Снова

       — Ну кому ты нужна такая? — он ее утешает. — Ни ума, ни хитрости. Только глупость большая. Словом, искренность. Так её теперь называют.
Она хмурится и дрожит. Он смеётся, небрежно стряхивает в камин лепестки тревоги, письма выкрашенные в кармин, сны, подсмотренные невзначай — те, где он становится облаком, вздохом, песней. А она — родником, побегом. Оба в общем-то не воскреснут.
       — Знаешь что, — говорит устало, — ставь-ка чай.
Продолжает читать морали за поздним чаем, что нигде, мол её не ждут, никогда не ждали, и бояться фантазий — роскошь слишком большая.
А потом наступает ночь. Она засыпает.
Он выходит наружу, смеётся в ночную тьму. Говорит улыбаясь:
      — Ну же! Подходите по одному! Не хотите? Пожалуйста. Прите, давайте, дуром. Я на всех наберу ножей, всем достанется, вашу ж мать.
Поутру вся одежда снова в засохшем буром
И она вздыхает. Нужно опять стирать.