сказка сукиного сына

Опять манеры прошлых лет
перемежаю матом едким,
предпочитая сигареткам
табак покрепче. И памфлет -
любовной лирике, пейзажам.
Мне интересней, прямо скажем,
сопоставление искусств.
Горит неопалимый куст
и согревает эпатажем.
Век восемнадцатый ушел
в небытие, собрав пожитки.
Его костюм - парча и шелк,
он сам с усам, с бородкой жидкой.
И слов срамных ничуть не чужд,
юлит, кутит и бьёт баклуши,
при дамах часто мелет чушь,
смешав хочу и не хочу
и думая, что это лучше,
чем сленг матросов и солдат -
век девятнадцатый построже.
буянит, в гневе корчит рожи,
слегка обкурен и поддат -
до основания разрушим...
А что ещё заблудшим душам?
Решает маузер вопрос.
Кто до вопроса не дорос,
довольствуется проклятущим -
война - она, как мать родна,
гражданская и мировая -
кому лишь пара крох со дна,
кому обрезки с каравая,
кому и самый каравай.
Тут не памфлет, но эпиграмма.
И сколько рот ни разевай,
а не войдёт в него ни грамма,
роняет зажигалки "рама",
и пуля жаждет естества.
Двадцатый скорый - на бровях,
с пятном родимым, кисть беспала.
Он пал, как будто лошадь пала,
стоит не скошена трава.
И дядька, вроде Черномора,
(предвидел Пушкин, вот умора)
себе присваивает трон,
идут гонцы со всех сторон,
а патриоты жаждут мора
заокеанских королей,
их новшества перенимая.
Но сколь ни лай и сколь ни блей,
но сцена видится немая -
как тридцать три богатыря
выходят нА берег пустынный,
но если, честно говоря -
всё это скука и рутина,
и сказка сукиного сына,
видать, написана не зря.
Ну что ж, продолжим не спеша,
осваивая понемногу,
что Пушкин, добрая душа,
шагал, пожалуй, с веком в ногу.
А мы, перенимая слово,
распорядились безголово,
его ответом на вопрос...
И, видимо, теперь всерьёз
придётся всё начать аб ово.