Э сонг фор алекзандер анатольевичч

Осень. В Магадане нынешнего года она на удивление не спешит переходить на ультимативный язык ранних снегопадов, ни на истеричность женских проливных, капризных слез. Бабье лето продолжает и в октябре радовать приветливым солнышком. Хотя поутру магаданцев, спешащих на работу встречает стеклянное крошево льда в дворовых лужах. Откуда им было тут взяться? Ну, дождик все же иногда накрапывал. Но не перерастал в затяжную, тоскливую хмарь беспросветицы полной. Словно бы и не на Колыме живем. Хотя на трассе уже давно и снег, и морозец. Эх, раззудись плечо! Размахнись рука, раскалывая полешки на дровишки. В печку. В топку. В баню. Чтоб раскочегарило и согрело до самого нутра.
У меня с осенью свои счеты. Как и у каждого русского человека. Наверное. У кого-то могут варьироваться нюансы. Иной смахнет с ресницы набежавшую росинку, да обмакнет, глядя из-за толстых оконных стекол в хорошо протопленном доме на облетающий сад, свое перо в чернильницу. Очей очарованье. Приятна ВСЕМ твоя краса. А за стеной зашебуршатся мыши. Может, даже крысы в подвале. Если он сырой и грязный. Темный и заросший мхом, да паутиной, прям как в склепе из фильма ужасов. И тогда хочется бежать вон из такого дома.
А если домик твой ухожен и чист. Жарко натоплена печка. Ну, или центральное отопление не забыла местная мэрия вовремя включить. И вот на столе, пусть и не стопка чистой писчей бумаги, хоть бы и не гербовой, напишем и на простой, и не чернильница-непроливайка, а обычный ноутбук. И ты бойко клацаешь по клавишам, а рядом остывает ароматный чай в кружке с рыжим бандитским котом. Прихлебнул чаю. Вздохнул. Выдохнул. Это еще не морозный парок изо рта. Ведь еще не зима на дворе. Да и ты не топаешь споро по заснеженной улице. И не табачный дымок пускаешь. Хотя вот вспомнилась старая дедовская трубка. Нет, ты не застал деда в живых. Он успел за девять лет до твоего рождения перейти в лучший мир. Да и курить-то трубку – дело совершенно иное, чем смолить папиросы одну за другой. Это занятие мудрецов. Размышляющих. Медитирующих. Как сибирские шаманы. Как товарищ Сталин бессонными ночами в Кремле над картой Ленинграда. Сталинграда. Танкодрома под Прохоровкой. И над картами Варшавы, Будапешта, Праги и Берлина с Кенигсбергом.
Дед мой тоже держал трубку для особых случаев. Откуда знаю? Никогда не видев деда среди живых. Знаю.
Это просто не баловство. И не зависимость рабская от дурной привычки.
Правда, мне трубку набить душистым табаком еще не по чину. Да и не по заслугам.
После. Попозжа…
Осенью всегда зябко и голову втягиваешь страусом в плечи. Зарываясь в песок собственных сомнений, лености, жалости к самому себе и нежелании вылезти из черепахового домика, носимого на спине всю жизнь простого смертного. Городского обывателя. Но ведь были же и мы рысаками?
Не чихали и кашляли. Даже вымокнув до нитки. А потом еще всю ночь высушивая хэбэшку солдатскую теплом собственного тела. И даже не у костра, приятно нежащего озябшую душу и застылые, одеревенелые ступни. А в холодной казарме. Когда за окном минус сорок. А в казарме максимум плюс десять-двенадцать. И сменки нет. А раз постирался, то и высушить до утра гимнастерку и галифе негде. Только старым зэковским способом. Кладешь на матрац постиранное. Сверху простынку. И ворочаешься на мокром всю ночь. Не уснуть на такой постельке. Зато поутру и форма чистая. И даже не мятая. Тело твое и грелка-сушилка, и утюг одновременно.
Ведь бегали же кроссы, марш-броски. А все равно осень – унылая пора. И вовсе не очей очарованье. Особенно там, где листва быстро облетает с деревьев. И даже иголки с лиственниц долой. И вот стоят они, черные и скучные. Сонные и безразличные к тебе. Деревья. Да и разве сравнить наше мелколесье с настоящей сибирской или же хотя бы подмосковной чащобой?
Впрочем, тому, кто вырос в краю, где только песок, да белое солнце пустыни, привыкать ли к колымскому чахлому тундролесью? Тайга у нас, как тоска. Зеленая. Скупая. Как слеза на морщинистом лице древнего идола, вырезанного из почерневшего, неохватного старого дуба. Разве что помочится на идолище поганое какое-нибудь дохлое облачко. Кап-кап, пись-пись, вот и прочертила слезинка на пыльной древесине дорожку. А идол как стоял, так и молчит.
Минорную гамму сменяет мажорный рок-н-ролл. Синкопа. Смещенные акценты. Ведь в этом перенесении тустепного, рэгтаймовского шага с сильной на слабую долю, в пьяном, неуравновешенном сбивании легкой тумбочки вместе с декоративной вазой с искусственными цветами, слоном в посудной лавке стеклянных шахмат и есть искусство не только дзю до, но и дзю после. Того этого. Ну вы меня понимаете. Хитро прищурив глаз подмигиваю. Мотая головой.
Осенью зябко? Да ну! Не надо зажиматься, втягивать голову по страусиному в плечи. Расправь их! И грудь вперед. На амбразуру. Сашкой Матросовым. Вперед! Вот и не холодно будет в самые промозглые осенние вечера.
По-настоящему я познакомился с осенью только в армии. Потом в промозглом Питере. Был еще Средний Запад. Но Гольфстрим делает осень там теплее и комфортнее. А вот Магадан меня осенью обделил. Наверное, потому что впервые приехал я на Колыму с молоденькой и беременной женой в самые лютые морозы. И уже не до осенних сплинов и хандры было. Оба были в легких демисезонных, не по сезону, пальтишках. Так что ангину схватил сразу же. И долго не мог ее вылечить. Первоход потому что. Зато это было как вакцина. Выбившая материковскую слабость, привившая суровость колымского климата расслабленно южному организму чечако. Новичку. Ой, нет! Только не этот «бренд». А то Терезка Мэй в истерике забьется…
Магадан. Зима. Это вечное, мерзлотное, от слова «зло», а не «мороз», и не «мерзлость», существование в анабиозной полуспячке, полумечтательности сонливой, оно делает тебя, да нет, пожалуй, не делает, а превращает. Да-да, перевоплощает в мамонта. В предлагаемых Колымой обстоятельствах «дикого, таежного театра».
Как долго я не мог принять название местных невысоких гор – «сопки». Оно мне казалось чем-то несерьезным. Даже ребячливо хулиганским. Как «сопли». Но когда сам стал бегать по сопкам, вдыхая летом хмельной запах багульника, ароматы хвои, ягод, сырых грибов по распадкам и лежалых, кверху брюхом, прошлогодних льдин-белуг, не тающих и к середине августа, чтобы уже в сентябре напитаться силой нового снегопада, то понял, что только сопками и можно, нужно, дОлжно звать эти изрезанные древними морщинами, вспученные участки земной кожи.
Материнской, как огрубелые от вечной стирки, глажки, готовки, уборки, руки. Мамины ладони…
Не боюсь осени! Хотя немного зябко по утрам и вечерам. Особенно в рано подкатывающей темноте. Это еще не зимняя стужа пополам с приполярной ночью. Это просто иногда подкатывающая к горлу тоска. Ведь полжизни пройдено. А надвигающееся – туманно. Да и видимость нулевая. Словно тонешь в прокисшем кисельном клее. Обои на такой клей не намазать. Держаться на стене не будут. Даже самые легкие, невесомые обои. Их сдернет, как последние листья с голых веток. Ветром. И унесет. Прочь. Вдаль. Вон. С глаз. Долой. Из сердца. Прыг. А сердце шмяк. И бряк. И забьется испуганным бельчонком-альбиносом. Отверженцем из мелкой серой стайки. Наглых, хитрых, хищных до маминых цветов белок.
Мы живем, не замечая собственного одиночества. Не желая осознавать этого обнаженного бытия. Пред ликом Бездны. Лицом Вечности. Гранью забвения. И высшим судом.
Все цепляешься за несбыточное. Все мечтаешь о суетном и временном. Все считаешь дни, как копейки на шершавой ладони нищего у паперти церковной.
Осень. Что такое осень, если вечность… Если дым из трубки шаманьей колечками. И улыбка между седыми усами и по колена бородой.
Мы живем меж поступательных движений педального коня. Велосипеда. Ступицы колеса сансары вертятся, сменяя друг друга, как дни и ночи. А колесо-то остается недвижимо. И это без обмана зрения. И без мошенничества ловких рук абсолютного брахмы. Драхмы кладут на глаза. Мелкую монетку за щечку. Заплатить Харону. И в руки. Меж холодных пальцев, как в прорезь, в щель игрового автомата в Лас-Вегасе, тоже втиснуть по гривеннику, пятиалтынному, алтыну, пятаку, четвертаку. Кто помнит сегодня эти медяшки и серебряшки? Полушку с копейкою?
За морем-то она пол ушка стоит. Да рупь перевоз!
Осень. Это веселое время. Это искры, летящие из печурки уличного торговца каштанами. Это я бегу по проспекту Ленина. Он в Баку, как и в Магадане, струится сверху вниз. От моего дома, и даже выше него, и до моря. До Приморского бульвара. Правда, сейчас он не Ленина проспект, а Свободы. От чего свободы?
Слава богу, что в Магадане он остается ленинским. Проспект. Как и Магадан Магаданом.
Я бегу почти в сумерках. В гору. Со школы. После второй смены. Покупаю на углу Ленина и Хагани кулечек с обжигающими, раскаленными в печурке-буржуйке каштанами. Молодой продавец, он же изготовитель этого нехитрого лакомства в белом замызганном поварском халате поверх куртки на рыбьем меху, ежится на вездесущем бакинском ветру, но скалится цыганской улыбкой в тридцать четыре зуба. И этот лошадиный оскал вместе с черными зрачками смеющихся глаз не пугают, а словно пароль и отзыв наших разведчиков за линией фронта. Я торопливо отсчитываю мелочь из сэкономленных на школьных обедах медяков, скороговоркой бормочу: «Чох сагол!» и бегу прочь, на ходу раскусывая горячие каштаны. Школьный ранец шлепает меня по спине.
Питерская промозглая осень это горячие пирожки в учкомбинатовской столовке. И практические занятия по кладке кирпича. В сырой, болотистой слякоти.
Осень на Среднем Западе связана с золотой эрой джаза, с Фитцджеральдом. Тем самым Скоттом. Улыбаюсь. Вспоминая фотографию старого дедушки-викинга. Которую много лет назад довелось случайно лицезреть в электронном письме от новой знакомой. Хохлушки-хохотушки с гитарою. И чисто малороссийскими формами бедер и целлюлита, не скрытого даже плотным денимом настоящего «ливайса».
На фотографии этой был обнаженный старик, стоявший по самые бубенцы в ледяной реке. Снят он был в пол оборота. Так что зрителю видны были только чуть сгорбленная спина, жесткие, костлявые ягодицы и воздетые к небу руки с топором лесоруба. Дед рубил лед посреди реки. Настоящий потомок викингов. Ведь Миннесота заселена в основном выходцами из Скандинавии и Германии. Суровый старик. Как одноглазый Один. Валькирии только вот что-то не хлопали крыльями у него над головой…
Осень в Магадане это нормально. Это не холодно. А привычно. Осень на Аляске была тревожней. Наверное, из-за Гольфстрима и общей расслабленности. На Колыме так не забалуешь. Как в пальмотенистом Баку. Где зима – словно бы магаданское лето.
Не боюсь осени. Ведь зима – это мое извечное космическое бытие в отрешенности. Погруженное по самое не хочу в лед и вечный мрак равнодушного, адского космоса. Где только улыбка на лике Спасителя дарует надежду. И хитрый прищур Кобы сквозь дымные колечки из трубки. И ласковое ворчание. С чуть еле слышным кавказским акцентом. «Что делать будим, что делать буддим? Завыдовать будим!».
Постскриптум. Написал этот текст специально для дорогого Александра Анатольевича. Сегодня утром пришел на кафедру. Вместе со звонком на перемену после первой пары. Александр Анатольевич зашел чуть попозжа. Здравствуйте, здравствуйте! И что-то Вы, Игорь Тофикович, не пишите ничего. Давно. Я-то привык Вас читать.
Пишется, оно, как дышится. И если задерживаешь дыхание в ожидании долгой зимы, длящейся в наших краях по двадцать тысяч лет подряд, то иногда даже и накарябать на стене чумного барака «Прощайте, мои родные!» сил уже нет. Рука не поднимается с осколком острым касситерита, черного камня. Кара даш. Карандаш. Меня уносит, как снежинку в чернильном космосе, где при абсолютном нуле только мысли остаются живыми. Ад и рай мы носим всегда с собой. В душе. И только любовь к жизни, умение отдать ее, за другого, и делает нас бессмертными.
Пришел на кафедру. Забрал студентов. Солнышко пригревало. Увел детей за собой в театр на выставку и встречу с мудрыми людьми. Только об одном забыл. Сегодня ровно 25 лет расстрелу российского парламента. Танками. Ничего. Расскажу об этом детям через неделю…