Четыре письма без обратного адреса

1


Снайпер с твёрдой рукой,
как жилось вам потом?
Вашей чести, омытою кровью поэта,
довелось на холсте
возвратиться в сей дом...
Здесь всего многолюдней под вашим портретом.

После выстрела вы
ещё тридцать пять лет
то в столице блистали, то в райском именьи,
чай, бывали и в церкви.
Неужто вам вслед,
никогда и нигде не летели каменья?..

За спиною, должно быть,
шептала молва:
это тот, что поэта убил в поединке...
Время всех примирит —
справедливость жива,
да пути её часто неисповедимы.

Как жилось вам, майор,
как спалось по ночам,
и тряпичною куклой упавший поручик
неужели ваш сон
никогда не смущал?
Вы представьте себе, только это и мучит...

Певчих птиц, как в раю.
Выхожу я один
на дорогу, чекушку приняв для начала,
ну да что уж теперь?..
Только клён-исполин,
глядя сверху на нас, головою качает.

                (Пятигорск, 1984)


2

Дорогой Чехонте!
Из родных ваших мест
сообщаю подробности этой минуты...
Март. Шестое. Теплынь. Тучи пыли окрест
да на лицах забота, испуг или смута.

Рынок полон щедрот и шумлив. У ларька,
что теперь именуется громко «пивбаром»,
два хмельных крепыша мнут друг другу бока,
на рубашки кровя проливая задаром.

Вот сюжет поновей: в ресторанной гульбе,
на манер конфетти нарезая червонцы,
на потеху девицам, гостям и себе,
осыпают столы подгулявшие горцы.

Жив доныне ваш домик, в войну уцелев,
самовар необъятный в окне, как в дозоре,
отражает качание голых дерев,
и бликует на солнце свинцовое море,
где со вспоротым брюхом последний осётр,
убаюканный волнами, трогает камни
безнадёжно поникшими плавниками,
будто ищет протоку в край чистых озёр...

Но едва ли найдёт! Как и я вашу тень
на афишах, заборах, обломках асфальта,
ибо прошлое сплошь из потерь что ни день.
Жаль, что вы не застали последнего акта...

Да, и вместо постскриптума: если раба
ежедневно по капле выдавливать будем,
на успех, право слово, надежда слаба:
нам бы ворона длинную жизнь, а мы люди...

                (Таганрог, 1989)


3

Ох и длинная рука у супостата,
Лев Давыдович! И крепость не спасла...
Революция диктатором чревата,
под каким бы она знаменем ни шла.

От Кремля сюда двенадцать тысяч миль
и на окнах металлические ставни,
дом похож на неприступный монастырь
за глухой стеной — и всё-таки достали!

Что ж, согласно Моисееву закону,
по параболе, как будто бумеранг,
вам до капли возвратилась кровь тех драк,
что вы сеяли с плеча во время оно.

Размышляю перед сном в вагоне спальном:
может, засуха в Сибири от того,
что лежите под тропическою пальмой,
а не дома, в двух шагах от Самого?

Над могилою в обнимку Серп и Молот,
как орудие морали «зуб за зуб».
По канонам реализма, учит опыт,
надо бы добавить к ним и Ледоруб...

                (Мехико, 1989)


4

Когда потомки слух обрящут, Иоганн,
мир будет выглядеть иначе.
Если вкратце,
седые правнуки утратят беглость пальцев,
и, на одышку старше сделавшись, орган
приучит паству к полифониям попроще,
число внимающих уменьшится в пять раз,
поскольку с церковью соперничает площадь,
но... Чем безлюднее, тем чище резонанс!

Из моды выйдут парики, войдут цилиндры,
подешевеет человеческая кровь,
когда свобода смоет грим, сорвёт покров
и обнаружит невзначай повадки выдры.

Усовершенствует топор мсье Гильотен,
и катастрофа обретёт права гражданства,
принудив подданных без головы рождаться
либо отдать её на равенство взамен.

Изобретут велосипед и паровоз,
осветят газом европейские столицы,
покуда войны с корсиканцем будут длиться,
и вальс на цыпочках вспорхнёт с букетом грёз...

Здесь же всё то же:
сквозь палитру витража
солнечный столб пронзает сумрак и пылинки,
всходя секвенцией, трепещут по старинке,
как перед взором небожителя душа.

                (Лейпциг, 1990)