Конец 1981 года

КОНЕЦ ГОДА    
(поэма)

I

Твое доверчивое – взглядом
и отношением – участье
недолговечно и ушасто
до невозможности, мой лада.

А оттого, что сочинила
его, как счастье, я сама же,
оно мне смачно фигу кажет.
Что на себе тебя женила,

все это враки. Просто сволочь
неразуменье виновато.
Заткни себе стыдом, как ватой,
печали уши, little swallow!

Побудь со мной еще немного,
одну лишь ночь перед уходом.
А, впрочем, как тебе угодно!
У года тело колченого.

Чем дальше книзу, тем уродство
заметней, правда же? Чем дальше,
тем больше грусти, меньше фальши,
тем резче грани благородства.

Кончина года. Крикнуть, что ли?
Кому? Зачем? Кричанья ради?
Миг новогодия наряден.
Миг богородия безболен.

Миг богомолия прощален.
А ступни года загрубелы.
снега черны, и мысли белы:
отбегались, отверещались.

Я не хочу на новогодье,
где наш любимый Кокиш бедный,
вампир старательный и бледный,
один для всех и всем угоден,

один играет, существуя,
и существует так, играя.
Я не хочу конца и края.
А злопыхатель торжествует.

Меня хвороба не доела,
а с юга дует мерзлый ветер
и дождь идет. Как надоело!
Поодиночке плачут дети,

поодиночке и смеются,
забиты мусором, как урны.
Не пейте чай, друзья, из блюдца.
Это, по слухам, не культурно.

А что культурно, что прилично?
А что важнее в мире – личность
иль общество, ругатель слуха
и отрицатель духа Чуха?

И почему соломен Плаксин
и даже, в общем-то, прекрасен,
а вовсе не ослиной рожей
сверкнувший мимо гений божий?

Его я емко жду, преёмко.
Я – как транзисторный приемник.
Меня настраивает тяжесть
на волны дурости, мой княже.

Было занятие мужчины
совсем не делом и не мыком,
а только женщины оценкой,
трепаньем имени. Я сценкой
непостижимость насталика
и безответность матерщины,

когда-то после, подкреплю.
Когда-то после, после веча.
Мой тезис сипл и изувечен.
На антитезис накраплю
по штучке штучку бес сомненья,
а в синтез врежу безвременье,
как суть всего. И окроплю.

Сиянье. Сволочь. Раком мысли.
Башка повернута назад.
Все тело - крюком, коромыслом -
но налегло на тормоза.

Машина мчит. Сиянье? Сволочь?
Ах, Little Swallow, Little Swallow!

Машина мчит, башка мычит,
дорогу видя только в прошлом,
а в настоящее нельзя!
Я вся повернута назад.
Когда-то там была хорошей
и с тяпкой в поле камыши

от кукурузы отбивала,
а после юбку надевала
почти что красную и шла
на хиябан, но не работать,
а просто петь и каблучками
стучать и плакать - машалла! -
ни тебе срама, ни блевоты,
чем облучали - обручали...

Я понимаю, как неверно
я развивалась. Там, где надо
шептать – орала, и надрывом
своим достала до обрыва.
А раньше пела про Гренаду,
врагом был двоечник Неверов,

врагиней – Ина Яровая,
не королева, – деловая.

Теперь я ей пою хваленья
в угрюмом стиле приземленья.

Заколебала ненормально
своей видухой орамальной.

И надо кончить. Эти бейты
бездарны насквозь. Где там флейты

и Лукоморья! Подзаборье
закрыло все. И что мне море,

и звезды пьяного Аксая,
и чья-то выходка косая

под стать походке чьей-то лютой,
и тихий отдых абсолюта!

Все это было милым роем.
Все перекрыло Подзаборье.

Четыре огненных фамильи.
Семьи четыре, дня четыре.
Один из них был ненастырным –
нашатырем его промыли.

Другой из них был недошедшим.
Его дошли. Стал сумасшедшим.

А третий вовсе недалек был.
Его бы если на денек бы

закинуть в омут бородинский,
мозги не стал бы пудрить Динке!

А кто четвертый? Несуразный,
серьезный вскользь и ярко праздный.

Четыре огненных явленья
почти по щучьему веленью.

Моя любовь, прости родная,
что от усталости роняю

твое немыслимое имя,
что я маразмами своими

тебя пятнаю беспрерывно!
А ты – мой славный бес прорыва.

С тобой прорвусь сквозь эти страхи!
Не уклоняйся в сыромахи,

не попадай из грязи в князи
(я трижды сплюну, чтоб не сглазить!)

А кто ты, а? Какого рода?
Глазеет матушка природа,

а я не знаю, я не знаю,
но напряженья не снимаю.

Пускай ты царственно небрежен,
не мне ту царственность берЕдить.

Ты, Богомолов, другом Арста
посереди карашоларства,

наверно, был бы, если б с сургом
два года прожил, а не с Сурхом.

На бланке жизни звонкий росчерк,
Ты был бы, может быть, попроще.

(Какую чушь несу, однако!)
Знать по-дарийски Зодиака

оригинальность переклички,
не знать по-русски слова смычки!

Какая чушь, какая глупость.
Мне подарила Лала лупу.

Зариль Эмильевны рожденье
сегодня снова. Года жженье.

Тогда о будущем шли речи,
теперь лишь прошлому перечим,

уткнувшись в вонь дезодоранта.
А раньше были голодранки

и были счастливы, наверно.
Врагом был двоечник Неверов.

3-15.12.81


II
Вот проскакала Лысолошадь,
лоснясь отвислыми плечами,
печально эдак, но ржанула
и по дороге нас ругнула,
что мы пошлеем и мельчаем
и с каждым годом – плоше, плоше...

Мы ж ей сказали:  ”Лошадь Лысо!
Вы саме ложь и прощелыга!”

Тут Витя фыркнул, не в кулак,
а в нас, несчастных, и, борзея,
такую выдал нам тираду
про закопченность и растрату
всего святого! Ворожея
излюбовалась им внагляк.
Прогарцевал его пиджак

и удалился. Мы молчали
и беспросветнейше мельчали.

А тут еще один воришка,
совсем не тот, но тоже Тришка
явился из лесу, где волки,
пока им всем светили полки
зеленых в крапинку ночлежек,
ловили зайцев глупых, свежих
и бесхарактерных к тому же.
Волчице век шнырять без мужа.
А кролику? Прижавши уши,
моргать округлыми глазами
и повторять: ”Вы саме, саме...”?

Сегодня было Новогодье
отнюдь не терпкое. Погоде

недоставало явно соли
в лице морозца. Божьей воле

недоставало быть логичной.
Иначе было б все отлично.

Сегодня было новоселье,
и новозелье, и безъелье,

и круг знакомых собутыльниц,
в вопросе “с кем” не щепетильных,

был тоже нов. И эта водка
свела на “нет” тоску субботки.

Кошмар, кошмар, я пута, пута!
Я без пути... А свет батута,

того, зеленого со снегом?
А прелесть бега и побега?

Я убежала. Нур Умаров
был мой спаситель из кошмара.

Царицу Савскую послали –
засеменила та по зале.

А в этот миг на авансцене
метался бедный пес на сене.

Так мы вступили в год Собаки.
Что нагадали Зодиаки?

Что нагадала miss Zarina?
Великий взлет ультрамарина,

вином залитую кофтенку
и – повзросление кутенка.

1 января 1982