Пятно

   Они вошли без боя. Никто их не ждал, никто не встречал. Сопротивления не чувствовалось, но оно было - сопротивлялась пустота; пустота им была, будто костка поперек горла.
   Жёлтое поле: травка жиденькая, как бородка у пятнадцатилетнего меня, лишайные плешины тут и там и хоть бы один кустик какой, овражек бы или ямина. Эта чёрная корявая деревня из трёх изб вразброс и стольких же покосившихся сараюшек бородавкой торчала на самом видном месте. Поле, поле, с четырёх сторон поле голое. И со всех сторон охрана. Сколоченная из кривого осинового колья вышка была, собственно, одна, и часовой на ней днём тоже стоял один, но от его взора, по крайней мере, версты на четыре вокруг, спрятаться было невозможно - дикая кошка выскочила вчера откуда-то из-под сарая и с первого же выстрела была отправлена на тот свет. Помешала.
   Им все мешают. Мы больше всех, конечно. Загадка: зачем они нас таскают за собой уже целых три дня? Не было б причины, давно б уже... - это ясно, как дважды два. Ночью запирают, в четыре глаза караулят. А днём выпускают попастись: слоняемся туда-сюда, лебеду жуём, другую траву какую-то, под ногами у них стараемся не путаться.
   Сегодня в обед они зашевелились, забегали. А Колька в уборную, как на грех, захотел (туда мы все бегали беспрестанно от такой-то жратвы). Пошёл и с офицером-гестаповцем столкнулся. Не видели что, с чего и как там началось, видели только, как он, офицер-то этот, сапожищами своими Кольку нашего лежачего по голове молотит, всё по голове. А обувка ихняя не нашей чета: крепкая, кожаная, кирпичного почему-то цвета, и подошвы на ней, как копыта лошадиные, подкованные. Хотели мы было с Ванькой помочь дружку маленько ("А, будь, что будет!"), да где уж там, разве подпустят, разве позволят?! Затоптал, гад, пацана, насмерть затоптал. А когда мимо нас стал проходить, высморкался громко, приостановился, сапожищи об осоку вытирать стал, у меня и вырвалось:
- Сволочь вонючая!..
Ну, кто знал, что он, сука, поймёт по-нашему? Подпрыгнул, вся харя аж пятнами фиолетовыми покрылась.
- Сволош?! - переспрашивает. - Сволош?! - и тащит меня из сараюшки, выуживает, будто рыбину подсечённую. Потом швыряет в лужу на дорогу и из пистолета в голову целится, а что там целиться - полметра до виска, и стреляет в упор почти. Зацепила. Обожгла. Но, живой, чувствую - вскользь прошла, значит. И начинаю я судороги изображать. Он, падла, по-своему что-то каркнул, пнул, плюнул на меня и отошёл. Отойти-то отошёл, но недалеко. Стоит, наблюдает. Я ещё раза два ногой дёрнул и думаю: "Всё, хватит придуриваться, пора уже и умирать". Умираю вроде как: лежу, не шевельнусь и дышу меленько-меленько, что б грудь не колыхалась. Не поверил, волчара, видать, не впервой ему.
- Встать! - орёт .
Лежу.
- Встать! - ещё раз.
Лежу. Бьёт и поднимает меня ручищей своей железной. Чего уж тут - встаю. Приказывает что-то солдатам своим, те убегают. Лупит меня в нос, в ухо, в пузо - куда попало. Падаю. А он подскакивает к солдатам, поджигают что-то.
- Вань, Вань, - зову, - Что делать, Вань?! Подсоби! Убьют счас! Сожгут!
- А я что?! Надо было язык - за зубами!.. Что пялишься? Что бельмы выголил?! Не гляди так!
И тут я про сортир вспоминаю. И - туда. Падаю в очко, барахтаюсь, забиваюсь в самый угол, прилипаю к стенке. По самую шею! А вони не чую. Слышу, забегают в уборную-то. Ныряю. Выскакивают на улицу, бегают, горланят, машины заводят, стреляют. "Небось Ваньку убили, - проносятся в голове, - или опять с собой забрали?"
   Дым, дым... Уборная горит, потрескивает. Жара-а! Закипает уже вокруг меня это. Ныряю в него, ещё, чаще, чаще. А там только ко дну ближе не так ещё шпарит. Вынырнул очередной раз воздуху хватить, слышу: "Ура!" - кричат! Мать честная, наши!
- Эй, эй! - пытаюсь привлечь к себе внимание, а слов нету, все слова забыл, - Эй, эй, эй!
Ближе наши, ещё ближе, совсем близко!
- Эй!!!
Примолкли. Услыхали, слава тебе, Господи! Подбегают! И... гранату в меня... Да-а…

                _______
 
- Дядь Петь, что ты городишь?! Дядь Петь!!! – орём мы, ребятишки, окружившие подвыпившего в честь Дня Победы соседа, покрывшегося пупырышками ледяного пота. – Ты ж живой! Живой!!! Слышишь?! Очнись же!
   Не слышит, долго не слышит. Сынишка его Ванька за мамкой побежал, а мы трясём его закостеневшие руки, ноги, лицо задранными рубахами утираем:
- Дядь Петь, дядь Петь! Нету уже войны, давно нету!
- И не будет никогда! Не бойся. О, тётя Лида твоя идёт, видишь? – чуть не шёпотом, заикаясь, произносит Валерка.
Дядя Петя что-то хочет сказать, но только мычит и повторяет одно-единственное, что у него получается:
- Угу… угу… м-м…
   Тётя Лида с Ваней волокут его на куске брезента домой. Мы пытаемся помогать, но так получается, что больше мешаем им…
                Ночи осенние тёмные, страшные,
                Будто тяжёлые тучи легли.
                Мы вспоминаем событья вчерашние…
                Мы дядю Петю спасти не смогли…