Опыт о настоящих старухах

Я видал ещё, как умирают старухи,
Нимфы Эхо мои, повторюхи-мухи,
Настоящие, простонародные родом,
За 1900-м рождённые годом.
Чьи безграмотные письма слюняво-клейки.
Не дай бог, не дворянки, ни в коем случае не еврейки,
Хоть и нисколько ни тем, ни другим не врагини.
Нет, не мудрые и роду не берегини,
Ибо истинное значение этого слова —
Русалки береговые, мешальщицы клёва,
Гонительницы улова и щекотухи,
Шептальщицы чепухи, повторюхи-мухи.

Так вот, уплывают из сети остатки улова,
И остаётся два-три случайно-шёпотных слова,
Воспроизводить которые нет интереса,
Как если бы их прошамкала поэтесса,
Крымчанка ли, эмигрантка ли, царскосёлка,
И муза прощальная им придала бы толка.
Но важно отсутствие стона, присутствие духа, —
Не церковь о коем  звенит, повторюха-муха,
А просто присутствие перед отбытьем в бездну,
Где безразлично исчезну ли, не исчезну,
Конечно же, не исчезну, куда мне деться,
Кудах-тах-тах, я снеслась, наслоенье детства.

Июньская ночь предпоездна и вокзальна.
Открыто окно, за ним темнота зеркальна,
Понурые бурые бабочки входят снаружи,
Летучие мыши три — три души старушьи,
Ошибочно названные сначала тремя стрижами,
Зовут подругу — пока в халате или в пижаме, —
Выныривают, обиженные, наружу
И, кажется, нерождённую делят душу,
А коли кажется — есть на то троеперстье.
Туда, не сюда направляет окна отверстье.
Белёсые брови ро'вны и в меру строги,
А я непритворно умалчиваю о Боге

Привычно корёжит пальцы, как та корзина,
До места перенесённая кладь страданья.
Из кухни в комнаты внучка — что ж, до свиданья,
Рассказчика троюродная кузина.
Полстенки седлает неместный комар голенасто,
И нет охоты годы множить сто на' сто,
А вся система комнаты и мирозданья —
Чуть-чуть ещё недосиженный зал ожиданья:
Пока посидим, пока полежим, нет спеха,
Но тихо в ушах, но ложе чисто и сухо,
Устала и не частит повторюха-муха,
А нимфа Эхо уже не находит эха.