В войну. 22 глава

  22 глава

Никому и никогда ещё не удавалось остановить время, как бы легко, радостно или тяжело и печально, оно не отсчитывало свои секунды на земле, продолжая и продолжая делить жизнь всего живого на прошлое и будущее. Ибо настоящее по сути – это всего лишь миг, песчинка этого самого времени, но именно из таких песчинок и состоят все наши цепочки судеб. Кто и как перемешивает безмерные песчаные океаны, подсовывая, подтасовывая нам смертным, ту или иную песчинку, сводя и разводя людей меж собою, навеки родня их, или делая непримиримыми врагами? К примеру, не было бы мига, той доли секунды, когда комбат Ковылёв получил своё последнее ранение, не попал бы он в госпиталь. Не познакомился и не влюбился бы в свою Татьяну. И тем более без всех этих бы, не появился, опять-таки – бы, на свет в мае сорок четвёртого их сын Константин, названный в честь того самого доктора, наставника Татьяны, оперировавшего после этого ранения Владимира.
Письмо с этой счастливой новостью от жены, демобилизованной ещё в марте, Ковылёв получил только в конце июня, уже, будучи подполковником. В это время полк под его командованием, вновь после тяжёлых боёв, был отведён с передовой, для короткого отдыха и пополнения. Это известие быстро разлетелось по всем подразделениям. Бойцы первого батальона купались и стирались на озере, на окраине городка, в котором их расквартировали. Васильев дремал в тени пушистых тополей, когда, выжимая свою гимнастёрку, недалеко от него, Щёткин сообщал об этом Горину, загоравшему на бережку.
– Слыхал, нет? Ковылёвская краля родила? Теперь он натурально батей стал. А то молодёжь наша его так величала до этого, а мне смешно. Какой он батя, тридцати нет. Сам ещё мальчишка, только что со звёздами ранними. А так.
– Язва ты, Боря, ещё похлещи меня. Это зависть в тебе говорит. А вправе ли ты завидовать-то, дружок? Вот кто тебе мешал, отучиться на офицера? Глядишь, тебя бы сейчас батей величали. Нет ведь, после срочной, так и ходишь в старшинах. Потолок, знать, твой. А знаешь, почему потолок?
– Ну, сбрехни давай, – оскалился тот.
– Потому как умишком ты не шибко удался у родителей своих, – улыбнулся Евдоким. – И не брёх это, а чистая правда. Ростом, силушкой да, ты хорош, а вот с энтим веществом серым, проблема.
– Да пошёл ты.
– А что ты обижаешься? Это же очевидный факт, – продолжал заводить его Горин. – Хозяйственник ты, может быть, и ничего, из кулацкого, видимо, корня выходец, задатки немалые, а за остальное начни вспоминать, так всюду одни минусы. Смех один.
– Какие минусы, чего ты несёшь? – вешая на ветку дерева гимнастёрку, огрызался старшина второй роты.
– Только доброе и светлое. Посмотри на моё тщедушное тело, Боря. Неужели бы я посмел оговаривать такого богатыря? Да не в жизнь. Ты бы мне все рёбра тут же и попереломал. А так, пыхтишь, но слушаешь, бездействуя. Потому как, есть за тобой такой грешок, и ты об этом лучше моего знаешь. Сорок с лишним лет тебе, бестолычу, а ты и не женат, и детей своих нема. Не любит тебя, Боренька, слабый пол, не видят они в тебе самца, с которым хотелось бы в пару сбиться, хоть и рукастый, вроде бы, и на лицо не страшный, рыжий разве что, так это в расчёт можно и не брать. А вишь ты, ни в какую. Их не проведёшь, женщины, они, мил человек, сердцем чувствуют. Так-то.
– Ой, можно подумать, ты у нас, ну прям такой семейный весь. И папаша примерный.
– Верно, Борюсик, верно. Я тоже не женат, не случилось пока, но уверяю тебя, никогда не был обделён ни вниманием, ни лаской милых моему сердцу прелестниц. И пусть примерным папашей меня не назовёшь, но численности с роту, приблизительно хлопчиков и дев, я на благо нашей с тобой Родины, жизнь вдохнул. Каюсь. А не женился, потому, как идеала покуда своего не повстречал на раздолье своих бесчисленных дороженек. Ветреный я больно, понимаешь? Неусидчивый на одном месте человек. Всё мне надо куда-то, кружу, брожу по свету, волчонком беспризорным, и никак не могу остепениться, корни пустить где-то, только поэтому. А на Ковылёва ты зря, соплями давишься. Порадовался бы лучше за командира, поздравил при случае, не чужие люди, четь. И батей его, молодёжь заслуженно называет.
– Ну, так, наш пострел везде поспел. И девке голову закружил, и дитя заделал, и звёзд на погоны насобирал, – присаживаясь рядом с Евдокимом, зло выдавил из себя Щёткин. – Дай закурить.
– Борь, ты никогда не задумывался о происхождении своей фамилии?- протягивая кисет, спросил у него Горин.
– Что тебе ещё и в фамилии моей может не нравиться? Твоя, типа, краше.
– Вот, опять огрызаешься, зубы показываешь, то есть, полностью соответствуешь ей. А мою, Борь, я сам себе взял, намыкавшись, настоящую запамятовал по малолетству, сиротская доля. За что ты на Володьку-то скалишься? Ты на фронте года не находишься, перевели с Дальнего Востока вместе с подразделением, сам бы, поди, и не рискнул, добровольно-то изъявить желание, так и просидел бы на своём складе вещевом. А он с первых дней по окопам. И что за три года из лейтенантов до подпола дотянулся, честь ему и хвала только. Это всё на наших глазах происходило. Никогда он за спинами товарищей не прятался. И в любую атаку, до сих пор, между прочим, первым встаёт, а не как некоторые, у которых в самый ответственный момент, то портянка размотается, то табачок рассыплется.
– Ты на кого это намекаешь? Думаешь нарочно я, что ли?
– Боже упаси, Боренька, как я могу. Жить, понятное дело, всем охота. Я к слову это, не бычься.
– Дать бы тебе по загривку, да под арест не хочется, живи покуда. – Покрасневший Щёткин, поднялся, вернул кисет Евдокиму и быстрым шагом направился к купающимся.
– Вот и поговорили,– сплюнув в сторону, сказал ему в след Горин.
– Евдокимушка, – окликнул его из-под тополька Васильев. – Опять ты себе врагов наживаешь?
– Я думал, ты спишь. Слышал, значит?
– Как не слышать, вы громче пулемётов строчили дружка в дружку, – улыбнулся Анисим. Уж, напужаться успел, что в драку перерастёт ваш диалог.
– За кого, надеюсь не за меня?
– Прям за тебя, нужда была. За борова этого, как ты его маслил, Борюсиком. Вот язва. Сам лежу на взводе, чтоб вмешаться ежели чего, побоялся, порвёшь ты богатыря этого тряпочного. Знаю ведь тебя, тщедушного. – они громко засмеялись. Однако же весть он принёс добрую. Молодец Татьянка!
– Молодцы, – перебил Евдоким, – Володька-то тоже участие, принимал какое-никакое.
– Думаешь и он достоин похвалы, – подмигнул Анисим, – Будь, по-твоему, оба молодцы. – Не забыть бы, поздравить при встрече, если случится.
– Думается мне, Евдокимушка, случится и очень даже скоро. Сам же говоришь, люди-то нечужие.
– И не говори, такой повод. Грех не обмыть первенца.
– Раз грех, значит, точно обмоем. Дай Бог ему здоровья и мамке его, Татьянке. Пойдём, искупнёмся что ли. Покажем молодым класс.
– Почему нет, с радостью. Слабо перенырнуть озерцо, Емельяныч?
– Я в семь лет до середины пруда доныривал, а он у нас раза в три пошире будет, да и краше, надо отдать ему должное. Приедешь ко мне после войны, сам увидишь.
– Приеду брат, раз зовёшь, обязательно приеду. Куда я от тебя денусь. Ну, давай кто дальше, – и они, разбежавшись, нырнули.
Вечером, того же дня в класс, чудом уцелевшей от бомбёжек школы, где расположилась рота Васильева, пришёл сам весёлый уже, Ковылёв.
– Вольно, вольно ребята, я не по службе, я в гости. Отдыхайте. Где тут у Вас Анисим Емельянович, друг мой задушевный? – Ему указали направление. – Спасибо, теперь найду, – заметив Горина, поблагодарил он, объяснявшему ему молодого бойца. – Евдоким, а я к вам, почему не встречаете?
– Милости просим, мы гостям завсегда рады. Присаживайся, командир. Я так понимаю, радостью пришёл поделиться? Прими наши поздравления, от всего батальона, рады за вас с Татьяной. Доброго здоровья и ей, и мальчонке.
– Спасибо друг, спасибо, а где Васильев? Не спит ещё? Буди его, сегодня я вам спать не дам.
– Когда это он засветло ложился, скажешь тоже? В санбате он, кума проведать пошёл.
– А что, Лапшин ещё там? Я думал, вернулся уже в строй. Был я в медчасти дня три назад, виделись. Он сказал, что всё как на собаке заживает, рана пустяковая, на вылет.
– Пока лежит, какие-то нагноения начались, не отпускают, – развёл руками Евдоким.
– Ясно, пусть долечивается, не торопится. А старый, давно к нему ушёл?
– Да порядком, уже вернуться бы должен.
– Григорьич, возьми гармонь и айда до Скворцова. Накажи кому, чтобы как появится старшина, до нас туда завернули.
Горин взял инструмент, и они вдвоём пошли в отдельный кабинет комбата, видимо, бывшую учительскую, где в одиночестве у открытого окна, курил Виктор.
– Доброго вечерочка хозяину! – поприветствовал с порога Ковылёв, пожимая капитану руку. – Пустишь, боевых товарищей? – и не дожидаясь ответа, поставив на стол вещмешок, начал выкладывать из него снедь.
– Вечер перестаёт быть томным, – улыбнувшись, Скворцов шагнул к шкафу за стаканами. – А где вы Васильева потеряли?
– Подойдёт, как мы без него, бери четыре. Начисляй Евдоким по маленькой, чего на сухую-то ждать, – и тут же, постучавшись, на пороге появился Анисим.
– Разрешите, отцы командиры?
– Заходи, дорогой, ты вовремя, – обняв старшину, ответил Ковылёв.
– Ну, раз все в сборе, предлагаю заседание считать открытым. Принимаю поздравления.
И началось гулянье. За новорождённого Константина и его родителей, был произнесён, не один замечательный тост. Гармонь лишь изредка молчала. Хорошо уже подвыпивший Ковылёв упрашивал, чтобы Евдоким, когда подрастёт его Костя, взялся научить того играть. Так же, как умеет сам. Горин соглашался.
– Люблю я гармони песнь, понимаешь, друг, научишь, он мне по вечерам тоже будет душу радовать, – зевая уже, говорил комполка.
– Такому, Володь, так просто и не научишь, будет ещё слух у мальчонки, не известно, – вмешался, Скворцов, – Вот меня мама, в музыкальную школу повела в детстве, так забраковали. Не способный говорят, медведь на ухо наступил. Тебя, Григорьевич, кто учил этому мастерству?
– Улица, – глотнув из кружки воды, ответил Горин, – Меня по музыкальным школам, некому было водить. Щеманули мы как-то с пацанвой жирную усадебку. Кто чем карманы, да мешки забивал, а я как увидел двухрядку блестящую, так мне больше ничего и не надо стало. Долго она потом со мной кочевала. Помаленьку и научился. Сам подбирал, на слух. Пальцы-то резвые, не без навыка. Так и выучился.
– Ты и нот что ли не знаешь? – удивился Виктор. – Во даёт, а так шпарит!
– Не знаю, Вить, была у меня как-то одна, преподаватель музыки, Елизавета Валерьевна, ну как была. Любила меня шибко. Мне тогда семнадцать только исполнилось, а ей в районе тридцати. Услышала однажды моё исполнение и стала к себе зазывать. Вам, говорит, Дусик, так она нежно величала меня, в минуты беспамятства, когда я её. Ну, вы, в общем понимаете. Так вот, вам, Дусик, учиться просто необходимо, не зарывайте свой талант в землю, у вас несомненные способности к музыке. А сама ручками плечи мои мнёт, закатив свои небесного цвета глазки под очёчками. Премилая барышня была, с полгода я к ней на бесплатные, благотворительные уроки хаживал. Откормился, помню тогда, приодела она меня, хоть на человека стал похож. Понятно, что до музицирования мы и не доходили на уроках. Так я нотной грамоты и не выучил, – подмигнул он Виктору. – Огонь Лизавета, статная такая барышня, а муж ейный, профессор какой-то, низенький старичок. Ясно, не додавал ей нужного объёма любовного тепла. Не знаю, какой нас дьявол в ту давнюю осень друг с другом свёл, но так хорошо, как с ней, признаюсь вам, братцы, мне ни до этого, ни после, ни с одной разлюбезницей, более не было. – Евдоким, закурил.
– И чем же, ваши страсти кончились? – поинтересовался, улыбаясь Ковылёв.
– Понесла моя Лизавета, опосля нового года, счастливая помню, была, аж порхала. Не знаю, говорит, как тебя, Дусик, и благодарить, за такой бесценный подарочек?
– А что же муж её, слепой что ли? – спросил Васильев, – Как он допустил, весь этот разврат? Почему по шапке обоим не надавал?
– Во-первых, повторюсь, низенький старичок. Ты не внимателен, Емельяныч, соберись. Во-вторых, кто его знает, что у тех господ на уме было? Может, понимал всё, просто пошёл на поводу у жены. Уж больно ей ребёночка хотелось, а профессор тогда в годах был, не мог, видимо, уже. Короче, перезимовал я в их гостином домике, а по весне откланялся. К большевикам прибился, год-то шестнадцатый шёл. Был после в тех местах, дай думаю, зайду, проведаю. Они там уже и не жили, соседей расспросил, сказали, бежали за границу, после революции, все втроём, с дочкой малолетней. Ну, теперь хоть Лизавете будет, кого нотной грамоте учить, с грустью тогда подумалось мне. Вот и вся история.
– Неучем был, неучем и остался, – ткнул его в плечо, сидящий рядом, отец виновника торжества. – Однако братцы, пойду я. Глаза уже слипаются. Спасибо вам за поздравления, пожелания. Обязательно передам Татьяне ваши приветы, в письме. Завтра дел, во, – махнул он ладонью у себя над головой. – Опять новобранцев встречать. Пойду.
      – А, кто грозился что, до утра спать не даст? – спохватился Горин.
     – Не рассчитал сил, уж извините братцы.
– Я провожу, – поднялся следом Скворцов.
– Не, не, сиди Вить, сам дойду. Вы тут недолго только, хорошо?
– Мы тоже, не железные, чуток – и в люлю. – зевнул наигранно комбат.
– Ну, добро. До новых волнительных встреч. – Ковылёв ушёл.
– Я, с вашего позволения, тоже отлучусь до зари, – отправив в рот ложку тушёнки, сказал Горин.
– Ты-то куда? – удивился Анисим.
– Да, тут меня намедни, одна черноокая шибко зазывала. Помочь ей что-то нужно в доме, передвинуть мебель, кажется.
– Два часа ночи, какая мебель, Григорич? – округлил глаза Скворцов. – Дождался бы утра, потом и шёл бы, помогал.
– Нет, в таких делах никак нельзя откладывать, до утра. Как там, в песне поётся?      
Первым делом, первым делом, первым делом!               
А потом уже, потом уже, потом!
– Пусть идёт, горбатого могила исправит. – засмеялся Васильев. – Ночной помощник.
– Завидуйте, молча, товарищ старшина. Наше дело молодое.
– Ступай уже, красный молодец. Не сбейся часом с ритма, Дусик! – Прихватив гармонь, скрылся и Горин.
– Давай, земляк, на сон грядущий, по последней и впрямь спать. У тебя тоже трудный денёк намечается. Когда они только кончатся, эти трудные деньки?
– Кончатся, Анисим Емельянович, к границе уж нашей подходим, дальше легче должно будет.
– Помирать, братец, везде одинаково не охота, ни на родной земле, ни на чужбине. А смертишек впереди ещё и не перечесть сколь. Кто знает, где она точка последняя войны.
– Тогда за победу, – подняв со стола два наполненных на половину стакана и протянув один старшине, предложил Виктор.
 – Святое дело, за неё не можно, а нужно, давай, дорогой, за победу!
                ---15.09.2018г.--- Продолжение следует…