Цвет детства

Цвет проявлялся постепенно.
До трёх с половиной лет себя не помню, и, стало быть, не вижу там цвета.
…Тем летом возник солнечный жёлтый, да ещё «бриллиантовый зелёный» – когда ссадины после падения на Севастопольскую щебёнку были щедро «перекрашены» в пляжном медпункте. Помню, было неловко идти стороной, отмеченной всё затмевающей по ядовитости зеленью – к отдыхающим, тогда как относительно целые бок и колено были обращены к безглазому морю…
Всё детство до двенадцати лет и теперь видится оттенками серого без особых контрастов. Ну разве – фонари  зимними вечерами вступали с привычными заснеженными очертаниями дворов в художественный сговор, и тогда сугробы превращались в гжельские кущи. Сами же фонари напоминали вытаращенные глаза бессменно стоящего на посту – «не спать».
Полгода дисциплинировало тотально серое Ленинградское наше небо, полгода долгая ночь караулила входы и выходы, приготовления ко сну и сам сон, полгода Дрёма весь короткий день ревновал к любым начинаниям и прилежно обнадёживал, что «утро мудренее».
Иное дело – июль и август! Капитуляция всяких надобностей, ожидание как дальних и регламентированных, так и не менее значимых самовылазок за любую черту и игры , игры… Вот что настежь распахивало сердце для зрительных впечатлений! Даже нечастое принуждение к музицированию летом выглядело привлекательно: клавиши фортепиано утрачивали рядную стройность и не были уже обидно не цветными, потому что солнце торжествовало, везде озорничало и всё переиначивало. Не выбирая направления, по клавиатуре бродили причудливые изжёлта-зелёные и розовые человечки, они рождались из тюля, из густой листвы за окном, вывёртывались из-под  пальцев.
В окне напротив раскладушки каждую ночь – рыжая геометрия огней, яркие точки вдоль остова телебашни, а сама она (навсегда знаю) – как Эйфель посреди Елисейских – произрастает в уникальном месте. Трава у подножья башни усыпана битыми сливами, в солнечный день искрящимся оранжевым желе, никому из людей не надобным, что было странно тогда, странно и теперь…