Мои любимые мертвецы

Не касаясь земли, не сбивая с цветов пыльцы,
По ночам в мои сны ходят все мои мертвецы.
Они движутся строем по одному, иногда – по два.
Открывают как рыбы рты: у одних внутри жернова,
У других – опилки от старых истлевших гробов,
А у третьих - зубы. Очень много жемчужных зубов!
Полон рот! Они любят ими (зубами) блевать,
Чтоб потом, обессилено рухнув ко мне на кровать,
Шепелявить в ухо, надувая слюнявые пузыри.
Как младенцы, ей-богу.  И я такая: «Да черт побери!
Вот же целая куча салфеток, ну, не капай на простыню!»
Кто-то слушается. Кто-то злится – и, хватая меня за ступню,
С силой стаскивает с кровати, тащит волоком в кабинет…
Иногда я, упав, просыпаюсь. Но чаще - нет.
Видели б вы удивление мужа, когда на рассвете
Он находит меня полуголую на полу в кабинете.
Иногда мертвецы звонят – и, хихикая, убегают.
Иногда они дразнят меня, повторяя как попугаи
Каждое слово моё… «Кязьдяя сьлёвя мяё…»
И показывают языки. Им, подсказывает чутьё,
Не хватает внимания. Я его им даю,
Обнимаю, шепчу на ушко «Баю-баюшки, баю-баю» -
Они, щурясь, зевают, улыбают синюшные рты,
И, сворачиваясь клубочком, мурчат как коты.
Иногда мои мертвецы приходят ко мне при параде,
Как на праздник, в брошках и бабочках. Шутки  ради
На пороге взрывают хлопушки, разбрызгивая конфетти…
Я, смеясь, говорю: «Проходи, дедуль, проходи!»
Дед с порога меня обнимает, называет «Ангел Моя»,
А за ним уж змеится очередь, образуется толчея!
«Проходите, всем места хватит! О, цветы! Это мило!
Ну, пойдёмте же чай пить!» - «Нет, мы принесли текилу!»
«Тогда вот лимоны и соль… А кому пирога с ветчиной?
Пап, а ты что к дверям присох? Что ты, право, как не родной?
Ждёшь отдельного приглашения? Тут же только родные лица!»
Папа хмурит лоб - он отказывается веселиться.
Он приходит ко мне чаще всех, но всегда понурым,
Хотя вроде при жизни-то был отвязанным  балагуром,
Пил и пел как цыган, танцевал фламенко.
А теперь стоит, подпирая стенку,
И молчит. Его рот зашит, и губы такие… облезлые,
Я распарываю стежки аккуратно опасным лезвием,
Папа трёт ладони, будто не может согреться,
Иногда он плачет. Это рвёт мне сердце.
Иногда он срывает с себя одежду – и бегает голым,
Мягкий, рыхлый, как первый снег - только член стоит колом.
Я тогда открываю торт или  плиточку  шоколада,
И, поближе его приманив, оборачиваю халатом.
Он проглатывает кусок, улыбается мне - и вдруг
Рассыпается как песок, как человек-паук…

А последние месяца три забегает на огонёк
До недавнего времени лучший мой друг Санёк.
Мы подолгу болтаем – то ногами, то о былом –
Вспоминаем театр, Волгу, институт, пивзавод, диплом.
Говорим обо всём на свете: и о важном, и о ерунде.
Он причесан и гладко выбрит. А сжигали-то в бороде…
Говорю: «Борода-то где? Ты красивый был с бородой!»
«Отрастёт ещё,» - говорит – «Я ведь тут пока молодой!»
А однажды он так серьёзно говорит: «Не люблю поэтесс…
Не, тебя-то люблю, конечно… знаешь, там ведь полно чудес,
Может, хочешь со мной? Будет о чём написать…
Это ж враки и небылицы – ну, про ад там, про небеса,
И про то, что самоубийцы впадают в немилость…
Тут волшебно. И я умею такое, что вам и не снилось…
Я могу посещать любые отрезки времени и места,
И себя самого, живого, как книгу, могу пролистать
С первого крика – и до последней весны.
Я умею летать, пробираться в чужие сны,
Перемещаться быстрее скорости света: оп – и
Я уже на Барбадосе. Или как перископы
Можно использовать кошек, глядя сквозь их глаза.
Кошки такое видят! Могу тебе показать!
Ты б над этим подумала, всё, как следует, взвесила?
Просто мне одному тут почему-то не очень весело…»
И глядит на меня, как побитый бульдог…
Я ему говорю: «Погоди, Чувак, погоди чуток,
Мне пока еще не пора по твоим следам…
Ты пока поболтать заходи… Юльке привет? Передам…»