Колокольчики

     Давно это было, когда хотелось, чтобы лет было больше, когда сухая стерня не колола босые пятки, есть не хотелось с утра до самых сумерек, и рыба клевала гораздо лучше, чем теперь. Это было. Появилась у нас городская девчонка, бойкая, весёлая, красивая, длинноногая, беловолосая и в платье белом. «Богатое платье, только вот маркое сильно», – запомнились мне слова моей мамы. Маркое-то маркое, но у приезжей оно всегда было не просто белым, а отдавало голубизной, какой снег в чистом полюшке по зиме бывает! С тех пор, как она приехала, рыбу мы стали удить только напротив дома её бабушки.
     Бабушку мы знали, как пять пальцев на своей руке: Ефимовна, старая, морщинистая вся, гусей держала много: иной год штук по сорок. Гусыней мы её и прозвали, по секрету вам скажу. И был у Гусыни сад, если садом можно назвать три яблони: две дикушки, а одна белый налив! И воровали мы из этого сада яблоки. А старая караулила с клюкой, и этой самой клюкой иногда правила спины наши. В общем, бабушка, как бабушка – ничего особенного.
     Но внучка у неё – королева! Нет, не та, английская, на нашу Гусыню похожая, которую мы на картинке цветной у Вовки Рыжего, что в соседнюю деревню приезжал из Риги к родне, видели, а та, что из сказки, настоящая! Мы долго не знали, как её зовут, и спрашивать не осмеливались, может, поэтому не помню её имени и сейчас.
     Помню, что при первом же знакомстве с нами, она сказала: «Вы, мальчики, со мной будьте поосторожнее, я из Запорожья». Сначала подумали: «Ну и что?» - потом расшифровывать стали это слово. Получалась ерунда всякая, потом попробовали по слогам разложить, получилось: «за – по – рожь – е». «Про рожь тут и речи быть не может, потому что в городе она не растёт – её там машины сразу "заездиют", а «е» буква просто, а не слог, её расшифровывать не надо", – подсказал Серёжка Петров. Долго мы мучились, головы ломали, как разгадать и, в конце концов, сообразили, что "ЗА (что-то нехорошее) ПО РОЖЕ (или) ПО РОГАМ" схлопотать можно запросто. Вот поэтому мы все любили запорожскую девочку на солидном расстоянии.
     Очень любила она цветы, особенно полевые, колокольчики больше всего! И носили мы ей цветов много, очень много: один я за день букета по три дарил, и другие не меньше, только никто тогда не задумывался, куда она эти цветы наши девает. И был у нас один уговор (она же его и придумала): кто красивей букет ей принесёт, тот... лучше, то есть с тем она и гулять вечером пойдёт. Узнавали мы, чей подарок ей по душе приходился сегодня, завтра или послезавтра просто: она выставляла его в зелёной вазе на подоконнике.  Я был уверен, что самыми красивыми были мои букеты, что они на любой выставке цветов первое место заняли бы! Я сейчас ни за что такого милого букета не составлю! И вы не составите, думаю. Никто не составит. Но не в этом дело...
Ни один из моих букетов ни разу не красовался на их подоконнике в зелёной вазе, и не гулял я с белокурой нашей королевой долгими июльскими вечерами, и не целовался с ней. Мне тогда казалось, что дружки мои обязательно целуют её где-нибудь в березнячке. До смерти хотелось мне любым способом обратить на себя внимание, понравиться ей, влюбить в себя, отличиться как-нибудь от всех, что я однажды и сделал.
     Ловили мы как-то рыбу: Витька Лучанинов, Пекус и я. У Витьки, а особенно у Пекуса, клевало лучше. Я и место менять пробовал: то от кустов зайду, то в воду по самую шею влезу, то закину рядом с Витькиным торговым поплавком (рядом с Пекусовом я не закидывал, боялся – у него рука тяжёлая) – не клевало. Я и наживку менял – не помогало. И тут она подошла, радостная, симпатичная, веночек на голове, будто корона. И стали мы свои рыболовные секреты показывать. Витькин секрет: на червяка поплевать и три раза и через плечо плюнуть. Пекус, как обычно, стал приговаривать: «Ловись, рыбка, мала и велика», или «чок, чок, зацепись за крючок»! Были и у меня свои секреты, но поскольку они в тот день мало помогали, я решил выдать что-то такое! Такое, что подслушал у настоящих рыбаков из артели. И выдал! Я поплевал на ладони, забросил свой поплавок из гусиного пера дальше всех и скороговоркой выпалил: «Рыбка, рыбка, клюй на собачий ...».
– Дурак! – вспыхнула наша всеобщая любовь и побежала к своей бабушке.
– Доложит счас, - забеспокоился я и, собравшись было улепётывать, замотал леску вокруг удилища. Ребятам сказал, что мать велела корову в поле выгнать. Но Витька усомнился:
– Что она ябеда, что ль?!
– Кто? – спросил я.
– Внучка Гусынина. Вряд ли скажет. Да она и не знает родителей твоих. А вдруг скажет? Тогда тебе трёпки хорошей не избежать. Так что разматывай, не прогадаешь!
    Пекус сказал, что я и взаправду дурак, что у меня «кочан капустный вместо башки». Сказал – и сказал, пусть это будет на его совести.   
    И рыбачили мы до того времени, пока солнце с лесом обниматься стало, пришла пора коров с поля встречать и загонять их в хлева.
    Ни Гусыня, ни внучка её  о моей солёной выходке родителям моим ничего не сказали. Мамка поругала только за не выгнанную в поле корову.
   Подходило к концу лето. Колокольчики давно отцвели. Рыба почти не клевала. Внучка Ефимовны уезжала в свой город. Дружки мои ходили на пристань провожать её. Ходил и я, но не на пристань, а на сопку, густо заросшую орешником – у нас эту сопку Пупком называли. Оттуда было видно всё, как на ладони. Бабушка внучку поцеловала, и сердце у меня забилось, как овечий хвост: ну, думал, сейчас и Витька, и Пекус целовать королеву начнут. Но они только руку ей пожали как-то вяло и бегом, и всё, а она на них и не глядела. Мне показалось, что глядела она на тропинку, взбирающуюся на Пупок, более того, что она меня видит сквозь орешник. И я покраснел...
     Вот, не забыть никак. Кто сказал: «Ну и что?» Как это: «Ничего
особенного»? Вы помните, когда впервые вспыхнуло Ваше сердце? – Надо помнить...
     А Ефимовна давно умерла. В семидесятом или в семьдесят первом.В её домик на берегу приезжала дачница из далёкого украинского города Запорожья, молодая, беловолосая, длинноногая, красивая ещё. Привычка у неё была ставить на подоконник букет колокольчиков в зелёной вазе. Звали Ольгой Николаевной. Но это была не она, не та королева. Ходила к нам за молоком через день, в кино меня приглашала и «так просто – побродить по окрестностям». Я гулял с ней, и в кино ходил, и... за кино, пока не приехал Пётр Иванович, муж её.
     Как-то сам за молоком пришёл:
– Ты,  Воробей, с моей в кино ходил?
– Ходил, – говорю, – а что случилось?
– А в березнячок её водил?
– Слушай, Пекус, отгадай загадку: летело три крокодила – один синий, а другой налево. Сколько лет ёжику, если отвернуть две гайки у паровоза?
– Дурак! Как ты был дураком, так и остался! – крикнул мне  почти в самый рот бывший мой дружок и выскочил вон, как ошпаренный, жахнув дверью так, что Почётная грамота в самодельной рамке за победу в социалистическом соревновании, проигранном мной подчистую, упала со стенки на пол, и стекло, как ноябрьская льдина, со звоном рассыпалось на мелкие части.