Офелия

Вот рука моя – не клейменная холодом и гелевой черной пастой.
Здравствуй, пташка моя, камыш на тропинке к воде, затянутой ряской,
Серебро твоих локонов уж окислилось – изумрудною пленкой
Покрылись виски, под которыми кровь разливалась по венам…
Губы больше твои не поют о любви своей вешней так звонко,
Что бы месяц, сорвавшись с небес и коснувшись волн, сдался в плен им…
Они не зовут соловья и не вторят в ночи сиреневые обеты,
Не кричат проклятия всем врагам, что насылали наветы…
Они холодны – и – безответны…
Ты была юной и кроткой – лебедь меж  воронов иссиня-черных,
Ты расцветала в тот век, век корон и мечей, королев вероломных,
Ты бы стала мечтой, смутной грезой,  но растаяла всё же –
Неминуемо… но невыразимо прекрасно…
Горевал по тебе суженый, принц твой датский? 
(Не верь ревнивому братцу!)
 – Погибал, погибал он, Боже!
Он глаза твои – фиалково-облачные, строгие, слезные –
Целовал бы всю вечность, назло всему свету –
и этому, и тому… и держал бы руку твою с обручальным
перстнем старинным… но не надеть убора венчального,
не ступить к алтарю… и теперь остается поэту,
восславив зарю, гусиными перышками сквозь тину дней
вычерпывать каплю за каплей – грусть твою, жизнь твою –
со дна безымянной речки.
Милая, я не ставлю свечку –
за твой покой в этой пропасти лет –
ты сама всей любви
непогасимый свет.