "слово" вообще было весомо, словами не кидались, их выверяли, каждый старался быть понятным и точным.
К демагогам относились иронически, под любым вежливым поводом старались их не слушать. Озабоченных только личной выгодой и не знавших никакой другой – жалели, они негласно считались людьми ущербными и вызывали сочувствие. Их личные желания старались исполнять, чтобы они уже захотели чего-нибудь другого, но никто их не стыдил, не призывал обратить внимание на общественное благо – они, как и все, имели право и возможность быть собой. Но и право искать себя – не вынужденного, настоящего они тоже имели и Тропа побуждала их пользоваться этим правом.
Если кто-то доносил на другого, обоих ждало одинаковое наказание, одного – за проступок, другого – за донос.
Ошибки, не повлекшие за собой нанесение прямого вреда, не наказывались. Отличить ошибку от умысла не составляет большого труда, но бывали случаи, что кто-нибудь один, иногда – сам виновник события, утверждал нечто противоположное общему мнению. В этом случае процедура затягивалась, обладатели разных мнений удалялись в "говорильню" (две бревенчатые сиделки вблизи лагеря, расположенные друг против друга) до выработки единого мнения.
Для совершения разных нерабочих дел на Тропе были определены территории, иногда очень маленькие, но значительные. В "петушильню" уходили спорщики до появления диалога на месте спора. Для обидчивых существовали "обиженки", куда можно уйти в поисках участия, побыть одному и вернуться – к обиженному подходили очень редко. Для приверженцев ненормативной лексики, весьма распространенной в среде беспризорных, в интернатах и детских домах, в некотором отдалении размещалась "материльня". Там можно было отвести душу, но только по строгому расписанию, например, с 7-40 утра до 7-49 и с 14-08 (время обеда) до 14-19, а также вечером с 20-07 до 21-12. "Хочульники", которые справно обрастают в 8-9 лет можно было закопать рядом со "слонопотамкой", а для избавления от грусти на речке или ручье был маленький причал, с которого в полночь можно отправить вниз по течению самодельный кораблик с грустью, растворявшийся в ночи. Если у тебя внутри есть то, от чего ты хочешь избавиться, – иди к тому же причалу, поставь на палубу кораблика огарок свечи, зажги его и напиши на бумажке, или нарисуй то, что тебя тяготит. Бумажку положи рядом со свечой и ровно в полночь пусти кораблик по течению, попрощайся с ним, скажи ему "прощай навсегда". Как только ты перестанешь видеть огонек свечи – дело сделано, – ты избавился от чего хотел.
Иногда условные территории и обряды возникали временно, работали один раз, иногда они были персональными – в зависимости от необходимости. Параллельно с этим существовали суверенные оборудованные территории для православных, католиков, буддистов и так далее. Из священнослужителей Тропу посещали православные и католические священники, баптистский пастор, кришнаиты, тибетский монах российского происхождения и другие. Вход к нам был закрыт только для тоталитарных сект, разного рода магов и ведьм, особенно расплодившихся в социуме в начале 90-х годов. Также стоял заслон для всякого рода экстремистов и их адептов. В зависимости от их поведения и настойчивости, мы вежливо или невежливо показывали им на дверь, которая тоже существовала условно, но работала вполне реально, даже хлопала, если стукнуть отдельно взятым поленом по поленнице.
Мир Тропы подвижен и изменчив, в нём постоянно возникает то, что потребовалось, и отмирает то, что перестало востребоваться. Группа сама отбирает и создает то, что уже отработало. Не изменяются только основные атрибуты, которые представляют главные для Тропы ценности.
Среди них – стиль взаимоотношений, в котором царит учтивость, предупредительность и вежливость, безусловный приоритет оказания помощи, взаимопомощи без просьбы или до неё, внимание друг к другу, но и способность оставлять без внимания мелкие промахи и оплошность товарища. Это было основой того человеческого климата, который у нас существовал и сам по себе решал множество проблем, предупреждал их возникновение.
Абсолютным приоритетом была безопасность во всех её проявлениях, безаварийность. О безопасности трудно говорить в оголтело ревущей толпе школьников, которым нет дела друг до друга. Там обеспечение безопасности выглядит "подвигом Геракла", требует огромного мужества, больших физических и нравственных усилий. Другое дело – в самоорганизованной группе, где и стиль отношений, и безопасность активируют друг друга, являясь к тому же базовыми ценностями, присущими группе.
Никто не понимает свои права как бесправие других, ибо сначала – уважение к правам другого, а уже потом – свои собственные права. Всё это не декларировалось, а органично вытекало из самого уклада жизни группы в горах. На равнине, в городе этот ценный багаж только тратился в течение учебного года, пополнить его было негде и нечем. Поэтому, к июню Тропа снова собиралась в экспедицию, чтобы в спелом августе отчетливо грустить об окончании лета. Открытие того, что "я живу для тебя" становилось важнее, чем желание "ты живешь для меня". Даже в детском мире переменчивых дружб тропяная дружба ценилась очень высоко, она была настоящей – в горах не бывает иначе, не бывает "если друг оказался вдруг". Никаких "вдруг" в человеческих отношениях, они устойчивы и надежны. Сами по себе, без каких-то "подпорок". Никто никому не произносил никаких клятв о дружбе, всё было ясно без лишних слов и подвергалось эрозии только к январю-апрелю следующего учебного года.
Социокультуроприроднотерапевтическая среда. Прелесть какая…
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 сентября 2017 года. Отрывок 47
У меня нет предвзятого отношения к науке, но я – практик. Сороконожка – тоже практик, и чтобы толково рассказать как она ходит, нужны не сороконожки, а сороконожковеды. Это другая, нежели ходьба, профессия и другая жизнь, которая сороконожке не дана, её дело – ходить. При этом, мне кажется, что если обучением ходьбе юных сороконожек займутся сороконожковеды, которые об этом все знают, – никто ходить не научится. Ноты – не музыка, а её отображение. Знать все ноты и не сыграть ничего – разве это жизнь? Играть только по нотам – разве это жизнь? А уж когда эти ноты для тебя выбирает кто-то другой – то совсем не жизнь.
Тропа органична для меня, когда я пишу о себе, я пишу и о Тропе, мы похожи, это естественно.
Одну патефонную пластинку я очень боялся, называл её "Били-били". Пел её какой-то, как мне казалось, свирепый и громкий мужской военный хор.
"На Хасане насосали им бока,
Били-били, говорили "Ну, пока!"".
Мне было страшно, что так много свирепых мужиков на каком-то далеком озере насосали кому-то бока. Представлять как эта крикливая толпа дружно сосет кому-то бока было не только трудно, но и очень противно. Через год я понял, что они поют о том, что наломали бока, но образ сосания боков остался и продолжал меня пугать лет до пяти, когда пластинка разбилась.
- Всё, Юрик, – сказала бабушка Татьяна Андреевна. – Нет больше "Били-били".
Помню, что я глубоко и порывисто вздохнул, мир вдруг раскрылся, засиял яркими красками, а над столом в солнечном луче задумчиво плыла маленькая серебристая пылинка.
Сейчас я такое исполнение назвал бы хоровым милитаристским угаром. Кажется, они там ещё топали и хлопали, всё вместе это было страшно. Понятие войны как взаимного убийства жило во мне, а убийства с песней я вообще не понимал. Тем более насосать друг другу бока…
Интонации Клавдии Шульженко, Леонида Утесова, Марка Бернеса владели мной.
Цыганские романсы и вообще, всё, что пелось с надрывом, не воспринимал, это было чужое и не вполне настоящее. Настоящим было аргентинское танго, не менее демонстративное и театральное, чем романс, но и демонстративность и театральность в аргентинском танго были искренними и не претендовали на оплату суровой мужской слезой.
Когда мне было шесть лет и в доме появилось пианино, я освоил середину клавиатуры за несколько минут и легко играл и все наши пластинки, и музыку, услышанную по радио. В черной тарелке репродуктора возник еще один голос, которого не было у нас на пластинках, – Владимир Трошин. Его негромкое пение добавилось в мою внутреннюю копилку интонации и заняло там своё заслуженное место. Оркестр Кнушевицкого я уже вполне отличал от оркестра Карамышева или Минха. Очень любил скрипку живьем, в доме была "Амати" и дедушка играл на ней, но совершенно не мог слышать скрипку по радио. Это была не музыка, а какая-то нелепая, визгливая репродукция музыки, к тому же, как мне казалось, на желтой бумаге. Такое же чувство я испытал, впервые услышав скольжение пенопласта по стеклу.
Ничего более акустически ужасного, чем "Били-били" я в жизни больше не встречал, даже попса или техно не могут повергнуть меня в тот кошмар, который исходил от "Били-били".
Из военных хоров, обильно представленных на грампластинках и радио, я выделял для себя Хор Тихоокеанского Флота. Пели они негромко, никогда не кричали и не форсировали звук, их песня легко становилась подкожной, а потом, измеренная душой, проникала в сердце.
Прямо сейчас слышу как они поют "Амурские волны". Подожди немного, я дослушаю его до конца, когда патефонная мембрана с патефонной иголкой сойдет полностью на внутреннюю, самую маленькую бороздку пластинки, где состоится пощелкивание и такой славный тихий шум, который бывает только в патефоне. Щёлк, -пш-ш, щёлк, -пш-ш, щёлк…
Больше я никогда в жизни не заглядывал в огромную, зловонную, орущую натужным мужским хором пасть Били-били. К восьми годам она перестала сниться, даже изредка, и потом и вовсе пропала как ощущение, оставшись в памяти как факт, память о травме, перенесенной в раннем детстве, но уже заросшей и компенсированной.
Дебюсси пополам с Равелем, как искусные косметологи, свели на нет шрамы, оставшиеся на месте повреждения, Григ пустил бальзам от бывших ран в глубины воспринимающего подсознания, аннигилировал фантомную боль, – ничего сейчас на этом месте не осталось, только лёгкое опасение, что кто-то из гостей нечаянно поставит на патефон Били-били и я опять упаду бездыханный под стол и мне будут совать под нос ватку с нашатырным спиртом.
Гостей я всегда очень любил, но и боялся, чтобы они случайно не поставили Били-били. Гостям почти всё равно под какую пластинку танцевать, но мне-то есть разница. Почему Доктор Лиза разбилась вместе с Били-били – я не знаю, и думаю не столько о её трагическом уходе, сколько о том, как осиротели без нее люди, которые нуждаются в помощи.
Люди, ведущие нас к общественному благу как к своему личному, очень редки. Общественное благо для них и есть – личное. Я готов каждый день всю жизнь слушать Били-били, если это оживит Елизавету Глинку, без которой наша жизнь немыслима даже больше, чем её смерть, но мне в ответ только: щёлк -пш-ш, щёлк -пш-ш.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 9 сентября 2017 года. Отрывок 48
Чтобы случилась песенка, нужен был Синий Вечер. Не обязательно он сам. Это могла быть память о нём, или состояние Синего Вечера, когда неведомые силы начинают рассказывать разуму сказки про дальние страны и незнакомых людей, а душу томит от невыносимого тихого восторга и смутных предчувствий.
Не помню, с какого возраста, но лет до четырнадцати Синими были все Вечера без исключения. Песенки сыпались из меня как спелые сливы в августе, я редко их записывал, но записанные всё равно терял. Как песенки они не воспринимались, я вообще не думал, что это какое-то "творчество". Строчки являлись неведомо откуда, они пелись внутри, они уже были с какой-нибудь мелодией и в каком-то ритме. О том, что ими можно с кем-то поделиться – я тоже не думал. Не делимся же мы каждой пролетевшей в сознании мыслью, образом, цветом и запахом – как этим можно делиться, и зачем, кому это надо? Это всё равно, что рассказывать как я чихнул и повторять чих снова и снова? Кому есть дело до моих лагун, островов и отмелей, кораблей, паровозов и выдуманных мною людей, фантастически добрых и красивых?
А я не выдумывал их вовсе. Они приходили сами, паровозы и парусные корабли, возникали из небытия, и сознание, играя с ними в настоящую жизнь, выделывало невообразимые фортеля и курбеты, открывая мне самому внутреннюю страну, сторону обыденно текущей жизни.
Тетенька в троллейбусе сказала: "Мальчик, а ты знаешь, что у тебя глаза такие синие, как два моря?". Я в семь лет уже знал, что глаза у меня синие и что цвет их меняется от серого и обратно. Ничего особенного в этом не было, никаких моих стараний и заслуг – тоже, поэтому я не знал что тетеньке ответить и молчал, краснея от нелепости положения. "А у кого из родителей такие ресницы? У мамы? У папы?". "Извините, нам скоро выходить", сказал я, чем вызвал дружный смех пассажиров троллейбуса. "Как отшил!" – восхитился дед с клюкой. Я не отшил, мне стало еще стыднее, но мы, наконец, вышли. Это были Покровские ворота. Никаких ворот я там не видел, но точно знал: чтобы их увидеть, надо сесть на очень старый трамвай, который ходит по бульвару очень редко, и ворота откроются взору на повороте во всей своей красе.
Это была зима, красные трамваи скользили среди белых снегов, объезжая каток на месте Чистых Прудов. Примотав к валенкам «снегурки» я носился по ледяной глади пруда, а вокруг шумел родной и незнакомый город, загадочный, полный приключений и тайн. Одну из них только что помогла разгадать незнакомая тётка: Вечера становились Синими потому, что синими к вечеру становились мои серые глаза.
Бумазейный лыжный костюмчик, который мне подарили на День Рождения, не грел, приходилось выскакивать со льда наверх и, перейдя на коньках трамвайную линию, отогреваться в "Пункте проката" коньков. Там за деньги прокатывали настоящие коньки, – "гаги", которые у меня появились только в десять лет.
В четырнадцать лет я потерял Синеву по случаю безответной влюбленности в Таньку Климову, но мне вскоре вернул Синеву Александр Грин, казалось, что наши с ним миры слиты в один, что так было всегда и всегда так будет. "Свитки парусов, их сон, крылатое утро…".
Как далекий сон,
Неразгаданный,
Песнопения парусов,
Гомон гавани…
Строчки возникали уже на готовой мелодии, так было всегда. Чужие стихи вдруг пелись, потому что в них уже была зашита мелодия. Ей помогала проявиться Синева вечеров. При этой Синеве все настоящее становилось золотым и тихо сверкало, как может сверкать чистое золото в чистой Синеве.
Все ненастоящее в это время куда-то исчезало и возвращалось обратно только с серостью глаз, с безразлично-взрослым взглядом на вещи.
Васильковый снег,
Чёрная молва.
Желтый город, синий лес, зеленая вода,
Серые слова.
Это Василек – Братик сидит на берегу и пишет свое первое стихотворение. Ему десять лет.
"Вечером на водорослях
Мягко и тепло
И вода похожа
На черное стекло…
– А дальше? – спрашиваю я.
– Дальше нету, – говорит он. Все слова какие-то серые…
"Собираю краски
Чтоб отдать тебе…".
Любое, даже самое микроскопическое путешествие, вызывало во мне восторженный трепет. Это могла быть одна остановка на трамвае или поход в булочную за хлебом. Всю жизнь меня тянуло вон из дома, даже сейчас, когда дома уже нет, из него все равно тянет.
"Самдом" – так называлась наша программа для детей-сирот, в которой дом можно было построить внутри себя, самому стать домом для себя, а то и для других. Обретение дома так же важно, как "нарисуй мне барашка". И так же просто, как нарисовать ящик с барашком. Детские фантазии пластичны и с реальностью до полного тождества, поэтому с детьми легко и благодатно что-нибудь строить, например – свой дом или себя самого. Построить другого сложнее, они с оригиналом двоятся и сами себе не соответствуют.
"Разве можно забыть великодушие, с каким тебя представляют твоей собственной совести?".
А.И. Райкин, Воспоминания.
"Худо детям, когда у взрослых исчезает свежесть чувств".
М. Панич
Нравственная атмосфера.
– А ты кем хочешь стать?
– Мясорубом...
То, о чем я пишу, наверное, уже давно описано, изведано, изъезжено вдоль и поперёк, но на то и тропа, чтобы выполнить свою личную трассировку, идти своим путем и не путаться под ногами у сведущих людей на столбовых дорогах познания. Изобрести свой велосипед заманчиво, хотя по тропе не ездят на велосипеде, по ней идут пешком, надеясь только на себя. Километровые столбы и указатели путей здесь бывают крайне редко. Можно вдохновенно "запилить" на боковой хребет, "забуриться" в заросли, наткнуться на вертикальные стены или потеряться на горизонтальных, гуляя по плато.
На шоссе, поранив палец, ты будешь ехать до аптеки, а здесь – возьмешь подорожник или ласковый мох, в котором живут антибиотики.
Нет, я не зову бросить машину на автобане и загулять по тропе. Я всего лишь говорю, что она есть, или может быть проложена.
Мириады живых существ будут окружать вас и вы станете одним из этих существ, оставаясь собой и обретая себя – настоящего.
Кажется, я повторяюсь, но это естественно для рондо, когда пишешь его вслепую.
Тропа имеет все признаки и атрибуты самодеятельного подросткового сообщества. По сути она таковым и является, но мы привыкли, что начиная искать себя в обществе сверстников, подросток ставит между семьей и сообществом знак «или». Тропа же ставит знак "и", она никого и ничего не отрицает, кроме экстремизма в любых его проявлениях. Городские группировки подростков часто несут сектантские черты, приправленные отрицаниями, отторжениями и замещениями. В Тропе же нет ничего сектантского, она не противопоставляет себя обществу, семье, школе, но дополняет их.
В школе, например, не преподается наука о том, как становиться взрослым, да и вряд ли
Э-э… Нет, не пошло, оборвался текст. Подожду каких-нибудь внятных кусков. Помешало вмешательство сознания, попытки строить строки, фразы, искать более точные слова. Пока строил строку, оторвалось и улетело в псевдотекст её продолжение. Слов там уже не разобрать.
Никак не найду ту точку, то звено в цепочке, где внутри меня формируется сам текст. Было бы толково с этим звеном поработать, оптимизировать его. Пока понятно, что динамическая гряда мыслеобразов проходит в этой точке через их словесное опознание и обозначение. Мыслеобразы, мыслечувства в этой точке почти мгновенно отыскивают свои словесные обозначения, своих названных двойников, происходит перевод в слова, изначально мыслить словами не получается, тогда всё тормозит обратный перевод слов в образы и чувства, живущие в ощущениях.
Самое большое время занимает сличение найденного слова с его причиной. Точных слов, видимо, не бывает, и всякий раз нужно идти на компромисс, а то и мгновенно выдумывать новые, более точные слова для посредника – текста. Посредника в трансляции другому человеку через слова тех образов и чувств, которыми ты делишься.
С музыкой проще – она при такой передаче конкретнее, точнее, богаче, но музыка почти не несет в себе оценочных категорий, которые почти всегда есть в словах. Передать нужно ведь не только мыслеобразы, но и своё отношение к ним, иначе собеседник вас не поймет. На то и два полушария, чтобы иметь возможность всё со всем сличать.
Благо, когда текст и музыка подаются внимающему вместе, это называется песня, опера, или даже речитатив, но в этом варианте множество условностей и непривычек: вряд ли Никита Хрущев стал бы понятнее делегатам XX съезда КПСС, если бы спел свою речь как ораторию.
Музыка речи, называемая интонацией, при передаче воспринимается сразу, моментально, при этом не имеет значения – прямая это интонация или через контрапункты. Слова же чуть задерживают восприятие, они требуют обработки тезаурусом внимающего. От этого возникает заодно удивительный эффект рельефности, стереофонии, объемности эмоциональной речи, а на фоне честной интонации – её верности, правдивости. Интонацию невозможно солгать, это будет распознано моментально имеющим природный слух слушателем. Правильные слова на фоне фальшивых чувств отвергаются внимающим: "вижу, что врёт, хотя говорит все правильно".
Но достаточно опознать как правильные два-три звена в цепи лжи, сверяя их с эталонами внутри себя, как вся ложь превращается в правду, а правда – в ложь. Этим приёмом пользовалось "Белое братство" Кривоногова и его жены "Дэви Марии", этим пользуются всякие секты и пропаганда. А уж сверка с главным эталоном, Эталоном Матери, может перевернуть весь мир.
Этим же воспользовались умельцы в последнем, смертельном нападении на Тропу. Закон не исключенного Третьего работает и внутри человека. Во время диалога с самим собой он молчаливо, но веско участвует в таком диалоге, а если Третьего исключить, удалить – откроется путь в безумие, охватит сон разума, разверзнутся все хляби и каверны, земные и небесные.
Совесть, например, это – процесс, это работа того самого Третьего внутри тебя. "Где двое собрались, там и я с вами" – говорит он.
"Глокая куздра здеко борданула бокра и курдячит бокрёнка".
Это – из того самого звена цепочки появления текста, который я ищу, чтобы помочь ему.
Или у Стругацких: "Выстребаны обстрехнутся и дутой чернушенкой тухнут по габарям. С нами габузиться для вашего оглода не сростно".
Или поэзия Хлебникова.
Большую трудность для меня представляет и то, что потоковый текст – устный, а сюда, в тетрадку его надо преобразовать в письменный. Устный и письменный очень отличаются друг от друга.
Итак, мой внутренний синхронный переводчик занят двойным переводом, что, видимо, не так уж и просто. Я его вполне уважаю, но хочется и помочь этому невзрачному полиглоту, без него бы я менялся в лице, сучил бы ножками и вздевал руки к небу, но не написал бы ни строчки.
Сейчас он переводит про самого себя. Интересно, нравится ли ему это?
Молчит.
Вкалывает, как Фонарщик Экзюпери.
Уважаю.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 11 сентября 2017 года. Отрывок 49
Да, множество дружественных друг другу, солидарных процессов, которым нужна только мелкая режиссура, небольшие побуждения. Эти процессы оптимизируют друг друга, являя собой общий процесс восстановления (становления) личности, такой "подход" и делает эффективной Тропу. В группе сильны индуктивные взаимовлияния, и она проецирует, индуцирует внутри себя недостающие компоненты личности, корректирует отклоняющиеся.
Важно, что новые целевые установки, возникающие в личности, базируются не на страхе наказания, а на желании позитива, одобрения группы сверстников, а значительная часть изменений происходит просто из-за их целесообразности, из приспособления к жизни в условиях горного леса.
Мне всегда казалось на Тропе, что собственная роль воспитателя здесь очень мала, а его вмешательство почти ничтожно: всё происходит само по себе, и не потому, что "иначе – хуже", а потому, что "так – лучше". Человек на Тропе перестает бояться быть неправильным, выходит из этого парадоксального состояния и начинает сам с удовольствием "вести себя", причем, "стремление к позитиву" приносит гораздо лучшие плоды, чем "бегство от негатива".
Видимо, это и есть обретаемое самостояние. В этот момент совсем капельку помогаем человеку в формировании уважения к себе самому. Это может быть небольшой проходной эпизод, реплика, вовремя отпущенная, одобряющий взгляд, ладонь на плечо.
С ладонью на плечо (древний, как рукопожатие, знак признания друга) нельзя торопиться, но нельзя и опоздать. Разум, методика, расчет ничего в этом смысле не подскажут – профессия не гарантия от глупости, слушай сердце, слушай оба сердца и не ошибёшься. Будь собой – и не ошибешься. Дай другому быть собой, а не исполнять Твоё представление о нём – и не ошибёшься. Признать, что все люди разные -это же так просто. Признать, что принуждение к исполнению чужой воли неприемлемо – это же так просто. Пособничество становлению личности, группы – это же так просто. В этом нет никакой заумной науки, нет минных полей терминологии, всё пройдено и изучено миллиардами людей, живших и живущих на Земле.
Женщина, не знающая премудростей гинекологии, родит ребенка точно так же, как дипломированная гинекологиня, отец, не сведущий в психологии, воспитает ребенка не меньше, чем весь из себя детский психолог. Есть природные процессы, познание которых не меняет их сущности. Есть множество профессий, которые были уделом узких специалистов, но стали достоянием каждого. Под словом же "воспитание" кого-то кем-то я понимаю дрессировку, для которой хватит элементарной зоопсихологии. Никто никого ни разу в этом мире не воспитал, лишь побудил к самовоспитанию. Тропа тоже – побуждает. Человек, обретя самостояние и самоопределение, самым естественным образом займется самовоспитанием, будет добывать победы себя над собой, будет искать союзников в борьбе с самим собой и вдруг найдет тебя, бредущего в поисках союзника в твоей борьбе с самим собой. Вот вам и дружба, которая зовется у нас "тропяной", она очень требовательна и очень сердечна.
На круговой разбор дня идешь вечером к костру как в желанную баньку, где группа тебя "попарит", а ты можешь вдруг окатить ее "душем Шарко". Найти интерес в работе над собой, увлечься ею, это ли не радость? Найти союзников и помощников в этом труде над собой – это ли не счастье?
Почему же твоя совесть должна сызмальства находиться в другом человеке, который беспрестанно от тебя что-то требует? Возьми свою совесть себе, там места хватит. Там еще поместится и честь, и многие другие атрибуты личности – у каждого свой список.
Если в общем круге кто-то выставляет вперед и вверх большой палец, это значит: "Говорите обо мне только плохое, – я хочу стать лучше". "Хорошего обо мне – ни слова!". Выслушивая про себя всё, такой человек никогда не возражает, только благодарит, поэтому растет ответственность за слова у говорящего их. Самая теплая благодарность будет высказана тому, кто заметил и выделил для работы самые неприглядные черты, которые у тебя есть. Он не "обличает" тебя и не хочет никакого наказания для тебя – он любит тебя и старается помочь тебе. Дай ему свои полкружки чая, он охрип, пока выговаривал про тебя всякие гадости. Ему это было трудно, ты видел. Вот, правильно. Так и стойте в обнимку сколько вам надо.
Бывало, круговой уже закончился, а он все сидит со своим большим пальцем, не услышав ни от кого ничего плохого. Грустный такой.
Но, кроме как на разборе, никто никогда не выскажет тебе ничего критического, будет только подбадривать и благодарить. Для критики есть время и место – вне работы, вне текущей жизнедеятельности, вне твоих попыток жизнетворчества: разбор, люди вокруг костра и лишь чрезвычайное событие может приостановить жизнь и собрать вокруг себя общий круг. Этот круг в любой момент может собрать каждый, если считает событие чрезвычайным, достойным немедленного обсуждения.
Есть "обидочный пенёк", на котором можно обижаться и дуться в одиночку, но он всегда пустует, ему доверяют себя меньше, чем группе.
Никто никого ни в чем не подозревает, "презумпция невиновности" действует у нас абсолютно. Чтобы слыть плохим человеком, надо очень хорошо доказать, что ты плохой. Но и здесь ты рискуешь: три человека или пять человек могут взять твою вину на себя и будут наказаны вместо тебя, а ты останешься "весь в белом". Сначала ты подумаешь "вот дураки, с ума сошли что ли?". Но уже минут через сорок поймешь, что нет хуже наказания, чем несостоявшееся или незаслуженное.
Правда, взять на себя вину за анонимное зло группа не дает, у тропяного альтруизма есть свои разумные границы, которые группа сообща защищает.
Интонация тропяных диалогов, как и сама интонация Тропы, рождается из взаимной сердечности, обходительности, предупредительности, желания не нанести другому душевную травму, бережного отношения к взаимной человечности, которую мы знаем по деятельности "Детского Ордена Милосердия"и крестным отцом которой является А.В. Суворов. Можно сказать, что впервые приезжающие на Тропу ребята разукрашены шрамами от перенесенных травм, а то и не зарастающими ранами, порог чувствительности у них резко завышен – они рикошетно травмируют других, привычно обороняясь, не снимая масок агрессии, злобы или смирения и растерянности. Группа относится к ним с пониманием, лечит, помогает вернуться в человеческий облик. Каждый понимающий в группе подставится чтобы прервать цепочку зла, он примет зло на себя, но не передаст его следующему. "Как в электричестве, – сказал Таик. - Для добра я как проводник, а для зла – изолятор".
Если тебе прямо здесь и сейчас надо побыть одному и кто-то этого не понял, – подними вверх указательный палец, и ты будешь один. Уединение – гигиена души, Тропа уважает уединение и гигиену.
Суворов совершенно справедливо заметил, что в призыве "Уважай чужое одиночество" я имел в виду уединение. Но и одиночество достойно своего грустного уважения. Фазиль Искандер сказал очень давно: "Одиночество – это не красивый необитаемый остров, а пыльный темный угол, зря и некстати снятый человеком у жизни" (цитирую по памяти).
Всё, о чем я рассказываю здесь как о серьезных вещах, не совершается с каменными лицами академической важности, а несет в себе дух Игры. Играя в человека и в группу, мы становимся человеком и группой. В ролике "Союз несушимый" Игру видно во всём ее первозданном буйстве, в темпе и ритме, подсказанными горным ручьём, играются и образы, и социальные роли, и положения, вполне заметен там и наш Гамлет. Как-то мы проводили экспресс-опрос в одной школе на тему профориентации. Все называли самые разные профессии, десятилетний Женька на вопрос "кем ты будешь, когда вырастешь?" вдруг сказал:
– Гамлетом.
– Кем? – не понял я.
– Гамлетом. Ну… Гамлета хочу сыграть.
В июне следующего лета наш Гамлет уже осваивал Тропу и копая "слонопотамку" приговаривал "О, бедный Йорик!".
В "Несушимых" Гамлет носится по ручью весь в перьях папоротника и разыгрывает кучу маленьких сцен, в которых бушуют большие страсти.
Игра – это часто примерка на себя того, чего ты не имеешь, но мог бы. Это возможность быть другим в поисках себя. Это упоение музыкой небесной, которая чисто и полно звучит в тебе и твоих друзьях и творит тебя и мир вместе с тобой и с миром.
Ничего серьезного невозможно сделать всерьёз. Серьезность неустойчива и капризна, её настоящее имя – неуверенность.
Особенно серьезны те, кто выполняет чужие инструкции и защищает не собою писанные законы. Серьезность – это депривация, отчуждение. Защита несостоятельности. Кроме того, это ужасно скучно. На похоронах – понятно, а в повседневной жизни – зачем? Самые глупые глупости всегда делаются с самым серьезным лицом. Тропа – хохочет, с причинами и без. Смех без причины – звук здорового мужчины.
Но я никогда не слышал, чтобы Тропа гоготала утробным смехом. Ее смех лёгок, светел и переливчат. На него слетаются птицы и стрекозы.
Заразительнее всех смеялся Славик Баранов, наш граф Козлэ-дэ-Баранэ, ставший впоследствии киноактером, гением озвучки и дубляжа. Славика уже нет в живых, но я слышу его смех и улыбаюсь ему. Мне нравилось работать с ним в паре на тропяном "манеже", который – вся Тропа.
– Дяденька, у вас есть плюгавчики?
– Нету. Только выдропудра в рулонах.
– Нет, дяденька. Плюгавчики ничто не заменит. Они нужны на декоративных вырубках!
– Для маскировки?
– Нет, для приманивания мокропупелей!
– Попробуйте жужарики, семь динаров кило.
– Беру три кило! Засыпайте! (Подставляет крохотный часовой карманчик на шортах).
В таких моментальных импровизациях мы жили. Видеокамер тогда не было, все экспромты были только здесь и сейчас, но слова и выражения из них иногда жили долго и доставались по наследству новым поколениям Тропы.
Группа со всем её укладом жизни точно наследовалась приходящими поколениями, отбирая себе для грядущего самое нужное, самое лучшее, что можно взять в прошлом. Классику.
На веревке, однако, на страховке, на аварийных работах шутить было не принято, но даже на авралах работали с улыбкой.
Под впечатлением этих несерьёзностей, побывав на Тропе, Володя Ланцберг написал "Весенщину" и предложил мне придумать мелодию. Мелодия родилась сразу.
"Расцвелипы проросливы вселесучья.
Залистважничали высунулиству.
Медвежадины, волчайники лисучьи
Просыпадали в балденьхмельнаяву.
Стрекозавры, черепащерицы,
По дубовникам своим
Босикомыелетащатся
Всё порхаханьки бы им…
(…)
Тропа – это цирк, театр, балаган, фейерверк.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 12 сентября 2017 года. Отрывок 50
Никто не будет вышучивать останки военного самолета времен Великой Отечественной, найденные в осыпях или в чаще горного леса. Все постоят, помолчат, снимут кепки и пилотки. Потом молча разбредутся собрать цветов, положат их вокруг железных останков. Говорить ничего не надо, слова не нужны, все всё понимают. Все, без исключения.
Вечером кто-то попросит песню про самолёт. Любую, но чтобы про самолет. Будут внимательно слушать, на время погаснут улыбки, вместо них проступят усталые и суровые мужские лица мальчишек. Песня закончится, но все продолжат молчаливо смотреть в тлеющие угли костра. В это время нет возраста, все мы – мужчины. Любые следы войны гасят улыбки, война всегда прерывает любое веселье и счастье, она для нас – не только обелиски, но наше движение по хребтам с металлоискателем впереди группы, многоразовая команда "Стоп!" при обнаружении металла в ложе старой тропы, россыпи гильз на Санчаро.
Девчоночьи руки поправят дёрновые подушки на могилах, аккуратно уберут прошлогоднюю сухую траву, сделают уютным место вечного сна наших старших братьев, иногда – почти ровесников.
"Опять над головой
Костер качает дым,
Бредет сквозь лес в обнимку с песней
Тишина.
А мы идём искать
Ровесников следы.
Тех самых, что на четверть века
Старше нас…".
Это Арик Крупп, искавший с друзьями не захороненных воинов в лесах родной Белоруссии. Сам Арик с 1967 года лежит под толстым слоем сошедшего камнепада и снега в горах Приполярного Урала.
"Есть десяток звезд над головой.
И топор, чтоб нарубить дрова.
Так сложи рюкзак, ведь это ж не впервой
Слышать нам разумные слова
О том, что в душных комнатах теплей.
О том, что лес вблизи не голубой.
Но нам дороже ртутных фонарей
Вот эти десять звезд над головой…".
В декабре 2016 года ушла к Арику его жена, Надя Крупп. Надеждой Николаевной написан сценарий документального фильма "Тропа", книга "Тропа ведет вверх".
"Что нам знакомые дома,
Когда из них друзья ушли,
Когда ты на краю земли,
Не может песня жить сама.
Ты песню унесла мою,
Её ты носишь в рюкзаке.
Хочешь, я новую спою,
Пущу её вниз по реке…".
С Ариком мы никогда не виделись, но я все время об этом забываю, я вижу, слышу и помню его.
… В Минске на вокзале стоят у одной платформы две электрички. До отправления их в разные стороны еще несколько минут. Арик курит в тамбуре у открытой двери. Из соседней электрички, тоже из тамбура его окликают люди в штормовках:
– Эй! Привет! Куда едешь?
Арик называет направление. И спрашивает:
– А вы?
– Мы в другую сторону (называет станцию). Там сегодня Крупп будет петь!
Арика не знают в лицо.
– Точно будет? – спрашивает Арик.
– Точно! – говорят ему. – Пол-электрички туда едет его слушать!
Арик гасит сигарету, заходит в вагон за гитарой и отправляется в соседнюю электричку, половина которой едет его слушать в другую сторону.
Объявлять заранее место выступления было нельзя, власти очень боялись авторскую песню, ненавидели её. Кто-то пустил слух о том, где, в каком лесу будет петь Крупп в субботу вечером, и молодой Минск ринулся туда. Туда же отправился и Арик, отложив намеченный поход (в другую сторону). Расчехлять гитару пришлось уже в вагоне, кто-то узнал его.
"Улица твоя неярким солнышком полита.
В комнате тесно; от книг, картин и от корней.
Кто-то из приятелей, поклонник неолита,
Набросал на стенке неолитовых парней…".
Земля теперь стоит на трех хитах. Как-то незаметно ее переставили, никто опомниться не успел.
Семь слонов ушли гулять по комоду, трех китов пригласили на амбру, и – вот.
Хитовый ус жи;док. Хитовое мясо трапециеобразно. Попсик дергает тазом в экстазе и закончится это обобществлением тела при полном одиночестве души. Опопсение мопсов и пупсов проходит повсеместно, до самых до окраин. Косметологи-эстетисты сбились с ног.
а ну их в пень с попсой.
В голове продолжает петь Крупп.
"Листья в реке –
Желтые паруса.
Березина
Заплутала в лесах.
В поле озимые
Зябнут ростки.
Заморозки.
Заморозки…".
На стенке орёт ФМ-попса, а внутри играет и поёт Арик Крупп. У меня ещё со школьных времен привычка устойчиво вести свою тему, даже когда вокруг сплошная кикса[1]. С кем только не приходилось играть. Где мы только не играли. Кикса ничего не решит. Все определяет устойчивая тема.
Мы, говорит, поём как ангелы над облаками. Но орут, как черти в подземелье.
Фиксированный культурологический шок стал для меня фоном за последние 26 месяцев. Фиксированный шок – штука плохая, по работе знаю. Последствия его залипают, выковыривать его трудоёмко, эту дрянь никогда не удается удалить сразу, одномоментно, как большинство последствий генеральных травм.
"Усни. Твой сон – игра на скрипке, – поёт свою песню на стихи Глеба Горбовского наша вечная любимица Ирина Гольцова. - А, коль смычка не удержать, Играй на собственной улыбке, Учись ритмически дышать…".
Ира, спасибо.
"Не виляй хвостом, мой Пёс.
Не коси на дверь глазами.
Вечер – наш единственный гость
И ему не будет скучно с нами.
Вечер наш единственный гость…".
– Я знаю из чего состоит мыльница! – сообщает Бем. – Сказать?
– Скажи.
– Из яльницы и тыльницы! – выдавливает Бем сквозь смех.
– У меня ширкало промокло, – сообщает Тишка.
– Что промокло??
– Ширкало. Ну… это. Обо что спички ширкают. Чтоб горели.
Ира Гольцова:
"Что он без музыки и веры
И без мечты, как без руля,
Прозрачный шарик атмосферы,
В котором плавает Земля…".
Чтобы получить заряд социального оптимизма, достаточно рассмотреть устроенные природой "государства" социальных существ, начиная с муравейников и пчелиных семей. Такая "зоосоциология" позволит минимизировать антропогенные ошибки и их последствия – человеческая хитрость, не заменяя ума, заботится о быстрой выгоде так, как её понимает человек. А он понимает не всё.
Полезно рассмотреть и организованное строение неживой материи, в нём тоже есть множество подсказок. Человеческая воля при ее разрушительных возможностях должна быть образована и хорошо воспитана. Тем более это касается воли всяких вертикакалей власти.
В общем, что-то надо с этим решать, ребята, а то забуримся и не выберемся. Сегодня ещё не поздно, несмотря на сокрушительные потери. Завтра – не знаю. Завтра уже может произойти всё, гольфстрим античности в человеческой культуре безвозвратно погибнет. Планета каинов, геростратов и савонарол, – зачем? Поверхностно-потребительское отношение к обществу и самому себе надо лечить. В детстве эта беда еще не так запущена и вполне поддается лечению. Более поздние репозиции сознания и морали болезненны и травматичны. В 13-14 лет переделывать что-то уже поздно.
Конечно, и дети бывают порядком приплюснутые, но вывести их в состояние стойкой ремиссии всё-таки можно, я знаю что говорю.
В период индустриализации страны государство открыло для детей множество камер хранения – садов, яслей, детских комбинатов. Родителей освободили для производительного труда для … кого? Скажем, для страны. Огосударствленнные дети попали в перманентное сиротство, а сироты не только несчастны, они еще и ужасны. Каким сиротством заплачено за Магнитку и Днепрогэс, кто знает? В обкомовских столовых об этом не говорили. Светлое будущее уподобилось линии горизонта, которая, при приближении к ней, убегает все дальше и дальше.
Жить ради светлого настоящего в голову приходило немногим. Некоторые до сих пор живут во имя светлого прошлого. Так ли уж много в нем света?
Будущее становится прошлым каждую секунду. Куда мы потратили эту секунду? На что разменяли? Уж не полнится ли она насилием и принуждением?
Насилие и принуждение не формируют человека, они его деформируют. Такой человек ничего не построит, он будет только ломать. В социальном смысле, конечно. Магнитка работает, Днепрогэс выдает ток. Но уклад семьи слаб, корни её разрушены, преемственность потеряна.
Пещерным людям, находящимся на всех ключевых постах, впору рассматривать как светлое будущее рабовладельческий строй, в нём плутократия уже не является доминантой.
Пещерные люди хотят насильно сделать страну счастливой.
Насильно счастливая и насильно свободная страна будет странно смотреться среди своих вчерашних "союзных республик". Им останется только насильно полюбить Россию. Бедная Камбоджа поправляется с трудом до сих пор. Что в Северной Корее – не знаю. Мне кажется, она скоро лопнет, там всё перенапряжено.
Светлое сегодня затемнено мрачным вчера и тревожным завтра.
________________________________________
[1] "Кикса" – ошибка, небрежность в игре музыканта
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 13 сентября 2017 года. Отрывок 51
– В этой были-небыли были мы и не были, – бормочет Дунай, колдуя над углями костра.
– Рисуешь? – спрашиваю я.
– Словами…
– Это первая строчка?
– Не знаю, – вздыхает Дунай. – Даже не знаю, откуда.
– Прочитал где-то?
– Нет.
Костер зачищен, в нём больше нет золы, только угли. Золу уносят в слонопотамку и пересыпают ею всякий мусор и объедки.
– Чистюля! – говорю я благодарно.
– Мама велела, – улыбается Дунай.
– А мама любит стихи? – не слезаю я с Дуна;евской строчки.
– Да. Ахматову, Цветаеву, Пастернака… И этого… Как там… Мендель…
– Мандельштама?
– Во! Да.
Дунай выкладывает в чистом кострище сухие прутья, потом сооружает накат из ровных дровеняк. Всё это загорится к вечернему костру, всегда ровному, спокойному, бездымному.
– У вас дома книг, наверное, много, – говорю я.
– Да нет. Нормально.
– У тебя своя полка?
– Две.
– Славно. Ты аудиокниги слушаешь?
– Ну… редко. Некоторые интересно. А другие лучше в обычной книге.
– А самая любимая книга у тебя есть?
– Они меняются. Есть одна, а потом уже другая.
– А сейчас какая?
– Про Винни-Пуха. А перед ней был Джек Лондон.
– А сам тоже пишешь?
Дунай старательно подравнивает накат и говорит:
– Бывает.
– И у меня бывает, – вздыхаю я.
Теперь мы с Дунаем – писатели. Такие же как Джек Лондон или Алан Милн.
– Чаю завесить? – спрашивает Дунай.
– Давай маленький завесим, – соглашаюсь я. Нас сейчас на лагере три человека. Большой некому пить. Дунай пошел зачерпнуть воды, я сообразил, что у меня есть два пакетика чая, но в лесу пакетики пить невкусно. Сунул руку под палаточный настил и достал заварку из разведфонда.
– Юр! – позвал Дунай, завешивая котелок.
– Я.
– А у диких кабанов клыки загнутые?
– В субботу целое стадо сквозь нас прошло, ты не заметил какие там клыки?
– Неа. Я на спины им смотрел.
– Ты имеешь в виду – как у вепря на картинке?
– Да.
– Нет, так не загнуты.
Дунай смеётся.
– Что? – говорю я и начинаю улыбаться.
– Я их испугался. Сначала показалось, что из леса на нас какой-то трактор прет, или бульдозер, они так топали… А потом этот страх перешел на них.
– Мы же пошумели, постучали по канам, они и ушли.
– На людей не нападают?
– Раненый может напасть.
– А целый?
– Вряд ли. Очень редко. Они понимают, что здесь тоже стая и что она будет защищаться.
– Будет, – уверенно говорит Дунай.
– Чинилка спит? – спрашиваю я.
– Нет. Он пасёт божью коровку.
Чинилка всё чинит и сильно заикается. Он детдомовский, застенчивый, молчаливый. Любую поломку чего угодно он изучает и либо говорит:
– Я п…починю.
Либо, вздохнув, отходит в сторону. Нет случая, чтобы он обещал и не починил. Не может – не обещает. Ранние подъемы в дежурство даются ему плохо, он очень долго приходит в себя и только к полудню обретает свою обычную подвижность.
– Спроси, – прошу я Дуная, – будет ли он чаёк.
Возвращаются вместе, я спрашиваю:
– Ты чинил божью коровку?
Чинилка несколько секунд соображает, потом отрицательно мотает головой.
– А ты людей можешь чинить? – не отвязываюсь я. Чинилка опять думает и уверенно кивает головой – "да". Мне становится совсем интересно, Дунай разливает чай. Чай душистый, такой бывает только на родниковой или верхней воде ручья, недавно вышедшей из-под земли. Мы сидим втроём в уголке кострового круга и размешиваем сахар большими столовыми ложками.
– Мне очень интересно было бы узнать, как ты чинишь людей, – говорю я Чинилке.
– Н…нез…наю, – говорит он. Эт-то как-то с…само.
Чинилка редко моргает, у него малоподвижное лицо и сдержанные, лаконичные движения.
– Женя, – спрашиваю я у него. – Ты людей чинишь или лечишь? Чинилка растерялся, он пьет чай и думает. Мы с Дунаем играем в "хоккей" двумя прутиками – гоняем камешек.
– Третий, ответь пятому, – просит динамик громкой связи. Встаю, делаю три шага к телефону.
– Третий слушает.
– Нам Базовый не отвечает. Он был у вас на связи?
– Пятьдесят минут назад, – говорю я, глянув на часы, – у них было всё штатно.
– Зовём уже минут пятнадцать.
– Крутить пробовали?
Если раскрутить ручку звонка – все телефоны на Тропе зазвенят.
– Покрутите.
Урчит ручная динамка, посылает на линию свои триста вольт, рычит в динамике громкой связи. Базовый не отвечает.
– Теперь я покручу, – говорю я.
Сначала плавно, и тут же – со всей силы раскручиваю ручку звонка. Она идет легко, слишком легко. Это обрыв. При замыкании ручка идет туго.
– Обрыв, – говорю я.
– У вас связисты есть? – спрашивает верхний.
– Нет, – говорю. – Все в комбайне на тропе, нас на лагере трое, я и дежурные.
Секунды четыре молчим, соображаем. Комбайн – это вооруженная множеством инструментов гусеница из людей. Она идет медленно по трассировке, за ней остаётся готовая тропа. Идти в комбайне хотят все. До комбайна от нас минут двенадцать хода. До лагеря, с которым я говорю – час десять, до Базового – столько же.
– Мы отправим связистов, – говорю я. – Снимем с комбайна.
– Хорошо, – отвечают мне. – Мы – на громкой.
– У вас что-нибудь срочное к Базовому?
– У нас гречка кончилась, на вечер уже нету.
– А рис?
– Рис есть, но он был утром и в обед.
– А с чем хотите гречку? – спрашиваю я.
– С килькой.
Килька в томате – наша выручалочка. Самые дешевые, но, всё-таки, – консервы.
– Остаюсь на громкой, – говорю я.
– СК.
– СК.
Я возвращаюсь к дежурным, они всё слышали, ждут что я скажу.
– Надо снять с комбайна пару человек на восстановление связи. Возьмите "фанерку", перекус из разведфонда и малую аптечку. Двоих сильно желающих отправите на обрыв, сами вернетесь сюда. Контрольное время закончится через сорок минут.
Чинилка, будто кнопкой запущенный, ринулся к блоку связи, Дунай, чуть танцуя, – в грузовую палатку за рюкзачком. Вернулись почти одновременно. У Чинилки в руках – "фанерка", самодельный лёгкий раскладной телефон для поиска повреждений на линии.
– Я, в-вот, если л…люблю, то могу, – говорит Чинилка.
– Что? – не понял я.
– Н-ну вот… Людей это…
– Ремонтировать? – догадываюсь я.
– Мгм.
– А ты многих любишь? – раскатываю я тему.
– Н-никого, – говорит Чинилка, смотрит прямо в глаза и не моргает. Лицо его ничего не выражает. Он стоит почти на цыпочках, готовый взлететь, но вдруг оседает на пятки, сгибает колено, возле которого болтается "фанерка" и добавляет:
– Н-ну, к-кроме н-наших.
Дунай с облегчением вздыхает. Через месяц, сидя у костра на вечернем разборе, когда Дунай будет в городе в продуктовой ходке, а разбор - с вводным заданием продолжить фразу: "я хотел бы иметь…".
– Т-такого брата, как Д-дунай. – скажет Чинилка.
– А у тебя уже есть братья или сестры, – спросят у него из круга.
– Н-нет. В т-том м-месяце мы п-пошли и я разб-бил к-колено. И он м-меня нёс.
– Ты плакал? – спросила девочка из круга.
– Н-нет. Он же м-меня нёс.
К концу лета Чинилка научился улыбаться, но ни с кем близко не подружился, ни к кому не привязался. Отношение к Дунаю у него было почтительным, музейным, и никак не выражалось в повседневной жизни. На следующее лето весь Чинилкин детдом скопом отправили в летний лагерь, и мы больше никогда не видели Чинилку. Его маленькая мастерская, устроенная в гигантских корнях старого дерева, долго хранила свой прежний вид, а мы, вспоминая Чинилку, вздыхали – как о потере. Что-то очень важное и большое не успело раскрыться в нём. Прощаясь, он сказал мне: "Н-ну… Я уже м-мало стал з-заикаться". И улыбнулся, и часто-часто заморгал глазами.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 14 сентября 2017 года. Отрывок 52
Проводницы вагонов в поездах дальнего следования, увидев на посадке огромную кучу детей и рюкзаков, кричали в ужасе всякие слова, а то и просто кричали без слов, прекрасно понимая, что на пару суток или больше им в вагоне обеспечен сумасшедший дом с кучей приключений, угрожающих жизни, здоровью пассажиров и состоянию подвижного состава. Они продолжали кричать и причитать пока мы – как положено – в начале – грузили в вагон рюкзаки, коробки и контейнеры. Но когда ребята уже без груза начинали входить в вагон, чинно и тепло здороваясь и помогая друг другу, проводницкий крик немного стихал, на смену ужасу в глазах проводниц появлялось удивление, но губы оставались поджатыми.
Через час-другой, уже обойдя пассажиров, проверив билеты и раздав постельное бельё, они начинали удивленно высовываться из своих узеньких служебных купе и спрашивать:
– Они что у вас там, умерли что ли?
Нет, не умерли, просто мы едем. Тропа едет в поезде, тихо и спокойно обустраивается, на распаковку специальной бригаде подается груз, который мы будем использовать в пути, – посуда, умывальные принадлежности, рисовальный блок, шахматы и шашки и ещё множество нужных мелочей, приготовленных в дорогу.
Потом, по дороге из туалета, они зазывают к себе кого-нибудь из не самых рослых тропяных и пытают, прерывая процесс на чай с конфетой.
В течение следующего часа обстановка в вагоне кардинально меняется.
– Они у вас все детдомовские? Я бы вот этого (показывает) взяла, он тихий, вежливый, а у меня двое ребят – сорванцы.
– Они все тихие и вежливые, – говорю я. – Но, бывает и по-другому, увидите на большой стоянке.
Ребята помогают проводникам, уже зная по прошлым поездкам вагонное хозяйство, ловко разносят чай (старшие), уютничают на своих полках, ходят друг к другу в гости.
Проводницы попадают в состояние шока. Их отношение к нам меняется на глазах, они начинают рассказывать проводникам других вагонов и начальнику поезда, что у них в вагоне едут чудо-дети, не орут, не безобразничают, всё правильно делают сами, а руководитель ихний ни разу на них не крикнул.
Мы улыбаемся, всё это не впервой, нам нравится, что мы чудо-дети. Ничего показного или специального, однако, не происходит – мы живем своей жизнью.
– Он вас бьёт? – в ужасе догадывалась проводница, захватив к себе очередного "языка". В ответ – "счастливый детский смех".
– Почему же вы все такие тихие? Забитые что ли? Или вы больные? Или вам нормально жить запретили??
– Мы нормально живем, – улыбается Славик, – и все здоровые. Мы едем в экспедицию в горы.
Через сутки начинается паломничество – мамы-проводницы заочно сватают своих чад на Тропу.
Расставание в конечном пункте всегда полно проводницких слёз и ребячьей благодарности за чудесную поездку. Видя, как дети подметают за собой, протирают, поправляют, собирают мусор, они ещё раз впадают в шоковое состояние и просят нас не выходить, ехать с ними еще и ещё, хоть на край света.
Тропа знает, что её самоорганизация производит на сторонних людей впечатление, но никогда не кичится, не гордится, ибо для нее естественно – вести себя прилично, а восхищаться естественным – странно.
Тропа спокойно относилась к славе, а слава спокойно относилась к Тропе и не сильно ее тревожила.
Появлявшиеся время от времени грязные публикации о Тропе в газетах ребят особо не тревожили, разве что приходилось лишний раз отвечать на странные вопросы, которые задавали родители и педагоги.
В большей степени грязь повлияла на смеховую культуру Тропы, включая юмористическую мифологию. Все понимали, что жить десятилетиями открытой жизнью, имея внутри что-то нехорошее, – невозможно. Тропяная информация диффузна, она не может быть удержана внутри без проникновения наружу. Тем более она не может не стать достоянием общества на протяжении долгих лет.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 15 сентября 2017 года. Отрывок 53
Фраза, кем-то брошенная невзначай, стала "крылатыми словами": "В лесу грязи нет. Она в газетку завернута".
У Надежды Крупп, побывавшей на Тропе, спросили:
– Вы видели детей, изуродованных Устиновым?
– Нет, не видела, – ответила Надежда Николаевна. – Я видела детей, изуродованных_ситуацией_вокруг_Устинова.
Разумеется, я не пишу о тех открытиях и находках Тропы, которые могут быть использованы против людей, против детей. Такие вещи не являются "секретом Тропы", – они – секреты личности, а она не давала нам право на их разглашение.
Наивно думать, что такие разные взрослые люди вырастают из одинаковых детей. Сохранение в неприкосновенности детских секретов и тайн – необходимое условие того, чтобы будущее состоялось.
Работающий с детьми должен владеть навыками "защиты от дурака". Дурак для детей, особенно пламенный и убеждённый, – гораздо большая опасность, чем умный недоброжелатель.
Дети имеют право на территорию и содержание личной жизни так же, как взрослые, а если для убедительности надо пугать последствиями её отсутствия, то поймём, что не имеющий своей территории посягнет на чужую – на вашу, а тот, в ком не видят человека – не увидит людей вокруг, не будет сопереживать им. Вам. Наивные идеалистические штучки? Нет, одна из основ взаимоотношений между людьми. "Кто сильный, тот и прав"– лозунг, недостойный ни человека, ни человечества. Место такому устройству жизни – на свалке человеческой истории. Взрослый прав, потому что сильнее? Уважение к человеку – не только уважение к взрослому человеку, это – уважение к человеку. А уж уважать человека за то, что он взрослый – вовсе нелепо.
Быть человеком и пользоваться насилием для достижения своих целей – вещи несовместимые. Дети имеют право на территорию и содержание личной жизни.
Моя доморощенная "философия", не имеющая под собой образованности, начитанности и научности – от земли, от корня. Она – без претензий, но вполне может быть использована для сравнительного анализа того, что дано собственной жизнью и того, что привнесено образованием. Дурак в чистом виде должен быть интересен умному человеку как маленькая экскурсия в вегетативное познание мира. Его (мои) собственные наблюдения и выводы могут содержать, например, такой редкоземельный элемент, как непредвзятость. Поэтому я – к вашим услугам. А мне – так же интересно, как сарайному изобретателю своего велосипеда на велосипедном заводе, где всё поставлено на конвейер, думать не надо, только выполнять, но велики ваши хороши.
Так же было и с роялем, на котором я заиграл сразу, увидев его первый раз в жизни, не зная нот и даже не сев на стул. Это была мелодия из оперетты Кальмана "Сильва" "Помнишь ли ты?".
Помнишь ли ты, как не зная еще никаких законов природы, ты жил по ним, открывая для себя давно открытое другими и самостоятельно соединял в системы то, что уж давно системно существует в учебниках?
Кто пишет эти строки? – дурак или ребенок?
Обязательно ли это – одно и то же, или дело в чем-то другом?
Как дурак, я про секреты личности уже сказал. Скажу и как ребенок: не лезьте к нам в душу, в карманы и в голову. Тем более – с чужого мнения. Разберитесь со своей душой, своим карманом и своей головой. Надо будет – мы придём к вам сами.
"Так положено" и "так принято" – плохие руководства к действию. Особенно, если они касаются строительства лучшего будущего. Возраст склоняет меня к консерватизму, но в нём, как и во всём прочем, нужно чувство меры. Собака Панасенко, которая каждый день приходит на берег встречать погибшего в море хозяина, консервативна. Но она приходит не потому, что "так положено". У нее другие мотивы и пусть именно они владеют нами, а не тупое повторение просроченных истин. Старый конь борозды не портит, но почва под ним со временем меняется. То, что было хорошо когда-то, не обязательно применимо сегодня. Даже циклы, повторы происходят в общем времени, они идут не по кругу, а по спирали.
"Что он, – без музыки и веры,
И без Любви, как без руля, –
Прозрачный шарик атмосферы,
В котором плавает Земля…".
(из песни Ирины Гольцовой на стихи Глеба Горбовского)
И уж совсем не хороши люди, которые делают профессию из своей потребности заставлять других исполнять традиции, каноны и прописные истины.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 16 сентября 2017 года. Отрывок 54
Дети могут манипулировать не любыми взрослыми, а только глуповатыми и безвольными представителями взрослого мира. Никакой детской сверххитрости не бывает, хитрость прочитывается мгновенно, как приглашение немного "пофехтовать". Фехтовать нужно красиво и безо всяких поддавков. Это даёт возможность понять и оценить мотивы той хитрости, которую вам предложили. Обратите всё в игру, и многое поймете, в том числе и то, что прячется за хитростью и что ребенок от вас скрывает. Перед вами – вымогатель и нужно хорошо понимать его цель, чтобы не выбросить золото на помойку. Если он просит (хочет) иметь красивую картинку – это одно. Если краски и кисти – это другое. Но, если ребенок научился хитрить и манипулировать от вас, – не ждите пощады, – он возвращает вам то, что вы дали сами. Думать, что взрослому можно то, что нельзя ребенку – это только про спички и электричество.
Детская психосоматика беспредельна в своих богатствах, взрослым такие фантомные состояния и не снились, только в детстве, может быть. Но это не дает нам никакого права не верить ребенку, ибо то, что он переживает – для него происходит на самом деле, безо всяких кавычек. В такое переживание захвачен весь его организм, со всеми функциями и системами. Когда ребенок манипулирует вами, не обращайтесь к его уму. Говорите с его сердцем.
Обманывая себя вместе с ребенком, вы хоть дадите ему больше, чем он просит, но пригласите его стыдиться вместе с вами. Идите у него на поводу вместе с ним, не бросайте его в такой беде, как попытка обмануть другого человека, обманывайте вас вместе с ним и вместе стыдитесь и раскаивайтесь. На таком отрезке совместного пути возможны непредвиденные обстоятельства, не паникуйте, пилотируйте ситуацию. Этот путь труден, но я не знаю других путей, которые ведут к решению проблемы. Самый крайний запасной вариант – предложить ему выбор между вами и исполнением его желания, но обязательно позаботиться о том, чтобы он не совершил этот выбор сгоряча, дать время на принятие решения. Детское решение (обещание, обязательство) всегда очень весомо, но живет недолго. Если так или иначе оно принято, вы получаете на какое-то время бо;льшую свободу в пилотировании ситуации с манипуляцией вами. Уметь при этом забывать и прощать – обязательно, но – имея на забывание и прощение достаточные основания.
Это не чертеж для калькирования и не путевой лист с маршрутом. То, о чем я говорю, – вариант цепочки событий, не более. Это версия. Любой человек, который живет в состоянии жизнетворчества, не будет подтягивать параметры и содержание ситуации до какой-либо версии, а найдет другие, единственно верные алгоритмы, которые невозможно прописать заранее. Так день может изменить своё содержание, если утром в манной каше была муха. Или – если её не было. Каждую муху в методических рекомендациях не сочтешь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 17 сентября 2017 года. Отрывок 55
Искусственность и беспомощность "научного знания" я изучил за десять с половиной лет болезни моей мамы. Даже Сталин ее не вылечил. Не смог? Не захотел? А уж он-то всё знает и всё умеет. Или может. И никогда не ошибается. Если дядя Саша из шестого подъезда – враг народа – значит он враг народа. Разочаровываться в людях, в науках и в вождях – это ужасно. Когда Галка Щипунова в четвертом классе сказала, что Сталин теперь – враг народа, я на пару дней впал в транс от ужаса ею произнесенного и не мог говорить. Потом как-то жизнь закрутила, но уродливый шрам на этом месте – до сих пор.
"Жила бы страна родная, и нету других забот…". Они, странное дело, – есть и неплохо себя чувствуют. Но во всём, как я понял в 10 лет, нужно искать свой путь, свои решения, своё понимание проблем.
А уж педагогика – и не наука даже. Она – состояние, она – неотъемлемая часть культуры. Она – не ремесло и не сумма навыков, как картина – не сумма красок. Неповторимость каждого её мгновения делает пустым занятием писание и употребление методичек, инструкций по, учебников и всякого рода "дидактических материалов". Они нелепы, как стрелка-указатель на тему, что в этом месте в прошлом году была поймана рыба. Методички заставляют делать муляжи людей и событий и оперировать ими. Может, это и засуха в педагогике, а может и вообще такой климат. В научно-педагогических институтах – он точно нездоровый. Педагогика там такова, что в ней нечего делать ребенку. Живому ребенку нет места в педагогике. А замечательные, умнейшие, добрейшие учителя, которые изредка попадаются на пустынной ниве просвещения, делают своё дело не поверх научных знаний, а помимо них, вопреки им.
Та же беда – с родителями, которые вынужденно попадают в педагогический оборот, выполнив законы природы. Со всей этой принудительной педагогикой цвета детской неожиданности надо что-то делать. Например, образовывать не «специалиста», а человека, в котором всё прекрасно, особенно в театральном кружке. Ему нравится ставить школьные спектакли, где литература превращается в настоящую жизнь, игру, проникновение в образы Печорина и Му-Му и, как положено настоящей жизни, выстраивает отношения в классе и школе.
Образованный человек, находящийся в лоне культуры, может преподавать детям что угодно, дело остается за малым – за специальными знаниями по своему предмету, но это – мелочь.
Хуже, когда литературу заменяет литературоведение, музыку – музыковедение, а природу – природоведение. Введение в школу закоснелых познавательных путей "доказательной" науки – штука скучная, отворачивающая ребенка от познания мира, если его надо познавать таким издевательским способом – насильно и близко к тексту.
Родители, воспитатели, учителя – бегите бегом от педагогики как знания в сторону своего естественного содержания, которое вы совершенствуете с удовольствием, без направления на курсы повышения. В педагогике нет детей, не ищите их там, это не та капуста. Там рядами стоят кочаны очень скучных дядь и тёть, которые "знают, как надо", которые предложат вам знание ребенка в обмен на чувство ребенка, внутреннее понимание его.
А ребенку нужно не ваше педагогическое образование, а совсем другое, и вы пока догадываетесь – что.
Есть еще забавные люди психологи. "Психо" – это душа. Никто не знает, что такое душа, но они её ведают уже две тысячи лет. Подо всем этим проступают, улыбаясь, братья Стругацкие со своими НИИЧАВО, НИИКАВО и множеством подобного в "Сказке о Тройке", "Улитке на склоне", и не только. Конечно, я говорю о психологах, которые уже ничего не узнают и не ищут, они выглядят очень важно, всё про детей знают, наевшись объедками со стола трех великих две тысячи лет назад. Сомнение в знании – двигатель познания, но у них уже нет никаких сомнений.
Настоящие психологи наверняка где-нибудь есть, они умеют искать, сомневаться и снова искать – о чем же идет речь, когда мы говорим о душе?
Нет, я не выставляю напоказ язвы своей необразованности, не горжусь ими и не призываю закрыть всю науку или ее часть. Пусть спецы её смакуют и украшают терминологией, но – дайте остальным нормальным людям жить нормально вне законов науки, по законам природы.
Конфуция на вас нет.
Субнаучность средней школы воспитывает невежество.
"Золотой компас" – хороший фильм о том, о чём я здесь пишу. Освобождение от жёсткого гнета чехлов, которые всемирный Прокруст одевает на детей для того, чтобы сделать из них учеников, получающих знания, хочет покинуть каждый ребенок. Ведь те же знания, с лихвой, можно получить совсем не насильственным путем, минуя скуку и болезненность вынужденных положений.
Пора перестать превращать людей в воспроизводителей заученного, к вашим услугам – интерес ребенка к миру, в котором он живет, познает его по своим личным законам и потребностям познания, бескомпромиссно выбирая то, что ему нужно здесь и сейчас – не где-то и не когда-то.
Они не могут знать про запас или прозябать с отложенным интересом. Сломанные игрушки и неоткрытые книги тому свидетели.
Самое дикое, что можно придумать для познающего ребенка – расписание уроков.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 18 сентября 2017 года. Отрывок 56
Я бегаю по горам – как летаю.
У меня лёгкий и быстрый шаг. Могу двадцать пять шагов не дышать. Потом – надо.
На груди у меня жидкостный компас. Он висит там, куда при случае бьют себя в грудь. Я хорошо вожу в тумане и предугадываю внезапные препятствия. Еще шесть таких же, как я, элитных инструкторов-трассировщиков живут в разных городах и весях СССР. Мы собираемся раз в году на десять дней и самым приятным образом повышаем свою квалификацию, особенно по вечерам. Никакая другая команда не выиграет у нас ни полосу препятствий, ни маршрутное ориентирование, ни спортивное. По отдельности мы можем кому-то что-то проиграть, командой – не можем.
Четверо из нас работают с детьми. Леса и горы для нас – открытая книга и дети балдеют от этого. От того, что она открыта и можно заглядывать в неё сколько хочешь - и ещё разок.
Я лучше всех бегаю ориентирование, ставлю палатку в одиночку и разжигаю костёр. Толя Гуров – большой, добрый – отличный организатор. Он умрет от рака, когда ему чуть перевалит за 30. Остальные тоже уйдут. Когда мне будет 60, я из этой команды останусь один. Дети – это всё чепуха, надо писать книжку про трассировку, рельеф, микрорельеф, про логику троп и про их сказочную, ведущую к успеху нелогичность.
Личность - это хорошо, но что ей тут делать без жидкостного компаса на груди?
Три года я занимался одиночным хождением и понял, почем стоит жизнь. Ничего она не стоит, если в ней нет людей, если ты один.
Мне ничуть не жалко расставаться с миром, – впечатлений, полученных за жизнь, хватило бы на десять жизней. Это мир останется без меня, а не я без него. Тоненькая, как проволочка тропяной связи, незаметная, как обстоятельство пятого ряда, – интонация – уйдет вместе со мной. Я не могу её оставить – некому. Этой интонации было свое время и теперь у неё времени нет. Я не научился писать словами, но по-прежнему могу играть всякую музыку из головы долго, беспрерывно, пока очень-очень сильно не устану или не захочу в туалет.
Я хотел посмотреть, насколько годятся для прокладки тропы детьми Сьерра-Маэстра и китайские горы, но не успел. Алтай, например, в нас не нуждается, значит, и мы в нём.
Меня беспокоят скопища шакалящих людей, называемые городами. Мне леденят душу брошенные людьми деревни и сёла моей страны, но я не буду навзрыд. Рыдать может каждый, а я – могу делать. Вокзал на тупиковой ветке, на который прибыла моя Родина, не подлежит перестройке, а поезда, прибывающие сюда, не нуждаются больше в ускорении. От этой конечной станции – путь только по тропам, а я и есть трассировщик, который знает, где и как нужно и можно идти.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 19 сентября 2017 года. Отрывок 57
Представления взрослых о воспитании детей наивны. Взрослые копируют своих правителей, полагая, что для решения проблемы достаточно обсудить её на съезде, форуме, коллоквиуме или симпозиуме. Сама постановка проблемы – для них большой интеллектуальный подвиг, и они полагают, что обсудив проблему, сделав по ней доклад и приняв решения, они решат саму проблему.
Поэтому взрослые думают, что воспитание заключается в беседах, нравоучениях, выволочках и наказаниях, но это не так. Наказания вообще не про воспитание, они – про дрессировку. Морализаторство и резонерство – плохие друзья для воспитателя.
Встаньте в угол рядом с ребенком, если он сам туда пошёл. Кроме прочей пользы от этого, вам вдвоём через несколько минут станет весело. Самонаказание – единственное настоящее наказание – штука тяжелая и очень весёлая. Главное – принять его сполна. Вместе. Вдвоём.
Самая большая проблема воспитания – это когда нет никаких проблем.
"Гора родила мышь" – это о происхождении жизни на планете. Гора, всё-таки, не живая, а мышка вполне моргает.
Что-то я опять разгавкался.
Делайте со своими детьми, что хотите. Они в долгу не останутся.
А если останутся – это будет вашей самой большой проблемой. Им-то уже станет всё равно.
Воспитание не помещается между кнутом и морковкой, если в нём есть побуждение к самовоспитанию. Педагогика требования - сдохни. Животноводство в педагогике – уйди. Дайте жить, наконец.
Ну да, между кнутом и пряником – Разница. Пряник, все-таки не такой фаллический, как морковка. Душа наробраза отхлынет от секса и заживет бархатно и бесполо, как женщины в тяжелой атлетике и мужчины в бадминтоне. Бесполое образование в двуполой школе. Мальвочки и девчики. А с ними – классное руководительницо.
Нет, я не ратую за преждевременное самоопределение, но должно быть множество внятного, чтобы в нём определяться. Пусть полов будет хоть триста, но меж ними должны быть границы и разницы. И ни один из них не должен быть ни кнутом, ни морковкой. То есть, – пряником. А то – дивись, Горацио, какая куча, антропогенная, из лучших намерений. Называется – "школа".
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 20 сентября 2017 года. Отрывок 58
Каштановую рощу над Туапсе знали все местные жители. Во время войны, когда подступы к городу были перекрыты, а все городские запасы продовольствия съедены, роща выкормила город каштанами, не допустив голода и вложив свой вклад в победу над фашизмом.
Выше рощи, на нестройном, уходящем вверх хребте расположились огромные камни-останцы, подобные "Красноярским столбам", собранным в кучу.
На одном из таких останцов, на его обширной монолитной скальной стене образовался скалодром со множественными элементами рельефа и потому многим количеством скальных маршрутов – от самых лёгких до трудных, которые преодолевались редко, а имена их покорителей на несколько лет становились именами самих маршрутов.
В 70-х годах своих подопечных выводил на скалодром почти каждую неделю Владимир Павлович Черновол, руководитель туапсинского коммунарского клуба "Пилигрим", большой знаток природы, отличный фотограф, любитель быстрой езды на мотоцикле по горным дорогам.
Черновол руководил своим клубом в редком и неизведанном тогда конфликтном стиле. Жизнь его состояла из побед и поступков, каждый из которых сам спрашивал окружающих: "А тебе слабо?". Ходить на скалодром с таким замечательным инструктором было полезно, увлекательно, но иногда физически трудно. На врезавшуюся в абрис города лесистую гору Варваринку, где стоит ныне телевышка, Володя выводил на утреннюю зарядку десятки, а то и сотни городских детей вместе с их родителями, товарищами по работе и учебе, соседями и дальними родственниками. Зарядка была вполне альпинистская, ее основные упражнения вскоре повторялись в тропяном утреннем круге и весьма нас обогатили. Зарядка в круге соединялась по форме с вчерашним вечерним кругом у костра, но свет был уже не внутри круга, он шел отовсюду и будил самые прекрасные ожидания относительно будущего дня. Начинали с вращения стоп – сначала в одну сторону, потом в другую, стопа на весу, полная амплитуда уже к первому десятку вращений. Колени пробуждались вторыми после голеностопа, потом – тазик, потом вполне уже дышащая грудь, а цифры от 0 до 9, написанные в воздухе головой, а потом от 9 до 0 открывали кровоток в голову, снимали ночную залежалость шейных позвонков, оставалось включить руки, кисти рук, и выполнить упражнения, одновременные для всего тела. Заканчивали "восходом и закатом" - медленным ступенчатым приседанием без применения рук или других опор и таким же постепенным вставанием, которое заканчивалось общим выпрыгиванием вверх, довольным гомоном и умыванием. Стройная, ладная в движениях и формах ребятня сама себе нравилась, смотреть друг на друга, а то и на себя, было приятно, чувство команды, группы поддерживалось положительными эстетическими впечатлениями. Обыкновенность походки всё больше напоминала танец, а любая работа становилась еще и увлекательным балетным спектаклем, музыкальной пантомимой, музыку эту было видно в совокупности движений, она заметна в небольшом видеоролике, где группа дальней разведки быстро ставит лагерь для аварийного ночлега.
Никто не руководит этой постановкой, все всё умеют и понимают, умеют держать темп и входить в ритм, а больше всего мне нравилось когда они так же слаженно работали с беспризорными. "Группа, обладающая социотерапевтическими навыками". Больше всего энергии у них уходило на то, чтобы обезболить беспризорного. Каждый подставлял ему свою душу как протез, но новичок привычно царапался и кусался, отвергая души помощи: слишком много раз его попытки опереться в жизни на что-то или кого-то вели к падениям на землю, к травмам, и он перестал верить, что кто-то может относиться к нему как к брату или другу. Состояние общей души группы в это время равнялось кровотечению и, только увидев, что к нему относятся по-настоящему, что кровь от его когтей – настоящая, он оттаивал лицом, глаза становились усталыми и слегка растерянными, ему уже хотелось опереться на протянутые руки и души, этот следующий шаг был за ним, группа сделала всё, что могла, почувствовав и приняв как данность и невыразимую глубину его отчаяния, и ледяной холод недоверия, и всё рикошетное зло, накопленное за годы бедствий в безлюдных толпах, чердаках, подвалах, теплотрассах…
Потом было важно делать руками человечков. Из чего угодно, из проволочек, бумажек, тряпок. Если он начал сам делать человечков – значит поправляется. Самарский беспризорный Динь 12-ти лет к вечеру пришел в приют, отогрелся, весь следующий день балдел от группы, включился в работу социального патруля, выходившего на поиск и открытый "уличный" контакт с беспризорными, а к вечеру того же дня оказался вместе со мной в кадре телевизионной передачи о беспризорных и спокойно рассказывал про них, называя их ласково "они", а нас – "мы".
Человечков очень важно делать пальцами, проявляя тонкую созидательную моторику, которая потом перекочевывала в рисунки, отношение к людям и природе и формировала творческое, творящее начало взамен разрушительной силы кулака или запястья. Мир на кончиках пальцев чувствует себя естественно и свободно, тебя уже никто не боится, потому что ты перестал бояться, и можно просто строить каждое мгновение жизни и саму жизнь, спокойно опустив до земли планку болевого порога. В твоих нейронных дебрях, как в астрономическом космосе, формируется твой стиль, - самое важное твое приобретение после вереницы потерь. Музыка уверенности и спокойствия, не основанных на физической силе, долечит тебя до твоего естественного состояния, трогай клавиши мироздания и слушай, как они отзываются в душе – как в торжественном чреве старого рояля, скрипки или парусного корабля. Твой праздник пришёл, и ты его сделал сам. Весь остальной мир, включая принявшую тебя группу, - это вроде магазина "Сделай сам". Это средства для создания восстановления себя, примерки самооценок взамен оценочным отношениям. Тропа втихаря за поленницей спилит и разрисует для тебя всегда единственную и самую главную деревянную медаль "За победу над собой", ты сможешь повесить её дома на стенку, если у тебя есть дом. А если нету – мы поможем его обрести или построить, в зависимости от твоего возраста и зрелости как строителя, которая от возраста никак не зависит.
Тихое торжество объединенной души запомнится тебе искрами костра, звездами и пением сверчков. Ты можешь в этот вечер заказать любимую песню, и мы ее тебе обязательно споём. Втроём, улыбаясь, посидишь у костра с завтрашними дежурными, они раньше всех уйдут спать, все остальные заснут когда захотят. И ты будешь спать крепко и спокойно защищенный группой и светящейся в ночи Тропой – они не бросят тебя и ничего не спросят за свою верность. Торговые отношения с миром закончились, начинаются настоящие.
Спи, пацан, ты больше не знаешь неприкаянности. А если загрустишь вдруг когда-то, - лягут тебе на плечи многие ладошки. Поднимешь глаза и узнаешь разом два чувства, которые отличают человека – чувство благодарности и чувство вины.
Я видел твои разные лица много сотен раз, и всегда твоя грусть растворялась в твоей улыбке. Ты становился одним из нас. Поэтому ты никому ничего не должен. Ничто настоящее не дается и не берется взаймы. Поэтому оно – настоящее.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 21 сентября 2017 года. Отрывок 59
Право есть у сильного, силы нет у правого.
Чтобы жить по такой формуле, не обязательно было тащиться со всем скарбом в двадцать первый век. Отрыжка империализма, будем надеяться, – последняя, происходит во всех его клеточках и членах, включая бывшие, мучает его фантомными болями и заставляет дичать на века прямо на глазах, за короткий промежуток времени. Такая среда не принесет даже дождичка в четверг, его склюют ястребы и акулы пера. Обустроенное, защищенное силой, мракобесие не боится никого и непомерно наглеет, совершая экспансии во всё новые области жизни.
Бились душами босыми
С бронированной пустыней…
– Юрк, почему – чем лучше лицо, тем хуже одежда? – спрашивает Алька. Мы идём по Питеру, кругом – начало 90-х, и надежд больше, чем разочарований.
– Эти люди уйдут, – объясняю я. – Мы сейчас в очень сложном переходном периоде.
– Которые – уйдут? – с тревогой спрашивает Алька.
Десятилетнего мыслителя Альку мне послал Господь Бог, и с тех пор я навсегда верю в них обоих. Разница только в том, что Богу я должен себя, а Альке – всю вселенную без изъятий, а с тех пор, как я его обидел, – стал должен две, и теперь я – вечный должник. Не пожизненный, а – вечный.
– Застегни верхнюю пуговицу, – говорит Алька. – Вон ветер какой.
– Ты как бабушка внуку, – говорю я.
– Хоть дедушка, – говорит Алька. – Все равно застегни.
Я недавно из больницы, хромой и очень прямой, на позвоночнике – корсет. Алька заботится обо мне, как можно заботиться об инвалиде, и делает это очень тактично и тепло, будто я ему то ли близкий, то ли родной.
– Тебя кто ко мне приставил? – спрашиваю я.
– Потомки, – говорит Алька. – И я перед ними не собираюсь краснеть.
Он говорит так серьезно, что мы немного молчим.
Алька вдруг смеётся. Он очень заразительно смеётся и сам себя перебивает собственным смехом.
– Что? – спрашиваю я.
– Бучкин! – хохочет он. – Александр Сергеевич, но – Бучкин!
Бучкин через несколько дней выкинет весь наш нехитрый, привезенный в питерскую развертку скарб в окно, и обломки его, прикрытые местами порванными книгами, будут лежать несколько дней на дне двора.
Бучкин – завхоз организации, пригласившей нас в Питер. Нас – это Тропу. Понадобился наш опыт работы с беспризорными, которых там было невероятно много. Бучкин предложил мне шестьдесят процентов от денег, которые город отпустит на нашу программу. Я возмутился и заявил, что ни копейки детских денег никому не отдам. Бучкин подумал немного и предложил другое соотношение. 50 на 50. Половина на детей, половину – нам с ним пополам. Я высказал ему весь запас слов на такие случаи, он слушал, раскрасневшись, и ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Через несколько дней мы остались без вещей и, как стало понятно, без денег на программу "Школа социальных спасателей".
– Я уже не могу их бросить, – говорит Алька. – Они же беспризорные. Нас же не выкинули с шестого этажа, только вещи.
Алька смотрит на меня внимательно, очень прямо, он все понимает, но видит, что блеск нашего оптимизма потускнел. Он смотрит на меня и, уловив моё состояние, произносит вопрос, который меж нами был самым частым, но звучал всегда по-разному:
– Ты как? – спрашивает он.
Я опускаю глаза. Бешеная круговерть криминалитетов разного толка уже мнет нас, но не может прогнуть под себя. Они найдут только один выход, и я знаю – какой.
Группа не набрана, прибавилось только семь человек, приехало нас трое, итого – десять, из них – девять ребят 10-12-летнего возраста. Я думаю о том, как их спасать от бучкиных. Тропа всегда инерционна, ей трудно вмиг закончить начатое дело. Она уже нашла друзей, вросла в городскую бытность, полюбила Град Петра. Скоро пойдем все к Давиду Голощёкину в его джазовую филармонию, нам всем очень нравится его затея и Ленинградский Диксиленд, в частности.
Беспризорный Питер начинает нас чуять.
– Юр, сегодня Бомжонка не было, – говорит Алька. – Все на месте, а его нет. И никто не знает, где он.
Бомжонок – это Сережка, он из беспризорных, которые околачиваются вокруг приюта "Синяя Ворона" и в последнее время стали таинственно исчезать, нигде больше не объявляясь.
– На "Пионерской" надо спросить, – говорю я. У нас в местах кучного обитания беспризорных есть друзья, которые в нас уверены, они того же возраста, что и тропяные, и с ними мы крутим программу открытого уличного общения.
– На "Пионерской" нету, – говорит Алька. – На Московском нету. Через Виталика запросили остальные вокзалы.
– Может, он на Невском стоит? – предполагаю я. На Невском по вечерам стоит большая куча беспризорных, готовых подработать любым способом, включая самые криминальные.
– Оттуда они больше всего и пропадают, – говорит Алька. Работа кружит нас, поглощает целиком, но я ни разу не был голодным за весь питерский период. Алька готовил и кормил и меня, и ребят.
Затея наша в Питере состояла в том, чтобы Тропа, оставаясь собой, имела все признаки подростковой группировки, способной к действиям на манер фрактала, окрепла и стала бы референтной для беспризорного сообщества. Попутно можно было транслировать в него гуманистические модели поведения группы и всех видов взаимоотношений. Программа была проработана кропотливо, её цель была – выращивать из беспризорных спасателей беспризорных-сверстников. Я могу подробнее, но будет ли интересно? Альке это всё было очень интересно, он жил нашими идеями, обогащал, развивал, очеловечивал их с помощью своей личной, настоящей интеллигентности, достойной пера великих писателей, а не моей кургузой, пляшущей авторучки.
Не подставная, не "подсадная" Тропа добровольно ставила себя в условия социального равенства с беспризорными и честно разделяла с ними их беды и печали. Десятка три беспризорных уже откликнулись Тропе и открыли ей свои сердца, покрытые цыпками и почесухой.
Самая простая пища в Алькиных руках превращалась в лакомство, от неё прошибал пот, и это было приятно. Сытость, – редкая птица на Тропе, пела нам свои песни, и все ребята стремились готовить еду "как Алька".
Два-три часа в день у него обязательно уходило на подробные разговоры о программе ШСС, о множестве возможных ситуаций и текущих проблем. Мы изучали беспризорных, они изучали нас. Тропе было под силу инициировать в беспризорной среде движение от охлоса – к самоорганизации, к человеку.
Третьим коренным тропяным, кроме нас с Алькой, был Дима. Про него сказали еще до отъезда в Питер, что у него "невербальный интеллект", но я ничего причудливого в нём не видел, разве что безусловную тягу к непознанному, неизвестному. Димка был у нас "директором по метафизике беспризорности". На книжной полке среди томов Кастанеды виднелись работы Юнга, Хёйзинги и Проппа.
– Это у вас детские книги?? – ахнула какая-то наробразовская комиссия из трёх тёток.
– Да, это наши книги, – спокойно ответил Дим.
– И вы их все читаете? – ужаснулись тетки.
– Уже прочли, – спокойно ответил Дим.
Ему 11 лет, и он любит задавать интересные вопросы.
– Сколько будет восемь? – спрашивает он у озадаченных слушателей и сам объясняет:
– Восемь будет равно. А где ночует Кто?
На следующий день в поисках пропавшего Бомжонка я зашел в приют. Возле воспитателя Андрея тут же собралась кучка ребят, человек семь. Все они были, как всегда, плохо одеты, казалось, что им все время холодно и они хотят есть. К тому же, я всех их отправил бы в баню, чтобы картинки и надписи на их футболках стали различимы.
– Они все хотят к вам в гости, – сказал Андрей. Семеро смотрели на меня с ожиданием.
– Давай сначала кто-нибудь один, – сказал я, прикинув в обиталище Тропы посадочные места.
– А с ночевкой? – спросил малыш с прокуренной верхней губой.
– А что тебе ночью смотреть? – удивился я.
– Телевизор, – сказал малыш.
– Ну, скажем. А зовут тебя как?
– Вовка.
– Поедешь со мной, Вовка?
– Да, – сказал Вовка и перешел ко мне на другую сторону от стола, встал рядом и, прищурившись, оглядел "неудачников".
– Может быть, в другой раз, ребята, – сказал я.
– В другой раз мы вас возьмем, – сказал ребятам Вовка, подбоченился и порозовел.
– А что, места мало там? – спросил кто-то из невыбранных. – Вовца затаскали уже по гостям, все его одомашнивают.
– Это не одомашка у нас, – сказал я. Он будет ваш разведчик и наш гость.
– Поди высморкайся, разведчик, – сказал Андрей.
Вовка пошел высморкаться, а Андрей рассказал, что Вовец и Бомжонок вчера ездили в гости к дяденьке и вернулись только утром. Дяденька был очень добрый, на своей машине и любил детей. Он снял пацанов на Невском, сказав им, что у него есть хорошая работа.
– Дяденька тебя вчера не обижал? – спросил я у Вовки уже в метро.
– Это моё дело, – надулся Вовка. Потом вдруг улыбнулся кокетливо и сказал:
– А ты моложе того.
– Кого? – не понял я.
– Этого. Вчерашнего.
Дальше говорили о мультиках, но мое отражение в вагонном стекле было растерянным. Вся эта затея начинала мне не нравиться, но выходить из неё было поздно.
– У тебя зубная щетка есть? – спросил я Вовку.
– Не-а.
– А мыло?
– Не-а.
– А полотенце?
– Не-а.
– А что же у тебя в пакете?
В пакете был пластиковый красный с желтым паровоз, пара вагонов и одна рельса толщиной с шариковую авторучку, все имело помоечный вид.
– Подарили? – спросил я.
– Не-а.
<…>
Править страной должны мудрецы. Но и они мало что смогут сделать, оказавшись у руля экстенсивного государства.
Социальная модернизация, ау, ты есть? Оуэн, Дьюи, Кампанелла, – что у вас там по этому поводу? Я не помню.
Мы много жили по Ленину, по Сталину, по-брежнему и по-всякому, но по-человечески жили редко. Некоторые до сих пор живут по Карнеги, а детей воспитывают по Споку. Можем ли мы когда-нибудь пожить сами по себе, или все хотят только нахапать? Не верю. Я видел как совсем другие ресурсы организма работают на Тропе. Коллективного, в том числе.
Разбудишь шакала – получишь шакала.
Разбудишь льва – получишь льва. Кто умеет будить человеков? Два шага вперёд. В школу – шагом марш! В ясли, в садики, в роддома. Идите. Идите. Будите.
-
Скоморохи творили из подручных средств то, что нынче называется "буриме". Можно и жить так, если вовремя набирать дыхание. Таково и жизнетворчество во всех его вариантах и версиях. Набрав дыхание.
В потоковом ощущении Тропы стали хуже различаться звуки речи. Громкость – та же, достаточная, но они менее внятны, их трудно положить на обыденный язык. Песни без слов.
А вот когда зовут меня – все различаю. "Заюркали меня совсем", – говорил я в таких случаях.
Но начинают говорить, предупреждать о чём-то, и ни одного слова не разберёшь. Пожимаю плечами.
-
Потоковый текст не идет, и я гавкаю короткими очередями.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 сентября 2017 года. Отрывок 60
Всё настоящее – нечаянно.
Потому и настоящее. Сто;ящее. Нас таящее.
-
Иногда складывается так, что путь детей в будущее проходит по нашим головам. Вздохнём и упремся, не отпрянув, улыбаться не обязательно, но если кто хочет – можно вместе со мной. В болоте, в которое мы их привели, нормально стать кочками.
"В большой беде ищи маленькие радости, по ним, как по кочкам, переберёшься на другой берег беды". Так сказал мне дед, и я запомнил, мне уже было лет шесть. Дед хорошо знал колымские лагеря и понимал толк в большой беде.
Гусеницу придумали трактору, чтобы он шел сам по себе. Он по себе и идёт. И я пошел по себе, сам себя используя как опору и двигаясь вместе с нею. Я научился ходить, наступая на самого себя, и мне уже не нужны были ни кочки, ни спасательные круги, ни понтоны. Я прошел жизнь сам по себе.
Когда мне стукнуло 20, я пошел с завязанными глазами, про это есть скульптура. Рука была занята разбрасыванием семечек на тему разумного, доброго и вечного. Идти по себе с завязанными глазами – не сахар, у меня тогда даже сказочка на эту тему случилась. Совсем короткая.
Жили-были три семечки. Одна была разумная. Другая – добрая. Третья – вечная.
Совсем недавно я понял, что сказочка непонятна широкому кругу читателей, и добавил три раза одно и тоже поясняющее слово. Получилось длиннее, но понятнее, может быть.
Одна была только разумная. Другая – только добрая. Третья – только вечная.
Если опять будет непонятно, добавлю так:
Разумная не была ни доброй, ни вечной. Добрая не была ни разумной, ни вечной. Вечная не была ни разумной, ни доброй.
Всё это вместе и есть самохождение по себе. Прогуляйтесь в свободное время, вас ждет много открытий и закрытий. Прогулка самого по себе, где всё смежно, невольно закрывает что-то при открытии чего-то. На внутренние двери не поставишь замки, вот и болтаются створки туда-сюда. Этот прогулочный дворик давно облюбовали экзистенциалисты, тут они отдыхают от всеобщей погоды и переглядываются друг с другом. Возвращаются в общую камеру – с трудом, всякие экстраверты их раздражают. Такая совокупность разных вселенных в ограниченном пространстве, как человечество, порождает тесноту и одиночество одновременно. Мудро поступили радиостанции, разведя всех по разным частотам в одном и том же эфире, где главной проблемой стала избирательность приёмника и чистота передатчика. Я кручу ручку старенького батарейного приёмника "Искра" в поисках своей музыки, и нахожу её. Можно отдохнуть от усталости, которая всегда бывает, когда ходишь сам по себе. Или когда другие ходят по тебе. Даже если это всего лишь тексты.
Здесь его (меня) пока и оставим, пусть дальше наворачивает свои образы, как "бормотунчик".
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 23 сентября 2017 года. Отрывок 61
"Чеснок – классный мужик", говорил Дима Дихтер. Он был прав, Сергей Чесноков, сочинивший аббревиатуру "КСП" и написавший "Физику Логоса", – классный мужик. Классным мужикам пора браться за дело, а то покладистые и послушные лизуны превратят всё в такую Помпею, что неровен час.
Если ребенок умеет превращать конфликты в диалоги и сотрудничать с другой стороной в поисках истины – это Тропа. Этому, пожалуй, мы учим сознательно, не только рефлекторно. Превращение спора в диалог – то минимальное чудо, которое может сделать тропяной ребенок для человечества. Совместный заинтересованный поиск истины, решения проблемы, способа преодоления препятствия очень редко обращается обратно в спор, демонстрацию силы и агрессивности.
Из всего написанного мной о Тропе выделим этот момент и важность переселения совести внутрь из ее внешнего периферийного пребывания:
1. Перевод конфликтов из физиологического и психологического в интеллектуальное русло.
2. Переселение совести (контролера), её присвоение и освоение.
Во время этих трансформаций, по воле ребенка вы можете быть его дублёром на рычагах и кнопках самоопределения, самоуправления, самостояния. Ничего страшного в таком дублёрстве нет, если сам ребенок определяет параметры вашего участия в нём.
Бывает, что в такие "переходы" штормит и сильно качает, но доверяйте своем номеру первому, корректируя его только в самых крайних случаях. Он учится "Вести Себя" – это почти самое главное в жизни, ибо до этого все "вели его".
После шторма сушите штаны и пейте совместный чай, впереди уже много чего будет, но – вместе. Обсудите – есть ли теория жизни, или она (жизнь) всегда только практика. Помните, что пацаны стремятся к сомнениям, а девочки – к несомненности. К мальчикам и девочкам не приставайте с призывами типа "ты же мальчик!" или "ты же девочка!". Вы имеете дело с душой, у неё нет пола, а с телами своими разберутся сами их владельцы и владелицы.
Наибольшее терпение надо проявлять, когда дитё обременено собственной совестью и вынашивает её, чтобы родить себе внутрь. Ребёнок, беременный собственной совестью, может занемочь, прихворнуть, просить солёненького или даже пойти пятнами от дисбаланса микроэлементов.
Не нужны и внутриутробные травмы этого почти запретного ныне плода по имени Совесть.
И – никаких "кесаревых сечений", никаких искусственных стимуляторов: совесть, добытая искусственно, – мертва. Ждите, терпите, помогайте.
Совсем иное дело – "протез" совести. Он возможен, если ему есть на чём крепиться. Но протез – он и есть протез. Инвалидам совести он нужен, необходим. Всем остальным следует выращивать и образовывать совесть естественным путём. Вспомним при этом, что некий исследователь вывел породу кактусов без колючек лишь своими разговорами с колючими кактусами на тему чрезмерной защиты.
По сути, вся культурная ткань Тропы – концерт для кактусов.
:)
Человек чует (слышит) другого человека не глуше, чем его слышит растение, но растение не умеет себе не верить и себя не слышать.
Лена Камбурова поёт колыбельную после телепередачи "Спокойной ночи, малыши", и все колючки, засыпая, становятся нежными бутонами дивных цветов и будут ими, если завтрашний мир снова не отвердит их.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 24 сентября 2017 года. Отрывок 62
Социальная попса по советским калькам смешна в XXI веке, но она же и удручает. Основа её – лицемерие, показное благополучие, но телевизионный экран при этом полон пустыми глазами, хотя звук с брехливыми обертонами – часть показного. Попробуйте выключить звук и поймете что происходит на самом деле. Пропагандоны не стесняются своей работы – им хорошо платят. Вперед, в прошлое, давно изжившее себя и с презрением отторгнутое обществом, а иногда и государством? Маленький серый человечек с профессиональной памятью и рассудительной словесностью открывает памятник своему тёзке, но вряд ли он выше пьедестала этого памятника. Нравственная реабилитация страны после очередного серенького великанчика будет болезненной и долгой, придет и уйдет несколько поколений. Если их снова завоюет социальная попса – пиши "пропало". Гламурно-административное бодрячество на фоне скудеющей страны отвратительно, это верхние пики шубной шизофрении государственного масштаба. Забираясь в самые мелкие поры общества, она лишает людей адекватного критического отношения к себе и к миру, готовит их к новым порциям пропагандистской лжи, для которой не существует уже никаких преград на пути к сердцам и мозгам населения.
Поросячий визг и нравоучительные всхрюкивания пропагандонов настолько отравляют поле смыслов, что уже настоящее, неподдельное выскакивает в свет в тех же аляповатых, безвкусных коробочках, почти неотличимое от серийных сосок-пустышек в форме материнской груди Великой Родины. Культура и образование, ставшие сферой обслуживания, перестают быть кровеносной и кроветворящей системой общества, превращаясь в его парфюмерию и косметику. Еще не поздно остановиться, одуматься и дать системам общественного организма работать как им должно. Надо остановить сбычу мечты силовиков о подконтрольности им и управляемости ими каждой клеткой человеческого, гражданского и общественного организма. Такое развитие событий смертельно для страны.
Конечно, путь к самым низменным инстинктам народонаселения лежит через попсу, попсу любую, включая политическую. Возбудить низменное в человеке и манипулировать им – путь простой и известный. Но что будет делать в таком бульоне дряхлеющий альфа-самец? Вряд ли – царствовать вечно. Маскулинно-брутальные парады наскучат людям, они захотят чего-нибудь свеженького, не сильно пахнущего кирзой и казармой, и что же им будет предложено?
Может быть, моё искомое слово – стереотип? Не помню, не могу примерить, не ставится в строку. Туда же опять – обертон, алгоритм, всякая хиромантия и пальцевые узоры и прочее, прочее. Нет, не помню, жаль.
В Питере или Самаре, помню, бывалча, едешь по городу на трамвае и за полторы улицы прочитываешь весь город – его характер, состояние, морфологию, стиль, душу… А заглянешь на городской базар – там прочтешь область и угадаешь приехавших издалека, у них другой стиль, другие цветосочетания, другой цимес, а цимес – суть фон, который всегда с тобой, если это твой цимес. Ах, какой густой, многозвучный и многоцветный цимес на базаре в Одессе! Восторг. И какая чистота и первозданность была на микрорыночке в Мезмае, где одна бабушка продавала трехлитровую банку молока и больше никого не было…
Черная кровь подземелья сочится наружу там, где случилась беда. Этой кровью питается двудомная крапива, она всегда растет в тех местах на старых лесных проселках, где переворачивалась телега, или кто-то умер. На длинной, узкой и извилистой лесной дороге, ведущей к Волговерховью, я понял все эти места и, поскольку там странная сдвижка во времени и пространстве, побывал на нескольких событиях последних веков на этой дороге (ребята, это не психиатрия). Группу к Волговерховью пришлось вести непомерно долго. Путь сопротивлялся, юлил и вилял, отбрасывая назад. Все это напоминало сизифов труд, шесть километров лесной дороги мы шли восемь часов и даже заночевали у небольшого идеально круглого озера. Стрелки компасов вертелись и все время показывали разное, разведка, которую я затеял, закрутилась и могла не вернуться к лагерю ночлега, если бы не Гадёныш. В какой-то момент, когда мы с пятеркой разведчиков уже переставали смотреть друг другу в глаза и напрочь зачехлили наши жидкостные компаса, Гаденыш вдруг остановился и сказал:
– Лагерь – там.
И показал в немыслимую, неправильную сторону. Я увидел его глаза и понял, что нужно идти именно туда, в противоположную от логики, Солнца и внутреннего компаса сторону. Через десять минут мы были в лагере, дежурные заканчивали приготовление завтрака. Больше я ни разу в жизни не заблудился, хотя очень хотел и многажды пробовал. Не получалось. Не получается и сейчас: я четко вижу путь.
У Гаденыша, прямого потомка персидского султана, было и второе лесное имя: Коряжка. Когда я потом рисковал с чужой помощью заблудиться в самом себе, я написал "Рондо для Коряжки", и Гаденыш снова вывел меня к тропяной стоянке. Гаденыш был Гаденышем потому, что называл свою мамку не иначе, как "гадина". Загадочный мой Восток…
В небольшой часовенке, стоящей на сваях, сочился из болотца тонкий стебелек родниковой воды. Это было начало Волги. Куры перешагивали Волгу беззастенчиво и фамильярно, как могут только куры.
Бабушка Гаденыша провела свою молодость в гареме султана, почти не говорила по-русски и называла магазин "Дары Природы" - "дарах". Внука она звала "Ондри", Андрюшка-Коряжка-Гаденыш всегда откликался с улыбкой, их диалоги были похожи на дружескую задиристую возню, в их деревянном домишке вечно не было дров зимой, вода на столе за ночь замерзала, невдалеке над домом ворчала МКАД, а электрички, проходившие мимо дома, уже жужжали тормозами, чтобы остановиться на платформе "Перловская". В 1979 мать Гаденыша попыталась склонить его к оговору Тропы и меня, в ответ Андрюшка ушел из дома и стал учиться в далеком интернате в селе с красноречивым названием Спас-Угол. По воскресеньям он проделывал путь через всю область, чтобы пробиться ко мне на свидание в спецотделении психушки, куда меня заперли на время московской Олимпиады. К тому времени Коряжка очень интересно фотографировал и готовился поступать во ВГИК. Час в неделю, ради этого часа он бросил дом, обычную дневную школу, привычный с детства мир. Там, в подвалах психушки я и написал ему "Рондо", и было оно, разумеется "для Коряжки". Потом судьба раскидала нас, но навсегда осталось ощущение крепкой, надежной мужской дружбы, почти родства, да что там, конечно же, родства, в котором я вытащил его из-под спуда невзрачного пригородного поселка, а он меня – из-под ядовитых сульфазинов, галоперидолов и модитенов. По воскресеньям наши руки встречались, и рукопожатие длилось час – всё время свидания.
Легкий, тонкий, подвижный как котенок, Андрюшка шутя брал сложные маршруты на скалодроме, а когда носил воду от родника к костру – всегда пританцовывал. Из моих песенок больше всего любил "На меня ползет козявка". Из других – "Осень" Розенбаума, на слова Светланы Соложенкиной. Или Соложенцевой. Простите, Светлана, я забыл фамилию автора этого чудного стихотворения:
"Ляжет ветер, – усталый лось.
Дождик брызнет.
Ничего, ничего не сбылось,
Кроме жизни".
В середине 70-х эту песню прекрасно пели Наташа Левант и Володя Волков-Китаин, дуэт из Питера.
Гаденыш всем своим существом падал в эту песню, пел, становясь этой песней. Таким я и помню его, моего замечательного друга.
"Я трону бабочку
Оцепенелую...".
Осень, Малыш. Я вижу, как ты танцуешь в начале скального маршрута, проходя его глазами, ловя его ритм, и вдруг взлетаешь по нему так быстро, что Вова Прудиус не успевает выбирать страховку, она провисает, но тебе все равно, ты бежишь вверх по отвесной скале, ты теперь умеешь жизнь. Ничего, что ничего не сбылось.
В середине 70-х перловская школа вдруг захотела пройти плановую турподготовку. Я приехал проводить занятие перед однодневным походом, всё рассказал, спросил – есть ли вопросы. Худенькая точеная девочка подняла руку и спросила:
– А можно вместо алюминиевой миски взять фарфор? У нас дома только фарфор.
– Можно, если не порежешься осколками, – сказал я, представил ее дворец, набитый фарфоровыми сервизами, и спросил:
– Как тебя зовут?
– Андрей, – ответила девочка и улыбнулась. Так мы познакомились с Коряжкой. Он был в валенках и тоненьком свитере. Никакого фарфора в их доме не было, две фаянсовые общепитовские тарелки с отбитыми краями.
– А где фарфор? – спросил я, когда мы через месяц сидели у них в домике и пили чай из случайных разнокалиберных кружек.
– Ну… Мне так представилось, – сказал Коряжка. – Ничего личного, Юр.
Буква "р" была в его речи мягкой, он "пдоводил" меня до электрички, потом я его до дома, потом то же самое раз пять. Потом "пдишлось" сделать усилие, чтобы расстаться, зато какими чудесными и улыбчивыми были встречи.
– Я хотел бы служить искусству, – говорил четвероклассник Андрюшка. – Но я еще не знаю как.
– Рисуй, танцуй, играй, – посоветовал я.
В нем не было никаких комплексов, никакой натянутости, он был естественным и искренним в любой обстановке – в музее, на скальной гряде в пургу, на валдайской разведке. Море удивило его, и он раз пятнадцать погружался с головой, восторженно радуясь разнице подводного и надводного мира.
– Юр, я ему в морду дам, – сообщал он мне спокойно, когда мать загуливала с очередным кавалером. – Он сказал Гадине – убери своего щенка, тогда к тебе приду. Щенок твой уже большой чтобы на любовь смотреть. Вот, большой, и в морду ему дам.
Несколько походов Тропы по Подмосковью заканчивались возле маленького домишки – развалюшки в Перловке. Тропа приносила из леса дрова для печки и складывала их в поленницу. Бабушка взмахивала руками, удивлялась и восхищалась, но ее слов было не разобрать. Мамке было все равно, а Андрюха пахал как карла, перемещая отборные поленья, и бегал ставить чайник на всю группу.
Нет, я вспомнил, не султана, а шаха он был внук. Так уверенно говорила бабушка. Бабушка знает.
Чайник закипал быстро, дров для печки теперь было вдоволь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 25 сентября 2017 года. Отрывок 63
На входе в метро одни придерживают створку двери, чтобы она не ударила по следующему, другие не делают этого. Тропа учит придерживать дверь, даже если ты получил ею по лбу.
Формула Таика "я для добра как проводник, а для зла как изолятор" глубоко утверждена в обиходе тропяной жизни и не требует, как правило, нанесения её на плакаты и лозунги. Эта особенность тропяных не расценивается как самопожертвование, она не торчит вверх или вбок от связки обычаев Тропы, интонации Тропы, самоощущения тропяных людей. Никакого пафоса, впрочем, и во всём другом – никакого. Быть человеком – нормально, "нормальное положение шлагбаума". Спокойное солнце, которое всегда есть за облаками даже в самую дурную нелётную погоду, – оно оставляет место для радости, но согревает те поляны, где могла сочиниться грусть.
Нет, не бездумно радостные шальные пионэры с фанфарами, а маленький лесной народец, живущий в трудах и заботах, самозабвенно делающий своё дело.
Самозабвенно? Забывая себя? Нет, конечно. Активное познание мира через его совершенствование приносит "личную" радость, удовольствие, удовлетворение. Добрые усталые глаза мужичков по вечерам – тому примета. Осознанная мечта многих – выложиться за день полностью, ничего не оставив про запас. Сначала это мечта, но вскоре – потребность. Кто попробовал хоть раз, тот не откажет себе в этом удовольствии в будущем. Самые бесшабашные научатся рассчитывать свои силы, самые расчетливые и экономные добавят сладкую сумасшедшинку в свою жизнь.
Тропа не поклоняется доброте, труду, мастерству. Она их производит, не попадаясь на культ и не сотворяя кумира.
"В лесу грязи нет", говорит Тропа. Это – грунт, почва, бочажок, подернутый ряской, осыпавшаяся пыльца, что угодно – но не грязь.
Так же и дети. В них нет грязи, только грунт, пыльца, бочажок…
"Когда б вы знали, из какого сора…"...
У сора антропогенная история, его нет в природе.
А почва… Что – почва? Шри Ауробиндо шутя свалил Дедушку Фрейда своим сожалением о том, что "трудно оценить достоинства цветка, копаясь в почве, из которой он произрастает".
При таком подходе утверждение, что "дети – цветы жизни", уже не кажется кичем, лубком. Но как взрослые воспринимают цветы? "Сорвать", "купить", "подарить", "получить".
Тропа не рвет цветы. Она будет удивленно и восторженно ползать вокруг цветка на четвереньках, восхищенно показывая другим, нюхать, любоваться, фотографировать, но никогда – сорвать.
Получите же удовольствие от детей, не отрывая им головы и не загоняя обрывки в вазу.
Если некоторые придут покакать ко мне на могилу, я приветствую это, ибо не рвите цветов для меня. Я найду ответные слова для ваших иррациональных мест, склонившихся надо мною, и это будет дивный сэйшн.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 26 сентября 2017 года. Отрывок 64
Самара – это большая пыльная вобла, положенная вдоль Волги. Кто это сказал – не помню, кажется, какой-то поэт. Когда-то она, наверное, была такой, но время прошло, война выкинула на самарские пустыри множество заводов и фабрик, глубоко в землю врылся сталинский бункер, а в небо взлетела невероятной мощности трансляционная вышка под названием "Говорит Москва", вокруг которой от мощного радиосигнала выгорели все деревья и трава.
Травмировав город, война осталась в нем навсегда, вспахав и перечеркнув логику "пыльной воблы" – хоть какого-то существа, и Самара стала беспорядочным сборищем производственных объектов, вокруг которых, как попадя селились люди, призванные их обслуживать. Если вы живете в Овраге Подпольщиков, то Поселок Мехзавода кажется вам мистикой, туманностью, расположенной за пределами солнечной системы. Зато на Мехзаводе вряд ли знают, какой трамвай ходит в Овраг, ходит ли он туда вообще и возвращается ли обратно. "Вам нужно сесть на "семерку", которая ходит как в четверг, а после Поляны Фрунзе поедете на десятке, и тройка, которая по выходным ходит в обратную сторону, привезет вас в нужное место".
Первое время, начиная приют-лицей, мы жили в корпусе какого-то пансионата, и недалеко ходил трамвай. В один прекрасный день трамвайная остановка вдруг была заасфальтирована, на ней появился монументальный красочный теремок, и сердце мое возрадовалось, но рано. От края асфальтированной площадки до подножки трамвая был метр густой, глубокой, непролазной чавкающей грязи. Местные жители не обращали на такую странность никакого внимания, они давно жили среди странных улучшений и неудержимого беспорядочного прогресса. Рядом с блочными домами, в которых горячая вода была всегда, а холодная – очень редко, стояли деревянные домики старой Самары, где воды не было вообще, зато печку можно было топить хоть круглый год резными наличниками погибших рядом домов. Деревянная Самара – это чудесная сказка, очень красивая, но не сохраненная людьми. Дома старой Самары, казалось, соревновались между собой причудливостью и непохожестью деревянных кружев, каждый дом был выдающимся произведением искусства, но многие из них в 90-х уже упали, смотреть на них было больно.
Кинорежиссер Слава Орехов, приехавший к нам в Лицей, отснял на нашу любительскую дешевую видеокамеру свою прогулку по городу, надеюсь, что эта запись сохранилась.
Самара – город очень красивых людей, множества красивых и интересных лиц, выдающих генетическую состоятельность их владельцев, здесь много вдумчивых и глубоко чувствующих людей, без перевода и без усилия понимающих язык разных искусств. Самара – это не только Грушинский фестиваль. Это очереди в кассу на симфонические концерты, вереница неудачников, которым не досталось билета на единственный в году концерт Елены Камбуровой, это радиопередача Игоря Вощинина "Вот вам джаз" с очень породистой музыкой. Я уже не говорю о самарских художниках, поэтах, писателях.
Город очаровал меня контрастом неустроенности и богатством человеческого содержания. Мы играли в футбол на огромной городской площади, где стоял невероятных размеров цельнометаллический Киров и проходило несколько разных митингов разных партий. Футбол затеяли беспризорные, увидев у нас мяч, но команды вскоре перемешались, и беспризорные попросили своих не материться громко и густо, они берегли наши уши. Тропяные оранжевые анараки пошли в ход, одна команда была в них, другая – в чем попадя, и чумазики из теплотрассы смотрелись в нашей форме вполне пикантно. Я судил игру, свистел в свисток, который всегда носил с собой в связке с маленьким консервным ножом-"уточкой", самым лучшим и удобным консервным ножом на свете. Митинги шумели и орали в мегафоны. Мы тоже орали когда хотели, все равно и без нас было шумно. Один чумазик подскочил ко мне с круглыми глазами три раза, но всё молча, только на четвертом подскоке спросил про ребят:
- А как они… это… ну… без матюгов?
И умчался, не дожидаясь ответа.
Спецшкола в Октябрьском хором выпрашивала у директора свечку, чтобы "как спасатели" - они прибалдели от вечернего тропяного круга со свечой. Некоторые из них так привязались к нам, что директор спецшколы отпустил их с нами на Тропу, и никто из них не нарушил обещания – все вернулись обратно. В интернатах и детдомах стали собираться ребячьи круги, где все были равными, и в таком круге никто не мог обидеть другого. Шла трансляция гуманистической модели поведения группы в места обитания проблемных детей. В приют-лицей стали приходить сами, заработала наша программа "Никогда не беги в никуда". Телевизионщики Самары несколько раз в сутки крутили в бегущей строке наш номер телефона экстренной помощи, поисково-спасательный отряд в полном составе приезжал к нам в лицей раз в неделю и проводил в занятиях с ребятами два-три часа. Они нас полюбили, и если занятия на мчсовском полигоне припахивали казармой и армейской мудростью, то встречи с ПСО были вполне домашними и очень теплыми. Близился конец, финансировать программу было нечем и некому.
Ролан Быков позвонил, узнав об угрозе прекращения нашего проекта:
- Юра, мы с Леной приедем и дадим несколько вечеров в вашу пользу. Это будет скоро, постарайтесь продержаться.
Внезапная смерть не дала сбыться его планам. Ролан Антонович ушел на четвертом инсульте.
Я практически был уже самарским областным детским омбудсменом, коих тогда было мало, меня начинали бояться нехорошие директора городских и областных детдомов и интернатов, но мне казалось, что нужна терпеливая эволюция, революция приведет только к смене драконов (по Шварцу).
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 28 сентября 2017 года. Отрывок 65
Когда Гаденыш в чем-нибудь сомневался, он морщил нос. Морщилась при этом только левая ноздря и левая половина верхней губы. Это не было гримасой, это было в прямом смысле выражение лица. К тому же это было очень смешно. Многие пытались повторить, но у других получалась гримаска, а у Коряжки – выражение лица. У девочки, спросившей в Перловке про фарфор, были отпугивающие маслянистые глаза и почти никакой мимики. У Андрюшки глаза были чистые, резко видимые, взгляд его иногда был шершавым, но речь и поведение – никогда. Я помню, как подумал тогда: "Если шахи делают таких внуков, то – фиг с ним – пусть у них будет гарем". Честный в любом своем лукавстве, не защищенный от мира ни лицемерием, ни мимикрией, ни социальным аутизмом, этот человек меня многому научил, ничему не уча. Бабушка его была вполне европейской внешности, ничего персидского я в ней не находил, кроме своеобразия ее русской речи.
– В "дарах" очень дорого, – восхищенно говорила она, когда я приносил клюкву в сахаре, и цокала языком.
Сейчас одна моя давняя подруга живет в Перловке. Я никогда не был у нее, и мне кажется, что живет она в Андрюшкином домике. Потому что в ее песне есть:
"... По миру бродят псы
Потерянных хозяев"...
Пес – это я. Коряжка – потерянный хозяин. Потерянных много, но псы не умеют их зачеркивать, таково устройство псов. Оно абсолютно не предусматривает самой возможности изменений отношения к человеку. При любых обстоятельствах. Они заключались в том, что Коряжка почти примирил меня с потерей сына. Оставалось только взять его мамку в жены, наваять еще пару Коряжек, но грянул 1979-й, московская Олимпиада надвигалась, и моё "литерное" дело уже стартовало. У меня впереди были спецподвалы Столбовой, у Андрюхи – Спас-Угол. Приехав первый раз на свидание со мной, Гаденыш назвался моим сыном.
– У него сын другого возраста, – сказал пропускала, готовясь не пустить Андрюшку ко мне.
– Я побочный, – быстро сообразил Андрюшка. – Пустите меня к папе.
Через несколько минут допрашивали меня:
– У вас есть еще сын, кроме того, который записан в паспорте?
– У меня их много, – почти автоматически ответил я.
Встретились мы так, как и полагается самой близкой родне.
Валя Алексеева, глуховатая особистка с большого космического предприятия, прицелившаяся в меня пару лет назад, приезжала и шипела мне:
– Слуш-шай, у меня оч-чень большие связ-зи. Как только мы с тобой распиш-шемся, на следующий день ты будешь жить у меня дома, а Андрюш-шку мы усыновим вмес-сте с тобой. Только скажи "да", и будешь с Андрюш-шкой и со мной!
Я рассказал про это настойчивое предложение Валентины Гаденышу при первой же встрече.
– Ты что, с ума сошел? – спросил он и сморщил нос. – Она хуже моей матери. Лучше уж я сюда к тебе поезжу. Что они с тобой делают?
– Накалывали всякой дрянью, но я у себя под контролем. Теперь переложили к двери в седьмое отделение, там электрошоковая установка, на неё очередь.
– Хотят, чтобы забыл себя?
– Наверное.
– А ты напиши себе письмо. Напиши себе, потерявшему себя.
– Себе – не могу.
– Ну, мне напиши, – сказал Коряжка.
Так появилось "Рондо для Коряжки", три толстые тетрадки в клетку, исписанные мелким почерком. Вынести из психушки удалось только одну, первую.
Вот тебе, Коряжка, еще одно Рондо. Из седьмого отделения люди возвращались с пустыми, потерянными глазами, внятная вертикальная морщина страдальчески обогащала их лоб, они почти или очень долго не разговаривали ни с кем. На свидание с родными их не пускали. Один из них, Юра Кунин, сказал, не моргая и не отрываясь глядя мне в глаза:
– Никогда не надо туда.
Меня держали у входа в седьмое два с половиной месяца, но в электрошоковую так и не повезли. Заменили какой-то химической дрянью, не помню как называется. После нее долго дрожат зрачки, "тикают" в горизонтальном напряжении, подавлена не только свобода выбора (любого), но и сам факт такой возможности. Полгода после освобождения выводил эту дрянь зеленым плиточным чаем. Только он её и выводит. Он много чего выводит, включая стронций-90, аминазины, сульфазины и прочее. Зовется "Зеленый плиточный кирпичный", или "калмыцкий". Делала его только одна чайная фабрика СССР, в городе Зугдиди, это Грузия.
Думаю, что реставраторы СССР должны заодно позаботиться и о восстановлении советского чайного производства, и о радиоприемниках с нормальным диапазоном коротких волн. "В эфире – Свобода", скажет нам динамик голосом Мелани Бачиной. Это будет живой голос, а не его цифровая интернет-копия. У Свободы обязательно должен быть хоть один живой голос, мерцающий от ионосферного фидинга, бегущий среди накалов и анодов теплых радиоламп. Он станет опорой, собеседником, не грозящим раствориться в трескучей попсе тассовок.
Коротковолновый эфир полон призвуков и подзвуков. Мы с Гаденышем любили крутить приемники на коротких волнах. У меня тогда был один из редкостных "ВЭФов", огромный из красного дерева, от 16 метров в растянутых диапазонах. Его венчали внутри громоздкий динамик с подмагничиванием, который весил в два раза больше, чем весь остальной приемник. Катушка подмагничивания прекрасно раскачивала в диффузоре весь частотный диапазон, особенно низкие, до инфразвука. Все звуки были рельефны, выпуклы и вогнуты, несли на себе черты всех благородных древесин и металлов и дополнялись бархатом и парчой средних частот.
Приемник был чувствителен и избирателен, на нем было заметно, что "глушилки" чуть отстроены от частот искомых станций. Именно на этом агрегате я впервые услышал: "Говорит радиостанция "Освобождение!"
Кто-то давно оторвал его название с матерчатого декора, закрывавшего динамик. Это произошло еще до того, как приемник стал моей собственностью.
Низкие его частоты, повторю, были особенно хороши: контрабас попадал звучать туда, где ему и положено – в позвоночный столб.
Ночью зеленая подсветка его глазка, показывавшего точность настройки, перемигивалась с любой темнотой, делая ее доброй, отдохновенной. Гаденыш первый раз услышал "5/4" Дэйва Брубека и Пола Дэзмонда, ржал удивленно, сморщил нос и танцевал, танцевал. Его танец был всегда почти незаметен, но танцевал он всем телом, от макушки до хвоста, каждой клеткой. Он вообще – жил танцуя, а уж музыку слушал – дай Бог каждому такое счастье. Всем своим существом, всей своей Вселенной, легко, звонко, упруго, заразительно. Босановы кружили ему голову, и он блаженно, со счастливым визгом падал в их протяженную пятую долю. Часами мог слушать мои побрякушки на клавишах, но сам брался только за гитару, становясь при этом серьезным и обреченным на мучения, но брался сам, никто его не просил и не заставлял. Когда он сильно был разочарован собой, возвращались к нему на время маслянистые глаза перловской фарфоровой девочки, это были его вынужденные глаза, надо было немножко передохнуть, и опять глаза становились настоящими –
"И кузнечики на майке
Скачут, будто по лужайке,
И шмели ко мне летят,
Будто мёд найти хотят…".
Это Морис Карем, перевод Валентина Берестова, с которым мы договорились уже о встрече, но встретиться так и не смогли.
Великие "поэты второго ряда" не писали ничего эпохального, не использовали монументальных образов и понятий, они просто жили в стихах; возьмите сборник Арсения Тарковского или стихи Виталия Калашникова – все просто, но это простота кода жизни.
Искомое слово близко и к коду, и к стереотипу. Гаденыш жил в этом слове целиком, без излишков или изъятий. Ничего не торчало наружу, и не было никаких пустот.
Пишу, вью свои мемуаровые ленточки, вместо того, чтоб работать: писанина не моя стихия, это чужое для меня занятие, лучше бы поработать, читай – пожить, а не выдавливать строчки как тюбик из памяти. Но я точно знаю, что ты это прочтешь и точно знаю, что между нами сейчас – только это.
Да, именно ты, я к тебе обращаюсь. Ты – мультиличность, отягощенная тотальной одаренностью, и ты не знаешь как себя применить, а я рассказываю тебе как это можно сделать. Давай, вперед, дальше.
Такой серебряный рассвет
Приходит в первую весну,
Что все движения планет
Воспринимаются на слух.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 30 сентября 2017 года. Отрывок 66
"Мой Гадкий Утенок – совсем дурачок.
Он делает всё, что прикажет сверчок,
К полётам во сне неспособный…".
(Песенка 80-х, не спетая ни разу)
Телевизор тут каждый день, и даже сами переключаем канал. С утра шёл "Вождь краснокожих", то есть, – "Деловые люди" по О’Генри. Сейчас – фильм "Старик Хоттабыч". 08.36. Нас шестеро, ходячих четверо. "Старик здорово объелся мороженным", – говорит Волька. Спасибо, Лазарь Лагин. Ностальгии по пионерскому детству нет, галстук был мне как корове седло, я вечно прожигал его утюгом, а запасной стоил семнадцать копеек, это большие деньги, батон хлеба – тринадцать.
Настоящей жизни искусственные чудеса не нужны. Она сама – чудо. Естественное. Почему-то в тюрбольничках пахнет сказками Гофмана. Глаза тут у всех такие, вот почему. Глаза – это много. Поддерживает ли 5-й канал своим Стариком Хоттабычем Дмитриева – не знаю. Меня поддерживает. Впрочем, я в поддержке особо не нуждаюсь, сам с усам, гордый такой, аж похрюкивается.
Тропа ведет меня, не отпуская, не отлучая и не отлучаясь. Оболочка тут, но сам я – там. Сегодня там тоже осень, сентябрьские дымки;, серые стены переполненных трехсменных школ, увядшие астры на помойках, как предсигналы новогодних ёлок. Тропяные еще в себе – тропяные, их выбьют из ложа тропы только через полтора-два месяца, а некоторых не выбьют вовсе, они вернутся летом, будто никуда не уходили. Такие ребята в любой миг жизни способны очнуться на Тропе, как и я, они – основа тропяной группы, её память, ее ежесекундная реинкарнация. Они всегда могут "запустить", оживить простую сумму новичков, придать ей свойства и черты нового организма. Они транслируют Тропу в свою среду обитания, но у них хватает ума делать это без фанатизма и пафоса, поскольку ни того, ни другого на Тропе нет. Впрочем, сами они не обязательно понимают себя как носителей или хранителей, они просто имеют волю жить так, как хотят. Некоторым, особенно детдомовским, удается быть собой только внутри себя, но они организуют себе всяческую моральную и нравственную защиту. Равнодушно-агрессивная, жесткая среда, как кислота, растворяет их в заплыве по времени, но главное в себе им чаще всего удаётся сберечь. Хорошо, если на учебный год их двое или трое из одного инкубатора, трое – это совсем хорошо, это тропяная командировка в среду обитания, труднее, когда один. Но и то можно примчаться в его город, попеть каэспешникам песенки и спеть "Приходите в детский дом", – глядишь – кто-то и придет, и один уже будет не один.
Есть "пульсары", которые довольно легко переключаются на инобытие и так же легко возвращаются обратно. Есть репейники, которых не отдерёшь от того, к чему они прилепились, есть всякие варианты, включая самые гибридные, но аналитика тут не нужна, она окажется аналитикой у моря погоды. Классификация вообще вряд ли годится для человеков, она унижает в первую очередь тех, кто классифицирует, ибо выказывает их беспомощность перед неповторимым многообразием миров.
Даже опыт немногих покинувших Тропу в первые же дни, попавших "не туда", бывает полезен как опыт несбывшегося, не преодолённого, отринутого неведомого, это неплохой двигатель для того, чтобы стать решительнее в своей жизни – в момент выбора, а жизнь из них и состоит.
Эго эгом, но у эг могут быть разные интересы и разные представления о выгоде. Если эго, произрастая из тела, прорастает в душу и начинает взаимодействовать с ней, производя на свет Личность, то эгоизм (и даже эгоцентризм), переплавленный душой, являет чудеса, от которых можно зажмуриться и улыбнуться. Дать душе и телу взаимно освоить друг друга с добрыми намерениями – нормальная решаемая задача. А уж эго, проросшее в коллективную душу группы, вскоре захочет сменить своё название, получить "лесное имя", одиночество закончится, зажжется свет и вокруг окажется много людей.
– Я не знаю, как это всё сказать, – говорит Андрюха Фонд на круге, по лицу его катят слёзы, – вы все у меня вот тут! – прижимает сжатый кулак к груди. – Понимаете, у меня никого никогда нигде не было. И вот...
Андрюха Фонд есть в сюжете Светланы Чирковой о Тропе, передача ТВ "До шестнадцати и старше". Аминазин мы из него выводили долго, а после телепередачи нашелся хирург, который взялся восстановить ему руку. Руку Андрюхе сломали об колено дяденьки-воспитатели из его интерната. Выпили крепко и развлеклись– покалечили пацана. Какое уж там эго, ребята, вы просто выживите, пожалуйста, а с эгами потом разберемся, если охота.
Чтобы Тропа проснулась, очнулась после зимней спячки, нужны трое не отключённых тропяных, у них работы на 50 минут, максимум – на 4 часа. Всё пробуждается, всё оживает и становится на свои места. Ключевые слова – "на свои". Изъезженные, распаханные, изуродованные искусственными ситуациями люди (напомню, что дети – это люди) возвращаются в себя и в единственном и в множественном смысле. Множественный смысл очень важен, – только вернувшись в "мы", только с помощью "мы" можно дотянуться до потерянного "я", по-другому очень трудно.
В телевизоре почти все дикторы страшно орут, хотя у них есть чувствительные микрофоны. Наступившая повсеместная агрессивность истерична. Похоже, это истерика по поводу того, что "получилось как всегда". Возвращение в СССР может обернуться новым воплощением геронтологических глупостей – новым ускорением и перестройкой. То, что давно могло бы повторяться как фарс, снова может обернуться трагедией – История Авторитаровна – неважная училка, а настоящей Истории, несущей опыт возрождения, опять укажут место в закрытых ведомственных архивах.
Сколько попыток даст России Время мы не знаем. Чтобы вырваться из замкнутого кольца в спираль, нужно опереться на идею прощания с замкнутым кольцом, а не на страхи инверсий жизни. В колесе, где крутится белка, обязательно есть хотя бы дырка, через которую её туда засунули, (ладно, ладно, сама залезла:). Это и будет другая версия, тут пригодится опыт Тропы по восстановлению группы и человека – с помощью группы (страны). Это не два в одном процесса, это один процесс. Когда он пойдет, глядишь найдется и хирург, который что-нибудь вправит. Экономику, например. Или образование. Или вернет саму идею врачевания человеком человека, более естественную для него, чем состояние взаимной агрессии и такого же разрушения. Любить власть странно, для Любви есть человеческие просторы, прекрасные и несчастные их лики.
Власику грозила миастения, но она не наступила. Он ушел от нее по Тропе, где работают все группы мышц, где пробуждаются и действуют все ресурсы организма.
При реставрации, перезапуске, реанимации Тропы можно обойтись без Трёх Тропяных и вообще без тропяных. Много раз я наблюдал, как группа зеленых новичков, которая еще сумма, а не собственное произведение, придя на пустующий тропяной лагерь в горах уже с первых часов жизни на этом пустом лагере проявляла фрагменты тропяного поведения. Фрагменты множились, сливались и превращались в… Тропу. Никакой мистики в этом нет. Есть целесообразное поведение человека и группы в предложенных обстоятельствах. Это проверено, ребята. Возможно, я слегка недооцениваю роль блока навигации группы (меня), который сначала валяется под ногами, но разобравшись что такое там валяется, группа поднимает его и начинает пользоваться им. Переоценивать навигатора тоже не следует, без корабля и команды он – обыкновенная неопознанная рухлядь.
Называя Тропу "социально-педагогическим товариществом", мы лукавим. В этом сочетании правда только про социальное. Педагогикой Тропа вовсе не занимается, а товарищество людей обычно собирается вокруг товара – из расчета, а не по любви. Если угодно, клей любит все детали и этим соединяет их (брррр). На смену соперничеству приходит сотрудничество – оно оказывается более увлекательным и праздничным, чем победа в раздоре. Но то, что это любовь – Тропа тоже не знает и никак не называет нормальные отношения между людьми и их взаимоотношения с природой.
Став неназванной нормой, любовь формирует всё в группе, в окружающих ее объектах и субъектах, в андеграунде, – везде, после чего пришедшая «на пустое место» сумма людей удивленно разглядывает себя глазами каждого, не понимая откуда что взялось. Именно это свойство Тропы – её неубиваемость больше всего раздражало наших загонщиков и "доброжелателей". Запрещая миру жить по его естественным законам, они старались выстроить его по своим понятиям, но промахнулись, когда начали в 1971.
– Юр, а что такое совесть? – спрашивали многие. Я мямлил в ответ чаще всего на тему, что "это внутренний сторож хорошего человека".
– Внутренний? – удивлялся Чушка. – А откуда он там берётся?
– Он даётся каждому при рождении – в комплектации, но иногда спит, как настоящий сторож.
– А-лала;-лала;, – поёт Чушка. – Бджь!
– Что это? – спрашиваю я.
– Это я его бужу, – объясняет Чушка.
– А он – что?
– Ща, – говорит Чушка и уходит к ручью. "А-лала;-лала;!" – несётся оттуда.
– Бдщщь! – подкрепляю я.
– Ага! – радуется Чушка.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 30 сентября 2017 года. Отрывок 67
Песни Тропы. Что и кого мы чаще пели.
Булат Окуджава
"Наверное, самую лучшую" ("Главная песенка")
"Музыкант"
"Море чёрное"
"Не бродяги, не пропойцы" ("за столом семи морей")
"Антон Палыч Чехов однажды заметил"
"Один солдат на свете жил" (про бумажного солдата)
"Отшумели песни нашего полка"
"Из окон корочкой несет поджаристой"
"Дежурный по апрелю"
И ещё были песенки, я, может, потом когда-нибудь добавлю если сюда, я потом расскажу, потому что Окуджаву мы пели раза в три, наверное, больше, чем я перечислил, но пока вот это есть.
Михаил Анчаров
"Кап-кап"
"Всё забуду, всех покину" (Одна из первых песен М. Анчарова, написана в тридцатых годах)
"Парашюты рванулись и приняли вес" ("Баллада о парашютах")
"Губы девочка мажет в первом ряду"
"Ах, Маша, Цыган Маша"
Юрий Визбор
"Не устало небо плакать над несчастьями людей"
"Я смутно помню огни вокзала"
"У романтиков одна дорога"
"Мадагаскар"
"Хала-бала"
"Домбайский вальс"
"Я когда-то состарюсь" (из к/ф "Морские ворота")
"Волейбол на Сретенке"
"Вот это для мужчин - рюкзак и ледоруб"
"Шхельда" ("Кончилось лето жаркое")
"А была она солнышка краше"
"Вересковый куст"
"Синий перекрёсток"
И ещё одну, из тех, что я вспомнил из Юриосича:
"Серёга Санин"
Вадим Егоров
"Да поможет нам Бог" ("Нам, не верящим в Бога")
"Велена" ("Ночь на латвийской реке")
"Дожди" ("Я вас люблю, мои дожди")
Это то, что я вспомнил.
Сергей Никитин
"За околицей"
"Небо на свете одно"
"Маленький трубач"
"Осень"
"У зим бывают имена"
"На лугу стоят овечки"
"Мы люди севера"
"Королевский бутерброд"
"Большой секрет для маленькой компании"
"Да здравствует наш Карабас дорогой"
Александр Дольский
"Мир сверху"
"Дельфины"
"Прощание Лиса с Маленьким принцем"
"Аргентина"
Александр Дулов
Дядя Саша Дулов, наш друг, окунавшийся к нам в Тропу, ну, правда, в городских и грушинских вариантах.
"Болото"
"Клюква"
"Он сделал страшное лицо" ("хулалу-шимбай!")
"Кузнечик" (стихи Сосноры)
"На античной вазе" (стихи Александра Кушнера)
"Заварен круто дымный чай"
И ещё из того, что я навскидку вспомнил:
"Эй, художник, выше знамя"
Вспомню – допишу, сообщу.
Александр Городницкий
"Песня полярных летчиков"
"Магадан"
"Предательство"
"Паруса Крузенштерна"
"Пиратская" ("Забудь, пират, о стороне родной")
"Деревянные города"
"Перекаты"
"Атланты"
"Снег" ("Тихо по тундре шуршит снегопад")
Наум Лисица
"Вальс в ритме дождя"
Леонид Однопозов
"В ночной степи ни тропок, ни дорог"
Александр Решетько
"Снежная премьера"
"Дочь лесника"
"Про корову"
Петр Сулоев
"Свечи"
Аркадий Мадатов
"Дорога" (Про человечков, тянущих дорогу в ночном лесу)
Александр Медведенко
Три его песни у нас очень-очень:
"Дом на берегу реки"
"Удивительный сон"
"Дон Кихот" на стихи Михаила Перлова
Следующий автор у нас
Юлий Ким
Он так погуще представлен
"Рыба-кит"
"Я знать ничё не знаю"
"Про Муромца Илью"
"Прощай, Дженни" (из к/ф "Остров Сокровищ")
"Эх, душа моя, косолапая"
"Голубчик Петруша"
"По грибы"
"Красотки, это мы, кавалергарды"
"А я маленькая детка" (это кинофильм "Точка, точка, запятая")
"Далеко мой край зеленый" ("Правь, Британия, морями")
Песня учителя-немца (из Недоросля)
"Фантастика-романтика" ("наверно, в этом виновата")
Александр Розенбаум "Осень" на стихи Светланы Соложенкиной.
Они сами когда пели, я в его исполнении никогда это не слышал, пели Наташа Левант и Володя Волков-Китаин, питерский дуэт замечательный, в Киеве они пели в 76-м, и она так у нас пошла очень эта песня. Они сами не помнили фамилию этой Светланы замечательной. И ещё одна песня:
"На груди у земли"...
Валерий Боков:
"Снегурочка"
"Видишь, как горят костры в лесах"
Юрий Кукин:
"Ну, поедем со мной, ну поехали", так начинается песня
"Мой маленький гном"
Следующий автор с одной песней, хотя мы пели три или четыре:
Артур Пилипенко:
"Дом в лесу" так условно я назвал
Следующий автор, который у нас густо представлен по географическим причинам, это
Владимир Ланцберг:
"Костёр у подножья зелёной горы"
"Псеушхо"
"Что день, что вечер"
"Трава забвения"
"А эти домишки" (Елене Чебан)
"Маленький фонарщик"
"Кораблик"
"Пора в дорогу, старина"
"Невезуха поражает. Не пацан, а влип"
"Невидимкой странной дым"
"Песенка с той стороны"
"Колыбельная Ирине"
И ещё одна "вспомнитая":
"Чувствую, ребята, что табак мои дела"
Владимир Каденко:
"Апрель"
"Дело тут не в любви"
Следующий автор вообще с "другой стороны"
Пит Сигер:
"Куда ушли цветы" (русский перевод) Перевод замечателен тем, что его делал шотландец, который не знал русского языка, он переводил по словарю, и все получилось замечательно.
Неизвестный автор:
"Трое тринадцать суток в пути" (из песен МГРИ – Московский геолого-разведочный институт)
Олег Анофриев - довольно известный актер и певец, но у него и свои песни были замечательные, одну из них мы пели довольно часто:
"Водолаз" она называется.
Виктор Луферов:
"А мне б хоть раз в году взглянуть"
"Море, подари мне ракушку"
"Перед тем, как к вам придти"
"Посвящение Александру Грину"
"Красный, синий, голубой"
Ирина Гольцова:
"Не виляй хвостом, мой пес"
"Человек приехал к морю"
"Собрались дома большой стаей"
"Усни, твой сон - игра на скрипке"
Ген Шангин-Березовский:
"Край сосновый, ау!"
"Звенигород"
"Несмеяна"
Виктор Мильто:
"Сын неба"
"Ассоль"
Александр Стрижевский:
"Росинант, ужели ты кобыла?"
"Литва"
"Парашютисты"
"Совсем не обязательно, что это музыкант" (стихи Рудольфа Баринского)
"Посвящение Солнечной стороне (Тропе)"
"Мы доверяем слову, а надо бы судьбе"
Владимир Петров:
"Одноухая Жирафа" (стихи Сергея Юрьева)
"Из комнат, из кухни во двор ночной" (стихи Роберта Стивенсона)
Песня на стихи Киплинга
Вера Евушкина:
"На яблоне сердце" (стихи Семена Кирсанова)
"Мы оставили русалок" (стихи Спартака Куликова)
"Меркнут знаки зодиака" (стихи Николая Заболоцкого)
Николай Жевалев:
"Колыбельная"
Николай Якимов:
"Поэты" (стихи В.Набокова)
"Я нормально живу"
"Шиповник" (стихи Б. Пастернака)
Все песни на стихи Арсения Тарковского, я не стал их перечислять, тем более, что названий у меня нет, только строчки помнятся.
Александр Деревягин:
"Мальчик купает солнце"
"Тополек ютится" (стихи Федерика Гарсиа Лорки)
"Статуэтка" (стихи Игоря Салчака)
Наталья Деревягина:
"Февраль" (она есть в ролике"Мама, почему это я")
Александр Краснопольский:
"Перевал"
"Эту песню счастливую слышал" (стихи Ю.Кузнецова)
"Свеча горела на столе" (стихи Б. Пастернака)
"Волга"
Ада Якушева:
"В речке каменной"
"Шел человек, а куда неизвестно"
"Вечер бродит"
"Города"
Виктор Баранов:
"Электрическая бритва"
"Вентиляция отключена"
Арик Крупп:
"Десять звёзд"
"Поговорили, махнули рукой"
"Ровесников следы"
"Заморозки"
"Улица твоя"
"Что нам знакомые дома"
"Ресницы соломенной крыши"
"А все-таки, все-таки хочется жить"
"Ветер бьет спиной о скалы"
"Контрпесня" (в исполнении Юрия Устинова)
Виктор Дёмин:
"До рассвета мы сидели рядом"
Новелла Матвеева:
"Окраина"
"Ах, как долго, долго едем"
"Видишь, зеленым бархатом отливая"
"Море" (на питерскую мелодию)
"Дельфиния"
"Какой большой ветер"
Вера Матвеева:
"Пуговица"
"Пер Гюнт"
"Напечалились, довольно"
Виктор Берковский:
"Про собачку Тяпу"
"Бразилия"
"Гренада"
"Куда ты уехала, Сьюзен"
"Томми, шагом, шагом"
"Под музыку Вивальди"
Александр Барьюдин:
"Молитва кордовой модели" (стихи Александра Ферулева)
"Река" (стихи Новеллы Матвеевой)
"Песенка шарманщика" (стихи Беллы Ахмадулиной)
Герман Пикулин:
"Тир"
Владимир Туриянский:
"На перегонах поезда"
Александр Аронов:
"Если у вас нету тёти"
Сергей Стёркин:
"Ковшик"
"Этот город называется Москва"
Виталий Фролов:
"Пропала земля за кормой"
Злата Кудинова:
"Лиссабон"
"Старик"
"Я нарисую тебе дом..."
"На свете место есть..."
"Луч золотой"
"Горсть стеклышек цветных созвездий..."
"Мы - звери..."
"Матиуш"
Владимир Волков-Китаин:
"Наташка-букашка"
Евгений Клячкин:
"Псков"
"В небе облака из серой ваты"
"Разговор с отцом"
Анри Волхонский:
"Город золотой"
Александр Иванов:
"Восьмой причал"
"Хандра"
"Песня летающего ящера"
"Раковина"
"Мартовский кот"
"Просто потанцуем на дороге"
Александр Громов:
Все песни. Мы знали четыре песни, максимум пять.
Игорь Сидоров, Роза Ченборисова:
"Люди идут по свету"
Наталья Горбатова, Татьяна Ходакова:
"И снова сентябрь..."
Сергей Швец:
Мы слушали его. Песни Сергея невозможны для иного исполнения, кроме авторского.
Александр Алабин:
Та же история, хотя они очень разные со Швецом.
Дмитрий Дихтер:
Исполнитель, но и соавтор множества замечательных песен. Ну, соавтор как исполнитель. Это безусловно были его песни, а не только авторов, которые их написали.
Ещё один исполнитель Анатолий Глыбин:
Та же история, хотя они с Дихтером вовсе не похожи друг на друга.
Ну, и ваш покорный слуга, который
Юрий Устинов:
"Песенка на три четверти для Наташи Зернаковой"
"Конь золотая грива"
"Спи, наш кораблик покачивается" ("Дрынн")
"Смотри, как листья вертит"
"Там, далеко"
"Под холмами" (Володе Панюшкину)
"Барабанщики" (стихи В.Крапивина)
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 октября 2017 года. Отрывок 68
Костер на новом лагере я люблю разжигать сам. Место для костра надо найти очень точно, а у ребят не всегда хватает для этого опыта.
Спичка, лёгкий дымок от разжиги, язык пламени вверх.
Костер не будет виден издалека, он виден только сверху и тот, кто заблудился на хребте, легко выйдет к нам.
Другое дело – сигнальные костры. Их зажигаем на высоких приметных точках, чтобы заблудившиеся вышли на них и на нас. Сигнальные костры – обязательные спутники ночных поисковых работ, которые иногда случаются. То Дима Дихтер со своими "островитянами" не уложился в светлое время, то некие краснодарские подростки захотели на Тропу и отправились на неё сами, не предупредив нас, то пришлые туристы потеряли своего инструктора, который вёл их группу с турбазы по плановому маршруту.
К таким работам мы всегда готовы, слушаем и видим лес, на сборы поисково-спасательной бригады в любое время суток нужно 3-4 минуты. Поисковую ведут тропяные "старики" или я. У нас с собой свет, набор альпснаряжения, аварийная аптечка, перекус, немного воды. Общее руководство поисковыми работами – на мне.
Когда на приметной господствующей высоте нужен световой маяк, туда несут керосиновый фонарь "Летучая мышь", который обычно работает на лагере. В отличие от осветительного костра, работающего 30-40 минут, "мышь" будет светить 7-8 часов – до рассвета и дальше.
Выманивать заблудистов из чащи почти всегда надо вверх, внизу рельеф сечётся, чем ниже – тем больше. Первые лет десять я таскал с собой стартовый пистолет и "жевело", чтобы подавать заблудистам звуковые сигналы, но постепенно мы поняли, что важнее хорошо слушать, чем громко грохотать. Звуковые сигналы как положено происходят шесть раз в минуту, они короткие – 2-3 секунды, всё остальное время – слушаем.
Световые маяки встанут только там, куда есть снизу безопасный путь, они не позовут ломиться через скалы, разломы и обрывы.
Если заблудисты не потерялись между собой, у них больше шансов на безопасность и меньше импульсивных решений. Вменяемый человек не будет шастать в темноте по горной местности, полной неожиданных опасностей, а организует ночлег, чтобы продолжить поиск пути в светлое время. Если мы кого-то обнаруживаем, то призываем оставаться на месте, никуда не уходить и подавать сигналы.
Запрашиваем, – все ли здоровы. Получив ответ с подробностями, принимаем решение о том, что делать сначала – выводить или оказывать помощь. С момента обнаружения заблудистов, ответственность за их жизнь и здоровье целиком и полностью лежит на спасательной бригаде и ее руководстве. Самодеятельные приключения закончились, теперь поисковая работа становится спасательной и требует непрерывной и точной оценки всех факторов в их совокупности. Быстрые действия, подкрепленные полным знанием о ситуации – нормальная работа.
Труднее всего доставать ночью тех, кто "забурился в низоту" – ушел во множество разбегающихся хребтов и хребтиков, в непредсказуемые русла истоков рек, где в кромешной темноте журчит вода, но добраться до неё не проще, чем на безводном хребте.
Поисковикам, особенно ночью, важно иметь всю местность в голове. В свободные минуты светлого времени Тропа любит "читать картинку" – учить карту местности, чтобы не заглядывать в нее каждую минуту, а носить ее в голове.
Ход спасательной бригады не является атакой, безоглядным рывком, он происходит по всем правилам горного пешеходства и со всеми необходимыми предосторожностями. Спасать самих спасателей было бы странновато и стыдновато, если им очень уж трудновато, высылается вторая волна группы поддержки, а если надо-надо, то на лагере остается 2-4 человека, а все остальные уйдут работать на местность. Лагерь в этом случае перестаёт быть опорным для поисково-спасательных работ, их опора теперь мобильна, она передвигается с поисковиками-спасателями и находится среди них. Чаще всего это я и самые толковые и моторные рядом со мной. (Напомню, что в бытность Тропы сотовые телефоны появились только в последние годы, а рации, годные для переноски, всякие "уоки-токи" работали в диапазонах таких волн, для которых горы – непроходимая среда).
Движемся, вслушиваемся, всматриваемся и каждые десять секунд коротко и громко кричим хором:
– О-оп!
Мы можем кричать на любую букву, кроме "а", но "о" раскатывается лучше. На букву "а" могут кричать только сами терпящие бедствие.
– А-ап!
– Оп! Оп! Оп! – ответят им поисковики, давая знать, что слышат их и идут на помощь.
Размеры поискового "полигона" – от нескольких километров до нескольких десятков километров, что в горах – много. Работаем спокойно, без ажитации, без героизма, без пафоса. То и дело от бригады отваливают связные, они циркулируют между бригадой, осветительными кострами и лагерем, соединяя всех в единое информационное поле.
У вех включен верный шаг. Чтобы не спотыкаться, не цепляться и не карабкаться, нужно всего лишь включить верный шаг, это умеют все. Везде, где надо, тебя подстрахуют, подадут руку, а ты подашь руку идущему вслед за тобой. Всё – молча, надо слушать и слышать лес. Его всегда надо слышать, это полезно для жизни и здоровья, в том числе для своего. Двигаемся размеренно, спокойно, темп держим такой, при котором не надо останавливаться на привал. Нет никаких спортивных моментов, ни у кого нет желания как-то выделиться: работает группа, бригада. Потом никто не скажет "я нашел", любой скажет "мы нашли". Если о состоянии заблудистов ничего не известно, группа по умолчанию работает так, как если бы заблудисты находились в крайне бедственном состоянии. Полиспасты, шины для иммобилизации при возможных переломах, обезбол – корвалол – всё несём с собой. Возвращается очередная пара связных, отработавшая по реперным точкам, встает в строй, следующая пара выходит на свой маршрут. Все собраны, сосредоточены, чутки, контактны, но никто не находится в напряжении, напряжение помешало бы толково работать.
С тропяными очень легко работать всегда и везде. Называть их в это время "детьми" – странно и незачем, это – люди, мужики, соратники, работающие с тобой в одной связке, в круговой поруке энергии добра, в готовности помочь терпящим бедствие. Не зря и не случайно многие тропяные выросли в профессиональных спасателей, но они были ими и когда еще не выросли. Спасательская жилка, которая есть в каждом человеке, крепнет на Тропе и остается часто рабочей на всю жизнь.
Всё беззащитное живое должно быть спасено и защищено, на то и человек. В том числе – временно беззащитное. Ни личные неприязни, ни разница политических убеждений, ни цвет кожи или выражение глаз – ничто не имеет значения, если это поисковые и спасательные работы. Никто не будет спасён раньше или лучше из-за приязни к нему, из-за его общественного или служебного положения. Приоритет при спасении имеют только дети. Специальность в Школе спасателей, которую по ранней профессиональной ориентации должны были получить наши ребята, называлась "спасение детей во всех ситуациях и средах".
– Юр, ветер пошел, – тихонько говорит мне Тишка, идущий вторым.
– Осветительные снизить, – командую я. Это значит, что наблюдатели у осветительных костров снизят их пламя, сделают ниже саму закладку сучьев и будут особенно внимательны при порывах ветра. Никакой воды рядом с ними нет, их способ пожаротушения восходит к пионерским забавам 30-х годов и еще дальше – ко всемирно известному писающему мальчику, заслужившему себе и всем последователям памятник с фонтанчиком, обреченному веками справлять свою нужду беспрерывно, прилюдно и невзирая на.
По сути, нас стесняет только дефицит батареек для фонарей. Тропа никогда не могла себе позволить много батареек. Батарейка стоит 17 копеек, а булка хлеба – 20. Батарейки дохнут быстро, а из булки можно и сухариков насушить на августовский поход.
– Накидки у кого? – спрашиваю я.
– У меня, восемь штук, – говорит Луй.
– Хорошо. Давайте три отправим осветителям, ночной бриз – это к дождю.
– Готов, – говорит Луй. У него хриплый голос, почти как у Луи Армстронга, которого он с удовольствием иногда копирует, обязательно прибавляя в конце "О-йе-е" и раскланиваясь.
– П-поу-у! – кричим мы хором и прислушиваемся. Тишина. Сверчки тоже замолчали – дождь будет. Зато перед дождем всё слышно издалека, хорошая слышимость – тоже к дождю. Иду, соображаю. Нам надо взять по периметру весь район поисков. Внутри периметра отработают другие ребята.
– Юр, слышишь? – спрашивает Тишка через полчаса. – Там справа "акают".
– Чшш! – командую я, и наступает полная тишина, никто не издаёт ни звука.
– Ап! Ап! Ап! – несётся издалека, еле слышно.
– Оп! Оп! Оп! Оп! Оп! Оп! – шесть раз отвечаем мы.
– Ап! Ап! Ап! Оп! Оп! Оп! – несется издалека в ответ. У них все в порядке, травмированных нет.
– Снимите осветительные, прошу я связных. – Всем подняться на осевую и двигаться в сторону тригознака до встречи со мной.
– Всем на осевую и до тригознака, искать тебя, – говорит Тишка, он сейчас уйдет связным.
– Весь свет на осевую, – говорю я. – Потеряшки – на контрсклоне, над каньонами. Мы вовремя их поймали. Они спускались в обрыв в темноте.
– Или они нас, – улыбается в темноте Тишка.
– Сто – ять – на – мес – те! – скандируем мы.
– Пов–то–ри! – несется издалека.
– Сто – ять – на мес – те!!!
– Оп! Оп! Оп! – поняли. В каньоны не полезут.
Сигнальные костры отработали, все отработали, мы перегруппировываемся, превращаемся из поисковой группы в спасательную, стягиваемся к месту нахождения потерявшихся.
– На лагере пусть большую нодью заложат, – говорю я уже отходящему Тишке.
– Понял, – говорит Тишка. С ним – Тополь, Тополёк, это очень надёжная связка.
– Снимите низовых и идите вместе с ними на лагерь, там надо подготовиться, – добавляю я.
– Понял, – говорит Тишка. – Удачи.
– И вам, – говорю я. – На подскалке внимательно, он по дождю скользкий.
– Ага, – говорит Тополь.
Внизу на хребтике мелькает свет. Это поднимаются к нам ребята с "аварийным" фонарём. Аварийный фонарь – большой, шестибатареечный, с шестивольтовой лампочкой. Когда в нем свежие батарейки, мы зовем его "Прожектор". На краю черного неба сполохи молний. Грома не слышно, гроза ещё далеко, она низовая. Над нами звезды, неправильный ветер чуть покачивает их, и они мерцают. Когда перестанут мерцать – ударит гроза.
– Каньоны обойдем поверху слева, – говорю я. – Так меньше потеря высоты. Но ребята будут думать, что мы идём мимо них. Важно – звуковые сигналы и подтверждения. Проверим шнурки, гребешок дальше острый.
Моё руководство закончится, когда все найдут всех и соберутся у костра. Соберутся и обязательно рассчитаются, если даже уверены, что все в сборе. Расчет – занятие ответственное и весёлое.
– Всем спасибо, – скажу я дежурные слова и отойду в сторонку, моя работа закончена, и группа живет дальше сама. Все будут кружиться вокруг найдёнышей и всячески заботиться о них, потом вспомнят, что есть и другие заботы, и всё пойдет своим чередом. Сдохшие батарейки надо поменять во всех фонарях. Мало ли что ещё.
Хорошо, что среди заблудистов оказался тропяной, знающий наши звуковые сигналы, это сэкономило нам силы и время.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 октября 2017 года. Отрывок 69
Мультиличность годится для работы в коллективном существе, если она вменяема и порядочна. Если в ней что-то не так – её не пригласят, или, разглядев, отвергнут, как всё червивое.
Мультиличность – явление не такое уж частое, её отличительная черта – способность вместить в себя многих, не посягая на их достоинство и суверенитет, не интегрируя их в себя.
Экстремальные мультиличности, если обозначать полюса, вмещают в себя многих из безразличия или из жадности. Набившись в тех или других, куча людей не ощутит себя группой, тем более – существом, она будет арифметической суммой личностей, а не их произведением, сотворчеством.
Если ты один занимаешь весь свой внутренний мир, то в нем нет места больше никому, не приносящему лично тебе искомую тобой пользу. Если же в твоем внутреннем просторно, как в Канаде или на Колыме – смело впускай туда людей и радуйся разности их разностей.
Когда многие соберутся в тебе, тебе не захочется аутоимунных междоусобиц между ними, и ты позаботишься об из организации, нравственности и культуре, проявишь свои конфликтные способности.
Выход всегда должен быть свободен, а вход никогда не бывает по шаблону, тебе всегда придется регулировать его вручную, но – среди моральных ценностных координат, сообразуясь со временем, пространством, социально-политической погодой и собственным набором приоритетов.
Модель "вас много, а я один" не подходит, работать будет только "вас много, но я – для каждого (у каждого)". Являясь мультисуществом, они лучше овладеют тобой, чем если бы тебе пришлось делить себя между ними, они подсознательно чуют, что тебя лучше умножать. В простой арифметике и геометрии появляются новые обстоятельства, которые немыслимы на плоскостях исходных наук, но естественны для мультиличностного, коллективного организма.
Когда сбор и крепление людей в нём произойдет, ты мог бы спокойно выползти из-под стройной груды душ и тел, но не делай этого, без твоего опыта они могут разбиться, затеяв движение. Они сами приведут тебя из ранга свиноматки в ранг навигатора, особенно если ты – мужик, а они – мальчишки.
Мультиорганизм не чурается законов онтогенеза, но исполняются они в нем не так, как в одно каждом, это требует дополнительного изучения и может принести открытия в области общественной жизни.
Генетикам тут тоже есть к чему приглядеться, а биологи чуть напрягутся и поймут – как это бабочки зовут гусеницу полетать ними и почему они не разрозненные одинокие бабочки, а справный совместный организм, размахивающий множеством крыльев.
Философы займутся вопросом, "на кой природе надо было разделять всех на индивидуальности, чтобы потом из них лепить коллективный организм", социологи вступят с ними в высоконаучный спор, но разрешит всё культура в образе культурологии, которая в свете новейших открытий передовых физиков окажется важнее многих важностей в понимании мироздания.
Можно ли продолжить Тропу? Да.
Если она представляет какое-то явление в педагогике, то это явление джазовое, ансамблевое, когда музыка не исполняется по заранее написанным нотам, а творится здесь и сейчас, она не существовала ранее и не повторится в последующем. Джазовая импровизация имеет свои законы, опоры. Есть гармония, чередование гармоний, присущее этой названной конкретной гармонии, её особенности и свойства, но внутри этой гармонии есть тема. Познав гармонию, можно продолжить тему, она будет несколько другая, своя, но в той же гармонии, в том же чередовании гармоний, с теми же гармоническими особенностями.
Музыкальное содержание Тропы, ее гармония достаточно полно отражены в её акустике, в музыкальных ей созвучиях. Распознав и приняв их, вы поведете Тропу дальше. Сотворение музыки без предварительно начерченных и проверенных кем-то нот будет раздражать власть над вами имущих, но дети будут довольны, их гармоничность бесспорна. Скука обучения еще не выжгла их изнутри, радуйтесь вместе с ними. Задача навигатора – следить за верностью гармоний, а темы внутри них непредсказуемы, как свободные дети, как свободная жизнь.
Итак, тема, сообразная гармонии Тропы, и исполняемая внутри этой гармонии, продолжит Тропу. Проверено. Мин нет.
"Хотели как лучше, а получилось как всегда" (В.Черномырдин). Одни хотят, чтобы стало лучше, другие хотят, чтобы было как всегда. Это разные люди. Тропа, которую делают одни, всегда будет встречать сопротивление других.
Невозможно "играть в Тропу", будет беда. При этом Тропу можно только Играть. Для серьезного дела нужен только разум человека, Игра же забирает его целиком, вся забота только в том, чтобы соблюдать её правила: Её Гармонию.
Если правила гармоничны – Природа будет вашим союзником. При этом я говорю не об "окружающей среде", а о природе во всех её проявлениях, во всех ее контекстах.
Не разъятый человек может неизмеримо больше в этом мире. Играйте, ребята, и ничего не бойтесь. Игра – это и есть настоящая жизнь. Мультиличность играет в рождение Живой Группы, и та рождается. Ребенок, играющий в собственную доброту, воспитывает в себе доброту. Игра, как приключение эйдосов, улучшает мир, он становится не "как всегда".
Когда человечество захочет поиграть в собственное единство, надо дать ему такую возможность.
Играючи. Мёртвое не Играет, оно или есть, или нет. Мертвое не может играть в живое.
Игра – один из существенных признаков Жизни и как только налипший на вашу мультиличность комплект оболтусов начнет совместно и согласованно Играть, - можете отдохнуть, съездить на рыбалку или починить тёще кофейник. Только недолго, а то они поразбивают себе носы и коленки, за новорожденным организмом нужен глаз да глаз.
Мертвецы – самые серьезные люди. Не давайте им власть над детьми. Мертвецы кичатся тем, что в них нет никакой глупости, одна только целесообразность, но в них нет никакого ума, если он вообще у кого-нибудь бывает.
- Дунайка, - говорю я, - ты очень похож на композитора Стравинского.
- Лицом? – спрашивает Дунай.
- Нет. Игрой.
(28.08.2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 2 октября 2017 года. Отрывок 70
Котофилия в соцсетях бесчеловечна. Она маркирует потребность каждого гулять самому по себе, но не оставляет места быть в этом лошадью или собакой.
В человеке, потеющем за компьютером, есть что-то кошачье. Коты греют его чувство самостоятельности, независимости и незаметности при ловле мышей и мартовских попутчиков, а, чтобы узаконить озорство, чаще рисуются не котами, а котятами.
В детстве я хорошо бегал и хотел быть марафонцем. Не спортсменом, а тем, настоящим, который принес Весть. Скорости у меня переключались на левой руке, нажатием разных пальцев на ладонь. Бежать больше всего нравилось не по дорогам и дорожкам, а по тропинкам. Когда встречные стебли щелкают по ногам. Ноги при рождении мне приделали длинные и легкие, с хорошей шарнирной системой и послушной стопой для преодоления микрорельефа.
"Рыбаки", рыбный берег с баркасами, сетями, барбами и дизелями, располагались метрах в восьмидесяти от нашей калитки в Джубге. К ним вела тропинка, рядом с которой посредине маршрута паслась коза, привязанная ко вбитому в землю колышку. Коза не любила меня ровно так же, как два гуся из домашней гусиной стаи, которые вытягивали шеи, приземляли их и норовили ущипнуть меня за самые мягкие места, что часто получалось.
Коза хотела бодаться. Её колышек был в стороне от тропинки, но веревки ей хватало чтобы занять боевые позиции непосредственно на проходе. Тикая от гусей в сторону "рыбаков", я преодолевал козу и, если выходил целым из этой комбинированной атаки, то чувствовал себя хорошим пилотом и вообще победителем. Коза снилась по ночам, меняя лица всяких несимпатичных знакомых, гуси не снились никогда и не снятся до сих пор.
Я никогда не знал, на каком расстоянии сзади меня шипят гуси. Я мог убегать от опасности, встречать её с разных сторон, кроме тыла: я никогда не оглядывался на щипание, а потом – всю жизнь – на свист. Не оборачиваться на свист было довольно странной особенностью, но я не жалею об этом своём врожденном качестве, – врожденным и пожизненным.
Пару десятков метров тропинка пробегала под аргиллитовым флишем Бухтынской горы, где сверху сыпались слоистые скалы. Иногда осыпь происходила порядочная и вполне опасная для здоровья, особенно для целости ног. Годам к четырем я уже научился жить с целыми коленками и всегда косился на скалку, внимательно слушал её на ходу, ибо осыпание её пластов и пластинок всегда сопровождалось характерным звуком, достигающим и ушей, и подошв.
Слушать подошвами землю естественно и занятно, земля очень акустична. Даже тихие и лёгкие шаги по ней рассказывают через подошву о грунте, его строении и особенностях, о надежности шага и ещё о многом другом, что не услышишь ушами и не увидишь глазами. Например, о том, где встречаются рукава подземных вод. В таком месте хорошо сделать со-дружество, но жить на нём нельзя. Место жизни должно быть местом встречи с привычным, а здесь ты будешь каждый миг встречаться с иным. Кроме того, при сильном паводке вода и сель пойдут именно по этому месту, не надо здесь строить дом и укореняться, ставить палатку, разводить костёр, готовить еду.
Чутьё твоих подошв убережет тебя и от тектонических событий, оползней, землетрясений. Для этого не надо обучать и воспитывать подошвы, надо просто дать им жить и слышать их сигналы. Человек слышит телом так же хорошо, как звери, птицы и гады, но в детстве ему внушают, что он ничего не знает и не понимает в этом мире, и он доверчиво начинает не верить себе. Потом неверие себе становится привычкой, которая ведет к не распознанию мира и его явлений.
Удирая от гусей, надо проскочить мимо козы: это школа пилотажа в многофакторной ситуации; но как прекрасна награда – идти спокойно между барбами и баркасами, вдыхая рыбно-дизельный воздух "рыбаков" и слушать всем существом море, всегда разное в полосе прибоя. Солнечные круги подводного мира я разглядел еще с берега и долго шел к ним, и, наконец, пришёл.
На сети, которые сушатся на берегу, наступать нельзя. Никто не видит, но наступать на них нехорошо, от этого образуется дырка, которую не сразу найдёшь, – время капронов и нейлонов еще не наступило. Потом оно наступило, но привычка не наступать на сети – осталась.
В моем детстве вокруг меня было множество людей, которые не делали плохого не потому, что их застукают и накажут, а потому, что делать плохое – плохо. Потом эти люди куда-то поисчезали и стало много таких, которые заботятся не от том, чтобы не делать плохого, а о том, чтобы их не застукали. По времени эта замена людей совпала с химизацией и пластмасстизацией жизни к 60-м годам, когда появилось много заменителей всего, эрзацев, "как бы" и "будто настоящее". Чем искуснее был пластмассовый обман, чем больше он походил на настоящее – тем меньше совести оставалось в мире.
Потом от химизации полей погибло море. Его кишащее разнообразие жизни исчезло, оставив редкие её признаки, вяло выживающие в уголках глубин и диких еще бухт, которые вскоре приказали жить без них.
В пластмассовом раю, где всё "как настоящее", не обязательно быть настоящим. Поддельное входило в обиход, воспитывая человека "под орех", "под кожу", под смыслы, под что угодно и, раз появилась такая возможность – не быть, а казаться, – следовало ее использовать для своей выгоды, что и произошло.
Я ни к чему не призываю, только рассказываю как это было для меня. Когда подделка массово коснулась человеческих отношений, мы ушли в лес. Мне казалось, что все население становится пластиком, из которого можно лепить что угодно, и только редкие островки Настоящего радуют сердечное зрение, которое пластиковым не бывает.
Козу я перестал бояться, когда понял, что она курит. Кто-то из рыбаков кинул в траву окурок от папиросы, и я видел, как коза жевала его вместе с травой и с умным видом. Она стала смешной и потому - не страшной.
Гуси вытягивают шеи и шипят потому, что они прикидываются змеями и думают, что так страшнее. Они привыкли к такой защите, это их норма.
Коза никого не защищала, она просто дура и всё.
Человек, узурпировавший возможности защиты, сделал пуповину, соединяющую его с Природой, совсем уж потёмкинской. Экологи как могут ухаживают за ней, но не надо было выбивать из ребенка Природу, заменяя её своими представлениями о мире, специально для него заготовленными педагогической наукой и практикой. Испортив почву, не пожнешь даже того, что посеешь. Человека Настоящего производит Природа, а не педагогические обстоятельства. И вся-то забота в том, как ему выжить. Не всякому жизнь дарит гусей, козу, скалу и длинные ноги. Настоящей жизни учит только настоящая жизнь. Её качество не зависит от возраста и опыта: возраста на самом деле не существует, а к опыту нужно всегда бегать назад.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 3 октября 2017 года. Отрывок 71
Знакомство – это когда люди подают друг другу знаки, что они отличают друг друга от прочих.
Я не знаком со святыми, но знаком с мракобесами, и мы всю жизнь подавали друг другу знаки, что отличаем друг друга от прочих.
Честно скажу, что я знаком не только с мракобесами, я различаю в общей массе множество достойных и приличных людей.
Быть знакомым и знать – разница, и знаю я не многих.
Мракобесие – слово очень точное, все умеют смотреть как бесится мрак, а некоторые умеют беситься во мраке, не получая серьезных травм.
Мракобесы – плохая опора для государства, даже если они являют собой значительную часть общества.
Мракобесие бывает прямое и рикошетное, доминирующее и эпизодическое, всякое. Оно не бывает только вынужденным.
По своему содержанию и устройству – это вид паники неморального человека, паники, ставшей чертой характера или фоновым содержанием личности.
Фашизм, как вид мракобесия, например, был националистической паникой маленького нервозного человечка, попавшего в волну и начавшего в целях панического самосохранения вести себя как раковая клетка.
В основе мракобесия лежит страх, некомпетентность и неуверенность в себе. Мракобесие – штука компенсаторная, на ранних стадиях оно легко лечится воздействием на любой её компонент.
Труднее, если в основу забирается коварная "проблема выбора", буриданов паникёр в этом случае должен научиться или моментально "кидать монетку", или учиться находить парадоксальные выходы (точка бифуркации), для которых нужна уверенность в себе, но она – в дефиците.
Логика – плохое лекарство от мракобесия, даже если принимать её регулярно.
У мракобесов есть слабое место: отсутствие чувства юмора, отсутствие юмора как чувства. Самоирония – высшая ступень юмора и отличное лекарство – не продается в аптеке, ее можно изготовить только самому.
Мракобесие легко лечится заменой (инициацией) внутренних опор, когда оно еще (I) состояние. Труднее, когда оно становится образом жизни (II) и его опоры панически защищены. И вовсе уж трудно, когда оно – цель жизни (III), из этой колеи крайне трудно выбраться, не говоря уж о взлететь.
Внутри мракобесия тоскливо и неуютно, благодаря чему оно в поисках выхода переходит легато из явления в процесс, где бег сознания среди ужасов и соблазнов сближает те и другие, превращая в однородную массу. Порча души как инфекция, как хроническое заболевание, как сущность человека – те же три этапа развития. Внезапная реанимация совести (здравого смысла) вызывает такие потрясения в человеке-мракобесе, что упаси меня это видеть еще раз. Внутреннее нравственное противостояние себе заканчивается простым уничтожением соперника, ибо летальное вооружение имеет только мрак. Свет безоружен.
Те же стадии может проходить какая-то группа, какое-то государство и даже какое-то общество. Приближение мракобесия легко разглядеть в падении смеховой культуры, поиске внешнего и внутреннего врага, в снижении гуманитарного образования. Особое место в диагностике мракобесия занимает неразборчивость, невнятность эстетики, безвкусие и отсутствие стиля.
У мракобесия нет стиля, если не считать им приключения животного страха в дебрях обыденной спонтанности. Страх заставляет их полюбить и освоить атрибуты насилия и кровопролития, они не могут остановиться, поскольку каждый враг, которого они уничтожили, оказывается "чем-то не тем", не совсем врагом или совсем не врагом. Прикрываясь символами веры, они полагают, что откупаются, одевают шапки-невидимки, скрывающие их сущность. Вина это или беда?
И то, и другое, одно влечет за собой другое независимо от места слагаемых. Пока поиск врага является системным признаком государства или/и общества, мракобесам раздольно и спрос на них высок. Являясь насильником, каждый мракобес истошно боится быть изнасилованным, поскольку другие отношения с людьми он давно обесценил и забыл. Только "над" или "под" и никогда – рядом.
При строительстве группы (общества, государства) опираться на мракобесов нельзя, даже если с ними по пути. Расплата за такое сотрудничество будет такой, что не захочется иметь сам искомый продукт. А уж создание структур, в недрах которых плодятся мракобесы – вовсе безумие, равное не просто суициду, а суициду грязному, подлому, всё равно, что убить себя из-за угла с особой жестокостью.
Тропа приветствует юных мракобесов в своих рядах. Если такой не запросится домой в первые десять дней, – всё будет хорошо. Обретение себя – настоящего среди настоящих людей ощущается личностью как праздник, приносит удовольствие и удовлетворение. О "чувстве глубокого удовлетворения" мечтал Леонид Ильич Брежнев, который совсем нечаянно принес нам мракобесничество застоя, и которое, впрочем, не коснулось его самого в полете его души, звенящем медалями и орденами. Нежнейшей души был человек, большой автолюбитель.
Сейчас в мракобесии новое течение – пофигизм. Оно очень массовое, из него легко получился бы новый комсомол, а вот пионерам не повезло – их души ещё не вымерли.
В массе пофигисты похожи на наглую тупую саранчу, хотя и довольно крупную, но по одиночке они очень опасны, особенно в медицине и в госбезопасности. Серьезный ареал есть у них и в педагогике, но они в ней числятся в нее не попадая – дети легко фильтруют тех, кто их предал. Далека пофигистски саранча и от медицины, хотя обучалась ей и находится в ней, носит белые и прочие халаты.
Мракобесы очень любят военную форму и всякую военизированную одежду. Им кажется, что она вмиг превращает обычных граждан в миссионеров, облеченных свыше всеми правами военного времени. Такое самоощущение приводит к наглому беспределу, даже если они вполне вежливые люди. Чудовищные поступки на фоне вежливости выглядят совсем уж по-иезуитски.
Бутерброд из мракобесия и охотничьего инстинкта рождает империи и императоров, завоевателей и покорителей пространств и душ, а страх этого бутерброда рождает границы – их нет в природе.
Мракобес-охотник рассматривает мир и его обитателей как добычу (думаю, что это один из основных двигателей ГУЛАГа). Как живет эта добыча – не важно, важно как ее можно использовать, – для прямого употребления в пищу, для индустриализации страны или для электоральных декораций в спектакле "Демократия".
Культур-мультур мракобесия не поднимается выше пояса и, даже в отрыв от носителя, имеет внятный носочно-анальный запах, претендующий быть юмором. Человек, неуверенный в себе, всегда имеет аргументы ниже пояса. И находит.
Есть исключения, но в них пусть разбирается дедушка Фрейд и профессор Снежневский.
Неуверенность в себе, как правило, бывает признаком конфликта с эталоном Матери внутри человека, недостатком сенсорного контакта с матерью в раннем возрасте, депривацией всех уровней и значений, характерной для всех этапов жизни ребенка – в наше время или, возможно, во все времена.
Мракобесие начинается с отчуждения ребенка от матери и/или матери от ребенка.
Мракобесие – паническая имитация веры, опоры, имеющая разрушительные последствия как для окружающих, так и для самого мракобеса. Оно иррационально, деструктивно, аморально. Чтобы получить мракобесие, надо устроить мрак и возбудить бешенство, отняв веру.
Я писал про мурло. Это разные явления, одно медицинское, другое социальное, соединяются они только в воинствующем мурле, которое бесится в своем мраке. Шариков был мурлом, а Швондер – мракобесом. Поведение обоих вряд ли можно впихнуть в понятие стиля, это скорее повадки, чем стиль, но всё в мире многозначно и гибридно, а черный цвет в черно-белой палитре – всего лишь отсутствие цвета.
Терапия (социокультуро-природная) на Тропе не является мероприятием и не смотрится как специальный процесс, она растворена во всём, лечит сама Тропа – укладом и стилем жизни, самим её содержанием. Тропа не декларирует никакой терапии и целеустремленно ею не занимается. Всё вместе это даёт довольно стойкие результаты, чем если бы Тропа представляла себя как терапевтическое заведение.
Лечение мракобесия для Тропы – такое же естественное занятие, как лечение фобий или энуреза. Всё проходит "само", никаких хитрых схем лечения нет. Есть только понятие ресурса, который в нужное время и в нужном месте получает акцент. Если мизантроп, например, начал рисовать и делать из шишек человечков – он сигналит о начале своего переустройства, которое мы называем выздоровлением.
Собственные нейронные сигналы человека не воспринимаются им так, как это может для нас выглядеть снаружи. Адекватная реакция на собственные себе сигналы – это и есть решаемая задача, решаемая в теле человека, группы или страны. Тут и музыка пригодится, и ветер, и ручей. Огромным количеством средств располагает Тропа, где самая лучшая анестезия – возможность быть другим, оставаясь собой. Тропа лечит нечаянно, заодно.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 4 октября 2017 года. Отрывок 72
Р – рабочий, гость. Тут все ясно по модели корабля, где есть экипаж и есть пассажиры. Пассажирам, однако, нужно понимать, что они попутные гости на корабле, он занят не их обслуживанием (только), он идет своим курсом, имеет свои цели за пределами комфорта гостей.
Гостевой жилой блок обычно существует на Базовом лагере. Гости совершают экскурсии на рабочие лагеря и по тропе, на всякие красивые кругозоры, скалы и водопады. Тропа в это время продолжает работать и не занимается только гостями.
Без решения (разрешения) Круга, гость не может остаться на рабочем лагере, не может пойти с рабочей бригадой, если она его возьмет. В дежурство на лагере, как правило, гостей не ставят.
Гость уважаем, он всегда желанный, ему всё будет по высшему классу. Всё, кроме работы. Р – рабочий – это надо заслужить. Причем выслуживаясь – ничего не заслужишь, только – работая.Работа будет по тебе, хоть ты без рук – без ног, она всё равно тебе будет. А то, что найдешь делать сам – будет особенно ценно. С помощью таких находок ты превратишься из исполнителя в автора жизни. Тропяным старикам ничего не надо подсказывать, они сами "догадываются", где и какая работа нужна, как её выполнить. Выполненное ими не нуждается в проверке – они всё проверят сами. Такое состояние активного взаимодействия с миром, состояние жизнетворчества сохраняется у ребят, вернувшихся в обыденную жизнь 1,5 -2 месяца, иногда намного дольше.
"Все нормально, но хочется чего-нибудь настоящего", – сообщил Кесарь Кешка в своём письме глубокой осенью.
И пожаловался, что ему теперь "чего-то не хватает" в компьютерных играх, в которых до Тропы он жил по уши.
"Многие люди поступают плохо. Раньше мне казалось, что так и надо", – это написала Лида, а Настя добавила к посттропяной картинке сообщение, что они "скучковались" с подругами, "как на Тропе", и у них теперь прячутся интернята, обижаемые старшими.
В обязанности гостя входит соблюдение правил безопасности в горах. Эти правила в доступной форме сообщаются ему в первой же беседе при встрече. Рассказываем и про наш уклад жизни, про то, что принято и не принято на Тропе. Например, полученную травму, даже маленькую, скрывать нельзя.
Гости ненаказуемы, это, казалось бы, привносит некоторую двусмысленность в их положение, но – нет, явление остается цельным и органичным, в нем нет внутренних противоречий и эмбрионов конфликтов. Во взаимоотношениях с гостями важны стиль, интонация. Они должны чувствовать себя свободно, но и понимать, что идет рабочая жизнь со всеми её необходимостями и занятостями.
Вдруг кто-то из гостей, сходив несколько раз с бригадой поработать, просит оставить его на рабочем лагере. Бригада, с которой он выходил на работы, говорит о нем хорошо, фактически просит Круг о переводе его из гостевого статуса в рабочий.
– Сан Саныч – классный мужик. Он научил нас так перехватывать ствол, когда пилишь, что никак пальцы не повредишь!
– Сан Саныч увидел, что я устал работать топорной тяпкой, он подошел и сказал, что хочет попробовать работать по грунту. Я дал ему тяпку, и он работал, пока я не отдохнул. Потом он вернул мне тяпку и спросил, дам ли я ему еще поработать по грунту. Я сказал что да. Потом вернулся Костик, он был вторым со мной на тяпке, и мы договорились работать втроем – в подмену.
– Сан Саныч, – спрашивает Джин, - вам понравилось бить полку?
– Да, – говорит Сан Саныч, но сопящая тишина Круга не отпускает его, и он поясняет:
– У каждой ситуации есть своя внутренняя логика. Я просто следовал этой логике.
Круг с облегчением вздыхает. Саныч спокойно объясняет то, что хочет знать Тропа: ты искренний? Искренность, невыдуманность поведения, естественность человека в жизни – главное, что может перевести его из гостей в рабочие. При этом никакие подозрения неприемлемы. Ты – лучше всех, пока не доказал обратное. В тебе всё – стопроцентное, но очень хочется узнать – что. Этим барьером сообщество защищается от случайных попутчиков и даже от внедренных "потупчиков", имеющих двойное (и более) дно. И, конечно же, Тропа распознает людей по их повадкам, слова нужны только для подтверждения уже увиденного и облечение его в какую-то форму, ведь словами об этом можно говорить с другими. Каждому отдельному человеку слова не нужны, он не станет сам с собой говорить словами. Это долго. Скучно и ни к чему, достаточно мыслеобразов сплавленных с ощущениями – чувствами.
Ехидный Чушка тут же начинает ленивым голосом расписывать преимущества гостевой жизни, не задевая при этом достоинства и содержания гостей. Сан Саныч слушает и вдруг говорит:
– Ребята, если я – проблема для Тропы, то я выбираю Тропу.
Дружный хохот и аплодисменты. Вопрос решен. Сан Саныч – умница. Теперь он – рабочий Тропы. Никаких объявлений и посвящений, всё всем и так ясно.
Теперь я должен рассказать ему – как можно доверять ребятам, не залезая на их территорию самоуправления и самоорганизации. Почти любой взрослый во многих случаях скажет детям: "Что вы зависли? Надо вот так и вот так, делайте как я сказал и будет хорошо".
Наша задача в другом. Мы хотим чтобы в каждом работала своя думалка, своя совесть и свои способности. Чтобы они были ценностью, а не достижением цели всеоправданными средствами. Разум должен научиться ходить и работать, а не загорать в гостевом режиме. Для этого он должен быть реально востребован, результаты его деятельности должны быть налицо.
Сан Саныч теперь будет учиться по-настоящему не знать, не уметь, не соображать, учиться по-настоящему быть глупее детей и возникать только в момент опасности рядом с ними. Это трудно, но дело не в том, чтобы научиться притворяться дураком, а в том, что свою версию решения проблемы подавать как версию, как возможность, а не как готовый абсолют. Если твоя версия лучше – ею воспользуются, и это будет их решение, а не твой приказ. Свобода выбора – по сути, единственная настоящая свобода. Нет выбора – нет свободы. Но и свобода – не цель, она средство самореализации в улучшении мира. Всякого "по умолчанию" на Тропе существует больше, чем в обыденной жизни, это вырабатывалось и накапливалось годами и десятилетиями, переходя из одного тропяного поколения в другое. Например, укладу "незнакомый человек – хороший человек" группу научил пожилой пастух на перевале Гомыш, накормивший нас сыром и молоком.
"Не знаешь человека – думай о нем хорошо", – так он встречал путников в своём коше, так и рассказал ребятам, удивленным его радушным и хлебосольным приёмом. Это был 1970 год.
Можно сказать, что Тропа принуждает человека к ситуации выбора, но она никогда не диктует – какой выбор нужно сделать. Тут и самый ленивый разум слезет с печки и начнет двигаться. Костыли ему? – Пожалуйста. Очки нужны? – Извольте. Лобелин по вене? – Без проблем. Всё остальное – сам, выбираясь из такой удобной для взрослых летаргии разума и воли.
Тропа бывает беспощадна в ожидании собственных проявлений человека, она (мягко) вынуждает его жить. Магнитуда для каждого бывает разной, иногда – запредельной. Тебя катали в коляске или напрочь забили под плинтус и убеждали, что сам ты ничего путного не можешь. И вдруг – сам…
– Сям! – говорил мой четырехлетний сын, вставляя обе ноги в одну штанину. Он падал, мы опаздывали в ясли, но я снова закусывал губу и соглашался с ним: "Сям!".
Сан Санычу придется закусывать губу. Но и угадывать тех, кто привычно ждёт, когда его ноги правильно вставят свыше – ему тоже придется. И напрягать чувство меры, определяя меру вмешательства – тоже. Положение взрослого на Тропе – особое, сложное, трудное, не для всех выносимое. Куда проще сказать как надо и добиться выполнения. Но грош цена всему вставленному свыше, если оно не пережито, не стало своим собственным решением, плодом проявления своей, а не чужой воли.
Профессионалы знают разницу между волей и свободой. Я – только чувствую её и не умею назвать словами. Мне думается, что свободу невозможно дать или взять, в ней можно только жить. Освободить от рабства – не значит даровать свободу. Поработить – не значит свободу отобрать. Когда я начинаю залепутываться во всяких философских или психологических понятиях, я просто бросаю поводья. Природа вывезет, если ехать по чести и по совести – даже к неведомой цели, даже если она сформулирована знатоками смыслов жизни, но остается для каждого своей, неведомой. Смутные догадки начитанных интеллектуалов на этот счет равны смутным догадкам не сильно образованных буров или детей всего мира, не обученных еще тому, как надо думать. Философия японских троп тоже ведет к этим смутным догадкам, но Тропа, озвучивая их в своих артефактах, никогда не рискнет ставить человека перед выбором цели, она предложит ему только выбор пути. Служение человечеству, маленькому или большому, тоже не цель, а путь. Независимо от того, на каком уровне родился замысел вселенной, можно поучаствовать в нём, но можно пытаться разрушать и дискредитировать его. Любой из этих двух процессов может уже быть немножко целью, понимать выбор между ними накладно, но кто хочет – пусть поймёт. Посмотрит, как самоорганизуются эритроциты и как безобразничают лейкоциты и задастся вопросом – а есть ли вообще между ними противостояние? Не являются ли те и эти равно необходимыми компонентами жизни? То, что дальше, уже не физика, а мораль.
Что такое мораль – тоже знают профессионалы и мудрецы. Я же всего лишь пользуюсь известными словами, чтобы они "зайцем" довезли до вас, то, что я прожил внутри и что для меня самого словами не обозначается. Это попытка говорить с вами, но я бессловесен внутри себя и потому пользуюсь вашими словами как транспортным средством. Извините, если что не так. Гораздо проще всё говоримое сыграть на клавишах, но как вы будете переводить это на свой язык? Уж лучше я немножко помогу, пусть – неуклюже. У меня опять спёрли продукты и в связи с этим образовалось свободное время, которое я с удовольствием вам посвящаю :)
Когда я был зрячим и хорошо двигался, из меня случался неплохой Крысолов. В 60-х годах ограбить слепого старика было невозможно. В 70-х это стало обычным явлением. Теперь это – доблесть, вызывающая зависть окружающих. Вот так изменился мир, но я делал всё, что мог из того, что давали делать и немножко больше, о чём и пишу эти Заметки. Терапия групп, сообществ, объединений – мой конек. "Мне не встать уже", – вылавливает вслед за коньком память.
Интересно, напишет ли кто-нибудь записки лежачего полицейского? Я – пас. Некомпетентен.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 5 октября 2017 года. Отрывок 73
Есть психиатры, которые жалеют детдомовских детей, присланных к ним по разнарядке на химическое воспитание. Я заметил, что они, как правило, закончили не психиатрический, а другие факультеты – терапия, неврология, педиатрия.
Они понимают, что у присланных к ним детей проблемы не с психиатрией, а с воспитателями и администраторами детского ГУЛАГа.
Заколоть детей до желтизны в глазах и волосах, сделать из них их собственные тени – не ахти какая задача, и большинство специалистов справляется с ней успешно. Детдомовским некому не только жаловаться, но даже просто рассказать о том, что с ними делают. Уничтожение детей с протестным поведением происходит в тишине, они не напишут письмо в какую-нибудь редакцию и не позвонят на радиостанцию в прямой эфир.
Детей, адекватно, по-детски противостоящих произволу, много, больше, чем принято думать, просто у них разный порог протеста, разная степень накопления негатива и разная скорость возвращения его обществу, не говоря уж о разном качестве такого возвращения.
"Ты равен тому, кого понимаешь", – эта Гётевская формула выполняется психиатрами весьма своеобразно. Институтские знания, преломленные сквозь призму множества собственных тараканов и помноженные на жажду абсолютной власти над людьми, творят чудеса. Чудеса эти заключаются в полной зависимости больного (или здорового) от каверз мыслительной деятельности доктора и в абсолютном, рафинированном бесправии. Если ты редко стучишься в кабинет врача – ты избегаешь его, такого замечательного, лучше всех, отца родного. Если ты часто стучишься – ты навязчив. Что такое "часто" и что такое "редко", определяет сам врач, он же трактует как ему удобно детали твоего поведения, о которых ему докладывает средний и младший персонал. Безграничный произвол врачей и безграничное бесправие больных – вот что такое психиатрия, где клевета на тебя среднего и младшего персонала смотрится мелким атрибутом, невинной забавой.
Попадая в поле такого произвола, детдомовский ребенок, который в принципе к произволу давно привык, испытывает новое для себя чувство безысходности, он ищет опоры и не находит их. Тут же в него льётся всякая химическая дрянь, и родной детский дом кажется уже сказочной страной, а звери-воспитатели – добрыми волшебниками. И если уж вкрадчивый врач говорит ему, что "я твой друг, деточка, и хочу тебе помочь", то, наверное, есть что-то еще более ужасное, запредельно вероломное и отнимающее у человека самого себя.
Этот ужас я видел у одиннадцатилетнего Андрона, посетить которого в психушке удалось только через шесть недель после его "госпитализации". Андрон вышел ко мне ровный и чинный, как оловянный солдатик, сел на табуретку и вряд ли понимал что происходит – лицо его было плакатно ровным, отсутствующим.
– Дронька, – позвал я тихо. - Как ты тут?
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я обращаюсь к нему. Желтый отсвет на лице, набрякшие мешки под глазами.
– Та-а, – говорит Андрон, и я по голосу понимаю, что говорит он редко, голосовые связки "запеклись".
– Как ты живешь? – спрашиваю я. Андрон отворачивается и смотрит на дверь, через которую его привели на свидание. Плечи его напряжены, вздёрнуты вверх.
– Они ушли, Дронь, – говорю я. – У нас с тобой есть сорок минут. Мы сейчас в горах. Тянем дальше прошлогоднюю тропу. Помнишь водопад в форме буквы "Л"?
Андрон поворачивается ко мне, у него чужие глаза. Он смотрит на меня, напрягая нижние веки и старается что-то понять. У него уже не детдомовские глаза. Они дурдомовские. Я беру его за руку, он покорно не отдергивает её, не реагирует, рука его беспомощно висит в моей, и я подкладываю другую свою руку, чтобы ему было удобнее.
– Дроник, ты помнишь меня?
– Та, – говорит он.
– Ты сказал "да"?
– Та, – говорит он.
– Я прилетел к тебе через Сочи, оттуда к вам самолеты летают. Мы с тобой посидим немного, и мне пора обратно.
Андрон слушает меня так, будто ему не понятен язык, на котором я говорю.
– А что там у вас в детдоме? – спрашиваю я. – Почему они вместо Тропы отправили тебя сюда?
– Та, – говорит Андрон и слегка пытается махнуть свободной рукой.
– Тишка тебе привет передает. Ты помнишь Тишку?
– Тишка, – говорит Андрон, и губы его начинают подергиваться.
– Дыши, Андроник, – говорю я. – Выдыхай спокойно. Ты всё вспомнишь.
– Она про мать мою задела, – с трудом говорит Андрон хриплым шепотом. – Вы, говорит, ублюдки.
Он молчит, порывисто вздыхает и повторяет:
– Ублюдки. Ублюдки.
– Кто? – спрашиваю я. – Кто тебе это сказал?
– Манюня.
Андрон будто болезненно просыпается, на лице его боль, она мнёт его лицо и не дает говорить, он хочет говорить, но не может. Манюня – это завуч в его детдоме, сухая неказистая женщина средних лет с мужской походкой. Я глажу пальцы Андрона, глаза его блестят.
– Юрка, – говорит он.
– Это я, – говорю я.
– Юрка. Юрка. Она говорит, твоя мать – сука, наплодила вас ублюдков, а сама села. И ты, говорит, наплодишь своих ублюдков скоро и …
– Что, Дроник?
– Ну… я в нее плюнул. А она мне каблуком…
– Ударила?
Андрон молча показывает на мужское место. Я читаю на его лице, что он переживал во время этого удара.
– Она еще ударила и еще. Больно. Я ответил. Они вызвали мусоров, но приехали эти.
– Психиатричка?
– Да. Психи.
– Когда тебя выписывают?
– Никогда, – говорит Андрон и отводит глаза. Если он опять оглянется на дверь, у него будет срыв, – это видно. Его подергивает, он продолжает переживать драку с завучем в детдомовском коридоре, и я вижу всю эту драку по его пантомимике.
– Как зовут твоего врача? – спрашиваю я.
– Анна Анатольевна.
– Она здесь?
– Ушла, – говорит Андрон.
Анна Анатольевна еще не ушла. Я представился, спросил о состоянии Андрона.
– Андрея? – переспросила она.
– По документам он Андрон.
– А мы зовём его Андреем. Знаете… ремиссия, конечно, но в нем всё так лабильно… Ртутный мальчик.
– Знаю, – говорю я, и выкладываю перед ней на стол свою бумажку с редакционным заданием. Она читает её, спохватывается – приглашает меня сесть.
Я сажусь.
Она вдруг спрашивает:
– Вы хотите забрать его?
– Да, – говорю я. – За этим прилетел.
– А это достаточные полномочия? – показывает она на мою бумажку, которая явно произвела на нее впечатление. Не каждый день в районный городок прилетают мужики с редакционным заданием всесоюзной газеты.
– Достаточные, – говорю я. – Детдом мы уведомим.
– А где Андрюша будет? – спрашивает она.
– В летнем лагере до конца лета, – говорю я. – Он – Андрон.
– Да, – соглашается Анна Анатольевна. – Андрон. Но мне же надо на него документы приготовить.
– Готовьте, – говорю я. – И позвольте мне по вашему телефону вызвать такси.
– Да, пожалуйста, – разрешает Анна Анатольевна. – А как же вещи его? Сестра-хозяйка уже ушла.
– Вещи передайте в детдом с ребятами, их здесь оттуда четверо.
Часа через полтора мы едем с Андроном в такси в аэропорт областного центра. Он уткнулся в меня, погорячел и заснул. Пусть поспит, ночь впереди суетная, дорожная, со сдачей билетов на улетевший самолет и покупкой новых – взрослого и детского. Аэропорт считает, что дети являются детьми до двенадцати лет, а железная дорога – до десяти.
Я никому его не отдам, Андрона. Пробегаю глазами выписку, в такси темно, когда фонари проносятся за окном, выхватываю строки "интенсивное лечение", что-то о "фрустрации", о проблемах контактов с медперсоналом. Чем лечили – не вижу, только "проведен курс лечения". С этим разберемся, желтизна – это аминазины, реже – другие препараты. Они звонили в детдом, хотели выписать, но никто за ним не приезжал. Аминазины – зелёный чай, "зеленый плиточный кирпичный", который на Тропе есть всегда.
В аэропорту остановились у входа под фонарём. Я расплатился с таксистом, Андрон спит. Моя левая сторона неподвижно занята Андроном, шевелю только правой рукой.
На виске у него ровно бьется синяя жилка. Я тихо целую синюю жилку, осторожно, чтобы не разбудить.
– Сейчас, еще минуту и мы пойдем, – прошу я таксиста. Он кивает.
– Умотался ваш сынок, – говорит он понимающе. – У меня такой же почти. Как наиграется за день, падает – не разбудишь.
– Да, – говорю я. – Наигрался.
На виске Андрона всё так же бьется синяя жилка, и мне совершенно всё равно, что говорят про меня всякие лишины, фохты и яржомбеки. Пусть идут в ж. Я буду целовать эту синюю жилку столько, сколько просуществует вселенная. Или дольше.
Они отобрали у меня сына в 1974. Теперь у меня много сыновей и дочек, почти миллион.
– Дронька, нам пора в небо, – говорю я Андрону прямо в ухо, но очень тихо.
– А? – тревожно вздергивается Андрон и тут же облегченно выдыхает:
– А!..
– Та-а, подпеваю я ему. Мы благодарим таксиста и выходим.
– Юр, – говорит Андрон, – Меня природа зовет.
– Это слева, – говорю я. – Это хорошо. Потом пойдем в буфет что-нибудь пить, и побольше. Тебе надо пить побольше. И природа пусть зовет почаще.
У нас есть еще целый август, чтобы найти ему другой детдом. У Эрны Арвидовны под Москвой было бы хорошо, но там только дошколята. В Мещору?
Полетели через Москву, на Сочинский рейс билетов не было. Когда самолет поднялся, Андрон глядя в окно, сказал:
– Как звезды. Только они внизу.
Внизу была россыпь огней областного центра. Андрон еще плохо говорит, он сипит, подергивает головой и прикашливает. На Тропе добавим немного солодки и чабреца, голос вернется. Почки, почки, зачем такие почечные мешки под глазами? Посадили почки.
Всё это надо переписать, разговор с психиатрицей был длиннее и содержательней, а в прощании с таксистом было больше смысла, чем я смог описать. Я постараюсь успеть, а пока – так. Таксист ведь сказал Андрону:
– Твой папа тебя любит. Не огорчай его, не озоруй.
Андрон зачем-то тщательно осмотрелся по сторонам и уставился на меня, а я вдруг отвёл глаза, не выдержал его взгляда. Потом вернулся на ось встречных глаз.
Детдом нужно найти в таком городе, где есть каэспэшники, они будут ходить к Андрону, и персоналу придется им Андрона предъявлять. А чтобы его предъявлять, надо чтобы он был в порядке. На концертах я пою каэспэшникам: "Приходите в детский дом", и они приходят. Самые добрые из них стесняются на тему "а что я могу дать детям". Не понимают, что своим приходом ты просто защищаешь ребенка от побоев и произвола. Его в наказание не привяжут к батарее парового отопления, – вдруг ты придешь? Что же, тебе его с ожогами на теле предъявлять?
Надо всё это про Дроника переписать внятно. Надо успеть. Сегодня 15 августа 2017. Отойдите, мрази, дайте работать. Я работаю на Тропе.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 октября 2017 года. Отрывок 74
Сознание спонтанно.
Чтобы сделать его управляемым, надо разрушить его связь с подсознанием, что уже с успехом делает психиатрия. Сознание, оставшееся без "связи с базой", тут же надевает мундир держиморды, поверх него – футляр и садится писать законы и правила. Такие законы и правила не только невозможны для нормального человека, они не нужны, они нелепы и примитивны, в них нет даже попытки диалога с тем, для кого они написаны, хотя даже дрессура или выработка рефлексов – всегда в какой-то степени диалог.
Подсознание, потеряв сознание, сползает в максимальную депрессию и выращивает любого рода маньяков, ибо его монада теряет свою рациональную половину.
Иногда разрушение диалога происходит "по диагонали", и мы видим человека в футляре и отвязного маньяка в одном лице. Как правило, он рвется к власти, шагая строевым шагом по головам всех возрастов и достоинств. Часто такими становятся "дети гиперопёки", берегитесь её, она притворяется заботой и любовью, а на деле оборачивается сжигающим всё и всех напалмом, и языки его пламени уходят в будущие поколения.
То же самое с гиперопекой от силовиков, она уродует нацию, страну, общество, государство, Родина-Мать и Отечество становятся симметричными лицами на плакатах, той самой пустотой, которая не причина, а результат. С такой пустотой не справится даже Любовь. Достаточно выхолостить, подогнать под стандарт любые человеческие асимметрии, "естественные неправильности", чтобы убить целую страну или целый народ. Симметрия – это смерть. Это энтропия в чистом и абсолютном ее виде. Спасти от такого "абсолюта" могут только спонтанные парадоксальные рывки, прививки от смерти мы получаем в детстве от таких замечательных людей, как товарищи Винни-Пух, Алиса, Ежик с Медвежонком и многие другие наши реаниматоры.
"Во всем должен быть порядок"– это вопль беспомощного примитивного существа, у которого сознание занимает всю его убогую вселенную, не оставляя места жизни.
И опять – Илья Пригожин об устойчивости неустойчивых систем. Это гениально, ребята, и потому очень просто. Читайте.
То, что симметрично, мерно единице, живым не является. Да, все это можно сказать по-другому, но у меня очень среднее образование, и я не знаю ваших слов из пирамиды доказательных наук. Про всякую конгруэнтность или научное амикошонство. Ну это все наф.
Лучше уж общаться на языке сна, он наш настоящий "эсперанто", неплохо понятен сознанию, которое принудительно держит нас в той яви, которой мы назначены, чтобы не сойти с ума от мгновенного понимания всего.
Мы хорошо защищены от мгновенного понимания всего, это понимание находится в другом горизонте восприятия и осмысления. Чтобы понять этот мир, нужно вывалиться в другой, тот, который выше этого организованного мира. Настоящее понимание всегда неожиданно и парадоксально, как спасение гусями Рима. Гуси не осознавали Рим, но спасли его. Это дает возможность заподозрить их в геополитическом охвате гусиными мозгами всех компонентов происходящего, но гуси ничего не охватывали, они просто жили. Никакой темноты и тишины нет, есть лишь невидимое и неслышимое. Шестое чувство многое приносит владельцу, но чтобы понять мир, понадобится восьмое или двенадцатое. Плоскость бумажных листов или экранов мониторов, как ни рисуй перспективу, дает нам уплощенное восприятие мира и его отображений, и только сам мир многомерен, даже в оптике человеческого глаза, а что уж говорить об иных горизонтах восприятия: увидев и одновременно услышав электромагнитные, лептонные и другие всякие поля смыслов, мы получим такую картину вселенной, для осмысления которой понадобится новое человечество, свободное от квадратуры школы и бесконечных примерок нового к известному. Пора перестать заниматься этой беспомощной ерундой, основанной на постоянном страхе ошибки, – с такой позиции и такой скоростью ничего не познаешь. Мы заскорузли в своих страхах ошибок, и только Ребенок подсказывает нам – как нужно познавать мир и себя в нём. Мы снисходительны к Ребенку: он неопытен и может ошибиться. Ребенок снисходителен к нам, он прощает нам взрослую настороженность окаменевших моллюсков, которые спаслись от вечного страха вечным небытием. Скорость познания мира Ребенком оглушительна для взрослого, "ты опять носишься как сумасшедший", – говорит он Ребенку. Тот мигом распознает эту ловушку благополучия и несется дальше.
Доброго пути тебе, прости, что я стал плохо двигаться. Мое место – над пропастью во ржи.
Взрослые – ржавый хлам на обочине Детства? Они уже прожили настоящую жизнь и заняты всего лишь самосохранением? Существование их вынужденно и тягомотно?
Всё было бы так, если бы не Культура, которая не имеет возраста, не бывает малой или старой, она просто есть. Вот тут и ржавчина ни при чем и сногсшибательная бесшабашность – тоже. Культура не может быть безлюдной, вот и весь сказ – она рождается внутри тебя и дает тебе развиваться внутри неё. Некультурные гуси в культурном Риме. Гусиные крики Папы Римского.
Культура производит себя через воспроизведение нас, как в попеременной страховке на скальной стене, как в эстафете, как вдох и выдох. И вот уже Папа Римский над пропастью во ржи рекомендует всему миру советские мультфильмы. Потому, что культура тогда, скрываясь от буфетно-монументальной трескотни, пряталась в детские книжки, мультфильмы, игрушки. Погремушки для самых маленьких не обязательно должны быть заряжены на исполнение Гимна Советского Союза, они могут позволить себе играть нечто общечеловеческое. Октябрятские звездочки с лубочной мордочкой здорового детства Володи Ульянова вешались деткам на левую грудь уже во вполне сознательном возрасте, когда они вполне отличали в конфетке обертку от начинки. Позёвывая на пионерских сборах от стихотворных монтажей, в мир выходили люди, обученные не столько красногалстучному лицемерию, сколько умеющие ему нравственно противостоять. Пламенных пионеров в классе были единицы, и их считали за городских дурачков, натурально верных какой-то неведомой КПСС, которая вбирала в себя без передышки ум, честь и совесть нашей эпохи, ничего не оставляя обыкновенному человеку, советскому и простому.
Прием в пионеры падал ровно на тот возраст, когда человек впервые масштабирует себя в мире и мир в себе – на десятилетних. Не какой-либо мир, не любой, не другой, а именно тот, в котором он оказался жить. Не знаю, есть ли пионерская организация на планетах с кремниевой жизнью, я говорю о Земле, о родной стране и ее детях, которые, повесившись на красном галстуке, обучались внутренней свободе в обход лицемерия. Помню, Майя Исааковна кричала:
– Зыков! Почему опять без галстука?!
– Дышать трудно, Майсакна, – глухим шепотом оправдывался Серега. – Астма, Майсакна.
Серега таращил глаза и массировал то место, где у него в будущем вырастет кадык. У всех нас, мальчишек, в шестом классе были школьно-форменные гимнастёрки с ремнем, а у Серёги почему-то китель. Так мы и запечатлелись с ним на школьной фотографии, я – за клавишами, в гимнастерке, а он – в кителе, верхом на стуле спинкой вперед и с расческой в зубах. В расческу была вставлена папиросная бумажка, мы вдвоем играли джаз. Часто к нам присоединялся Коля из девятого класса, тоже с расческой. Коля пел: "дудум-бам-бам, дыдым-бум-бум" и был контрабасом и ударными одновременно. Когда слышу великого вокалиста и звукоподражателя Бобби Макферрина, то всегда вспоминаю Колю из девятого бэ. У нас с Серегой голоса еще не сломались и мы не могли быть контрабасами, не доросли. Чтобы расческа лучше звучала, Серега расстегивал две верхние пуговицы кителя. А я топал по клавишам не снимая галстука, он не мешал мне ничуть и ничем.
Это Серега так застеснялся в четвертом классе на приеме в пионеры, что, давая торжественное обещание, вместо слов "перед лицом своих товарищей" вдруг завопил, как ошпаренный:
– Я!!! Подлецом!!! Своих товарищей!
И замолчал надолго, сраженный безвыходностью своего положения и непоправимостью упавшего на него горя. Тогда еще года не прошло, как нас слили с девчонками и все мы в едином порыве влюбились в Юлю Попову, про которую позже комсомольский певец Ося Кобзон споёт "ничего в ней нет".
У Сереги рушился мир, только что построенный, в котором он вполне мог вечером отправиться гулять с Юлей после проведённой без нее предыдущей вечности.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 октября 2017 года. Отрывок 75
Тропа не занимается не только никаким "лечением", но и никакой "педагогикой". Она вообще ничем не занимается, кроме тропы, и это правда, а не кокетство какое-нибудь. Кроме свеже сделанной или восстановленной нитки тропы – все остальное – попутно.
Поэтому, как говорит А.В. Суворов, "философствует сама тропа". Философствует, но не занимается философией и даже не различает ее в потоке бытия, как, впрочем, и все остальное. Такая неразъятость мне по душе, она продуктивна для цельности личности и мира. Все ее искусно и искусственно различаемые и разделяемые ветви, будь то психология или ботаника, в настоящей жизни никем не разделены и являют собой целое, под названием жизнь.
Узким спецам на Тропе как-то не по себе. Они не понимают – что происходит за узкими пределами их компетенции, не понимают взаимодействий того и этого, взаиморастворений всего во всём. Логика любого искусственно выделенного процесса для них выглядит деформированной неведомыми соседними с исследуемым процессами, и они не понимают почему и как происходят всякие изменения в человеке или группе в рамках одной логической схемы. Жизнь в не разъятом мире производит цельного человека, а спецы не понимают, откуда он берется.
Кроме того, глупость – процесс творческий и увлекательный. Он затягивает. Глупость невозможно отменить, но она – хорошая почва для ростков смеховой культуры.
Детям нельзя долго смотреть на обезьян, они могут узнать невыносимо много о себе и о людях. Это вредно для нежного организма и недоразвитого сознания :)
(Надо для таких шуточек завести рубрику "взрослые мысли", а то спецы будут читать это всерьез.)
-
Сеятель разумного, доброго и вечного двигается с завязанными глазами по необозримым полям заблуждений.
Одно из них заключается в том, что чем младше ребенок, тем больше он своей бессловесностью похож на животное, тем больше к нему надо прилагать усилий на уровне животноводства и дрессуры.
Есть много миров во вселенной, которые населены существами со вселённой в них душой. Они живут в очень разных условиях, им нужно время, чтобы обрести себя именно в этом теле и именно в этих условиях. На Земле это принимает форму человеческого тела и даже иногда выступает поверх него светящимся ореолом, но есть вселенные, где огонь не жжет, а кормит, где лучевая энергия видима, а свет – нет, где ты неподвижен миллиардами лет и потому жив.
Чтобы освоиться в новом доме, поселке, городе, нужно время и нужны усилия. Эти усилия состоят из тех, которые позволяют быть в мире благодаря ему, и тех, которые – вопреки. Человек пришел улучшить мир, для этого ему нужно выжить, подчиняясь местному "законодательству" – физическому, химическому, космогоническому. Между выживанием и активным переустройством мира проходит вся жизнь человека.
Разумеется, я упрощаю и вульгаризирую таким эскизом мироздания картину мира, но это – промежуточный эскиз – чтобы понять, упростив. Потом усложним обратно.
Тело является для вселённой души тоже частью мира, в который она прилетела в командировку. Закончив с откровенно рефлекторными движениями, позволяющими ощутить себя и своё ближайшее окружение, ребенок переходит к наблюдению мира и его испытанию собственным воздействием (наконец-то я пятнами вспоминаю давно утерянную "Наивную педагогику"). Этот Паганель-алхимик тянет к себе всё, что хочет познать, его любознательность коня на скаку остановит и до последнего будет смотреть на перебегающие огоньки в горящей избе.
Бесстрашие познающего мир ребенка – оглушительно. То, чему он сам себя подвергает, не снилось никаким дидактическим людям.
Скоро он научится говорить – только потому, что мы его не понимаем, а пока – идет, бежит нетвердым шагом неосвоенного тела в поисках чувств, всех их пяти – как минимум. Отсутствие вбитых логических схем, последовательностей и запретов делает каждого ребенка чрезвычайным, драматическим познавателем жизни. Знание для него – не коллекционная бабочка на булавке, а бабочкино крыло – цвет – цветок – небо – солнце – ритм крыльев…
Он верит вам, чтобы выживать, и не верит вам, чтобы обустраивать мир. Годам к четырнадцати он почует себя самостоятельным для переустройства и начнет свои первые опыты, это будет исполнение собственного назначения с поправкой на приобретенные знания (чувства) и на косность родительской опёки – из любви к вам.
Разочарование первыми опытами переустройства (обустройства) мира может вызвать у ребенка шок, этот шок может зафиксироваться как лоно всех последующих мотиваций. В этом случае рождение гражданина не происходит, или оно уже вовсе кривое.
Что делать с таким ушибленным своими малыми возможностями ребенком?
Ну, во-первых, – обеспечиваем же мы возможность достойной жизни тем, кто воевал в "горячих точках", кто потерпел "при исполнении". Травмированный собой и миром подросток должен иметь достойную жизнь, даже если он никогда уже не попытается обустраивать мир. Шок вполне лечится тем, что Тропа называет "Спокойным Солнцем" и, кто знает, какие силы еще соберутся в нашем пациенте – мы и они живы потому, что ничего не знаем.
Методика Иванова выводила подростка в сообщество, где он защищен, где он может не в одиночестве своём обустраивать мир. Огромный детский СССР почувствовал прелесть коллективного жизнетворчества, и по всей стране пошла "волна" коммунарства, так напугавшая чиновников и чекистов.
Важнейшее для человека-подростка время – поиск единомышленников, единочувственников, соратников. В ход идет всё, что является приметным и распознаваемым стилем, очень высоко ценятся маркеры, которые могут быть названием-стилем групп, сообществ, все будут искать не человека, как Диоген, а сообщество, свою стаю. Подросток готов на компромиссы с самим собой в поисках стаи и при вхождении в неё. Стиль стаи расскажет ему всё про эту стаю, но если другая, близкая по духу, не предвидится, он пойдет в эту, отмечаясь обрядами и самоотверженно сжигая мосты.
Одной из таких стай является Тропа, она живет по законам естественной самоорганизации подросткового сообщества. Авторитеты в таких стаях вовсе не люди, а лишь символы той или иной жизни, выбирая между ними – выбираешь саму жизнь. Всю жизнь продолжается этот выбор, и существует он в каждом мгновении текущей жизни. Невозможно выбрать себя раз и навсегда, приходится подтверждаться мыслями, словами и делами, – всю жизнь.
Итак, мы вскользь коснулись периода жизни человека от грудного до подросткового возраста, выделив в ней своим вниманием линию от адаптации-социализации к попыткам обустройства мира. Такой ракурс представляется важным для понимания как первых опытов ребенка, вступившего в диалог с миром, так и для понимания проблемы использования этого опыта для обустройства мира и обустройства себя в мире и мира в себе. Во, как я загнул, почти по-научному, аж самому смешно.
– Юр, почему рожденные в неволе все такие отмороженные? – спрашивает Алька.
– Потому, – говорю я. – Не все, на Серенького посмотри. А у тех, кто не вынес рождения в неволе – атрофия как протест. Они мстят, не зная того, всем без разбора. Человек, отягощенный каким-нибудь ущербом, должен быть интеллигентом – понимать себя. Не все дотянулись. Имеют право.
Алька кивает. Он всегда все понимает, если не целиком, то очень большими кусками, целыми созвездиями взаимосвязанных смыслов. С ним очень легко говорить, если говорить внятно и точно. Радость говорить с Алькой расположена у меня по центру грудной клетки, но легко достает за пределы макушки и пяток. Дружище, у нас нет разницы в возрасте. Только в опыте. Позволь поклониться тебе, родителям твоим, всему роду твоему за то, что я могу говорить с тобой. Говорить с тобой – это счастье.
Девяностые, мы идем по Питеру, грязному, замусоренному, полному беспризорных и бомжей.
– Если атрофия, – можно протез поставить, или новое вырастить, – рассуждает Алька. Я молча обнимаю его за плечи и шагов десять мы идем как четырехногое существо. Алька спокойно улыбается, но лучики мыслей опять одолевают его, проступают в походке, пробегают по лицу.
На углу кривляется желтый клоун с приставным носом. Перед ним на асфальте клетчатая кепка, в ней пара медяшек. Алька молча смотрит на меня, и я разжимаю в ладони несколько монет.
– Давай вот эту положим, – говорит Алька. – У него там одни медяшки.
Мы готовимся переустраивать мир. Алька тренирует поисковую чуйку – учится чуять людей там, где видимость закрыта. В подвалах, например. Учимся читать и неведомую постороннему глазу "беспризорную книгу" города. Бездомные оставляют множество следов и знаков, которые многое рассказывают про них. Это можно читать как текст, если видеть.
Беспризорные Альку уважают. Он мог бы повести их за собой, но вести пока некуда, нас выкинули из единственного нашего помещения, выкинули в буквальном смысле, с вещами. Нашу задумку о том, как из беспризорных готовить социальных спасателей, помогающим беспризорным, на осуществление которой мы приехали, похоронит коррупция, помноженная на мутные слухи, которые сопровождают меня с 1971 года. Но другого меня, не отягощенного молвой – нет, приходится пользоваться этим.
Алька забегает в очередной блошиный ряд, их полно в Питере на улицах, и возвращается с вытянутым лицом:
– Юр, там бабушка часы большие продает, старенькая такая, в шляпке. Они в детской коляске у нее лежат.
Алька опускает глаза, делает видимое усилие над собой и добавляет тихо:
– Они без стрелок…
Алька говорит про часы без стрелок, я тут же вспоминаю Бергмана и на секунду погружаюсь в вечный ужас "Земляничной поляны".
– Рынок похож на картины Босха, – говорит Алька.
– Может, у него там есть стрелки без часов, – пытаюсь я наложить пластырь на Алькину рану.
– У него не надо брать, – говорит Алька. – Только видеть.
Мы очень долго, минуты две идем молча. Возле обшарпанной девятиэтажки Алька останавливается и делает стойку, как охотничья собака.
– Мне кажется, здесь двое, – кивает он на маленькое квадратное окошко в подвал.
У нас с собой несколько пакетиков, в них всякие мелкие мелочи вроде йода, бинта, конфет и аспирина. На пакетиках – наш логотип, по которому нас можно будет узнать.
– Два? – спрашиваю я Альку.
– Два, – кивает он.
Два пакетика летят в темноту подвала, в тёплую темноту, чуть согретую чьим-то дыханием, по этому теплу Алька и засек обиталище. Тревожить мы никого не будем. Через пару месяцев они придут к нам сами, они будут доверять нам и понимать, что мы никак не посягаем на их свободу, но предлагаем знать, что для них есть и другая версия жизни. Носителями другой версии являются Алька, Дим и еще несколько ребят, приехавших на развёртку Тропы в Питере.
– Ты замерз, – говорит мне Алька. – Давай возвращаться, на сегодня хватит.
Он идет слева, страхует меня от падения на левую сторону, я еще в хрустящем состоянии после аварии. Вправо более-менее падать можно. Но лучше вообще никогда не падать. Можно ли так прожить? Не знаю. Надо попробовать. Не должен же Алька вечно подпирать меня слева, у него своя жизнь будет. А пока это – наша жизнь.
– Здравствуй, Алька, – говорю я.
– Здравствуй, Юрка.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 9 октября 2017 года. Отрывок 76
Были дни, когда Тропа говорила с утра до вечера с грузинским акцентом. Или с армянским, финским, прибалтийским. Это была игра, уговор. Популярны были дни с одесским акцентом и с кандибобским. Кандибобом называлась вымышленная незнакомая страна, иногда целая планета. Я всего лишь сообщаю об этом, поскольку передать в письменном тексте акценты и фонетические особенности не умею.
Любой мог объявить с утра, что он сегодня с Кандибоба, Марса или заснеженных прерий Полинезии.
– Нашего бога зовут Бог Надо, – вещал Полкан с неземным акцентом. – А нашего дьявола зовут Хочу, – добавлял Полкан и величественно удалялся на Поле Чудес.
Возможность быть не только другим, но и не отсюда – мощная Игра, приносящая уйму компенсаторных находок и часто доставляющая эстетическое наслаждение. В ней – отражения самого главного, важного, значимого. Она приносит множество открытий, которые привычно не видны "отсюда".
– Сегодня те, кто захочет, могут быть инопланетянами на время поездки в трамвае (6 остановок). Но только в трамвае и только на время поездки. Ступив на землю, ты снова становишься земным жителем.
Игра происходит в городе, мы учимся диагностировать социум. После игры делимся впечатлениями.
– Я понял, что трамвай дышит, – говорит Конь. У него выдох тяжелый. А вдыхает легко.
– Все люди такие едут… как будто они в масках, – говорит Наташка. – У них как бы маски говорят: "Не подходи ко мне!".
Серенький наблюдал прохожих:
– Как мухи на повидле. Они везде налипшие, где что-то есть.
Костик сказал, что город танцует.
– Это как? – удивился я.
– Каждая улица в своем ритме. И этот… перекресток.
– Я был трамваем, – говорит Дель. – Мне рельсы под ноги ложились, и я их чувствовал ногами.
– Очень много красных шапочек, – говорит Артемон. Как на мухоморе.
– На всех часах, которые проезжали, разное время. Какое же у них время – я не понял.
– Я боялся, что собака попадет под трамвай, и телепал ей, чтобы она не перебегала.
– На моей планете трамваев нет. Я рад, что побывал на Земле и прокатился на трамвае. Рельсы сами тебя ведут, но с них не свернешь куда хочешь.
– Очень красивые верха у домов. Я их раньше не видел.
– На Земле люди устали от слякоти. Они могут посушиться от нее только в трамвае.
– На Земле очень культурные нищие. Они обходят детей, ничего у них не просят и не говорят плохих слов.
– Люди ругают свою власть, но кого ругать в ней из людей – не знают.
– Самый приятный запах в трамвае у них, это когда кто-то везет горячий хлеб.
– В городах у них много всякого мусора. Мы, пожалуй, прилетим к ним и как следует приберёмся.
– На крыше старого дома из кирпичей есть маленькие ворота, там, наверное, висел колокол и было очень красиво.
– Я увидел, что у них бабушки очень красивые.
Парис нарисовал пивнушку с надписью "Пиво", ряд уходящих в перспективу таких же пивнушек, трамвай с рельсами и много стрелок, поясняющих по какому маршруту кислая вонь этих пивнушек попадает внутрь трамвая и преследует его. Трамвай на рисунке был красным, всё остальное – чёрное. На рисовальном столе всегда есть все цвета. Красный цвет у Париса – хроматический, чистый. Тревожное сочетание. Он внутри какого-то конфликта, который я проглядел. Привет Люшеру. И поклон за множество мыслей, которые он пробудил.
(Нынче цветовые наборы к тесту Люшера некорректны, а его компьютерный вариант вообще зависит от цветовой настройки монитора и его типа – в ЖК-мониторах напрочь нет черного цвета, да и остальные цвета "гуляют", и это уже не игра в акценты, а настоящие искажения. К тому же, на цифровом изображении, как и на цифровом звуке, слишком много цифровой пыли. Люблю расчищать изображение и звук от пыли. Помогает навык реставрации икон, полученный в начале 80-х).
Акцентуированные личности, напрочь поглощенные своими акцентами, вьются возле Тропы, но сущность их легковесная, случайная, они не мешают движению. Среди них и кровососущие москиты, и моськи, облаивающие слонов, и неистовые ковыряльщики изюма из чужих булок, но большинство – просто греется, облизывается и едет на нас, как рыбки-прилипалы. Все они – взрослые, которым не хватает мужества сделать что-нибудь своё. Они временно прикидываются детьми и лезут поверх настоящих детей к тропяному солнышку, требуют своего равноправия с детьми и возмущаются тем, что я их как детей не воспринимаю. Некоторые – скользкие, как сливы в сиропе и такие же липкие. Я сторонюсь их, но они все равно пролезают внутрь и победно шагают в общем тропяном строю, изображая детские лица и детский шаг. Кто-то обделил их содержанием и качеством жизни, но скорее всего, это сделали они сами. Эти молодящиеся прижизненные мертвецы-паразиты бывают ядовиты и мстительны, злопамятны и всяко извращены. Я пропалываю их все время, но они снова появляются, мимикрируют, наживаются на тропяной толерантности и – сосут, сосут, сосут.
Для москитов не жалко крови, у нас ее много, но дело в другом – оно чешется и болит.
– Значит, с ними ты хороший, а я никакого внимания не достойна?! – кухонно скандалит со мной давняя знакомая, казавшаяся мне умницей. – Ты меня зачем приглашал сюда?! Тарелки мыть?!
Я думал, что ей будет интересно, она так страстно рассуждала о внутреннем мире ребенка, что я проникся к ней глубокой симпатией.
Собаке трудно менять отношение к человеку, даже если он стал кидать в неё камнями. Я Собака, и мне это тоже трудно, я не умею менять.
– Да, – говорю я. – тарелки мыть. У тебя это пока получается лучше всего.
– Они у тебя, значит, ангелы, а я ваша прислуга?!!
– Прислуга здесь я, – говорю я. – Но – не твоя. На какое число тебе взять обратный билет?
На вокзале она спрашивает:
– Неужели то, что о тебе говорят некоторые, правда?
– Конечно, – говорю я. – Я действительно люблю детей.
Она кусает губу, вздергивает лицо вверх и идет в вагон. Я машу рукой. Пошла торпеда по имени "Бумеранг", не первая, не последняя.
Её муж остается на Тропе еще несколько дней, но потом, затосковав, уезжает. Мы сердечно прощаемся, – последний раз в жизни.
Дети всегда сами моют тарелки, миски, ложки. За себя и за взрослых. Это была фигура речи, чтобы поставить меня перед выбором – кому служить в этой жизни. Я Собака, выбора не меняю. Взрослый мир с каждым годом нравился мне всё меньше. Я стал всего лишь тем, который поёт песенки. Потом и это рассосалось, и мы со взрослым миром окончательно расстались ко взаимному удовольствию.
Я жил среди обезьян в 1974 году и жил среди взрослых людей позже. Они очень похожи. Дети человечнее, с ними интересней и светлей. Им со мной тоже, как я догадываюсь, неплохо.
Через пару лет после вокзального прощания в Туапсе мне позвонила наша общая знакомая.
– Ты знаешь что она про тебя говорит?!
– Конечно знаю. Она все видела.
– Нет! Она говорит, что сама не видела, но что ей говорили люди, которым она верит! И с такими подробностями, которые невозможно придумать!
Потом вдруг появился интернет, и за подробностями ходить нужда отпала – они сами выпадали людям на экраны во всех видах.
Я никому ничего не запрещал смотреть: фильтр должен стоять не снаружи, а внутри человека. Там не должны храниться его какашки, которые обнародовать совсем не обязательно, их призвание – унитаз.
Потом сменилась общая обстановка, и очень многое, что было смешным и мелким, стало великим и страшным. Мурло встало у штурвала, мракобесы проложили курс. Корабль пошел на скалы, обрастая пушками и прослушками. Детям нет места на этом корабле. У него нет будущего.
Проводить время с грузинским акцентом нынче не модно. Модно разговаривать со всеми, держа палец на ядерной кнопке. Вечная попытка строительства среди вечных обломков самовластья. Будем упорными, как дети, изменяющие мир к лучшему. И вообще, – будем.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 9 октября 2017 года. Отрывок 77
Лозунг "твори – выдумывай – пробуй", родившийся в период оттепели, вдохновлял советскую молодежь своим порывистым ветром свободы. "Творить" при этом можно было, имея в себе внутреннего цензора и "от сих до сих". "Выдумывать" следовало с оглядкой на него же, будто в каждом человеке был филиал идеологического отдела ЦК КПСС. А уж "пробовать" было и вовсе трудно, особенно когда проба оказывалась творческим актом. Каждая строчка исполняемой песни должна быть заранее "залитованной", прошедшей цензуру, никаких буриме, никакого "жизнетворчества", всё – по заранее написанным нотам и по разрешению сторожевых гусей от идеологии, мы были не рабы, рабы немы, кем мы тогда были не разберётся даже мама, которая мыла раму.
Внутри всего этого под столом и выше бегали дети, жизнь которых всегда состояла из "твори – выдумывай – пробуй", - из жизнетворчества, которое является главным базовым содержанием Детства.
Будучи "самым привилегированным классом в советском обществе", дети были самой гонимой категорией населения – они попадали под моральный, нравственный, интеллектуальный геноцид по признакам врожденной и еще не подавленной потребности творческой свободы. На выставках детских рисунков царили серпы и молоты, красные знамена и силуэты Кремля, их поддерживали картинки "мама, солнце и я", безвредные для идеологов, а все "неправильные каракули" выбрасывались в корзину. Детей советский строй прессовал больше, чем нестандартных взрослых, да и детей было больше, чем физиологических, идеологических изменников Родине. Подготовка населения к сохранению существующей власти начинались в начальной школе, с 70-х годов – в детском саду, а после оттепели 80-х она поднялась до ясельного возраста. Не во время, а после, это важно.
Послабление от идеологического ярма началось во время перестройки, но только к концу её и сразу в начале 90-х появились организационные действия – разнообразие разных школ, учебников, методик и подходов, Тропа ничего этого не замечала и просто оставалась собой, - она может быть собой или не быть вовсе при любом режиме, она не флюгер, чтобы вертеться среди идеологических ветров или беспомощно увядать во время их затишья. Мы заметим только изменения параметров бед и генеральных травм, с которыми приезжали новички. Доминанта ушла в сторону домашнего, детдомовского и интернатского насилия и в сторону беспризорности. Страна Беспризория распласталась по всем необъятным просторам и снова, как в 20-х годах прошлого века погнала страну в Охлос и криминальную самоорганизацию. В радиоэфире обосновалась ресторанная и тюремная песня, хранители скреп очистили для неё места от заумного творчества всяких культурных меньшевиков и большинство надолго заказало музыку по своим понятиям. Выпущенная на свободу романтика уголовных приключений и невосприятия чужой боли стала квазикультурным бульоном, в котором всплывало наверх только то, что всегда всплывает. Всякая внешкольная познавательная деятельность приказала долго жить без неё ввиду невозможности финансирования и тотального передела собственности. На Тропу потянулись ребята с девственным отсутствием навыков, умений и знаний реальной жизни, почти все они проходили ломку, приобщаясь к самообслуживанию, самообеспечению и всему прочему "само". Долгое время государство никак не относилось к детям. Родина-Мать приболела, а Отечество занималось локальными войнами. Творить было негде и не из чего, пробовать было нечего, только выдумывать, ну, хоть это. Тропа оставалась одним из немногих заповедников, где жила возможность творить и пробовать. Передел обломков империи продолжался долго и драматично, и силовая элита пресекла его забрав себе всё. Россия искала свой образ и подобие, но они были вскоре её приказаны, в том числе образы и подобия детей. Все нравственные платформы схватили, как чуму, компромат, это разрушило страну больше, чем политические и экономические трудности, и главной проблемой стала педагогическая, для всех возрастов и для всех социальных групп, во всех областях жизни.
Тётенька по радио запела: "Важней всего – погода в доме". Все повернули носы вглубь своей семьи, но тётенька продолжала: "Есть я и ты, а всё, что "кроме", легко уладить с помощью зонта". Ребенка в "я" и "ты" не было, и стало понятно, что его можно уладить с помощью зонта, что массово происходило и донаследовалось до нынешних дней. Ребенок стал называться "мелкий", а то и хлеще, и познал участь неприятного последствия от полученного взрослыми удовольствия. Педагогическая несостоятельность государства стала погодой в стране, саранча воспитала саранчу, которые "как птицы, только пониже". Интернет опустошил дворы, заменив их многоликость на свою многоникость и уводя детей во внутреннюю сетевую эмиграцию, где начинается утечка мозгов, их протечка, усушка, утруска и увес. Неспокойное Солнце добавило психозов и неврозов. На этой психоневрологической почве на детях оттоптались телеканалы-пугалки, страшилки, взболтавшие утекающие мозги у тех, кто еще заглядывает в телевизор, хотя там давно детям делать нечего.
Апокалипсисом Детства запахло раньше, чем всеобщим концом света, и так далее, и тому подобное. "Суслики" (идеологическим отделом ЦК КПСС руководил Суслов) запретили мультики с худощавыми богатырями и непонятными дружескими парами, чеченская война ударила смертельно по первому доступному детям мюзиклу "Норд-Ост", принеся смерть и зрителям, и исполнителям, и самому спектаклю.
Создав в 90-х Проблемную лабораторию "Экология Детства", мы искали выход из всего описанного пейзажа и находили его в собственной Тропе и других нечастых и самодеятельных островках Спокойного Солнца. Для начала распутали – как обращает в свою секту "Белое Братство" товарища Кривоногова и его жены Марии Цвигун ("Девы Мария Христос"). Докопавшись до переворота Эталона Матери, такой переворот только одного внутреннего эталона выбивает все остальные. "Лептонного чемоданчика", как у Кривоногова, у нас не было, и мы обходились глазами, голосами и руками. Творили, выдумывали, пробовали, имея рядом неоценимых советников, консультантов и помощников – наших старших ребят, уже выросших из Тропы, полных юмора, иронии и самоиронии – благоприобретенных лекарств от сектантства и социальной одержимости. Вскоре по всей стране стали возникать всякие "Экологии Детства", и мы улыбались этому волновому процессу, он тщательно повторял своими очертаниями и "коммунарский взрыв", и независимое от нас размножение "школы спасателей", к которому приложил руку тогдашний Сергей Шойгу.
Хотелось помочь множеству детств, но наши возможности были ограничены нашим природным (социоприродным) масштабом: экспедиция Тропа становилась громоздкой, когда число участников переваливало за две сотни, а наш стационарный городской вариант вмещал еще меньше – 60 человек.
Пришлось поднапрячь мозги и пойти на штурм. Батяня рассказал, что в астрофизике известны группы объектов, которые копируют "материнскую группу объектов", повторяют ее организацию и приобретают ее свойства. Мы рассмотрели это явление с точки зрения резонанса и не отвергли этот путь, предположив, что средой для связи материнской группы объектов с организующими себя по её образцу другими группами нужна информационная среда, в которой весь этот резонанс происходит.
Радиостанции, телевизионные каналы и издания, которые с нами дружили, внимательно выслушали нас, удивились, согласились, и мы вместе взялись за дело. Местный автор песен, наш друг Игорь Гольдин, был большим человеком на местном телевидении для детей, и мы сделали первые опыты по запуску этого волнового процесса. Потом подключилось радио и печатные издания. На телеканалах потекла бегущая строка с нашим "горячим телефоном", на него пошли первые звонки. Самый первый звонок был забавным, дама сетовала, что мы дали рекламу, но не сказали, сколько стоит воспитание в час или в месяц. Телефонная диагностика отклоняющегося поведения, происходившая довольно густо, вскоре дополнилась и визуальными консультациями для родителей и детей, но мы ждали другого.
Про "другое" не было ничего слышно месяца четыре, потом стали приходить сообщения о попытках самоорганизации детских сообществ и подростковых группировок, а удачу мы почувствовали, когда на окраине города торгующая в ларьке хлебом Наталья Краснова рассказала нам, как беспризорные сидят в круге со свечкой и без мата разбираются друг с другом. Без мата и без тумаков, что её особенно поразило.
Красновские беспризорные сгруппировались вокруг хлебного киоска. Они просили у неё хлеба, время было холодное, и Краснова стала приносить на работу термос с горячим чаем, картонные стаканчики и выдавала каждому беспризорному горячее питьё и заготовленный для него бутерброд с чем-нибудь. Таким образом, лучше всего откликнулась нам уже организовавшая себя группа – они стали приходить в квартиру Красновой "на телевизор", или "помыться", или "я так". В телевизоре они нас и увидели, внимательно смотрели, перестав откусывать и жевать, а в конце сюжета попросили румяную Наташу Краснову перемотать назад и включить снова, но это был эфир, а не видеомагнитофон. Особенно возбудился девятилетний Стас, он вставал, садился, снова вставал и снова садился и все время спрашивал:
- Чойта? Чойта? А? Чойта?
Стаська сидел со свечой в руках уже на следующей Тропе, ему впервые в жизни говорили хорошие слова, у него было расправленное, удивительно красивое лицо в бликах свечи, я не знаю, остались ли эти кадры, но они были.
Вся эта компания прихлынула к нам уже весной, когда стал сходить снег и мы начали тренировочный цикл перед экспедицией прямо у себя во дворе, а потом – в заброшенном пионерлагере на высоком берегу Волги. Ребят видно в снятом там ролике "Тяжело в ученье" и в другом – "Была бы прочна палатка".
Не все отправились с нами летом, слишком кардинальный выбор им приходилось делать между их жизнью и нашей, но те, кто поехал, остались с нами надолго и стали Тропой. Вернувшись к осени на свою холодную Ташкентскую улицу, они не вступили в противостояние с другими беспризорными, а повели себя по-тропяному, терпеливо растапливая холод сердец и судеб, обучая собратьев человеческому отношению друг к другу. Это был конец девяностых, Тропа уже терпела отсутствие финансирования, на созданный нами лицей "Школа спасателей" денег у местного образования не было, как впрочем, и на всё остальное в огромной густонаселенной области. Мы не прощались с красновцами, еще год-два нам удавалось вытаскивать их в горы – в 2000 году головное звено Тропы уехало в Туапсе – там можно было прокормить несколько человек, чем мы и занялись. Краснодарский край встретил нас холодно и враждебно, а уже с 2001 года нами занялись краснодарская организация "Общественная безопасность", позже уничтожившая Тропу.
Полноценная трансляция тропяной самоорганизации в беспризорный мир была прервана и сведена к нулю; оказавшись в изоляции, мы продолжали удерживать отношения друг с другом, но были лишены главного для нас – делиться собой с другими. Такая работа "двигателя" без нагрузки, вразнос, тоже повлияла на нашу способность к сопротивлению административно-силовому абсурду. Отдохновением было проведение городских турслётов, соревнований по ориентированию, скалолазанию и туристской технике, но они были разовыми, после чего работающий вхолостую генератор Тропы опять больше всего хотел нагрузки, работы, но продолжал работать вхолостую. Для выведения Детства страны из комы вновь вернули старый инструмент – пионерский галстук, серп и молот. Тропа же обладала другими средствами, которые казались мне более эффективными, хотя и не менее универсальными. Мы творили, выдумывали и пробовали сорок лет: работает.
И будет работать. Проверено.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 10 октября 2017 года. Отрывок 78
До 1991 страной владела какая-никакая, хоть завиральная, но – идея. В коммунистическую идеологию умещалось отношение к детям общества и государства, отраженное в лозунге "Всё лучшее – детям!". Доверчивые граждане, которых вели по жизни лозунги, исполняли свою общественную любовь к детям самым натуральным и искренним образом, о чём сложены песни, поэмы и кинофильмы, например, "Добро пожаловать, или "Посторонним вход воспрещён"". Отношение к Детству было важным маркером тогдашней политики и идеологии "вот-вот коммунизма". Партия устами своих вождей сказала, что дети у нас "привилегированный класс", и обществу в силу своих умственных и экономических возможностей приходилось это выполнять. На фоне природной родительской любви к собственным детям идеологическая надстройка про необходимость счастливого детства смотрелась не так уж плохо, детей любили не по приказу партии, а искренне и безоглядно. Даже самые "истинные ленинцы" находили для них хорошие слова и пытались защитить от растленного влияния Запада. Глупость пионерской организации, происходившая из ее единообразной всесоюзности, давала продохнуть: выполнив несколько обязательных ритуалов, пионеры могли заниматься многим, даже ходить под парусом, как свердловская "Каравелла". Взаимоотношение общества с детьми на Западе было устроено несколько по-другому. Оно уверенно опиралось на родительскую любовь, а содержание детской жизни искало таким, какое принесло бы процветание обществу. Я не знаю, что такое процветание, но оно рассматривалось ими как выгода. Дети на Западе были и менее огосударствленными, и более одинокими, что имело разные свои стороны, включая независимое индивидуальное развитие и чахлость коллективизма с отсутствием коммуникаций со сверстниками. В странах "народной демократии", однако, всё то и это смешалось в кучу, какие-нибудь австро-венгерские дедушки-скауты не теряли своего значения, растворяясь в хриплых звуках горнов и барабанного боя под правую ногу, невнятности личных целей и задач и еще большей невнятности цели общественной. Какому государству и для чего нужны дети? Я не нашел исследований на эту тему, видимо – просто не успел. Тип государства, особенности парадигмы власти должны влиять на ось "государство – дети", "государство – ребенок" и на общественное отношение к Детству.
Эй, кому нужно светлое будущее? Подходи…
На пионеров Северной Кореи смотреть очень грустно. Это наше несостоявшееся будущее, оно озадачивает своим холодом безликости и обреченной преданностью вождю. Можно радоваться, что для нас такое не состоялось, но дети Северной Кореи виноваты в происходящем с ними не больше, чем все другие дети на Земле. "Эффект следования", знакомый всем зоологам и доведенный до исступления, не дает шансов на развитие личности, что очень важно для тоталитарных режимов. Качество человека в них определяется качеством следования вождю. Все, кто не умеет ходить в ногу в едином строю, объявляются уродами, социальными инвалидами, злостными нарушителями, посягающими на устои и скрепы. Труднее всего приходится тем, которые умеют "все, как один", но не хотят. Их стирают в пыль, правильно понимая, что они будут торчками-диссидентами в любом возрасте и при любых обстоятельствах. В целях самосохранения такое государство, такая власть убивает своих национальных гениев, напрочь лишая всех остальных нравственной, интеллектуальной и духовной ориентации. Там, где все предопределено заранее, никакое творчество невозможно.
Тропа больше суммы своих частей.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 11 октября 2017 года. Отрывок 79
Подвиг Бога, обособлявшего себя от себя для создания нашего мира и нас самих, можно пытаться повторять в своем личном масштабе, даже самом маленьком.
Говоря с человеком, мы должны оперировать понятием выгоды, которую он будет иметь от тех или иных своих действий, от содержания жизни вообще, но не мешает сначала поинтересоваться – что он понимает под выгодой для себя? Какая выгода человеку с того, что он накормил бездомного щенка, выходил птенца со сломанным крылом, полил цветок на окне?
А вот какая.
Он сотворил, обособил внутри себя щенка, птенца, цветок, уделил им место внутри себя и создал их внутри себя.
Как создатель и оберегатель жизни, он является её участником, соавтором. Это приносит ему удовольствие, удовлетворение, немыслимое в торговых отношениях с миром.
Дальше мы можем поговорить о том, что созидает разрушение и что разрушает созидание, но я не о том. Внутренний мир человека не имеет измерений, он может оказаться песочницей, планетой или суммой вселенных. О таком просторе для творческого созидания можно только мечтать, но мы не только мечтаем о нём, но имеем каждый по бесконечности в своём распоряжении. Нас ограничивают только наши физические возможности, они позволяют нам иметь несколько щенков, и то по очереди, несколько птенцов, несколько цветков. Выручает то, что дело не в количестве сотворенного, вылеченного, накормленного, а в том, что вы деятельно любите мир, в котором живёте, и стараетесь его улучшить. Обособляя себя от себя в образе щенка, цветка, другого человека, вы проявляете и испытываете самое главное, что есть во вселенной, - Любовь.
Создавая (обособляя) внутри себя других существ или другие миры, ты получаешь от этого такое удовольствие, такую полноту жизни, что невольно задаешь себе вопрос: а не для этого ли я пришел в этот мир? Этот вопрос задает тебе собственное эго, ему хочется быть значительным, иметь подтверждение своей значимости, но ты можешь честно ответить ему: Не знаю.
У тебя будет аргумент для возражения:
– Бог создал всё из Себя, а я пользуюсь уже готовыми объектами своей Любви, а не создаю их из себя, только отражаю.
Создаёшь. Эйдос, логос – вопрос времени, но мы не знаем, что такое время.
Если потерялся и не знаешь куда идти в поисках себя – держись линейных ориентиров, они не дадут кружиться на месте.
Любовь к тому, что (кто) не может быть твоей собственностью по своей природе, – самая настоящая Любовь. Никакого подчинения, обладания она не предполагает и содержать не может.
Любовь владеет нами - не наоборот. Любовь ведет нас, и мы вместе с Ней созидаем этот мир и себя в нём.
И его в себе, но я с этого начал, зачем возвращаться. Подвиг? Нет. Это Любовь.
Глубокомысленную чушь пороть не трудно. Пойдём, посмотрим, что к чему, на самом деле. Сегодня поздно выходить, стемнеет скоро, и никакой не подвезёт уж нас автобус.
В 4.25 утра сны еще не упакованы в прошедшую ночь, но мы уже в автобусе, и он трогается, бежит по городу, подбирая на перекрестках редких ранних пассажиров. Все они знакомы водителю, они не идут утром на автовокзал, а встречают автобус на пути его следования. Эти люди живут в городе, но работают в селе – на полях, в животноводстве, на лесопилках. Рабочий день у них начинается рано, и по их лицам заметно, что он не приносит им какого-то большого счастья.
Последняя городская остановка называется "Каменный карьер". Никакого карьера тут давно нет, камень добывают дальше, взрывая и растаскивая большую и красивую скалу Невеб. Она была областным полигоном для скалолазания, но ДРСУ нужен был щебень. Теперь скалодром вон там, наверху, справа, на краю каштановой рощи, которую еще не успели вырубить, её черёд придет к восьмидесятым. Там же наверху, на соседнем хребте – поселок Холодный Родник, там же и сам родник – справная немаленькая речка, текущая из-под земли. Когда-то её воды хватало на весь город, но портовое поселение обросло всякими курортно-отдыхательными заведениями, всем понадобилась вода, и в трубу поймали реку Пшенахо, забыв при этом сохранить ее от береговой хозяйственной деятельности, за что заплатили сотнями жизней в августе 91, когда смерчи перепрыгнули хребет и вылили в реку мегатонны воды. По облысевшей, развороченной тракторами реке вода, не встречая естественных препятствий, ринулась вниз, смывая всё и всех на своём пути.
Дремлешь? Это хорошо. Дорога крутится, и автобус по ней будет крутиться, подставляя солнцу разные свои бока. Укачивает маленько? На, возьми под язык пол таблетки валидола, я таскаю его с собой именно на такие случаи, меня не укачивает, колыбелью для маленького Юрки был баркас с уложенными в нём сетями, он то стоял на барбах на берегу, то плыл по морю и покачивался, я не знаю, что такое "укачало". Наверное, так паникует печень, которой транслирует всякий абсурд вестибулярный аппарат. Уж какое дело печенке до нашего положения в пространстве я не знаю, может, она и ни при чём, её диссонанс мне неведом.
Проедем еще несколько селений с остановками в них, уйдем с трассы в долину Пшенахо и закончим свой автобусный отрезок пути в чешском поселении, окруженном яблоневыми садами. Можно забежать к Одегналу, старому знакомцу, но поторопимся мимо его дома, только поздороваемся – он уже трудится на своих грядках. Одегналов местные зовут Адыгналами, так местным понятнее и ближе, они знают, что такое "адыг" и по одному этому звукосочетанию оказывают уважение к мирному, трудолюбивому и мудрому народу, культура которого теряется в тысячелетней древней Индии.
Ленточка гудронированного шоссе здесь заканчивается, дальше будем наматывать пешком по старой лесовозной дороге. Во время давней войны с горцами она была военной дорогой и доходила аж до Третьей Роты, затерявшейся глубоко в горах. Мы с тобой увидим конюшни Третьей Роты, они сохранились до сих пор, а если нырнуть с дороги в лес, то увидишь остатки каменных укреплений, сквозь которые проросли деревья и кусты; это лабиринты затейливых стен, стеночек и пристенков, выложенных когда-то речными камнями по всем правилам военно-инженерного искусства, выложенными, впрочем, не речными камнями, а русскими солдатами из речных камней. Ну, ты понял.
Но сначала пройдём первые сады и перейдём Пшенахо по мостику – стреле крана, на которую положили доски. Я хромаю, еще в мае оторвал ахиллово от пятки, и Лёшка сделал мне ажурный дюралевый сапожок поверх ботинка. На мостике я ещё раз дерну оторванное ахиллово, закачаюсь, но не упаду – у меня в руках камера, с ней падать нельзя, да и я с тобой один, как тебя оставишь.
Столько чистого воздуха тебе, рожденному и выросшему в небольшом городке, пристроенном к гигантскому НПЗ, и не снилось. Дыши, купай в чистом воздухе свой большой, непослушный нейродермит, тут для него и травки найдутся, и лес, и вода. Сядешь отдохнуть среди всего этого и подышать, а я буду кувыркаться по камням в своём сапожке и пытаться поймать тебя в кадр. Умываться будем только из правых притоков, в левых многовато свинца, вода вымывает его из массива Мжецу и добавляет в бегущие струи Пшенахо.
Над нами на хребте скалы "Два Брата", ты смотришь на них и на нас, и улыбаешься, одна скала большая, другая поменьше, они намекают на нашу с тобой вечность, там наверху между ними крутой Мельничный Ручей, ходить по нему не надо, он состоит из одних водопадов, там взрослый Вовчик упал, приехав посетить места своего тропяного детства.
Да, это мелисса, нюхай сколько хочешь, и можно её пожевать, а вот это – грецкий орех, если заболит голова – положи его под кепочку, и голова пройдёт. Когда нет грецкого ореха, для той же цели можно воспользоваться обыкновенным капустным листом, отдохнём еще пару минут в тени и начнём подъем к лагерям, по дороге мы отмахали двенадцать километров, до лагерей Тропы еще столько же, но без дороги, в подъём.
Я снимаю, у нас теперь аж четыре заряженных аккумулятора для камеры, она аналоговая "восьмерка", что? Нет, здесь не водятся мухи "цеце", это овод, слепень, он будет придираться ко мне, а тебя облетит и не заметит, я больше пахну лошадью, чем ты, дыши, мой хороший, дыши лёгкими, кожей, дыши всем, что может дышать: когда поезд долго идет мимо твоего НПЗ, все пассажиры закрывают окна и затыкают носы, а ты одиннадцать лет прожил в этом, дыши, нюхай мелиссу, мне радостно, что ты чуешь, слышишь ее запах, все химические подарки с кожи уйдут, очистится кровь и лимфа, прояснится взгляд, и тебя перестанет укачивать в автобусе.
Я снимаю камерой вслепую, боль застит глаза, но в кадр на привале ты всё-таки попал, я растяну этот кадр на несколько секунд, в видеоредакторе, и все увидят тебя в зарослях цветов и зелени деревьев, а не в нейродермите.
На лагерь придём к обеду, пройдемся по куску свеже сделанной подъемной тропы, она идет прямо через лагерь. Нам дадут по кружке чая или компота, дадут по круглой вкусной несладкой печеньке, на каждой рельефно написано: "Мария". Пошли.
Сначала на подъеме тебя одолеет кислотный пот, но – пусть он выходит, потерпи, наверху ты смоешь его в купалке с чистой хрустальной водой, остатки твоего НПЗ заберут камни, водоросли и солнце сквозь толщу воды, оно будет играть с тобой сквозь толщу воды, ты станешь космическим инженером и заодно прекрасным массажистом, и тому, и другому важно чувствовать меридианы и никогда не терять их. Ты всегда хорошо чувствуешь меридианы и никогда их не теряешь, вот тебе еще меридианы. Когда инженер-массажист женится, у него родится прекрасный ребёнок, я никогда не увижу его, только на фото, но всегда буду знать, что у него папины глаза и чистая кожа. Всё это будет потом, не бойся никакой мухи.
На верхушках больших камней постой немного, так и быть, очень хочется хоть над чем-то возвышаться в этом мире, но давай отвыкнем наступать на большие камни и на лежачие стволы деревьев, а то можно срубиться.
(К тропяному словарику. "Срубиться" - упасть с твердой поверхности в результате подскальзывания. Такое падение происходит резко, хлопком и может привести к серьезным травмам).
Уж лучше глянь на мир сверху, три долины видны с Дикил-Даша, а он рядом с лагерем, на который мы идём. По огромным валунам и останцам[1] проберемся к самому краю обрыва, на кругозор, ты будешь тихонько повторять свои всегдашние "ай, уй, ой", ты всегда говоришь их только самому себе, а одолевая препятствия, ты говоришь "н-ну".
Что ж тебе так нравится перелезать через камни? Один камень в поле будет, ты пойдешь к нему и перелезешь, но пожалуй, ты прав. Чувствовать себя победителем очень важно, когда ты победил и препятствие, и себя. Стоишь, как маячок и празднуешь победу.
– Юрка с Янкой пришли! – радостно возвестит лагерю Стрелец, завидев нас на серпантине тропы.
Все выбегут навстречу, вниз и пройдут с нами вверх несколько десятков метров тропы, возвращаясь в лагерь. Ребята любят тебя, Янка. Видишь, как соскучились. Остальное приложится. А то, что нам не нужно, выведем зелёным чаем.
________________________________________
[1] Останец – камень, скала, оставшаяся на склоне в результате горообразовательного процесса
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 12 октября 2017 года. Отрывок 80
Котенок, щенок, птенец проявляют в ребенке отцовские чувства. Подготовку к таким проявлениям производят игрушки – маленькие, зависимые, одушевляемые. Ваш сын занимается котенком, и вы теперь дедушка этого котенка. Игрушки тоже живые, но котенок двигается сам – это все отличие, которое видит ребенок, он не ведает барьера между живым и неживым, это прекрасно, но не всегда удобно для котенка и дедушки. Но – попробуйте обращаться с ребенком ровно так же, как он обращается с котенком, используя те же слова и жесты, делая те же ошибки, и ребенок с благодарностью поймет вас и посмеется над собой. Если будет туго, включите в состав игрушку, с которой дедушка сможет обсуждать взаимоотношения котенка и сына. Возникнет треугольник, в котором ребенок сможет видеть себя со стороны.
Поверья Тропы. О костре. Из него нельзя выносить огонь. Например, поджигать личную палочку и махать ею в воздухе. Тот, кто это делает, по неведомым причинам вскоре вылетает из группы.
Вынести огонь (жар) для разжигания другого костра – нормально.
О хлебе. Его можно только передавать из рук в руки, а кидать нельзя.
Хлеб всегда должен быть верхней коркой к небу. Иное его положение – презрение к тем, кто его растил и пёк, доставлял на лагерь и ко всем людям на лагере.
О деревьях. Они живые, как люди. Они так же чувствуют боль, но не могут ни закричать, ни убежать.
Если обнять дерево, подружиться с ним и попросить силы и/или спокойствия, оно даст силу и/или спокойствие.
О находках. Если ты нашел что-то сделанное природой, оно принадлежит тебе. Если это что-то сделано людьми - оно принадлежит группе.
Группа не должна быть напряженно плотной, как сжатый кулак или шпроты в банке, в ней должен быть воздух.
Воздух придает спокойствие и возможность освоить свою психофизиологическую территорию не посягая на соседние и не прижимаясь от уважения к ним.
Воздух должен быть и при планировке лагеря (места обитания), и при разводе по палаткам. Он дает возможность группе иметь любую плотность в разных ситуациях, иметь ее качественно и добровольно, а не ютиться на маленьком физическом или психологическом пятачке в ожидании приказов сверху.
Важно понимать, что личная территория любого человека нелинейно изменчива, подвижна, никогда не имеет постоянных заданных или договорных параметров. Человек дышит не только лёгкими, но и своей территорией, то сжимаясь в геометрическую точку, то занимая значительные пространства.
Суверенность территории и возможность ей быть – необходимые компоненты свободы. Можно ходить в гости на "чужую" территорию, можно делегировать свою – другу, но нельзя чужой территорией владеть. В первую очередь самоограничение касается взрослых, – у них больше опыта по саморегулированию.
Если у вас двое или больше детей – посмотрите, как они делят территорию и как умножают. Агрессия, экспансия не так страшны, как постоянная готовность к потерям, их привычность.
Изменяет территориальную картинку и смена обязанностей и степень добровольности чего угодно. Безусловной личной территорией для каждого является его тело. Следующий круг – "круг дистанций". Дистанции, которые выбирает человек до другого и другого прочего – редко бывают случайными и не должны быть вынужденными: взрослый должен отдавать ребенку приоритеты в выборе дистанций, а не двигать его как пешку на шахматном столе.
Следующий круг – поле суверенных контактов с объектами и субъектами. Умывальня, например, должна быть оборудована так, чтобы исключить конкуренцию за лучшие места и чтобы каждый мог взмахнуть зубной щеткой не испачкав товарища. В этом же круге – пища, родник и костёр, временная каждый раз территория на Поле Чудес и т.п.
Дальше – общие и совместные территории, суверенитет человека, выполняющего работу.
Дальше – разнообразие временных территорий, находящихся в удалении от места ночлега.
Не хочу очерчивать чёткие границы между кругами, – этих границ нет.
Любые игры в значимые территории обогащают человека, позволяют людям понимать себя и других. Все гуляющие по кровеносным сосудам шарики агрессии, захвата и даже подковёрных спецопераций успешно нейтрализует спорт. Самым быстрым из спортивных мероприятий, позволяющим понять, кто какой, является рукопожатие. Информационный обмен в момент рукопожатия – мгновенный и огромный. Взрослые избегают рукопожатий с детьми из страха обнаружить свою несостоятельность. Правила приличия – новодельный фиговый листок на этом страхе. Чего ты сто;ишь на самом деле – вот, что важно.
Ребенок не будет искать в тебе что-нибудь про запас. Он окинет тебя взглядом в поисках того, что ему нужно здесь и сейчас.
Об этом, как и о любом другом, можно говорить бесконечно, строя модели и макеты, приводя примеры и взывая к пониманию; такой разговор невозможно закончить, как ремонт квартиры, его можно только прекратить.
Про воздух (никак не остановлюсь). Асфиксию группы на эту тему вы легко заметите по цвету общего лица, по зажатости речи и по характерным движениям, выдающим недостаток кислорода. То есть буквально так. Асфиксия.
На природе, вдали от идеологического отдела ЦК КПСС легко становиться патриотом человечества, не посягая ни на какой прочий искренний патриотизм.
Логика административно-территориального дробления патриотизма представляется искусственной и противоестественной. В таком подходе чудится попытка клеймить рабов и нумеровать на запястьях заключенных и похоть владеть этими и теми. "Родина – это я, – говорят такие управители. - Кто любит меня – тот любит Родину".
Европа дала миру школу как учреждение, в которое ходят. Песталоцци и Коменский счастливо принудили человечество обратить внимание на детей. Но Монтессори и Вальдорф – тоже европейские маркировки, что же делать теперь в истории человечества обитателям иных континентов? Выход один – записаться в человечество и не устраивать войну патриотизмов. Уродливый патриотизм расцветает в цветочках национализма и фашизма. Ветви разные, но ствол один – неприятие иного (любого) на фоне утверждения (любого) своего. Древний животный инстинкт охраны своего обиталища, своего ареала должен изжить себя, он не дает человечеству двигаться в будущее. Перейдя от конкуренции к кооперации, оно выиграет гораздо больше и освободится от междоусобных затрат. Полезно думать о стране, но и о планете. Я не знаю никаких рациональных запретов того, чтобы думать о планете. Владимиру Ивановичу Вернадскому – поклон.
Планета превыше всего. Слава Планете. Да здравствует наша Родина – планета Земля. Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – планета Земля. Помню, как все газеты несли по кочкам космополитов, стиляг и прочее отребье. Сладко звучит Объединенные Нации, но чем они занимаются – я так и не понял. Наверное, ООН приобретена человечеством "на вырост". К тому же, чиновники нужны, чтобы обслуживать машину, но очень быстро они становятся её хозяевами. Это явно происходит с ЮНИСЕФом, да и ЮНЕСКО грешит тем, что подкладывает себя под самостийное создание местных карманных структур.
Идеалисты создают институты, но владеют институтами чиновники. Они везде ходят в галошах и представляют из себя власть, которая вполне распространяется над идеалистами. Время идей и новаций проходит, на смену им является тупой регламент "по мотивам хорошей идеи". Любая новация, в том числе изменение курса, вызывает у чиновников тошноту, страх и отторжение.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 13 октября 2017 года. Отрывок 81
Спим в палатках на подстиле. Подстил – ветки, срезанные чистильщиками в створе тропы. Если лагерь стоит больше недели – поднимаем палатки на настилы, положив для этого на опорные бревна ровные продольные слеги. Живое для настилов не берём, гнилое – тоже. Идет сухое.
По дну палатки лежат "пенки" – пенополиуретановые коврики, давно ставшие привычным атрибутом туризма и альпинизма. Раньше ковриков не было, и мы напиливали (нарезали раскаленной проволокой) много пенопластовых плашек и вшивали их между двумя прямоугольниками плотной материи. Получался коврик.
Поверх пенок лежит расшитый (раскрытый) спальник – спальный мешок. На нём – индивидуальные спальники, в них – стираемые вкладыши – мешки из простыней. Спальники тоже стираем, но в четыре раза реже – раз в месяц. Если стирать их чаще, они быстро станут просто кучей тряпья.
Под головами – мешочки с одеждой. Обычно это матерчатые мешки от спальников.
Каждый день палатка выметается и просушивается. Сушим палатку, "поставив" ее в воздухе между ветвями деревьев.
Палатки любим простые, без наворотов. Они периодически тщательно просматриваются, ремонтируются, укрепляются.
Спим, разумеется, головой к выходу. Так и безопаснее, и удобнее.
Спальники и вкладыши проводят солнечную часть дня на сушильной веревке – это забота дежурных, они не только готовят пищу, но и делают работы по лагерю.
С появлением в 70-х годах полиэтиленовой пленки, на каждой палатке появилась накидка, которая без дождя живет на дальней гребневой растяжке, а на дождь накидывается на палатку и закрепляется отдельными креплениями, чаще – завязками – пружинящими, не жесткими. Полиэтилен бывает разной вязкости и разной толщины, в походах лучше потоньше, в экспедициях – достаточной толщины. Небольшие дырки от упавших на палатку сучков лечатся наложением с двух сторон пластыря-скотча. Дырки должны быть достаточными для слипания двух слоев скотча между собой, иногда их приходится специально увеличивать: скотч клеится со скотчем, но не с полиэтиленом.
Обитатели каждой палатки знают ее имя (номер), умеют экстренно выполнить команду "Палатка, вон!" и хорошо понимают, что при попадании на ткань огня палатка сгорает за девять секунд.
Свечи разрешены в палатках на специальных подсвечниках и всегда засыпают раньше людей.
Ботинки спят подошвами вверх под головами – под палаткой у входа в ряд. Носки – на улице. Спит народ в трусах, если лето, и в спортивных костюмах, если зима или межсезонье, на голове – шапочка. Каждый спит в чём хочет, хоть в костюме химзащиты, главное чтобы тебе и окружающим было комфортно.
Сон тропяных свят. Его можно прервать только в крайних экстренных случаях. После отбоя и до подъема никто не будет греметь, громко разговаривать. Тропа любит колыбельные со словами и без слов. Успокаивать и призывать ко сну никого не надо, все уработались и находятся в объятиях Морфея без задних ног.
Все палатки слышат друг друга и слышат меня.
К моменту отбоя не должно быть не понятых и не прощенных, и ночь пройдет хорошо, она будет доброй, как принято желать на Тропе. Пожелание "Спокойной ночи" как-то не прижилось, но добавились и сформировали пожелание доброй ночи "Доброе утро", "Добрый день" и "Добрый вечер". Отсюда и "Доброй ночи".
Очень важно, чтобы среди утренних дежурных был тот, кто умеет будить людей. От него многое зависит в наступающем дне.
Отбой частенько бывал с флейтами, клавишами, гитарными аккордами. Подъем – с флейтой. Флейта обозначает канву состояния, но не грузит его принудительным содержанием – подсознание утром свободно, оно может заняться переносом опыта снов в реальность, которая возвращается с пробуждением. Пробуждение – это новое появление на свет с новым опытом, новыми внутренними расстановками и затейливыми рецептами снов, приносящих опыт иных реальностей. Пахучий древесный подстил под палатками в это время как нельзя кстати.
Нельзя утром искусственно бодрить человека, он ещё завершает труднейшие работы в снах и явится к нам сам, когда будет готов продолжить в этой реальности.
Того, кто остается, залипает в другой реальности, люди зовут сумасшедшим. А он всего лишь человек, который никак не может проснуться. "Сон разума" – точные слова.
Проснулись, – и командировка в этот мир продолжается. Если не торопить миг пробуждения, – очень хорошо станешь понимать себя в других и других в себе. Это важно для группы.
Сновидения как версии жизнетворчества стоит рассмотреть и принять к изучению, там будет много открытий, ведущих упорно к новому пониманию жизни вселенной и человека в ней.
Итак, начнем с мягкого душистого подстила, полынной подушки и букового аромата опорных брёвен.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 14 октября 2017 года. Отрывок 82
В развилке дерева на тропяном лагере – будильник. Обыкновенный, копеечный, с микросхемой из Юго-Восточной Азии. Обед всегда в 14-00. Сегодня – суп, в основе которого морковка – картошка – лук и две банки тушенки. На второе – гречка с рыбой. На третье – компот из даров лесных фруктарников со зверобоем и мятой. Суп дополняем множеством приправ, которые приготовлены тетушками и проданы ими на базаре. Греча готовится не спеша, хорошо разваривается, не превращаясь в "размазню" и пойдет вместе с сайрой и зеленью, туда же по половинке солидного помидора, а с компотом – по четыре печеньки под названием "Мария". Порции нормальные, рослые, и "моторные" подойдут за добавкой, которой всегда не меньше 1/5 кана, а то, что останется, называется "доедаловка". Она будет выставлена в мисках на дежурный столик возле кострового круга и накрыта крышками от всяких случайностей, вроде летучего вредителя по имени Снебакакиль.
После отпития полкружки компота, всех прихватывает неудержимая сиеста. Она складывает людей на пенополиуретановые коврики в тени, где все дообеденные мысли без остатка растворяются в тихом сытом гомоне группы. Кто-то вдруг вскинется, как сторожевой гусь, и пойдет помочь дежурным, моющим посуду в приточном ручье. Кто-то вздремнет десяток минут, а Скинни опять сядет сбоку и будет точить свою палочку, он обрабатывает ее специально собранными камешками до состояния Страдивари, что это будет за палочка никто не знает, он тоже не знает, но она будет.
Две залетные мухи атакуют сиестующих, для оказания должного отпора безмозглым насекомым активизируются Хохотун и Стрелец. Они быстрорукие, хорошо ловят мух, но поймать не успевают – мухи уже улетели. Все чисто, все чистые, привлекать мух нечем. Значит, Хохотун и Стрелец сейчас притащат мне с поленницы бывалый наш синтезатор и будут держать вдвоем клавиши передо мной, пока я что-нибудь не сыграю. "Послеполуденный отдых фавна" я бы сыграл, но пластиковый звук синтезатора несовместим с полетами Клода Дебюсси, если только "Кукольный кекуок", но он не годится для послеобеда. Нет, синтезатор не тащат. Стрелец вставил в поясное ушко Хохотунских шортов пучок сухой травы и хихикает. Если засмеется, все зашевелятся, Стрелец очень заразительно смеется. Тишина, слышно как торкает будильник в развилке. Это мы стоим далеко от реки, которая называется Бешенка, приток Таштая. Когда лагерь у реки – она окутывает его своим постоянно меняющимся шумом, смывая за ночь со спящих любую усталость. Особенно, если направления совпадают – мы спим головой к северу, а речка течет на юг. На южных склонах это бывает часто. Надя Крупп на Верхнем Агопсе залезла купаться в приток и восхищенно кричала:
– Юра! Он смывает всё-всё плохое! Я сейчас взлечу от этой воды! Я такого никогда придумать не могла! Это волшебство какое-то!
– Вылезай, – говорю. – А то растворишься, и буду я тут как Ленин без Крупской.
Надежда говорила дальше одними междометиями, и я понял, что ей хорошо. "Гидра", водная разведка, за день до того осмотрела этот ручей до истоков, он был чист и безопасен, в нем не было ни упокоившихся животных, ни свинцовых примесей, темнивших донные камни, ни водорослей, в которых прячутся маленькие невидимые черти. Со вчерашнего дня ручей был "открыт", это значит, что его воду можно использовать в самых вкусных целях. Недалеко от устья – купалка одноместная, выше – водозабор, еще выше – "аптечная вода" – самая чистая вода для разведения всяких препаратов, а еще выше – стоп, проход и проезд запрещен, там подойти к ручью нельзя. Нельзя – и всё тут. Никто и не пойдет, достаточно один раз на круге тихо сказать. Водопойных зверинок на этом ручье практически нет, сказала "гидра". Она очень ответственная разведка, определяющая пригодность воды, ливневый режим ее стока, чтобы не оказаться лагерю посреди паводковых потоков. Если "гидра" ошибется, может заболеть живот или можно ловить палатки в нижнем течении основного русла. Возле рек в горах, особенно на ночлеге, будьте внимательны и осторожны.
Территории для безудержного писания и какания располагаются за любым небольшим наветренным водоразделом. Для промежуточных лагерей, стоящих две-три недели, выгребных ям не копаем, сам лес со своим биоценозом – прекрасный профессиональный ассенизатор. Ветры из Какандии и Писяндии в сторону лагеря не дуют, склона, по которому ваше произведение может скатиться в костровой круг, здесь нет, все выверено по безопасности, по санитарной логике.
Неопытный Хилик на коротком привале на Ходжихо сходил вверх по склону и, не успев вернуть штаны в исходное положение, преследовал свою собственную какашку, убежавшую вниз по склону, до самого места привала, куда они прибыли одновременно, несмотря на все его отчаянные усилия. Группа метнулась ему на помощь, решив, что за Хиликом гонится змея, но всё обстояло иначе.
Тяжелее всего туалетная проблема решалась в Северной Карелии, где мы шли пешим маршрутом вдоль Кеми, отбиваясь от несметных полчищ юшкозерских комарищ, жалящих сразу, долго и хором. Леха Шутиков изобрел тогда подобие полиэтиленовой юбки-пугала, в котором нужда справлялась в состоянии танца вприсядку. Выглядело это уморительно, а для редкого случайного путника и вовсе страшно – в кустах, ритмично подпрыгивая, металось человекоподобное существо, явно пытавшееся что-то сказать, но только ойкало и айкало, цепляя по веткам фалды полиэтиленовой юбки. Других вариантов, впрочем, не было – не все участки кожи хорошо переносят диметилфтолат. В том походе я вдруг завел группу в сплавину (заросшее озеро, где под тонким слоем грунта есть глубины воды), и только слаженность и находчивость всех и каждого спасли нас от коллективного погружения. "Хвост" группы еще не вышел на сплавину и оставался в лесу. Выходя в этом месте из леса на чистую зеленую лужайку, которая и оказалась сплавиной, я заметил несколько разбросанных между стволов бревен. Погрузившись уже по колено, но еще не прорвав дерн, я скомандовал "стоп" и попросил по цепочке протащить к нам бревна из леса. Не снимая рюкзаков, группа быстро выполнила команду, бревна легли поверх дёрна сплавины, и я скомандовал обратный ход. Данька, который шел замыкающим, превратился в ведущего и, прекрасно понимая происходящее, несмотря на свои 11 лет, технично вывел нас на сухое место, где мы и привалились в зарослях черники.
Ходить замыкающим так же ответственно, как вести группу. Данила был надежен, немногословен и улыбчив, что важно при переглядывании ведущего и замыкающего. А если уж группа хорошо и технично ходит, то и вовсе она движется как единое существо, а не вереница отдельных особей, самозабвенно плюющих друг на друга в повседневной жизни.
Если ты, суверенное существо, хочешь кого-то подавлять – начинай с себя. Продолжать уже не захочется. Туристский строй – не выполнение чьего-то приказа, а осознанное естественное состояние движущейся группы. Это не "все, как один" и даже не "один как все". Строй – часть командной работы. На судне, например, есть судовые роли. На футбольном поле никто не буде ловить мяч руками, если он не стоит на воротах. Строй – это уговор поступать так, как будет удобно, безопасно и эффективно. Туристский строй – это не вариант армейского или пионерского строя, это отдельное явление, вполне самостоятельное. Для лучшего понимания можете представить движение в горах шеренгой. Особенно в местах, где справа – стенка, слева – пропасть.
Любая горная тропа допускает или предусматривает одиночное и попеременное движение по ней. Уверенность, что "здесь прошел тот, кто ведёт", сводит на нет аварийные ситуации. Если ты испытываешь уважение к ведущему и доверяешь выбираемому пути, то протестные отклонения не посетят твоей ходьбы. Мотаясь на ходу как сосиска на проволоке, ты протестуешь не против пути, которым идешь, а против ведущего, тщательно выбирающего путь в нужном направлении, занятого экспрессной микротрассировкой, оценивающего грунты, все естественные и искусственные препятствия, опоры, сбои шага, сцепки пути с подошвой и так далее. Кроме того, он регулирует темп и ритм, точно выбирает углы подъема и спуска, распознает путь во всех его невнятностях, слышит как дышит каждый, может попросить перераспределить груз и еще всякое многое другое, чем занят ведущий. Если же он просто самозванец, ставший вести группу, – прогони его оттуда и не иди за ним, если не веришь, что он достойно выполнит свою работу. "Я приведу вас всех к светлому будущему!" – говорят некоторые ведущие, но приводят в болото, где не зарастает народная тропа к памятнику Ивану Сусанину, а уличные репродукторы веками кричат бодрые песенки, и лишь из полей доносится то, что должно доноситься оттуда во все времена, но вряд ли подлежит дополнительному обнародованию.
А ведь очень важно не только куда привести, но и откуда вывести. Да и сам путь важен, он формирует человека и сообщество – хоть по пустыне води, хоть по смачным лесам Амазонки.
Путь формирует человека, я убедился в этом много раз. Туристский путь, конечно, не туристический. Причем спортивный формирует иногда больше, чем вынужденный. Это потому, что Игра всегда расположена поверх реальной жизни. Поверх, а не "пониз". Если сказка – приключения архетипов, то спортивный туризм – это их путешествия. Путешествия и приключения – что может быть дороже? Только оседлый покой в материнской утробе, а дальше уж всё пошло-поехало. Где еще можно самому построить дом и немного передохнуть на пути из роддома на кладбище?
На Тропе.
Приезжай, ставь палатку, живи.
Самостоятельный коллективный монтаж социума там, где его не было, – это и есть мы.
"Социум" нынче почти такое же ругательное слово, как "менталитет". Но социумы бывают разные, как и менталитеты. Строй что хочешь, вписывайся или не вписывайся в общие движения и законы, здесь – твоё святое право быть собой и примерять себя к человечеству.
Да, будильник в развилке дерева, на нитке тропы – бригада сквозной чистки, грузовая ходка ушла в сельский магазин, это 14 км, и еще четверка – в разведке, ищут сходну;ю тропу на хребтовом узле на траверсе Аутля. У костра спокойно и ладно работают двое дежурных. Ужин – в 18-00, уже август. В июне, при длинном дне, ужин в 19-00.
Одним из символов текущей эпохи является слушание музыки через наушники. Скоро через них будут есть борщ и чесать спину. Ведут же они диалоги через всякие маленькие фитюльки, которые носят в кармане. То, что этот собеседник снижен до уровня изображения и кастрированного звука, то, что он ничем не пахнет, – это не смущает общающихся. Опять – соска-пустышка, видимость, "как бы", "якобы".
"Солнце, воздух и вода –
Наши лучшие друзья!".
Такой была первая в моей жизни плакатная попса. Особенно поражала рифма "вода – друзья", она разбивала вдрызг всю поучительность этих строк и сводила их в лучшем случае к неудачной шутке, "кичу от Хармса". Таковы теперь щекастые карапузы на упаковках детского питания и в рекламных роликах. На обертках лица их симметричны, отчего они перестают быть людьми и даже изображениями людей, они ужасны в своих мертвых пищеварительных улыбках, они и есть настоящие ужастики вашего мира.
Ничего себе был бы ужас оказаться на планете симметричных карапузов, тщательно познающих, вырастая, какая пища им нужна. Они ведь даже друг друга не смогут съесть – каждый окажется в положении буриданова осла. Сбудется мечта всех тоталитарных режимов – перед ними будет простая сумма одинаковых «людей», напрочь лишенных за ненадобностью свободы выбора. Выбирай – не выбирай, голосуй – не голосуй, результат всегда будет один и тот же. Между любым и каждым нет никакой разницы, власть всегда остается прежней, оппозиционные "пятые колонны" просто не рождаются, не происходят на свет, и этот ад для живорожденных будет вечным.
"Фабрика пролетарских кроватей имени товарища Прокруста".
Первые шаги уже сделаны – вы перестали "почувствовать разницу" и залили мир всякими "как бы". Когда внятность разных миров в мире станет "как бы", вы даже не сообразите праздновать победу над нами и будете считать, что так всегда было и так всегда будет, и вы вполне окажетесь правы.
Попса всегда симметрична, в ней все как один и один как все. Вы и так живете на кладбище на своих "взрослых площадках", разве нужно еще мертвее? Зачем?
Философия противостояния на планете противостоит философии сотрудничества, взаимодействия. Достаточно взять людей в заложники – и ты их начальник. Достаточно узурпировать власть – и ты – правитель.
Правитель – твой начальник. Ты – дурак. Ты рвешься взаимодействовать с ним, а он противостоит тебе и называет пятой колонной.
Начальником детей, наверное, быть труднее всего – они еще не усвоили стереотипы подчинения и, несмотря на раннее знакомство с тумаками и розгами, продолжают стараться быть собой даже тогда, когда примеряют на себя образы окружающих. Дети свободны по своей природе. Чтобы сделать из ребенка взрослого человека – достаточно отнять у него свободу. Потыкать носом в карту окрестных огородов или полушарий, показать границы. Естественное состояние Детства – незнание границ. Конечно, я говорю не только о политико-административной карте, но и о ней тоже. "Мое – чужое" расположено для них не на карте и даже не на местности, а внутри, там, где гуляют голодные мотивации и запреты, где пасутся табуны еще диких табу. Все эти хищники отдыхают и набираются сил, пока ребенок мал. Но с 4-х-летнего возраста ему уже нужна помощь и подсказка в распознании "свое – чужое", тут он долго будет справляться и набивать шишки без нашей помощи. Опираясь на монаду, которая подскажет, что в каждом своем есть что-то чужое, а в каждом чужом есть что-то своё, откройте ему минные поля этого распознания, и он никогда не сядет за решетку, посчитав чужое своим. Важным моментом распознания будет переход чужого в свое и своего в чужое. Этот переход имеет свои человеческие правила и многое подскажет и юному собственнику-хватателю, и неприкаянному гипертрофированному дарителю всего всем.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 15 октября 2017 года. Отрывок 83
Кого-то похищают инопланетяне, а меня в 1966 похитили дети. У них были пособники – мои школьные учителя, которые много лет смотрели, как вокруг меня кучковалась компания сверстников и младших, собиравшаяся по неведомым для меня принципам и признакам. Только позже, через много лет, перебирая в памяти эти времена, я понял, что почти всем им не хватало от их привычного окружения справедливости, как они ее понимали, защиты и тепла. Некоторым были интересны какие-то мои увлечения и занятия, вроде музыки, электроники, ходьбы как таковой, футбола, литературы, включая гриноведение, которым я занимался очень увлеченно в старших классах школы, горного, пешеходного и лыжного туризма и т.п.
Некто Колпачонок, семиклассник ростом с первоклассника, регулярно встречал меня по дороге в школу, здоровался и спрашивал:
– Поговорим?
– Поговорим, – кивал я.
– Вот, хочу спросить, – уведомлял меня Колпачонок.
– Спрашивай, – разрешал я.
Вопросы Колпачонка были обо всем на свете. Отвечая ему, я чувствовал себя как на экзамене. Речь шла о подводной археологии, истории племён, типах парусных судов, грузовиках фирмы "Студебеккер", музыке Центральной Африки, устройстве Солнечной системы и еще Бог знает о чем. Я был старше него года на три, чувствовал себя то ли дядей, то ли старшим братом, которого у него не было, и отвечал, выбирая до дна свои знания на различные темы. Особенно его интересовало распространение радиосигнала на разных частотах, и я тут же, на снегу рисовал ему, как короткие волны обегают Землю, отталкиваясь от слоев ионосферы. Иногда этого утреннего ликбеза ему не хватало, он ждал меня после школы, и мы бродили вдоль Яузы, и наше "поговорим" было бесконечно. Как-то мы добрели до Лефортовского парка, взяли на прокат лодку и до вечера то гребли, то дрейфовали по прудам, то путешествуя по Венере с братьями Стругацкими, то путаясь в переселении душ у Карло Гоцци в его великолепной сказке "Король-олень".
Колпачонок был прекрасным собеседником и замечательным слушателем, что большая редкость. Когда он слушал, всё рассказывали его глаза, очень выразительные и обладающие, когда надо, прямым пытливым взглядом, когда не отговоришься тем, что "жизнь – сложная штука", и надо отвечать так же, как спрошено, – честно и прямо.
В раздевалке я забирал его мокрые варежки и ботинки, вставлял на первых уроках в батареи отопления и сушил, передвигаясь вместе с ними по кабинетной системе.
– Это твой братик? – спрашивали одноклассники.
– Да, немножко, – говорил я.
Братик мой располагался за мраморной доской в колумбарии первого московского крематория, там с начала февраля 1957 года находилась моя мама, а не родившийся Братик находился в ней. Приходя туда, я здоровался с мамой, потом стучал в мраморную доску тройным стуком – звал Братика. Если постучать и сразу приложить ухо к доске, то услышишь ответный двойной стук. Это отзывается Братик через моё сердце. В 1957 я не знал, что он отзывается через мое сердце и думал, что он стучит мне из-за мраморной доски:
– Тук-тук-тук. Тук-тук. Такая игра.
Умирает летний день за окном.
Это Братик мой пришел со двора.
Это песенка моя ни о ком.
Я картошки на двоих наварю.
Я тропинку проложу по росе.
И вернемся мы домой к сентябрю,
Или, может, не вернемся совсем.
Тук-тук-тук. Тук-тук. Такая игра.
Закружился за окном первый снег.
Это Братик мой пришел со двора.
Это лето постучалось ко мне.
– А есть у тебя на Земле самое любимое место? – спросил Колпачонок.
– Конечно, – сказал я. Это бухта Инал, Шерпелева бухта, я там вырос. Там пусто, никто не живет. На побережье Черного моря уже почти не осталось диких пустых бухт, все заселено. А там до ближайшей населенки, села Бжид, аж семь километров лесом. Я жил в Шерпелевой подолгу начиная с грудного возраста, когда баркас джубгских рыбаков был мне люлькой, а их сети – пеленками. На траверсе Джубги в 40-х – 50-х годах рыбу не ловили, за ней ходили в Инал. Кефаль, ставрида, тут она ходила большими стаями, и ее ловили много, кормилось всё село.
– А сейчас там что? – спросил Колпачонок.
– Ничего. Там были развалины рыбацкого дома на взгорке, но от них остался только остов, фундамент. Море, лес и горы, больше ничего.
– Ты возьмешь меня туда? – вдруг спросил Колпачонок.
– Возьму.
Сейчас в Голубой Бухте, как называют теперь Инал, все застроено. На месте старого рыбацкого дома в Шерпелевой бухте, восточной части Инала, стоит губернаторская дача. Туапсинский эколог Женя Витишко, прошедший школу у Черновола в "Пилигриме" и написавший на заборе губернаторской дачи "САНЯ – ВОР", получил за это творчество реальный срок и отбывал его в той же колонии, в которой я пишу сейчас эти строки.
Я никогда не был в окурортченом Инале, и мне помнится по-прежнему пустая дикая бухта с особенно чистым небом и морем, особенно зеленым лесом, отделенная к востоку вертикальной скалой, которая продолжается подводными скалами, ведущими к таинственному Иналосу – древнему затопленному водой городу, где царствуют рыбы, можно сказать, что это был маленький Барьерный Риф моего детства, тут я близко знакомился с дельфинами, и они потом отыскивали меня на Джубгском меляке, здоровались и играли "в ловитки".
В Бухте мы прожили с Колпачонком недели две, потом по берегу ушли в Джубгу и уже оттуда – повыше в горы.
К третьему уроку его варежки высыхали, а в конце четвертого высыхали ботинки. Каждый раз он заметно стеснялся забирать у меня эти высушенные вещи, я тоже стеснялся их отдавать из-за его стеснения, но обормоты из его класса никогда не давали ему самому что-нибудь посушить – не оставалось места. Они и свое-то все сметали на пол и топтали, они были подавляющим всё большинством, а Колпачонок только в 9 классе почти догнал меня по росту и набрал массу, необходимую для борьбы за жизнь у окошка школьного буфета на короткой переменке. Изгоем Колпачонок не был, просто он имел очень маленький вес, и стихия средней школы то топила его в своих мейнстримах, то выбрасывала на морены своих спонтанных лавин. Я тоже был в порядке, заведовал школьным радиоузлом, колотил по клавишам на вечерах, назывался Устиныч и всерьез, самозабвенно, гулял со своей будущей женой, одноклассницей. При росте 188 с массой у меня было всё в порядке, и я вполне находил время и возможность помогать Колпачонку идти против течения и против ветра. Все-таки он был немножко Братик. Все-таки в детстве я выбирал себе игрушки с особенностями, выводящими их из верхнего ряда стандартных образцов. Это инвалидные игрушки, я всегда сопереживал им и хотел, чтобы их незащищенное одиночество закончилось. Ни в коем случае я не считаю, что Колпачонок был моей игрушкой; сказав так, я погрешил бы против истины и унизил бы в вашем сознании нас обоих. Но и я не был его игрушкой. Мы были друзьями. Братиками.
Не реформируемые системы, такие, как почта, тюрьма, ж/д или "группа поддержки меня", создаются всегда ретроградным женским сознанием. Делает оно это из лучших побуждений, но среда обитания таких систем меняется, а сами системы остаются прежними. Они – основа несомненности, главной материнской черты, породившей само понятие и ощущение "положено". Так положено, и всё тут. Выживать в меняющейся среде такие организмы не могут, они могут только тупо сохранять себя, продолжая воспроизводить ту среду, в которой гибнут.
Слово "женское", "материнское" не несет коннотацию "плохое". Оно – консервативное, упорно сохраняемое, несомненное, оно нужное, но когда оно преобладает в любом организме, включая социальный, диктует свои условия, сводит на нет все попытки изменения, включая изменения к лучшему, – чего ж тут хорошего? Консерватизм тоже хорош в меру, это классика жизни, проверенная временем. Баланс сохранения и изменения, самым близким примером которого должна быть семья, безусловно, нарушен. Его регулируют на самом деле не правители людей, а Солнце, и я рискну сказать, что он принудительно, противоприродно нарушен. Это внятный момент общечеловеческого, общественного суицида, после взгляда на себя в зеркало, которым оказался для человечества XX век. Человечество попросту не состоялось на планете Земля, эта затея породила толпы злобных и хитрых человекообразных обезьян, хорошо знающих повадки человека, среду и особенности его выживания и имеющего с ними внешнее сходство. Притворившись людьми, они перехватили власть над людьми и стали уничтожать их – в первую очередь с помощью паралича систем жизнеобеспечения. Культуру и образование, а теперь и медицину сослали в сферу обслуживания, сведя их к починке авто, покраске волос или массажу самолюбия. Принцип "так положено" ("не хочешь – заставим") возведен в ранг государственной политики, а лозунг, призывающий убивать белые кровяные тельца потому, что кровь красная, стал государственной философией. Ты будешь поощрен, если убьешь то, что позволило себе несанкционированно шевелиться, а то и просто быть. Происходит создание искусственной ситуации в масштабах страны, планеты, кланов и блоков, это и есть суицид человечества. Куда же деваться тем, кто не только хотел бы жить, но и мог бы это делать? Посмотрим, еще есть немножко времени.
Детский суицид, немыслимый во вселенной, приговаривает земное общество к позору. Создав не реформируемый социум, человечество приговорило к смерти всё свое потомство. Социум должен меняться ежедневно, ежесекундно, иначе он – "имени товарища Прокруста". Он так же должен нормально сопротивляться изменениям, отбирая из лучших самые необходимые, но если он занят только самосохранением, – беда.
Развивая идею ручного управления человечеством из единого центра, рассмотрим возможное предложение партии и правительства передовым патриотам-мужикам освоить капитал Нобеля в его первоначальном завещании. Мотивы – пополнение казны обескровленного внешними врагами государства в противостоянии воротилам западного бизнеса.
Управление каждым человеком из единого центра – сталинская мечта сбывается. Залогом тому – одинаковые карапузы с симметричными лицами на обертках детского питания – будущие казенные стражи вновь обретенной ничтожеством пустоты. Антихрист заведует энтропией, но у него теперь все силовые ресурсы. У Бога остается один, но самый важный и недоступный дьяволу ресурс: Любовь.
Армагеддон происходит внутри каждого человека. И каждый решает сам – на какой стороне он сражается. В любом случае это – сражение за себя с самим собой. Обертка в виде "как бы" здесь уже не пролезет, всё по-честному.
На август Колпачонок уехал к дедушке и бабушке в Астраханскую область. Встретились мы в школе в начале сентября, он пригласил меня после уроков обязательно зайти к нему домой. Жил он в корпусах, через переулок напротив школы, где жил и наш во всех отношениях классный Анатолий Иванович Бычков и его друзья – львиная часть Утесовского джаз-оркестра, которых мы знали в лицо, благодаря оптимистической кинокомедии "Весёлые ребята" и нашим школьным вечерам живого джаза.
Дома у Колпачонка были и мама, и папа, они встретили меня хорошо, но с загадочными улыбками и странной присказкой "Юра, вам тут Вовка сюрприз приготовил".
Колпачонок велел мне пройти в большую комнату. Там было чисто прибрано, посередине комнаты стоял старинный стул с высокой резной спинкой.
– Садись! – торжественно сказал Колпачонок.
Я сел. Он покопался в ящике буфета и протянул мне большую столовую ложку, наверное, серебряную. Я взял ложку и сидел на стуле, не выказывая никакого любопытства. Колпачонок исчез и вскоре появился в проеме двери, кособочась от тяжелого эмалированного ведра, которое он тащил. Содержимое ведра было покрыто белой марлей. Он поставил ведро передо мной и сказал, снимая марлю:
– Давай! Сколько сможешь!
Ведро оказалось доверху наполненным черной икрой.
– Это от дедушки с бабушкой! Они живут в Икряном. Так и называется "Икряное".
С того часа я отношусь к черной икре спокойно. Литровую банку мне дали с собой, чтобы я наделал бутербродов для своей семьи.
Колпачонок был доволен моим состоянием от съеденного, но никогда потом про этот свой сюрприз не вспоминал. Значит – кормил от души. Впрочем, он всё делал от души, ни с кем не вступая в торговые отношения и ничего не рассчитывая заранее, хотя в шахматы играл хорошо.
У меня были две его фотографии, но на одной из них он в момент спуска затвора моргнул и остался бегущим по лестнице Елоховского собора с закрытыми глазами среди стартующей в небо стаи голубей. На другой, более ранней, глаза его были открыты, он сидел в зимнем пальто и шапке на парковой скамейке в Лефортово, мимолетная улыбка его была с хитринкой.
Над Лефортовским парком высились большие монументальные корпуса какого-то завода, возведенные еще до войны. На крыше одного из них был различим маленький домик, неказистый, но прочный, будто ему на крыше и место.
Позже я узнал, что это была туполевская "шарашка", где во время войны работали привезенные из сталинских лагерей авиаконструкторы.
– А зачем там домик на крыше? – спрашивал Колпачонок.
– Не знаю, – честно ответил я. – Странно как-то. И выхода из него никакого не видно.
Братиков на Тропе было несколько, они были разными, но каждый был настоящим. Лесное имя последнего из них трансформировалось в новые имена по мере того, как он подрастал. Братик стал Братишкой, потом – Тишкой, а вслед за этим – Тихоном. На всех сложных маршрутах и в разведках я просил его встать замыкающим, мы разговаривали глазами о том, как себя чувствует группа, идущая между нами, о прохождении сложных и опасных участков пути, о погоде и неожиданностях, которые всегда таятся в любом, даже в самом маленьком путешествии. Тишка был абсолютно надежен, спокоен, невозмутим и корректен. Он всегда был самим собой, он падал с нами в пропасть в 91-м, потерял палец на руке, будучи к тому времени хорошим исполнителем песен. В сущности, он и пришел к нам на одном из фестивалей, зацепившись за группу за Летчика, который, в свою очередь, был поражен Тишкиной интеллигентностью и обходительностью. Поразить чем-нибудь аутичного детдомовского пацана надо было умудриться, но Тишка просто светился и на сцене, и в жизни, и Летчик заворожено смотрел на него, а потом спросил у меня:
– А он захочет с нами?
– Не знаю, – сказал я. – Ты у него самого спроси.
Оказывается, Тишка хотел с нами, но стеснялся спросить.
– И сколько времени вы собираетесь дружить? – ехидно спросил я.
Летчик растерялся и пожал плечами, а Тишка улыбнулся и сказал:
– Ну, если дружить – то всегда.
Он был очень уютным человеком, с ним было хорошо в любом месте, в любой ситуации. Лагерь "Уютный" в верховьях Небуга мы назвали в его честь. В его всегдашней доброжелательности, учтивости, открытости и доброте жила сама Тропа, на которой он был совершенно естественным и органичным. В Ореховском фильме "Тропа" Тишка снят в проеме дольмена, занятый раздумьями о вечности, но говорящий почему-то голосом Летного:
– Я как бы почувствовал себя изнутри.
Значимость этого человека для Тропы трудно переоценить, он был Тропою, и Тропа была им. Его уральское солнце светило нам на Кавказе и в других краях, разгоняя морось, туман и непогоду, Тишка был "человеком спокойного солнца".
Наверно, ответа нету,
Хоть палец к виску приставь.
– Куда ты уходишь, лето?
– В себя ухожу, – в сентябрь.
Я тоже был человеком спокойного солнца и остаюсь им. Поэтому мы с Тишкой всегда понимали друг друга с полувзгляда. Помню, зависли однажды вшестером высоко на крутом склоне, внизу после ливней бушевала река, сметая все на своем пути. Переглянулись с Тишкой, который шел замыкающим. Беда заключалась в том, что характер грунта изменился за несколько метров, буквально под нашими ногами – нам грозило соскальзывание, возвращаться было поздно, а ход вперед не предвещал ничего хорошего. Тишка, когда мы встретились глазами, чуть кивнул вверх.
– Вперед – вправо – вверх по склону, – скомандовал я. Преодолев крутой участок, мы все вышли на пологую часть склона, смогли передохнуть и продолжили путь. Тишкины глаза спокойно лучились теплом и участием, он оценил этот "ход конем" и на секунду блаженно зажмурился. Я положил руку на сердце и тоже молча поклонился ему. Тишка чуть застеснялся и мотнул головой. Под ногами снова был плотный грунт, нормальная сцепка, и через пару часов мы уже топали в селе к магазину, чтобы закупить и принести продукты в отрезанные паводком лагеря.
Мы вернулись полные продуктов. На Базовом уже ждали быстрые грузовые "челноки" – чтобы доставить продукты по лагерям. К вечеру накормили всех. Через три дня вода в реке спала, грузовые ходили в село опять бродами, пришла жара, запустившая прошедшие дожди в наливные, томные и крупные ягоды ежевики, которой внизу было много. На верхних лагерях она росла низкими одинокими кустиками по склонам, но и верхнюю, и нижнюю можно было растолочь в сгущенке – получалась прослойка для днярожденного торта или самостоятельное кушанье очень привлекательного вида, цвета и вкуса.
В лесах Кавказа есть все ягоды, кроме морошки и клоповки, но растущая по низам ежевика – особенно плодородна и повсеместна.
Забираясь на привалах в ежевичники или черничники, кормили собранными ягодами друг друга, так было приятнее, чем набрать и съесть самому. Руки мыли в каждом ручье и при каждой возможности, с грязными руками никого из горсти не накормишь, да и для пользования аптечкой, которая всегда бывает "вдруг", руки должны быть чисты.
Морошка могла бы расти на подходах к скально-ледовому поясу, где местность равна тундре, но ее там не было. Клоповка вообще росла только на Сахалине, больше нигде в мире, и ягоды ее лопались, едва к ним прикоснешься, пытаясь сорвать.
Грибы и грибконтроль – отдельная особая песня. Ни один гриб не мог пойти в пищу, если не прошел контроля опытного взрослого человека. Исключение составляла "рыжая сыроежка" – млечник, которым бывалые тропяные ребята могли закусить в разведке или рабочей бригаде и угостить других, менее опытных в распознавании грибов.
Распознавать съедобные и лекарственные растения учились все, всегда и везде. Токсичные растения, требовавшие специального приготовления или тщательной дозировки к общему употреблению не рассматривались. Учились распознавать "зверобой продырявленный (перфорированный)" среди прочих видов зверобоя, различать перечную, болотную и луговую мяту, безошибочно угадывать мелиссу среди похожих растений, правильно сушить душицу и кипрей, варить мимолетное варенье из "фейзалис алкикенги", компот из молодых побегов кавказской древовидной черники, смаковать черемшу и огуречную траву и далее, и подобное. Сорванное или срезанное растение сразу переворачивали вниз головой – комелем вверх, в этом положении ему не было больно и все важные вещества не улетали к солнцу. Позарившись на растение, вступали с ним в особые отношения, сорвать его можно только полюбив его и попросив прощения, ничего не рвали варварски с корнями и всегда оставляли кустик травы живым, способным на рост и размножение. Если растение противилось – его не брали, легонько кланялись ему и шли дальше, но большинство растений отдавали себя нам безвозмездно и с удивлением, что мы обратили на них внимание. Аптечная ромашка всегда вела себя кокетливо и тут же насыщала воздух своими азуленами и ромазуланами, зверобой делал вид, что везде остается самим собой – и на грунте, и в компоте, и в желудке, что было правдой. Цветки его вялились в бутылке грубого подсолнечного масла, стоявшей на солнечном пеньке, и получалось зверобойное масло, расправлявшее межпозвоночные диски, придавленные грузными рюкзаками. Зверобой пополам с золототысячником быстро избавлял от энуреза, но для них нужно было найти воду помягче, текущую по чистым камням и не оставляющую на них никакого налёта. Чай из каштанового цвета хорошо утолял жажду, бодрил и насыщал, но пить его следовало не чаще одного раза в неделю: каштановые цветки выводили из организма калий.
Были запретные растения, всякие мандрагоры, они же скополии, адамов огонь и прочие несъедобные существа.
Подсушивали желуди, толкли их с высушенным корнем цикория и варили "кофе". Белые грибы во влажных субтропиках сушатся с трудом, сушку делали редко, в августах, когда влажность воздуха заметно падает, но и тогда доводить белые грибы до ферментации удавалось редко.
Любили шашлыки из грибов, особенно подходили для этого съедобный трутовик печеночник, он же "мясной гриб" и "польский белый", выраставший в субальпике и альпике до огромных размеров.
Ловили форель. Шлепали в сапогах или босиком по взмученной воде против течения, на пальце – леска, на другом ее конце – крючок, на который плотно надеты нарезанные кружочки изоляции наших разноцветных телефонных проводов. Форель принимала их за червяков и цеплялась за крючки не только ртом, но и всеми частями тела. Это не та форель, которую продают нынче в магазинах, а настоящая, вкусная, царская, ее взрослая особь всего 20-25 см в длину. Запекали форель в костре, в углях, обернув глиной и положив к ней пару вкусных листов съедобных растений. Картошку в костре не пекли, это занятие было естественным, когда картошки и пионеров было много, а у нас и того, и другого было мало.
Фруктарников на низких, до 600 м высотах было много. Одичавшие яблони, груши, фундук и терн росли на местах бывших поселений и одаривали нас компотами, вареньями и великолепной жвачной сушкой. Особенно любили кизил, который начинал созревать в августе. Раз-другой в последний месяц лета делали из него варенье к чаю.
В альпике рос вожделенный чабрец, ароматный, открывающий дыхание. Его собирали, сушили, пили чай из чабреца, увозили в мешочках с собой. "Чабрец по-белому" заваривали со сгущенкой и смаковали долго, до самого дна. В степях тоже растет чабрец, его зовут тимьян. Степной имеет резковатый запах и вкус и отдает парфюмерией. Горный – чист и неназойлив, его вкус сопровождает всё бытие в альпике и соотносится с ним без изъятий.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 18 октября 2017 года. Отрывок 84
То, что нынче называют биолокацией – существенная часть жизни Тропы. Навык чуять другого человека, биологические и прочие объекты, без помощи обычного набора чувств не декларируется специально, но входит в наш обиход и, будучи пробужденным, становится в ряд с обонянием, осязанием и прочим по списку.
Главная ступень – научиться отделять желаемое от действительного, фантазии – от реальности, чистый сигнал от конформистского. Воспитание "чуйки", как и всё остальное, не является выделенным, отдельным процессом или событием, всё растворено во всём.
Важны в этом деле в виде почти отдельных занятий поисковые игры, когда кроме компаса и карты становится необходимой и чуйка. С ней, например, связана низкая травматичность на Тропе, отсутствие конфликтности как фона и хорошие жизненные ресурсы каждого лагеря, особенно – вода.
В человеке, особенно в ребенке, есть громадные неиспользуемые и неосознанные ресурсы. Ресурсы всего, что можно себе представить. Мне всегда было трудно понять, почему практическая педагогика ими не пользуется, оставляет их без внимания и развития. Боюсь, что вдруг вспыхнувшие как явление "погружения" в предмет или в тему приказали долго жить, оставив познание человека на уровне скелета Васи в биологическом кабинете.
В 60-х годах четвероклассники 420-й московской школы проникли в кабинет биологии и оставили следы зубов на красивых деревянных яблоках-муляжах. Был шум и треск по этому поводу, но никто не разбирал это событие как протест против муляжей, являющих собой изучаемый бескрайний мир. Грустно, что и для себя самого в процессе обучения человек превращается в муляж, в наглядное пособие и следы зубов на нем оставляют не милые четвероклассники, а сама жизнь.
"Упростить, чтобы понять" распространяется и на себя самого и не каждый, поняв, усложнит себя обратно. Так мы становимся потерявшимися в мире.
Тропа не атакует устои дидактических заведений, но делает своё в реальном сложном мире – снимает ограничения на самостоятельную добычу знаний, подключает к любознательности здоровый охотничий инстинкт и азарт.
Этому охотничьему любознанию, понятно, нужно иметь чутье на добычу, на обстоятельства добычи, отсюда реальная необходимость биолокации, которую мы имеем, всячески шутя и балагуря по ее поводу.
Вы дремлете, глаза ваши закрыты, но чем-то вы "видите", что в комнату вошли двое, что они дружественны, что они передвигаются и их передвижение вам ничем не угрожает. Открыв глаза, вы видите действительно двоих, они тихонько пришли взять что-то им необходимое и не разбудить вас.
Чем вы их видели, когда еще не открыли глаза? Почему сосредоточившись вы мигом потеряли это зрение? Чем кормится то, что позволяет видеть не видя?
Паническое бегство в доказательные построения– это нормально. Но пусть живет и развивается и другое, еще не познанное и не доказанное. Даже если его на самом деле нет.
А вдруг есть?
Чувство № 6, № 7, № 8… Эдакая не заполненная "таблица Менделеева", где новые элементы всего лишь не открыты, но существуют.
В этом еще одна надежда для человека и человечества.
Природа творит свой Дзен безошибочно и непрерывно. Точность её попаданий абсолютна. Взять её в союзники для своих придуманных целей – невозможно.
Пойдем в союзники к Природе, найдем себя в ней и ее в себе.
Ничего мистического, только неоткрытое, непознанное, неназванное.
Неназванного много, на жизнь человечества хватит. И еще останется на после жизни.
"И звезда с звездою говорит". И вопрос лишь в том, что кто-то слышит, а кто-то нет. Помехи бывают сильнее сигнала. Чувствительность, – да, избирательность – да, но радиолюбители знают, что важнее всего уровень и качество внешних и внутренних помех.
Вот и Музыка Небесная продолжает свой путь, но её всё труднее различать в отвязных плясках попсы.
Увеличить уровень сигнала, идущего из Созвездия Гончих Псов мы не можем, но можем снизить уровень собственных помех.
Незнание законов природы не освобождает от их выполнения, а "отсутствие мелкой разменной монеты не служит оправданием безбилетного проезда".
Главная задача биолокации на Тропе – чувствовать другого человека, группу. Это важно для качества тропы, которую делает Тропа.
Находить простые решения в сложном мире – достойная для человека задача, если отличать простоту от примитива. Примитив – заменитель простоты, её муляж. Сложность простых решений сообразна сложности мира, как акупунктура или Капица с кувалдой возле атомного реактора. Простые решения всегда расположены ближе к стволу смыслов, они исчисляются по центру бытия, нравственности и морали.
"Твои песенки – из какого-то другого мира, – говорили мне. - Ты живешь в каком-то своём особом мире". "Твой параллельный мир не соприкасается с действительностью".
Ни фига себе "не соприкасается". Еще как соприкасается. Он – её часть и я это чувствую всеми боками и всеми фибрами, а про песенки не знаю, это сны.
Вот он, мой мир, вывернутый перед вами, на то было время, промолчу про место. Его я и пел, песенок случалось несколько в день, но оставались только те, в которых я говорил о чем-то очень для меня важном. Сколько людей – столько миров, не думаю, что мой – самый ущербный и червивый. Каким бы он ни был, искренность его основа, его атмосфера.
Стремление быть понятным занимало бы слишком много времени, лучше использовать его в мирных целях, с пользой для народного хозяйства.
Не продать, не предать, не стать причиной чужих неприятностей, выполнить долги – не так уж много нужно, чтобы прожить жизнь. Не навредить – главнее, а уж с пользой – как получится, все её измерения тщетны, все потуги измерить – смешны. Польза, как и всё настоящее, происходит только случайно, просто потому, что живешь так, а не иначе, осознаёшь себя и мир так, а не иначе, поступаешь здесь и сейчас по совести, а не иначе. Солнечные вершины удовлетворения собой всегда оказываются субальпикой, которая застит глаза и душу, закрывая вид на настоящие вершины. По пути к ним ты начинаешь понимать, что настоящий твой путь – не туда, где тебе высоко, а туда, где другим плохо. Ты выбираешь путь лекаря, отказавшись от роли судьи, эти двое не совместимы в человеке. Твой мир вдруг получает новые измерения и начинает снаружи смотреться как странный. По буеракам бытия, по темным его ущельям, по осыпям и болотам, высотой становится любое место, где ты можешь помочь другому. У тебя уже не будет модного галстука, ты не сделаешь удачных покупок и криво женишься, отбиваясь от семейного кабестана. Твоими родителями станут чужие старики, твоими детьми – чужие дети. В итоге твоим останется только твой странный мир, который ты не создал, а выбрал. В нём нет своего очага, ты не строил своего дома, а учил это делать других, твои "дай" и "на" поменялись местами и твое удовольствие в том, чтобы отдать.
У меня есть свои слабости, – я очень люблю, например, поесть. Вкусно, много и несколько раз. Какой-нибудь аудитор человеческих чувств разберется в этом, если захочет, мне теория не интересна, особенно в вопросах употребления пищи. Год моего рождения выдался голодным и отобрал у меня, как у Собаки, центр насыщения. Лопну, но доем. Еще грудным ребенком, там, где остальные мои ровесники тянули руку, чтобы взять, я открывал рот. Домашние звали меня за это галчонком.
С открытым ртом легко стать лохом, что счастливым образом и произошло. Я доверчив, меня легко обмануть, хотя я всегда понимаю, что меня обманывают, но не могу остановиться. Отдавая наперсточникам много чего, я получаю взамен что-то более важное, чем выгода. Если бы появилось лекарство для лохов, я не стал бы его принимать Лохом быть сладко: ты не только никого не обманул, а наоборот. Это полностью удовлетворяет потребность организма в мазохизме, и он не проявляется в каких-то других областях бытия. Когда явились времена, в которых сделать лохами всех других – доблесть, я чувствую себя вполне удовлетворенным и более того. Очень более, до боли, которая из микросоциального приключения превращается в физиологическое. Наевшись чужих обманов и подстав, начинаешь понимать, что внимание к метаболизму в общем-то оправдано и должно иметь место, несмотря на тотальную проблему утилизации, стоящую перед человечеством.
Виновником такого отношения к жизни являюсь я сам. Когда мне было одиннадцать и меня кто-то сильно в очередной раз надурил, я забрался на самый конец причала, за створный огонь и сказал себе две фразы: 1. Пусть они хоть как. 2. А я – всё равно. Эти фразы, возникшие из слез и соплей, оказались клятвой, которую я выполняю всю жизнь. Мужик сказал – мужик сделал.
Мир мой не заперт, но не каждому позволишь лезть своей лапой в твой внутренний нагрудный карман чтобы ощупать его содержимое. Кроме того, я давно понял, что лучшая защита от людей не нападение, а отсутствие защиты, и если на тебя продолжают лезть, то это уже не люди. Я – сам себе инструмент для познания внешнего и внутреннего мира.
Мне очень близок великолепный номер Славы Полунина про человечка, который всё познает сам на себе и с воем записывает в тетрадку. А вот и тетрадка.
Детей, впрочем, никогда обманывать и делать лохами я не давал и шел в этом до конца, до самых тяжелых и затяжных конфликтов, некоторые из которых тянутся до сих пор.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 19 октября 2017 года. Отрывок 85
Тропа – не искусственное создание, а естественная часть социума. Очень многие в своей жизни расчищали от веток проход, вырубали или поправляли в грунте ступеньки, стремились беспрепятственно пройти по сложной местности из точки в точку. Тропа собрала всё это вместе, став на рубеже 80-х не просто спортивной тургруппой, а специализированным составом по прокладке, расчистке и реставрации троп. До 1982 года Тропа проходила спортивные маршруты, с удовольствием отвлекаясь на расчистку и благоустройство троп. С 80-х акценты поменялись – мы стали экспедиционной группой, занятой прокладкой троп, которая с удовольствием отвлекалась в конце лета на прохождение спортивного маршрута в высокогорье. Спортивно-туристская подготовка 1966-1979 была полностью взята на вооружение экспедиционной группой, которая в своем спортивном варианте была хорошо обученной, подготовленной, техничной, оснащенной. Как стартовала в начале 80-х "чистая" Тропа я уже рассказывал, надеюсь, что эта часть рукописи не среди пропавших. В итоге из всех этих листков можно скомпилировать небольшой ёмкий рассказ о Тропе, я это сделаю – если успею. Мне кажется, что из всех этих россыпей, даже из дошедшей половины, можно наковырять что-нибудь внятное. Было бы хорошо.
Помирюсь, пожалуй, с теоретиками и принесу им публичное извинение в огульном охаивании. Мной, конечно же, движет зависть к их разборчивости и увлекательности, их очень интересно читать, особенно таким дуракам-практикам, как я.
Многие из них честно занимаются, как могут, попытками понять мир, человека, вселенную. Почти все они разымают мир, выделяя в нём искусственно всякие отдельности и даже локальные взаимозависимости. "В пианиста просят не стрелять, он делает всё, что может". Незнайки-практики соединят всё обратно, да и сам мир сопротивляется разъятию, даже если в результате получается много красивых и многозначительных терминов и формулировок, под которые заманчиво подгонять знание и собственную самооценку – "смотрите, как я высоконаучно и новаторски сломал игрушку, чтобы понять её содержимое!". Так рождаются новые направления "познания", целые дисциплины и науки, напрочь свободные от жизни.
Не может быть и не должно быть педагогики разъятия ребенка или медицины разъятия человека. Такие "науки" существуют только в сознании их представляющих, но когда это "научное знание" начинает реализовываться на практике, приходит беда.
Кажется, я опять лаю на учёных мужей и несравненную Софью Ковалевскую, работавшую в самой безвредной для разъятия науке – математике. Оперировать и жонглировать отвлеченными представлениями о представлениях можно сколько угодно (поклон кабинетным ученым), беда наступает только тогда, когда наука внедряется в практику и напрочь умертвляет её. На эту тему для читающего мои строки есть длинный перечень событий в истории человечества, когда "знание" оборачивалось самоубийством, надругательством, ханжескими попытками применять его для обеспечения "прогресса".
Знания разъятого мира – временны, почти мимолетны, даже если они называются "фундаментальными".
Повзрослев, человечество перестает ломать игрушки и нанизывать бабочек на булавки. У человека есть всё для познания мира без разъятия мира. И себя, себя в том числе. И детей своих.
Неразъятие мира входит в экологическое поведение Тропы и во многом им является. "Не разъять", "не умертвить" для Тропы не обряд вежливости, а жажда, потребность, которая проявляется везде, во всём и всегда. Распространяется эта жажда за пределы живого мира и захватывает то, что мы называем неживым – предметы, явления, объекты.
Можно сказать, что бережное отношение к человеку, к песне и к хризолиту – одно и то же явление. Тропяной человек не разрушит другого человека, не спугнёт поющуюся песню, не будет молотить красивым камнем по обычному в поисках занятных вкраплений. Это же касается и книг, и хлеба, и чужого мнения. Никто не среагирует на команду "Выполнить!", если она будет содержать разрушение. Еще в 70-х дяденьки в серых пиджаках выпытывали у меня – что будет, когда тропяной ребенок возьмет в руки автомат, чтобы защищать Родину? Мой ответ вызвал у них сомнение, но к вопросу они больше не возвращались.
Фараонам не нужны скопища думающих людей, называемые войсками. И сама армия плющит волю человека, заставляя выполнять чужую. Армия ничем не отличается от участников гладиаторских боёв, настоящие хозяева войны сидят в своих ложах и наблюдают за сражениями, в которых гибнут такие же, как они, люди.
Но есть своё, "моё", которое не должно подвергаться агрессии и уничтожению. Если мне на лоб сел комар – я его прихлопну, если "моё" пытается захватить "чужой", я буду защищать "моё" всеми возможными средствами.
Осталось понять, что в этом мире – моё. Без кавычек.
Моя Планета.
Или всё-таки моя вселенная? Или – наша?
Наша моя вселенная.
Если они поднимут лапы на портрет Лизы Глинки, лежащий у меня на тумбочке (не положено, но я положил), я буду грызть их лапы последними двумя зубами. Это – моё.
Музыка Глинки была и остается для меня настоящим Гимном России.
С детской жестокостью легко справиться, если она "вообще", и очень трудно, если она специализирована, маниакально зациклена на каком-нибудь повторяющемся действии в отношении одних и тех же представителей жизни. Для устранения жестокости "вообще" достаточно порой сочувствия предмету своего обожания (любви), если ему причиняется боль. Чувство чужой боли благотворно, оно не только гасит жестокость, но и увеличивает количество человека в человеке, то есть – его качество и ; качество его жизни. И жизни окружающих.
Когда жестокость "специализирована", от нее часто можно вылечить только принуждением к жестокости.
Чук бездумно пошаркал пилой-ножовкой по стволу молодой пихты. Тропа увидела, обомлела, дала "стоп-работу" и тут же собрала Круг – не отходя от места события. После короткого и внятного обсуждения Круг сказал Чуку:
– На топор! Руби её!
Чук растерянно огляделся, поднял топор.
– Руби! – кричит Тропа. Лица искажены. Глаза горят. – Руби! Давай!! Руби!!
Чук стал пританцовывать с поднятым топором, но опустить его на пихту не мог. Руки тропяных ребят лежали на её стволе, закрыв его целиком.
– Руби!!!
После странных танцев с занесённым над головой топором Чук швырнул его на землю и убежал. Пережитого ему хватило чтобы недели три не портить стволы от страха, а потом он нашел удовольствие в собственном контроле над бездумными движениями и, было, попросил из аптечки бинт, чтобы забинтовывать поврежденный трелёвочным тросом бук. Я показал ему как наложить на рану дерева грунтовый пластырь и как забинтовать. Завязав узел, он порывисто вздохнул. Так вздыхают после длительной задержки дыхания от волнения.
Никто из тропяных не вспомнил Чуку его агрессию против молодой пихты. Будто и не было этого события вовсе.
В подмосковных лесах, особенно весной, мы несли с собой побольше бинтов в аптечке – лечить поврежденные дуристами деревья.
Могла ли маленькая Тропа избавить большой социум от его болезней? Да, могла, если бы о ней знали. Тропяная жизнь – заразная штука, она доставляет удовольствие и утоляет многие подростковые печали, а желание других подражать тропяному кругу давало (бы) им возможность сначала нормально обезьянничать, перенимая общие символы, а потом и вовсе сорганизоваться в сообщество, совершив это резонансное действо на своей почве и со своими особенностями.
Нас, однако, упорно выкидывали на помойку, где мы тут же становились Братством Лесных Мусорщиков. В БЛМ можно было вступить получив поддержку трех деревьев, пяти цветов и семи трав. За поддержкой к растениям каждый ходил самостоятельно и бывали случаи, когда растения не поддерживали кандидата. Он шел к ним снова и снова, пока не приходил радостный на Круг, объявлявший его Мусорным Братом Леса, или еще как-то, уже не помню.
Помню, мы чуть не опоздали в походе на областной турслет, поскольку по пути попадалось много мусора. Группа в таких случаях останавливалась на "мусорный" привал (сама) и не двигалась дальше, пока не убирала всё полностью. Находить мусор и изымать его из Природы было приятно и увлекательно, радость по поводу находок перекрывала неприязнь к их авторам.
– Не ведают что творят, – приговаривал Славик Баранов голосом бывалого церковного батюшки.
Экологическая реставрация природных объектов – одно из любимейших занятий Тропы во все её времена.
Завтра – проводка тропы через полосу молодого пихтового леса, ее никак не миновать.
Тропа сидит у костра, выбирает тех, кто пойдет пильщиками. Шесть человек отказались сразу. С остальными говорит Круг. С каждым, бережно, корректно. Пильщиков нужно двое. Пойдут те, кому морально трудно или невозможно поднять руку на пихту. Чук давно вырос, но Тропа помнит его историю. Сейчас – речь совсем о другом. По ходу тропяного русла можно снести шесть деревцев, а можно семь. Просекачить можно по зеленым лапам чуть короче или чуть длиннее. По этой тропе спасатели будут снимать человека с этого участка хребта, если что-то случится. Другой тропы нет, только в обход и далеко, очень далеко. Выбор между человеком и пихтой уже произошёл – в хвойном частолесье погибнет несколько деревьев, чтобы выжил человек. Это совсем маленькие деревца, они едва достают ребятам до колена. Тот, кто больше боится навредить лесу – навредит ему меньше, идти надо ему.
Серенький сидит – носки вместе пятки врозь, подпирает голову рукой и смотрит в одну точку около костра.
Тропа решает очень стрессовую задачу. Желающих идти нет. Но все, кто сидит в Круге – "если Круг скажет – я пойду". Костер прогорел, его забыли подкормить. Я смотрю на всё это метров с двадцати пяти. В Круге я сейчас не нужен, но должен быть под рукой у группы. На всякий случай.
Костер прогорел – это редчайшее событие. Я иду к нему, закладываю несколько дровеняк. Тропа смотрит сквозь меня рассеянно, отсутствующим взглядом. Хорошо, что я их не потревожил. Внутри каждого сейчас происходит очень важная работа.
Двоих пильщиков поутру провожали пряча глаза, но молча положив им на плечи ладони. Пильщики кивнули и ушли. Лагерь занялся своими делами в полном молчании.
Пильщики вернулись через пару часов с загадочными физиономиями. Никто у них ничего не спрашивал, но Бычик, попив чаю, рассказал всё.
– Мы их это… Мы их пересадили.
– Там грибов белых так много стало! – добавил Хромка.
– Пересаженные пихтарики приживаются нелегко, – говорю я. – Если печаль догонит вас, перенесите её стойко и светло.
Бычик и Хромка кивнули, лагерь загомонил, вернулся к обычному своему звуку, где различим каждый. Все радовались пильщикам так, будто очень родные люди вернулись после очень долгого отсутствия. И собака Нянька, у которой никогда не было часов, радовалась так же. Тут закапал дождь, группа расхохоталась, быстро разбилась на штормовые четверки, натягивая на палатки и на груз полиэтилен, закладывая костер и спасая продуктовую навязку-подвеску. Каждый опять слышал каждого, пильщики растворились в круговороте дел.
В текущем времени Тропы нет злосчастных каверн истерического безделья или тупого ожидания, всё происходит одно из другого и/или вслед за другим. Это требует от Навигатора навыков машиниста сцены, а то и режиссёра, работающего без репетиций, в реальном времени и с чистого листа. Опыт мало помогает: пока к нему сходишь в прошедшее время, пока опознаешь нужное, пока примеришься и прикинешь поправки – уйдут драгоценные мгновения и ситуацию уже не догнать. Обычно в таких случаях подгоняют всё под свою скорость монтажа жизни, вываливаясь из нее вместе со всей приторможенной ситуацией и ее участниками. Из-за этого происходящее справедливо становится искусственным, вынужденным, следовательно, бесплодным. Стрельба в то место, откуда уже улетела птица – странное занятие для охотника, как и щелканье уже ушедшего кадра для фотографа. Нелеп и прыжок вратаря туда, где мяч уже пролетел. Естественная ситуация решает всё, искусственная – ничего.
Важно и то, что рваность, разорванность жизни и личности – взаимозависимые процессы, не формирующие ничего и никого цельного. Жизнь будет существовать в виде кучи микросюжетов на тему жизни, не связанных между собой, а личность – из аляпистой эклектики мотивов, поступков и умолчаний, в которых никакая кибернетика уже не разберется. Я уже писал – как уродует человека город, школа, ожидание лифта и автобуса. Психодинамику, даже не зная в подробностях, надо ставить на хорошее место и на многое-многое смотреть через неё. Динамика тела и динамика души находятся (наверняка) в очень интересных отношениях, исследования на эту тему в детях мне не известны.
Живая жизнь не знает клише и шаблонов (сказал я, употребив клише "живая жизнь", как будто есть мертвая) (или – есть?)
Утром следующего дня на подъеме приходит ко мне Бычик и сообщает:
– Юр, дождя не было.
– Не было, – подтверждаю я и слушаю что будет дальше.
– Мы с Хромиком сходим?
– В какие края?
– Пихты надо полить.
С Бычиком и Хромиком отправился весь лагерь, кроме дежурных. У них работа – не оторваться.
– Много не лейте, захлебнуться могут, – посоветовал я.
– Не, – сказал Хромик. – Мы там все их маленькие корешки сохранили, мы только первую целиком выкопали, а все остальные пять – вместе с землей.
– Там ямки от нас квадратные остались, – говорит Бычик. – Что с ними делать?
– Завалите грунтом с тропы, там рядом отсеченная полуполка, грунт в отвале.
– Во, правда же! – радуется Бычик.
Процессия с двумя котелками, полными воды, отправляется в пихтарник, до него хода минут семь-восемь. Впереди идет собака Нянька. Она всегда всех пересчитывает, чтобы никто не потерялся. Остановится в шаге от тропы, пропустит группу, всех пересчитает, и опять бежит впереди. Я тоже автоматически отсчитываю уходящих.
Ничего не бывает дурнее, чем "план воспитательной работы". Это такой же апофеоз идиотизма, как "палочная система" правоохранителей или унификация больных в здравоохранении.
Планирование живого, спонтанного, непредсказуемого обеспечивает покой и достаток чиновникам, но разрушительно сказывается на том, кому они должны вроде бы служить, – на человеке. "Какбычегоневышло" может царить и над всеми творческими, требующими индивидуального подхода профессиями, включая те, где зритель голосует покупкой билета на спектакль, выставку, концерт. Соответствие содержания планов генеральной линии партии обязательно, что обеспечивает через какое-то время очередную перестройку и ускорение, но множество людей успеет умереть и оскотиниться, пока эти благостные времена опять посетят общество и изменят государство. В том, что люди умрут или оскотинятся, есть вред для каждого, в том числе и для тех, кто останется в стороне и даже для тех, кто запрещает всё подряд ради того, чтобы удержаться над обществом и над государством. У запретительской лихорадки вполне звериное мурло, чем и как его ни украшай – оно проступает неминуемо, даже под несколькими слоями политического макияжа. Первобытные дворовые инстинкты никуда не спрячешь, когда они правят и диктуют жизнь. Волк, переодетый бабушкой, остается волком, только ребенок спросит про когти и зубы или возгласит своё мнение о новом платье короля. В планы волка и короля такие разоблачения не входят, и они используют все доступные им средства для надлежащего воспитания красных шапочек и мальчиков в толпе. Пока воспитавшиеся в положенном духе получают свои пряники в виде поездок в какой-нибудь маленький образцовый рай, матери рождают новых нонконформистов со свежим глазом и не замыленными ушами, которые, едва научившись говорить, готовы, как Сережа из одноименной повести Веры Пановой, спросить: Дядя Петя, ты дурак?
Проигрыш системы регламентов и запретов очевиден. Какой бы репрессивной и карательной она ни была. Другое дело – сколько еще людей умрет и оскотинится пока она существует, неплохо себя чувствует, процветая в планах воспитательной работы.
Народ очень мешает чиновникам в принципе, но им приходится его терпеть как источник их существования. Дети в артеках напоминают хорошо ухоженную парадную клумбу у входа в высокое присутственное место.
Мне нечего делать на клумбах и среди ровно подстриженных деревьев и кустов. Я жил в лесу, в нём и останусь. Лес приметен и тем, что не в каждый его уголок доберутся придворные дендрологи приводить в порядок цветы жизни.
Декоративное детоводство – для телевизора и глянцевых журналов. В жизни оно занимает очень мало места и бывает обычно там, где не бываем мы. Мирок садовых цветов и мир полевых – не сравнимы.
Чиновникам осталось вывести породу послушных детей, как выводят удобных декоративных комнатных собачек, но Природа не даст им этого сделать. И никакие догхантеры им не помогут, да и прочие титушки не спасут.
С Победой вас, друзья Природы!
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 20 октября 2017 года. Отрывок 86
Некто сказал в телевизоре, что важны критерии. Я с ним совершенно согласен. Другое дело – выбирает их человек сам или они ему будут предложены в обязательном комплекте, как коридор из колючей проволоки.
Можно владеть телами людей, можно даже владеть их умами. Но владеть душами никто не может, а критерии "от ума" не будут работать. Только те всё измерят, которые от души.
Но охота на души бесполезна. Девять грамм свинца для души – ничто.
Если "волна" пошла (например, "АУЕ") – надо запрыгивать на нее вместе с ребенком, иначе он останется один на один с неизвестным ни ему, ни вам сообществом. Причем насильно вместе с ним никуда не влезешь, нужна вся прожитая до этого совместная жизнь и выросшее в ней взаимное доверие. Рассмотрим версию, в которой такое доверие есть и в которой ребенок берет вас с собой.
Задавайте вопросы об устройстве исследуемого сообщества, о его философии, стилистике, эстетике – о чем угодно, что поможет вам понять диспозицию, но не спорьте и не идите в атаку. Пока ребенок не исследует своё право на то, чтобы быть в сообществе, и само сообщество – исследуйте вместе с ним и/или рядом с ним. Откладывайте в копилку открываемые противоречия с этикой, моралью или укладом жизни вашей семьи, но не торопитесь эту копилку разбивать. При хорошем стечении обстоятельств, ее кокнет сам ребенок – у него есть такая же. До появления "ловушек" – точек невозврата в социум вообще будьте любознательным экскурсантом, которого взяли по милости и по старой дружбе (что важно), как берут младшего в командировку – посмотреть другую страну, сориентироваться, выработать к ней адекватное устойчивое отношение, получить новые впечатления и навыки обращения с ними.
Начиная с первой же "ловушки", вы пойдете со своим подростком по минному полю. Здесь опять несколько версий, вариантов движения, рассмотрим какой-нибудь из них.
Завидев ловушку, будьте на всякий случай уверены, что ребенок обязательно в нее пойдет. Выбор в этом случае невелик: шагнуть в неё порознь или вместе. Заметьте, что время спрессовалось, важны миллисекунды.
Хорошо, если есть веская причина вместе свернуть в сторону или вместе остановиться, но выдумывать такую причину нельзя, это развод.
Вы собираетесь собеседовать с умом подростка, но в капканы рвется его сердце. Он ищет для себя внятную, реально существующую большую группировку, которая защитит его и даст опору в жизни и судьбе. Бутафорские, фриковые организации он распознает сразу, у детей отличное чутьё на настоящее.
Дальше всё зависит от того, есть ли у подростка выбор, есть ли иное сто;ящее настоящее, кроме сообщества, в которое он летит сломя голову. Спокойно, выбрав место и время среди миллисекунд, разбивайте копилку и спокойно, основательно сравнивайте текущую ситуацию с альтернативной. Для ребенка это должна быть попутная информация для путника, уже выбравшего путь.
Образуется смысловой узел, который вы можете разрубить или развязать. Дальше всё зависит от того, как вы умеете развязывать узлы, особенно в полном цейтноте. От того, какой вы не "в ситуации", а вообще. Насколько искренним и правдивым вы были на протяжении всей предыдущей совместной жизни.
Ребенок не один, вы рядом, вы тоже еще не приняли решение, но вот-вот это сделаете.
Право ребенка на ошибку бесспорно. У вас этого права нет. Ситуацию ведет он, вы зависимы от него и вторичны.
В безвыходном положении выходом является чувство юмора, смерть или любовь. Смерть – логична, смех и любовь парадоксальны. Выход через парадокс почти всегда мгновенно рождает новую расстановку смыслов в текущей ситуации в пользу любящих и любимых.
Дальше – опять развилка дорог, "налево пойдешь", "направо пойдешь" – и так всю жизнь, которая и есть всегдашняя развилка, где каждый текущий миг нужно делать выбор, иначе это и не жизнь вовсе, а отделение для хроников в психушке, где у всех кататония.
При отсутствии альтернативных конкурирующих сообществ и систем, ребенку некуда идти больше, только в единственное реальное сообщество. Он жаждет инициации и готовится к ней, отметая всё, что стало ему помехой.
Нормально, если какой-нибудь штаб желанного для ребенка сообщества расположится у вас дома, если он приемлем для вашего дома. Хорошо, если вы с ребенком продолжите исследование сообщества, в которое он попал. Но – никогда ни в чём не лгите ни ребенку, ни сообществу. Дайте ребенку самому делать выбор и принимать решения. Принимая решения для двоих, а не только для себя, он будет немного осторожнее.
И – никаких шпионских штучек. Всё открыто и включено. Найдите время понять сообщество исторически, социально-политически, и т.п. Ребенку-Икару некогда заниматься теорией. Он летит к Солнцу.
Наверное, всё это можно изложить стройнее. Внятнее, схематичнее. Я специально ухожу от такого изложения, чтобы не изобразить схему, готовую к употреблению. Такой схемы не только нет, но и не должно быть. Готовые для выполнения стереотипы и алгоритмы хороши в производстве макаронных изделий, но не должны использоваться там, где все зависит от вашего персонального ежесекундного выбора, от вашего содержания, ваших возможностей и особенностей. К тому же, даже Гаргантюа и Пантагрюэль любую схему прочтут по-разному, но результат у них будет одинаков.
Для сопровождения ребенка через дебри микросоцальных зарослей нужны два сердца – материнское и отцовское. В тропяном наборе символов это – родник и костёр. В теории пола – сохранение, сбережение (материнское) и движение, поиск (отцовское). Если вы – мапа, будьте хорошим канатоходцем меж тем и этим, соединяя сердца всех троих.
Если вам не нравится сообщество, в которое может попасть ваш подросток, создайте альтернативное, внятное и содержательное. Ждать, пока этим озаботится государство – очень долго. Ребенок уже вырастет, если останется жив.
Рефлекторные движения младенца выходят после десяти лет на уровень "я – общество", когда ощупывающий социум ребенок рефлексирует и выбирает.
Было бы из чего выбирать – вот проблема сегодняшнего дня, которую муляжами и макетами не решить. Настоящий я, настоящий он, настоящие мы. Чиновники обманут, работайте над этим сами.
"Сделай сам" – хороший был раздел в журнале "Юный Техник".
Как видно из текста, всё свелось опять в возможности создания детского гражданского общества, гражданского общества вообще. Когда природа его подавлена, декоративные клумбы созданных сверху организаций только украшают пустоту, в которую понятно втягивается единственное весомое самосозданное сообщество – криминальное. Оно реально существует, оно не бутафория и не муляж, оно настоящее. А дети очень любят всё настоящее, неподдельное, реальное и никакие компьютерные игрушки эту любовь не убьют.
Если подросток будет доверять вам после совместного путешествия по минному полю, можно считать, что этот тур вы выиграли: он знает, что может положиться на вас.
Остается решить проблему на тему "как это смотрится". Путешествовать в сообщество за ручку с родителем не принято. Найдите такую форму соучастия в событиях, которая не унизит ребенка в глазах сверстников, но и не унизит вас в глазах ребенка. Как можно идти с вами в сообщество, если сам такой поход должен избавить ребенка от вас? Это трудный поиск путей, но эти пути есть – особые в каждом конкретном случае. Когда поиск пути не даёт результатов, – надо творить путь, торить его. Это будет ваша Тропа, как была моя. Творить, а не искать среди других путей.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 21 октября 2017 года. Отрывок 87
"Лагерь на дождь!" – команда к быстрым и слаженным действиям, когда дождь уже неминуем, а палатки, продукты, аптека и что-то ещё не накрыты пленкой или не защищены от воды другим способом. Это минуты, секунды, когда активизируется язык знаков и спрессовано время принятия решений. Если идет шквал, то команда будет звучать так: "Лагерь на дождь и ветер!".
Быстро проверены все растяжки – не провисли ли, развернуты и ловко надеваются на палатки и другие сухие места предметы дождевой защиты. Минута, иногда меньше, и лагерь уже не промокнет на дожде. Поленницу не накрываем, костер всегда работает нормально, а нормальные дрова всегда в нем загорятся, даже если они намокли. Нормальные дрова не промокают, они только намокнут сверху. "Лагерь на дождь" – это заложить костер – сделать на нём накат из поленьев, который сохранит жар и вскоре будет гореть сам, готовый согреть и обсушить, вскипятить, сварить. Стальной тросик с крючками для канов подвешивается только на время готовки, как только еда готова – тросик снимается. Когда он висит, под тросиком не ходят и не пролезают, это запрет, один из немногих на Тропе. Врезавшись в тросик или зацепившись за него, можно улететь в костер, но лучше готовить на нем какое-то другое мясо.
Странно даже говорить, но надо: никто никогда не плюнет, даже косточку, не только в костер, но и внутри кострового круга, который ограничен расположенными вокруг костра бревнами-сиделками. Костер окружен заботой и пользуется уважением, это – "огонь племени", хотя его никто так не называет. Он – костер. Костровых у нас как таковых никогда не было, им был каждый, но были "огневые" – они так умно и ловко работали с костром, что он всегда отвечал ровным и рабочим пламенем, не дымил и не искрил. Огневые подружились с огнем костра, умели его кормить, знали все его особенности, знали все типы костров и их назначение, но каждый в группе мог разжечь костер с одной спички в любую погоду и каждый отличал сушильный костер от варочного или долгоиграющей "нодьи", излучающей тепло не вверх, а вдоль поверхности грунта, в горизонтальной плоскости.
Нодью из толстых бревен делали в дальних зимних походах, он грела всю ночь, и никакие морозы с ней не были страшны. Кроме того, зимой мы укутывали палатки снегом, и в них становилось жарко. Палатки для зимы выбирали с "рукавным" входом, а не со створками на клевантах или молнии, рукавный вход затягивался в тубус и не выпускал тепло из палатки. Место для палатки утаптывали, место для костра – выкапывали.
Тропить лыжню в зимней тайге сложно, все твое чутье трассировщика и весь опыт выражаются в каждом твоем шаге. Вот темное пятно молодого ельника, оно легко проходимо, а вот поперечное висячее бревно, ствол упавшего дерева, оставшийся висеть над землей – пройти его трудно. Для лыж идущего под грузом есть удобные и неудобные препятствия, и если ты тропишь лыжню для группы спустя бахилы, то маршрут вы не пройдете, "холодные ночевки" окажутся в самых неудобных местах, а в темноте можно будет "промазать" мимо безлюдной деревни, затерявшейся в лесу, но обещавшей теплый ночлег в заброшенном доме.
Огоньки селений, когда выходишь зимой из леса, видно издалека, расстояние до них обманчиво и тревожно. На морозе они расплывчаты и окружены коронами-ореолами, которые и вовсе скрадывают расстояние до них. Очень далеко в сухом воздухе слышны звуки, они ничего не добавляют к знанию сколько еще идти. На равнине всегда холоднее, чем в лесу, бывает очень зябко от небольшого ветра и хочется вернуться в древесно-снежную теплую тишину леса, потрескивающего от мороза.
Где-то к середине 70-х ко мне на Басманку приехал Петя Кошелев. Я недавно приобрел дешевый 4-х-дорожечный магнитофон "Иней", включил его, поставил Пете микрофон, и мы записали целую катушку его песен. За Кошелевской гитарой я услышал большой симфонический оркестр со всеми его возможностями. Петя старался, чтобы оркестр весь поместился в его гитаре и, надо сказать, это получалось. Очарованный стихами замечательных поэтов, Петя создал для них такую музыку, которая не помещалась в бытовом магнитофоне "Иней", она невольно додумывалась и дослышивалась, угадывалась в каждом такте, в каждой ноте. Камерное пространство было для Кошелева мало, - как додумывался оркестр, так чудились и своды большого зала, акустически отзывчивого и богатого на помогающие резонансы.
Посреди зала проходила колея заброшенной железной дороги, по ней шли старый и малый. Они волокли за хвост длинного бумажного змея. Иногда они останавливались, чтобы посадить возле колеи очередной молодой дубок. Они идут и сейчас, лес уже вырос, но путь через него остался. Он привел Петю из низинных холмов в горную местность, где он сам строил свои солнечные вершины. Каждый исполнитель преодолеет их своим путем, я считаю, что лучшим исполнителем песен Кошелева был Дима Дихтер. Уже давно в Музыке Небесной звучит для меня аранжировка его песен, вроде и гитара теперь не нужна, но – не будет Пети с гитарой внутри этого праздника – не будет и симфонического вселенского оркестра.
Кифара, челеста и свирель в основе Петиного оркестра, и так свежо и уместно они звучат во вселенной, что становятся основой бытия, это будущая классика, которую проверит и забытьё, и время. Проверит, и проступят они важными письменами на том, что люди назовут "прошлое". Ибо это не прошлое или будущее, это то, что – всегда.
Ранние Петины песни, записанные на Басманке, я оцифровал. Возможно, вы найдете эту запись и тоже услышите будущий вселенский оркестр в его гитарно-эмбриональном существовании. Гостиная в квартире графа Орлова, которая была моей комнатой в коммуналке, несла потолки из резного дуба на высоте 3.95 и имела площадь 32,8 квадратных метра. Рядом проходила линия железной дороги, напротив окон моего 2-го этажа стояла церковь, построенная по рисунку Петра Первого. Во дворе дома стояли два магазинчика с названиями "Хлеб" и "Мясо". В "Мясе" продавали и колбасу, и молоко. В "Хлебе" - только хлеб. Три вокзала были рядом, платформа "Каланчевская", выводившая на другие линии железных дорог, – тоже. В магазине возле "железки" продавали дешевую ливерную колбасу, но Советский Союз еще был цел, цвел по праздникам свежими красными лозунгами и бумажными цветами, а в укачивающих электричках на Новый Иерусалим работало отопление. Регулярно выходил журнал "Крокодил", и мы все знали, что в наших неурядицах виноваты воротилы западного бизнеса и самый главный хищник во вселенной, которого почему-то звали "Дядя Сэм". Акселераты из пионерских дружин дружно потели на строевых парадах и смотрах, а Тропа уходила в лес за Новый Иерусалим, варила чай, тренировалась и соревновалась.
Всякого рода принуждение кажется силовикам короткой дорогой к успеху, но никакое принуждение не формирует ни общество, ни человека, а только деформирует их.
Тропа основана не на принуждении, а на побуждении к принятию решений и их выполнению. Право на ошибку имеет каждый, именно это право притягивает к себе ответственность, а следовательно, и свободу. Безответственное послушание, подчинение "по рангу" на Тропе невозможно, никакой закулисной кухни или скрытого руководства нет, они будут опознаны и осмеяны группой, а смех – это реакция отречения от неадекватной ситуации. Все открыто, прозрачно, доступно, все происходит на твоих глазах, и во всем ты можешь принимать участие, ибо ты один – не больше и не меньше, чем все. Количество ничего не решает, сказали бы нам Галилео и Джордано Бруно. Подавляющее большинство – такое же принуждение, как тирания одного человека. Принуждение сродни терроризму, грабежу, разбою и безусловно является преступлением против человека.
Авторитарные правители обожают всякого рода военизированные структуры, находящиеся у них в подчинении. В таких структурах приказы не обсуждаются, они выполняются, попутно производя на свет желающих покомандовать, повыворачивать мир на свой лад хотя бы и в своём подотчетном сегменте власти. При этом, безусловно, есть такие ситуации, которые требуют единоначалия, но оно должно быть временным и заранее делегированным исполнителю. Начальник любого уровня должен быть исполнителем воли тех, кто его назначил, а не рабовладельцем, запрыгнувшим во власть. Единоначалие необходимо для решения чрезвычайных ситуаций. При этом веками жить в ЧС как-то странно, наверное, что-то не так с курсом. Корректировка любого курса должна происходить ежемоментно и повсеместно, иначе он – любой – уведет в пропасть. Но зачем рефлексировать тому, кто принуждает? "Фиг ли думать, - трясти надо".
Оценивая и ощущая свободу как разнузданную вседозволенность и произвол, силовики переиначивают само понятие свободы на свой манер, снижают его до уровня животных состояний в самом плохом смысле слова. Свобода для них расположена в низах человеческих мотиваций и поступков, в то время, как она находится на верхах. Силовое понимание свободы выдает сущность самих силовиков – низкую, гнусную и мерзкую. Вертикаль власти – их удел, там принуждение и никакого сотрудничества или взаимопонимания.
"Не хочешь быть счастливым? Заставим!".
Быть счастливым, быть несчастным, быть трупом, кем угодно – заставим. У нас сила. Вот ведь какая глупость лежит в основе власти. Собираются на совещания, говорят заклинания вроде "углубить", "повысить" или "утопить в сортире", и полагают, что таким образом изменяют мир к лучшему. Поворот сибирских рек в азиатские пустыни, идея которого культивировалась в 50-х – 60-х выглядит на этом фоне вполне безобидной затеей. Черные пыльные бури гуляют на месте "освоенной целины". Зловещее насилие над природой, в том числе над человеческой, стало нормой государственного мышления, "дорожной картой" государственной деятельности. Природа не мстит, она нормально защищается от идиотического, агрессивного, бездушного к ней отношения. Сила в сочетании с глупостью – самая разрушительная во вселенной.
Масштабируем теперь сказанное на группу, получится Тропа. Потому что ничего умозрительного я не взялся бы утверждать, только прожитое, проверенное жизнью. Ни одной моей группе не дали развиться до высоких уровней за 45 лет травли. Но по тем высотам, которые эпизодами брались Тропой, я могу судить об уровнях развитой группы – социокультуроприродного организма. Его мотивации никак не лежат в области принуждения, подчинения, власти. Все эти зоопсихологические заботы не просматриваются даже в растворе, которым был залит самый нижний фундамент Тропы: никакая вертикаль власти никого не поднимет в небо, но всех швырнет мордой в грязь. Человек на то и человек, чтобы видеть другого горизонтально, рядом с собой или напротив, но не выше или ниже. Власть – удел животных. Опасаясь хаотического насилия, они заменяют его организованным. А ведь Хаос – это всего лишь Космос без Хроноса.
У человеческого сообщества, если оно будет сообществом, есть все ресурсы, чтобы уйти от звериного существования. Это не предположение, это знание. Это происходило много раз и на многих ступенях развития группы – "первичного" человеческого сообщества. Ценностная ориентация, принятая группой, ложится в основу её развития, природные векторы которого сами несут ее вверх, не успевая поименовать себя. Этот праздник непознанного бежит впереди развития группы, и она всегда вступает в него, отыскивая слова для новых названий своих состояний и процесса своего бытия. В основе такого движения – нравственное противостояние каждого человека самому себе.
Тропа – не столбовая дорога, по ней нужно идти пешком. Она не предназначена для колёс, гусениц или асфальтовых катков. Тропа – это масштаб человека, путника, который не ждет подарков от автостопа, а преодолевает свой путь сам, или в составе своего сообщества.
"Тропа ведет вверх" назвала свою книгу Надя Крупп, я согласен с ней. Пешеходные тропы уходят в прошлое, уступая место автобанами, но человек свою жизнь проходит пешком, на чем бы он ни ехал, на чем бы ни плыл, ни летел.
Заметки получаются, как я вижу, поспешными, лоскутными, мозаичными. Это эскизы, наброски ненаписанных текстов, на которые, думаю, у меня не осталось времени. Не думаю, что мне нужно приносить извинения за пунктирность текстовых линий, если только "от имени Аэрофлота" :)
Спокойное Солнце всегда было и всегда будет во вселенной, оно не зависит от мимолетности миров и устойчивости систем. Даже если не станет самой вселенной, оно вновь отогреет Любовью пустоту, и пустота, возмутившись, явит из себя новый мир, всегда подающий надежду на совершенство, устойчивость и уют, всегда изменяющийся к лучшему.
Оказывается, эта рукопись, предыдущие ее части раскиданы по случайным людям и некому собрать в кучу эти куски. Несколько тетрадок, исписанных моим кривым мелким почерком, рискуют пропасть, а ведь эти тексты – единственное, что от меня останется. Такое не годится, это действительно горько и неприемлемо. Говорим "на всё воля Божья" и считаем, что Сатана как бы уже ни при чем. А ведь у этого гада лежат мои тетрадки и уйдут в помойку. Песенки не в счет, нужны тексты, они пригодятся тому, кто продолжит, или тому, кто хочет и может знать как есть. Хрень какая одолела, всё отжали, ни щелочки продыха. Нет, я не сдамся, но очень надо после себя что-то оставить внятное. Песенки понятны мне, но невнятны для постороннего уха. Слышно, что в них и за ними что-то есть, но что? Какие три кита? Какие семь слонов? Какие светила на небосклоне Тропы? Я написал уже много, это очень мало, и конец близок, буду писать, пока не сдохну, но если все это в помойку, то зачем пишу? Смутно на душе. Кто-нибудь, спасите эти строчки, они будут нужны.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 октября 2017 года. Отрывок 88
Кажется, пора признаться.
Неудобно как-то говорить о единствах сущего, да и языка для этого нет, но признаваться придется. Можете считать, что этот текст для психиатров и буддистов.
То, что мы называем живым, то, что мы называем неживым, то, что мы называем "пространством между", и то, что мы никак не называем, находится в неосознаваемой нами связи и непонятном нам взаимодействии. Это взаимодействие делает живым самоё себя, оно является существом, которое мы пока не различаем, успокоившись на наших представлениях что такое существа. Всё это слышит другое, это вполне взаимно, как если бы пальцы одной руки старались познать друг друга. Симбиозы, триумвираты, биоценозы и всё прочее многажды совместное является формами жизни, не познаваемой отдельными существами или суммой отдельных существ.
Прочитав тексты взаимодействий всего со всем, мы получим повесть о Тропе, ее существовании как формы жизни.
Писать об этом трудно. Я могу перечислять сколько угодно того, что связано друг с другом, но не знаю ни одного слова и не умею ни одного знака о самой этой связи. Опять выручила бы музыка, но как вы ее переведете?
Давайте разбредемся по буддистам и психиатрам, а если кто сядет и задумается о Тропе как существе, состоящем из всякого всего, – оставьте его наедине с фантазиями, он преждевременный, как сама Тропа.
Она не является существом, состоящим только из Людей, это невозможно. Фотографии школьного класса в типовых виньетках не являются классом, даже если они живые и в едином строю. Чтобы быть существом, надо жить, взаимодействовать с миром. Он творит Эйдосы Существ, взаимодействует с ними, и они становятся Логосами и помогают миру творить себя и совершенствовать себя.
Таким организмом, Существом, может быть село, город, государство или человечество. По сути, оно таковым и является, но воля человека инвалидизирует, искажает его; даже сам человеческий шовинизм, даже само непонимание его единства болезненны, а то и гибельны для него.
Разум не человеческого в Существе иной, он не определяется как "не человеческий" или "неправильный человеческий" или "отдельный от человеческого", он вообще с трудом определяется человеком.
Дальше – непроходимые дебри бессловесности, несравнимости и беззначия. Что-то внятное по этому поводу я видел в древних орнаментах, в теории поверхностей математика Фоменко, в графических знаках ушедших с планеты народов. То, что не может резонировать в наших сознательных представлениях, вполне находит себе для взаимодействия невидимую и неведомую нам среду и – живёт.
Чтобы уничтожить Тропу, нужно взорвать горы, измельчить скалы, высушить реки, выжечь лес, подлесок и траву, погасить звездное небо, выключить солнце, перестрелять зверей и птиц, заморозить насекомых, но память Существа всё равно остается хотя бы в одном выжившем его компоненте, и жизнь его не кончается. Уничтожив человеческую составляющую Тропы, доброжелатели лишь сместили её в иной способ бытия, молодые увидят подтверждение этому. Других ключей на эту тему не дам, они еще нагадят, эти замечательные люди, и Тропе будет еще немного труднее выживать с комплексом ампутанта, но боль – не смерть, она признак жизни.
"Ощути моментальную свежесть", – как говорится в рекламе.
Ворчалка № 17
Попытка снова вступить всей страной в реку советизма бесплодна. Истерический поиск идентичности тратит наши силы впустую, коммунизм можно построить в отдельно взятом человеке, но очень трудно, когда людей больше одного. Если лошадь раскрасить в полоску, становится ли она зеброй? – Нет, ибо всё имеет свою естественную форму, символику и атрибутику, вряд ли у потемкинского советизма есть будущее.
Формы, атрибутики и символики меняются не от проявления начальственной воли или тотальной пропаганды, максимум таких изменений – маскарад. Ряженые не бывают настоящими, они всегда временные, как наваждение, они – фарс, или его часть, но не действительность, а добровольно-принудительное изображение действительности не делает её жизнью. Общественное устройство как процесс предполагает диалог с распорядителями, а не подчинение им, на то оно и общественное.
"Генератор ложных мишеней" существует как государственное мероприятие скорее всего в связи с неправильным выбором референтов от футурологии, полагающих, что государственная воля, облечённая силой, может решить все проблемы и принудить природу к нужному им результату. Призрак "академика" Лысенко, благодаря им, снова обрел плоть и получил высокую поддержку в виде безумной пропаганды и псевдонаучных заградотрядов. Лысенко, Ягода и Ежов должны формировать общество, а Вернадский, Чижевский и Эфроимсон пусть пока посидят. Наша жизнь и так состоит в основном из того, что от нас утаили. Поисковый инстинкт обеспечивает нам обнаружение пустот, каверн и белых пятен там, где люди уже поработали над пониманием явлений. Плановая футурология бесплодна, даже если в её планах повторение хорошо известного пройденного. Ничто не может повториться ни в едином миге, ни в бесконечности времени. Социально-политическая машина, возжелавшая стать машиной времени, остается драндулетом отечественного автопрома, который по неосторожности и по глупости опять наделает много бед.
Социально-политическая лысенковщина, в которую всё время скатывается страна, перефразирует нам известный анекдот про обезьяну, сержанта-силовика и банан на пальме: фигли трясти? Думать надо.
Надо думать, что любое насилие, идущее от человека, – это насилие над природой. Сознающая сила предполагает наличие ума, а не подростковых комплексов и фобий. Политическая воля должна оставаться в рамках природных явлений, способствовать им в их качестве. Политическая похоть вряд ли ведет к совершенству мира. Измерение событий слезинкой ребенка должно пополниться внятной альтернативой: улыбкой ребенка.
Среди примеров, говорящих о бесплодности принуждения, даже подкрепленного экономически, – сборная страны по футболу, состояние многих сегментов медицины, отсутствие значимой, высокой культуры в прославлении заставлял-насильников, отсутствие принудительного счастья и вынужденного патриотизма, список можно продолжить, поговорить о параметрах работы социальных лифтов и закончить знаменитой табличкой на одесском лифте:
"Лифт вниз не подымает".
"Назад в СССР" – то же самое. Лучше – вперед, в Россию, которую умом не поднять, числом винтовок не измерить.
Впрочем, я опять повторяюсь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 22 октября 2017 года. Отрывок 89
Лакомство по имени ШАКАЛАТ я впервые увидел в описи продуктов, когда мы с интернатскими пошли на городской турслёт. Шакалат записал в бумажку Вовка Кротов, Кротик, пометив, что он "соевый и растаяный". Плиток, однако, было две, и они состояли из небольших квадратиков, величиной с два Кротиковых ногтя на мизинце. Если бы он регулярно подстригал ногти, то понадобилось бы три, но двух нам хватало, я специально привозил из дома кусачки, чтобы стричь ногти на всех его четырёх многочисленных конечностях.
– Юр, а меня? – спрашивал с надеждой Комарик, когда я кончал обработку Кротика.
За Комариком следовала Лида, потом Света, за ней Серёга Кечаев, и процедура растягивалась надолго. Каждому было важно, чтобы хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь занимался им одним. Такое удовольствие интернатским выпадало редко, штучная работа с ними не предусматривалась, если только с нарушителями чего-нибудь, а всё остальное делалось скопом. Им нравилось как я обращаюсь с их пальцами – спокойно, точно, осторожно, никогда не причиняя боли, не раздражаясь и чуть поворачивая подсобной рукой их пальцы в створ кусачек. Реагировали на уже подстриженные ногти почти все одинаково – это была не понятная мне радость. Комарик – тюх-тюх-тюх – припрыгивал на обеих ногах, тыкая себе горсточками-щепотками в нос и улыбаясь, то ли нюхал свои щепотки, то ли целовал их за выносливость. Кротик тут же уходил ощупывать мир своими новыми пальцами-без-когтей, мягко пальпировал всё подряд и чему-то радостно удивлялся. Лида отходила, широко расставив пальцы, будто я сделал ей маникюр – покрыл ногти чем-то ярким и липким. Света шла сразу что-нибудь царапать и тихо хохотала, ничего не зацепляя пальцами без ногтей, все обстриженные смотрели на меня благодарными лучащимися глазами, я говорил, что кое-кому не мешало бы еще подровнять чёлки, прикрывшие переносицу, и все мои интернята наполнялись соревновательным энтузиазмом на тему кто будет первым и у кого чёлка подождёт, но я был, как всегда, невозмутим – ни в какой очереди у меня не было союзников за место. Тут же рассказываю всем – кого нужно пропускать вперёд, почему люди это делают и кто есть тот, который не пропускает вперед кого надо. Тут же все становятся последними, и меня это тревожит, видимо, я перегнул, пережал. От этого остается горечь, стыдное стеснение дыхания, на них и так все давят, орут, пинают, а тут и я хорош как все. Я говорю, что у меня в руках еще нет ни ножниц, ни стригальной машинки, ни расчёски и обещаю всё это принести завтра.
В походе на турслет с шакалатом нас было восемнадцать, а квадратиков оказалось больше. Похолодало, и квадратики соевого шакалата окрепли, сплотились и перестали отламываться по бороздке. Всех это почему-то восхитило и обрадовало, и я сначала не понял – почему.
– Народ, доли будут немножко неравные, – сказал я грустно.
– Во, класс! – обрадовался Комарик.
– Поэтому разделим по жребию с отворотом.
– Да! – сказала Фарида и два раза хлопнула в ладоши.
– Ты всегда дели неровно, – попросил тихий Сережка Баландин, который всегда молчал. Я уставился на него, и он застеснялся.
– Никому обидно не будет? – спросил я с осторожным оптимизмом.
– Нет! – хором ответила куча.
– Кто пойдет в отворот? – спросил я у кучи.
– Бала;ндин, – предположила Фарида, и возражающих не нашлось. Серёжка отвернулся к шакалату спиной, и я стал тыкать пальцем в неравные доли, спрашивая:
– Кому?
– Тебе, – сказал Сережка.
– Ну ты даёшь, – удивился я.
– Даю, – улыбнулся Сережка. – Всем.
– Не всем, а каждому, – поправила Светка голосом учительницы физкультуры, заменявшей на уроке природоведения учительницу русского языка.
Каждому, – понял я. Каждый хочет быть каждым, а не всеми. Всех в интернате четыреста семьдесят шесть человек по списку, а каждый – он каждый один.
– Юр, а ты почему не ешь? – спросила Надюшка Костюшкина, когда всё раздали.
– Я? – спросил я. Надюшка кивнула не отводя глаз.
– Надо как все? – спросил я.
– Нет, – смутилась Надюшка. – Ты как хочешь.
– Я хочу разыграть свою долю – мне или всем, – сказал я.
– Нет, нет, так не честно, – загудела куча. – Это – твоё.
– Подчиняюсь большинству, – сказал я. Куча промолчала.
– Давайте отвернемся, – предложил Кротик. Мы на него смотрим, и ему трудно съесть.
Они отвернулись. Я съел. Это было моё.
К вечеру проходили село, сельмаг был открыт, мы зашли спросить сухофрукты для компота. Все чинно поздоровались с продавщицей и разбрелись рассматривать витрины. Витрины тогда были похожи на музейные – столы или горизонтально закрепленные на ножках застекленные шкафчики.
– Юр, – зовет Кротик. – Я понял.
– Ты про что? – спрашиваю я.
– Вот, смотри. Я понял ошибку, ты смеялся.
Я подошел и заглянул в витрину рядом с Кротиком. Там лежала плитка сливочного шоколада, на ней – стандартный фигурный ценник с надписью продавца: ШОКАЛАД.
– Я понял, там "О" и "Д".
– Ну около того, – промямлил я. – Исправь, может, шакалы его не съедят.
Я с собаками дружу
И в гляделочку гляжу
Но в одинаковом пальто
Не найдет меня никто.
Расцветай, наш дивный сад
Под названьем интернат.
Жизнь светла и хороша.
Жаль, что выжжена душа.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 23 октября 2017 года. Отрывок 90
Я не знаю, какие части рукописей пропали. Я не помню, что я уже написал, а о чем только подумал. Возможны повторы, но они не будут копией уже написанного текста, память осматривает прошедшее с разных сторон и ракурсов, добавляет и уточняет, разъясняет и обобщает. Когда-то на рубеже 80-х я так же писал "Рондо для Коряжки" – рондо и есть повтор с развитием: ABACADA.
Еще есть время задать мне вопросы и есть время ответить на них, поскольку я пишу вслепую (во всех смыслах) и не отличу чего-то важного для Вас от общих мест. Я ушел из взрослого мира в начале 80-х и больше не возвращался.
Он мне не известен, а составлять представление о нём с помощью случайных обобщений – не хочется.
-
"Взять груз" – это значит нагрузиться по своей индивидуальной сегодняшней норме, которую вряд ли кто-то знает, кроме тебя самого.
На то, чтобы научиться её определять, нужно недели три. Пока не научишься её определять – ходи недогруженным, за тебя понесут груз другие. Это нормально. Хуже – если схватишь перегруз и тормознешь всю группу.
Каждый стремится взять столько, сколько может нести долго, не становясь проблемой для группы. Недогруз можно почувствовать, и тогда на коротких привалах ты можешь догрузиться. Перегруз тоже всегда ощутим, если он есть – скажи об этом группе, она примет на себя часть твоего груза.
Например, – загружаемся, все пакуют рюкзаки. Все догрузились, но на грузовой продуктовой площадке остался мешок с пятью килограммами репчатого лука. Диспетчер по грузу, который есть на каждой погрузке, объявит об этом, и лук разберут по 2-3 луковицы все. Такой догруз не очень обременяет, и лук – с нами. И мы – с луком. С луком всё вкусно.
Иногда что-нибудь нужно перепаковать, сделать из двух, например, грузовых мест – три, чтобы облегчить делёжку груза. Бывалые тропяные, которым уже по 12-13 лет, заранее присмотрят себе грузы, которые лежат на грузовой площадке и могут даже договориться – кто что возьмёт. Они же позаботятся о новичках; особо ретивых, взваливающих на себя слишком много, – остудят, переведут идейный подход к тасканию груза в конструктивное практическое русло. Со мной советуются редко, знание о грузе находится в глубине самой группы с 1968 года, передаваясь из поколения в поколение. Взять на себя слишком много – ошибка, которую лучше исправить в самом её начале, что и происходит.
Все учатся группироваться для работы с грузом и его доставке. Нет согбенных спин и ненадежных опор в собственном теле.
Перегружаться – не только опрометчиво, но и неприлично. При этом не догрузиться может каждый, это нормально. Если же после полной загрузки остается не взятый груз – его возьмет взросляк или нужна вторая ходка на сколько-то человек. С несколькими ходками ("грузовыми челноками") идет, например, заброска Базового лагеря, для которого все нужное за один раз не перенесёшь. Так же происходит и "свал" – экспедиция закончена, тропа сделана, лагеря уходят, "сваливают", выносят груз.
На месте, которое мы покидаем, обязательно работает специальный "последний глаз". Он внимательно и непредвзято осматривает покидаемую территорию и, бывает, находит много интересного. Например, забытые в ручье ложки на всю группу.
Ложки у нас стальные, в ручке у каждой круглое отверстие, позволяющее все ложки держать на одном штыре (палаточном), что удобно.
Груз бывает "охранный" – требующий бережного и деликатного отношения, например – аптека. Диспетчер по грузу уделит его размещению особое внимание. "Охранку" редко носят новички, "вес" и "охранка" – это репутационные принадлежности бывалых.
"Вес" – то, что имеет большой вес и малый объём. "Объём" – то, что имеет большой объём и малый вес.
"Объём" группа постарается отдать младшим, друзьям с проблемами физического развития, девочкам и тётенькам. Ладно уложенные и ровно застегнутые стариковские рюкзаки, стоящие в ряд, производят впечатление.
На коротких привалах ли, на ночевках перед выходом на маршрут, для посадки в автобус или поезд рюкзаки стоят в ряд – так удобнее.
Излишне говорить, что на рюкзаках Тропа не сидит. Сесть на рюкзак – моветон. Исключение составляет специальная зимняя укладка, когда часть рюкзака уложена как сидение. Зимой, как правило, некуда сесть в лесу, и тем более в поле или тундре. Только на рюкзак. На рюкзаках также могут сидеть "мамки"-девочки и самые младшие тропяные ребята. Это не одолжение какое-то и не "бонус", а результат нормального хорошего отношения. На рюкзак может присесть и приболевший, если он идет вместе с группой. Он будет полностью разгружен товарищами, и это не наказание, а естественная реакция на реальные события. Здоровый тропяной мужик лет с 8-9 на рюкзаке сидеть не будет. Не потому, что запрещено, запрета никакого нет, просто – не принято.
"Вес" в рюкзаке располагается ближе к пояснице, чуть выше неё, по центру. У рюкзака есть не только центр тяжести, но и желаемая ось тяжести, соответствующая каждому несущему груз опорно-двигательному аппарату. И центр, и ось располагаются для каждого по-разному, ребята знают это и достигают в этом мастерства. Никого рюкзак "мотать" не будет, никто не идет сгорбившись и поддёргивая рюкзак повыше, или держась за лямки, всё выверено, всё красиво, целесообразно.
Редчайшая травма на Тропе – растяжение, подвывих голеностопного сустава. За сорок лет их было две или три. Каждая утренняя зарядка начинается с голеностопа, когда стоишь на одной ноге и вращаешь в воздухе другую. Голеностоп "просыпается", вспоминает свою высокую ответственность, держит себя в форме и на него можно положиться.
Ногти на ногах стрижем коротко, чтобы под ними почти не оставалось воздуха под кончиками, чтобы концы ногтей не "гуляли". Долгое время Тропа для ног пользовалась кремом "Эффект", но последние лет 20 перешла на пихтовое масло – оно, помимо всяких благотворных эффектов, не оставляет никаких шансов грибку стопы и ногтевому грибку. После перехода на пихтовое, обувь и носки напрочь перестали вонять, обувь стало возможно хранить ночью под головой – под полом палатки. Пахнущих пихтовым маслом Тропа называла "благоухахалями".
Чем дальше от цивилизации – тем больше возможность на привалах и на лагерях ходить босиком – это и здо;рово, и здоро;во. Обувь любим ту, которая "дышит", стараемся обходиться без пластика. Пластиковые подошвы вообще неприемлемы под грузом и в горах, только резина. Правильно обуты ноги – целее голова.
Под грузом идем в шерстяных носках, на нескользких подошвах. Носки выворачиваем наизнанку – гладкая сторона прилегает к стопе, шершавая изнанка хорошо контактирует с внутренней поверхностью ботинок. Ботинок – потому, что вряд ли нужно таскать груз в горах в кедах или тапочках – на мягкой подошве. Массаж "ладошек ног" полезен, но не в таком зверском варианте, когда, наступив на резкое препятствие на микрорельефе (например, острая грань камня) сваливаешься от боли, вместе с грузом. Оно надо? Подошва стопы уязвима для таких защемлений, их результат – хромота на 3 – 4 дня.
Когда идешь без груза – мягкость или жесткость подошв обуви некритична.
Броды на горных реках берем в ботинках на босу ногу. Перейдя брод и сняв рюкзак, вытряхиваем воду из ботинок и возвращаем туда сухие стельки и ноги в сухих носках. О переправах скажу отдельно, подробно, если успею.
Груз во время брода поможет прочнее держаться на дне, особенно если вода выше колена. Я на высоких водах, идучи на другой берег крепить веревку, накладывал в рюкзак ещё пару больших увесистых камней, чтобы течение не отрывало от дна. Так и в жизни: если сносит течением, – добавь груза. Облегчение не всегда приносит облегчение.
Переправы груза по навесной веревке на Тропе стандартны, о них можно легко прочитать в специальной литературе по альпинизму и горному туризму.
Теперь мы переправились через реку, идем дальше и замечаем, что ноги у нас всё-таки влажнее, чем были до брода. Через четверть часа они высохнут, а пока нам важно не натереть водяных мозолей. В этом деле очень важны носки – в них не должно быть травмирующих швов и прочих похожих подарков галантерейной промышленности. Минут через 15-20 после брода стоит сделать привал с полным разуванием и осмотреть места возможных потертостей. Если они наметились – лучше задубить кожу любыми аптечными и подручными средствами, но стоит знать, что потертости на ногах возникают не столько из-за попадания воды снаружи, сколько из-за нарушений водно-солевого режима. Не пейте воду на коротких привалах – вот главное лекарство.
На Тропе вообще мало кто пьет воду. Чай, компот, кисель, какао – да. Вода – нет. Поэтому потертости у нас – редкость, как и "вспотеть". Тропа потеет весьма умеренно, а уж сырые розовые туристы, пыхтящие вперед и вверх, – вообще не про нас. Мы жилистые, костлявые и умеренные во всём, что может повлечь за собой водянистую кудрявость тела, рыжую его розовость.
На привале группа останавливается не снимая рюкзаков. Двум идущим впереди помогут снять рюкзаки те, кто идут в строю третьим и четвертым, снять рюкзак (и поставить его в ряд) – это забота для трех человек, а не для одного. И так далее.
То же и при выходе с привала. Человек "вставится" в стоящий на земле рюкзак, но поднимут человека с рюкзаком двое его товарищей, самому корячиться не придется. То же – при преодолении препятствий со ступенью вверх, там поможет идущий впереди.
Никто не работает с грузом рывками. Ни одного рывка по нескольку лет. Потом какой-нибудь новичок забудется и дернет. Не усмотрели. Не успели.
Если можешь самостоятельно присесть и встать с рюкзаком три раза – неси его хоть на край света, это нормальный для тебя груз. Вода из водянистых блондинов выходит напрочь недели за две, потом проблем с потоотделением и одышкой нет, но внимательно смотрите на круги под глазами – они всё расскажут о работе связки "сердце – почки" и это даст возможность избежать неприятностей. Но смотрите и на типаж вообще – странно было бы думать, что все китайцы больны желтухой, а у всех сомалийцев проблема с надпочечниками.
Пушкин, однако, был рыжий. Даже Кипренский об этом маленько проговорился. Пушкин регулярно бывает на Тропе, но, как настоящий дух, не оставляет материальных следов. Существительные существ, суффиксы ветров и апострофы камней существуют так, будто не залетал к нам никакой Пушкин, но мы-то знаем, что все они – его работа. Не прячься, Пушкин, выходи! Автора! Автора! Мы – тропяные вьючные животные, жаждем легкого твоего дыхания, когда идем под грузом.
Морально-волевая и эмоциональная выносливость так же важны при переноске груза, как физические кондиции. В нашем грузе никогда нет ничего лишнего, только нужное. Лев Николаевич Толстой ходил по аллеям босой не по странному стечению обстоятельств, а вопреки Софье Андреевне, которая хранила дворянскую честь. В детстве все мечтают о Тропе и детство иногда продолжается всю жизнь. Тропы бывают разные, особенно несостоявшиеся. Не все из них – пионерские лагеря имени товарища Сизифа. И межотрядные соревнования по привесу идут не везде. О чем это я? Забыл уже.
А, вот о чем. Чтобы отнести свой крест на Голгофу, нужно иметь навыки обращения с грузом и физическую подготовку, которая начинается с вращения голеностопа с полной нагрузкой и на всю амплитуду.
Движение в подъем с грузом – важнейшая часть человеческой натуры, сущности, предназначения. Человек, надежно спрятанный от возможности чрезвычайных ситуаций в его жизни, не перестаёт быть человеком. Груз бытия не только необходимое условие жизни, он – сама человеческая жизнь.
Почти ничего не знаю о детстве богов. Это непозволительно, подскажите кто-нибудь, где читать. Подскажите кто-нибудь, пожалуйста. Для меня это важно. Боги хорошо относились к детям и особо их отметили. Мне очень важно понять, как они относились в детстве к себе. Кроме того, я спросил бы: имеют ли океаны в себе отдельные капли, или их имеет только дождь? И ещё: легко ли в раю? Если там всё легко и всего много, – мне туда не надо. От вечного досуга я сойду с ума, я хочу работать. Нести груз.
"Хочюльник" – невидимый вырост на теле в форме любительской колбасы с толстыми губами на конце.
Хочюльники легко отпадают от тела, когда в них отпадает необходимость. Отпавший хачюльник подлежит обязательному захоронению в специально отведенном месте, обычно – за поленницей.
Хочюльники днем и ночью могут носить гости Тропы, а с 8 утра до 21 часа – тропяные возрастом до 6 лет.
См. "Словарик Тропы".
(2015- 2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 24 октября 2017 года. Отрывок 91
- Миха – хороший мужик, – сказал Килька на разборе про десятилетнего Миху. И добавил: Только он не говорит, а квакает.
Миха долго смотрел в костер, потом сказал:
– Да, я квакаю. Но важно ведь не то, что я квакаю, а что; я квакаю.
Килька с этим согласился, и разбор двинулся дальше.
– Сегодня мы набрали почти полный кан ежевики, – сказал Валерик. - Но пока мы его донесли до долины, в нем осталась половина.
Все затихли и уставились на меня.
– Кан несли в рюкзаке? – спросил я.
– Да, – сказал Валерик.
– По дороге рюкзак открывали?
– Да. После подъема, на перевале мы решили съесть по пять ягод. У Костика были чистые руки, он открывал. Там было уже поменьше. Но нормально.
– Мало стало после спуска? – догадался я.
– Да. Уже здесь открыли, а там меньше стало.
– Она утрамбовалась на спуске, – объяснил я. – Между ягодами был воздух, и они придвинулись друг к другу поближе. На спуске, когда приземляешь шаг, каждая ягода весит чуть больше и стремится вниз.
– Мы завтра полный наберем, – сообщил Валерик. – Мы теперь знаем, где много.
Это был намек на ненормативный расход сгущенки. Ежевика со сгущенкой – национальное тропяное блюдо в августе.
– Договаривайтесь с завпродом, – сказал я.
– Юр, – сказал завпрод, – там уже все распределено по дням, лишних только две тушенки и "Завтрак туриста".
Жилистый и костлявый завпрод Буш всегда хорошо смотрится в полной снеди продуктовой палатке.
– Может, в манку по одной класть? – спрашивает Костик. – Народ, поедим пару дней манку пожиже?
– Поедим! – вдохновенно отвечает народ.
– Как соберете ягоды, подходите, – говорит Буш. – Одну банку снимем с манки, а вторая у меня есть в запасе, от разведки осталась.
Миха встает и уходит на полянку союза писателей. Группа спокойно ждёт его, разбор взял паузу. Килька поправляет дрова в костре, в иссиня-черное небо взлетает сноп искр. И ровное пламя сменит перебегающие языки. Тропа всегда и везде будет ждать одного человека, уклад: семеро одного ждут.
– Миша – хороший товарищ, – говорит Маринка. Ей тоже десять, но она выглядит на все тринадцать, и малыши тянутся к ней как к маме или старшей сестре. Она так себя с ними и ведет – опекает, что-то штопает, успокаивает разволновавшихся.
– Он не квакает, – продолжает Маринка. – Так артисты в фильмах говорят. Мне приятно его слушать.
– Мне тоже, – кивает Килька.
– И мне, и мне, – несётся по кругу. Миха смотрит в костер, отражая в глазах его ровное, надежное свечение.
– Вот, я видела кино про Каннский фестиваль, – говорит Маринка. – Там все говорят как хотят.
– У нас тоже есть каны, – говорит Полкан.
– Значит в субботу вечером устроим канский фестиваль, – говорю я. – Сегодня четверг.
– А чем снимать кино? – спрашивает Полкан.
– А не надо снимать, – говорю я. – Главное его показать. Вот и экран уже готов (показываю на прямоугольник из двух стволов и толстой поперечной ветви). – Двадцать-тридцать секунд, и фильм готов. Живьем.
– А про что? – интересуется маленький Динь.
– Про что захочешь, – говорю я. – Каждый может снять фильм и любого пригласить участвовать в нём.
– Там такая ковровая дорожка была, – продолжает Маринка. – Костюмы у всех такие…
Я думаю, как самодельную модель Каннского фестиваля сделать информативной, в игре рассказать, что там происходит, ищу аналоги действий и смыслов.
– Нам нужны будут двое ведущих, – сообщаю я Тропе. – Мальчик и девочка. Без них всё развалится.
– Вот, Миха пусть будет, – предлагает Буш.
– Да, Миха будет, – поддерживает Круг. Динь уже доволен и аплодирует Михе. Миха раскланивается сидя, по кругу гуляет ветерок одобрения.
– А девочка? – спрашиваю я, глядя на Миху.
– Ну, Маринка же видела про это кино, может, пусть она и будет? – спрашивает Миха.
– Маринка и Миха! – одобрительно шелестит по Кругу.
Это 1974 год, урочище Пасека под Пеусом, Тропа вновь обретает себя после разгрома Союза Отрядов в 1972 году. У нас еще нет видеокамеры, она появится в конце 1994, есть гремучая как швейная машинка 8-миллиметровая кинокамера "Экран" и старенький "Кварц".
– Успеете до субботы? – спрашиваю я. Начнем в девятнадцать сорок две, после ужина.
Килька с Валериком уже обсуждают жестами что-то ковбойско-пиратское. "Великолепную семерку" видели все.
– А сами они будут? – спрашивает Динь.
– Кто – что? – не понимаю я.
– Миха и Маринка.
– Конечно. Сами объявят и сами покажут.
– А можно и режиссер и участвовать? – спрашивает Костик.
– Конечно, – киваю я. – У нас будет шестнадцать фильмов. Чтобы их посмотреть понадобится минимум шестнадцать минут. А еще ведь выход по ковровой дорожке, и прочее…
– Килька – хороший парень, – продолжает Миха круговой разбор. – Я пойду с ним в разведку.
Килька сидит застывший, как изваяние, бронзовый в свете костра.
– Килька ничего мне плохого не сделал, – говорит Валерик.
– А хорошего? – спрашивает Ленка.
– Киль, пожалуйста, не зови меня "мелким", – спокойно просит Динь. – Здесь маленьких нет.
Килька кивает. Здесь действительно нет маленьких. И больших.
– Извини, – говорит Килька Диню. – Это была школьная привычка.
Круг одобрительно выдыхает.
В 70-х мы еще те, шестидесятнические. Государственные похороны целомудрия и порядочности еще не произошли. Охрана этих двух ценностей присуща Тропе во все времена, но тогда, на поляне они были нормой, а не заповедным исключением. Впрочем, в Тропе они так и остались нормой, она сохраняла их все свои сорок лет, обороняясь от дураков и остолопов.
– Я сразу догадался, что это не люди, – продолжил Килька рассказ про ежевику. – Люди так ровно отъесть не могут.
Завтра – учебный день. Инструктор Володя с турбазы "Туапсе" приведет к нам на поляну человек тридцать взрослых людей, и ребята будут учить их ставить палатку, разжигать костер, укладывать рюкзак.
Пожилая супружеская пара, приехавшая по путевкам из города Бодайбо на Кавказ, будет умиляться на то, как "дети все делают сами". На годы они станут нашими далекими друзьями.
Инструктор Вова называет всех своих плановых туристов "бабки, тряпки и корзины". А к самой осени на Пасеке появятся растерянные обезьяны, вдруг переселенные в лес из Сухумского обезьяньего питомника. Их зовут павианы-гамадрилы, в стаде 60-70 человек. К осени я уже провожу тропяных и вернусь в лес к обезьянам, чтобы лучше понимать людей.
На завтрак в пятницу манка полна сгущенки, никакой недостачи нет. Я вопросительно смотрю на завпрода.
– Дятел подарил, – говорит он. – У него была.
Мелкий скандалист и придира Дятел Дима проникся духом каннского фестиваля и пожертвовал с барского плеча. Ему мама посылки шлёт. Нормально.
Тропу осталось работать метров шестьсот, август, мягкое золото Солнца, фруктарники, ежевика. Можно позволить себе на вечер отлучиться в Канны, в Маринкины Канны, которые нельзя ранить дотошным знанием фестиваля, а только слегка дополнить, выстроить.
Знаю одно – будет очень смешно. Это не едкое хихиканье, а большой восторженный смех в игре взаимных открытий.
Ковровую дорожку сделаем из запасного полога, он лежит в грузовой палатке.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 24 октября 2017 года. Отрывок 92
Я никогда ничего не "подбирал" на клавишах. Музыка была внутри, кисти рук устраивались на кончике души, притянувшейся к инструменту, всё игралось сразу, пальцы выполняли на клавишах чувства и ощущения и это было легко – думать не требовалось, только чувствовать и ощущать. Это и было для меня "думать". Чувства согласовались не со словами, как у нормальных людей, а с нотами, аккордами, вязью мелодий.
Через 10 лет наш басист Витя Маркевич назовет меня "кладбищем тем".
Я был мал, не сильно начитан, знал мало слов, но у меня были клавиши. Извлекая звуки из старинного трофейного пианино "Кнабе Таль" я таким образом "думал", решал проблемы, находил выход или нежился под услышанными солнечными мелодиями. Всё лунное и холодное мне давалось плохо, я не понимал его потусторонние кошачьи глаза и обращался к нему редко, только в минуты синей печали.
Нот я не знал. Мне были известны названия клавиш, но не боле. Какой-нибудь "доминант септаккорд" я не мог не только выговорить, но даже и представить.
На клавиши не смотрел, мне было одинаково – вижу я их или нет. Мне завязывали глаза, но я играл то же и так же – руки сами знали куда идти и что делать и всегда по клавишам попадали точно. Мне казалось, что клавиши расположены внутри меня, я же не думаю о том, как стучит сердце – оно стучит само.
Потрясением была игра Билла Эванса на магнитофонной ленте у дяди Паши. Даже не потрясением: я мгновенно нашел себя и притих. Потом мне всегда казалось, что клавиши у него расположены как и у меня – внутри. Это был мой музыкальный язык, я понимал где и как он страдает и всегда старался поддержать его сочувствием, пониманием, братской (жутко сказать) поддержкой. Мы разговаривали заочно, я понимал, что он не слышит меня, что мои клавиши примитивны, но тут же я был уверен, что он меня слышит.
Эванс не был для меня кумиром, у меня вообще неважно с кумирами, скорее он был близок мне как музыкальный родственник, говорящий со мной на одном языке.
В школе меня тогда года два звали Шапе;ном, а когда я вылупился в 10-м классе играть с лабухами, они назвали меня "Эванс" и от этого было тепло и грустно, будто я опять думало своём не родившемся Братике.
Бывало, я хулиганил на клавишах, легко сплетая неприкасаемые советские мелодии с частушками, аргентинским танго или оперными страданиями воображаемого оркестра.
Со своим "Кнабе Таль" я расстался в 1987 при переезде в Туапсе: пианино было не покупное, а из "Музпроката" в Лиховом переулке и подлежало сдаче обратно. Выкупить его не разрешили, пришлось расстаться, но подаренный мне мир на кончиках пальцев, где с мирозданием соприкасается душа, остался навсегда – я и нынче перебираю в воздухе пальцами, ища клавиши, которые звучат изнутри наружу.
В 1966, понимая, что рояль по горным тропам катать трудно, я взял в руки гитару и даже сам изобрёл себе старорусский строй, но играть на ней так и не научился. Гитара была не моим инструментом, я не мог ею разговаривать с людьми, поэтому к аккордам пришлось приделывать слова и эти "бутерброды" нечаянно оказались песенками.
Возможно, лет на сорок раньше, я стал бы неплохим тапёром, сопровождающим фортепьянными рыданиями немые фильмы, но когда я родился – таперы уже вымирали от проблем с фронтом работ, а кино стало звуковым и поднимало производственно-нравственные проблемы, на фоне которых счастливым исключением выглядели "Весёлые ребята" с Утесовским джаз-оркестром и "Серенада Солнечной долины" с оркестром Глена Миллера.
Клавиши били молоточками по струнам, а к струнам были привязаны путеводные нити, уходящие далеко за всякие пределы: кончики пальцев соприкасались со вселенной, со всем мирозданием, где каждая тема была внутри гармонии, сердце равнялось по путеводным нитям и билось ровно, далеко согревая вверенный мне участок вселенной.
Самым трудным было сфальшивить, шутя или хулиганствуя. Нарочно сфальшивить не получалось, а делать это специально – я не знал как.
Человек жив, пока звучит его внутренняя мелодия, но если она высохла и погасла – не ищи человека, даже если он еще двигается и дышит.
Первой мелодией, проникнувшей глубоко внутрь и ставшей основой взаимоотношений с миром, стала для меня "Колыбельная Птичьей Страны" ("...острова птиц") Джорджа Ширинга, слепого пианиста, которого я услышал в десять лет. Десять лет – это очень много, я не понимал, как мне удалось их прожить без этой мелодии. По вкусу она напоминала вкуснючий суп из луковицы, морковки и двух картофелин, который волшебно готовила мама-бабушка Татьяна Андреевна. Это был всемирный суп, в него помещалось всё: оно подразумевалось, следовательно, существовало. Прошлое становилось незыблемым, настоящее скользило как патефонная игла по пластинке, а будущего вполне хватало на самую интересную жизнь. До того мгновения, когда игла соскочит на последнюю, бесконечную, замкнутую бороздку, была куча времени, начиненного приключениями, открытиями и моей нужностью в мире.
Потом пластинка несколько раз разбивалась, не переставая играть, крутиться и нести на себе иглу настоящего. Она крутится всегда в одну и ту же сторону и не может крутиться обратно. Не умеет. Не хочет.
Обратного звука я по уши наслушался в монтажной на ГДРЗ. Он интересен первые два раза, потом – утомителен и нелеп. Поэтому ничего нельзя повернуть вспять, – оно будет утомительным и нелепым.
Володя Петров вдруг заиграл "Колыбельную" на фестивале в Ульяновске в 80-х. Редко в жизни я чувствовал такую благодарность, как тогда.
Владимир Петров и Александр Деревягин – мои Биллы Эвансы авторской песни. Они – родники, в них живут истоки Тропы, её нечаянность, искренность и открытость.
Светла их боль, и это так знакомо.
Созвучно.
На кончиках пальцев.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 25 октября 2017 года. Отрывок 93
Тропа не потеет, у неё всё в порядке с водно-солевым режимом. Поэтому она пахнет земляникой, лесными орехами и молоком.
Откуда берется запах молока, я не знаю. Живое молоко для нас редкость, есть только сухое и сгущёное. Парно;е бывает в альпике у пастухов, там же – сыр, арьян и творог. Пастухи нас любят, помнят и кормят. Мы отдаем им половину наших батареек для фонарей, но когда не отдаём – они нас любят и кормят так же. И мы их любили бы так же без всяких их угощений. В каждом из нас они быстро и легко распознают человека гор. Горный человек видит такого же издалека и узнает его по движениям, говору, манере общения, правильной увязке груза, свежести лица, по множеству других признаков. Горным человеком невозможно притворяться, им можно только быть. А уж если совсем далеко от вас идет человек – узнаете его по походке. Даже разные всадники в разных сёдлах покачиваются по-разному.
Встреча в горах родственных друг другу по стилю жизни поколений происходит не так уж часто, поэтому она – праздник.
Группы бывалых туристов мы часто встречали в 60-х, в 70-х на горных тропах преобладали любопытствующие люди среднего возраста, привлечённые лёгким доступом к природным красотам. В 80-х дети (наши) спасали заблудившиеся в горах мелкие группы туристов, массовый туризм сходил на нет. В 90-х пришло дикое судорожное освоение бизнесменами от туризма природных объектов. В 2000-х встретить людей, идущих по горам, стало практически невозможно. Они еще как-то кишат на освоенных природных объектах, но не более того. Культурно оставлены только очень старые кострища, на месте новых – безобразные помойки и порубки, которые ни одно земное существо себе не позволит, кроме человека.
Магистральные тропы зарастают, их ложе равняется с землей. Зачем идти, если можно доехать, или даже долететь? Поверхностно-потребительское отношение к природе проявилось в непотребных "стройках века", изуродовавших горное Причерноморье на тысячелетия.
– Ну что, – говорит мне пастух Витя. – Опять лишил детей счастливого детства?
– Мы сами! – защищает меня Серёжка.
– Сами, – ворчит Витя. – Вы сами обросли волосами! – Смеется. Огромные пастушьи овчарки ласкаются к нам. Дружественно тянутся в нашу сторону лошадиные морды. Все дружно признают в нас своих. Бывалая собака-пастух пристально вынюхивает Килькину голову, потом подходит ко мне и зовет за собой. Показывает носом, тихонько скулит.
– Что там у тебя? – спрашиваю Кильку.
– Не знаю. Там шишка была. А теперь просто больно.
– Почему не говорил?
– Ну Юр, ну оно же чуть-чуть.
Я благодарю собаку и лезу разбираться в Килькину голову.
– Мужики, на молоко подходи с кружками! -командует ребятам Витя.
– А мы? – тихо спрашивает Маринка. Мужики с кружками пятятся, освобождая проход лучшей половине человечества.
– Ягод много в этом году, – говорит Витя. – Наберите, потолчём завтра с молоком.
На Лагонаках есть все лесные ягоды, кроме морошки и клоповки. Витя говорит "Лугонаки", ему так удобнее, он из степных предгорий, там его станица.
– Тебя погода не ломает? – спрашивает он.
– Никогда, – говорю. – Чуять чую, но не ломает.
– Меня ломать стала, – вздыхает Витя. – Только если крепкого выпью (щелкает пальцем по горлу) – отпускает. Тебе сколько лет?
– Двадцать восемь, – говорю.
– Ну вот… А мне уже за сорок. А этому маленькому сколько?
– Скоро семь будет.
– Надо ж. Ладно как по камням ходит. Давай по стаканчику?
– Нет, – говорю. – Не принимаю.
– На работе? – спрашивает Витя.
– Вообще не принимаю, уже восемь лет как.
– Не хочешь, или нельзя?
– Не хочу.
– Пойдём, чесноку-луку дам вам на шулюм, – говорит Витя.
– Это очень хорошо, – отзываюсь я. – Мы уже неделю без них идём.
– Перец надо? – спрашивает Витя.
– Горошек?
– Да.
– Надо. У нас только молотый.
– А лаврика?
– Лаврушка есть, спасибо.
– Пилы у вас наведены в этом году? В прошлом ножовки у вас тупые были и разведены криво. Я пацанов двоих учил тогда.
– Они и навели. Вон они оба, возле костра.
– Выросли, – говорит Витя. – Не узнать.
– Год прошёл.
– Чай сегодня наберите, – говорит Витя. – Завтра дождь будет.
Чай – это чабрец. Или чебрец. В степи он зовется тимьян и запах там у него другой – резкий, терпкий. Чабрец вкуснее всех чаёв вместе взятых. Душистый, ароматный.
Подходит Одноглазая лошадь, мы давно знакомы, она знает, что я люблю всех одноглазых, одноногих, одноруких, одноухих. Мы здороваемся, она шумно дышит мне в руки и ласкает их губами. Я даю одноглазой конфету "Дюшес", и она благодарно хрустит ею раза два.
Витя смотрит на нас очень серьезно, и вдруг говорит:
– Я понял, почему тебя дети любят.
– Почему? – кокетливо придуриваюсь я.
– Ты пахнешь нормально, – говорит Витя. Он очень серьезен, смотрит прямо в глаза и говорит с упором, будто сообщает важную тайну. Я отмахиваюсь. В этом мире все любят друг друга, а кто не любит – тот приболел. И пахнет от него этой самой болезнью во всех её проявлениях. У Тропы всё нормально с водно-солевым режимом.
По склонам плывёт волшебный дух чабреца, особенно ароматный перед дождем. Собаки ищут укрытие, не ложатся на землю под открытым небом. Звуки бегущих по камням пенистых ручьёв хорошо слышны издалека. Тепло. Сухие травы. За перевалом клубится гряда облаков.
"Будет ласковый дождь...", сказал Брэдбери, но дождь бывает всякий. Палатки оставляем пустыми, ночевать будем в балагане, на коше. Пастухи уже раскладывают на нем матрацы, телогрейки, шкуры. Это для нас.
– Оштен шапку надел, – говорит Витя. – Сильная непогода будет.
Подстилка пахнет деревенским домом, деревенским хлебом. Кто как живет – так он и пахнет.
Балаганы сделаны из дранки. Ветер разговаривает с этими самодельными дощечками и настойчиво приглашает их с собой. Дранка держится, прошитая сталистой проволокой и прибитая к четырем столбам серьёзными гвоздями. Крыша тоже из дранки, она уложена как черепица – для стекания воды. В балагане есть железная печка, она не обогревает помещение, но на ней можно готовить. Её используют в непогоду, когда нос на двор не высунешь. Похоже, сегодня так и будет.
– Шулюм поставь разогреть, пусть поедят, им теплее будет, – говорит пастух Миша.
Шулюм – похлебка из баранины с добавлением овощей и всяческих приправ. Баранина – местная, свежая.
Отара овец, блея и кашляя, устраивается на склоне вблизи балагана. Пастух Фёдор привязывает лошадей. Собаки в базе чешутся и немножко скулят. Баз – это низкая пристройка к балагану, тоже из дранки, для четвероногих. Над ним есть крыша.
Собак – пять, пастухов четверо, лошади три. Овец не счесть. Много.
Нас – восемнадцать. Шестнадцать ребят и мы с Леной, вторым руководителем, опытной московской туристкой с офицерским планшетом на боку.
Еще не вечер, но быстро и сильно темнеет.
– На речке ничего не оставили? – спрашивает Витя.
– Нет, – говорит Полкан. Он отработал "последним глазом"– ничего не забыто, никто не забыт.
– Юр, а почему собаки не лают, – спрашивает Полкан. – Я не слышал, чтобы они лаяли.
– Это рабочие собаки, – объясняю я. Они будут лаять только если придет чужой. Волк, например, захочет подкрасться к отаре в пищевых целях.
– Они, значит, слушают, как мы?
– Да. И ухом, и носом. К тому же, это не комнатные собачки, которым надо все время привлекать к себе внимание.
В базу; уже несколько минут тишина.
– Собаки отару оббегают, – говорит Сёма. – Я видел, они как будто считают овец.
– Работают, – говорит Полкан. – Они и нас посчитали, когда мы подходили. Им главное чтобы никто не отбился.
Помолчали, и девятилетний Сёма сказал:
– Я никогда не отобьюсь.
Полное лесное имя Сёмы – Семен Михалыч. Так звали полководца Будённого – Сёма брал все препятствия кавалерийским наскоком и внизу его звали Алёша. Лесное имя он получил после мужественного сражения с осами, когда он нечаянно разворотил осиное гнездо вблизи Базового лагеря.
– Смотрите, – позвал Чушка, – воюет, как на коне скачет! Беги к нам, Буденный!
– Семен Михалыч, – подсказал Василёк.
– Во, точно, – сказал Чушка. – Конармеец.
Больше десяти осиных укусов – опасно, Семена Михалыча отбили у ос и положили на места укусов салфетки с травяным настоем.
– Чушь! – сказал Чушка. – Эти осы никакой пользы не приносят, только ползают по сливам.
– По каким сливам? – спросил Василёк.
– По спелым. Ты сливу – в рот, а там оса. Я три дня вот с такой губой ходил.
Чушка показал размеры губы. Размеры были чудовищны, часть их терялась за горизонтом. Сёма посмотрел на него сочувственно и придвинулся поближе.
– От них еще насморк, – сказал Сёма.
– Не, – возразил Василёк. Это ты ревел.
– Я?! – удивился Сема и снова все немного помолчали. Какая-то птица раскричалась в кроне, как торговка на базаре.
– От гнезда отвлекает, – сказал Василек.
– Чушь! – сказал Чушка. – Мы же никуда не идём. Чего ей отвлекать-то?
– Сёмка за всех уже прошёлся, – сказал Василёк. – С запасом. Чушь, ты крылья поднял?
Крыши палаток немного выступают за их пределы и похожи на крылья. Они так и зовутся. Чушка с Васильком – дежурят, их задача – всех накормить, отработать посуду, вынести на сушку спальники, приподнять крылья палаток и углы пола для просушки.
– Да, – говорит Чушка, поглаживая коленку, – Я поднял крылья и улетел в небо.
– Как же я один теперь обед сготовлю? – сокрушается Василёк.
– Не-е, – говорит Чушка. – Я уже вот вернусь и пойду за водой!
Чушка хлопает себя по коленке и идет за водой. Я копаюсь в "ташке", это полевой телефон. Лепесток у батарейки КБС обломался, и я пытаюсь восстановить контакт с помощью кусочка фольги. Чушка гремит каном на водозаборе в ручье. Я всё везде слышу. Будет надо – стартую моментально. Это привычное состояние взросляка на Тропе, оно не требует никакого дополнительного усилия. Обыкновенная постоянная готовность к бегу пополам с включенностью в происходящее. Чушка наберет воды и переступит в начале обратного пути косой скользкий ствол на склоне. Он его обязательно переступит, а не наступит на него. Тропа умеет переступать поперечные препятствия. Падение человека вообще редкость для Тропы. Я сам падаю не чаще одного раза в пять лет. А уж срубиться с какого ствола – вообще моветон. Как потом людям в глаза смотреть.
Часто у нас падает Чебураня, он человек мягкий и бархатный, приземляется всегда хорошо. Внизу его зовут Мишкой. К августу все начинают падать редко, Тропа сменит ему имя. Оно всегда должно нравиться имяносителю, то, что не нравится – можно мигом отменить и все быстро узнают об этом и никто не вспомнит.
Когда человек пробует стать иным, новым, он спрашивает у группы своё новое имя. У него – нового – другой взгляд, другое поведение, даже походка меняется. Примерил себя иного, – понравилось – оставайся в нём, а группа выберет из множества словотворческих приключений твоё Новое Имя.
… Ночью нескольких овец побило градом, он был крупный и резкий. У одной собаки утром был красным один глаз, и она старалась стряхнуть его лапой. Всем им пригодился стрептоцид – порошок из нашей аптечки, а некоторым и другие лекарства. Все занялись лечением четвероногих друзей и упустили гречку – она подгорела, но не очень – съели.
Скоблить дно кана от подгара захотели сразу четверо – это почетная и престижная работа на Тропе. Начал отчищать Ошик, но вода в ручье была ледяной и вскоре его сменил Гелька. Чумазый Ошик припал греться к железной печке и на всякий случай получил втирку пихтового масла в ладони ног, кружку горячего чая и мой свитер из собачьей шерсти из города Новосибирска. Получив на опихтованные ноги пару сухих шерстяных (верблюд) носков, он разрумянился и вскоре попросил чего-нибудь холодненького. Гелька оттирал днище возле балагана, вдали от ручья, нагрев воду в кане на железной печке.
– В магазин поеду, – говорит пастух Витя. – Вам надо чего?
– Нам бы сахару кило четыре, – говорит Лена. – Шакал съел.
Перед подъёмом на плато ночевали в роскошном лесу, ночь теплая, народ попросился переночевать без палаток, и я разрешил (это мой сегмент ответственности в походе). Кот (Серёга) растянулся вдали от костра, подложив под голову мешочек с сахаром, килограмма четыре. Утром сахара под Котовой головой не оказалось, зато в мешке была дырка.
– Юр, это шакал? – растерянно спросил по-турецки сидящий удрученный Кот.
– Шакал, – подтвердил я. – Лучше корми кого-нибудь другого, шакал добра не помнит.
– Угу, – мрачно согласился Кот.
– Финита дольче вита, – сказал Чушка.
– Обучим Котов ловле шакалов, – предложил Стрелец. – А то – всё мыши, мыши…
Все согласились, но я сказал:
– Дети, урок окончен.
На Кота было больно смотреть, он переживал за общий сахар. Говорить на эту тему дальше было лишним.
– Дети, – заворчал Чушка голосом Бабы Яги. – Как тяпкой тяпать, – так мужики, а как вкусненькое – сразу "дети, дети"…
– На, – протянул ему Василек свою карманную конфету "Барбарис". Карманная конфета есть у каждого, чтобы её можно было съесть когда хочешь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 26 октября 2017 года. Отрывок 94
Чебураню били смертным боем в его родной школе, иногда по несколько дней подряд. Не за подлянку какую-нибудь, ничего заподлянского в нем не было, а за безответность и непохожесть. Побои он воспринимал внешне спокойно, как дополнительный школьный урок, который надо отбыть. Может быть, сильно ударили по голове – он будто знал свои глаза и руки, но не чувствовал ступни, они жили отдельно и были похожи на задние ноги мягкой игрушки. Голова его вместе с руками часто устремлялась вперед, а ноги, которые ниже колен – тормозили, он летел носом, но всегда, слава Богу, падал мягко, ни разу особо не поранился и не ушибся. Молчаливый, не толстый, но и не худой, со спокойными глазами и прохладной кожей, он никак не мог вылезти из обреченного состояния изгоя, мальчика для битья из школьного двора. Это состояние залипло в нём и бывало трудно сказать, знает ли он что такое страх и бесстрашие, где он выполняет работу из опасения порицания, а где по движению души. Прохладная кожа не мешала ему быть улыбчивым и добрым, тёплым человеком, но грусть всегда держала его в своих хитиновых лапах и не отпускала ни на миг, даже во время веселья. Ещё совсем маленьким он перенёс тяжелое заболевание почек и время от времени страдал ночным энурезом.
Он никогда ничего не просил и не выказывал никаких больших желаний, – просто жил среди нас, коротко выступал на разборах и никогда не жаловался на трудности.
Чебураня приоткрылся немного, когда слушал песню. К нам в лес под Москвой приехал замечательный исполнитель авторских песен Толя Глыбин из Воронежа. Мы сидели вокруг костра в заснеженном лесу, Толя пел песни, и, когда он запел:
"Дело тут не в любви,
Просто надо уехать.
Просто надо забыть хоть на год ,
Что к чему…".
Это была песня Володи Каденко, Чебураня широко открыл глаза, приоткрыл рот и перестал моргать. Заморгал он к концу второго куплета, – из его глаз текли беззвучные слёзы. Лисенок, сидевший рядом с ним на бревне, молча просигналил мне вопрос "Что делать?". Он показывал на Чебураню, встревоженный, готовый придти на помощь.
"Ничего не делать", – попросил я жестом.
Если кто-то ещё заметил Чебуранины слёзы, тот об этом не сказал. В перерыве песенного вечера Лисенок подошел ко мне, спросил "Чёй-та?" и потерся носом о мою штормовку. "Не знаю", – честно сказал я и попросил: "Лис, посиди с ним рядом опять". "Конечно", – кивнул Лисёнок.
"Пристроились в кильватер мы
К ходкому купцу", – пел Толя пиратскую разудалую песню.
Чебураня слушал, казалось, безучастно, глядя в костёр. "Резонанс" – стукнуло мне. "Он не резонирует с окружающим миром, хотя вовсе не аутист. В чем дело, – в сигнале внешнего мира, или в среде, которой Чебураня является сам?". Полная адекватность Мишки в комплекте с полной безучастностью выглядела странно, неуютно, необъяснимо. Это даже не безучастность, – Чебураня всегда моментально мог подать руку покачнувшемуся, придти на помощь в сложный момент, ловко уклониться от пружинившей ветки.
Я кивнул Лисёнку и показал, что нам с ним надо поменяться местами. Сделать это нужно быстро, в коротком перерыве между песнями; Тропа не разрушает песню движением. "Во время исполнения музыкального произведения нельзя передвигаться по залу", – говорила учительница пения.
Мы успели. Я сел справа от Чебурани и потихоньку выставил левую руку ладонью вверх. Через минуту Чебураня заметил её и стал рассеянно поглядывать на мою открытую ладонь. Ещё через пару минут он коротко вздохнул, рывком вставил свою кисть мне в ладонь и плотно сжал четыре моих пальца. Я положил свободный большой палец поверх его руки – ответил на рукопожатие, которое сам выпросил. Это была моя левая рука и Чебуранина правая.
Разжал пальцы он только тогда, когда пришла моя очередь браться за гитару. Несколько недель Чебураня владел моей левой рукой, отвергая правую, плотно и цепко захватывая левую – своей правой. Это был его законный кусок меня, причём он не рассматривал меня или мою руку как добычу. В лице его ничто не менялось. Ему важна была не моя рука, а контакт с ней. Когда я шутя засунул между нашими ладонями карманную конфету, Чебураня хихикнул, развернул ее и вставил мне в рот, а бумажку положил к себе в карман. Он так сказал, что ему от меня ничего не надо. Кроме меня. Когда гитара снова пришла ко мне по кругу, я поставил на свою левую Чебуранину левую, и мы вместе полетели по грифу, а он пустой правой ладонью рефлекторно хватал воздух – не отлучался от меня. Ему было важно не отлучаться. Не терять. Несколько раз он хотел упасть с моей левой, но я удерживал его, оставляя свободным. Хочешь – падай, но мне с тобой нормально.
С этого началась наша бессловесная дружба с Чебураней, в которой мы, безусловно, глубоко и мгновенно понимали друг друга.
Олимпиада 1980-го разъединила нас – меня вычистили из Москвы в 1979-м, а вернулся я в 1982-м. Я не нашёл Мишку. Их старый деревянный дом в овраге снесли, остались только большие подгнившие деревяшки в траве. Я ходил по траве, старательно переступая скользкие деревяшки и косясь на новые девятиэтажки над оврагом. Знакомый пёс, похудалый и облезлый, выскочил откуда-то из деревянных развалин, ткнулся в меня носом и завилял хвостом.
– Привет, – сказал я. – Ты не знаешь – где наш Чебураня? Спокойный такой, с ямочкой на щеке. Помнишь?
Пёс молчал.
– Ищи Чебураню, пожалуйста, – попросил я.
Пёс стал вынюхивать траву, но тут же сел и, глядя на меня, с присвистом зевнул.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 27 октября 2017 года. Отрывок 95
Тропа, работа над ошибками. Ошибки делают все, потому, что все что-нибудь делают.
Вечером в круге у костра ты можешь поделиться собственной работой над своими ошибками, но можешь и привлечь группу, выслушать мнение взросляка, если причина какой-то твоей ошибки тебе не понятна.
Это не соревнование в самобичевании, это работа.
Особое внимание уделяем ошибкам, которые повторились. Тому, с кем это произошло, сочувствует вся группа, стремится помочь, некоторые говорят, что на таких разборах хруст мозгов перекрывает треск костра. Удачный разбор собственных ошибок кем-то из ребят группа отмечает гулом одобрения, а то и аплодисментами. Никто не станет разбирать чужую ошибку, если тот, кто ошибся, об этом не попросит. Просят часто – группа разбирается мягче, чем человек сам с собой. За ошибки Тропа не наказывает. Исключение составляют те, кто на Тропе не первый год, и если они сами попросили группу наказывать их за ошибки, или пользуются возможностью самонаказания, которое новичкам-первогодкам не разрешено укладом и обычаями Тропы. Они, правда, иногда делают это втихаря, без объявлений, но группа догадывается и протестует – скрыть на Тропе что-нибудь от группы невозможно – всё открыто, всё на виду, на слуху.
Ошибка – не вина, а беда, самой частой причиной которой бывает неопытность. Работа над ошибками – важная часть приобретения опыта и его осмысления.
В то же время группа всегда распознает те редкие случаи, когда у ошибки есть умысел. Если группа сумеет доказать умысел, то такая ошибка будет разбираться как проступок. Если же хоть у одного будет малейшее сомнение в существовании умысла, эта ошибка останется ошибкой.
Повторяю: детей нельзя наказывать за ошибки. Сама ошибка и есть наказание, другого – не надо.
Ребенок, живущий правильно только из страха наказания, обязательно сядет в тюрьму, когда этот страх ослабнет.
Тропа всегда милосердна к оступившимся, она даёт им шанс не повторять плохого. Но, если оно повторяется, – Тропа защищается отторжением злоумышленника. У него есть вся свобода, кроме свободы находиться на Тропе, в составе группы, в экспедиции.
Чтобы "заслужить" увольнение, надо совершить очень плохие поступки. Тропа относит к ним, в частности, крысятничество, умышленное нанесение вреда живому существу, стукачество, предательство. За агрессию против беззащитного, малого, не могущего обороняться, будут самые строгие меры, если она перешла в физическую плоскость; если же агрессия была моральной, психологической – иногда возможны варианты, в зависимости от последствий и степени посягательства на честь и достоинство. ЧП (чрезвычайное происшествие) сразу останавливает все работы и все занятия на Тропе, пока ситуация не разрешится, пока она продолжает быть текущей. В время ЧП работает, скажем, только столовая и аптека. Все остальное – стоп. ЧП – большая редкость для Тропы, но – бывало. Один такой случай зафиксировала съёмочная группа фильма "Тропа" (ЦСДФ, реж. В.Орехов, автор сценария Н.Крупп). ЧП в сценарий не входило, как и все в нашей тогдашней жизни – мы просто научились не замечать камеру, чтобы киношникам было удобнее работать. Звук приподнят, в исходной копии он глуше. Фильм был задуман создателями как полнометражный, полуторачасовой, для него был отснят материал. Однако к 1988 году условия на студии изменились, и режиссеру пришлось смонтировать 50-минутную версию, а после и получасовую.
Озвучка мелодиями получилась случайно. Я ждал на студии небольшой досъемки моей "говорящей головы", оператор задерживался, и Орехов пригласил меня в большой зал, где никого не было, но стояли все инструменты большого симфонического оркестра. Орехов предложил мне поиграть – на чем захочу. Я выбрал челесту, клавесин и еще что-то, поиграл немножко, а звукорежиссер записал втихаря мои пробы незнакомых инструментов. Так в фильме появилась музыка – случайные наигрыши знакомых мелодий. Клавишами я побаловался всласть, но исправить ошибки и вообще послушать что я натворил мне не дали, – звук пошел в производство.
Исправимость ошибок – ложь. Они все неисправимы и некоторые – критичны. Постараться их не повторять – вот в чем задача. Работа над ошибками это и умение носить их в себе, уже совершённые. Груз ошибок нелегок, но необходим человеку – не надо забывать их. Если только – совершённые в детстве и не наделавшие много бед. Но мы не знаем истинную цену своим ошибкам, ни детским, ни взрослым.
(2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 28 октября 2017 года. Отрывок 96. Тропяной словарик
https://za-togo-parnya.livejournal.com/433764.html
Высылается отдельным файлом.
Опубликовано 29 октября 2017 года. Отрывок 97
Отработав своё, ушел в историю фильм "Тимур и его команда". Промелькнули версии создания сообщества под названием "Семь Самураев", "Армия Трясогузки сражается", "Великолепная семерка". Не добрался до СССР "Повелитель мух", а отечественный двухсерийный "Питер Пен" оказался несколько громоздким по времени и желанию в одну телегу впрячь театральный мюзикл и киношный вестерн. Умер Хрюша. Замечательная актриса, игравшая его, ползая на коленях, поранила коленку и погибла от быстрой инфекции в 20-й московской больнице.
Настороженное отношение общества и государства к детским и подростковым группировкам начисто смыло их с экрана, ибо чего нет в телевизоре, того нет и в жизни. Проблема таким образом была решена и такое решение тотально подкрепили административно-чиновничьи страхи по поводу любой самоорганизации вообще. Территории подростковой социальной деятельности были снесены как злостные лавки торговцев, а подъезды закрылись на кодовые замки.
Не каждый подросток возьмет в рюкзак палатку и пойдет в лес. Слегка обжитые Тропой таёжные просторы и горные высоты изрядно пустовали, подростку нужно сообщество здесь и сейчас, трёхзвенные варианты подготовки к самосозданию неприемлемы, а выход в лес для кого-то - синоним бегства изгоев, вытесненных агрессивным социумом за пределы обиталища и вынужденных создавать свои убежища в дебрях дикой природы. Ценность такого сообщества для подростка невелика, но не для каждого, а для каждого десятого, по моей прикидке. В итоге это довольно много, подсознательный страх потери жилища не должен иметь такой высокий удельный вес в группе, она сгодится только для небольших прогулок в лесу – пикников.
Профилактикой снижения самооценки сообщества стала саморожденная идеология Тропы, близость уклада к жизни путешественников, открывателей и освоителей новых земель, зверей и ландшафтов – исследовательский, разведческий инстинкт, что сделало группу статистически более пацанячей – девчонкам нужна оседлость, усидчивость, несомненность. Наши девчонки, обустраивающие нас в трудных походах, были прекрасны, как жены декабристов. Они уютничали в самых колючих бытовых условиях, заботились о нас героически обыденно и спокойно, а мы отвечали им любовью и заботой – среди азов нашей жизни была наука о девчонках, о том, как сделать их жизнь безопасной, здоровой и поменьше нагружать их физически. Культ Матери любого возраста на Тропе оказался сильнее беспорядочного поиска эротических впечатлений: мы жили настоящей жизнью, а не жались к батареям отопления в полумрачном подъезде. В нашем официальном списочном составе не значились все члены группы. Хрюша, например, всегда был с нами, он живее всех живых, как Ленин. Питон Каа, Ослик Иа, семейство снусмумриков и мумми-троллей – все путешествовали вместе с нами, то по умолчанию, то оживая в тропяной группе.
Мясистые и нашистые пионеры нового тысячелетия шагали в другом от нас пространственно-временном континууме, мы их не знали и делить с ними нам было нечего, они – не группа детей, а группа для детей, созданная взрослыми социотехнологами, которые после окончания мероприятия сразу превращается в рассыпчатую сумму одиночеств.
Одиночество детёнка, подростка, завладело экранами кино и телевидения, и возможности самоидентификации группы в социальном поле пошли к нулю. Для сравнения себя с другими, человечество моделировало, генерировало в фантастике множество разных миров, но это были взрослые миры, а детское сообщество не моделировал никто, его не было, законом онтогенеза интересовались немногие, а коллективные телевизионные игры Сергея Супонева в нашем сознании не выходили за пределы спорта.
Наш маленький Эмерком рисковал остаться в полном одиночестве, но выход подсказала тогдашняя популярность Тропы в детском народе – в группу не помещались все желающие и пришлось делать еще одну, а иногда и две. В экспедициях было проще – мы фрактально размножались на большое количество лагерей, становились группой групп и жили в этом качестве лето, а в городе было сложнее, он оказался трудной средой для Тропы, но жить от лета до лета в анабиозе или куколке было немыслимо, всем хотелось жить непрерывно и содержательно.
В городе вообще жить нельзя, у тебя нет даже своего дома, ты совладелец какой-нибудь пятиэтажки, в которую набились куча чужих людей – потеряв дом как обиталище, мы начали терять и Родину. "Брезентовые наши города", как называл их Арик Крупп, берегли Тропе Родину и расширяли её границы как поля защиты. Общинный масштаб оказался для Тропы вполне естественным, в первобытных общинах, в Матриархатных "о;городах" было примерно столько детей, сколько нас в группе. На фоне реальных детей в реальных общинах мы смотрелись бы грозно, – Тропа была автономна и обходилась без взрослых, они были нужны не больше, чем книжки из библиотеки. Периоды автономии удлинялись, вмешательство взрослых имело свой маленький, понятный всем ареал, это отличало нас от авторитаризма общины и выставляло повышенные требования к чувству юмора, не говоря уже о быстромыслии. В любом случае История давала нам больше ориентировавших примеров, чем кино и телевидение вместе взятые. Я здесь не говорю про книги. Одиночество короля Матиуша Первого на острове дорого обошлось Тропе, она была в задумчивости дня четыре, это очень долго. На вечерних круговых разборах мы сами себе утраивали просмотр ежедневного сериала о становлении группы как организма – обсуждали, закрепляли, отвергали и обязательно предполагали, моделировали, занимались своей местечковой футурологией. Одиночество группы скрадывали группы-близнецы, созданные нами внутри нас. Они были разными, и эти разницы подсказывали нам нужные векторы наших движений. Группе полезно не только видеть своего близнеца, но и просто смотреться в зеркало. Каждый, скажем так, носит с собой маленькое карманное зеркальце, в которое помещается он сам, но в любой момент из маленьких зеркал составляется большое и в него смотрится группа. Все зеркала Тропы состоят из природных компонентов, ничего искусственного в них нет, в том числе искажающей воли – ни своей, ни чужой. Природосообразность не терпит вмешательства человека-начальника, инженера, дуче или гуру. Вместе ли, по отдельности ли, Тропа остается наедине с явлением, которое её отображает, отражает и рассматривает себя в нём. Поскольку творчество суть природное явление, она рассматривает свои отражения не только в окружающей природе, но и в культуре, искусстве, науке. Тут и хотелись бы мерные Тропе артефакты вроде транспонированной в современность истории про Тимура и его команду, но таких родственных отражений в простым общим с Тропой знаменателем мы не встречали, их заменили нам Биология, Математика, Химия, Физика и многие другие прекрасные, восхитительные, родные. С восторгом мы смотрели в 90-х на экран монитора, где разворачивался фрактал в его графическом отображении. Мы и до этого восхищались снежинками, орнаментами и музыкальными импровизациями на заданную тему, а тут – прекрасный многоцветный цветок бытия распускался на экране, подтверждая общий закон жизни.
Тропа была и в капельке росы, и в море, и в жизни солнечных систем, и в приключениях мухи-дрозофилы, она была во всём настоящем, и всё настоящее было в ней. Сейчас Тропа тоже отражается во всех зеркалах, но ее нет перед зеркалами, тот, кто захочет, обретет ее по этим отражениям. Она есть в таблице Менделеева, и во Втором концерте Рахманинова, в линиях Эль-Греко, и в пиршестве форм на радужной оболочке глаза. Это не шизуха какая-то, я говорю об этом уверенно и спокойно как о факте, подтверждения которого выпадают всю жизнь отовсюду, где проходит линия всяческого мейнстрима – в первую очередь потока духовной энергии. Края и крайности потоков, авангард, инверсии главного – Тропу не отражают. Её доминанта – материнство. Отцовство находится внутри него, не наоборот. Материнство не может быть авангардным, крайним, экстремальным: женщина-клоун испугает детей, но не развеселит и ничему не научит. Материнству нужны навыки, а не модели, – оно находится в самом корне бытия. Мужское поведение ребенка формируется в надежном женском укрытии, обережении, вскормлении: сомнение рождается внутри несомненности, не наоборот. Эталон Матери в человеке – самый главный, самый первый, самый защищенный и самый необходимый для развития. Разрушив общину, её философию, её масштаб, мы получаем никаких и ничьих детей, это выгодно власти, но для человека (ребенка) оборачивается потерей себя.
Эталонный набор Тропы не был декоративным, подчиненным чьей-то воле, я оберегал его в первозданном состоянии увлекательного, живого, сообразного природе процесса. Подросток в поисках своего сообщества пытается распознать главные эталоны того или другого объединения, определить приемлемость для себя конкретного характера группы. Абрис эталонов должен быть понятен при взгляде снаружи, он не может быть тайным или неопределённым – не выживет, но и выпячивать его или украшать ярлыками тоже не стоит – жизнь не магазин, в ней самое главное не покупается и не продаётся.
Эталонный абрис "Тимура и его команды" был внятен, понятен и близок тогдашним нам еще и потому, что не существовал в виде нормативных документов и только сам впоследствии породил их (тимуровское движение, например). Детское (подростковое) сообщество формируется всегда вопреки социуму, пытаясь изменить его. Вожак в этом случае – не начальник, он сам абрис эталонов, он сам эталон, новорожденный архетип. Сообщество формируется вокруг него, а не по его приказу или его воле.
Я не вижу нынче ни в кино, ни в телевизоре внятных предложений по формированию сообществ. Почуяв, что все дети – диссиденты по сути своей, общество испугалось детских группировок и, укрываясь крайними примерами, зачислило их в раздел непонятной, стихийной, непредсказуемой деятельности. Педофобия овладела умами взрослых распорядителей, но разве для нее нужен ум?
Я свидетельствую, что самосозданное и самостоятельное детское сообщество в союзе со взрослым блоком навигации, способно жить и поступать согласно самым высоким нравственным и моральным законам.
Я свидетельствую, что такая группа сама является существом более высокого порядка, чем каждый отдельный ее член, но он равен ей, но не одинаков с ней. Поднимаясь вверх по ступеням самоорганизации и самостояния, такая группа на четвертом году своего существования начинает отходить от известных обществу моделей объединений, ищет себя и вдоль и поперёк социальных смыслов и может решать в обществе задачи самого высокого порядка. Уходя всё дальше от "эффекта следования", она сбрасывает с себя за ненадобностью вождизм, приоритеты "лидеров", модели подчиненного поведения и заменяет вертикаль власти на горизонталь сотрудничества, основанного на взаимопонимании, на гуманистических принципах бытия, на раскрытии для общего блага способностей каждого и укреплении его возможностей. Эти этапы и проходит Тропа в разных своих масштабах.
Бездумное противостояние детским сообществам и попытки вертикально подчинить их порождают протестную составляющую в самоорганизации, появлению группировок вместо групп. Это еще больше пугает взрослых, и эскалация непонимания и противостояния продолжается. Карательные социальные технологии и тупые запреты вздымаются там, где должны были появиться реперные точки взаимопонимания, взаимоуважения и сотрудничества. Левиафан по имени "Тащить-и-Не пущать" поедает последние остатки здравого смысла, выживающего вопреки государственным и общественным глупостям, равнодушию и страху. Нет сообщества – нет проблемы. Так взрослые лишили Детство навигации, растащив её по своим политическим и идеологическим квартирам.
Куда уходит Детство? В подъезды, в подвалы, за сараи? Ищет остойчивый и надежный для опоры мир? Да. Они уходят в пещеры криминального бытия, в его подземный мир, где всё целесообразно и просто. Какой же цели это сообразно? Произрастая в резервациях детских площадок и оказываясь изгоями к двенадцати годам, люди уходят из этой жизни – кто как умеет. Взрослые мечутся, не понимая причин, ведь всё так хорошо, особенно в "Артеке". Взрослые придумывают всё новые запреты, еще больше сужая жизненное пространство Детства. Это обыкновенное проявление ГУЛАГа, от которого никак не отвлечётся общественное сознание, беспомощное, выветренное, выросшее не в благоустройстве жизни, а в борьбе за неё, а то и с ней.
Шахматный турнир в Нью-Васюках – это хорошо, но он решает не все проблемы, даже олимпийские, даже если построить самую мощную радиостанцию. Не пуская детей в жизнь, общество проявляет свою дикость и первобытность, достойную криминального пещерного коммунизма или такого же капитализма. Создание "шарашек" для юных туполевых и королевых вряд ли двинет вперед прогресс и останется розанчиком на смурной и унылой заставляловке, где альфа-самец уже два раза объясняет школьникам как стать властелином мира. Дети слушают из приличия, слегка отводят глаза, Детство не знает наполеонов, гитлеров, александров македонских, в нем живут Ганди, Швейцер и Франциск Ассизский, Христос и Будда, Лев Толстой и Януш Корчак – истина и рожденная ею доброта не нуждается в покорении. Стремление к завоеванию, покорению, порабощению не является качеством Детства, равно как и стремление к дальним мирам за длинным рублём. Принудить ребенка легко, подчинить – сложно, если понимать, что это разные вещи. Детство, подчиненное социуму, не сможет совершенствовать его. Повелитель мух не хочет повелевать вселенной и лучше формулирует задачи, чем цели. Ему приятнее по-человечески решать задачи, чем быть рабом цели. Природа ребенка – это природа, а не склад установок, полученных от взрослых. Дать состояться каждой новой вселенной – хорошая задача. Вдруг она окажется лучше, чем наше сегодняшнее обиталище. Вот ведь будет выгодно взрослым, если станет сытнее, комфортнее, здравоохранительнее, а то и свободнее. Знаки иных вселенных, иного устройства мира есть в каждом ребенке, но я не стану говорить, как распознать и прочитать их – я всерьез опасаюсь детского "тридцать седьмого года", геноцида людей и идей, которые ставили под сомнение правящую "элиту" и её отдельных чиновников. Вся надежда будет на дурость социума, который одинаково глупо помогает детям и воюет с ними. Спорадическая стрельба по Детству тревожит его, но не устрашает.
– Юр, а что там за детское правительство сделали в Москве? – спрашивает Алька. Мы сидим в Питере и смотрим Старое НТВ.
– Не знаю, – говорю я. – Может, это настоящее, а может, игрушка для взрослых.
На экране – "Куклы" Шендеровича. Горбачев пританцовывает и приговаривает:
– Даду; – даду; – даду;.
– А от беспризорных там у них кто-то будет? – спрашивает Алька.
– Конечно, – говорю я. – Ровно столько, сколько бомжей в Госдуме. Алька вздыхает и говорит:
– Когда "Куклы" кончатся, я всем даду; пшенную кашу. Она хорошо разварилась, и в ней полкружки подсолнечного масла. Оно настоящее, мы с Юркой у бабушки купили.
Представительство беспризорных в детском правительстве надо еще продумать, и мы с Алькой обязательно этим займёмся. Их надо хорошо обмыть, переодеть во что-нибудь приличное и разучить с ними несколько связных слов без мата. Можно еще подкормить и подлечить, вдруг их там не пустят в столовые и поликлиники, которые обслуживают правительство. Всё-таки они живут не на вершине пищевой цепочки, значит они не приматы вовсе.
Глистов, кстати, тоже надо вывести, а то их обитатели будут шумно чесаться на заседаниях и скрипеть зубами по ночам.
Двадцатый век подходил к концу. Тропе было интересно, почему два тысячелетия не принесли человечеству доминанту доброты, ума и совести. Помесь социологии с генетикой интересовала нас тогда больше всего – для освоения миллионной беспризорности в стране экстенсивные, традиционные способы не годились, следовало искать другие. Именно в Питере мы доработали с Алькой и Димом способ резонансного самосоздания сообществ, но применить его там не успели. Только позже, уже на Волге, нам удалось что-то сделать, – к нам присоединился выросший тропяной Батяня, который на Тропе звался Оте;с из-за своего деятельного доброго отношения к младшим. Ради нашей поволжской программы он оставил престижный московский вуз, где изучал самую передовую физику и слыл очень одаренным студентом. Вместе с ним и была создана проблемная лаборатория "Экология Детства", мы ввели это понятие и размножились по стране в самых разных, порой неожиданных формах, включая административно-бюрократические. От этого было неуютно и смешно, но наша "Школа (социальных) спасателей" тоже вдруг размножилась с благословения Шойгу и появилась по стране как грибы после дождя в отсутствие "Зарницы". ШС несла ребятам психологию спасателя вместо милитаристской игры в войнушку и представлялась нам более существенной для будущего страны.
(205-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 30 октября 2017 года. Отрывок 98
Рисуя упрощенную схему внутреннего мира ребенка, добавим туда, вслед за эталонами опоры, существенные уплотнения смыслов, на которые опирается личность, вздымая рычаги выполнения эталонов, стремления к ним. Опоры смотрятся как данность, не подверженная социальным умственным ветрам, как генетическая версия, заключенная в каждом единственном и неповторимом коде личности.
В обиходе мы называем эти опоры свойствами и качествами характера, каждая из них – будто ось, на которую нанизываются поступки, целеполагание, мотивации, будто климат, формирующий иерархию эталонов, определяющий модели поведения и ценностные координаты.
Эталон – ориентир, опора – почва, благодаря или вопреки которой личность движется к выполнению себя. Я не пользуюсь этой схемой, но употребляю её здесь от беспомощности – для полного и точного отражения внутренних событий обыденного языка мало, тем более в его письменном варианте. Обыденный язык сносно выражает анализ, может перечислить хаос, но синтез требует как минимум сочетанных средств выражения, а лучше – синтетических, где самые простейшие – песня, опера, кино, танец, всё то, что в сочетании даёт не сумму, а произведение, более высокое качество передачи смыслов. Вот видите, языка мне уже не хватает, такой текст надо петь, танцевать, рисовать и так далее – одновременно. С учетом этого экивока вернемся к опорам.
Опоры выявляют себя ещё в утробе матери, а с момента рождения становятся визуально доступными и приносят нам обманчивое впечатление, что мы можем легко переделать их по нашим эталонам – какие у такой малявки могут быть основы или особенности характера? В ход идут все наши ошибки и слабости, глупости и подлости, начиная с "пустышки" и попыток засунуть ребенка в свои представления о нём.
Мне хочется уберечь вас от попыток переиначить опоры, их можно только разрушить, нанеся личности тяжелейшую травму, которая разрушит личность, оставит ей только крайнее послушание или крайний протест.
Тропа идёт иным путём, ничего не разрушая в человеке, но предлагая и помогая ему вырастить в себе недостающие опоры. Следует заметить, что внутренние опоры крайне редко конфликтуют между собой – они похожи на деревья, когда каждое тянется к солнышку своим путём и не ранит своими корнями корни других деревьев. Учебники педагогики рассказывают, как можно смонтировать такие деревья, но они вас обманывают: внутренние опоры можно только вырастить, или выкорчевать, или исказить хитроумной химией. Эти приключения начинаются для ребенка весьма рано, особенно для тех, кто находится как единица хранения в казенных заведениях и должен быть особенно удобен во множественном и надоедливом качестве своём. Непреднамеренное прокрустово ложе социума, равнодушное и случайное, бездумно уродует ребенка, в итоге уродуя себя, но не понимает этого. Лишь когда ребенок начинает говорить, в нём иногда подозревают будущего человека, но не человека настоящего. Всяческие табу, скрепы, ритуалы вынужденной верности сопровождают его всю жизнь, не только лишая его собственной личности, но и лишая нас этого неповторимого ребенка.
Чтобы посеять и вырастить что-то, нужно зерно. Оно живое, никакие инженерные ухищрения его не создадут, благословенна душа, умеющая дать ребенку зерно его будущей опоры. Зерно прорастает, и росток крепнет, когда для этого есть благоприятные условия, эти условия и дает Тропа – реальная жизнь, а не кабинетные выволочки с целью коррекции поведения. Важно и то, что только сам ребенок может вырастить зерно опоры, беспорядочное внешнее вмешательство может только тормозить рост, но никто ничем не может стимулировать его, разве только созданием условий для самовоспитания и обеспечить зеркала для самокоррекции, причиной которой не может быть страх, от страха ничего не вырастает, здесь путь другой – почва, подземные воды – ствол – крона – солнышко. Принуждать ребенка под угрозой наказания быть таким, сяким или этаким – самая распространенная ошибка и самый надёжный тормоз для развития человека и человечества.
Умные люди найдут тысячу нелепостей в моих рассуждениях, и я буду благодарен им за диалог, такой диалог я почитаю за честь и за счастье, но он – большая редкость, которую миражи общения не приносят. Я ною на эту тему всю жизнь, но серьезные люди не хотят беседовать с дураком и правильно делают – он может быть опасен для их убеждений и мировоззрений, научных подходов и отраслевых школ, для всего разъятого мира, где привычно из поколения в поколение мёрзнут и сохнут дети. Праздники общения с наукой нам устраивали немногие, среди которых замечательный Александр Суворов и его мудрый и чуткий куратор, отправлявший Ёжика к нам в командировки и понимающий глубже некуда мою сбивчивую детскую речь. Он прощает мне пустоты и непроходимые трехсосенные дебри тезауруса, простолюдинский моветон, солдатский юмор и безапелляционные заявления на всякие темы. Он видит главное и всегда самым золотым образом отличает жизнь от мертвечины. Не было бы его – не было бы у нас Ёжика Зоркое Сердце – первого Учёного на Тропе.
Тут впору было бы спросить у самого Александра Васильевича Суворова об истории, становлении и содержании его внутренних опор, такое знание многое прояснило бы нам в этом разговоре, точно наградив терминами и эпитетами то, что мой внутренний Герасим пытается сообщить вашему внутреннему Му-Му, но условия содержания здесь не только не предусматривают, но и прямо запрещают какие-либо диалоги с внешним миром. Воспитание социальной слепоглухоты пенитенциарными учреждениями – отдельная тема, но она очень даже присутствует, обозначая свободу воли и ее экстремальную ответственность.
Внутренние опоры общаются не только в пределах одной личности, они довольно быстро осваивают общение друг с другом, их резонанс порождает взаимное расположение и дружбу. Здесь прямой мостик к пониманию роли группы в становлении внутренних опор: достаточно к двоим прибавить третьего (назовем его Куратор), как опоры разных людей начинают согласовываться друг с другом в атмосфере всеобщего удовольствия, достижения которого я желаю всему социуму, включая детей. Не важно, как мы назовём Третьего – Куратором, Модератором или Продвинутым Конфликтологом, суть одна – им становится каждый в группе.
Низкий поклон Вам, Куратор, без Вашего благосклонного внимания я не отважился бы написать ни слова этих "Заметок".
Социальное наследование внутренних опор тормозило бы развитие человека, искажало бы его. Поэтому мне кажется важным мое подозрение, что опоры задает генетика, не социальная, а чистая генетика, социум может сотрудничать с ними, разрушать их вместе с личностью или не обращать на них внимания, что хуже разрушения. Не транслируйте ребенку свою волю, обойдитесь знаниями и любовью. Возможно, он тогда тоже заподозрит в вас человека, а это не только приятно, но и полезно. Будите мысль ребенка, но не навязывайте ему свои суждения. При этом он должен знать ваши суждения во всех нужных ему подробностях, но без элемента "делай как я". Отсутствие внутри ребенка искусственных ситуаций, созданных взрослыми, сделает вас ведомым – дать ребенку Вести Себя и составить ему компанию – единственный настоящий путь воспитания и образования.
Там, где ребенок назначит вас вести – ведите смело, без оглядок на его самолюбие, во всём остальном – дружески сопровождайте его, оберегайте, помогайте, но – без фанатизма и без глупостей, вроде гипреопёки или её противоположности, включите чувство меры и не выключайте никогда – без него нет выбора, нет личности, нет жизни. Эйдосы эталонов существуют в ребенке давно, вы можете помогать им становиться Логосами, но не ковыряйте их мотыгой или микроскопом, они достойны жизни больше, чем бабочка на булавке.
Остерегайтесь ждать или требовать от ребенка выполнения тех свершений, которых вожделели, но не смогли сделать сами. У него всё будет своё, уважайте его своё и не грузите его собственным несбывшимся. Из любви к вам он возьмет этот груз, но из-за разницы между вами не выполнит судьбы, которую вы желали себе. Ребенок – это не вы 2.0, а неповторимая новость, не умеете помочь – наслаждайтесь ею эстетически, это тоже помощь. Энтропические ливни предусматривают раскрытие взрослыми зонтика, изготовьте этот зонтик и отдайте ребенку, пусть учится открывать его вовремя и держать самостоятельно, стоятельно и я-тельно.
Ребенок разбудит в вас вашу мудрость, это принесет вам чувство глубокого удовлетворения, и вы сможете использовать её в отношениях с ребенком.
Во, как я размечтался, а надо бы понимать реальность и вести себя как дон Румата в Арканаре – терпеть и делать своё. От скромности не помру, у меня тут другие диагнозы.
Впрочем, никакого героизма в этом нет, это работа, которую ты сам выбрал. Суворов стал зорким и чутким разведчиком на слепоглухой планете и добился ценнейших знаний, которые никто кроме него никогда бы не добыл. Ландшафт личности, который он многомерно изучил и отобразил, подсказывает нам, что у личности нет преград в осуществлении жизни и – более того, - что она сама себе тоже не преграда. Я считаю это великим для детей открытием, которое никто другой совершить бы не смог. Сам по себе идет Суворов, и путь его светел, темнота живет не в его глазах, а в наших душах. Глухота не в его ушах, ею страдают наши сердца. Спасибо тебе, Ёжик, не удивляйся, что я сподобился говорить о тебе красиво, здравствуй долго, нам некогда, пойдём дальше сами по себе, неся опору с собой, рассуждая о внутренних опорах Личности, рыцарем которой ты, несомненно, являешься.
Вот узел на страховочной веревке, накинь его на карабин у себя на груди, все остальное ты сделаешь сам. Подросший, всегда надежный Пчёл правит твою опору, он опытный и мудрый в каждом своём движении в свои четырнадцать лет, а замыкают опору все по очереди. Явление Ёжика народу хорошо выстроило у ребят обновленную тобой систему ценностных координат, нам хорошо с тобой и по пути с тобой. Наш Куратор не шагает с нами, он сидит где-то у себя в кабинете и думает, думает до самоотречения, определяя и благословляя весь наш путь.
- Вы – "ветерки"? – спросила меня одна почитательница творчества Вячеслава Крапивина, приехавшая к нам на Тропу.
Я застеснялся, стушевался и пожал плечами. И да, и нет. Как ответить?
- Как вам захочется, - сказал я.
- Мне? – удивилась она.
(16.09.17)
© Юрий Устинов
Опубликовано октября 2017 года. Отрывок 99
Материальная, интеллектуальная, духовная – три стороны Тропы, расположенные на одной и той же единственной поверхности. Я повторюсь для догадливых и братьев-склеротиков: никакого "проекта Тропы", чтобы "воплощать его в жизнь", не было. Это была сама жизнь, которую не надо было никуда "воплощать".
Теперь я думаю: если бы я припёрся в какие-нибудь кабинеты с таким проектом, его и хоронить бы не стали, он просто перестал бы существовать, как "сверхценная идея", как набор невозможного, да еще и без внятных объяснений – как и почему всё это должно происходить. Мне тогда было 20 лет, впечатления умного человека я не производил и мало был похож на волевого руководителя, подчиняющего себе законы Природы и судьбы людей.
Простившись с детством в 14 лет, я осознанно просил его не уходить, унылость взрослой жизни казалась мне необязательной и слишком прохладной. Мне мечталось о горных тропах, вершинах, ледниках и скалах.
Глядя на стариков, я понимал, что их мудрость – это мудрость отчаяния и таких оглушительных потерь, которые мне еще и не снились. Я верил старикам, что молодая саранча сожрет и разрушит всё, что с таким трудом построили старые муравьи, но я сам был той саранчой в 20 лет и удивлялся, что слишком мало знаю о своих разрушительных способностях.
Тропа вообще не была проектом. Ни разу, ни секунды, ни миллиметра. Надо было всего лишь достать где-то три старые палатки и несколько списанных за ветхостью рюкзаков, всё это заштопать, починить и увести в лес пять десятков "трудных". Я видел, что они вовсе не трудные, у каждого – своя беда, свое одиночество среди непонимания окружающих. Я видел, что не нужны какие-то "меры воспитательного характера", а нужно по естественному движению души придти на помощь, успокоить и отогреть, вместе искать пути выхода из трудностей.
Воспитывать нужно было тех, кто детей в эти трудности загнал – в войну они отсиделись в тыловых складах и каптерках и теперь громче всех кричали о трудностях войны и прелести победы. Это была какая-то особая порода людей, заведомо и органично равнодушных к чужой боли, но дотошно пристрастных ко всему, что могло угрожать их благополучию. Вся страна, помню, дружно отреагировала на хозяйственника Огурцова в фильме Рязанова "Карнавальная ночь". Это была прекрасная работа Игоря Ильинского. Люди отторгались от огурцовых смехом, эти посмешища выводили на сцену и Аркадий Райкин, и Карцев с Ильченко, и Хазанов, но в жизни они плодились и плодились и заняли все места в идущих вверх социальных лифтах. От Швондера до полунинского "Низ-зя!" они всё время пытались взять власть и поставить на колени страну.
Вот и дошло до того, что Россию приходится поднимать с колен. Огурцовы пытаются сделать это сами, но получается у них плохо. Приподнимут с колен, а оно – лицом в грязь. Они всё пытаются делать по своим понятиям, поскольку других у них нет.
Потому я и не пошел в середине 60-х служить, а отправился работать. "Собачки служат. Я – работаю", – звучали во мне напутственные слова Михаила Анчарова.
Поэтому я не полез никуда ни с какими прожектами. Послевоенные огурцовы в 60-х уже вошли в силу и начали править страной. Они сами производили внутри себя собственных холуёв и устраивали мир по своему представлению о нём. Особенно дико это смотрелось даже не в многострадальной России, а в "странах народной демократии", где идеологическая мишура не выдерживала никакой конкуренции с вековыми традициями. Туда, где страны пытались придти в себя, огурцовы вводили танки. Они никогда не умели людей убеждать в чем-то и всегда пользовались своей палочкой-выручалочкой под названием "не хочешь – заставим".
Я тоже не хотел, и меня тоже заставляли. Одно время я легко оборонялся шутейным производством идеологической мишуры, а потом и вовсе ушел в лес, где швондерам и огурцовым нет никакого интереса кроме грибов, ягод и деловой древесины.
Каждое движение Тропы, каждая трансформация были естественными, их никто не придумывал, они возникали среди существующих обстоятельств и условий, с конкретными живыми людьми.
Мне зябко слушать о том, как соревнуются чьи-то планы по улучшению страны. В них опять подмена природных явлений административно-волевыми. Это не пойдет. После таких планов и улучшений образуются социальные, политические и всякие другие пустыри, на рекультивацию которых понадобятся века или больше того. Тыловое мурло расплодилось безмерно и обещает нам новые чудеса из папье-маше и хлорвинила. Но пока мы будем ждать и хлопать ушами, каждое отдельное мурло неплохо проживает свою жизнь, оставив нас лохами для своих детей и внуков.
Битком набитая огурцовыми власть – это даже не система, с которой можно бороться. Это бронированная человеческая пустыня, в которой бороться не с кем и не с чем, а станешь махать копьем – превратишься в смешного Дона Кихота, которому место минимум в дурдоме.
Мурло редко ходит в лес, это и обеспечило Тропе долгую сорокалетнюю жизнь. Теперь настала их злорадостная пора, и они снова рвутся владеть и управлять всем, что вырвалось из-под их контроля или выросло без него как хотело.
Смена элиты не изменяет систему, смена системы не изменяет элиту. Диктатура Огурцова и его подбрюшных огуречиков надежно защищена тем, что мы имеем дело даже не с ней, а с её изображениями. Так же успешно мы палили из рогаток по киноэкрану в джубгском клубе, спасая Чапаева. Экран был из специально купленной киномехаником в сельмаге простыни, мы своей стрельбой проделывали в нём дырки, и киномеханик шумно ругался, перекрывая звуки гражданской войны.
Гражданская война мурла с нами (не наоборот!) требует каких-то простых решений. Возможно – парадоксальных, эвристических, но оно того достойно. Ничего сложного в происходящем нет. Окончание этой "единственной гражданской" и поднимет Россию с колен.
Мы с мурлом никак не воюем, а только пытаемся обороняться. По сути это даже не война, а агрессия, механизм которой не прост, – он примитивен. Нужна смена не элиты и/или системы, а смена самой парадигмы власти. Всё остальное – блуждание по кругу, где хвост виляет собакой, а жирный кот, сожравший сметану, всегда в недосягаемости, у него иммунитет.
Поэтому и Тропа.
Реставрация икон требует двух компонентов, один – агрессивный, нашатырь, другой – успокаивающий, останавливающий агрессию нашатыря, – растительное масло. В их точном чередовании – путь реставратора.
При реставрации личности нужно примерно то же самое. Мужской, отцовский нашатырь и женское, материнское подсолнечное масло. Собственно, это вся "методика", остальное – конкретные обстоятельства, которые ни в какую методику не загонишь. Всё, что ты реставрируешь – всегда штучно, эксклюзивно и в общем, и во всех своих частях. Твои нашатырь и масло тоже имеют самые разные воплощения, но они всегда проще, чем объект – субъект реставрации. Они всегда должны быть настоящими, эти два компонента, в чём бы они ни выражались. Их имитация повлечет за собой имитацию реставрации, разрушение оригинала.
Ты не можешь реставрировать то, чего нет и не было. Придется браться за кисть и дорисовывать недостающее. Не можешь сам – позови Художника. Дорисовывать, дописывать личность легко тогда, когда для этого есть пространство, а это бывает не всегда. Всякие гомеостазы и тезаурусы сужают рамки возможностей реставратора, вызывая у него сожаление и грусть, но не протест и – никогда – не аффект. В этом случае в союз к Художнику пригласи Садовника, который во внутреннем саду человека выведет и вырастит новые, компактные сорта совести, доброты и ответственности.
Размывая нашатырем "окошко", можно порой увидеть более древнее, а может быть и изначальное содержание человека. Есть люди, которые в детстве или позже наносят на себя один или несколько слоев позднего письма, это (нормальная) защита; натерпевшись, они имеют на это право, которое реставратор забирать не может, не должен. Да, эти люди проживают чужую жизнь, защитив свою небытием, но это их право, им не так больно (сначала), они "спрятались за ником" позднего слоя, даже если ранний был золотым.
Фотограф подскажет тебе, что передержанную в проявителе карточку не спасёт никакое отбеливание – гиперопёка и искусственное овзросление делает человека невнятным, там порой и реставрировать нечего.
Хирург подскажет тебе, что новые органы можно кроить, шить из частей старых – желудок из пищевода, например, а невролог разъяснит, что воздействие на какую-либо точку организма – это воздействие на весь организм. Впрочем, в этом вопросе лучше послушать Рефлексолога, но его нет в штате поликлиники, эзотерика несчастного.
Неплохо чувствовать и меру реставрации – точку во времени, когда нужно остановиться. "Не навреди" для реставратора до;лжно быть по умолчанию.
Папа Карло взялся реставрировать полено, и получился Буратино. Это говорит нам о том, что в реставрации большое значение имеет воля самого реставрируемого. Тайной или принудительной реставрации быть в нашем деле не может, да и качество её впрямую зависит от заинтересованного участия всех сторон. Для того, чтобы делать что-то тайно и насильно, существуют специальные большие организации, имеющие богатую историю, а наше дело – кустарное, для него и нужно-то всего немного нашатыря и чуть побольше подсолнечного масла.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 1 ноября 2017 года. Отрывок 100
Боязнь свободы как ответственности, сопровождая человека по жизни, опускает тварь дрожащую до уровня подчиненного животного или его подчинителя, что одно и то же. Максимум, на что способен такой человек – рабство и рабовладельчество, что одно и то же. Тот, кто лишь выполняет приказы, не может и не хочет быть ответственным за принятие решений – он не участвует в этом. Самые страшные люди наверняка были в детстве послушными детьми. Самые несчастные – тоже, что одно и то же. Разница расположена в другом месте – между "боятся" и "уважают". Сторонникам физических наказаний и материальных поощрений нечего делать в воспитании, их формула – дрессировка. Проверьте их на смех, на самоиронию и всё увидите: дрессировщики детей – обыкновенные дураки и тупицы, а воспитание глупостью нужно только для производства пушечного мяса.
Просто гоните их вон, никакое образование им не поможет. Когда они были детьми, им очень хотелось стать взрослыми и продолжить гражданскую войну с детьми, подчинить их, взять в рабство. Они искажены и понимают свободу как разнузданность, своевольный беспредел и всяческую распущенность. Они – рабы своей глупости и хотят, чтобы мы подчиненно жили в ней.
Защитить от них детей можно только дав детям свободу как ответственность. Глядишь, торпеда глупости мимо пройдёт.
Мера "свои – чужие" существует в нашем собственном варианте, она устоялась давно, в том числе её подвижность и заключённые в ней допустимости и безусловности.
Свои – это те, кто нуждается в помощи и те, кто может вместе с нами её оказывать. Таким образом, чужих на планете остается не так уж много. Потенциально своим является любой, потенциально чужим – никто. Точнее было бы деление на "свой" и "никакой", но Тропа понимает, что никто не бывает "никаким".
"Свои" имеют некоторую градацию: человек в беде не всегда равен тому, кто его оттуда вытаскивает, а старики и дети – заведомо свои уже потому, что они старики и дети. То же относится и к инвалидам, но они – люди, находящиеся в беде.
Среди находящихся в беде можно различить тех, кто хочет из нее выскочить и тех, для кого беда является привычной и/или желанной средой обитания внутри себя.
Внутри человека Тропа ничего не делит на своё и чужое. Если есть своё, чужое значения не имеет или является бедой, из которой человека можно вытащить. Можно сказать, что тропяной эталон Своего подвижен в большой степени и всё живое разделяется на более своё и менее своё, а чужого нет вовсе. Если человека необходимо за его поведение немедленно скрутить, связать и всячески обезвредить, Тропа сделает это не занося его в категорию "чужие". Тропяной, будучи жителем Земли, чувствует себя ответственным и за Моцарта, и за Сальери в равной степени, потому что каждому из них нужна помощь. Чтобы лучше понять эти координаты Тропы, нужно, кроме "свой – чужой", или вместо "чужой" ввести понятие "неприемлемый". Неприемлемый для Тропы, конечно, – она никогда не берет на себя право выступать в своих суждениях от имени человечества или раздельно определённых его групп.
Заменив "чужое" на "неприемлемое", мы переводим понятия в практическую плоскость, что понятнее и эргономичнее для Тропы. Она искренне полагает, что теоретически своих и теоретически чужих быть не может. Я согласен с этим, приветствую то, что все неизвестные являются потенциально своими. Тропа часто была добрее меня в своих суждениях и поступках, но крайне редко употребляла "вето" для отмены моих решений, даже если они представлялись ей ошибочными.
"Не хочу" на Тропе полноправное дело, присутствие "не хочу" и его исполнение дисциплинирует сферу желаний, превращая её в сферу ответственности. "Нехочульник" прекраснее, чем "хочульник", он, безусловно, имеет больший вес в тропяном обществе: управление желаниями – важная часть жизни. Все сказанное транспонируется на отношения между людьми и при наблюдении извне может показаться стихией, так оно и есть, но это – управляемая стихия Тропы, которая сама – стихия. Тот, кто пытается залезть в кабину управления самоуправляемой стихией, удаляется мною оттуда моментально и безжалостно – безопасность суть самое главное содержание навигации наряду с движением. Но и без меня пиратский захват Тропы невозможен, чуть позже, чем я, она всё равно распознает подмену и вернется в свое естественное состояние. Штука в том, что это "чуть позже" является мощным деструктивным моментом для Тропы и после таких визитов троповладельцев ей приходилось долго зализывать раны. Первыми троянскими революционерами на Тропе стали супруги Лишины, психологи, сотрудники Института общих проблем воспитания АПН СССР. Думая, что я имею на Тропе какую-то единоличную власть, они выкинули меня и уселись на моё место. Это был не капитанский мостик, а каюта навигатора, но они этого не поняли и продолжали пытаться овладеть Тропой. Тропа, однако, не захотела становиться филиалом их военизированного сурового отряда "Дозор" и при всех его прелестях попыталась оставаться собой.
Впрочем, на реальной лесной Тропе Лишины с нами никогда не были. Группу не понимали, мое место в группе и взаимоотношения с ней не понимали, искренне полагая, что севши на муравейник станешь царем муравьёв. Это взрослый вариант повелителя мух, он не прошел: повелевать природой неприлично. Я вернулся из дурдома, Тропа продолжила путь, а Лишины удалились, подарив обществу потрясающую воображение модель "сексуального комбайна" - каждый различает в окружающем мире лишь то, что содержит в себе самом. Попав под бульдозер общих проблем воспитания в декабре 1971, Тропа вернула себе ровное дыхание и спокойное солнце уже к 1974 году, а коммунары-психологи оказались в сознании Тропы чужими безо всяких кавычек. С тех пор завалить Тропу стало заметно труднее – она стала сама себе обеспечивать собственную безопасность. Никакого "тропяного кгб" у нас не было, но смертельная атака вырастила в Тропе сторожок на такие доброжелательства. Приняв меня за кукловода, психологи заняли мое место, но никаких нитей управления детьми не обнаружили. Это заставило их генерировать слухи о моём дистантном воздействии на детей, что нашло яркое отражение в нашей смеховой культуре. Легенда о подземном чёрте Устинове, однако, успешно дожила до нынешних дней и легла в основу текущих сейчас событий, пополнившись для верности каким-то белым порошком, который я подсыпаю детям в кашу, чтобы они ничего не помнили.
Лишины и подобные им, несомненно, являются для Тропы чужими безо всяких гипнозов и белых порошков. Чужих мало, они есть и всегда будут, но будем и мы. Снижение уровня насилия в обществе – хорошая задача, Тропа понимает и чувствует её, и вряд ли эту задачу могут решить силовики – насилие их суть, образ жизни и образ мышления, единственный образ действия. Те, кто утверждает добрые отношения между людьми, – безусловно, свои. Лысенки, берии и прочие "не хочешь – заставим" - безусловно, чужие. Кому мы сейчас чужие – понимайте сами.
Чужие для Тропы статистически ничтожны. Основная масса – неопознанные свои.
Я не упомянул, наряду со своими и чужими, ещё одну категорию: "бедные зверушки". Внешне они похожи на людей, но человеческого в них мало. Перебиваясь всякими животными забавами, они не имеют замысла творить зло, оно происходит само из их примитивизма плюс человекоподобия. Я называю их мурлом, Тропа – бедными зверушками. Помогая им и их детенышам, Тропа являет чудеса ветеринарного и животноводческого мышления, оставаясь корректной и не обозначая линию раздела между нами и ими. Разности весовых категорий они не замечают, мы для них чаще всего лохи, с которых можно чем-нибудь поживиться.
Политкорректная Тропа отдает им всё, что может, из того, что они хотят, и они отваливают, чаще всего навсегда. Тропа пожимает плечами и идет дальше. Особенно она ценит тех, кто в мире животных остаётся человеком. Таких немало, они становятся Тропой, принося ей ценнейший опыт выживания, но Тропа берет в себя людей, делая это не по уму, а по сердцу. Я как навигатор понимаю эти штучки с ценностью опыта или социальным наследованием в группе, Тропа редко заморачивается рассуждениями в этих категориях. Зоркое Сердце хорошо дружит со Спокойным Солнцем, счастливого им пути.
Ворчалка № 18.
Теплокровным живется трудно. Пределы их гомеостаза невелики: повышение температуры в обществе отправляет детей массово играть в войну, провоцирует революции и кавалерийские наскоки во всех областях жизни; понижение общественной температуры приносит застой, анемию и гипоксию общественного сознания и отправляет детей в сомнительное диссидентство раздельно выживающих моллюсков, Детство мечется, выбирая между Снежной Королевой и Огнедышащим Драконом, не пора ли предложить и обеспечить ребенку возможность спокойного материнского солнца при поддержке отцов и отцовского познания мира при поддержке матерей? Снежная Королева и Огнедышащий Змей станут объектами познания, а не только субъектами выбора, который, в свою очередь, будет свободнее и качественнее, значит – точнее. Детство достойно этого, а общество достойно Детства, если обеспечит ему это.
Старость, где каждый человек обладает уникальным опытом и уникальным набором опытов, не востребована. Мне очень понравились детский дом и дом престарелых, расположенные на одной территории. Серьезным взрослым людям старые и малые не нужны, поскольку не производят материальных ценностей – на них приходится расходовать бесценный и священный ВВП, который и есть смысл жизни. Отстойники, где одни живут в ожидании жизни, а другие в ожидании смерти, полны неоценимых богатств, о которых людям некогда подозревать. Я не обольщаюсь, что заманю серьезных взрослых этими богатствами как выгодой от их внимания к детям и старикам, да и стоит такое внимание ради выгоды не много. Осознание того, что детские и стариковские дома – позор для общества в принципе, принесет серьезным взрослым производителям ценностей дополнительные затраты, а эмоционально включение в детство или старость будет грозить их психологической устойчивости, в первую очередь это коснется тех, кто работает у конвейера или что-нибудь от кого-нибудь защищает. Государству и вовсе сгодятся только двое – Павлик Морозов из детского дома и Старик Хоттабыч - из дедского.
Клиповое милитаристское мышление, воспитанное в последние два десятилетия, и вовсе не обнаруживает в мире ни детей, ни стариков, государственная мечта об отсутствии расходных пионеров и пенсионеров начинает сбываться. Отдавая публичное внимание только одаренным детям и ветеранам войны, мы демонстративно бросаем на произвол судьбы всех остальных детей и стариков. Это экономически выгодно и юридически безопасно. Имеющие сердце выглядят на таком фоне аномально, причудливо, неуместно. Они опасны уже тем, что за материальной помощью обращаются не к государству, а к людям, а те, кто отваживается просить для стариков и детей у государства, будут подвергнуты обструкции, как Лиза Глинка - от блоггеров.
Попытки теплокровного плавания в ледовитом океане абсурда заканчиваются трагически, и речь уже идет не о гомеостазе Детства, а о простом выживании и сохранении разума. Разум сохранять позволяют, он пригодится детям в их будущей производственной деятельности. Хотя нет, дело может быть в другом: наличие разума у ребенка не предполагается, благодаря чему разум выживает, сопротивляясь беспорядочным внешним воздействиям и пытаясь сохранить контроль души над собой.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 3 ноября 2017 года. Отрывок 101
Администрахи не украшают воспитателя в глазах ребенка. Его робкая модель администрирования первозданно двухзвенна и состоит из локального противостояния событиям и людям в их отдельности. Так продолжается лет до десяти, когда он начинает осознавать свой масштаб и сверяет с ним масштабы предложенных ему запретов и ограничений. Процесс осознания требует от него лучше различать настоящие и ложные запреты, в том числе рожденные условностями, в том числе – административные. Отличив их, он не готов воспринимать их носителя как своего наставника. Поверхностный взрослый взгляд разглядит в этом явление непослушания, присущее "переломному" возрасту. С этим согласится любая администрация чего угодно, и все они вместе двинутся против ребенка, против его развития, не разбираясь – хочет он созидать или разрушать. Он и сам для себя это не формулирует, соблюдая природу выбора и потому не имеет опыта возражений. Он видит, что общество не принимает его «как есть» и его поисковое поведение направляется в сторону поиска себе подобных, отягощенных свободой выбора и независимостью желаний. Найдя группу или группировку, он увеличивает себя не только арифметически, но и качественно – оказывается не с ним одним конфликтует взрослый мир.
Я прошу понимать, что написанное – только ракурс, один из ракурсов понимания и разглядывания проблемы, но то, что проблема существует, уже не отрицает никто. Я не утверждаю, что вседозволенность убережет вашего одиннадцати - двенадцатилетнего ребенка от поиска собратьев по разуму – своей группировки. Но знание этого аспекта, этого ракурса представляется важным.
Тропа являет собой для подростка полигон с минимальным количеством запретов, каждый из которых легко объясним и целесообразен. У нас нет никакого "так положено", пришел – полагай сам.
Я не помню случаев ухода с Тропы в группировку. После неё – бывало, вместо неё – бывало, с неё – нет, не было, за исключением Шведа.
Были три или четыре случая поглощения Тропой небольших группировок, они происходили на сходстве базовых ценностей или хотя бы на отсутствии критических противоречий между ними. Тропа жила среди сообществ, становясь ими, одним из них, но и они становились Тропой, перемешиваясь с ней в процессе взаимного поиска и отбора.
Управлять сообществом невозможно, административного участия в нём оно не принимает и отторгает такое участие.
Отсутствие администрирования в отношении ребенка и/или группы детей открывает хорошие горизонты взаимодействия, взаимопонимания и взаимочувствования в том случае, если взрослый на всё это способен.
Войну взрослых и детей пора прекращать. Надо садиться за стол переговоров или, то лучше – заняться общим делом – нужным, естественным и понятным.
Конечно, каждый коростель свою Тропу хвалит, а на Тропе же есть своё администрирование и своя администрация. Но в том то и дело, что своя, внутреннее самоуправление – не родня администрированию извне. Родителям на заметку: "Тот, кто видит за спиной Большой Сквау маленького ребенка, имеет орлиный глаз" (древнеиндейское). Маленькие спутники Пастушьей (Полярной) Звезды должны быть различимы нами и уважаемы как личность и как процесс, поскольку личность – это процесс. Отдохните, администраторы.
Дети уходят в криминал не для того, чтобы грабить, убивать и "кидать". У них сначала совсем другие мотивы: свобода самоутверждения, влекущая за собой избранные удовольствия.
Десятилетний Пузырь из 346-й спарился с одногодком по кличке Щука для хищения с помощью удочки коньяка с продуктового склада. Может, ликера или водки, я уже не помню. Содержимое бутылок они тут же выливали на землю, бутылки сдавали в пункт приема стеклотары, а на вырученные деньги шли в кино и посещали там буфет с пирожными и лимонадом. Родителей Пузыря вызвали в милицию, куда они явились не просыхая, и уже через пару часов папа с мамой нещадно лупили обезумевшего от боли Пузыря за то, что он выливал в землю драгоценное содержание бутылок, идиот. Дело было весной 1966, а уже 31 декабря того же года в 23-15 я вытаскивал голого, замерзшего и в стельку пьяного Пузыря из конического высокого мусорного бака, куда его забили головой вниз недовольные чем-то взрослые собутыльники.
С вынутым из помойки посиневшим Пузырем на руках я стоял посредине небольшого токмаковского дворика, в окнах домов светились новогодние ёлки и гирлянды, играла музыка, до Нового года оставалось совсем немного.
Судорожно соображал, куда его отнести. К нему домой? Это все равно что бросить. В школу? Она закрыта, ключей у меня нет. В милицию? Я уже хорошо познакомился с ними и добра от них не ждал, они сделают ещё хуже, чем есть. К себе домой? Но я только что – несколько дней назад – дал слово больше никого не притаскивать домой. Особенно неприемлемой мне казалась каморка в подвале, где жили родители Пузыря, как зачарованный пошел именно в этом направлении, но по дороге свернул к Димке, который был мне не другом, а знакомым, может быть, – приятелем, мы вместе бегали скальные тренировки в Царицыно. Я позвонил Димке в его квартиру на первом этаже и, пока дверь открывалась, подумал, что несу своего Пузыря в чужой дом, где сидят многочисленные и невинные гости за праздничным столом, но гостей не оказалось, дома был только Димка и его финская лайка. Эта финская лайка, имя которой я теперь силюсь припомнить, мигом оценила обстановку и стала, скуля, вылизывать Пузыря, которого мы положили на толстую иностранную циновку в Димкиной комнате. Димка притащил свой и два родительских пуховых спальника, и мы укутали в них облизанного Пузыря.
Минут через двадцать Пузырь перестал отчетливо сипеть, а вскоре слегка порозовел и обрел более спокойное дыхание. Его ссадины, стесы и ушибы мы помазали йодом, и финская лайка уже не тянулась их лизать. Димка принес горячий чай, но Пузырь никак не возвращался в сознание, и я попросил Димку:
– Вызови "скорую", пожалуйста.
Димка пошел вызывать "скорую", а Пузырь вдруг очнулся и довольно внятно на меня посмотрел.
– Вовка, – позвал я.
– М-м, – сказал Пузырь.
– Сейчас "скорая" приедет, – сказал я. – Они тебе помогут.
– Не-е! – оживился Пузырь. – Они в ментовку сдадут, не надо!
Язык его заплетался, но он явно был жив. И прав.
– Не глупи, Вов, попей чаю, – попросил я.
– Одни короткие гудки, – сказал вошедший Димка. – Всех что ли на Новый год прихватило?
– Не надо, – попросил Пузырь и отхлебнул чаю. Чай был горячий, Пузырь поморщился и сказал:
– Я всё так выпью, не надо "скорую".
Потом его стало рвать. Потом он спокойно заснул, и мы с Димкой с небольшим опозданием встретили Новый год. Финская лайка сидела возле спящего Пузыря и внимательно слушала его дыхание. Димка принес ему какие-то свои одежки и сложил в стопку у него в изголовье.
Утром я отвел Пузыря к нему домой. На улице не было ни души, да и хода от Димки до Пузыревского подвала – минуты четыре. В подвале, когда открыли незапертую дверь, стояла мертвая тишина, и мне стало не по себе, пока я не различил приглушенный храп.
– Ну, всё, – сказал Пузырь. – Я пойду.
– Пойди, – сказал я и тихо вышел вон.
Их деревянного дома, стоявшего во дворе наискосок от Сада Баумана уже давно нет, Пузыря тоже нет, он погиб в пьяной драке несколько лет спустя. Димкина рыжая финская лайка пережила его на несколько лет. Никто не звал его Вовкой, Володей или Владимиром. Он был Пузырь, иногда – Бурыгой – созвучно фамилии. Он выливал коньяк в землю, чтобы сходить в кино. Я не смог помочь ему. Таких случаев беспомощности накопилось много. Они давят своим грузом на корни души и запирают дыхание. Это навсегда, ничего исправить я уже не могу. Поиски ошибки ничего не давали, обращаясь к каждому моменту принятия решений, я натыкался на то, что делал всё правильно по своему тогдашнему разумению, без критических ошибок. Дело было в чём-то другом.
Пузырь был в нашем первом походе в марте 1966-го, с которого началась Тропа, но больше с нами никуда не пошел. Тогда ночью, на притоке Пахры под Подольском, я вытрусил из него початую бутылку водки и утопил её в этом притоке. Пузырь заплакал и швырнул мне под ноги колоду карт, которую ему дал Соловей. Потом катался с Грибом на молодых пружинящих стволах деревьев, и я в страхе снимал их оттуда. К шести утра, когда все начали засыпать кто где, Полкан слегка образумил Пузыря каким-то коротким резким разговором. Пузырь затих и дотерпел поход до конца. Полкан после похода ушел из своей приблатненной разгуляевской компании, Пузырь никуда не ушел из своей, хотя она была хилее и состояла иногда из двух человек. Двор, где находился в подвале склад с коньяком было хорошо видно из моего окна на Ново-Рязанской, если смотреть напротив через Спартаковскую. Там был проходной двор по пути из дома в школу, по самому короткому пути. Я бегал по нему, когда случалось что-нибудь страшное, – на пути был забор, отделявший казенный производственный двор от обычного, придомного. Этот путь снится мне до сих пор, и я вскидываюсь в отчаянии: опять не успел.
Еще вспоминаются две ноги Пузыря, торчащие почти по колено из мусорного бака. На ногах были ботинки, они смотрели в разные стороны и остались у меня в руках, когда я хотел сразу вытащить Вовку из бака.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 4 ноября 2017 года. Отрывок 102
Память выдает мне ренту. Рента протискивается на бумагу через узкое раздаточное окошко сознания.
Окошко не только узкое, но и длинное – воспоминания проходят его как "шкуродер" в спелеологии. Лакомо было бы самому залезть в память и вести оттуда репортаж, но трансляция из недр бабушкиной швейной машинки не дает представления о том, что эта машинка шьет.
Когда молодая саранча набилась в медицинские и педагогические вузы за получением дипломов, я подумал, что жизнь их отфильтрует, и в профессии останутся настоящие врачи и настоящие учителя.
Этого не произошло. "Как бы" пронзило все площади и закоулки жизни, и саранча удержалась и закрепилась в своих профессиях, предложив нам как бы обучение, как бы воспитание и как бы здоровье. Набитые "какбами" все сферы жизни снизили и обесценили саму жизнь и сделали ее как бы жизнью. Настоящее ушло, перестав быть востребованным, и горький привкус чужой победы изрядно отравил жизнь настоящим людям. Ценностные координаты деформировались и сместились: то, что раньше было немыслимым, стало нормой.
Или как бы нормой.
Саранчу произвел застой 70-х, она не виновата, эта ее невиновность докатилась и до Тропы в виде не опыленных никакой организацией и с отсохшими органами самоорганизации ребят, ценностью которых было поменьше трудиться – побольше иметь. Озарение опытом государства, которое могло ничего не делать, но всё и всех иметь, докатилось до каждого индивидуума и поднялось к высотам Детства как эрозия и коррозия.
Рожденные в 60-х тропяные продолжали высоко держать планку, но они уходили во взрослую жизнь, их становилось всё меньше, их удельный вес уменьшался, и основы Тропы, передаваемые социальным наследованием из поколения в поколение, стали поскрипывать и похрустывать. На лагерях, где оказывались самые старые тропяные и самые молодые новенькие, стариками начинали пользоваться в целях личной выгоды, полагая их как людей странных, безотчетно щедрых, всегда готовых за тебя сделать свою работу.
Мы всяко пробовали выбраться из-под обломков совести, чести, трудолюбия и прочей атрибутики этого достойного ряда, но тотальный механизм разрушения людей продолжал работать, и впору стало просто заниматься поисково-спасательными работами, вытаскивая людей из-под спуда всей этой внезапной рухляди и вновь бросая на произвол судьбы. Показательные мероприятия вроде Московской Олимпиады 1980 года только усугубляли состояние общества – их сопровождали зачистки и множество убийственных косметических операций, в результате которых мы должны были хорошо выглядеть, а что под слоем макияжа – не важно.
Все доброе и настоящее оказалось под подозрением у общественного сознания, появились первые сполохи очернительства и пофигизма – так общество пыталось бороться с раскрашенной под правду ложью. Ленинский путь движения к коммунизму оказался непроходим, и оставалось только подразумевать эту широкую дорогу и всеми способами изображать движение по ней.
Тропу удерживало в живом состоянии только то, что она уходила в лес и в горы, чем сохраняла себя, но возвращаться в социум было всё грустнее – все понимали и чувствовали, что он обречён и мы вместе с ним. В Тропу потянулись для кратковременного отдыха от безнадёги всякие печальные силовики и грустные бойцы идеологического фронта, Тропа продолжала реанимировать всех подряд, но сама уже стала накапливать усталость от поточной переработки негатива в позитив.
Выход нашелся, как всегда, неожиданно.
У Тропы никогда не было пустого времени ожидания, в которое вынужденно попадает любая группа и любой человек – социум не подстраивает в непрерывный ряд свои события для каждой группы или для каждого человека. Подстраиваясь к ряду не регулируемых собой событий, человек и группа обнаруживают между этими событиями пустоты, призывающие убить время. Но с начала 70-х у нас уже было пилигримское понятие о том, что убить время и убить птицу, зверя, человека – одно и то же. Тропа стала заполнять эти пустоты играми, применимыми в ограниченном пространстве, и всякими интеллектуальными и творческими действами, для которых мало места в обрывках обыденной жизни.
Одна из таких игр состояла в угадывании образа, который изображается "водящим". По условиям игры он мог какими угодно жестами и пантомимически изображать образ, который он принимал и демонстрировал, но словами пользоваться запрещалось.
Изображая очередной образ, миниатюрный Мушка поставил всех в тупик – из положения образа в пространстве ничего не следовало, попытки изобразить его в динамике почему-то заканчивались у Мушки статическим положением, группа сопела и вздыхала, но отгадать не могла. Тогда Мушка попробовал изображать своего героя, транслируя его внутреннее состояние, и дело пошло.
– Это скульптура, – догадался Тиль. Мушка одобрительно напрягся и стал рассказывать лицом, глазами, оставаясь в неподвижной позе.
– Может, он молот мечет, – предположил Братик, но Мушка погрустнел и вздохнул.
– Спортсмен? – спросил Тиль. Мушка в отчаянии чуть уронил голову вниз, но тут же вернул ее в прежнее гордое положение.
– Ему кого-то не хватает, – догадалась Светка. – Там с ним кто-то есть невидимый.
Мушка застыл в радостном ожидании, но Братик опять поверг его в уныние:
– Это птицелов, – сказал он. – Птицу ловит, у него рука в небо протянута.
Мушка вдруг стал поворачиваться, мелко перебирая ногами и не меняя позы.
– Во! Это Мосфильм! – догадался Леший. – Там в начале кин статуи так поворачиваются.
Мушка продолжал радостно поворачиваться перед догадливыми слушателями, а Сержик сказал:
– Там дядька и тётька так стоя;т. Так дядька там стоит.
– Точно, – обрадовалась Светка. – Они серп и молот вместе держат!
Мушка ликовал. Мне осталось назвать всем скульптора Мухину, сказать несколько слов о ней и сообщить название скульптуры, место ее расположения и некоторые интересные технические и исторические детали. Сказав эту краткую речь, я закончил ее словами:
– Народ, обратите внимание на то, что по движениям и положению в пространстве никто не угадал. Дело двинулось только тогда, когда Мушка стал передавать нам состояние своего героя, внутреннее состояние.
– А давайте играть в состояния? – предложила Светка, и все согласились. Тут же совместно выработали правила. Водящий должен был изображать скульптуру, которая изображает какое-то состояние человека. Икать, чихать и кашлять скульптуре разрешалось, пользоваться языком пантомимы – нет. Отдельной строкой правил разрешили скульптуре еще и чесаться, что повлекло за собой сполох коллективного смеха и прояснение глаз.
Так, Тропа получила (осознала) свой язык, который среди прочих наречий группы был не буквенным рядом, а иероглифом, несущим более концентрированную и более свободную информацию, чем буквенный ряд. Довольно быстро, за несколько месяцев, Тропа с удовольствием перешла на иероглифическую систему обмена информацией, а множество взаимосигналов внутри группы, причинявших ей свойства единого организма, обнаружили свою иероглифическую сущность, которую имели с рождения.
То, что произошло дальше, я сначала воспринял как чудо, но это была неучтенная внеплановая радость.
Дело в том, что иероглиф, в отличие от буквенного ряда, не может врать. Он дает гораздо большую возможность моментальной сверки его с внутренними эталонами, структура которых тоже иероглифична. Перевод подсознательного в бытие упростился, как и обратный процесс. Настоящее стало внятно отличимо и распознаваемо, ложное заняло своё место и стало беспомощным в своих лицедейских потугах, заняв место в ряду настоящего лишь как настоящий обман. Тропа стала прозрачной для окружающего ее мира, ее ценности можно было разглядывать напрямую, без словесных переводов и искажений. Настоящие потянулись к Тропе, ложные старались миновать её.
Постепенно пришло осознание себя как заповедника Настоящего и вера в то, что такой заповедник нужен. Фоном этих событий было извечное радушие Тропы и врожденная скромность, в сочетании они хорошо уберегали группу в ряду всех прочих событий жизни, а не над жизнью и не над событиями и людьми. Саранча опознала нас как сборище лохов, не способных взять от жизни всё, как полагается человеку и ради чего стоит собираться в группу. Повернувшись спиной к поверхностному потреблению, мы обозначили невидимую границу между "какбами" и нами, которая сохраняется до сих пор. Обретя внятность и прозрачность, Тропа перестала выживать и снова стала жить, подбирая по пути тех, кто хочет настоящего. Иммунитет на подставное и подложное, присущий любому нормальному ребенку, стал принадлежностью группы и произошел в каждой ее клетке, в каждом пульсе коллективного существа. Иероглифы взаимных знаков и тропейской атрибутики перестали быть прикладными образами и стали основным "государственным" языком Тропы. Зная об этом, можно по-новому увидеть и услышать и мои тексты, и тропяные видеоролики.
Из глубокой глубины
Снов, дождей и расставаний
Песни тянутся словами,
А слова нам не нужны.
Это из песенки "Колыбельная Лучу". Песенки мои – тоже иероглифы, их детские каракули.
Нарисовать здесь иероглиф про иероглифы у меня вряд ли получилось, но – не беда. Обозначим преодоление застоя по кочкам смыслов и двинемся дальше, мы всегда в пути.
Не убивайте время, играйте с детьми.
Игру невозможно подделать.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 5 ноября 2017 года. Отрывок 103
С ребятами легко говорить на любые темы. Чаще всего разговоры они заводят сами – им интересно сверять свои догадки и открытия с опытом взрослых. Сидим у костра.
– Юр, существа существуют. А вещества веществуют? – спрашивает Жур. Ему уже двенадцать, он провокатор и любит всё сверлить. Когда нужно что-нибудь просверлить, это отдается ему.
– Есть суть, – говорю я. – Она существует. И есть вещь, она веществует.
– Суть чего? – спрашивает Жур.
– Давай скажу точнее, – поправляюсь я. – Есть сущее…
– А есть вещее? – спрашивает Жур.
– Я, – говорю, – существо. И я состою из вещества.
– Это существенная вещь, – подначивает Чушка.
– Как ныне сбирается вещий Олег, – говорит Жур, и все немножко думают, и я тоже. Жур хочет быть журналистом, поэтому он Жур.
– Ве;сти. Вещать. Вещи. Давайте разберемся, – говорю я спокойно, но еще никак не представляю этого разбирательства. О чём оно? Вряд ли о лингвистических приключениях.
– Вот, всегда собираемся чтобы разобраться, – ворчит Чушка.
– И разбираемся, чтобы собраться, – кивает Алька.
– Не знаю, – говорю я. – Ищите. Что сумею – подскажу.
– Разве вещество может быть существом? – спрашивает Серенький.
– Может, – уверенно говорит Жур. – Солярис, например.
Он читал Станислава Лема, особенно ему понравились сказки роботов, над приключениями Клапауциуса и Трурля он хохотал до коликов, и снова хохотал, вспоминая.
– Жур, как думаешь, – спрашиваю я. – Робот – это существо?
– Конечно, – улыбается Жур.
– А выключенный робот? – не унимаюсь я.
– Выключенное существо, – уверенно говорит Жур.
Алька ставит в жаркие угли котелок. Это будет чай. Нас здесь восемь человек, я девятый, мы второй день на верхнем, свеже поставленном лагере. Работы с рассвета до темноты, такое рабочее напряжение сохраняется еще несколько дней, но Алька спрашивает спокойно и равнодушно, невзначай:
– Отбой свободный?
Свободный отбой – это когда каждый уползает спать, когда захочет. В таких случаях на следующее утро бывает свободный подъем – тихая мечта всех уработавшихся тропяных.
– Подъем завтра надо общий, – говорю я. – Прогноз на неделю плохой, надо успеть оборудоваться. А отбой – как решите.
– Свободный! – почти хором проговаривает Тропа. Все хотят говорить разговор до засыпания и готовы при этом в семь утра быть на ногах.
– Юр, а время – это вещество? – спрашивает Жур.
– Время – это то, что оно само о себе думает, – говорю я с напускной серьезностью.
– А что оно думает? – спрашивает Жур.
– Спроси у него сам, – предлагаю я. – Вы же давно знакомы.
Куда как заманчиво и просто свести всё к научно-популярной версии, но она тропяных не устроит, они готовы копать до самой сути, до истины. Все превратятся в Журов и будут сверлить. Стихия вечерних разговоров всегда неожиданна в своих поворотах и прочих проявлениях, но задавать ей стройность и вгонять в параметры – не принято. Поэтому мы пока не знаем, о чём говорим, по поводу чего и как можно сверять мнения, да и нужно ли. В любом случае возвращать всех к истоку разговора неприлично, не принято.
– Чушь, – говорит Чушка. – Время – это существо, и мы внутри него живём.
– Существо можно пощупать, – говорит Жур. – А время – как?
– Часы у тебя зачем? – спрашивает Чушка.
– Для красоты, – отвечает Жур.
– Красота – штука временная, – говорит Чушка и застывает, пытаясь понять, что он сказал.
– Народ, мы сейчас о чём? – спрашивает Алька.
Народ безмолвствует. Я – тоже народ.
– Да мы просто так, чаю попить, – сообщает Стан.
– Чай – это хорошее вещество, – заявляет Алька. Понятно, что все при этом думают про существо. Я тут же молча предполагаю, что речь идет о том, где пролегает граница между живым и неживым, но разговор может повернуться как угодно. Такие разговоры напоминают мне детские рисунки – каракули, смысл которых не ясен без подсказки рисовальщика. Но нечто владеет всеми, пока невыразимое и потому принимающее, примеряющее множество знакомых обличий, образов и слов.
– Все существа состоят из вещества, – сообщает Чушка.
– Ну да, – кивает Алька. – Берешь вещество и делаешь существо, да?
– Да, – соглашается Чушка. – Но для этого время надо.
– Чтобы оживить? – спрашивает Жур. Чушка пожимает плечами и задумывается.
– Народ, я пошел спать, – говорит Влас. – Глаза слипаются.
– Доброй ночи, – говорит Тропа.
– Доброй ночи, – говорит Влас и уходит в палатку.
– Станик, достань, пожалуйста, заварку, – просит Алька. Стан кивает, идет к продуктовой навеске.
– Тебе подсветить? – спрашивает Серенький.
– Нет, спасибо. Тут всё видно.
– Стан, захвати в коробке восемь печенек, – прошу я.
– Девять, – говорит Алька.
– Девять, – поправляюсь я. После аварии 91 года я перестал себя считать. Алька всё это про меня знает, в Питере он не пускал меня одного переходить улицу. Он говорит, что у меня какие-то проблемы с инстинктом самосохранения, но я думаю, что просто стал рассеян.
– Все равно, костер – это существо, – говорит Серенький, глядя в костер. – Я же его чую, что он живой.
Серенький – огневой, он взаимно дружен со всеми кострами, знает как их кормить, укладывать, как сделать огонь или жар максимально полезным и приятным для обеих сторон – для костра и человека. Он с костром на "ты", но без всякой фамильярности и без панибратства. Костер тоже с ним на "ты".
– Может, всё зависит от того, кто смотрит, – предполагает Жур. – Для одних – вещество, для других – существо?
– А если вместе смотрим, тогда как? – спрашивает Алька.
Чай напаривается в котелке, ему нужно минут семь. Соня-полчок, крысобелка, раскричалась в кроне дерева, возмущается, – все, кому положено, уже спят в лесу, а эти (мы) – всё никак. Сейчас начнет швыряться в нас огрызками всяких веточек и прочим мусором, чтобы мы ушли. Сонькин крик эхом отдается в лесу, но нас не беспокоит, мы привыкли. У соньки крысиная морда и красивый беличий хвост, мы встречались.
– Олег, ты вещий? – спрашивает Жур у Олега.
– Не знаю, – серьезно отвечает Олег. Потом все дружно смотрят на круглого флегматичного Лёшика, у которого мама – патологоанатом. Может, он что-нибудь скажет как эксперт? Но Лешик молчит. Множество образов проносится сейчас в головах, слепляются ощущения, разделяются, толкают друг друга. Вот тень пробегает по лицу Жура, его слегка передергивает. Это он пережил какой-то явившийся к нему образ и ощущения, которые этот образ вызвал. Лицо его светлеет. Все понимают, что в каждом происходит внутренняя работа, переживания, воспоминания. Никто не вмешается во внутреннюю работу человека, не прервет его внутреннюю мелодию, не полезет в его память, это не принято. Это немыслимо.
В детстве я мечтал придумать такую кинокамеру, которая снимает всё внутри человека, но потом как-то не случилось. От происходящего внутри легко получается только звуковая дорожка, а у писателей… кхгм… текстовая трансляция.
Чушку внутри что-то напугало, насторожило.
– Юр, – зовет он тихо.
– Что, Лерка? – отзываюсь я.
– Юр, – не решается он продолжить. Многоточие висит в воздухе, его раскачивают дымки; костра. Серенький прав, костер говорит с нами на своём языке, я тоже это чую с детства, но с переводом на человеческий язык бывают проблемы.
– Вот, – говорит Чушка. Вместе со всеми он смотрит на пляшущие дымки, будто они говорят о разгадке, но слов не разобрать.
– Вот Ленин… Мы с бабушкой ходили… Он существо?
Я плыву, чувствую себя канатоходцем на ветру. Надо пройти так, чтобы не упасть ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад и при этом никак не помешать идущим рядом с тобой. У меня максимум полсекунды на ответ. Ответ не должен быть приговором. Моё слово весит много и стоит дорого, так было всегда, с тех пор, как я научился говорить. Мне можно верить. Это проверено множество раз и проверяется каждый день.
– Бабушка сказала, что он вечно живой, – добавляет мне еще полсекунды Чушка. – Значит, он – существо?
– Бывает, "да", бывает, "нет", а бывает "предположим", – выкручиваюсь я. Выкручиваться скверно, потом будешь долго обмывать душу, да и сам процесс неприятен.
– Если хочешь, – говорю я Чушке, – давай предположим.
– Давай, – соглашается Чушка. – А что предположим?
– Предположим, что бабушка что-то знает про Ленина, чего не знаем мы.
– Ну да, – соглашается Чушка. – Я говорю, бабуль, а что будет если его вынести на солнечный свет? А она как ущипнёт…
– Он заспиртованный лежит, – сообщает Серенький. – Ему всё равно.
– Не, он сам водку не пил, – авторитетно заявляет Стан. – Это его уже потом пропитали.
Все тут же пережили в своём воображении эту процедуру, и разговор продолжился. От меня ждут конечной информации, безо всяких мнений-суждений, только так и не иначе. Я у них – референт, со всеми вытекающими, я их посол в большом взрослом мире, а посол должен быть дипломатичным, уверенно пограничным и заодно этичным. Фух…
– Ничего он не заспиртован, – поясняет круглый Лёшик. – Он бальзамирован. Это бальзам.
Народ на всякий случай переживает внутри себя процедуру бальзамирования. У нас в аптечке есть "бальзам Караваева", это маленький пузырек, его хватит на два пальца, не больше. Бальзамирование, в отличие от проспиртовывания никто никогда не видел, и я замечаю по сигналам, что все его представляют по-разному. Печеньки в это время никто не откусывает, чай не прихлебывает. Пальцы рук у всех чуть вытянуты и слегка напряжены – все готовы отпрянуть от своих внутренних картинок. Я продолжаю удерживать равновесие и спрашиваю у Чушки:
– А после мавзолея вы с бабушкой как-то изменились?
– Да, – говорит Чушка. – Бабушка помолодела, а я заболел воспалением лёгких.
– Юрк, – выручает меня Алька, – смотри, вот можно осуществить что-то. А можно ли овеществить?
У Станислава Лема в сказках про роботов Трурля и Клапауциуса есть герой величиной с булавочную головку, робот-подсказчик, которого зовут Вух. Кладешь его в ухо, и он всё тебе подсказывает, не ошибёшься, и думать не надо, вспоминать, сопоставлять, предполагать. Правильный ответ всегда с тобой. Я не хочу быть Вухом у Тропы. У меня не те габариты, да и бытность рыбки-лоцмана никогда меня не привлекала. Тончайшую, подвижную ткань детского разговора можно враз прибить к основам взрослыми гвоздями, но кто я такой, чтобы ее прибивать? Опыт? Если бы опыт был важен, он передавался бы по наследству, но никакой ребенок не знает при рождении, что огонь жжёт, пока не обожжется. Невзрачность опыта – путь к совершенству. Опытом можно пользоваться, когда живешь в постоянном страхе ошибки, страхе последствий ошибки и страхе этого страха. Обустроить познание мира для ребенка так, чтобы это познание не стало летальным – вот задача. Транслировать свой опыт можно только послушному ребенку, он всё выполнит, но проживет ли он жизнь во имя изменения мира к лучшему? Исполнит ли своё предназначение, или только выполнит наши ему назначения? Что могут послушные дети?
– Можно, – говорю я Альке и прихлопываю комара на тыльной стороне ладони. – Видишь?
– Убийца, – говорит Алька. – Изверг.
– Неча кровь сосать, – говорю я. – Не приглашали. Убийственные для комаров хлопки пробегают по тропяному кругу.
– А как же равенство и братство? – спрашивает Алька.
– Я же не летал к нему его кровь сосать, – говорю я. – Он сам приперся. Это равенство?
– А почему они друг друга не сосут? – интересуется Чушка.
– Мы для них не люди, а ходячие бурдюки с теплой питательной жидкостью, – говорю я.
– С питательным веществом, – уточняет Алька.
– Комар и кровь, человек и нефть, – выстраиваю я.
– А нефть живая? – спрашивает Чушка.
– А кровь? – спрашиваю я и чувствую, что пошел слишком далеко и категорично. Смягчаю:
– Если для этого (стучу себя пальцем по лбу три раза) всё важное заключено в коре головного мозга, почему важное для планеты не может быть в её коре?
– У Ленина мозги порезали на такие тонкие пластинки, – говорит круглый Лёшик. – И каждую пластинку положили между двумя стекляшками.
– Это они по веществу хотят понять существо, – говорит Алька. – А надо по существу.
Сонька опять возмущается, на этот раз – Алькиными догадками. К ней присоединяется из глубокой темноты заунывная ночная птица.
– Ну, воду же мы пьём, – говорит Жур. – Даже росу с цветов слизываем.
– Пьем, – подтверждает Чушка. – Но она ведь сверху, не надо дырки делать.
– Цветок нас не приглашал с него росу слизывать, – уверенно говорит Стан и поджимает губы.
– Парни, – спрашиваю я, – кто хочет со мной кружечки всполоснуть? Всполоснуть кружечки со мной захотели все. Вернувшись к костру, мы поговорили еще часа полтора и, слава Богу, к окончательным выводам не пришли. Только Жур сказал в конце:
– Вещества тоже существуют. Я понял.
Суфлёры или начальники – не модераторы, у них другое. Налейте в миску кружку воды, поставьте её себе на голову, разведите руки в стороны и сделайте круг вокруг костра, ничего не пролив. Если получится – смело вступайте в детскую болтовню, толк из вас выйдет. Туда ему и дорога.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 6 ноября 2017 года. Отрывок 104
Когда Лекса чистит лампу "Летучая мышь" и аккуратно протирает стекло, он ни разу не хрюкает. Лицо у него во время чистки этой керосиновой лампы благостное, он очень аккуратен со стеклом, но без напряжения. Мы лечим его хрюкательный тик, каждый день он двадцать минут хрюкает перед зеркалом насильно, чтобы утомить ответственные за хрюканье нейронные группы.
На двадцать минут поросячьих звуков никто внимания не обращает, все понимают – чем занимается Лекса перед зеркалом, и зовется он в это время не Лекса, а Лёка, такое у него двойное имя. Лёка – это тот, кто обязан хрюкать, а Лекса ничего не обязан.
Я подхожу к нему, заглядываю в зеркало и хрюкаю. У нас возникает диалог на хрюкальном языке, полный нюансов и оттенков, Тропа прислушивается и начинает подхрюкивать нам, молодцы, это то, что надо. Вечером сделаем хрюкальный хор и сочиним ораторию или хрюндельный гавот, и Лекса будет солировать. "Кто не хрюкает – тот хрюшка", – скажу я в конце вечера, и наступит тишина. Тропяная тишина всегда содержательна, полна смыслов, состояний и настроений. Слушать тишину как звук научил нас композитор Гия Канчели, за что мы ему несметно благодарны. Молчание – не обязательно золото. Оно может быть всей таблицей Менделеева.
На следующий день, когда Лёка всхрюкивал не перед зеркалом, все присутствующие от души ему аплодировали. Он чинно раскланивался, и жизнь продолжалась. Впереди был вечер, когда засветло можно протереть тонкое стекло "Летучей мыши" и аккуратно, без хлопка;, вернуть его на рабочее место, где он подарит нам счастье в труде и личной жизни, а ночным насекомым – что-то совсем другое.
Одна психологиня, заехавшая на Тропу, потом спрашивает:
– А какими методиками вы пользуетесь в воспитании?
Я густо соображаю, у меня ступор, но догадываюсь и отвечаю:
– Игротехникой.
– Ой, как замечательно, – радуется она. – А в каких это есть книгах?
Я опять густо соображаю, но ничего вспомнить не могу.
– Это не в книгах, – вздыхаю я. – Это прямо здесь.
Пока она соображает что именно прямо здесь, я вспоминаю и говорю:
– Сталь Шмаков писал об игре. Анатолий Мудрик. Йохан Хёйзинга. Диалоги Платона – тоже игра. Всё – игра.
– Вся жизнь – игра, – благосклонно вздыхает психологиня, и я с ней радостно соглашаюсь.
– А кто это – Хёйзинга? – спрашивает Боцман, мы все сидим у костра.
– Автор книги "Хомо Люденс", – говорю я.
– А кто это – "хомо"? – спрашивает Боцман.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 7 ноября 2017 года. Отрывок 105
Дураки бывают очень похожи на обычных людей. Они носят такую же одежду, едят ту же пищу и ездят в том же транспорте, что и обычные люди. Вся разница в том, что дурак, в отличие от обычного человека, не знает, что он дурак.
Дураки планируют дороги, чтобы проехать по ним один раз. На большее у них не хватает фантазии. Одноразовых времянок много, все временно в этом мире, который и сам странно затеян, с точки зрения дураков. Они очень внятны и всегда знают как надо.
Забыл, у кого из замечательных польских юмористов был выразительный герой "Пёсик Фафик". У Януша Осенки? "Будь Карузо баранки"- чьё? Польские сатирики и юмористы – очарование и восторг.
Саркастическая, хлесткая "Сказка о Тройке" Стругацких – тоже антидурацкое произведение. Где дураки, там бюрократия с ее большой круглой печатью и снисходительной мудростью бывалых идиотов. Всю корневую систему этих явлений нам осветил Михаил Евграфович в своих, увы, вечных произведениях. Там же – нехитрый набор архетипов этого ряда на фоне неизбывной российской тоски неизвестного назначения. Эти архетипы почти сто лет назад навели такой непроходимый порядок в народном образовании, что из него святых до сих пор выносят колоннами и шеренгами. Хороший повод вообще закончить с убийственной квадратурой школьной системы и осуществить другие подходы к образованию, основанные на детской потребности познания мира, а не навязанной взрослыми усредненной обязаловке. Дураки легко становятся начальниками детей: они физически сильнее и вполне помещаются в двухмерном мире, где есть только начальники и подчиненные. Наркомпросовские плоские дураки – отцы и матери криминальной российской цивилизации, а фамилия "кремлевского мечтателя" не Ленин, а Шариков, и образование тут вообще ни при чём.
Свободный в любой точке времени и пространства взаимовыбор Учителя и Ученика – необходимое условие настоящего образования. Хватит насиловать скукой детскую часть социума.
Учитель – не цель, а средство, получающее истинное удовольствие от того, что он – средство, а не цель. Средство познания мира, в котором оказалась душа в своей командировке. Да, индукция, но скажем – "командировка".
Экскурсовод по миру непознанного, которое не существует, пока не открыто лично и самостоятельно. И надо понимать, что дети – открыватели не только вашего корявого натужно-искусственного мира, но и мира вообще, находящегося за пределами вашей социальной тюрьмы, в которой всё так понятно, ладно и складно, лишь успевай подставить другую щёку и вовремя высунуть язык, чтобы лизнуть начальника или написанный им закон. Не всем детям жить в вашей тюрьме, это факт. Кто-то будет выживать в мире, где нет трехразовой баланды и пайки попсы. Для них я и пишу всё это, фиг с ним, что половина потерялась.
Побег из социума всегда оборачивается встречами с неизвестностью во всех ее проявлениях.
У твоего Ученика нет совести?
А ты представь у него эту совесть на месте пустоты, возмути пустоту совести, утверди её своей верой в его совесть, сделай то же самое с честью, с его добротой, отношением к окружающим, развивай и тренируй его ум – не как склад ненужных вещей, а как процесс повышения качества жизни, вытерпи все его срывы и пошлые нелепости, все издержки роста этих его новых или недоразвитых органов, и будет у тебя Ученик.
Дорисуй его недостающие части (черты) согласно его неповторимости и единственности, согласно его уникальности, - ты же умеешь вставлять в ряд слов недостающие слова или в рисунок недостающие линии, займись этим недостающим, не будь судьей, инженером, заставлялой, а будь терпеливым садовником. Сменить знак какой-то его особенности тебе поможет модель детских раскрасок, это будут "перекраски", ибо упёртость и настойчивость – разного цвета одно и то же, как скромность и навязчивость, собирательство и щедрость. Никакие методики не помогут тебе выращивать, воспитывать, образовывать, это всегда новый путь и новое событие, но в своей спонтанности будь достоин своей работы, этого своего, конечно же, труда, но не подневольного, а очень увлекательного, интересного, радостного.
Нельзя никому пересадить совесть или честь - как и все другое, чужое не приживется, можно только вырастить своё. Не своё у него, а его у него.
Горы богаты на события рельефа, которые разворачивают нам множество экспозиций, когда с каждой новой точки обзора эти экспозиции множатся, входят во взаимодействия и награждают все новыми событиями и ощущениями.
В этом смысле горы сродни подсознанию, его строению, а равнина – сознанию.
Тропяная жизнь со всеми ее множественными точками обзора, смыслами и экспозициями не устает удивлять своим богатством на события и смыслы, вхождение в которые опять несет новые богатства.
У себя в квартире или на равнине вы идете умываться привычным путем, а в горах подход к ручью может быть всегда новым, да и сам ручей никогда не повторяется и не цитирует водопроводную струю.
Рельеф гор, оживленный передвигающимися по нему людьми, сам становится феерически меняющимся, неожиданным, на него можно смотреть так же, как на огонь костра или бег морских волн. Рельеф играет важную роль в самом содержании жизни, а не только в организации жизни, и качество жизни в нем взлетает высоко в своем восторге и в своей радости. Сегодня, например, мы ночуем на небольшой, метров пятьдесят, "уздечке" между огромными карстовыми воронками[1]. Травянистый гребень над ними закрывает нас от прямого ветра, скоро стемнеет, и темнота скрадет всю роскошь рельефа гор, оставив нам костер, горящий почти в воздухе, и обязав чуть выше поднимать колени при ходьбе, чтобы не споткнуться о камень. Звезды ночью приблизятся к палаткам так, что подпрыгни - и звезда у тебя в руке. Где-то внизу, глубоко под нами мерцает гроза, если ветер поменяется с фена[2] на бриз[3], она может придти к нам, но мы готовы к таким гостям, особенно после грозовой отсидки в верхней котловине Агепсты, когда молодые молнии лупили по палаточным колышкам.
Спокойно разглядываю свечение звезд. Если дело к непогоде, то вокруг каждой будет небольшой ореол, гало, сама она станет чуть туманиться, а звуки услышим далеко, даже дальние ручьи прошумят рядом с нами.
Если звезды колки и чисты – будет погода, а непогода останется внизу. Щупаю тылом ладони траву, она обычной для этого времени влажности, спокойствие травы и цветов, их естественная прохлада говорят о погоде.
У Гаврика, вот редкость для нас, стерт палец на ноге. Наверное, попил где-то водички или не вывернул наизнанку носок внутри ботинка. Воду мы в ходовые дни не пьем, только чай, чабрец, компот, кисель, кофе, какао,- только не воду. Она приносит потертыши и водяные мозоли. Носки надеваем наизнанку, гладкой парадной стороной к ноге и выработкой к ботинку – наизнанку. На потертыши нанесём пару капель пихтового масла, а если есть подозрение на визит грибка, то на всю ладошку ноги и на пальцы. Пихта бьет грибок и к утру оживляет кожу, устраняя заодно даже саму память о специфическом грибковом запахе носков. Я мажу, Гаврик хихикает, ему щекотно. Большой толстый мотылек плюхается в костер, выбив пару парящих искр, и тишина приходит на лагерь, где-то в стороне шуршат мелкие лавинные фены – маленькие воздушные лавины, они не делают погоды, лишь уравновешивают давление между разными уровнями склонов. Тануха просит что-нибудь от головной боли, у нее всю 12-летнюю детдомовскую жизнь болит голова, это будет цитрамон. В глазах у Танухи отсвет вдруг разгоревшейся поздней дровеняки в гаснущем костре. Запазухой у Танухи – плюшевый медвежонок, - у каждого тропяного есть свой "личный зверь". Зверь исправно рассказывает наблюдательным людям – как живется его хозяину (маме, папе), в каком он настроении и в чем сейчас его внутренняя нужда. Иногда личные звери громоздятся где-нибудь у костра и тоже являют собой группу, которая вполне индикатор по многим параметрам. Она расскажет то, что не увидит самый вооруженный глаз. А уж как интересно смотреть на перемещения этих игрушек, на их самые разные положения – трудно сказать, это очень, очень интересно, познавательно и полезно. Одушевление игрушек – нормальное человеческое занятие, доступное нам в Детстве. С годами, с потерями собственных душ, мы начинаем понимать, что игрушки – всего лишь тряпки с пуговицами вместо глаз, что внутри них опилки или поролон, что их уши ничего не слышат и так далее. Оболгав игрушки внутри себя, лишив их не самой жизни, а права на неё мы взрослеем и занимаемся серьезными делами и, только если умираем, зовем к себе души игрушек, и сами чувствуем себя игрушками в руках безразличной взрослой судьбы.
Тануха улыбается, один глазик у неё уже засыпает, иди, Тануха, я еще посижу часок, послушаю ручьи и ветры, потом тоже прилягу в своей маленькой грузовушке. Половину моей "гималайки" занимает "спецгруз" - всё, что требует охраны и не находится в постоянном общем доступе, включая снаряжение и аптеку. На другой половинке живу я. Подсветка будет гореть у входа в мою палатку – вдруг кому-то ночью понадобится помощь, не плутать же ему в темноте. Погашу огонек к пяти утра и, подняв дежурных, посплю до завтрака.
Прохладно, звезды чисты, звуки в порядке. Можно чутко подремать.
Лёпке по ночам снится пьяный отчим. Он гоняется за ним, Лёпка стонет, мычит и мечется во сне, но пьяный отчим гонится за ним, мать опять явится и убьет пьяного отчима и сядет в тюрьму, а Лёпка будет расти без нее, отказываться от всяких роскошных усыновителей и ждать, ждать. Я долго не знал, как избавить его от этого, уже мертвого чудовища, пока мы не стали сочинять с ним сказки про Кирсу, небольшого зверька, которого пьяный отчим почему-то боялся. Через пару недель Кирса поселился в Лёпкиных снах, а отчим исчез куда-то за травянистый гребень и перестал гоняться за пацаном. Личного зверя Лёпка отверг и носил за пазухой то ли чей-то пушистый хвост, то ли просто кусок меха. Поглаживая его, он шептал "Кирса-а!" и улыбался. Уголки его губ к августу вернулись вверх, где им и положено быть. Вертикальная морщина у правой брови, над переносицей, постепенно сглаживалась, осанка становилась лучше, шаги – вернее. Дунай вздохнул и сказал что-то на сонном языке в своей палатке. Вся палатка зашевелилась, но вскоре затихла. Все ниже спускались звезды.
________________________________________
[1] карст, карстовая воронка, каровое поле
[2] фен – ветер вниз к равнине, к морю
[3] бриз – ветер вверх, с равнины, с моря
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Опубликовано 8 ноября 2017 года. Отрывок 106
Сенсорная депривация сведет на нет все усилия по оживлению и одушевлению пустоты, поэтому не допускай её разрушительного влияния. Звуки, прикосновения, рождения в их сочетаниях новых смыслов бытия – необходимое условие образования человека. Никто не может знать своих очертаний, если ты снаружи не подтвердишь их. Здесь, кстати, один из ключей к оценочным отношениям – выбранная или организованная среда, которую ты воспринимаешь как дружественную, референтную, сообщит тебе какую ты имеешь форму, как ты устроен, чем похож на других и чем отличаешься от них. Сенсорное самопознание в этом смысле почти ничего не даёт, оно лишь рождает твои предположения, нужно другое существо твоего ряда для опознания и распознания именно тебя. Рукопожатия, обучение через предметы, поиск резонансов, компенсирующих депривацию, совместные оценки, "смотреть в одну сторону", - всё это вполне значительно и самоценно, но может быть и ступенью к симпатии и находке созвучного человека.
Если же ты чувствуешь себя живущим на ринге в ожидании соперника, то твои сенсорные ожидания будут иными, ты пришел побеждать, судить, карать, продвигая себя по лестнице чужих предпочтений, но ты сам выбрал этих тебя предпочитающих и будешь горько разочарован ими. Оценочные предпочтения в противостоянии лежат в другом горизонте, нежели во взаимодействии, а ключ к этой разности лишь в том, пришел ты ломать или строить. Себе подобных по целям и решаемым на пути к цели задачам их ищешь. Так зарождается группа. Ее явление сообразно совместному пути, его динамике, а не совместному корыту или совместному болоту. Возле корыта и в болоте принято выяснять кто самее, в текущем же пути – куда грести, как строить путь, поддерживая друг друга и сотрудничая в созидании. Дюжины дружных уже хватит, чтобы сдюжить то или это. А для войны, видишь, нужна уже сотня или тьма. Противостояние обходится дороже – хоть в сенсорном диалоге, хоть в прибалтийском равнопении хоров, хоть в уличной драке. Не организация рождает группу, а мотивация и коммуникация на тему, где интересы могут совпасть и где вряд ли сделаешь что-то в одиночку.
Говоря грубо, - построить тюрьму, посадить туда побольше людей и вырастить триста метров колючей проволоки – это философски иная задача, нежели построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Далее – аутозаботы на тему "зачем я?". Они плодотворны, если уже есть ответы на вопросы "кто я" и "какой я". Разумеется, для этого бывает опорное утверждение "я есмь", но бывает не всегда, хотя от него простой путь к группе: "мы есмь".
На самоощупывание и сенсорное самоопределение группы смотреть очень интересно и забавно. На смену рефлекторным движениям младенческого возраста приходят почти осознанные действия по самоопределению, а позже – поиск способов самоопределения, новых, не зашитых в каноны обычаев и обрядов и образов, пришедших из древнего опыта как смелое руководство к действию. Кажущаяся спонтанность группы отбивает охоту к социальным прогнозам, это понятно, т.к. сознание справляется с ними плохо, оно тонет в аналитическом подходе к многофакторности, а подсознание смеётся над ним, да еще прихрюкивает, намекая на унизительную немощь этого внутреннего полицейского с шаговым искателем в голове.
Ученый, познающий симфонические картины в музыкальном зале с помощью нового совершенного частотного спектрометра, ничего не услышит в музыке, но сделает новый шаг к наукообразной мертвечине, якобы ведущей к познанию мира. Наука – для всех, а музыка для каждого, в том и секрет. Общее знание, со-знание заставляет нас нивелироваться и усредняться, толкая всё дальше в сторону единицы и нуля, натягивая шоры на фрактальность мира, которая уверенно утверждает чувство как высшее знание. Чувство каждого, а не "чувство всех".
Кунсткамерная наука, прости-прощай, звезды уже совсем низко, восточный край неба начал растворение в темноте в будущем дне, а предутренние ветерки ждут команды, в положении низкого старта, а вот уже и высокого, вот Дунайка опять вздохнул, но никто не зашевелился, все заслушались сказками подземных вод, направляющих и исправляющих кровь перед рассветом.
Кто такой "интеллект"? Я не знаю, я – дилетант и с удовольствием подарил бы эти тексты Виталию Дымарскому для растопки буржуйки в дачном сарае.
Психологи в ПГБ в начале 80-х у меня в графе "интеллект" написали "выше полученного образования". Я ржалъ.
Сам смысл понятия "интеллект" ускользает сразу, как только я хочу его зафиксировать, тыкнув в него пальцем. Возможно, это один из модусов атрибута мышления, но такая формулировка ничего не значит и может означать всё, что угодно.
Познание себя может быть проблемой не только для человека, но и для вселенной. В свете таких подозрений сенсорная депривация, как и любая другая, становится препятствием номер один или – почему бы с нее не начать, если именно она подвернулась под руку под травянистым гребнем возле двух больших карстовых воронок и у погасшего костра на перемычке между ними. Каждый мне приносит сонмы загадок и разгадок, абсолют изначальной пустоты скрадывается бесконечностью прошедшего времени, а познание мира и себя в нём сберегите от всяких деприваций, а то некому будет упасть лицом в траву и слушать кузнечиков.
Избавляясь от депривации, надо понимать, что она расставляет свои ловушки: оглохнуть можно от попсы, ослепнуть можно от экрана телевизора, в том же ряду стоят соски-пустышки, жвачки, наркотики, алкоголь, пропаганда, резиновая баба и прочие прелести этого ряда ловушек для чувств. Нравственная реабилитация страны или человечества вряд ли обойдется одними бюрократическими процедурами, решениями совещаний, заседаний и съездов. Она может происходить в каждом, но не может во всех. Катарсис – дело сугубо личное, а исповедь Богу – это исповедь себе. Не станешь же ты исповедоваться Господу за соседа из 28-й квартиры, ты можешь только помолиться, попросить за него.
Да и для Бога вряд ли есть "все", ибо для него есть "каждый".
О, Господи, Господи, когда же закончится эта затянувшаяся эра аналитического познания, и до каких молекул и атомов психологи и психиатры будут разымать предмет своих исследований, если он и предметом-то не является.
Каким же тягостным может быть сенсорное голодание раба, над которым уже занесли хлыст, но вдруг даровали право на свободу? Его месть, весь его накопившийся протест сольется с движениями по поводу границ упавшей на него свободы, а если его назначат начальником или купят ему депутатское место, то, слившись в едином порыве с собратьями по несчастью, он устроит всем такую жизнь, что ни в сказке сказать, ни пером… Очередная единая партия запрыгнет на пьедестал власти, но она опять не будет ни партией, ни группой, а только кланом, объединенным круговой порукой. А мы, гонимые, нарисуем от руки на красном кумаче: "Да здравствует пещерный коммунизм – светлое будущее всего человечества" и пойдем на запрещенную демонстрацию, защищая честь своих потомков.
Пора выйти из этого круга. Не бузить, не возмущаться циркадным процессам в одной стране, а просто – выйти.
Рей Бредбери "451; по Фаренгейту".
Одним из ужасов для авторитарных коммунистических правителей был массовый туризм, развившийся в СССР в 30-е годы и живший до начала 90-х. Люди в лесу – неподконтрольны государственным структурам, "туристы в штатском" на лесных фестивалях и слетах могли только фиксировать события, а не диктовать их. Да и подконтрольной сотовой связи тогда не было, Татьяна Денисова еще только привезла из Штатов первые сотовые телефоны и показывала их как диковинку, её "Вымпелком" еще не родился и был только замыслом, а люди пребывали в живом, непосредственном общении друг с другом.
Не сетуй на чужие голоса.
Смотри, как телевиденье устало.
Пора бродячей музыки настала.
Пойдем будить окрестные леса.
И песни, что родились в городах,
Пускай звучат под шелест лап еловых.
Костры горят во имя песен новых
На старых микрофонных проводах.
И ночь горит на этом же огне.
И ты, как прежде, доверяешь мне.
На том московском слете КСП в первой половине 80-х, где я набросал эту песенку, кто-то выложил на склоне оврага пустыми стеклянными бутылками римские цифры – номер очередного съезда КПСС. Цифры были большие, скандал тоже, про микрофонных шептунов кричала пресса, а слеты КСП были запрещены раз и навсегда. Это "всегда" длилось недолго, года три, авторская песня, уже побитая штормами, бывалая и закаленная, снова приподняла голову и существовала до самой смены общественной парадигмы в 90-х, когда растеклась по разрозненным коммерческим проектам. Охрименко я слушал в зале, сидя рядом с Владимиром Ивановичем Лукиным, одним из основателей "Яблока", где над образовательными проектами трудился блестящий Эдуард Днепров, ставший в начале 90-х министром образования РФ. Он сделал то, что успел, будучи талантливейшим стратегом образования, но министерский гадюшник в буквальном смысле вымораживал его, отключив отопление в морозную зиму только в кабинете министра. Эдик сидел в шинели и шарфе, сам кипятил себе чай и грелся в центре Москвы на Бульварном кольце, стекла в его кабинете не запотевали, зато все остальные окна в Минпросе были запотевшими, за ними веселился и гонял чаи министерский планктон, объединившийся в злобном противостоянии новому министру-начальнику. Помню, как Днепров доставал из коробочки кубики сахара: замерзшие пальцы плохо слушались его. Под глазами наметились черные круги, он прикашливал, но держался ровно и был совершенно спокоен.
Эдуард Днепров, офицер военно-морского флота, командир эсминца, блестящий теоретик образования.
Кровеносцы обычно бывают большими, а кровопийцы – маленькими. Один на один они не могут и не хотят. Их сила – в подавляющем большинстве.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Слияние. часть 1. Юрий Устинов
© Copyright: Лена Чебан Малькова, 2018
Свидетельство о публикации №118101805954
Свидетельство о публикации №118101805954
Рецензии