Би-жутерия свободы 251

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 251
 
Лотташа женственно присела за столик и заказала кофе-гляссе «Огородный лейко-пластырь» с пирожным, задыхаясь от сигаретного дыма, выпускаемого соседом из глазниц. Ей не терпелось сменить тему разговора вкупе со скатертью на столе. Как выигрышный билет, она вытянула ножки – яркий пример понятия «Врозь», болтавшие под столом всякий вздор, забывая, что в ресторане прелестные функции подстольных игр. Диззи принесли дымящийся каппучино и сигареты «Парламент». Её несоразмерные по длине и силе нижние конечности беспорядочно распространялись в непредсказуемых направлениях, избегая прикосновений волосатых обольстителей – хаотично передвигающихся Садюгиных коленей, на которых, страдающий запорами Амброзий простаивал пятиминутку перед сном, читая молитву «Господи, пронеси».
– Опираясь на осторожность, старайтесь, чтобы никто её, кроме вас, не заметил, – жеманно обратился Амброзий к Диззи. – Почему бы вам ни открыть массажный кабинет с космическим уклоном? Именно там, далеко, раскрываются поры и души и можно поживиться результатом трудов праведных за чужой счёт.
 Слишком умный, подумала Губнушка, и проигнорировав нравоучение, в очередной раз отодвинула свою левую толчковую ногу от его правой – артритной. Она послушно преклонялась перед искусством быть лошадью, но без шор и трепетала бабочкой, с оторванным Витьком крылом, когда дразнила в нём носорога.
– Над чем вы сейчас работаете?  – поинтересовалась поблекшим голосом Лотташа у Пожелтяна, не подозревая, что художник обладает чертовским даром пленять женщин, не предавая себя огласке и запеленговывая их испепеляющим взглядом с поволокой.
– Недавно завершил автопортрет «Разиня-живописец академического толка у забора», позировал некий Политура, и вот уже вторую неделю я корплю над проектом «Спор не двухместен», подсказанным моим учителем, выходцем из неприсоединившейся к мировой цивилизации страны, Брагой Питуитриновым. В настоящий период я испытываю затруднения с одной из пикантных моделей, она буквально вся извелась и измотала меня своими непредсказуемыми капризами. Брага учил меня, что главное в шахматах – вытурить королеву, взнуздав коней и разогнав похотливых офицеров. А также дать Фору, не спрашивая у него отчества.
– Поздравляю, в хартии идиотов прибыло! Подозреваю в вас умер, не рождаясь, великий лохмейстер, – ввернул Амброзий.
– Это всё благодаря моей маме, – просветлел Пожелтян.
– Могу вас выручить, Парапет. За моими плечами огромный опыт гамбитов и фотосессий с паевым участием. Я позировал  светиле, Антипу Трёх-Перечниц, – с готовностью бифштекса предложил свою кандидатуру в позёры исполненный энтузиазма и неполноценного комплекса самопожертвования Амброзий.
– Спасибо, но я как-нибудь обойдусь без фотовспышки ваших страстей! – вспылил художник, видимо вспомнив, как он, пользователь Интернета и бескорыстно им предлагаемых услуг за бабки, пострадал из-за отрыва куриного крылышка от несушкиных проблем в подворотне наступающего на пятки столетия.
– Попытка не пытка! Причём я не прошу вас снисходить до меня, продувной бестии, по лестнице успеха, – самопожертвенно продолжал настаивать Амброзий, тут же сварганивший экспромт, попахивавший обезьянником провинциального зоопарка:
«В Пожелтяне нет изъяна, он настоящий Пожелтяна».
– Вы меня недооцениваете, я бы мог предоставить вам новый вид обслуживания – «Женщина на предъявителя всего», – соловьём заливался Амброзий. – Для вас я на всё готов, вплоть до того, что колупать ногтями высохшую краску с ваших полотен и полотенец. Простите, возможно я напоминаю вам одного экологично мыслящего диетолога, выброшенного из 7 класса  за неэтичное высказывание: «Если горящую от нетерпения З-лупу принять за лампочку Ильича, то почему не считать крайнюю плоть плафоном?»
– Я давно подозревал, что в Садюгиных старожилах течёт кровь чукчи, но не настолько. Неверная по тамошним обычаям жена чукчи, Вечная Мерзлота, деньгам предпочитавшая жировые накопления, не давала ему «прохода», поэтому ему приходилось пользоваться услугами женщины из соседней юрты. Вам что, Амброзий, не ясно? Нужна-а-а женщина-а-а, – уточнил взбешённый упрямством и наглостью собеседника Сатрёмыч (его трёхклёновые шведские корни давали о себе знать в размеренной скорости разговора и вытягивании гласных за уши).
– Чего вы так изо всех сил разволновались? – попытался успокоить Садюга темпераментного Парапета. – Я понимаю, почему вы не устраиваете свой вернисаж, боитесь выставить себя на всеобщее посмешище и не продать, ведь каждая последующая жена становилась для вас перевалочным пунктом. Вред природе, нанесённый кистью художника, на полотне легко поправим, но проигрывает оригинальность музыкальной зарисовки произведения.
Обычно Парапет Пожелтян (боцман доходного бизнеса от искусства) зеленел от бешенства и таллеров, но сейчас он вскочил со стула, почувствовав себя, на упразднённом празднике 7 – 8 ноября. Амброзий, боявшийся удара в спину складным стулом в нераскрытом виде, примирительно залебезил:
– Вот как оно складывается, крови нет, остаёшься в живых и на душе больно. Если потребуется, я принесу себя в жертву искусству и переоденусь женщиной. Мой дедушка – огромный читающий «Книжный Шкаф», выпускник школы жизни «Под залог», у которого вдруг в 60 лет исправно заработала система охлаждения к женщинам, был трансвеститом. Предвкушая во мне поэта, он говорил через ять, глотая непрожёванные слова: «Следует отличять настоящее творчество от дешёвой имитации». А ведь он воспитал не одну плеяду бездельников и фу-туристов!
– Чёрта с два вы его слушали! Перестаньте самопиариться и  воровать у себя. Повторяю, требуется голая женщина, – не выдержал Пожелтян, – я прею от бесконечных прений с вами, Амброзий.
– Зачем преть? Продаются очистительные,  пахнущие цветами спреи, прыскайтесь до умопомрачения, – нашёлся Садюга, которого раздражала перестальтика движения разговорного трафика.
– Амброзий, похоже в вашем туалете нет аэрозоля.
– Откуда вам известно, что я не являюсь поклонником Золя?!
– Все ваши неувязки проистекают от недопонимания международной обстановки популистским шведским конгломаратом «Ikea», и это зависит с какой стороны на неё посмотреть, – ввернула эксперт в области косметики и совладелица парикмахерской «Оболваненные на Драйтоне» Диззи, изредка писавшая для Гастона Печенеги в рубрику «Уход из жизни вслед за кожей».
В бесконечных спорах меценатке Диззи Губнушке, считавшей, что для парикмахера брильянтиновые волосы – не отмытая отрасль промышленности, нравилось занимать позицию натурщицы обнажённой правды. Она завуалировала крайние заблуждения и публично демонстрировала отсутствие залежей нефти-сырца в стопках нижнего белья в платяном шкафу. Это позволяло ей заходить на сайт «Бомонд» под девизом: «Я не против самоедства, ежели с ножом и вилкой, и сближения в компании,  при условии, что в ней не все женщины детонируют, некоторые остаются пустоцветами. Так ускорьте процедуру или упраздните её!»
     –  Полностью разделяю вашу точку зрения, очаровательная Диззи. А вам, уважаемый Парапет Сатрёмыч, ничем уж не смогу помочь, хотя искренне сожалею. Мы бы с вами успешно поработали на этом поприще, избежав пепелища, тем более, что вы вдохновили меня на цикл порностихов, зачитанных, извините, до дыр: «Забил снаряд я в душку туго...» – с заметным сожалением смирился Амброзий и с места в карьер подумал, а не подписать ли ему под натурное дело Фрумочку, которая как никто соответствует задуманной им ударной дозе неистовой любви.
    
               Есть такая  женщина, она мне улыбается,
                она вселяет нежность
– в циничного меня.
Она – моя прелестница –
понравиться старается,
расставлена красавицей
на зверя западня.

И я моё внеклеточное,
немыслимое животное
порывом увлечения
пытаюсь укротить,

Себя в капкан затягиваю,
до той поры «свободного».
Попробуй, уговариваю,
ей сердце предложить.

Пленительная женщина
танцует, улыбается,
захватывает, сказочная,
меня средь бела дня.

И колдовство, и смерч она,
закружит, постарается
сегодня увести туда,
где завтра западня...

      – Вы же обещали больше не декламировать прозападного торгаша стихами Л.Т.М., – взорвалась Диззи, – Разве не вы призывали подвергнуть плаксивого лакея и лизоблюдочного прихлебателя от поэзии Опа-наса к мудификации с принудлечением у психиатра?
      – Не понимаю, что на меня нашло, но мне тяжело удержаться, так и тянет плеснуть умом в лицо его ущербными стишками незадачливым собеседникам, – изрёк Садюга.    
      – Я наслышан об Опа-насе Непонашему, – вмешался в разговор Стахан Худоба, который беззастенчиво занимался художественным плагиатом (ставил свой фамильный инициал «Х» на нижнем белье обнажённых натурщиц, когда те отворачивались). – Насколько мне известно, он крутится в отребье авангарда современного юмора. Его афоризмы, выловленные у товарищей по перу и лингвистические импровизационные мытарства настолько тонки и каламбурны, что у слушателей улыбки приходится размораживать. Могу продемонстрировать, интервью с вами небезызвестной Фру-Фру, на груди которой был припрятан микрофон. Что называется свежо в памяти. Я не страдаю излишней щепетильностью. Итак, слушайте!
– Это правда, что на вдовца и дверь бежит, и что вас отстранили от работы за химичанье и фторенье в унисон инструкциям снизу?
– Да, я стяжал себе несмываемую славу, чтобы никто из инспекторов не заметил пропажи моего должностного лица. Но ведь разделять общее мнение на разделочном столе сплетен и кормить ими свиней в хлеву не возбраняется. Мои чувства сродни плоти – их надо питать, но к кому? Несусветные слухи обо мне распространили завистники в отместку за то, что я пришёл на пиарный маскарад в издательстве в хлороформенной маске анестезиолога в коровнике Корнелиуса Надоя из Лотташиного подъезда, имевшего обыкновение держать открытой пасть лифта пред всяк входящим, вместо того, чтобы самому понести утрату здравого смысла в ломбард. 
– Знаете, Амброзий, в районе моего приживания у «Неповоротливого перекрёстка» ортодоксы во главе с Ингрид и Ент Ой совершили великое открытие «Grand opening» самого большого кошерного магазина в Гомерике с зеркальным названием «Шабаш» в предвкушении атлантического наплыва обставленных покупателей на дистанцию в 430 ярдов с лакомыми препятствиями у прилавков и проверками сумочек у выхода. В целях самозащиты там же бесплатно раздаются выстрелы из стартовых пистолетов кокетливой пловчихой Ватер Клозеттой (разновидностью водной ****и) и олимпийским рекордсменом с двойными суставами Айклом Пелпсом. А как вы относитесь к чтению себя запоем?
– Не путаю эти два понятия. Но народ меня любит и читает в перерывах между запорами, не даром же меня недавно удостоили премии П... улицыра. Кстати, хотите бикарбонатный напиток?
– Вы имеете в виду шипучку?
– Естественно, – подтвердил впечёнкувлазящий Садюга.
– Вы очень любезны. Я не против бисексуального, но хочется знать ваше отношение к гомосексуалистам, утрачивающим природное предназначение в свете открытия проспринцованного канала для геев на телевидении «Наша голубая планета».
– Позвольте мне не уголубьляться в столь интимный вопрос.  Одно скажу – они меня в рассаднике за экраном не снашивают. Правда, я побывал в высоко котирующемся любовном треугольнике, пользующемся за тройную плату Тройным одеколоном – он почище Бермудского или наполеоновской треуголки.
– Вы случаем не Бонопартист?
– Нет, сцена меня особенно не захватывала.
– Амброзий, вы бедуин – глядишь, по Интернету беду накликаете. А вам не приходило в голову спьяну вернуться на родину?
– Что вы, милочка, реиммигрируют только напёрсточники и наперсники возврата в универмагах «Мейсис»! У меня другие далеко идущие планы и перспективы дезинфекции душевных ран.
– Диззи, вы звучите как философские выкладки женских прокладок бессюжетных линий в протуберанцах мыслей Опы Непонашему. Что вы там ещё задумали? Купить дом на отшибе и выкопать вокруг крутой Донецкий бассейн с подогревом имени крёстного отца Карлеоне в назидание загребущему потомству?
– Что вы такое выдумываете! Не зря поговаривают, что вы домашний диверсант, – прокинжалила писателя взглядом Диззи.
– Догадываюсь, кто распространяет дезинформацию обо мне вместе с занюханной чёрной горбушкой газетёнкой алкоголиков «Джонни Уокер». Эта гаубица Берта Летова – недодоеная корова с несмываемым белым пятном в междурожье – травоядное животное.
– Но у меня есть неопровержимые компрометирующие доказательства – ваши снимки, Амброзий, с известным вертопрахом у рампы в приглушенном сводническим оркестром свете.
– Не верьте своим глазам, вам пригрезились гризетки и розетки с вареньем из крыжовника в инфракрасном сне, моя прелестница. Все знают, что у шлюхательного аппарата Берты Летовой-Солли диафрагмальная грыжа, – прогеликонил Садюга. – И потом она имела на меня золотую фиксу, когда я, не страшась, заявил, что предпочитаю любовь в оригинале и не намерен платить за её жалкую фоторепродукцию «Любовь на предъявителя».
– А что вы думаете об этой Беркширской скороспелой свинье, скупившей навощённый пол Лондона с его замками?
– Уверен, мы говорим об одном и том же олигофрене. Подумаешь, купил одно футбольное поле и считает себя монополистом. Спроси он у меня тогда совета, я бы ему, шельмецу, прямо бросил: «Не гоношись, всё равно миллиарды на акциях проиграешь!» Тоже мне дворянин нашёлся, надо будет, и я, хоть не певец, куплю гербарий гербов с девизами; на его месте я бы с его бабками выбирал более подходящую терминологию в присутствии баб-с.
– Ваш Амврозивный юмор будоражит, поражает и щекочет. Он тоньше паутинок у глаз обожаемого мной президентиста, готового поделиться последним, если оно ему не нужно.
– Не рассыпайте комплименты в мой адрес, боюсь не соберу. Спина вся белая и лоснящаяся морда в зелёнке. Позвоночник давно не будильник – не гнётся и не зовёт. Приходите завтра ароматным вечером, и мы продолжим наше вербально-виртуальное интервью.
– К сожалению не могу. Я приглашена в дельфинарий на балласт морских котиков. Там на ресталище ожидается всплеск их эмоций. Так что мне надлежит выздороветь. А пока дайте вдосталь насладиться болезнью.
– Эта не санкционированная мной запись вызывает у меня не смех, а мускульную дистрофию, – поспешил блеснуть медицинскими знаниями Амброзий, – или, что ещё более вероятно, ригидность лицевых мышц с поражением нижнечелюстного сустава. Заодно проверьте у себя, не воспалён ли тройничный нерв. Могу порекомендовать невропатолога, незлобивый парень с вас много не возьмёт. Скажете, что от меня... не так давно избавились. А насчёт авангардистского Непонашенского юмора скажу, что не буду  удивлён, если он спровоцирован всемирно прогрессирующим параличом, вызванным беспорядочными половыми связями бардопоэта. Он с детства отличался крайней неразборчивостью в отношениях с домработницами, девчонками, собачками, кошечками и лягушками перед их вивисекцией. Уж я-то знаком с его выходками, мы с ним ещё вихрастыми мальчишками на велосипедах гоняли на Барский пруд через ольшаник в Фирсановке под Мозгвой. Как сейчас помню, у него был такой красный велик «Малолетка». Его мама тогда ещё в НКВД работала. В память о ней я предлагаю провести месячник под лозунгом «Не балуй, закусив мудила... гороховый!», а чтобы народ поменьше скалил зубы, будем раздавать зубочистки с зуботычинами и продавать свинчатку вместо баранины.
– Отличная мысль, но для претворения её в жизнь не хватает Инквизитора, не согласитесь ли вы занять  вакантный пост? – подхватил идею Парапет, обращаясь к поэту.
– Нет, – возразил тот, – ниже Опа-наса невозможно уже опуститься, так сказал критик Яша Надуй. Путешествие в его замыслы опасно и также увлекательно, как спуск в Тускарорскую впадину.
 – В Мариинскую, – поправил Амброзия, хранивший молчание Касим, – это же одно и тоже, в географии ты явно не петришь.
– Поправка может быть принята без обиняков и прений, но если я адаптирую ваше любезное предложение, – задумался писатель-эрот, – придётся поступиться кислосладкими принципами.
– Так откажитесь, – пришла ему на помощь Диззи.
– Рад бы, но наживка «не устоишь», – осёкся Амброзий.
– А что вам, собственно, мешает? – удивился Касим.
– Подмахните нужную бумагу, наделяющую меня полномочиями. Да я ж уничтожу его, суку! – несказуемо обрадовался Садюга. – «А что потом, а что потом?», как говорил дабл Е, Евтушенко. Кого я буду декламировать? Набивших оскомину – Окуджаву, Галича? Они всем порядком поднадоели. Вот и остаётся Непонашему. Вы сами слышали, с каким негодованием, сродни нарастающему мозолю, читал я его стих, где он заявляет о себе как о цинике. Не могу удержаться, чтобы снова не изобличить Опа-наса его же ямбами и хореями. Он попытался раскрыть замысел, но... зиппер застрял.

У бочки пивной раз в неделю торгую стихами,
листочками – в розницу, как подобает в разлив.
– Здесь пиво в осадке и люди на дне с червяками,
меня завсегдатай бочковый намеренно злит.

– Зачем на себя ты напялил сонеты-вериги?
К чему бередишь затаённую боль в тайниках?
Не время, не место. Продажные люди – не книги.
Сожрут всё, что хочешь, под пиво, а книги – никак.

И с горькою правдой, дабы избежать перебранки,
Во всём соглашаюсь, что буду разумнее впредь,
сам на брудершафт с голытьбою ударю «по банке»,
чтоб вместо Джульетты – сарделькам хвалебную петь.

И так превращаюсь в кумира, в толпы авангарда,
себя на съеденье желудкам, в мозгах – винегрет;
в бренчаньи гитары запишут стотысячным бардом...
А, там, у бочонка – другой, настоящий поэт.

      – Ваш идеал приелся. Как я его воспринимаю, так он мне не по вкусу, – оборвал Амброзия поскучневший Парапет Пожелтян, заметив, что Лотташу передёрнуло от лирического описания достоинств и прелестей «претендентки» на руку и в натурщицы. Идиоту было ясно, что этот добытчик чужой словесной руды использовал Опины офигенные стихи в виде приманки в любви, поставленной в известность, извините, задним... числом.
      Лотта, женщина с норовом и контрамаркой на домашний концерт, который она решила устроить вечером Лёлику, поспешно поглотила остывший кофе, придирчиво отколупнула облезший лак с ногтя, нервным движением вытащила пудреницу, выдолбленную аборигенами из слоновой кости (её внеклассовое сознание проявлялось ещё в школе, в которой прехорошенькая Лотточка училась посредственно, за что и получила прозвище «Переводная картинка»).
Убедившись, что производное бивня в полном порядке, она отправилась на поиски дамской комнаты. Диззи порывалась пойти за ней, но нахрапистый Амброзий, славившийся в постели своей исключительной банальностью, оставался подвижником к манящему телу. Ему всё удавалось (единственное, в чём он не преуспел – это в броске бумеранга на произвол судьбы), поэтому он наклонился к самому её уху и прерывисто липко заклянчил.
– Не оставляйте меня на этих... абсракционистов. Однажды я уже был свидетелем, как один из них в приступе ностальгической эпилепсии катался по матушке-земле, орошаемой заоблачными слезами. С сегодняшнего дня я им что-то не очень доверяю. Предложили вроде бы подходящую работёнку, а зарплату не оговорили. Так с людьми не поступают, так и тянет треснуть кулаком по столу. А ведь я этого голодранца с причёсочкой под Юл Бринера дармовыми обедами подкармливал. Мысленно идя ему навстречу, Диззи не сдвинулась с места ни на сантиметр, но выдала дружеский совет:
– Зачем вам рисковать седой головой, когда существуют другие, немаловажные части тела, к примеру, трудовые мозоли. Негоже это лишать людей жизни – собственности  не имеющей цены.
– Спасибо, что напомнили. В карете Скорой Помощи вы королева, – хмыкнул Амброзий (многожёнцем его нельзя было назвать – в браках он соблюдал очерёдность) и неохотно отодвинул своё голое колено от молодящегося Диззиного бедра, а фатовские усики от её поросшего пушком ушка. Тщедушная мыслишка не покидала его, а не нажраться ли до положения риз, чтобы вместо стакана водки пропустить последний троллейбус и, свалившись под стол, потереться трёхдневной щетиной о длинную обесчулоченную приманку ноги болтушки-Губнушки.
Но Садюга безропотно нашёл в себе мужество – предвестник удачи и поборол искушение. Отогнав крамольную мысль, он вспомнил, что переборы она любила гитарные, да и поить ораву художничков не входило в его намеренья.
Из глубины сцены безостановочно талдычащий ведущий программы пообещал в микрофон старосветский стриптиз «Время вам ещё покажет кузькину мать!» и скрылся за расписной скатертью, которой выпала незавидная участь выполнять роль занавеси.
Сорокалетнюю рубенсовского закала поэтессу Лорочку Бронхи, измерявшую нефтяные бочки в баррельефах и защитившую диссертацию от темы: «Бигуди в биополе гудят дважды», ещё не засаженную в дом престарелых «Гербарий», пенсионеры встретили пронзительным «Эврика!» и сопроводили розданными им заранее руковсплесками. Девяностолетний крепыш осматривал Лорочку с ног до парика и обратно, приветствуя её чешуйчатое от макушки  до пят платье, матерчатую курточку а-ля Буратино и загнутые голландские башмаки XVII века. За это Лора радостно сообщила, что спокойная старость в Гомерике сродни  подкожной клетчатке, уступающей дорогу другим на минном поле социального обеспечения.
Какой-то выживший из ума старик, принимавший скрип вымытой тарелки за игру Паганини, объявил себя дружком Марика Мастур-бей Виталием Бахромой. Зимой он поправлялся от кукурузных хлопьев и думал, что знакомство с Мариком откроет зелёную улицу в его дерзких задумках, в частности на ближайшее рассмотрение кузькиной матери в отсутствии генсека, который почему-то лучше других был осведомлён, что волосатых китайцев не бывает.
Таким вылепила Бахрому действительность. Запятнанной рубашкой укрепилась за ним не стаскиваемая репутация. Мудрец по стечению обстоятельств, он сунул нос под поплин юбки «Задира», осведомляясь об отчестве Кузьки. И не получив в ответ однозначного «Нет!», Бахрома задохнулся от не увиденного им в приветливо распахнутых ногах. Единственное, в чём ему повезло, что никто не раскрывал зиппера и не превозносил достоинств вынутого письменного «прибора».
Незавидная это участь – научиться отличать вымирающие виды животных по Дарвину от потерянных из виду, подумал, прорабатывая статью «Газетные новости, как мочегонное средство», Виталий Бахрома – человек, веривший в  адвокатов наделеных шестью чувствами: утончённым вкусом, внутренним зрением, слухом после наступления медведя на ухо, осязанием носорога, обонянием скунса и опровержением неоспоримых доказательств.
Центровой стриптизный номер под танго «Как приятно вытянуть под столом ноги соседке» был сорван вместе со скатертью, которая до этого момента отлично справлялась с ролью занавеси из парашютного шёлка в затяжном прыжке страны в нищету.
Да, чудеса вокруг происходят, побочными явлениями. Говорят, и пусть себе говорят. Бесчинствующий таможенный чиновник потребовал от Альберта Эйнштейна, чтобы тот говорил на чистом английском. В ответ Алик высунул ему язык. На этой известной фотографии службист сделал себе состояние. Но я уверен, что всё это ложь, когда на меня один такой обратил пристальное внимание, я понял, что моё тело подлежит таможенному досмотру.
Человек-провокатор гаррибальдист, балдевший от английского подследного принца Гарри Рыжего, плохо видел и вдруг прозрел, но, ничего толком не разглядев, оступился  и упал в обморок. До этого, перед тем как расстелить улицу и подоткнуть под себя широкую простыню-авеню его не раз клонило ко сну, а ведь он ещё не видел самого крутого стриптиза жирной свиньи под старинный инструмент «словесины», когда она один за одним сбрасывает все шесть бюстгальтеров к копытам не своего хряка, с годами превратившегося в борова с остервенелым оскалом.
Согласитесь, такое случается, если не обращать внимание на стойбище машин на перекрёстке, где прохожие вытанцовывают болеро, и постараться проехать не обрызганным мимо плюющейся пеной автопомойки. Да и кому удаётся подкладываться под кого-то, не капитулируя? Но фортуна Фиш в желейной тунике улыбнулась наставнику местной шпаны и разработчику невинностей Виталию Бахроме, исходившему по ней слюной – продуктом желёз внутренней секреции, стекающим по трёхступенчатой ракете заострённого подбородка. Она, фортуна, даже подбадривающе чмокнула его в щеку и небрежно бросила: «Я с тобой в таком рубище в театр не пойду. В чём-то ты корифей, но во многом совсем не волочёшь, как деревяшка на шарнирах Буратино».
В минуты крайнего мачизма Бахрома представлял себя Лукой Мудищевым с перепуганной дамой «на весу». Он догадывался, что беседовать на общие темы при отсутствии конкретных, лучший выход из неудобного положения, так и не узнав, чем поставленные под глазами синие вечерние фонари отличаются от пожелтевших утренних, не зажжённых в период конфронтации нутрий с опосумами, в которых, как привило, побеждают последние. С той незабвенной поры Виталий Бахрома не пренебрегал правилами вежливости и снашивал разносторонние пиджаки с полосатыми брючатами в павлиний роспуск и зипперами на бугристых бёдрах. Делалось это в сопровождении Варлена Натоптыша – спонсора вокально-инструментальной группы «Распущенные вязальщицы». Варлен изредка позволял себе женщину на стороне, что оставляло значительную брешь в семейном бюджете, не считая стрельбищ в тире «Наводящий... тоску». Как говорится, большому кораблю большое плаванье (я знаю одного  – он лёг на курсистку).
К чести Варлена следует сказать, что он имитировал немецкий оркестр Берт Камфор-Табельного, прославившийся хитом «Данке шён». Ведь такие коммер санты Клаусы, как Натоптыш, времени даром не теряют, если курсистки уделяют им внимание.

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #252)