Портретная история

Вика присел на упакованные ящики – «на дорожку». По старинному русскому суеверию это должно было гарантировать безопасное путешествие и благополучие на новом месте – то, что для Вики было самым что ни на есть главным. Его получасовое путешествие должно было закончиться в новой, первой в его жизни отдельной квартире без очереди из соседей в ванную по утрам.

Согласуя различные части речи с именем Вика в мужском роде, автор не делает грамматической ошибки. Всякие ассоциации с принадлежностью к женскому роду были бы глубоко оскорбительны импозантному убеждённому холостяку тридцати пяти лет, к которому это имя приклеилось навеки усилиями безжалостного дворового коллектива. И дело не в том, что его имя по паспорту значилось как Виктор Калитин (сокращённо – ВиКа), а в том, что у него была непростительная, с точки зрения дворовых авторитетов, слабость, позорящая само гордое название биологической разновидности «мужчина»: он с раннего детства любил готовить.

Вика и рад был бы скрыть этот смертный для мужика грех, но в огромной старинной квартире с дюжиной семей от двух до шести человек в каждой, где у всех было по паре глаз, а у некоторых и по две с учётом очков на носу, такой позор скрыть было просто невозможно. А Вика прожил в этой квартире все свои далеко не триумфальные тридцать пять лет безо всякой надежды на изменение бытовой ситуации вплоть до очень недавнего времени.

В далёком детстве, когда все мальчишки после школы гоняли по двору мяч, Вика как можно незаметнее проскальзывал в подъезд и далее в необъятную коммунальную квартиру, чтобы достать с полки свою настольную библию – бабушкину книгу «О вкусной и здоровой пище». Это была удивительная книга с картинками давно исчезнувших с прилавков продуктов, впервые вышедшая в 1939 году при личном участии Анастаса Микояна.

Бабушка Вики в юности пережила Ленинградскую блокаду и говорила, что спасло её лишь богатое воображение и способность мысленно трансформировать визуальные образы продуктов питания в их реальные калории. Её родители такой способностью не обладали, поэтому их не стало. Бабушка Вики свято хранила этот сборник волшебных кулинарных рецептов. Когда у неё появился маленький внучок, выпрашивающий сказки в обмен на вымытую перед сном шею и чистые, открытые для восприятия уши, она усаживалась  перед его раскладушкой с любимым фолиантом в руках и, тыча пальцем в очередную картинку, начинала рассказывать вполне «триллерским» голосом об удивительных похождениях того или иного продукта питания, которые всегда заканчивались триумфом для главного героя. Вике так и не удалось понять, откуда бабушка черпала свои бесконечно разнообразные истории, потому что ни о каком Чиполлино она и слыхом не слыхивала, это Вика знал точно.

Сказки из кулинарного фолианта были настолько убедительными, что Вика ни минуты не сомневался: всё это бабушка читает ему по книге, правда, что-то самое интересное явно утаивает, потому что иногда эту загадочную книгу пролистывает до следующей картинки. Поэтому Вика решил взяться за своё начальное образование задолго до школы, чтобы срочно научиться читать самостоятельно. Самостоятельно получалось плохо, но при таком количестве соседей всегда находилась добрая душа, которая подсказывала, как прочесть то или иное слово, когда он мычал, пытаясь произнести его слог за слогом, сидя на трёхногом табурете на коммунальной кухне. И ведь научился читать, да ещё как бойко, но радости ему это не принесло.

Самый первый трагический эпизод в Викиной жизни случился, когда он, дочитав все кулинарные рецепты, понял, как подло был обманут: никаких волшебных сказок в книге не было! Но непоправимый вред его мужской психике был уже нанесён. Первая книга – это как первая любовь: она может очаровать или разочаровать навеки, но забыть её, увы, невозможно. Поэтому раздосадованный шестилетний пацан в отместку бабушке, улучив удобный момент, когда та ушла в поликлинику, взял и приготовил по книге-виновнице овощной суп с одной только целью, чтобы «они все подавились!» И спрятался за занавеску в комнате, чтобы подслушать, как бабушка будет причитать, что «все овощи извели», но так и не дождался.

Бабушка, вернувшись из поликлиники, была встречена на пороге соседями, которые помогали Вике в его первом кулинарном упражнении. Состоялась общественная дегустация, и был вынесен вердикт: «Парень – прирождённый повар!». Дальше были чествования и восхваления, и в оставшиеся несколько месяцев до школы, до вожделенного первого класса, Вика освоил ещё несколько основных блюд ежедневного рациона советского человека. Правда, безнаказанно ему это не прошло: злорадное дворовое сообщество, которое всегда было в курсе «всего и вся», навеки окрестило его Викой, что наилучшим образом соответствовало такой нестандартной ситуации. Так что данное ему при рождении имя Витя оказалось невостребованным и со временем стёрлось из памяти всех окружавших его людей.

Вика пытался смыть свой позор занятиями во всех возможных «мужских» спортивных секциях поочерёдно, и даже не раз бивал обидчикам морды, но ничего не помогало - даже блатные песни под гитару, которые он одним из первых во дворе научился бацать на трёх аккордах. Девочки млели и молили: «Ну, Викуся, спой нам ещё!» Мама с бабушкой довольно быстро смирились с пагубным кулинарным пристрастием отпрыска. Вечерами, возвращаясь с работы или дежурства в добровольной народной дружине по охране порядка, мама спрашивала: «А что у нас сегодня на ужин?» Не стоит и говорить, что вечно занятая своим «общественным долгом» мама тоже, без тени смущения, стала бестактно называть сына Викочкой. А что уж можно было спрашивать с привыкшей со всеми соглашаться бабушки?

Вот так и вошёл Виктор Калитин в свою взрослую жизнь под именем Вика. Конечно, не каждый день баловал повар-самоучка свою работающую на двух работах разведённую маму и навеки ослабевшую от последствий блокады бабушку деликатесными ужинами. Были дела и поважнее: дворовый футбол, к примеру, не мог обходиться без своего бессменного вратаря, да и в кино с одноклассницей иногда не мешало сходить. Но в целом, поначалу семья не возражала против Викиного хобби, необычного для отпрыска мужского пола.

Жизнь протекала относительно гладко, пока не подошло время решать, переходить ли Вике из школы неполного среднего образования в какую-нибудь престижную гимназию или, как уже начинала подсказывать неумолимая жизнь, пойти получать какую-нибудь основательную и всегда готовую прокормить профессию. Викин отец, хотя и расстался с его мамой, когда Вике было всего пять лет, принимал, как ему казалось, «активное участие» в воспитании и образовании своего сына.

Отец был физиком-теоретиком, но некие лучи, которые он должен был по долгу службы зачем-то сводить, почему-то всё время расходились, поэтому дальше старшего научного сотрудника он прокрасться не осмелился, но в серьёзных профессиях знал толк. Так что, когда сын робко выразил желание продолжить своё образование в кулинарном техникуме, папа сначала было прыснул со смеху, вспомнив, вероятно, бессмертный номер вечного студента кулинарного техникума Геннадия Хазанова. Однако осознав, к чему клонит его нестандартный наследник, отец дал волю своему справедливому гневу: «Как же это так? Да как ты смеешь позорить нашу фамилию потомственных старших научных сотрудников!» И что-то ещё в таком же духе.

Мама с бабушкой возражать не смели, потому что понимали, что это их упущение: расслабились, пошли на поводу у вкусных обедов – и вот вам результат! Позор не только на уровне коммунальной квартиры, но и всего научного учреждения, которому верой и правдой служил отец семейства, потому что на другое себе применение у него просто не хватало воображения. Виновник этого справедливого гнева тихо выскользнул в коммунальный коридор, вечно заставленный не вмещавшимся в жилые комнаты домашним скарбом, и взгромоздился на соседскую тумбочку, стоявшую напротив входной двери, над которой висел портрет о чём-то взгрустнувшего пожилого мужчины.

Это был портрет, законно прописанный в их квартире с незапамятных времён, и законность эта никем из жителей коммунального «хабитата» никогда не оспаривалась. У портрета была своя особая история. На нём был изображён самый первый владелец этой непомерно огромной и некогда обустроенной квартиры, рассчитанной на одну вполне благосостоятельную купеческую семью. Звался он Афанасием Ивановичем, и это почему-то всем запомнилось, а вот фамилию Афанасия уже толком никто и припомнить не мог. Зато удивительные рассказы о нём передавались из поколения в поколение жильцов этой квартиры в престижном доме застройки конца девятнадцатого века, реквизированном в пользу неимущих в годы лихих исторических перемен.

Вика так никогда и не смог понять, кто именно разбогател вследствие разорения этого самого Афанасия Ивановича, купца первой гильдии. Во всяком случае, явно не его прадед, который был одним из первых жильцов этой уютной по тем неуютным временам квартиры. В некоторым смысле, Вика был единственный наследственный квартирант в этом необъятном купеческом жилище: его прадед занимал в квартире целых две, пусть и смежные, комнаты, которые перешли в приданое Викиной бабушке и куда её дочка, Викина мама, привела своего физика высокого напряжения для совместного проживания в духе новой ячейки социалистического общества. Физик, впрочем, скоро удалился из виду, не претендуя на драгоценные метры в центральном районе города, так что у Вики даже была своя комната на зависть всем соседям и одноклассникам.

Но в тот кризисный для Вики вечер история квартиры и портрета нисколько не занимала ум стоящего на перекрестке своей юной жизни подростка: там, за дверью в их законные семейные квадратные метры, решалась его судьба, повлиять на которую он был не властен. Ему было только пятнадцать лет, и у него ещё не было спасительного «серпастого и молоткастого» советского паспорта, выдаваемого в те предусмотрительные годы только лицам, достигшим славного шестнадцатилетнего рубежа. Так что его судьба была полностью во власти родителей, пусть и разведённых.

Вика был призван в семейные апартаменты и приговор был объявлен: он продолжит своё приличное для сына убеждённого физика образование в гимназии, а потом ему будет дозволено поступить в пищевой институт для получения хоть и не очень престижной в то время, но всё-таки уважаемой профессии технолога пищевого производства. Апелляции семейный суд рассматривать не будет, поэтому и подавать их ни к чему. Баста.

Вика снова вышел в захламлённый коридор и уже хотел было засесть для размышлений на любимую соседскую тумбочку, когда взгляд его случайно упал на портрет, и он почувствовал себя так, как каждый, у которого начинается отморожение конечностей. Он отчётливо увидел в глазах портретного Афанасия слёзы. Вика сморгнул, но слёзы на портрете никуда не исчезли. Вспомнив про наваждения в результате стресса, Вика зажмурился и просчитал до десяти. Открыл глаза – портрет безучастно смотрел со стены на его горе. Без слёз.
Разумеется, Вика закончил бесполезную для него гимназию и поступил в Пищевой учиться на технолога. Выучился, работал технологом по вторым блюдам в одной из престижных ведомственных столовых, потом перешёл в небольшой привокзальный ресторан и дослужился до зам. директора, но всегда отчаянно завидовал шеф-поварам своего ресторана и часто подолгу торчал на кухне, как бы для «наблюдения за соблюдением» того, что там полагалось бдительно соблюдать. А сам подсматривал, как они ловко расправляются с сырьевым материалом, превращая его в заманчиво ароматные ресторанные блюда.

Были, конечно, и внепроизводственные события, как и у всех, включая «любовь-морковь» и неизбежную, в связи с этим, «душевную кровь», которую из него с наслаждением сосали все, кому представлялась такая счастливая возможность. У него уже водились деньги на отдельную квартиру, но мать категорически отказывалась покидать дом, где прошла вся её жизнь, и сын её прекрасно понимал. В один из дней, когда в Викиной личной турбулентной жизни в очередной раз возник ультиматум «или я немедленно, или у меня будешь не ты», Вика опять, по привычке, пристроился на уютной тумбочке напротив портрета Афанасия с узаконенной возрастным цензом рюмкой в руке (курить соседи выгоняли на лестницу).

Хозяева тумбочки уже давно переехали, но тумбочка почему-то так и осталась, всеми забытая, на прежнем месте. «Быть или жениться?» - почти по-гамлетовски воскликнул Вика, обращаясь с поднятой (и не первой) рюмкой к старому портрету, и вздрогнул от странного ощущения, что человек на портрете отрицательно покачал головой. Виктор пробуравил портрет взглядом, но тот по-прежнему смиренно вписывался в свою раму, безо всяких намёков на попытки неуставного для портрета контакта. Смекнув, что эта рюмка должна завершить его философский вечер, Вика отправился спать и, проснувшись поутру просветлённым, решил отпустить свою пассию «не к нему».

Тут пришло время сказать несколько слов об оригинале, с которого был писан это намертво прилепившийся к стене квартиры портрет. Его модель, купец первой гильдии Афанасий Иванович, был человеком состоятельным, первоначально разбогатевшим на ломовом извозе. По мере наступления железнодорожного века, он переключился на доходные дома, в одном из которых и сам решил обосноваться в той самой квартире, где прописался его портрет кисти неизвестного, но вполне приличного художника.

Респектабельная зажиточная семья – пять сыновей и дочь-красавица. Казалось бы, живи да радуйся. Не дали детки, сказав, что он устарел, что настали новые времена, революция на дворе. В неё, в эту революцию они и ударились, правда не все: один ударился в скачки и просадил на этом всё назначенное ему папашино содержание. Второй был в бегах от «охранки», но не по политическому, а по уголовному делу – слегка помял кулаками именитую тёщу от полного с ней семейного несогласия. А три других сына – революционеры все как на подбор, каких-то разных непонятных Афанасию Ивановичу фракций - всё время вели между собой непримиримые политические дуэли, от которых их мать так безмерно страдала, что внезапно слегла и угасла до времени, оставив безутешного вдовца одного с проблемами своего мятущегося в лихом времени семейства.

Последняя отрада, дочь красавица, вышла замуж в одно из известнейших в Финляндском княжестве «пивоваренных» семейств и уехала в Хельсинки. Видно, ей мечталось о прохладе среди накала российских политических страстей. И остался Афанасий Иванович один на один со своими враждующими сыновьями и непонятными ему, законопослушному гражданину, нежданно-негаданно навалившимися революционными временами, которые никто в здравом уме и памяти на свою голову не призывал. И купец первой гильдии Афанасий Иванович внезапно и совсем уж не по-купечески загрустил.

Однажды, прогуливаясь по набережной любимого города, он увидел, как бородатый художник в потрёпанной одежде вдохновенно рисует уже сто раз всеми запечатлённый пейзаж. На вопрос, зачем ему нужен этот избитый городской пейзаж, художник с удивлением взглянул на человека, который явно не понимал, о чём спрашивает, и ответил: «Ничего этого ведь скоро не будет, но картины, которые всё это запомнят, будут стоить несметные тысячи». Афанасий задумался о своей жизни и о том, что после него останется, и внезапно понял, что ровным счётом ничего. Поэтому он робко спросил художника:

«А портреты вы делаете на заказ?»
«Вообще-то, это не моё амплуа, я пейзажист, - последовал ответ, – но в ваших глазах такая неизбывная грусть, что я почту за честь, назначьте время».

На том и сговорились, и появился портрет, который был закреплён над входом в апартаменты и оставался там с тех пор неизменным наблюдателем всего происходящего в этой позже революционно реквизированной квартире. Кто и где припрятал от жены в коридоре «заначку», кто ущипнул соседку за округлые формы, кто потихоньку плеснул себе лишнюю рюмочку – за всем неустанно следили глаза человека на портрете, и на все эти уловки Афанасий Иванович смотрел снисходительно, с каким-то озорным прищуром.

Почему же его, этот лукавый портрет, никто не снял, не толкнул в комиссионку по сходной цене, не выкинул на свалку, наконец? Не могли, потому что ходили легенды, которым опасно было не верить. Говорили, что перед самым началом Первой Мировой, овдовев и приболев по старости, Афанасий Иванович решил уехать к своей любимой и уже к тому времени оставшейся без мужа дочке в Финляндию. А свои доходные дома и квартиру оставил в управление сыновьям, наказав со всей строгостью, чтоб его портрет не смели трогать: он и из Финляндии будет за ними присматривать через портрет, а кто его снять решиться, тому не миновать беды. С тем и уехал, чтоб больше никогда не возвращаться. Сыновья, ясное дело, порешили по-своему, и квартира на одном из этапов оказалась чем-то вроде штаба анархистов. Первое, что те сделали, – это приставили стремянку, и один из них бодро полез снимать со стены высоко висящий портрет, но и дотронуться до него не успел: стремянка под ним подломилась, и полетел он вниз головой. Не убился, но навек покалечился.

В следующий раз один из пролетарских уже жильцов решил подзаработать и сбагрить никому не нужный портрет торговцу антиквариатом. Так тот даже и стремянки не успел приставить, как с потолка слетел огромный пласт рассохшейся штукатурки, и мужик отправился с сотрясением мозга в ближайшую лечебницу. После этого желающих сместить портрет больше не нашлось, так он и остался висеть на стене над дверью, и даже определение «засиженный мухами» к нему не относилось: ну, не садились на него почему-то мухи! Какую уж таинственную творческую силу вложил в него художник, никто не знает, но портрет с тех пор считался Хозяином, и жильцы иногда даже (спьяну, конечно) вели с Афанасием долгие беседы.

Вот такая странная история была у этого портрета. Она передавалась от старых жильцов новым до самого последнего дня присутствия в этом доме его последнего жильца, которым оказался уже известный нам Вика. К тому времени дела у Вики шли из рук вон плохо. Свой ресторан они с его шефом выкупили или приватизировали - кто их там разберёт... Но начались перебои с поставками продуктов, потенциальные клиенты вконец обнищали, им уже было не до ресторанов, не стало любимой мамы, к тому же разладились отношения с подругой последних пяти лет. Короче, всё было не так, как надо. Ничто больше не привязывало его к старой квартире, а тут ещё подоспело и принудительное переселение жильцов под маркой «аварийного состояния» престижно расположенного дома. Жильцы поартачились было, но после того, как внезапно сгорел до основания один из старинных домов на их улице, быстро подхватили свои ордера и разъехались по указанным адресам. Вика был «последним из могикан».

И вот сидит он в последний раз, уже не на любимой тумбочке, а на упакованных к перевозке ящиках, и смотрит на портрет мудрого Афанасия, как бы прощается. И неожиданно для себя самого вдруг говорит вслух: «Взял бы я тебя, Афанасий, с собой - мы же с тобой старинные друзья. Да вот ведь прилип ты навек к этой стенке и не понимаешь, старина, что век у твоей стенки кончился. Грохнут эту стенку и тебя вместе с ней, но виси уж, где висишь, раз так тебе кажется правильным. Прощай, Афанасий!»

Вика встал было с ящика, но как встал, так и сел, потому что в Афанасьевых глазах вдруг явно проступил такой ужас и такая мольба, что Вика, оторопев, плюхнулся назад на свои ящики и коробки. «Ты что, мужик, правда, что ли не хочешь здесь один оставаться? А как же твой наказ-проклятье? Мне и своих проблем хватает без твоего возмездия. Ты мне чётко проясни свою позицию!» При этих словах умоляющий призыв в глазах Афанасия стал ещё красноречивее, и его значение однозначно считывалось даже на абсолютно трезвую Викину голову. «Ну, знаешь, ну вообще! - только и нашёлся что сказать ошалевший Вика. – Ладно, поверю, но чтоб ты мне сюрпризы свои купеческие не преподносил!» Тут взгляд Афанасия сделался каким-то озорным, но Вика решил проигнорировать эти нюансы портретной мимики. Он приставил к стене всё ту же до сих пор сохранившуюся в квартире сто раз чиненную роковую стремянку и осторожно приблизился к лукавому портрету.
Афанасий выглядел вполне дружелюбно, и Вика попытался снять картину с крюка, но это оказалось не так-то просто: за век, проведённый на стене, портрет словно впаялся в неё, и Вике пришлось применить всю свою силу для финального рывка.

Портрет с хрустом отделился от родной стены вместе с пластом рассохшейся вековой штукатурки, которая с грохотом обрушилась на пол. Перед Викой стояла одна задача – благополучно спуститься с несговорчивым портретом на спасительный пол, что он и сделал. Похоже, что хитроумный Афанасий одобрительно отнёсся к его усилиям: по его виду было понятно, что он с удовольствием похлопал бы парня по плечу, если бы это не шло вразрез с традициями классического реализма искусства конца девятнадцатого века.

Вика в последний раз осмотрел жилище, в котором он провёл все тридцать пять лет свой ничем не примечательной жизни, и взгляд его остановился на том месте, где висел портрет и где теперь зияла дыра. Неожиданно для себя он почувствовал острое желание осмотреть дыру. Сомневаясь в безопасности этого предприятия, осторожный Вика развернул портрет перед собой и посмотрел Афанасию прямо в строгие купеческие глаза. В глазах Афанасия по-прежнему читалось одобрение. Вика снова взлетел на стремянку и оказался перед неожиданно обнаруженным тайником. Что он мечтал там найти? Купеческий клад? Возможно. Но, к его разочарованию, клада там не оказалось. Вместо него на мягкой подушке из вековой пыли покоилась пухлая книга-тетрадь типа «гроссбух», которая была, на удивление, в читабельном состоянии.

Со своим неожиданным приобретением и портретом Афанасия в руках Вика нерешительно покинул своё родное гнездо. Так, наверное, в первый раз вылетают из гнезда птенцы, которые ещё не знают, куда им лететь в этом огромном и неизвестном им мире. Он выходил из дома налегке. Судьба всего остального нехитрого домашнего имущества, нажитого их маленькой семьёй, а теперь упакованного в несколько коробок и ящиков, была доверена вызванным для этой цели профессиональным «извозчикам».

Всю дорогу до новой квартиры Вику мучало любопытство: какие тайны скрыты в тетради? Если бы это не были важные секреты, никто не стал бы замуровывать её в тайник. Поэтому, добравшись до дома, Вика первым делом принялся листать свою находку.

На первый странице аккуратным бухгалтерским почерком с дореформенной орфографией было выведено следующее: «Эти рецепты я составлял всю мою жизнь. Запатентуй, пока не украли!» И всё, больше ни слова. Только подпись. Тетрадь принадлежала Афанасию. Зачем он составлял книгу кулинарных рецептов, когда у него и других дел было невпроворот?  Кто и где должен был их запатентовать? Ясно одно: Афанасий обращался через годы к человеку, который будет держать его тетрадь в руках. Этим человеком оказался Вика. Значит указание Афанасия относится к нему.

Вика развернул прислонённый лицом к стене портрет, с которого на него вопросительно, если не сказать требовательно, уставились глаза Афанасия, по-видимому, ожидавшего его решения. Было очевидно, что Афанасий по-купечески нахально решил прописаться на стенке в его новой квартире и никуда Вике от этих глаз больше не деться. Обречённо вздохнув, Вика подвесил портрет на надёжный крюк на самой выигрышной для обозрения стене и занялся изучением любовно собранных Афанасием рецептов.

Чего там только не было: и соусы, и соленья, и супы. Короче, рецепты на все случаи жизни, и во всех какие-то маленькие хитрости, которые делали их неуловимо индивидуальными и достойными красоваться на тарелках самых строгих гастрономических критиков, были бы исходные продукты. Не теряя времени, Вика отправился на рынок и уже через два часа дегустировал своё первое блюдо «от Афанасия». Потом второе, потом третье. Так он развлекался каждый день после работы, а на работе даже начал давать советы поварам своего привокзального ресторана, пока его партнёр не заподозрил неладное и не стал приставать к нему с расспросами. Но Вика свято хранил тайну тетради, как и велел Афанасий.

По этой тетради он вскоре составил привлекательное меню, с которым вышел на один из национальных конкурсов и оказался в числе финалистов. Это позволило ему подать заявку на популярный международный конкурс, где он получил почётный диплом. С дипломом в руках Вика занялся патентами, как и наказывал хозяин тетради, зарегистрировав состав и процесс приготовления блюд «от Афанасия», а вскоре открыл новый бизнес по типу «готовые блюда для занятых любовью хозяек». Бизнес быстро пошёл в гору, и на этом Вика считал свой долг перед Афанасием выполненным, хотя и не совсем честно, потому что имя купца он при регистрации патентов ни разу не упомянул.

Эта мысль мучала Вику до изнеможения, потому что даже во времена великих, но порою бессовестных социальных перемен ему каким-то чудом посчастливилось не потерять совесть. Наконец Вика не выдержал и решил разыскать могилу Афанасия, чтобы принести покойнику свои извинения за присвоение его авторских кулинарных прав. Эта навязчивая мысль не оставляла Вику ни днём, ни ночью, потому что портрет Афанасия глядел на него с явной укоризной. Но где ж её разыщешь, эту могилу, через столько неприветливых лет?

Несмотря на все сложности поиска предположительно всеми заброшенной могилы, Вика был полон решимости её найти, тем более что, как ему казалось, Афанасий на стене определённо положительно относился к этой затее. Для начала он обратился к другу детства – журналисту, специалисту по рекламе исторических объектов их родного и неповторимого города. Тот проводил много времени в различных архивах, да и вообще достаточно хорошо был знаком с местной историей. Приятель разыскал сначала фамилию Афанасия, который был при жизни достаточно известным человеком, причём домовладельцем, так что это было несложно. По фамилии удалось выяснить, что похоронен Афанасий на Ильинском кладбище в Хельсинки, где он скончался на руках любимой дочери. И Вика купил себе тур в Финляндию.

Он не рассчитывал найти могилу, но нашёл. Он ожидал увидеть какой-нибудь покосившийся крест, а увидел достойную мраморную плиту с несколькими именами, начиная с имени самого Афанасия Ивановича. У плиты в вазоне нежились на осеннем солнышке свежие цветы. Это было уже слишком, и Вика решил выяснить, кто же ухаживает за этой старой могилой.

В кладбищенской конторе он представился правнучатым племянником усопшего, который разыскивает родственников. Сработало. Вике было сказано, что цветы по воскресеньям приносит какая-то молодая дама, которая посещает могилу после воскресного богослужения в храме Пророка Илии, что на территории кладбища. Осталось только дождаться воскресенья и посмотреть, кто после службы появится с цветами у последнего пристанища Афанасия.

И появилась Она. Она оказалась симпатичной молодой женщиной, внучкой дочери Афанасия Ивановича. У неё было нежное финское имя Синикка, что означает «синеглазая», хотя цвета её глаз Вика рассмотреть не успел, потому что сразу же в них утонул. Она знала русский, который когда-то изучала в университете, а теперь там же и преподавала этот непростой предмет. Оставшийся день они бродили по Хельсинки, заходили греться в кафе – было уже по-осеннему прохладно. Вика довольно быстро сознался в своём экономическом преступлении, предложив передать Синикке все авторские права на кулинарные изобретения её предка, а также, краснея от смущения, рассказал ей про личные беседы с портретом всевидящего Афанасия. Она только смеялась, потому что от кулинарии была очень далека, и Вика предложил научить её готовить блюда её знаменитого прадеда, для чего ей надо было обязательно приехать к нему в Питер.

Синикка приехала и привезла с собой ещё один портрет. Это был портрет её прабабушки, любимой жены Афанасия Ивановича. Она уверяла Вику, что часто советовалась с этим портретом в самые критические моменты своей жизни, и каким-то образом после этого ей всегда в голову приходили правильные решения. Синикка была уверена, что эти портреты должны соединиться в одном доме, раз уж нельзя соединить в последнем пристанище людей, на них изображённых. Мать Синикки одно время пыталась разыскать в тогдашнем Ленинграде могилу своей бабки, но безуспешно: не до сохранения могил было людям, над которыми чередой проносились революции и войны.

А Вика решил, что и теперешним владельцам этих портретов тоже неплохо было бы остаться вместе с ними, поэтому Синикка больше никуда от него не уезжала. «Говорящие портреты» до сих пор висят рядышком в доме Вики и Синикки – вот такая вышла однажды портретная история.