Главный нерв творчества А. П. Чехова

     Попав с воспалением лёгких на два с лишним месяца в больницу, я прочёл почти всего раннего Чехова. Помнится, в каждом рассказе находил смешное. То-то насмеялся! А теперь, спустя 60 лет, перечитываю то же, и почему-то чешутся глаза от сухих слёз. Причём (удивляюсь себе!), от какой-нибудь «эстетической ерунды». Например, на такой вот нимало не печальной фразе: «Всё небо усыпано весело мигающими звёздами, и Млечный путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потёрли снегом».
     Это из «Ваньки». Толстой отнёс этот рассказ в творчестве Чехова к произведениям «первого сорта», я же дерзко подымаю выше и называю его шедевром. Он удивляет ещё и тем, что написан 24-летним (всего лишь!) молодым человеком.  «Почти мальчик» – удивлялся Бунин автору «Тамани», однако, по столь раннему взлёту гения Чехов ничуть не уступает Лермонтову.
     В школе, помнится, разбирали письмо Татьяны («Евгений Онегин»)… Любопытно, хоть кто-нибудь из словесников анализировал (вместе, конечно, с учениками) письмо Вани Жукова? Будь я учителем, такой разбор непременно бы учинил. Но для этого сначала предложил бы собрать воедино разбросанные по рассказу части письма:
     «Милый дедушка, Константин Макарыч!
     И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от Господа Бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался. А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья  на двор и отчесал шпандырём за то, что я качал ихнего ребёнка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селёдку, а я начал с хвоста, а она взяла селёдку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьёт чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятёнок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности… Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно Бога молить, увези меня отсюда, а то помру…
     Я буду тебе табак тереть, Богу молиться, а если что, то секи меня, как сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрёшь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
     А Москва город большой. Дома все господские и лошадей много, а овец нету и собаки злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное… А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
     Милый дедушка, а когда у господ будет ёлка с гостинцами, возьми мне золочёный орех и в зленный сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки.
     Приезжай, милый дедушка, Христом Богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой… А ещё кланяюсь Алёне, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
     В оно время, будучи ровесником героя, я надменно (не такой, мол, дурак!) посмеялся над его надписью на конверте: «на деревню дедушке Константину Макарычу», – а теперь вот без комка в горле об этой «детской глупости» и не прочесть!
     Задержу внимание ещё на одном «юмористическом» рассказе. Когда-то потешался над нерадивым хозяином и его полудохлыми «конфузливыми» животными. Драма одинокой и нищей старости не трогала ни ума, ни сердца. Как далёк я был от её понимания! А вот Чехов (совсем ещё юный!) отлично понимал...
     Начав читать, я поменял имя героя, и вышла правда обо мне: «Мещанин Георгий Валентинов Куликов, старик лет семидесяти, дряхлый и одинокий (в душе – Г.К.), проснулся от холода и старческой ломоты во всём теле».  Как тут не улыбнуться! Но вскоре настрой стал серьёзнее. «По давнишней привычке, – читаю чуть дальше, – он долго стоял перед образом и молился. Прочёл «Отче наш», «Богородицу», «Верую» и помянул длинный ряд имён». Это место раньше  звучало для меня какой-то тарабарщиной.  Казалось бы (чего же проще?), спроси у преподавателя. Да как-то лень было, а  точнее – даже в голову не приходило выяснять, о чём тут, собственно, речь. Для советского школьника, в общем-то, не удивительно.  Современный же школяр, надеюсь, хоть что-то в деле молитвы понимает. Ну, а я, уже достаточно искушённый, прочтя эту «тарабарщину», с радостным удивлением  обнаружил, что Чехов ввел в рассказ, ни мало, ни много, а молитвенное правило, рекомендованное преподобным Серафимом Саровским мирянам,  обременённым земными заботами.   
     В памяти о «Нахлебниках» отложилось, что главный герой рассказа, увидав смерть своих «питомцев», сунул голову в станок живодёра – и ушёл, так сказать, вслед за ними.  Концовка рассказа допускает (хотя и за кадром!) такой исход: «Потом до самого вечера его глаза заволакивало мутной пеленой, и он не мог разглядеть даже своих пальцев». Однако при внимательном чтении нельзя не учесть такие замечания: «мало он помнит из того», «ему помнится», «помнит, что он сдуру и спьяна». Они прямо указывают на то, что после удара по голове Михаил Петров Зотов всё-таки оклемался.
     И ещё одно, напоследок, наблюдение (в конце рассказа): «…собрал в узел всю свою одежду, помолился, взял палку и пошёл со двора».  Главное тут слово (раньше его вообще не замечал!), конечно же, «помолился», потому что по-русски: без Бога ни до порога! И Господь не оставил старика – не дал ему «сдуру и спьяна» умереть.
     Известно, что Чехов в отношении  церкви  был индифферентен. Во всяком случае своё к ней благорасположение никогда не выпячивал. Но то, что творчество писателя не только согрето чувством  христианской любви и сострадания, но и, по сути, им живо (ГЛАВНЫЙ НЕРВ!), мне кажется, сегодня никто уже не станет оспаривать.