После получки

   Открыв окно и подперев раму подвернувшимся под руку старым топорищем, Катерина принялась выкидывать из хлева навоз. Не чищено было давно. Скотина стояла грязная. Хотя работы было часа на два, не меньше, Катерина не торопилась: во-первых, привыкла любое дело справлять на совесть, во-вторых, не было никакого настроения, да и моченьки никакой не было – давление подскочило, видать. Телёнок лизал черепок совковой лопаты, карманы телогрейки и старался, время от времени, поддеть хозяйку под зад.
- Да что ты, в самом деле?! Не мешай! Рожки чешутся? Ах ты, доченька, маленькая моя! - ворковала женщина. – Ну, давай, давай почешу. Только не лижи меня... Слышишь? Не лижи! Да что ты к этой фуфайке рваной прилипаешь? Нет у меня хлебца-то тебе, дурочка ты моя...
- Кать, ты тама?! – крикнул из сеней муж.
- Ну.
-   Жрать давай, потом дочистишь.
- А потерпеть не можешь? – тихо спросила жена, вышла во двор, обтерла свои обрезанные под калоши резиновые сапоги об отаву, разулась на крыльце и, войдя в избу, спросила:
- Суп будешь?
- А чего ж не буду? Буду!
Катерина посмотрела на пол, цвыкнула, подперла руками нижнюю челюсть, будто зубы у неё болели, и с обидой сказала:
- Ты свои кирзачи на улице снять не мог? Грязь ошмётками! Или тебе не мыть?!
- Ага! Босиком буду ходить! Жди!
     -   Что, тебе переобуться не во что?! Валенки хоть бы насунул. В хлеве и то чище, чем в избе, ей богу!
- Не бубни! Целый день не евши, а она... бубнёшь иёную слушай тут!
Катерина подогрела на газу суп, налила в глубокую тарелку и, поставив перед мужем, стала нарезать хлеб тоненькими ломтиками. Тот выголил на неё глаза:
- Я что, в ресторан пришёл? Культура из-под лаптей!.. –  и, сложив вместе сразу три куска, стал есть, обжёгся, бросил ложку на пол, крикнул. – Дай деревянную!
- На, деревянную, – хозяйка взяла тряпку, помочила её в ведре и принялась подтирать "крокодильи следы". – Успокоился? – спросила минуты три спустя. – Что случилось? С бригадиром опять повздорил?
- Отстань!
- Ну как знаешь... Картошку потом сам накладывай.
- А ты куда? Посидеть с мужиком не можешь? Или не хочешь?
- А чего мне с тобой сидеть? Ты рычи, я и оттуда услышу.
   Тимоха громко откашлялся, помолчал, отодвинул тарелку, и заговорил по-хорошему:
- Отпросился, завтра в город поедем, слыш?
- Слышу... А что, получка была?
-    Угу.
- Сегодня?! Ну и как?
- Двести тринадцать.
- О-о! Хорошо! Форму ребятам купим.
-    Так за формой и поедем. За чем же ещё? Всем купим! Ты что думала? Твой мужик пинтюх? Да? Я если работаю, то работаю! Я не курю на меже, как не знаю кто, как Лёнька, к примеру. Лёньке - сто сорок, а я - вот! Слышишь?!
- Слышу, слышу. Молодец!
- Во!.. А ты не кормишь. Суп у тебя постный. Куда мясо бережёшь?
- Да я клала. Ребятишки за день повытаскивали... Побегают, побегают - и к столу... Тимош, а двести тринадцать чистыми?
- Грязными!
- Ну что ты опять рычишь?
- А ты что, как не знаю кто... как с луны свалилась... «Чистыми!» У нас чистыми разве столько заработаешь? Это сколько ж работать надо?.. Грыжа вылезет! От радикулита не разогнёшься! Не знаю, как там, в Америке, а у нас тоже хорошо дерут... шестьдесят рэ – аванс (ну, аванс ладно – это я получал). Подоходные и профсоюзные взносы, ещё налог какой-то, страховка, кредит (ну, кредит – тоже ладно, телевизор глядим зато). ДОСААФ – и то взносы, "Урожай", – будто я спортсмен какой, да ещё билеты лотерейные всучили, за квартиру, за интернат, за баллоны газовые шесть рублей... тьфу!
- И сколько ж на руки?
- А столько ж, сколько и на ноги - сорок семь рублей.
- Ско-олько?!
- Ты что, глухая?!
-    А где ж остальные?
-    Какие «остальные»?
     -    Я что, считать не умею? Ты мне мозги не пудри, мне это ни к чему – я и морду-то не пудрю! Некуда её пудрить.
     -    Мужикам должноват был… немножко.
     -   Это как?  «Немножко» твоё рублей сто? Половина зарплаты?! Ой, лихонько моё! Зачем занимал?!
     -    Так получилось, - еле слышно ответил Тимоха и громче уже, – а высчеты ты почему не учитываешь?
- Я тебе сейчас!.. A-а... А с чем же в город?.. Сорок семь всего? Сорок семь – это только до аванса дожить...
- Ты ж сорок получила.
- Я тридцать девять получила, даже тридцать восемь... с копей...ками-и-и, – слёзы крупные, как горошины, падали на пол, даже слышно было, как они шлёпались, – Зинке Митихе десятку должна была-а. Господи! Что за жись такая?! Не жись, а одни переживания! Хоть в гроб ложись! На что ж костюмы? Всю жизнь нищие-е!
- Ладно, запричитала! Нищая она! «В гроб»! Ты не знаешь как люди живут?
- А не нищая-а?
- Ну, какие мы с тобой нищие? Что городишь-то?.. Ладно тебе. Займём у кого-нибудь, может.
- А отдавать чем, натурой?
- Дурой, а не натурой! Вот дура! Отдадим, на то живём, работаем, чтоб долги набирать да раздавать потом. Натурщица! Кому твоя натура нужна? Я тебе дам! Ишь она! Ишь! Нахваталась культуры. Съездила в отпуск, пожила у сестры в городе. Та научит! Та сама...
- Попрекай! Я в отпуске-то за четыре года раз была, и то пять дней только. Вообще больше не пойду, не поеду. Вкалывать буду день и ночь, пока не сдохну. Ты этого хочешь?!
- Я хочу, чтоб ты заткнулась!.. Сходи к Митихе, займи, а я аванс побольше выпишу - отдадим.
- К Митихе не пойду. С какими глазами? Только рассчиталась и опять?
- К инженерихе сходи.
- К инженерихе сам иди. У той всё есть: и деньги, и задница кочками, и груди торчком торчат. Позавчера нажрался – на меня "плоскодонка" кричал... К инженерихе сам иди.
- Ну что ты всё в это... Что ты всё в одну кастрюлю месишь?! Не меси! Я у Лёньки займу.
- А у того откуда ж? Сам же говорил... Лёнька и вовсе шишь получил, если ты - сорок семь.
- У них есть.
- Вот откуда у людей?
- Жить умеют.
- А я не умею, да?
- Ты кем работаешь? А Лёнькина - заправщицей. Разница!
- Она меньше меня получает...
- Меньше получает, да больше нас с тобой вместе взятых имеет. Сходить?
- Э-хэ-хэ!.. Сходи, что ж, раз мы не так живём.
        Прибежали детишки. Сразу стало тесно и шумно. А когда им намекнули, что завтра, наверно, поедут за школьными формами, то такой визг и топот поднялся! Вся изба вверх дном! Пришлось ещё раз подчеркнуть голосом это «наверно». После того, как были выучены уроки, детей уложили на двуспальную кровать, всех троих, а сами пошли к Лёньке...
- Тим, иди один, – прошептала Катерина возле Лёнькиного полисадника, – я тебя тут подожду.
- Что ты, как маленькая? Пойдём, – басил муж. – Пойдем, пойдём!
- Не-е. Стыдно.
- Чего стыдного – не воровать идём.
- Всё равно... – просить.
- Пo морде не дадут. Откажут – так откажут.
- Иди один. А?
- Зачем тогда из дому шлёпала?!
- С тобой.
- «Сто обой», «сто обой»... Куда тебе столько обоев? Нy и жди тогда, если делать нечего.
- Не сиди там долго-то, ладно?!
- Я скоро. Не на посиделки ж.
Тихо в деревне. Раньше после получки - то ругань, то песни, то смех, то слёзы. А как не стали в сельмаге вином торговать, да как рублём, стали бить за употребление..., в домах позакрываются вечерами и носа не кажут, а по праздникам и днём-то человека на улице встретишь – рад будешь. Оно конечно не в вине дело – вообще, что-то в людях сломалось. Тихо стало. Темно. Скучно. Луна - в полнакала. Разве только звёзды... звёзд много. Звёзды – думы. Звёзды – и друзья, и соседи, и родня теперь. С ними хоть поговорить можно, пожаловаться на нелёгкую и непонятную жизнь свою, в которой всё, вроде, можно, и всё никак. И сидела Катерина под звёздами, и высказывала им своё...
В конце улицы огни, огни, много огней, и, кажется, что это поезд идёт. А это ферма стоит. Мать Катеринина до самого последнего дня своего там проработала и Катерине придётся, где ж ещё? А вот дети... дети уедут. Старшие так и заявили: «А что тут делать? В навозе копаться за сто рублей да со старухами ругаться из-за вязанки сена?». Младшенькая говорит, правда, что воспитательницей  будет, теляток будет «воспитывать», но это она по глупости ещё... Вот, хоть ругайте меня, - думала Катерина, - хоть распереругайте, а дети пусть сами решают. Я препятствовать не буду, то раньше насильно замуж выдавали, у нас ещё какая-то привычка осталась, а дети наши не хотят жить по привычке – они по любви хотят! Мы своим детям не враги... Разлетятся скоро... Старшую уже со мной путают. Придут: «О, хозяйка дома», – скажут. А дома молодая хозяйка, а не я...
        Скрипнула дверь, зажёгся свет в сенях. На крыльцо вышли мужики. Из-под крыльца вылетела рыжая сучонка и визгливо залаяла.
- О, неразумное существо! Сюда шёл – её как и нету, а теперь, ишь, зашлась, не захлебнись гляди, – сказал Тимофей.
- Собака не баба – зря лаять не будет, – не согласился с ним Лёнька.
-   Это да. Это ты правильно... Ну, так до завтра?!
-   Завтра ж ты – в город.
        «Слава богу! – дали денег, наверно», - обрадовалась Катерина, отошедшая за угол частокола, не заметили чтоб.
- Эх, отлить что ли лишнее, что б легче топать было, - голос Тимкин.
- Давай и я с тобой за кампанию – лужу подогреем... , - а это уже Лёнька.
    -    Ну, до послезавтра!
        Катерине было неловко - вроде как подглядывает и подслушивает - отошла ещё, ступила в лужу и, зачерпнув сапоги, замерла. Мужики попрощались еще раз...
- Ну, дали? - спросила она как только муж подошёл поближе.
- Куда денутся?! – Дали.
-   Фу! Как гора с плеч! А вы, мужичьё – нахалюги, свет горит, а они выставили, поливают, как так и надо. Видать же.
-   Ну и как?
-   Тьфу!
- Катюха, завтра едем!
- А ты чему так радуешься?
- А ты не рада?
- Рада, конечно... Только не до такой же степени, как ты. Будто тебе их без отдачи дали. Цветёт и пахнет! Эй! А ну-ка, дыхни! Дыхни, дыхни!
- Ладно тебе!
- Ничего не «ладно», ничего не «ладно». Вот почему он так долго там! Говорил, в рот не возьму, эх, ты!
- А чего было делать: деньги схватить и бежать? Так? Ну, налили... Я ж не на свои.
- Да лучше уж на свои. На свои – лучше! Как собирашки, – приплакивала Катерина, выливая жижу из сапога.
- От, язва, «нищие», «собирашки»! Что ты всё ноешь?! Чем недовольная?! Ой! Восемнадцать лет с чёртом мучаюсь!
- Это кто с кем мучается?
- Да шучу я, шучу! Ну, иди сюда, поцелую!
- Дай сапог надену... Ой, мамонька, ой, не дыши! Ой-ой-ой, пусти! Чёрт старый!
- Какой я старый? Тридцать восемь – это «старый» да?!
- Пусти. Опять в лужу шлёпнемся.
- В лужу – это первый раз только страшно, а потом привыкаешь. Ты рада, что деньги-то?..
- Конечно, рада!
- Отдадим помаленьку.
- Отдадим, конечно!
        В городе, на другой день, они в первую очередь сходили в «Детский мир». Костюмы там были, но возле кассы висела табличка, где красным по белому было написано: «Школьные формы отпускаются только по справкам из школ города Калинина». Кто знал? Справки не было.
- Вот тебе и раз! У меня их трое и всех одеть надо! Дайте два платья и костюм! – кричал Тимофей.
- Справочку несите.
- Откуда? Кто нам её даст в городе, когда мы в деревне живём, и учимся там, – доказывала Катерина. Но разве докажешь?
- В деревне и покупайте.
- Ха! Ты что - того? Ты что в деревне никогда не была?! Ты формы там в ларьке видала когда-нибудь?!
- Тимоша, отстань ты от этой...
- Ну? Ну, от кого? Что я вам? Кто я вам?! Ну?..
        В другом магазине, в «Молодёжном», школьные формы не продавались.
Потом супруги сели на трамвай и поехали в «Универмаг», что возле вокзала.  А в «Универмаге» тоже висела табличка, как и в «Детском мире». Пытались разжалобить продавщицу. Не удалось. Тогда Катерина намекнула мужу: «Давай сунем десятку, а? Может, продаст?» - на что Тимка резонно заявил, вытянув в сторону отдела детской одежды длинную руку свою с выразительно сжатыми в фигу пальцами: «А ентого она не хочет?! От енто только сунуть могу! Я скорей удавлюсь, чем таким совать буду. Подавится!»
        Еле вытащила Катерина своего разошедшегося мужика на улицу...
Пошли в ЦУМ. Пока шли, Тимоха остывал помаленьку... В ЦУМе формы тоже были, много, но опять-таки «есть, да не про вашу честь». Пока жена ходила гладить руками синие пиджаки и юбки, муж всё злился: «Хлеба б вам не продавать, взять и написать везде, мол мучные изделия продаются только по справкам колхозов. Вообще б все продукты так... Во, запели б!». Потом, заслонив спиной стоящую на прилавке табличку, он осторожно оторвал полбумажины снизу, отошёл , посмотрел искоса: «Нормальненько!» - на обрывке таблички осталось «Школьные формы продаются.» Подошла Катерина, он вынул из кармана скомканную часть оторванного объявления:
- Кать, гляди.
- Что это?
- Читай.
- Ну и что?
- Фу, ты! Оторвал я оттуда, видишь?! - кивнул он головою в сторону.
- Зачем?
- Хоть так им навредить.
- Кому-у?
- Им, Кать.
        Катерина тяжело вздохнула, И Тимофей вздохнул:
- Можа в Москву съездить, а?
- Валька-сестра ездила, говорит: то же самое и там.
- Много знает твоя Валька... Да ладно, потом приедем, послезавтра, в воскресенье. А завтра ты в школу сходишь, справки возьмёшь. А ну и что, что не из Калинина. Нам что теперь, в Америке искать формы?
-   В Америке не такие, там другие, там своя, американская форма…
-    Куда глядишь?
- Платья красивые.
- Зайди померий.
- Что толку мерить без денег?
- Так просто: померий и всё.
- Отстань.
- Да, зайди, зайди!
        Он стал её подталкивать и она зашла. Смотрела, прикидывала к груди, подходила к мужу:
- Ну, а это как?!
        А он повторял только:
- Хорошо! Ай, хорошо!
- Тим.
-    А?
- Вот это б купить! Как у инженерихи!
        Он посмотрел на неё искоса, хотел было рассердиться, но передумал и сказал вдруг резонно:
-    А покупай!
- В другой раз как-нибудь... На чужие деньги-то?! А может, формы где-нибудь трапятся.
- А я говорю: покупай! Что, мы хуже инженерихи?!
- Хы...
- Покупай!
- Не, в другой раз...
- Разберут.
- Ну и ладно: эти разберут – другие завезут.
        На улице было душно. Катерина с мужем пешком пошли на автостанцию. Возле винного магазина остановились, шумела очередь. Тимоха пробурчал:
- Человек триста, не меньше!.. Гнилуху дают.
- Хочешь?
-    Да ну!
- Иди, купи четвертинку.
- Не-е. Что я потерпеть не могу, что ль? Да и не продают это четвертинками. Ты платье себе не купила и мне не надо ничего.
- Тим, иди, если хочешь – я ругаться не буду.
- Обойдусь... Тут до завтра простоишь. Автобус скоро.
        А на автобус все билеты были проданы. "Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!" Катерина предложила переночевать у Вальки-сестры, а Юрик съязвил:
- Уж лучше под забором тогда...
- Вообще-то, и дети одни... Пойдём?!
- Пойдём!
И они пятнадцать километров шли налегке. Вспоминали жизнь свою нескладную, песни пели, вздыхали и смеялись, надеялись на хорошее.