Цветок преосвященного

ЦВЕТОК ЖИЗНИ –
ЧЁРНЫЙ ГЛАДИОЛУС(часть вторая). 
  Исчезновение острова Монаха во время шторма – это была первая версия расставания с Преосвященным Амвросием, его Чёрным Гладиолусом, который был заточён в туннеле скалистого острова и вновь погребён на дно моря. Вынужден ли опуститься вместе с ним был и большой экзарх свободного монастыря, построенном им из намоленного камня, или успел покинуть остров в момент погружения на дно моря, однако не сумевший попасть в моторку, как волна сбила его; захватил ли он планшет Эдит с собой, или тот остался на острове Монаха и вместе с Чёрным Гладиолусом затонул в морской стихии?..
Так в поисках  п р е о б р а ж е н и я,  я подошла к закату. Может, следовало бы вернуться и начать всё заново, но на пути странствий опять вылег скалистый остров, выброшенный однажды ночью после шторма на поверхность моря и застывший на зыби в виде усечённой пирамиды – так начиналась новая  в е р с и я  исповеди, волны прошила скоростная моторка и остановилась у скалистого острова.
Ухватившись за выступ, с лодки сошёл монах в чёрном кафтане, вокруг шеи выглядывал зелёный ворот полотняной рубахи, лицо прикрывал капюшон. Монах втолкнул правой рукой лодку в проём, затем выпрямился во весь рост, словно пытался набраться свежего воздуха на трудную дорогу. В тот миг он показался мне загадочным в лучах заходящего солнца. От спины упала тень, разлившись по всей морской глади, она походила на роскошный Чёрный Гладиолус, которым я была томима в пути исканий. В тот миг послышался говор дивного цветка, может, те вещие слова относились лишь ко мне одной, тем не менее, оглянувшись, я не увидела на берегу в тот вечер никого, я же слышу эти слова и сейчас:
– Ты получишь всё, что я только смогу тебе дать, лишь не спеши сорвать в тени цветок желаний, не суетись над ним, и ты постигнешь,  как только энергия накопится в его чашах, своё  п р е о б р а ж е н и е.  Потом я присела на камень, поросший мхом, у берега в ожидании утра.

Отравленный розарий.
  Вандела посылала высокопоставленным монахам розы с отравленной пыльцой, мстя им за то, что они пренебрегали совершенством её естества, отдавая всю пылкость возвышенных чувств лишь  Е Й,  М А Р И И…
– Ты много на себя берёшь, Вандела! – сердито сказала мадам Роз богиня Флора, – я дала тебе между склонами вдоль Белого моря долину мягкой и чёрной земли, чтобы ты устраивала на ней праздник Роз, а ты же стала отравлять ядом каждую розу.
Вандела же, прикрыв лицо рыжими космами, молчала.
– Те розы, которые срезают здесь для большого экзарха, ты тоже отравляешь их дыхание? – допытывалась Флора.
Однако Вандела сохраняла упорное молчание.
– Те пышные розы, неземной красоты, когда владыка Амвросий проносит с помпой по красному ковру, подняв букет высоко в небо, через толпы калек, нищих, страждущих, блаженных, жаждущих принять от него благословение, разве ты и их отравляешь? – Флора была вне себя от гнева.
Богиня дёрнула мадам Роз за космы, но рыжая лишь отмахнулась.
– Мадам Роз, умерь свой пыл и покажи мне хотя бы одну чистую розу, чтобы и я могла преподнести большому экзарху, ниспросив у него благословения для весенних цветов, – Флора вздохнула, – разве ты не видишь, что суховеи иссушили весеннюю почву?
– В саду есть та роза, –  вдруг заговорила вполголоса Вандела, – за розарием протянулся айвовый сад, посреди него – куст розы палевых окрасок, – пошли со мной...
И Вандела повела Флору вдоль плантации роз, в пути она набросила на лицо марлевую повязку, поскольку аромат роз был так приторен, что становилось невмоготу дышать. Да и у самой Флоры закружилась голова, она попыталась присесть, но Вандела потянула её за локоть, давая тем самым понять, что садиться ни в коем случае нельзя. Вскоре они прошли плантацию, благоухающую розами, белых и малиновых тонов, высоких, в полубутонах, словно мраморных, каждая из них потрясала красотой и грацией, словно изваяние.
Зашелестел айвовый сад, от тени повеяло прохладой, Флора глубоко вздохнула, в тот момент их разговор подслушивала ещё и третья дама, безумно влюблённая в большого экзарха, когда тот был ещё мальчиком и жил неподалёку от гор, у самого побережья Белого моря. Фиолетовая скользила по глади моря, в тени, падающей от гор, и потому ни Флора, ни Вандела не замечали её поступи.
Флора присела, вдыхая, словно прочищая лёгкие от яда пыльцы; Вандела же, чтобы угодить богине, сорвала ветку цветущей айвы и стала отгонять от лица Флоры разных мошек.
– Бог дал этому монаху красоту и живую плоть, однако он пошёл против естества, – выплеснула свой гнев Вандела.
– Таков его  у д е л,  – помедлив, –  или он себя кастрировал? – удивлённо переспросила Флора, – это же большой грех.
– Нет, хуже, – сказала Вандела, – одев на себя чёрное платье, монах заточил свою плоть в странный цветок – Ч ё р н ы й  Г л а д и о л у с.  Борясь со своей плотью, он каждое утро восходил на пик горы и однажды, споткнувшись, ранил тот странный цветок. Он обратил лицо, заметь, Флора, своё прекрасное лицо, глядя на которое можно лишь молиться, итак, он обратил свой взор лишь  к  т о й,  П р е ч и с т о й,  которую все называют  М а р и я.  Амвросий и Анфим, сотни на них похожие, коим я придумала своё особое испытание; Анфима я заточила в чашу Чёрного Тюльпана со своим раскаянием, Амвросию же посылаю на праздник букеты отравленных роз, к тому же, я внушила ему кару высоких людей, расшатав диски и однажды, поверь мне, они рассыплются, – Вандела расхохоталась.
Флора же, придя в себя в тени айвового сада, ответила: – но  М а р и я – мать  С п а с и т е л я,  эти чувства божественные, зачем донимать вожделением монахов, когда в округе столько мужчин, жаждущих ласки мадам Роз.
Флора поднялась с земли и оглянулась, на её лице неожиданно просияла неподдельная улыбка. Напротив айвового дерева, низкорослого и уже отцветавшего, вытянулись два куста розы в полубутонах. Один из них был тёмно-вишнёвый, охваченный сверху белой, словно кружевной бахромой, другой – бледно-жёлтый, но прожилки были в малиновых тонах.
– Я люблю палевые розы, садовые, – улыбнулась Флора, вдыхая свежий аромат цветов.
Вандела же подвела высокую гостью к розовому кусту и слегка коснулась полубутона.
– Я очистила его от крови, – она сорвала три верхних лепестка в малиновой окраске и подогнула самую роскошную ветвь, усыпанную полубутонами, – ты права, Флора, – сказала мадам Роз, – жёлтый цвет восхитителен и только на Низкой земле вблизи Белого моря можно встретить такой цвет подобно солнцу, я дала ему своё имя, однажды открыв его в айвовом саду, – и она протянула богине Флоре розу, хитро улыбнувшись – сорт  В а н д е л а.
– Вот это аромат настоящий, спокойный, – сказала Флора, касаясь бутона губами, – в отличие от приторных запахов, дурманящих сознание на плантации роз.
Флора, наслаждаясь запахом жёлто-розового, меж тем, подошла ко второму кусту, тёмно-вишнёвому, притянула бутон и тоже понюхала.
– Да, это тоже садовая, без подделки, она так и светится, восхитительная в прожилках, а на плантации розы как восковые, словно их облюбовала смерть, поселившись в чаше бутона.
Флора обошла роскошный куст, держа в правой руке подаренную ветку жёлтой розы: – для кого же ты растишь, для кого лелеешь такую красоту? – спросила она, удивлённая, – если, разумеется, это не тайна?
Мадам Роз, впервые за всю недолгую встречу с богиней Флорой, вдруг смутилась и отвернулась. Тогда Флора встряхнула куст от росы, омыв последней свои руки и лицо.
– Для кого же эта роза? – настойчиво спросила Флора, – в моём пространстве цветов я всё должна знать, – она внимательно вглядывалась в лицо Ванделы, – когда я получила на тебя анонимку, что ты отравляешь розы, моему негодованию не было предела. Бросив всё, весной ты же знаешь, сколько забот, прибыла сюда, чтобы удостовериться, – она покачала головой, – теперь я понимаю, почему он упал на камни лицом, поднимаясь в горы подышать морским воздухом.
– Ничего подобного, – Вандела усмехнулась – в этом эпизоде с экзархом я не участвовала, замешана другая женщина, – и отвела взгляд. – А эта роза только для меня, – тихо сказала хозяйка, для меня одной в минуты одиночества.
Флора взмахнула жёлтой розой с такой силой, что зашумела вокруг листва в саду, – значит, владыка Амвросий дышит ароматом мёртвых роз, который подтачивает его энергию духа?
Вандела молчала, накрапывал мелкий дождь, шум его заглушил восхождение в пространстве над зыбью Белого моря ещё одной, третьей женщины, слышавшей тайный разговор. На седьмой ступеньке радуги, охватившей внезапно море цветистой подковой, полулежала Фиолетовая, удивлённо вскидывая правую бровь, от всего сердца жалея Амвросия. Её мысль пока была занята одним – кто же из цветов на Низкой земле послал богине Флоре анонимку на эту мадам Роз, всегда гордую и напыщенную Ванделу. Фиолетовая вслушивалась в разговор, а он был таковым.
– Я замну анонимку и не буду обсуждать твоё поведение на общем собрании цветов планеты, – продолжала сетовать Флора, не предполагая, что их подслушивает Фиолетовая, имеющая в пространстве Белого моря, в равновесии природы, особый статус, – для кого ты выращиваешь два куста розы благороднейшей окраски? Не пытайся убедить, что для себя, – богиня смеялась, – ты влюблена в того монаха-странника Анфима? Почему он заточил свою гордыню в чашу Чёрного Тюльпана, это ты способствовала его изгнанию, ты ему мстила?
Вандела лишь покачала головой: – нет, ваша светлость, монах Анфим, как мужчина, меня не устраивал, хотя, душа парила в облаках, ожидая трепета наслаждения из-за тщеславия. Мы перетирали простые лепестки, когда расцветали маки, есть такая детская игра в петушка и курочку, – она усмехнулась, – но уже тогда я была увлечена другим, – она помедлила, – молодым Елевферием.
– Ах да, припоминаю, – воскликнула Флора, рассмеявшись, – я видела его оз продолжает путь к себе в обитель, а молодой Елевферий гладит бороду и провожает большого экзарха мягким влюблённым взглядом, пока тот не скроется за выступ скалы.
– Это интересно, – сказала в раздумье Флора, – если поразмыслить, то в этом жесте много благородства, в православии всегда иерей приветствует иерарха букетом роз, белых или тёмно-вишнёвых, – Флора пожала плечами, – и ты ревнуешь, Вандела?
Мадам Роз смутилась и стала такой же пунцовой, как ею любимые бутоны садового куста.
– Это не то слово, – сказала глухо Вандела, – я  в  б е   ш е н с т в е!  Отряхнув свою рясу после меня, он бежит с моими розами на горную тропу целоваться с этим… пришельцем из космоса,  у п ы р ё м!
– Ну не скажи, он самый что ни на есть мужчина, владыка Амвросий, – усмехнулась Флора, – ты облита вся яростью, а гнев не самый лучший попутчик в жизни, – теперь смеялась Флора, – Амвросий очень красивый мужчина – повторяла она, – несмотря на возраст, я ощущаю, как в его жилах бьётся горячая плоть, как магний выплёскивается наружу из чаш Чёрного Гладиолуса, сокрытого в десницах, я думаю, ничто человеческое и ему не чуждо, – помедлив, Флора добавила, – а как он справляется со своей плотью, это уже его проблема, не нам их судить. У них есть свой, высший суд.
– Ваша светлость так спокойно говорит о плоти, подобной магнию, которой играется экзарх, а я должна с этим мириться? – она сделала  э к и в о к, то есть двусмысленный жест, намёк, – я мщу, в этом мой крест.
Богиня Флора развела руками, – месть твоя напрасна, отравляя плантации роз, ты становишься преступницей в глазах моих сограждан, – она заговорила более жёстко, – если не усмиришь пыл, я устрою общее собрание цветов и вынесу тебе, великолепной мадам Роз,  п о р и ц а н и е, – она покачала головой, – сейчас отравленный запах достаётся полевым цветам и владыке, кто следующий?
Вандела скривила улыбку, – одна очень прыткая монашенка покупает эти розы с таким подобострастием!
– И она дарит Амвросию букеты роз? – удивилась Флора.
– Та лишь посредница к своему владыке, монашка несёт розы старцу, охраннику, который постоянно щёлкает пальцами, напоминая Кентавра, спеси хоть отбавляй.
– Любимый цветок Кентавра – синий василек, он же посылает монашку за розами, – Флора помедлила, – владыка загадочный человек, ведь его личная жизнь задёрнута завесой от глаз обывателей, – и уже более сурово, – однако надо умерить пыл, мадам Роз, я пошлю на землю грозовой дождь, и он смоет отраву в листьях и бутонах.
– Только не надо молний! – воскликнула Вандела, – и без радуги, я не люблю видеть, как восседает на седьмой лестнице эта Фиолетовая!
– Вот тут я с тобой согласна, – рассмеялась Флора, – вот уж кто спесив в своей мнимой справедливости для всех в пространстве…
При последних словах облака на небе раздвинулись, и ярче обнажилась над морем радуга, выбросив свою цветную лестницу.
– Радуга, ваша светлость! – воскликнула Вандела, – над морем радуга, выходит, Фиолетовая нас подслушивает, может, анонимка дело её рук?
– Значит, дождя не будет, хотя тучи несли его нам, – спокойно ответила Флора, повернувшись в сторону радуги и помахав Фиолетовой жёлтой розой.
С этим жестом богиня Флора растворилась в пространстве белого звука, оставив в глубоком раздумье Ванделу. Фиолетовая лишь вздохнула, достала из бокового кармана белый платок и вытерла им вспотевшее лицо, было душно, атмосфера жила в преддверии грозовых раскатов. Внезапно взгляд Ванделы упал на молоденький репейник, росший между плантацией и айвовым садом, он был так хрупок, его бутончик на цветоножке лишь завязывался, выбрасывая шелковистые ворсинки. Лицо же мадам Роз неожиданно окатила злоба, она дёрнула репейчик, но укололась, воскликнув: – ах ты, подкожный гад! Доносчик, прижился на моей земле, подкидыш, строчишь на меня анонимки? – Вандела была вне себя от бешенства, почему-то решив, что именно этот безобидный цветок из-за своего фиолетового цвета отравил ей жизнь и репутацию перед самой богиней Флорой.
Она стала вырывать его с корнем, он же не поддавался, лишь обжигал белые ладони мадам Роз. Тогда она стала топтать место под корнем с такой яростью, что пробудился в горах вулкан, взбудораженный, подобно медведю после зимней спячки, увидев, как мадам Роз топчет молоденький репей, занесённый в Красную книгу планеты, и загудел, осыпая пространство горячей лавой.
– Какая неосмотрительность, – подумала Фиолетовая, раскачиваясь над зыбью Белого моря, – издеваться над цветком за то, что он лишь имеет ненавистный ей фиолетовый цвет, – она тихонько засмеялась, – проснулся горный брат, теперь жди беды.
Море тотчас вздыбилось, охватив огромной пенистой волной скалистые горы, земля дрожала, раскалываясь надвое, горячая вулканическая лава вздыбилась и рассыпалась над морем, однако Фиолетовая успела подтянуть лестницу за облака и таким образом спаслась от ожогов. Толчок был таким сильным, что треснул остров Монаха и стал медленно погружаться на дно моря вместе со всеми его сокровищами, среди которых самым бесценным был Чёрный Гладиолус. В ту самую секунду Фиолетовая заметила, как Преосвященный Амвросий, борясь с гигантской волной, пытался с выступа прыгнуть в моторку, но ветер со штормовой волной преграждали ему путь и не давали разбежаться, перехватывая дыхание.
– Этот старик хочет подыграть стихии и остаться на плову, смельчак, да и только, – тихо говорила Фиолетовая, сочувствуя монаху в его потугах покинуть остров, опускавшийся на дно моря.
Всё горело вокруг, земля, цветы, воздух дышал раскалённой лавой. Тогда Фиолетовая, добравшись до облаков и подтянув радужную лестницу, сбросила в море белое покрывало, которое легло между моторкой и погружающимся островом Монаха. Владыка, собрав последние силы, рванулся и упал на распростёртое полотно, штормовая волна отбросила моторку, но Фиолетовая успела подхватить конец полотна вместе с грузным телом Амвросия. Раскачав, она оттеснила покрывало к подошве горы.
– Зачем мне этот старик, потерявший сознание, – думала Фиолетовая, – мне нужен лишь его Чёрный Гладиолус, цветок, дышавший восковой спелостью, живой плотью, – она распростёрлась над его бесчувственным телом, осыпая штормовыми брызгами моря, – скалистый остров Монаха ушёл на дно, теперь он недоступен даже Флоре, – она смеялась, – лишь я одна смогу наслаждаться прелестями Чёрного Гладиолуса, пить его чёрное вино и вбирать в себя его магний, моя лестница уходит далеко, прорезывая пучину моря, касается самого дна, где тихо и нет запаха, того едкого запаха человеческой плоти, – Фиолетовая окинула шумящее пространство взглядом, – но я не могу бросить старика в беде, бесчувственного и бездыханного, надо попытаться дать ему шанс на обновление, – и она подтянула белое шёлковое покрывало, скользнула вниз по радуге и ушла дальше вдоль берега, спустившись на дно Белого моря в поисках острова Монаха с цветком неземной красоты – Чёрным Гладиолусом.

Фиолетовая,
которая живёт на радуге.  Преосвященный  Амвросий, подброшенный штормовой волной по счастливой случайности к подножию горы, пришёл в себя, и стал выбираться из покрывала. В конце концов сбросив его с себя, привстал, в ушах гудел морской прибой, знобило, отчего большое грузное тело то и дело передёргивалось, сквозь пелену он увидел свою моторку, которая покачивалась на волнах вдали от берега; почувствовав слабость, присел и вновь прикрыл отяжелевшие веки, вспоминая, что же случилось.
Тем временем, Фиолетовая, одев на себя самое нарядное платье чисто василькового цвета, незаметно поднялась с последней ступеньки, которая касалась дна морского, и, взмахнув краем платья, словно веером, обдала Амвросия свежим дыханием.
Владыка приподнялся, вдыхая аромат то ли незнакомого цветка, то ли тот запах источала женщина. Фиолетовая провела ладонью перед его глазами, он выпрямился, увидев пространство сверкающей радуги над морем.
– Что сталось с нами? – спросил он неизвестно у кого, оглядывая выжженное пространство над горами и берегом, его взгляд упал на мелкий вьюнок в белой шапочке, чудом уцелевший на обгоревшей земле. Нервы у Амвросия были настолько обнажены, что будучи сенситивом, он расслышал стон белого вьюнка.
– Проснулся горный брат в тот миг, когда Вандела истязала репейчик, занесённый в Красную книгу, два дня и две ночи лилась горячая лава, обрызгивая и смывая айвовый сад, плантацию роз на Низкой земле, полыхал и твой монастырь, лишь остались обуглившиеся камни, обрати внимание, что и Белое море покрылось гарью от ожогов и стало чёрным, – шептал вьюнок, – я выжил чудом, потому что слишком маленький, а горный брат всегда охранял неказистых, или тех, кто не вышел росточком.
– О боже праведный, мой монастырь! – владыка схватился за голову, – мои люди, строения, опять всё пошло прахом, опять я совсем один, – и его плечи затряслись от гулких рыданий, – пятнадцать лет назад, когда я начал строительство свободной обители, мне кто-то сказал, что горный брат просыпается у Белого моря через каждые пятнадцать лет, а перед его пробуждением в расщелинах появляется аурикула, красная примула, но я не поверил, а мог бы предотвратить катастрофу, – его стенания вновь услышала Фиолетовая и сжалилась над старым, но ещё таким красивым экзархом, и сбросила ему поясок, расшитый нитками всех цветов радуги.
Поясок упал на плечи Амвросия, он мысленно прервал слова молитвы, приподнялся с колен, снял поясок с плеча и охватил им кафтан, ощутив в тот миг прилив бодрости, его взгляд упал на тропу, меж обожжённых склонов, вдали шумели высокие кактусы, нетронутые вулканической лавой, они цвели, вытянувшись вдоль тропы, под самыми склонами, как бы под крышей скал, нависших над морем.
– Эди, – промолвил он, – мой Эди, вот кто мне поможет восстановить силы, пришёл и его черёд собирать камни на моём пути.
Однако, сделав шаг, он вдруг поймал себя на мысли: –  ведь я дал слово Марии никогда не появляться в тех местах, лишь помогать деньгами воспитывать Эди, – он вздохнул, присел на обожжённый камень, затеребив поясок, – я ощущаю ещё чьё-то здесь присутствие, – и он оглянулся, но вокруг зияла пустота, – выходит, я нарушаю клятву, данную Марии пятнадцать лет назад, хотя тогда разве мог предвидеть, что все мои труды окажутся напрасными, горячая лава зальёт строения монастыря, сгорит и моя рукопись вместе с рисунками Эдит, опустится на дно моря скалистый остров с Чёрным Гладиолусом, но почему я спасся, кто помог облачить в белое покрывало? – с такими мыслями большой экзарх выходил на тропу, которая уводила в сторону вечнозелёных кактусов той «Дороги жизни», которую он когда-то предсказал Эдит, не думая, что и сам будет в ней нуждаться.
– Однако прошло столько лет, знает ли о нём Эди? Марии же нет, а на смертном одре она исповедовалась не мне,  а  п р и о р у, – владыка разговаривал сам с собою, тяжело шагая по извилистой тропе меж скал.
Его голос узнала богиня цветов Флора, не менее обеспокоенная тем, что из всех цветов её выжили только два, репейчик и белый стелющийся вьюнок. Выйдя из небесной тени, она подняла белое шёлковое покрывало у побережья и, встряхнув от пыли, пустила по ветру, последний и набросил шёлк покрывала на плечи удручённого экзарха.
Флора, впрочем, как и Фиолетовая, не всегда ладя меж собой, но по-своему каждая высоко чтя архиерея пространства Белого моря, решили помочь ему осилить «Дорогу жизни».

Истоки
Чёрного Гладиолуса. 
 Однажды после воскресной службы, когда молодой архиерей ступал по красному ковру под раскатистый звон колокола, из своих небесных покоев вышла Флора, оглядывая землю, цветущую по весне. Возможно, её привлек долгий и протяжный звон тяжёлого колокола; тогда архиерею было 35 лет и божий промысел вывел Флору на знаковую дорожку, богиню привлекла не яркая красота и стать монаха, а тот  м а г н и й, который он излучал, рассыпая смертным своё благословение.
Архиерей был рослым, с пышной шевелюрой и окладистой бородой, лысеющий пятачок на затылке зачёсывался так, что он практически не был виден, из ворота чёрного кафтана выглядывали обшлага зелёной рубахи, Флора поняла, что её встреча с архиереем выпадает на Троицу. К тому же, ей показалось, что она нашла того, кого так долго искала в пространстве белого звука. Дело в том, что однажды, когда богиня цветов пребывала в глубокой печали после жёстких ураганных ветров, нанёсших её царству цветов огромный ущерб, к ней снизошла сама Пресвятая Богородица, произнеся вещие слова: – Флора, ты всегда восхваляешь меня и одариваешь радостным всплеском цветов всевозможной окраски, маленькие самые неприхотливые васильки и ромашки, дерзкие одуванчики, пышные розы и тюльпаны, нарциссы и врачеватели-пионы ложатся к моему Лику на образах в церквях и монастырях. В твоём царстве есть место всем цветам, ты заступилась за неказистого репейчика, когда Вандела, самая коварная принцесса земли, хотела втоптать его в землю, – с этими словами Богородица, благословив Флору ещё на долгие лета, протянула ей луковицу, добавив, – в благодарность за твоё рвение и усердие я дарю клубень самого редкого цветка, которого ещё нет в природе, но с божьей помощью, усердными и правильными молитвами тот дивный цвет может появиться на свет божий, и тысячи паломников хлынут на то место, откуда он взойдёт, чтобы испить из его чаши энергию космической молодости и красоты.
– Это большая луковица напоминает мне клубень гладиолуса, – Флора улыбнулась, – в моём пространстве есть гладиолусы самых разных сортов, по цвету и строению они не менее прекрасны и восхитительны роз, лилий, гвоздик...
– Большая луковица Гладиолуса Печального, чёрного, как ночь, – сказала Богородица, если клубень приживется, то своим цветением покроет белый свет, напоминая затмение солнца, столько энергии в каждой чаше Гладиолуса Печального, если же бутоны проглянут в сумерках подобно лотосу, то звёзды могут перепутать небосвод и сойти в соцветия Печального.
– Это интересно, – удивилась Флора, – остаётся лишь найти подходящее место во Вселенной, чтобы сокровище могли лицезреть земляне.
– Мой совет, – сказала Богородица, – посади эту луковицу в чистой плоти человека, чтобы корень пророс именно оттуда, проник сквозь границы души и засветился в глазном дне, откуда и рассыплется магний, свет которого согреет страждущих, – Дева Мария добавила, – отправь своего избранника на поиски Белого моря самого чистого и непредсказуемого, – после этих слов Тень Небесная растворилась в солнечных бликах, лишь послышались последние увещания, – когда тот, кому предначертана моя луковица, споткнётся, дай ему подняться, чтобы я смогла охватить Покровом.
Флора вздохнула, вдруг узрев в этом слишком большой крест для неё. Тогда Богородица снова вышла из Тени и сказала: – разве я не дарила тебе свободу, когда ты была очарована этим... – она усмехнулась, – простым маком?
Флора смутилась, ответив: – Лучезарная, но это был мак  г о л у б о й,  я просидела подле него только неделю, когда он цвёл, любуясь им и наслаждаясь его запахом, ведь голубого мака фактически нет в природе, только благодаря тому, что маки каждую весну меняют окраску, выспел вот такой дивный голубой, который я неожиданно заметила. Потом я собрала все коробочки с семенами и разметала по Низкой земле вдоль гор и побережья Белого моря, но на другую весну взошли жёлтые маки, те, что схожи с полярными, выживающими подо льдом, поскольку в ту весну море было очень холодным.
Богородица спрятала улыбку: – однако тот голубой мак был таким простым по форме, лишь цвет его, да.., цвет редчайший, и я любовалась им, ты права, не встретишь в обычной природе мак голубой.
– Тот мак был душой нараспашку, его же венчик горел пронзительным голубым цветом, однако тычинки имели не как у всех маков чёрные полутона, а бледно-жёлтые. Голубой мак навевал мне сон, да, я проспала подле него где-то неделю, в сладости восприятий забыв все свои неотложные дела, я виновата, – призналась Флора, – пришла моя очередь искупитьв тёмно-вишнёвом кафтане, красиво расшитом по низу и под тона этого куста розы, – она коснулась тёмно-вишнёвого бутона, – так вот кто твой избранник, величественный и гордый, с осанистой бородой, роскошной шевелюрой, хотя он ещё так молод, разве он монах?
Теперь пришла очередь рассмеяться и Ванделе: – в моём бальзаковском возрасте плоть могут удовлетворить только молодые, а кто они, меня не волнует, это их проблемы перед  В с е в ы ш н и м,  – она вдруг перешла на шёпот, – и вы не поверите, ваша светлость, удовольствие, а какой он  с л а д к и й,  – она протянула последнее слово так смачно, что Флора улыбнулась, – итак, удовольствие всё за один букет роз, именно с этого тёмно-вишнёвого куста.
– Ты поставила меня в тупик, – удивилась Флора, – тогда кому батюшка Елевферий дарит тот букет, обменянный на удовольствие?
Вандела же захохотала громко и так вызывающе, что Фиолетовая передёрнулась и спустилась на зыбь моря, чтобы подслушать каждую деталь, потому что из-за шума накрапывающего дождя она не могла разобрать некоторые слова и улавливала суть по жестам. Мелкий дождь перебивался солнечным лучом и был слепым в призрачном пространстве, вся же свежесть доставалась лишь одной Фиолетовой, жаждущей услышать тайный разговор, меж тем он продолжался.
– Елевферий выходит с букетом тёмно-вишнёвых роз на тропу, через горы к морю, когда Преосвященный Амвросий возвращается с морской прогулки, весь одухотворённый, спеша к утренней трапезе, – улыбаясь, сказала Вандела, – они обнимаются, троекрат но целуются, разговор их переходит на шёпот, потом владыка с букетом р вину.
– Я отвернулась, увидев, что богиня Флора, восхваляющая всякое  М о ё  Д ы х а н и е,  вдруг преклонила колено перед каким-то голубым маком, но.., это в прошлом, хотя, порою, вы были прекрасны, и голубой мак, и сама Флора в небесном одеянии.
– Я искуплю свою вину, – сказала Флора, – спрятав клубень Печального Гладиолуса в нагрудный карман, пообещав Лучезарной найти самое достойное место для его произрастания.
Итак, весна била ключом в тот воскресный день, когда молодой архиерей под раскатистый звон колокола выходил из храма, за ним шёл мальчик такой же красивый, как и сам архиерей, в чёрном одеянии, неся следом, подняв высоко, букет тёмно-вишнёвых роз. И в тот миг Флора приметила архиерея и выбрала его для своего эксперимента. Вынув заветную луковицу из нагрудного кармана, она тут же запекла её под лучом солнца и, прикрыв шлейфом, спустилась на землю в аккурат в тот миг, когда архиерей щедро дарил благословение прихожанам. Приняв вид простой крестьянки, Флора склонила голову перед высоким служителем церкви. Придерживая поступь, экзарх положил большую ладонь на голову мнимой прихожанки, слегка сдавив её виски, в тот миг Флора, ощутив под монашеской одеждой живую плоть, опустила в разрез верхней одежды луковицу. Так что в это знаковое воскресение, а оно было еще и  В е р б н ы м,  молодому архиерею повезло, ему было оказано внимание самой богиней Флорой под видом простой прихожанки.
После всепоглощающей праздничной службы, приехав в свои покои, архиерей снял верхний чёрный кафтан, коснувшись ладонью тёплого предмета в разрезе платья, вынул  н е ч т о,  удивившее его. Это была большая луковица, запечённая в тесте, ещё горячая, словно её только вынули из жаровни, румяная и аппетитная, вызвавшая удивление.
Архиерей, вдыхая запах, и сразу почувствовав голод, надкусил, по вкусу пища понравилась, во всём теле разлилась сладость, луковица в тесте истекала соком, экзарх вскоре пожалел, что она слишком мала для утоления голода. После этого он уснул, бодрствуя во сне до двух часов ночи. В этот час луна залила окно архиерея мягким светом, было такое чувство, что волшебница вошла к нему в гости в маленький низкий домик и охватила комнату яркими бликами, архиерей перевернулся на спину, вбирая в себя необычное сияние луны, посетившей его в два часа ночи. Потом он резко поднялся, набросил на плечи кафтан и вышел во двор, тоже залитый лунным светом; в тот миг увидела его Флора, лишь шумно вздохнула, уловив в своём избраннике, точнее в тени, упавшей от его силуэта в лунном сиянии, как пробуждался во плоти экзарха  Чё р н ы й  Г л а д и о л у с.  Слишком велика была ноша, которую Богородица, а следом и богиня Флора взвалили на архиерея, нарекая в пути испытаний на прочность именем  А м в ¬р о с и й,  то есть  б о ж е с т в е н н ы й.

Благословение
большого экзарха.  Земля была выжжена, даже дождь, прошумевший после извержения вулкана, не смягчил боли. Флора негодовала, все её труды по обновлению Низкой земли вокруг побережья Белого моря оказались напрасными. Не было даже мелкой ромашки, самой стойкой, не цвели милые сердцу одуванчики, не радовала примула своим весенним разноликим всполохом. Неожиданно её осенила мысль: – Эдит! Вот кто ей поможет! – воскликнула богиня цветов, – когда-то она помогла её бедной матери обрести счастье, – Флора отстегнула маленькую позолоченную булавочку, уколов пальчик, ища по струйке крови, а кровь у богини Флоры была голубой, Эдит. В тот миг она увидела художницу, сбившуюся с «Дороги жизни», Флора усмехнулась, потому что вид у молодой дамы был не столь опрятным в путешествии. Возможно, в своё время, когда девушке исполнилось 15 лет, именно Флора направила Эдит пройти через коридоры страждущих в ожидании благословения экзарха, чтобы все они, созерцая её белую и красивую, с высокой открытой грудью, увидели, что есть и другие более совершенные и одарённые от природы!
Итак, перехватив Эдит ранним утром, удручённую мнимой гибелью любимого экзарха, Флора решительно развернула её назад, к побережью.
– О боже! –  воскликнула Эдит, – я же обронила свой последний пастельный карандаш, – вздохнув, она вернулась к побережью, как вдруг навстречу вышла Флора в небесном одеянии.
– Ваша светлость! –  воскликнула Эдит, узнав в роскошной фее Флору, – извините за мой неопрятный вид, – и она запахнула блузу на груди, – я вся в трансе по экзарху, к тому же в пути обронила последний розовый карандаш.
Флора, присев, разгребла ладонями серый, уже остывший пепел, найдя в нём пастельный карандаш.
– О, ваша светлость, – Эдит взяла карандаш, слегка очистив его от грязи, – жаль только, что мой планшет остался на острове Монаха, который погружён на дно моря, но и карандаш радость!
– Твой монах жив, – усмехнулась Флора, – успел выплыть во время стихии, он слишком жилистый!
– Амвросий не утонул? – восторга Эдит не было предела, – он жив...
– Всё в прошлом, Эдит, – улыбнулась Флора, – экзарх на пути к тайне обновления, однако сейчас его не надо трогать, он погружён в глубину осмысления Великого Поста.
– Спасибо, царица, – сказала Эдит, – во всём была виновата я, потому что забыла на острове планшет.
– Помогла не я, – улыбнулась Флора, – это Богородица охватила большого экзарха  П о к р о в о м  и вывела его из шока, теперь ты должна нам помочь.
– Помочь, но как? – удивилась Эдит, – я смертная, у меня нет ни матери, ни планшета, сгорел монастырь, дававший мне приют, я разминулась с Преосвященным Амвросием, да и станет он знаться со мной, ведь во всём виновата я, к тому же я бедная.
– Хватит терзать себя, – спокойно сказала Флора, – когда-то я помогла твоей матери обрести счастье, ей удалось родить дочь, – и Флора отколола другую булавочку от верхнего манжета голубого платья и протянула Эдит, – закрой свою грудь, подхвати блузу наискось.
Эдит, смутившись, последовала совету Флоры, но укололась, вскрикнув, однако не заметив, как из пальчика брызнула струйка крови и упала на обожжённую землю, которую Флора пыталась обновить.
– Мать была очень скрытной и унесла в могилу тайну моего рождения, ваша светлость, – сказала Эдит, высасывая кровь из пальчика.
Флора улыбнулась и жестом попросила Эдит присесть на один из камней, устроилась и сама рядом, перебирая волосы Эдит, поведав ей о тайне рождения.
– Твою мать звали Марфа? – так вот однажды после воскресной службы маленькая женщина подошла к священнику и вынула из молитвенника два злотых, протянув батюшке за усердие и красноречие. Тот принял подношение от христианки, осенив крестным знамением.
– У меня так болят ноги, – сказала маленькая женщина, – может, я больше не смогу дойти до церкви, а детей не послал мне бог, как я его не просила, – излив свою горечь, она отошла в сторонку, дав другим просящим приложиться к нагрудному кресту священника.
Была середина июля, разгар жаркого лета, полнолуние, хорошее предзнаменование для добрых дел. Так случилось, что Богородица заметила в то воскресение, как бедная Марфа, отдавая свои последние злотые, тем самым поддерживала церковь; после этого Дева Мария прониклась участием к её одиночеству.
В тот самый миг мне был дан Знак Свыше и я отправилась навстречу, приняв вид нищенки. Вздохнув, женщина снова открыла молитвенник и отдала нищенке последний злотый, рассуждая, что у неё дома есть во дворе маленькое озеро, где цветут одуванчики, из корней которых она делает сладкий кофе, а что ещё надо в жизни! – думала Марфа и всё это было написано на её добром лице.
Расставшись с последним злотым, она без сожаления направилась домой. Зайдя в комнату, женщина увидела на столике бутыль с чистой водой, в которой плавало большое семя. Марфа подумала, что это соседка решила отблагодарить её за сладкий кофе из корней одуванчиков, которым она щедро потчевала по вечерам. Поставив бутыль на подоконник, распахнув ставни, чтобы на ночь влилось больше свежего воздуха, она уснула. А под утро посыпал такой красивый дождь с грозой, но без молний, Марфа улыбнулась, подошла к окну полюбоваться стихией и вдруг увидела, что в бутыле семя проросло за ночь. Марфа всплеснула руками, вынесла сосуд и, пробежав под дождём, выплеснула в озеро, которое от обильных дождевых потоков раздалось и вышло из берегов.
Потом женщина ушла хлопотать по хозяйству, как вдруг услышала громкий крик соседки: – чудо! – чудо, Марфа!
Всполошились все, кто был в тот миг дома, выбежали к озеру. Над водой всплыл огромный бутон, его чаша медленно распахивалась на глазах собравшихся, приоткрывались белые лепестки. Бутон походил на кувшинку, но очень большую, источая такое благоухание, что Марфа упала на колени и стала молиться, а сердце билось учащённо. Так прошло часа три, цветок сомкнул лепестки и стал медленно погружаться под воду, оставляя лишь на поверхности листья, оттуда раздался плач грудного ребёнка. Марфа вскочила с колена, подняла подол платья и, переступив холодную воду, взяла кричащее дитя  с большого листа и прижала к груди. Это была девочка  с нежной белой кожей под цвет лепестков дивной кувшинки и такими же волосами. Марфа вынесла ребёнка из воды и глянула на небо,радости не было предела.
– Спасибо тебе, Пресвятая Богородица, что ты посмотрела и в мою сторону, подарив мне на старости утешение, девочку, да ещё такую красивую!
Закончив рассказ, Флора обняла Эдит и вздохнула.
– О, ваша светлость, вы так растрогали меня, – сказала девушка, – теперь я понимаю, почему мать унесла в могилу тайну рождения, ведь у меня не было отца.
– Как не было отца?! – воскликнула удивлённая Флора, – О т е ц  всегда есть, Творец Небесный покрывает нас своею благодатью!
– Может, вы и правы, – ответила она, – но почему тогда мать назвала меня Эдит? Уж лучше было бы  Л и  л и я,  или скорей  М а р и я..?
– Так звали соседку, которая первой заметила чудо на озере и позвала мать, – сказала Флора, – ведь Марфа могла проспать своё счастье и оно бы досталось другому, хотя озеро принадлежало ей.
– Это успокаивает, – усмехнулась Эдит, – значит, ваша светлость, я обязана вам своим происхождением, – она улыбнулась, – так вот почему в моей душе всегда ощущение приторного аромата белой кувшинки, хотя со временем озеро пересохло, а когда я выросла, то видела только флоксы, они цвели до самых холодов.
– Ты помнишь эти цветы? – спросила Флора, – ты можешь их нарисовать по памяти?
– Флоксы похожи на цвет моей крови, – и Эдит засмеялась, – только у меня нет инструментов.
– Это не проблема, – и Флора сняла с платья новую булавочку и прочертила ей по ладони Эдит, та слегка вскрикнула, в тот самый миг у ног художницы появился маленький чемоданчик.
– Б а л е т к а! – воскликнула Эдит, раскрыла его, а там целый набор разных пастельных карандашей, кисточек, больших и маленьких, флакончики с красками, – но нет бумаги, ваша светлость!
– А бумага, это наша земля, – улыбнулась Флора, – я заметила в пути слегка обгоревший папирус, правда, колос его несколько обожжён, но при усердии можно расчленить стебель на полоски бумаги, подобно той, на которой писал свои размышления большой экзарх.
– Это успокаивает, – сказала Эдит, – хотя всё, что я могу рисовать по памяти – это флокс, притом розовый, или малиновый, собранный в букет на цветоножке, такой флокс цвёл в нашем дворе, – она смеялась, – целый букет на одном стебле! – Эдит разгребла руками пепел и стала рисовать флокс на земле, рисунок выходил таким красивым и точным, на миг Флоре показалось, что он живой.
– Эдит, ты нарисовала живой флокс! – воскликнула Флора.
– Нет, ваша светлость, – я нарисовала флокс, как живой.
Однако Флора, радостная, что её земля снова возрождается, была не согласна с Эдит. Художнице стало жарко, и она распахнула ворот блузы, опять уколовшись, из пальчика просочилась кровь и упала на рисованные флоксы, цветы распрямились, раздались в букетах и охватили всё пространство таким ароматом, что Флора закружилась от радости.
– Вы правы, ваша светлость, – крикнула Эдит, – земля возрождается, и первыми на ней цветами становятся флоксы, факелы жизни, их так называла моя мама, – Эдит оглянулась, – ваша светлость.., – но Флоры и след простыл, лишь повсюду витал аромат, он шёл то ли от флоксов, то ли это был след богини цветов Флоры, которой подала знак сама Пресвятая Богородица выйти навстречу Эдит.
Украсив рисунками землю, ей теперь надо было найти папирус, чтобы выразить это ещё и на бумаге, показав при случае Амвросию, а она надеялась на тайную с ним встречу.
– Он жив! – Эдит смеялась, рисуя флоксы, – он жив, – её радости не было предела, – он  ж и в! – повторяла она бессчётное количество раз.

Восхождение. 
 – Но Марии нет, – неожиданно вслух сказал Амвросий, перекрестившись,– пусть земля ей будет вечным пухом, почувствует ли мою суть Эди? Почувствует ли он моё восхождение к нему, моё дыхание, мой запах?
Владыка шёл по обожжённой земле, слегка ссутулившись, в пути ветер сорвал с плеч белое покрывало, наброшенное Фиолетовой, отчего тяжесть утраты была такой сильной, что скупая слеза, набежавшая из глаз, скатилась по щеке, упав под ноги, однако ветер отбросил солёную крупинку на обочину тропы, она зазвенела, и почти под рукой неожиданно вырос высокий георгин с огромной шапкой, чашей в полу роспуске. Увидев георгин, владыка усмехнулся, коснувшись цветка.
– Спасибо, дружок, – сказал он, – ты предначертал моё одиночество, – в полу раскрывшейся чаше, внутри розовых лепестков сверкала роса, владыка слизал влагу языком, утоляя таким образом жажду. Георгин был красивым, раздавшимся с крупными листьями, от него падала густая тень, в которой решил передохнуть экзарх. Ночь охватила его своим покровом и отчётливо вырос Млечный путь, развернувшись прямо над ним, словно указывая куда следовать.
После непродолжительного сна Амвросий ощутил в душе радость, то ли от того, что подул свежий ветер с гор, то ли от встречи с распахнутой чашей георгина, под дуновение ветра смахнувшего прямо в его ладони пригоршню сладкой росы. Умывшись, он вздохнул на полную грудь и замер от удивления. Впереди звенела земля, не смытая и не обожжённая вулканической лавой, не тронутая стихией, землю разбивала вытоптанная тропа, по сторонам которой плотной стеной стояли кактусы, охваченные розовым цветением, владыка ступил на тропу с глухим биением сердца, потрогав плотные лепестки кактусов, они были крестообразны.
– Крестный путь, – сказал он, – я вышел на «Дорогу жизни», – Амвросий расправил запылённую мантию, пригнувшись, смахнул пыль с ботинок, износившихся от долгих поисков желанной стёжки. Вдали, на пригорке, возвышалась церквушка, вокруг которой кустились гряды петуний, их приторный запах обволакивал белое пространство. Амвросий в предчувствии встречи ускорил шаг, забыв про неимоверную боль в суставах. На нижней ступеньке каплицы стоял высокий юноша, на нём был чёрный пиджак под чёрную рубаху с бабочкой, на груди отсвечивался большой серебряный крест с распятием Спасителя.
Архиерей, поборов внутренний страх, толкнул железные ворота, украшенные разноцветными флажками, ступил на дорожку, выложенную мраморной плиткою, и замер.
– Откуда путь держите, Ваше Преосвященство? – хозяин вышел навстречу гостю, – архиерейская мантия вся в пыли, полы её потрепаны?
Владыка почувствовал, как гулко забилось сердце, вздрогнули руки.
– Э д и ?  – прерывисто дыша, спросил он, –  м а л ь  ч и к  Э д и? – Амвросий приблизился вплотную, слегка коснувшись плеча юноши.
– Так звала меня только одна женщина, – тихо и раздельно ответил он, удивлённый и смущённый неожиданным обращением к нему старого монаха в архиерейской мантии, –  м а т ь, – тут же поднял глаза к небу, – но она там...
Они перекрестились одновременно, и это ещё больше удивило юношу.
– Да, я слышал, что Мария умерла, – Амвросий припал на колено, собрал меж грядок петуний горсть земли, сжал её в ладони, а потом развеял по воздуху.
Юноша побледнел, взгляд застыл, словно сделался стеклянным, он приподнял гостя.
– П а п а,  – глухо шепнул он, – д о р о г о й  п а п а!  – в глазах двух мужчин навернулись слёзы, мешая смотреть друг на друга.
Обливалась слезою и душа автора новеллы, описывая встречу двух монахов старого и молодого, казалось, вздыхал от гула пишущей машинки и высокий роскошный георгин, развернувшись розовой шапкою к первому восходящему лучу солнца, такой она был трогательной.
– П а п а,  – повторял юноша несколько раз.
– У з н а л  всё-таки? – Амвросий обнял Эди, прижал к груди и они троекратно по-христианки расцеловались.
– Я почувствовал это, – сказал тихо Эди, обнимая экзарха, – ещё не видя вас, ветер донёс какой-то специфический запах...
– Это запах ладанки, сынок, – тихо сказал Амвросий, – не каждому он по душе, но раз ты принял мой терпкий  з а п а х...
И они вновь обнялись и расцеловались, Амвросий резко смахнул со щеки слезу: – прошло почти двадцать лет, – он вздохнул, – в ту роковую ночь, когда я вошёл с митрой к Марии, неся на руках умирающего младенца-уродца, полукалеку, разве я мог предположить, что из него вырастет такой красавец, как тот георгин, который встретился мне в пути к вашей обители, – он растёр слезу, – я расчувствовался, может потому, что ослаб от всех потрясений, выпавших на мою долю, но как не удивляться  п р о м ы с л у  б о ж и е м у,  который сам расставляет акценты и говорит чей ты чадо церкви, – невесть откуда сорвался ветер, словно радуясь встрече, завертелась карусель и сплошной стеной обрушился ливень.
– Дождь, это хорошо, – сказал Эди, – у нас давно не было дождя, – и он обнял Амвросия за плечи, и ввёл в дом из белого камня, стоящий рядом с каплицей.
– По одежде и ботинкам видно, что путь ваш был долгим и тернистым.
Эди помогал раздеться Амвросию, сбрасывая его потрёпанную одежду в нишу шкафа. Комната была высокая и светлая, хотя и обставленная скромно, в центре, почти у самого большого окна, задёрнутого шторой, висела картина, воскрешающая Лик Пресвятой Богородицы.
– Вы помните эту комнату? – тихо спросил Эди, повёл глазами на потолок, там ещё висел крюк, – вот здесь раскачивалась моя люлька, – он рассмеялся, – я оставил этот крючок для памяти о моём небесном и безоблачном детстве, – позже, когда умерла мать, я повесил картину, которую больше всего любила Мария, это копия с одной фрески, а может, произведение самого Эль Греко, – он пожал плечами, – в ней столько правды, Эль Греко мог вдыхать в христианские сюжеты столько неподдельной жизни и любви к Господу.
– Да, мой мальчик, я узнал эту комнату, – сказал владыка, – хотя видел её мимолётом, однако в ней витает всё тот же воздух, да и штора не изменилась, – он рассмеялся, – она и тогда тоже закрывала плотно окно.
– Мама не любила менять вещи, лишь изредка освежала их, конечно, штора другая,  п а п а,  но я сделал её так, чтобы она всегда напоминала мне радужные мотивы детства, – они улыбнулись друг другу, и Эди продолжил, – в моей жизни с сегодняшнего дня уже два радостных события, накануне, я могу лишь гордиться этим, рукоположил сам первого священника, правда, он совсем ещё мальчик, но такой красивый и славный.
– Эди! – Амвросий прижал его к груди, – мальчик мой, вот ты самый красивый, – архиерей вздохнул, – я опоздал…
– Нет, вы пришли вовремя,  п а п а, – тихо ответил Эди, – так было угодно провидению, чтобы и я стал священником, это случилось как раз перед смертью матери, но я был счастлив тогда вдвойне, она умирала в канун  П а с х и.
– Возможно, – ответил Амвросий, – счастье с несчастьем порою соседствуют так близко, мы же не всегда можем предположить, что будет первым и когда одно сменится другим.
– Через эту дверь пройдя, – Эди указал на вмонтированный в стену проём, – вы приведёте себя в порядок, там будет лежать для вас нужная чистая одежда, – Эди нажал кнопку сигнализации, стена раздвинулась и открылся коридор, облицованный белым мрамором, – я распоряжусь принести всё новое для облачения.
– Мне нужен только чистый кафтан и белая полотняная рубаха, – владыка похлопал Эди по плечу.
Издали доносился шум грозового ливня, бившего по стёклам снаружи.
– Гроза без молнии, вот что я всегда любил, – и он открыл дверь в комнату для гостей, где и расположился на время, сменив одежду и переключив регистр мышления на особое молитвенное состояние.
Где-то через час Амвросий и Эди снова встретились, уже за более чем скромной трапезой.
– Я угощаю вас своим любимым деликатесом, – и он пододвинул на серебряном подносе две запечённые в тесте большие луковицы, налил в маленькую хрустальную рюмочку белого вина.
Амвросий не спеша отрезал кусочек от луковицы и медленно положил в рот, разжевал и запил глотком вина: – вкусно! – сказал он, – кажется, нечто подобное впервые съел в тридцать пять лет, но тогда без вина! – он засмеялся, – а сейчас я сразу охмелел, быть может, скорее от обретённого счастья.
– Это клубень гладиолуса, – ответил Эди, – подарок богини Флоры моей матери за то, что она ухаживала за самыми неказистыми, маленькими цветами, – и Эди кивнул на вазочку, в которой стоял один цветок, похожий на ромашку, но с фиолетовыми лепестками и коричневым сердцем.
Амвросий улыбнулся: – да, эта ромашка красива, хоть и мала, я бы хотел увидеть аллею гладиолусов.
– Того, кого бы вы жаждали лицезреть, – ответил Эди, – нет, из клубня выходят только детки, а самого редкого, очень роскошного на планете Чёрного Гладиолуса, как такового, нет, всякой расцветки произрастают во дворе за каплицей, красные, синие, розовые, белые, жёлтые, – Эди отрезал и себе кусочек от запечённой луковицы, положил в рот, запив вином, – мама жила одна, клубень же Чёрного Гладиолуса питается мужской плотью, тогда растение выбрасывает тот дивный чёрный букет в соцветиях, снизу доверху по цветоножке, – Эди хотел подлить вина в рюмочку Амвросия, однако тот прикрыл её ладонью.
– Достаточно на сегодня, вино возбуждает плоть и, хотя я стар, но нет-нет да вскипает моя кровь, – он усмехнулся и продолжил трапезу, – я так думаю, – после паузы сказал Амвросий почти на последнем дыхании, – что преображает всегда нас, это незримое присутствие образов святых реликвий. Помнится, в твоих пеленах была спрятана иконочка Одигитрия.
– Мама её сохранила, – тихо сказал Эди.
– Неужто Одигитрия уцелела в поместье? – удивился Амвросий, – выходит, что именно  Покров Одигитрии сделал тебя таким красивым, рослым, просто одно загляденье!
– Меня преобразило таинство крещения, п а п а, – ответил Эди, – я плохо видел, никто не уделял мне внимания, кроме матери.
Амвросий слегка коснулся век Эди: – мальчик мой, сейчас я не сказал бы, что ты слеп?
Эди не стал скромничать и поделился с владыкой сокровенным.
Было время, когда я очень любил сказки, а, значит, и маленьких детей. Для них устраивал представления, более всех по Астрид Линдгрен, она была и осталась моим кумиром, – Эди вздохнул, – хотя, знаете, п а п а,  уж лучше не сотвори кумира, Линдгрен умерла где-то в 95 лет, но приор сумел вызвать её Дух, и на одно представление «Пеппи – длинный чулок» Астрид прибыла в фаэтоне на лошадях из далёкой и холодной Швеции, – Эди, пригубив вина, продолжил,– и надо же такому случиться, именно с Астрид приехала одна девушка, которая пахла водяной лилией. Вот тогда-то от сладких ощущений я, возможно, и начал прозревать, чтобы не только насладиться запахом кувшинки, но и увидеть лицо девушки. Лишь она исчезла, оставив меня в растерянности и тогда я дал зарок, что более никто, никто, п а п а, не смутит мой покой. Всю весну цвели примулы, мамины любимые цветы, я же был глух ко всему, что творилось вокруг, кто-то из детей, прибывших на представление сказки, кажется, её звали Кристина, сказал, что у девушки белое платье в примулах, и одна из них живая, горная аурикула, которая выполняет одно желание, загаданное только на себя…
Амвросий вдруг прервал рассказ Эди: – уже не художница ли нашей обители, Эдит?
– Да, помнится, девушку звали Эдит, она выдавала себя за секретаря Линдгрен.
– Надо хорошо знать Эдит, – усмехнулся владыка, – чтобы понять, почему она выдала себя за секретаря Линдгрен ?
Эди промолчал; потрапезничав, они вышли на природу, освежившуюся мгновенным дождём. Эди повёл Амвросия к аллее гладиолусов, тёмно-пурпурные, розовые, фиолетовые, пёстрые, жёлтые цветы разрослись целым садом, владыке показалось, что мелькнула тень Марии, он придержал шаг, припав плечом к спине Эди, благо, что они оба были почти в один рост.
– Что случилось,  п а п а? – заметив волнение Амвросия, спросил Эди, – вы кого-то увидели?
Амвросий покачал головой, вздохнув, продолжил воспоминание.
– Это всё мираж, Эди, – ответил он, – двадцать лет я в мыслях шёл сюда, чтобы увидеть Марию, воспитавшую тебя, как сына. В тот вечер, когда я привёз тебя, она вышла мне навстречу, и я увидел женщину, прелестнее самого красивого цветка, я сказал ей тогда, передавая в руки посиневшего от крика уродца, – где она была раньше? – Амвросий усмехнулся и развёл руками, – мы дали друг другу слово, что больше никогда не встретимся, я более никогда сюда не приеду, но.., – Амвросий разволновался, – человек предполагает, а господь располагает,– он глухо вздохнул, – сейчас я не в тех годах, у меня сожжён монастырь, все постройки опалены раскалённой лавой, и потому я здесь, Эди.., – он помедлил, – наверное, когда ты уже сам рукоположил первого священника, я должен называть тебя… ксёндз Эди? – и владыка обнял его снова.
– Сейчас не важно, как вы меня назовёте, – Эди поцелуем коснулся щеки Амвросия, – встреча с вами для меня сегодня  П а с х а, за эти годы я понял, что только вы не забывали нас, отправляли с монахами в поместье деньги на мою учёбу за границей, я не уверен, что вы так богаты, ведь ваши сбережения заработаны одним праведным трудом. На эти средства мы построили каплицу и рядом приходской дом, обновили наш старинный замок, теперь же пришла наша очередь помочь, – Эди помедлил, – теперь я могу дать  д е н е г,  п а п а, – последние слова он произнёс с нежностью, – их вам хватит на постройку нового монастыря, и в нашей округе есть заброшенные церкви, запущенные скиты, в которых бродит лишь  К е н т а в р, я уверен, что, ваши силы воспрянут.
– Спасибо, Эди, – владыка смахнул слезу, – возможно, теперь я не смогу взойти на гору, потеря монастыря, который поднял вот этой рукой, – он стукнул ребром правой ладони, – сам из бутового камня, как бы строя на вечность и, что скрывать, плоть моя застыла, Чёрный Гладиолус – Цветок Жизни сник и погружён вместе с островом на дно моря, после молитвы появляется одно желание, уйти в небытие и не возвращаться на землю более никогда.
Амвросий и Эди миновали аллею гладиолусов и остановились возле пригорка, поросшего зелёным мхом. Юноша изменился в лице, припал на колено и стал целовать камень, увитый стелющимися цветами.
– Здесь  о н а  потеряла сознание и здесь я её похоронил позже, –промолвил Эди.
– Я сразу почувствовал, что это могила Марии, – владыка осенил пространство крестным знамением.
Они расслабились, каждый погрузился в себя с молитвой, которая преобразила их лица и неожиданно сделала похожими друг на друга.
После особого молчания, Амвросий продолжил: – я уловил мелькнувшую тень в зарослях гладиолусов, и сразу понял, что могила где-то близко.
Обнявшись по-братски, они свернули к замку и провели в беседах весь остаток пути.
Через семь дней, подкрепившись, с новыми силами Амвросий засобирался в дорогу.
– Мой дом и каплица, замок Марии это и ваши пристанища, п а п а, – нежно сказал Эди, сворачивая архиерейскую мантию в чемоданчик, – мы почистили ваши одежды, подлатали и они стали, как новые, когда выйдете на место своего избранного для постройки монастыря, можете в них переодеться, – он протянул владыке посох,– я сделал эту трость сам, выточил из красного дуба, набалдашник оправил серебром и сделал более выпуклым, с секретом, – Эди хитро улыбнулся, повторив раздельно, – с   с е к р е т о м.., – он придавил большим пальцем округлость посоха и место тотчас раскрылось, подобно чаше цветка, развернувшейся в полдень к солнцу.
Экзарх взял в руки посох, внимательно взглянул в пространство округлости, вдруг изменившись в лице.
– О д и г и т р и я? – тихо, с удивлением и радостью промолвил он.
Секрет приоткрывал вмонтированную иконочку  Одигитрию.
Коснувшись поцелуем краешка Лика Матери Путеводительницы, экзарх вдавил округлость набалдашника, трость в миг захлопнулась.
– Я счастлив, брат мой! – Амвросий широко улыбнулся, – счастлив!
– Мы вернули вам иконочку, – тихо сказал Эди, – в нашем замке она была самой дорогой реликвией, возможно, теперь в долгой дороге к истине прозрения, она и вам пригодится.
– Сейчас я ощутил в душе  П а с х у, – сказал экзарх,– мы стареем, а  П а с х а  молодеет, букет переживаний всё свежей, всё зримей, всё чувственнее, брат мой католик, – экзарх трижды поцеловал Эди, похлопав в знак напутствия правой рукою по спине, – д а  б у  д у т  в с е  Е д и н о!
– Д а  б у д у т  в с е  Е д и н о, – повторил Эди, – я положил вам в чемоданчик монеты серебром, пришло моё время возвращать долги славному пастырю,– ксёндз помедлил, – самое главное, п а п а, что итальянские монахини-паломники пошили вам за две ночи  б е л ы й  к л о б у к, высветив более ярче его середину крестом из чистого серебра, – Эди коснулся рукой сверкающего шёлка головного убора архиерея, – пусть это ознаменует чистоту ваших помыслов, проникнутых божественным светом, который я ощущал в общении с вами, – он одел на экзарха белый клобук, поправляя шёлк шлема.
– Брат мой, – растроганно сказал Амвросий, – ксёндз Эди, все эти дни, проведённые вместе, были для меня восхождением. Я сделал такой шаг! – экзарх помедлил, – такой шаг.., даже сам от себя не ожидал, – он поймал взгляд Эди, – я рад вдвойне и от того, что ты видишь меня воочию, что ты прозрел, а следом и я за тобою. Я взошёл по своей гордыне вверх и понял, как это прекрасно, – они обнялись в последний раз, сказав вместе: – д а  б у д у т  в с е  Е д и н о!
Эди проводил экзарха до поворота, откуда начиналась земля, обожжённая вулканической лавой, а вдали за горами притихло Белое море, оно было спокойно, словно тоже в своей стихии подкреплялось предчувствием ожидания, что большой экзарх вернётся домой и продолжит дело своей жизни, начатое им еще двадцать лет назад.

Одигитрия. 
 Пространство вокруг Белого моря было ещё больным от пепла, остывавшего медленно, вследствие высокой температуры в атмосфере, тогда Флора решилась на такой шаг, – в ту воронку, расположенную куполообразно над самой вершиной скалистых гор, с помощью встречного ветра, в белый пепел набросала семян живучего чертополоха, – последний вырос так быстро, расправил листья, а там, гляди, поднялся и стебель в рост, приоткрылись венчики, вокруг них алые щётки цветиков. Чертополохом Флора решила отогнать Кентавра от Белого моря, чтобы сошли все напасти с Низкой земли между горами; потом налетели невесть откуда взявшиеся шмели, воскресая опустевшее пространство своим неугомонным жужжанием, питаясь нектаром чертополоха.
Именно сюда, почти до самой воронки кратера, поднялся экзарх, решивший передохнуть и переодеться. Отложив в сторону посох, оглянулся, ища знакомую долину нарциссов, где когда-то рядом с источником процветал монастырь, вслушался в звонкое пространство, вдали с горы было видно, как плескалось море, на нём был штиль, что случалось не так часто, как бы даже море приветствовало спокойствием появление самого экзарха. Чуткое ухо его уловило журчанье воды, он вздрогнул, улыбнувшись. Присел, обследовал ладонью местность, уколовшись цветком чертополоха, и в тот миг ощутил влагу. Припав ниц, он заметил тонкий ручеёк, бегущий меж каменьев в зарослях чертополоха. Экзарх вздохнул, поднялся, прикрыл тяжёлые веки; по всей вероятности, подумал он, – ручеек бежит в долину Нарциссов, в то самое место, где однажды на подъёме нашёл в расщелине красную аурикулу. Придав бы этому значение, мог сохранить свиток папируса, Книгу Жизни с истоками Чёрного Гладиолуса. Владыка Амвросий сбросил на камни новую мантию, дарованную ему ксёндзом Эди, напился пригоршнями сладкой воды, потом смыл с себя пот, переодевшись в кафтан, почищенный и обновлённый, достал из разреза белую расчёску, привел в порядок всклокоченные и взбившиеся на ветру волосы, не спеша одел на голову клобук, этот шлем спасения, расправив белый шёлк. Выпрямившись, долго так стоял в оцепенении, опершись на посох, его жёсткие губы были слегка приоткрыты, шептали  жаркие молитвы. После чего владыка нажал на округлость и тотчас створка приоткрылась, он отвинтил набалдашник и улыбнулся, внутри в самом пространстве сиял Лик Путеводительницы, вмонтированной Эди иконочку Одигитрии. В ту самую минуту кто-то подкрался сзади, прикрыв глаза. Экзарх вздрогнул, почувствовав чужое прикосновение, будто повеяло вокруг знакомым ароматом. Он развернулся с такой резкостью, что упал из рук посох в куст чертополоха. Перед ним стояла Эдит, что было более чем неожиданно.
Эдит бросилась ему на шею, закричав так, что внизу под горами вздрогнули волны Белого моря.
– Ваше Преосвященство, вы живы! – восклицала она, её радости и восторга не было предела, – вы живы! – целуя его в щёку и вдруг резко отстранилась, – господи, какой вы колючий, – засмеялась.
Владыка лишь покачал головой, молча снял с себя клобук, свернул его покров и положил в чемоданчик, потом приподнял посох и попытался нащупать секрет, чтобы завинтить округлость трости. В ту самую минуту Эдит узрела внутри пространства образ иконочки и вновь воскликнула:
– Б о ж и я  М а т е р ь  П у т е в о д и т е л ь н и ц а! – она наклонилась и поцеловала край Лика.
Владыка Амвросий улыбнулся: – Эдит, как ты здесь оказалась? – тихо спросил он, – как ты поднялась на эту гору!? Ведь у меня было такое чувство, что в этом мире уже никого не осталось, кроме моей тени, да и то она временами тоже пропадала, – он нажал пружину посоха и сомкнул округлость, потом присел на камень у источника, усмехнувшись, плеснув на Эдит, – пей, я ж не купил источник!
Эдит напилась родниковой воды, умылась.
– Я живу у рыбаков, рядом с косой Белого моря, тружусь по заданию Флоры, рисую цветы пастельными карандашами, Флора говорит, что они, как живые, – Эдит улыбнулась, – по ту сторону горы, от вашего сгоревшего монастыря, возрождается Низкая земля, но пока на ней оживают только флоксы.
Эдит приоткрыла вырез на груди и вынула белый флокс, протянув его экзарху: – на одном соцветии целый роскошный букет...
– Как пахнет, – сказал он, опустив лицо в белый жемчуг соцветия,– и всё же, как ты напал на мой след?
– Вас первым заметил рыбак, – тихо сказала она,– когда вы в белом клобуке восходили на самую вершину, он сказал примерно так:– смотри, козявка, появился сам владыка, значит, наша земля возродится, расцветёт, зазвучат на ней радостные песнопения и хлынут паломники на звон тяжёлого колокола.
– Ты же могла сорваться, – усмехнулся он, – тропы на подъёме такие крутые и повсюду пепел, скользящий под ногами, – Амвросий усмехнулся, не отводя лица от букета на стебле флокса.
– Я, сорваться? – она расхохоталась, – да за кого вы меня принимаете?
Экзарх спрятал белый флокс в разрез кафтана, но так, чтобы его головка выглядывала наружу, это тронуло Эдит.
Коснувшись соцветия, сказала: –  флоксы, любимые цветы моей матери, в жару, в середине августа, когда изнывали от засухи, она носила воду из маленького озерца, приговаривая: всё смолит, смолит землю... – Эдит улыбнулась воспоминаниям, – вы поняли меня, Ваше Преосвященство, мать тоже любила Божию Матерь Одигитрию, она у нас в доме была особо почитаема, соседка как-то мне сказала, что именно Одигитрия Путеводительница послала маме уже на старости лет дочь по имени Эдит.
Экзарх опустил ладонь правой руки на голову Эдит со словами внутренней молитвы.
– Какая тяжелая у вас рука, – Эдит слегка отстранилась, – мозг такой нежный, ваши поступки бывают для меня такими неожиданными.
Амвросий развеселился: – кто бы говорил о неожиданных поступках? – он пододвинул чемоданчик, распахнул его и достал свёрток вместе с белоснежным полотенцем, расстелил на чемоданчике и развернул тормозок.
– Наверное, опять запечённые в тесте луковицы гладиолусов? – бровь владыки приподнялась, – да нет, кажется, более существеннее, с запахом мяса, – и уже совсем весело, – скелет молодой куропатки.
– Господи, – удивилась Эдит, – что за язык появился у вас в разговоре? – и она примостилась рядом с трапезой, вкушая аромат пищи.
– Одичал я в пути скитаний, моя дорогая и прелестная Эдит, – сказал он, – как жаль, что я уже стар, – усмехнулся, разделывая куропатку и протягивая девушке мякоть птицы.
– Да вы это столько раз мне говорите, – Эдит засмеялась,– что я перестала в это верить, тем более, когда вы так близко, – и она принялась смаковать дичь, – я бы не сказала, что вы старый, скорее, вы притягиваете биотоками, влечёте к себе, вы красивый мужчина, владыка.
– Кому нужен монах-бессребреник, – усмехнулся Амвросий, – кроме духовности за душой ничего нет.
– Но у вас есть знания, – ответила Эдит, – хотя знания часто надбивают восприятие самой духовности.
– Я с тобой согласен, – владыка улыбнулся, – тем не менее, вера даёт нам возможность ощутить себя в мире, который бы мы хотели видеть, из знаний мы тоже черпаем веру.
– Возможно, лишь для меня все скиты, монастыри – сплошная загадка, кто-то из священников сказал, что в монастырях во время службы нет суеты, как в церкви, там все каноны читаются размеренно, спокойно, – продолжила Эдит, – церковь с её традиционными классическими устоями ещё могу понять, но монастырь, даже ваш свободный скит, – она вздохнула, – к сожалению, погребённый вулканической лавой, тоже был для меня какой-то непостижимой тайной, впрочем, как и вы сами, – и она поцеловала его руку в запястье, – странная жертвенность,– Эдит не досказала мысль, как с пика горы упал камень, следом перед ними распластался Орёл, в его когтях были чёрные чётки; он вырвал из рук девушки остатки дичи и стал выклёвывать кусочки мяса.
Эдит привстала и отодвинулась, Амвросий же усмехнулся, отдавая птице свою пищу.
– Орёл голоден, – сказал он тихо, – пусть доест за нас, – он приподнял полу кафтана, выпрямился во весь рост и сделал шаг к вершине горы, к нему приблизилась Эдит.
– Владыка, это хороший знак или плохой? Не часто парят орлы над кратером вулкана, размахивая в когтях чётки, – Эдит присела перед птицей.
– Я думаю, что это хорошая примета,– после некоторого раздумья ответил архиерей, – Орёл – птица вещая, и он не даром парил над нами, ты просто не заметила, он как бы сказал, что именно здесь надо строить монастырь, – и уже перейдя на шёпот, добавил,– это же монах Рафаэль, если обратила внимание на его глаза, то в них застыли скупые мужские слёзы, а в когтях он мнёт чётки.
– Вы правы, владыка, в его когтях чётки, просто я не придала этому значения, что в Орле есть нечто человеческое, – ответила Эдит, – только вы упрямый, почему именно в скалах?
– Самый что ни на есть наскальный монастырь, ведь Эди дал мне много злотых, пришло его время возмещать долги, – владыка улыбнулся, довольный и радостный.
– Так бы и начинали с этого,– сказала Эдит, – разве его слепота прошла?
– Крещение вернуло младенца к жизни, а рукоположение в священники дало молодому человеку прозрение.
– Эди стал священником? – девушка вздохнула, – везёт же мне на монахов в этой жизни! Что я вам говорила, Ваше Преосвященство?!
Амвросий добродушно рассмеялся: – славная ты, маленькая художница,– он растрепал её волосы, – а где же Луис в этой жизни, он же пошёл искать тебя и так долго не возвращается.
Эдит пожала плечами: – куда возвращаться? Повсюду чёрная земля, дышит гарью, даже репей и тот скрючился от зловоний!
– А тот старик, пастух Антоний? – усмехнулся Амвросий, – я так думаю, он где-то в окрестностях моря бродит с овечками.
– Вы что, видели Антония? – несколько смутившись, спросила Эдит, – у нас всё было на добровольных началах, никто никому ничем не обязан, вот о ком я сожалею, так о Луисе, ведь он был совсем ещё мальчик.
– Да не скажи, – владыка засмеялся,– только я упустил его, – он развёл руками, – ты оказалась по шустрее и быстренько прибрала парня к рукам.
– Когда я разбогатею, – взгляд Эдит потеплел, – я искуплю, свою вину перед вами. Построю женский монастырь и приглашу вас в духовники свободной обители, у вас будет счастливая старость!
Владыка рассмеялся: – спасибо за заботу, но почему именно монастырь, хватит и деревянной церквушки.
– Для вас деревянная церквушка? – Эдит покачала головой, – только обитель и самая что ни на есть роскошная, – она шикнула на Орла, который жадно выбивал из костей остатки пищи, – последую совету матери, монастырь и непременно женский! А вы будете  д у х о в н и к о м!  Не сойти мне с этого места, чтобы я не исполнила своё желание, – и Эдит погладила по спине Орла, внимательно вглядываясь в чётки, которые он мял в когтях, – жаль, что оставила этюдник в посёлке, я бы сделала набросок парящего Орла с чётками.
Солнце клонилось к закату, от его лучей море в периметре гор казалось слегка розовым по окраске, возможно потому, что оно на редкость было спокойным.
– Идёмте со мной, владыка, – Эдит слегка поёжилась, – на закате всегда прохладно, я найду вам место у рыбаков, они славные люди, – и она протянула руку Амвросию, – особенно один из них…
Владыка отказался, – место монаха не на перинах рыбацких, а здесь под небом, на камнях, – он разбросал кафтан, – меня охраняет вещая птица, – и он отвернулся, дав понять, что разговор окончен.
Мелькнула тень за плоскогорьем, упав на вершину, Эдит настойчиво звала владыку в рыбацкий посёлок, он же более словно не слышал. Орёл захватил клювом остатки дичи и взлетел ввысь, паря над вершиной. Эдит, вздыхая, стала спускаться по тропе вниз, ведущей к морю, владыка вновь одел на себя белый клобук, поправил шёлк шлема и взобрался на самый пик, в аккурат у кратера, рядом с чертополохом, осматривая местность, словно прикидывая, насколько здесь будет уместен наскальный монастырь, а, может,  другое волновало его, искал что-то в окрест, или кого-то.
– Ну, хватит прятаться, – неожиданно громко сказал он, – я бы хотел видеть ближе, с лица, а не с тени, ты же не трус?
Тень покачнулась, раздвинулась и в нескольких шагах от владыки, из-за выступа вырос седой старик, почти с ним в рост. Амвросий усмехнулся, снял с головы клобук, бережно сложил в чемоданчик, свернул полотенце с крошками пищи, которую не смог унести Орёл Рафаэль.
– Ну что, – спросил он сухо, – долго так будешь ходить за мной тенью? – владыка присел на камень рядом с выступом, опустил подбородок на округлость трости, задумался.
Сумерки сгущались, плотным кольцом охватывая пространство, между облаками выплыла луна, разливая мерцающий свет над горами; а над морем сыпал мелкий дождь, приближаясь на обгоревшую землю, в седом старике Амвросий узнал Антония.
– Она бросила меня, – скороговоркой сказал пастух, опираясь на палку, – бросила из-за тебя.
Владыка усмехнулся: – ты мне льстишь. Она бросила тебя из-за Луиса, прежде совратив его, а ведь я готовил мальчика для высокой цели,– Амвросий развёл руками, – ну да кто старое помянет, как говорят, тому глаз вон, зачем же я тебе сейчас? У меня нет ничего, ни обители, ни места достойного.
– Ты лукавишь, монах! – грубо сказал Антоний, – я подслушал твой разговор с Эдит, – тихо сказал Антоний, – верни  м о е г о  Э д и, – последние слова он проговорил так тихо, что даже ветер притаился, Орёл Рафаэль замедлил полёт над вершиной,– и мы разойдёмся с миром, мне тоже нужны злотые, ещё больше, чем тебе, м о н а х!
– Не понял тебя, пастух, – владыка приподнялся с камня, подтянув ближе к ногам чемоданчик, – какой еще  Э д и? – ты в своем уме, старик?
– Эди Миляховский мой сынуля, мой дорогой мальчик, – и Антоний смахнул слезу, упав на колени перед владыкой, – я весь погряз в грехах, Ваше Преосвященство, я сукин сын, – он ударил себя в грудь.
– Мы все грешные, раз горячая лава слизала мою обитель, значит, и я прошёл сквозь сита греха, – он отвернулся, оглядывая местность, словно обдумывая способ защиты.
– Но ты всё равно ближе к ... Н е м у, – он выбросил руку ввысь, в бездну, усыпанную звёздами, на вершине они казались такими близкими, реальными, словно их можно было коснуться ладонью.
– Давай сейчас разойдемся по-мирному, – тихо сказал Амвросий, – встретимся по утру, я должен обдумать, как мне поступить в подобном случае, – и он сделал шаг в сторону, но Антоний преградил путь.
– Но мой  Э д и! – вновь заплакал Антоний, – мой единокровный мальчик, я жажду его увидеть и не хочу терять ни секунды, дай мне его адресок!
– Ты в своём уме!? – владыка почти вышел из себя, – с чего ты решил, что Эди Миляховский твой сын?
– Я всё слышал, когда здесь была эта… с у к е р ь я  Эдит, которая похерила и мою молодую жизнь, – он схватил правую руку владыки и облобызал её, однако тот оттолкнул пастуха.
– Да что за разговор ты слышал?– он еле сдерживал себя, чтобы не вылить свой гнев на Антония, – где же ты прятался?
– Владыка Лучезарный, – слукавил тот, – в горах есть эхо, а у моря оно особенно чуткое, – ответил пастух, – я тоже лишился всего, раскалённая лава захлестнула моих бедных овечек, они не успели выбраться из хлева, ведь беды случаются ночью, как водится. У меня есть лишь  Э д и.
– Какой упрямый старик! – владыка в гневе ударил тростью о камень, – заталдычил Эди да Эди. Да по миру столько Эди! И как ты докажешь, что Эди сын несносного пастуха, где же ты был раньше? – Амвросий вконец вышел из себя, – тот Эди, о котором мы говорили с Эдит, католический священник, граф, богатый наследник, а ты гол как сокол! – и владыка замахнулся на него тростью, – прочь с моих глаз, сгинь,  с а т а н а!
– О д и г и т р и я, – размеренно и тихо сказал Антоний, отводя остриё трости от себя, – Одигитрия моей супруженции, – и он перекрестился, – наверное, она смотрит на нас сейчас с небес.
– Какая ещё  О д и г и т р и я? – владыка прислонился спиной к скале, мелкая дрожь охватила его тело, в этот миг он готов был разорвать на части пастуха.
Меж тем Антоний, изловчившись, ухватился за трость и попытался вырвать её из рук Преосвященного Амвросия, однако тот в бешенстве толкнул его в плечо, – стой, сатанинское отродье, ты вошёл в моё пространство с миром, покаянием, обливаясь слезами, а теперь бросаешься на меня с кулаками, – и он воткнул трость в грудь пастуха.
Тот вскрикнул от боли, меж ними завязалась потасовка. Антоний присел и потянул полы кафтана к себе, экзарх оступился и упал на спину, зажав в правой руке посох и размахивая им перед лицом Антония. Последний попытался снова выхватить трость, но Амвросий приподнялся и с размаху попытался нанести удар в пах Антонию, однако тот увернулся.
– Ваше Преосвященство, вы настоящий борец, я же гадкий и никчёмный мужчинка, – заскулил он, –  кроме Эди в жизни у меня ничего нет, не хотите дать его адресок, верните мою иконочку Одигитрию и она сама приведёт мои ножки к сынуле, – Антоний обливался слезами, пытаясь разжалобить Амвросия, – моя жинка умерла при родах, я сам их принимал, как и у всех овечек, лишь Кентавр попутал меня в ту роковую ночь, я испугался уродца, завернул его в чистую тряпицу и сунул меж складок иконочку Одигитрию, моей жены, и оставил свёрток под камнем сгоревшего скита. Разве мог знать, что тот камень заговорённый, или как ваша светлость говорит, на моленный, что Эди воскреснет и вырастет красивым малым, – руки пастуха дрожали, пытаясь снова ухватиться за полы монашеской одежды.
– Так иди ищи своего уродца, изверг, если ты без царя в голове! – выдохнул Амвросий.
Неожиданно со стороны Белого моря прошила небосвод радуга и на её последнюю ступень шагнула Фиолетовая. Владыка, сжавшись, вобрал глубоко в грудь влажный ночной воздух, плечом толкнул Антония, выбросив трость вперёд, обороняясь с её помощью, но вновь упал на спину, прижимая к себе посох. В глазах покачнулось усыпанное звёздами небо, по ту строну моря нависла радуга, ему вдруг показалось, что на цветной лестнице раскачивалась женщина, махая фиолетовым платком, словно приободряя и вливая новые силы, но сознание покидало владыку…
Рыбацкий посёлок еще не спал, Эдит делала набросок ночного моря, окидывая взглядом вечернее пространство.
– Астерий, радуга! – крикнула она внезапно.
Из низкого домика выглянул рыбак, – что случилось, козявка? – спросил он, – что напугало тебя?
– Радуга! – Эдит провела рукой в сторону горизонта,– смотри, Астерий, на последней ступеньке женщина, она машет платком, это Фиолетовая, случилась беда!
– Это же хорошо, когда радуга, – улыбнулся рыбак,– значит, на той стороне затихает дождь и скоро будет у нас, в посёлке.
– Нет, я должна идти в горы, – твёрдо сказала она, – случилась беда с Амвросием.
– С твоим монахом?! – засмеялся Астерий, – да с ним же  б о г!
Она стала складывать этюдник, – я должна идти в горы, теперь все мысли о нём.
– Идти ночью в горы?! – он вздохнул, – ни одной тропинки не видно, так и загудишь в пропасть.
– Но радуга, Астерий, она уже выдвинулась почти на середину моря,– Эдит покачала головой, – не прощу себе никогда, если с  н и м  что-то случится в горах, – помедлив, добавила, – принеси мне брезентовый плащ, вдруг действительно пойдёт дождь.
Астерий молча зашёл в домик и вскоре вышел с плащевой накидкой, вздыхая, укрыл плечи Эдит. Посвечивая фонарём, Астерий опередил девушку и вывел на покатую горную тропу, петляющую меж каменных выступов. Звёздный полог ночи охватил туман, идущий с моря, лишь очертания радуги оставались пока довольно приметными, а на ней  высвечивался силуэт Фиолетовой. Поднявшись почти на самую вершину, Эдит стала искать то небольшое плато возле кратера вулкана, где трапезничала с владыкой.
– Кажется здесь, – сказала Эдит, – я с ним встретилась, – дай свет, Астерий!
Рыбак посветил фонарём, неожиданно донёсся тихий стон.
– Здесь кто-то есть, – проговорил Астерий.
Свет от фонаря упал на камень в углублении выступа, Эдит рванулась вперед, вскрикнув: – владыка! – отчаянный крик разорвал горное прстранство, девушка припала на колени, попытавшись приподнять Амвросия за плечи.
– Астерий! – крикнула она, – скорей, он здесь.
Астерий поставил фонарь у камня, отстранив Эдит, взял руку экзарха, нащупал пульс, вслушался…
– Он дышит, жив! – выдохнул Астерий.
– О, Пресвятая Богородица, он жив! – шептала Эдит, – он снова жив!
Астерий снял брезентовую накидку с плеч Эдит, расстелил на камнях, разорвал с плеча свою рубаху на полоски, – посвети мне, я не могу нащупать рану, хотя под рукой что-то липкое.., кровь!
Рядом с владыкой валялась трость, был распахнутым чемоданчик и одежда вся перевёрнута.
– Видно, шла борьба не на жизнь, а на смерть, – сказал Астерий, наконец нащупав рану в предплечье, – здесь находился ещё человек и очень сильный, раз справился с экзархом.
– Нет, мы были только вдвоём, – помедлив, Эдит очень тихо добавила,– кажется, вдали от выступа колыхалась тень, однако этому никто из нас не придал значения.
– Не бойся зверя, хищной птицы, гадюки по весне, когда она выползает из земли, бойся человеческой  т е  н и, – ответил рыбак, перетягивая рану повязками,– когда-то я бросил родной угол и подался к Белому морю из-за этой проклятой тени. Она перевернула всю мою жизнь, отняла покой, так что бойся  т е н и,  Эдит, подай мне ещё полотенце из чемоданчика, – он вздохнул, – сочится кровь, я никак не могу остановить.
Эдит порылась в вещах Амвросия, нашла чистое полотенце, Астерий перехватил предплечье, распахнул полы кафтана, разорвав на груди бязевую рубаху, из пазухи прямо к ногам Эдит что-то выпало.
– О д и г и т р и я! – она подхватила иконочку, – Путеводительница нас снова приблизила друг к другу.
Разгорался рассвет, над морем разливалась радуга, всё еще предвещая хорошую погоду, Амвросий с трудом приходил в себя.
– Вы узнаёте меня, Ваше Преосвященство, я Эдит! – шептала она, – я  Э д и т…
Астерий поднёс к губам Амвросия флягу с ключевой водой, владыка отпил пару глотков.
– Вы ранены, – сказал он, – плечо кровоточит, надо как-то подняться, дойти до посёлка, мы поможем.
– Если поднимусь, то пойду, – сказал он, эастонав, пытаясь повернуться и приподняться, – кажется, я воскрес снова, – он глубоко вздохнул, – Пресвятая Богородица пришла на помощь, дав мне  П о к р о в.
Накрапывал дождь, очертания радуги становились всё расплывчатее. Эдит подняла посох, обратив внимание на то, что он был обломан  и вдруг сознание осенила мысль, потрясённая, девушка воскликнула:
– Это он был здесь, гадкий старикашка! Это он сломал посох, только у  н е г о  могла быть такая сила!
Владыка покачал головой, – наконец ты услышала меня!– Амвросий прикрыл тяжелые веки, улыбка обожгла его губы, – о н  и сейчас, наверное, где-то здесь, – промолвил, – или, на худой конец, может вернуться, – владыка потянулся к Эдит и взял из её рук иконочку, сунул в пазуху, – если он вернётся, то за  н е й.
– За  н е й? – удивилась Эдит, – зачем ему Одигитрия?! Вы сказали, что в чемоданчике были злотые от Эди для постройки наскального монастыря, но кошелька нет, Ваше Преосвященство?!
– О н  всё слышал, – сказал Амвросий, – потому что был  в  т е н и.
– Я же сказал, – промолвил Астерий, приподнимая владыку, – что бойся тени.
– Молодой человек прав, – ответил Амвросий, превозмогая  острую боль в предплечье, – я прожил более чем полвека, но понял только сейчас, что во всём виновата эта проклятая тень, – он вдохнул в грудь влажного воздуха,– однажды в молодости она сбила меня с пути, лишь помог тот случай, когда я встретил на моленный камень.
С трудом, поднявшись и опираясь на Астерия, владыка сделал шаг к тропе, ведущей вниз с горы к посёлку; рассвет становился всё ощутимее, хотя его уже перекрывал дождь, шедший плотной стеной с моря.
– Он ещё и вор? – воскликнула Эдит, захлопывая чемоданчик, – да я обойду все тропы в горах и своими руками вырву его чёрную душонку!
– Успокойся, козявка, – сказал Астерий, – теперь не до эмоций, надо спешить, пока дождь не перешёл в ливень, тогда камни станут скользкими и мы с такой тяжёлой ношей не удержимся, – он крепче обхватил тело Амвросия: – а вы молитесь про себя, Ваше Преосвященство, молитесь, чтобы Дева Мария и нас заметила.
– Да я такой же грешный, как и вы, – ответил он, осторожно ступая по тропе, – всё кажется в относительном сравнении, когда ты на краю пропасти.
– Вы правы, – ответил Астерий, – но, и тем не менее, вы всё равно ближе к Богоматери, если она вам даст свой Покров, то и мы под ним как-нибудь с Эдит уместимся.
В ту же секунду владыка охнул, споткнувшись, еще бы миг.., Эдит успела подтянуть его к себе за поясок, которым был обхвачен кафтан Амвросия, тот лишь припал на колени, выбросив руки вперед и тут же отдёрнул ладони, уколовшись о шипы розового куста, Астерий тоже присел, придерживая грузное тело за плечи. На обочине узкой горной тропы была разбросана дикая роза с двумя полубутонами; рассвет разошёлся сквозь тучи, пробившись первым отчаянным лучом, омытым дождём, и рассыпался на горной тропе.
– Куст дикой розы! – воскликнула Эдит, – но его не было, когда мы поднимались в гору.
– Здесь много троп, ведущих к морю, быть может, мы шли другой, – ответил Астерий, разглядывая дикий куст розы, – словно сёстры-близнецы, а как пахнут! – он достал перочинный ножик и срезал две ветки с бутонами, – куст, выросший на пути, благоволил нам, одежды зацепились за шипы и владыка не сорвался вниз, – вот кого надо благодарить.
Экзарх приподнялся, осенив крестным знамением  куст дикой розы. Миновав рискованный переход, они вышли к самому побережью, с тыльной стороны рыбацкого посёлка.
– Вы отдохнёте в нашем доме, Ваше Преосвященство, – сказал Астерий, – я ведь тоже живу почти как тот великий художник, диван, стол и стул. Гений, сошедший с ума от одиночества, быть может, Эдит, напомни его имя..?
– В а н  Г о г, – ответила она, – последняя его картина  этюд о подсолнухах, наверное, он попытался вобрать кистью всё солнце, за что и поплатился, – девушка властно ввела Амвросия в комнату, заваленную эскизами. Эдит смахнула рисунки с тахты и усадила владыку подле больших подушек.
– Принеси цветочную мазь и марлевые повязки, – сказала она Астерию, после чего бросила две дикие розы на подоконник, вдруг заметив, что бутоны приоткрылись, возможно, от влажности воздуха, отчетливо выделив тональность окраски.
– Розы ожили, они бледно-жёлтые, а края лепестков словно в крови.
Эдит сорвала верхние лепестки, – я прочистила их от крови, – сказала машинально и вдруг спохватилась: – о боже, я где-то уже слышала подобную фразу, – и она повторила: – я прочистила их от крови...
Астерий внёс фляжку с проточной водой, промыл рану, протёр и наложил слой цветочной мази, туго обхватив предплечье повязкой.
– Рана не глубокая, – сказал Астерий, – тот, кто ударил вас в плечо, пощадил, а мог бы пробить насквозь и раздробить кость.
– Было совсем не так, – ответил владыка, переводя дух и оглядывая комнату, – он просто сломал выпуклость посоха и пружина ослабла. Сама трость была заговорена молитвами Эди, пастух не зная, схватился за посох, чтобы ударить, пружина, сработав, зацепила плечо набалдашником, секрет сработал и выпала «Одигитрия» на грудь, я успел сунуть в пазуху, пастух, не заметив, кинулся к трости, но поскользнулся, дальше не помню, – владыка откинулся на подушки, прикрыл веки и еле слышно произнёс: – кто мог подумать, что я попаду в такую нелепую историю, подкидыш, наш дорогой  Э д и, сынок Антония, – из глаз владыки набежала слеза и застыла на щеке, – наш Эди.., хорошо, что Марии нет, она бы этого не перенесла...
– Что вы сказали? – Эдит приблизилась к владыке, – Эди сын.., – у неё перехватило дыхание.
Владыка сомкнул веки, давая понять, что разговор окончен, – я чувствую, как  слабость разливается во всём теле, – и он вздохнул.
Астерий переодел его в чистую рубаху, прикрыл плотным одеялом.
– Пусть экзарх подремлет, – тихо сказал он, налил в кружку воды и вывел Эдит из комнаты, – кто такой Э д и? – спросил Астерий, внимательно вглядываясь в лицо Эдит, – ты мне о нём никогда не рассказывала.
Обнявшись, молодые прошли к берегу, дождь стих, но радуга над морем исчезла.
– Уму непостижимо, – тихо сказала Эдит, потрясённая новостью,– католический священник Эди, которого опекал владыка, ещё и сын этого гадкого пастуха.
– Православный иерарх выучил католического пасынка, – удивился Астерий, – ты мне сказки не рассказывай.
– Здесь совсем другое, – ответила Эдит, – экзарх нашёл подкидыша и отвёз женщине, которая умела воскрешать младенцев, в этом было её призвание, она врачевала на божественных травах и цветах. Только Мария была католичка, ребёнок же умирал, и другого выхода не было в той ситуации.
Астерий наловил ладонями мальков, кишевших у берега после дождя, – сварим владыке на костре рыбёшку с шелухой, самая бодрящая уха, рыбий жир всю слабость снимет, – они свернули к дому, – а владыка большой экзарх, или маленький? – спросил Астерий, – высыпая рыбёшку прямо в котёл во дворе.
– Конечно, большой, – ответила она, – разве ты не заметил его осанку, поступь, даже когда он, скрипя зубами от боли, спускался вниз по горной тропе, и там не согнулся, чуть не сорвался, но сумел припасть на колени и ухватиться за куст дикой розы, правда, поранил левую ладонь о шипы, но не застонал.
– Да, я заметил, – Астерий набросал щепок и разжёг костер, колдуя над рыбацкой ухой. Эдит принесла марлю, чтобы процедить её вскоре и очистить бульон от чешуи. Жир плавал почти в три слоя, рыбёшка была хоть и мелкая, но наваристая. Бульон получился отменным, которым Эдит и Астерий думали подкрепить Амвросия.
Он же, подремав где-то полчаса, пришёл в себя, с трудом вспоминая, что же случилось? Напился из кружки проточной воды, тотчас заныло плечо, глухо застонав, он всё же поднялся и выглянул в окно, во дворе увидел Эдит и Астерия, разливавших уху в глубокие миски. Разворошив рисунки Эдит, на обороте одного из них сделал приписку чёрным пастельным карандашом, взял с подоконника две полураскрывшиеся палевые розы, понюхал и бросил в чемоданчик, спрятав меж одеждами иконочку Одигитрию. Встряхнул мантию и набросил на плечи. Распахнув дверь, экзарх постоял несколько минут в раздумье, оценивая ситуацию, ныло плечо. Потом Амвросий подставил колено под чемоданчик, раскрыл его, расправил клобук и осторожно одел на голову. Превозмогая боль, вышел на знакомую горную тропу.
– Ты всё равно от меня никуда не уйдешь! – сказал вслух Амвросий, – в раю или аду, но я рассчитаюсь, есть крупный должок за тобой, пастух!
Однако вскоре он вернулся, поддел замочек чемоданчика, достал из-под белья иконочку и поставил её на этажерке в уголке, меж рисунками, присел на стул, смахнув слезу, и спешно вышел.
Меж тем, Эдит внесла глубокую миску с наваристой ухой, пахнувшей дымком в комнату, где должен был отдыхать владыка, и вздрогнула, чуть не расплескав бульон на ковёр.
– Астерий! – крикнула она, – его нет! Астерий, его опять нет!
Астерий прибежал на крик Эдит, на ходу вытирая полотенцем мокрое лицо, оглядел комнату, на тахте лежали свернутыми одеяло и повязка от раны, пропахшая цветочной мазью.
– Экзарх выпил всю воду, – и он отодвинул кружку, – обрати внимание, он унёс две жёлтые розы.
– Но владыка голоден и болен, – Эдит изнемогала, – нет моих больше сил, ну что это за человек! Камень, да и только!
Астерий прошёлся по комнате, тоже пытаясь отыскать приметы исчезновения, и вдруг заметил на этажерке рисунок с припиской.
– Эдит, – крикнул он, – смотри, владыка что-то написал нам! 
Она вышла из-за стола, приблизилась к этажерке, взяла в руки рисунок и стала медленно, по слогам читать:
«Мои дорогие, Эдит и Астерий, когда на Белом море вытянется большая тень, в тот миг, знайте, я обрёл покой и ощущение вечности блаженства. Если можешь, Эдит, девочка моя, прости меня и передай Эди Миляховскому Одигитрию Путеводительницу! Пусть её Покров напомнит Эди обо мне. Прости, что взял палевые розы.
Навсегда ваш  э к з а р х.»
– Господи, – сказала Эдит, – и куда же опять он пошёл, в горы или в море?
Астерий выглянул в окно, на волнах, приколотая к берегу, покачивалась лодка.
– Нет, моторка на месте, – ответил Астерий, – значит, подался в горы.
– Я так думаю, он пошёл искать Антония, – сказала Эдит, – Эди дал злотые на строительство наскального монастыря, а они исчезли из чемоданчика той ночью.
Астерий вытер слёзы на глазах Эдит: – ну, полноте, козявка, горевать, жизнь продолжается, недаром я говорил, во всём виновата эта проклятая тень, – он взял из её рук рисунок с запискою, сложил вчетверо и спрятал за образа.
Успокаивая, он вывел Эдит к морю.
– Жаль, что уха остыла, а такая наваристая была, – и он засмеялся, – чтоб ты знала, козявка, что жизнь состоит из сплошных парадоксов, когда ты находишь то, что так долго ищешь, порою всю жизнь, оно тебя уже не радует, – Астерий усадил Эдит на нос моторки, примостился рядом, – так однажды случилось и со мной, я вынужден был уйти от тени, скитаясь по миру, пока не прибился к Белому морю, а здесь и встретил тебя, был божий промысел, наверное раз в жизни такое случается.
С пространства гор, с самой вершины раздался тяжёлый звон колокола. Эдит вздрогнула и отвела с плеча руку Астерия, бросив взгляд наверх, в горы, – мне послышался звон колокола, – сказала она, – колокол нарушил тишину, вслушайся…
– Это звон в твоих ушах, – ответил Астерий, – обитель снесена горячей лавой вулканической, вместе с церквушкой и всеми постройками, он бросил взгляд в даль моря, – может, это с той стороны побережья, набежавший ветер донёс эхо перезвонов, хотя, насколько я знаю, там мужской монастырь, католический, у них звон другой.
– Нет, вслушайся, – повторила она настойчиво, – раскат тяжёлого колокола, раз.., потом эхо, снова раскат.., потом эхо...
Эдит привстала с носа моторки и вбежала на горную тропу, следом за ней Астерий, словно боясь потерять девушку.
Солнце уходило за горы, осветив тени от куполов церкви, раскатистый перезвон колоколов настойчиво плыл с гор, повисая над рыбацким посёлком.
– Монастырь! – воскликнула Эдит, – я помню, на том месте на вершине шумел источник, меж камней росли нарциссы, тот горный островок назывался «Долиной Белых Нарциссов».
Над пиком, почти под облаками парил Орёл, то снижаясь к самим куполам церквушки, то вновь вырываясь в поднебесную высь.
– Орёл Рафаэль! – крикнула Эдит и захлопала в ладоши, – он парит над куполами! 
– Я не вижу Орла Рафаэля, – удивился Астерий.
– Он уже скрылся за куполом, в солнечных бликах можно лишь понять, что это вещая птица парит над нами.
На песок что-то упало с высоты и прочертило полосу.
– Чётки! – вскрикнула Эдит и подбежала к ним, – синие чётки владыки! – она подхватила их и, поцеловав каждую бусинку, набросила на левую руку, – значит, он ещё в горах, ищет своё преображение.
– Я не вижу никакого монастыря на горе, – сказал Астерий, разглядывая чётки, – но думаю, это знак от владыки.
Солнце уходило к западу, и Белое море охватили розовые блики заката.
– Наверное то, что видишь ты, Эдит, – сказал Астерий, – мне не дано видеть, я не художник, – он обнял девушку за плечи и вывел с горной тропы к рыбацкому поселку; звон колокола то стихал, то нарастал с новой силой, словно звал подняться на вершину. На зыби моря колыхнулась расплывчатая тень, силуэтом похожая на высокий раскидистый цветок.
– Тень экзарха! – вскрикнула Эдит, – прижавшись к Астерию, – значит, он ушёл с горы, спустился в море, дав нам понять своим подарком – ч ё т к а м и!
– Может, с гор он свернул в море с другой стороны, которая нам была не видна, – ответил Астерий.
– Так или иначе по тени этого цветка можно понять, что он познал новое  п р е о б р а ж е н и е,  надо постоянно меняться.
– Я ушёл от тени и снова с ней столкнулся, – Астерий вздохнул,– откуда вышел, туда и пришёл, – он засмеялся, пытаясь обнять подругу по жизни.
– Но мы встретились именно благодаря  т е н и,  – сказала Эдит, – я не знала, что было бы со мной, если бы я не узнала тебя, ты упал, как звёздочка и рассыпался спасительным светом на пути. Это ты помог мне привести в чувство экзарха, вдохнуть в него воскрешение, продлить тем самым и моё.
– Но экзарх унёс с собой две жёлтые розы? Ты не задумывалась, почему? – спросил Астерий.
– Жёлтые тона – это царский цвет розы для Богородицы, на небесах дарят чётное число роз.
Волны одна за другой накатывались на берег, погода снова выходила из-под контроля, Астерий подхватил Эдит под руку и увлёк домой: – как жаль, что остыла рыбацкая уха, с дымком, мы её готовили с таким настроением, а Его Преосвященство взял да исчез.
Эдит, встряхнув одеяло, расстелила на тахте, – я чувствую запах одежды Амвросия, – ответила она, – от него всегда исходил особый запах, ни с кем не спутаешь, но он волнует меня.
– Дался тебе этот запах! – Астерий распахнул окно, тотчас ворвался штормовой ветер и охватил комнату, разбросав в воздухе рисунки.
– Астерий, закрой окно, – крикнула Эдит, – мне кажется,  о н  из своей тени смотрит на нас и всё видит, – она присела на подоконник, взяла в руки лист бумаги, прочертив силуэт тени, разлившейся над Белым морем, и застыла, охваченная видением.
Надвигался шторм, подул холодный ветер, Эдит лишь поёжилась, но продолжала рисовать.
– Ты же хотела закрыть окно, – Астерий подошел к ней ближе, – а если  о н  вернётся? – неожиданно спросил Астерий, – какое я место займу в твоей жизни?
Эдит не придала значения вопросу Астерия или не пожелала ответить, продолжая рисовать.
– Я был во сто раз прав, когда говорил себе: Астерий, бойся тени, – он попытался обнять Эдит, но она уклонилась, расчерчивая штрихи тени.
– Ты мешаешь сосредоточиться, – она усмехнулась, – я же не спрашиваю,  к о г о  т ы  л ю б и л,  почему бежал от тени? – и попросила, – будь человеком, оставь меня одну, я вижу поступь большого экзарха, он спешит по волнам, благословенным жестом посылая нам   п р е о б р а ж е н и е.
Астерий пожал плечами, и, обиженный, покинул Эдит. Она соскочила с подоконника, взяла этюдник и, набросив на плечи брезентовую накидку, вышла из дома, пристроившись под навесом так, чтобы воочию, с натуры, ощутить приближение шторма, разрастающейся тени на огромных пенистых волнах; впервые остро почувствовав боль утраты, Эдит не знала, что делать, почему-то пришла мысль, что она ровным счётом ничего не знает о папирусе, из стеблей которого экзарх выделывал полоски бумаги, записывая на них свои размышления, как жаль, что затерян след в сгоревшем монастыре от свитка папируса, загадочно исчез и остров Монаха с истоками Чёрного Гладиолуса. Теперь лишь приходится с помощью кисти и, уповая на провидение, проникать в тайную суть того, кого охватила своим Покровом Пресвятая Богородица, давая тем самым Эдит прикоснуться к чаше, переполненной изумрудом высоких чувств.
– Это такой изумруд, – вспомнились слова монахини Евлампии, – словно не было той жизни, ушёл Луис и не вернулся, исчезла из монастыря Евлампия, – думала Эдит, – рисунок, вот что поможет проникнуть в суть утерянного, – и она, переключив рычаг мышления, стала входить в суть экзарха, прочерчивая штрихом надвигающийся шторм, который вот-вот захлестнёт грозной волной остров уединения монаха Амвросия – таково было видение Эдит.

Собственно говоря, вот и вся новая версия новеллы о скитаниях большого экзарха и его дивном Чёрном Гладиолусе; Преосвященный Амвросий унёс тайну п р е о б р а ж е н и я, оставив после себя тень, войдя однажды в которую, Эдит пыталась разгадать новое место обетования – в горах, море, или на дне его?
Остаётся сожалеть об одном, что ещё горячий мозг, придавленный суетой мирской, не смог выплеснуть, или развернуть два поворота в новой версии новеллы – «Ц в е т о к  К е н т а в р а» и «К о л о с  п а п и р у с а м о н а х а  К и р и л л а», однако, если Пресвятая Богородица пошлёт силы правой руке, то наступит новое восхождение в гору. И последний штрих,– если не я, так кто же воскресит  т е н ь ушедшего по этапам э к з а р х а, – так я задержала точку, дав и ей передышку в скитаниях по волнам Белого моря.(20 сентября 2003-й год)