Румба Сарагины

Детство. Жар. Молоко и мёд.
Он в постели прекрасно болен.
Чёрный чай. Чёрно-серый йод.
Только флагам кумач дозволен,
что из ржавых обрезков труб
над восторженным пионером
прославляют ударный труд
арестантов. Они все в сером
на работу идут с войны
по замёрзшим блокадным трупам
с чувством гордости и вины.
Сарагина танцует румбу.

Дать бы точку опоры им –
повернули бы Землю круто.
Но сквозь памяти серый дым
смутный страх проступает. Смута
завершилась не так давно
укреплением новой власти.
Им поведал о том в кино
лицедей, миновавший кастинг.
Шёл в атаку как будто он,
крупным планом он падал с крупа,
как бы пулей врага сражён.
Сарагина танцует румбу.

В шуме песен казённых вдруг
слышен был Окуджава. Галич
звал на площадь. И слово «друг»
отличалось от «верь, товарищ»,
как от «Шипки» и «Примы» на
неказистой витрине «Ява».
Опьяняла бродяг страна.
Охмуряла трудяг держава.
Но сквозь ложь, как сквозь ткань мешка –
шило, хрипло, надрывно, грубо
пел Высоцкий «хозяюшка».
Сарагина танцует румбу.

Он в постели горяч, как печь.
Загорается нить вольфрама.
Колеёй убегает речь
от первичного слова «мама».
Словом было вторым «нельзя».
Быть нельзя, и не быть нельзя им.
Крокодил проглотил ферзя.
Солнце съел на обед хозяин.
Третье слово, конечно, «дай».
И бушприт корабля Колумба
пикой рая пронзает край.
Сарагина танцует румбу.

Жар спадает. Он сладко спит.
Рядом – тело холодной грелки.
Нарезает круги бушприт,
обернувшись минутной стрелкой.
Грелка выросла, почернев,
вон из омута ощущений.
Над постелью, гриваст как лев,
наклонился седой священник.
За спиной у него стоят,
неподвижные как два румба,
двое серых слепых солдат.
Сарагина танцует румбу.

Серый сумрак за дверью пуст.
По тоннелю разносит эхо
стук шагов, что похож на пульс.
Так трещит скорлупа ореха.
Яркий свет. Перекличка птиц.
Строй слепых по команде «целься»
к омертвелым зрачкам глазниц
прислонил окуляры «цейса».
От дурацкого слова «пли»
завертелась планета. Кругом
вновь пошла голова Земли.
Сарагина танцует румбу.