Ссора

 Ранее, мартовское утро серело за окном. Сын вместе с мужем собирался на работу. Они теперь работали вместе, в суточную смену. В черной маечке, в черном трико, сын стоял в ванной. В зеркальной стене отражалось его приятное, мужественное и нежное лицо."
- Без малейшего проблеска интеллекта! - как, с горечью, всегда думала о сыне я. Я наблюдала, как он причесывается, как хмурит брови. Сын выглядел моложе своих двадцати двух лет. Ловкий, стройный, изящный - он чем - то напоминал Арнольда Шварцнейгера, которому умело подражал. Как я ненавидела эти блинчики от штанги, лязг железа под оглушительный рев магнитофона.
- Так, что у нас Шварцнейгер ест на завтрак? – говорил сын. – Ясно! Рыба, яйцо…
- Селедку с картошкой могу дать и салат… Куда мне угнаться за меню Шварцнейгера!
И зачем тебе штанга? – возмущался муж. – Лучше теннис! – Все играют в теннис и самые престижные знакомства на корте приобретают – не штангу же им поднимать для знакомства?
Удивительно похожий на мужа - сын был полная противоположность грузному, тяжелому Давиду. Он был отважен, смел. Сын не читал книг. У сына были спортивные забавы, очаровательные девушки всегда окружали его. Он собственноручно соорудил зеркальный потолок, стесняясь того, что в нашем доме нет шикарной мебели, ковров, гарнитуров, посуды. У сына было множество магнитофонов, телефонов, видео- кассет, одежды, я баловала его французскими дезодорантами. Сын любил красивые вещи и мог говорить о них: он часами переделывал телефоны в своей комнате, он любил свет, зеркала, музыку. В комнате сына было полно лучших сигарет, которые он держал для своих девочек. Меня восхищало то, что он вовсе не курит, не пьет. Давид был одет всегда, как попало. Это потом, благодаря мне - он стал следить за одеждой. Мой сын был одет всегда модно, красиво, он - иронично хмыкал, наблюдая за Давидом:
- Какой чухан! - с искренним соболезнованием, говорил мне о Давиде мой сын. Сын любил красивые вещи, он умел создавать красоту казалось бы из ничего. Давид говорил только о книгах – сын - о вещах...
Я знала, что они оба нужны мне - ровесники, почти одногодки, как будто бы оба были мои дети, без одного - меркнет другой. Я сознавала, что тот интеллектуальный вакуум, который оставил не заполненным мой сын - полностью, даже - с избытком, заполнил жиденок. Своим поэтическим даром, причудливым воображением, своим умением мыслить четко, логично - Давид дополнял сына. Гармонию моих представлений о сыне нарушил мой сын. Это он, мой очаровательно - беспечный сын должен был бы писать стихи и прозу, как Давид и рассуждать о тонкостях литературных приемов. Я стояла в ванной - рядом с сыном, и мы смотрели на наше общее отражение в зеркальной стене.
- Откуда это у тебя, маманя? - ревниво, спросил сын. Он уже все знал про Давида - после моей ссоры с мужем и поездки в Москву.
Я внимательно изучила свое лицо в зеркале. Синяк на подбородке, уже едва заметный, пожелтел, но яркие сине - черные пятна на руках были отчетливо видны. Я тщательно скрывала их от мужа. "Любовь - это прощение!" - почему - то эта фраза вспомнилась мне. Три раза упрекнул!
   А, если бы сабля была у вас в руках! Трус! Какой осторожный, расчетливый, впрочем, это - только повод к разрыву, о котором он так мечтает... - так думала я о Давиде.
Я вспомнила, как Давид играл с саблей. Эту удивительную саблю, похожую на самурайский меч, сын выменял у друга на очень дорогой иностранный телефон, с памятью. "Смотри, маманя, какая вещь! - сказал мне сын. У него была очаровательная улыбка. Две лукавые ямочки на щеках делали его похожим на мужа и нежность почти детского взгляда серо - голубых глаз, и красивые ровные зубы, и его беззаботный смех - все было как бы отражением моей беспредельной любви к сыну. Давиду сабля понравилась сразу, едва он глянул на нее. "Господи, они же совсем дети! Что один, что другой, а количество прочитанных книг ничего не значит." - думала я о сыне и о Давиде. Давид, с не меньшим восторгом, чем сын, играл с саблей. Он делал шутливые выпады и наизусть читал мне "Пир во время чумы" - он научился читать красиво, он позаимствовал мою манеру чтения, а я радовалась и огорчалась этому. Это мой сын должен был бы писать стихи, это мой сын - с его обаянием, с его безукоризнен-ной смелостью, должен был играть в этом спектакле, и мой сын должен был бы вот так, выразительно читать наизусть Пушкина.
- Посмотрите, Аннетт, вот так держит шпагу тот, кто играет в нашем спектакле Дон - Жуана - весело сказал Давид и, придурковато свесившись, как кетменем, взмахнул саблей, изображая репетицию спектакля. Он откинулся на подушку дивана и, театрально прижал острие сабли к горлу, почему - то открыв рот, как выброшенная из воды на берег - рыба.
- Ну, хватит! Идемте, Аннетт! - сказал он.
   Накануне, случайно, зайдя в комнату сына, я увидела что он стоит перед большим зеркалом - в черной маечке, и черном трико - сын вращал саблю. Я бы никогда не поверила, что он может так ловко, быстро, как в цирке, вращать саблю. Где, когда, у кого он научился этому и ни разу не показал мне... Его бицепсы, которые он старательно накачивал штангой, красиво выделялись на руках. Увидев меня, он тотчас положил саблю. "Что?! - он вопросительно глянул на меня. Сын был такого же роста, как Давид, в тот момент я восхищалась им, а он, привыкший к моему порицанию за свои спортивные увлечения - почему - то застеснялся и поник. Во всем превосходя Давида силой и ловкостью - он скрывал от меня свои спортивные увлечения, зная, что меня увлекает прежде всего - интеллект. Но именно в эти мгновения, я могла восхищаться им, как красивой картиной, как всем, что относила в область прекрасного.
- Как у тебя ловко получается! Красиво! Ну-ка, покажи! - говорила я.
- Да, ну... - смущенно, и от этого еще более обаятельно потупившись, сказал сын. Уйди, маманя!
                X X X
   Было первое воскресенье марта. В вечернем освещении балкона - лицо Давида, которое я всегда любила, именно с таким выражением - задумчивой нежности, самоуглубления, отрешенности от всего мирского, суетного - было особенно приятным, пламя свечей, которые я зажгла отбрасывало длинные тени - его лицо казалось картиной из Евангелия, эти тяжелые страдальческие еврейские глаза, юродивость, вернее - эдакая неприкаянность, и жестокая нежность. Вот это меня заставляло размышлять: на тему - жестокая - нежность...
- Вы... Вы! - он, порою, говорил мне "Вы!" - и этот раздел, мысленная, возрастная пауза - была пропастью, которую не мог преодолеть Давид. Вы - мазохистка! Любите страдать! Только страдания - только унижения, дают Вам полный, сладостный комплекс драгоценных эмоций. Вы желаете, чтобы Вас мучили, топтали, помыкали, чтобы как о тряпку б вытирали ноги, тогда Вы - с ненавистью сказал Давид, - получаете полное наслаждение, вы, с Вашей манией величия, зная, какая Вы... Это система двух сосудов: один пустой, другой - полный. Когда Вас опустошают, в работу включается Ваше испорченное больное воображение. И вы тотчас - начинаете наполнять другой пустой сосуд, Вашими достоинствами и совершенством духа... Он так крепко держал мне руки, что все кольца впились в пальцы и мне было больно, больно не от слов, а от того, что он не чувствует, как больно сжал мне руки.
- Я ненавижу Вас! - продолжал Давид. Раньше я не знал, что любить, а что - ненавидеть! А теперь я знаю - говорил он яростно, взахлеб, как кликуша, входя в какой - то транс. Я ненавижу Вас! он близко наклонился надо мною, я ненавижу все, все - что есть Вы! - выпалил он и откинулся в кресле - качалке. Я не знаю - как этот стакан с водой оказался в моих руках - реакция была неожиданной, но естественной после этих слов, я выплеснула ему в лицо стакан воды, и стала бросать в него все, что было под рукою и сняв туфельку, с острым каб-луком - шпилькой - запустила ему в лицо, он довольно спокойно, увернулся.
- А ведь он говорил правду! Истинную правду... Но несколько в искаженном виде - это пришло мне в голову уже спустя неделю. А тогда я была в бешенстве, что он говорит это мне. Конечно, мне казалось - что Давид говорит все наоборот.
- Я знаю, что тебе нужно! Это, только это! - крикнул Давид и начал стремительно срывать с себя одежду. Он крепко держал мои руки, его лицо было близко. Он зажал мне рот поцелуем - так грубо, больно и вкусно целуя меня: - Сука, самая грязная, низкая, подлая, - хуже нет... Дрянь! Я знаю, что тебе нужно. Казалось, он, как кликуша, вошел в транс - он уничтожал, топтал, унижал меня - продолжая говорить мне Вы. Он уважал меня, более того - он обожал меня, и это было не уважение к моему возрасту, это было преклонение, перед блеском и нищетою. Давид ненавидел меня за нищету плоти, за то, что не может отделиться от меня, не может окончательно порвать со мною. Во мне не было никакого убожества, он знал, понимал это - и ненавидел. Мне было больно не столько от его слов, сколько от того, что он продолжал сжимать мои руки и все мои перстни - впились в пальцы.
- И все же физическая боль - превосходит нравственную! - Иронично подумала я. Давид скверно выругался - наклоняясь надо мною.
- Вот, чего ты хочешь! - снова повторил он.
И я плюнула ему в лицо, за то, что в тот момент - он как бы ненавидел меня - столь остро - чувственно, это был какой - то выпад его психики, но в то мгновение, он верил, что ненавидит меня...
Это я что - то сдвинула, нарушила, сломала в его психике, в его укладе жизни, в стройной системе мыслей, которые ему преподносили с детства его родные, я ломала уклад, образ мыслей, образ жизни, который пропитал его с молоком матери, который, как его неизлечимая болезнь сидел в нем - и поэтому он ненавидел меня, чтобы защитить свой мир, свой образ мыслей, свои домостроевские выкладки, теории, свои удобства, осторожность, трусость, наконец!
- Ты - глупа... Неразвита! Дура! - кричал он мне. Я умнее тебя, я интереснее тебя. Я ненавижу тебя, за то, что ты легко, почти играя, без всякого тру-да возьмешь то, к чему я иду долго, мучительно, трудно. Это - Вы! Вы сделали Вашего мужа неврастеником и сексуальным маньяком. Покажите мне идиота, который мог бы жить с Вами? - он снова говорил мне Вы. С невероятной злобой я вырвала свои руки - из цепких его пальцев и со всею силой вцепилась ему в щеки. Я поломала несколько ногтей - но я отпустила его тотчас, когда увидела, что струйки крови стекают по его щекам. Он угомонился в момент - и сразу притих. "Что ты наделала? Как я приду домой?! - спросил он печально.
- Ногами притопаешь! Впредь - следи за словами - словоблудие твое не знает меры. Меня дрессировать... Жиденок, вонючка, однобокий умишка свой засунь в пыльный том своих житейских понятий! Со мною осторожнее - на поворотах!
- Это Вам не Москва, а не Рогов, чтобы, как в ЦДЛ - выливать в лицо мне воду, как "Шампанское" - Рогову...
- А ты и не стоишь больше воды... И слова твои - вода, сплошной размыв, разлив...
- А если бы у Вас в руке была сабля? - спросил Давид.
- А, если я встречу мамонта в овраге? - язвительно, дополнила я его упрек...
               

 Отрывок  из  романа  "Гадёныш",  (Проза  ру  ).