Подруги

               
Маре

Как мы любили друг друга
в далеком теперь январе,
когда настоящая вьюга
так редко мела во дворе,
когда лишь звенели морозы
на грязном, как сажа, снегу,
когда было все без вопросов
и все на лету, на бегу!

Слетали с плотины Медео,
читала тебе я стихи,
что сердцем влюбленным я пела,
что были не так уж плохи.
Любила твой голос звенящий,
глаза, и на челочке снег,
по жизни летели все дальше,
быстрей был полет наш и бег.

Прошло это время (о, годы!) –
и ты не одна, у меня
друзей и товарищей много -
но этой тоски не унять.
И ревность порою приходит,
обида, желанье обнять...
А в памяти нет ни мелодий,
ни песен, ни снов. Я опять

тебе докучаю любовью?
Прости, не хотела, любя!
Как я недовольна собою –
ты лучше, ты чище, чем я…
Прощай… Впрочем, нет, - до свиданья
под нашей горой, Кок-Тюбе!
Пока же плачу тебе дань я –
должна слишком много тебе.
          
1978

Маре

Жизнь идет и крутится: школа, дом.
Идет. Идет – крутится.
Ни черта не сбудется, если вдвоем.
Ни черта нам вместе не сбудется.
                1978

Маре

Давай оборвем эту адскую нитку,
обрубим концы навсегда.
Не будет тогда этой дьявольской пытки,
ни слез, ни сомнений не будет тогда…
                1978


 
Тане П.

Помнишь, мы долго с тобою
в вечер полночный мечтали?
«Вологда» мерзким отбоем
грёзам высоким мешала…

Скорое утро будит:
«Мозоли даёшь на поле!»
Такое ль ещё будет! –
а день так хорош и волен…

Согнув детски-хрупкую спину,
ты держишь в руках тяпку.
Сошёлся мир грядками – клином.
Танюшка, ругай грядку!

Табачное поле – радость.
Иль горе, проклятье наше?
Табачников роли – гадость.
Простите, в глазах пляшет.

Простите за грубое слово.
Зачем нам, однако, табак?
Плантации полем снова,
Хотя и не знаем, как...
                1978

А.К.
Оглянувшись, встречаю взгляд.
Не вертись, не смотри назад!
Что же тянет тебя туда?
А куда? Никуда. Никуда!
 
Только глазом взглянуть,
Улыбнуться, вздохнуть,
Покачать головой опять…
В дневнике у меня – не «пять»!
 
Мара, Мара, смотрю на тебя.
Ты мечтаешь, свой хвост теребя.
Тереби, тереби, ну а синий взгляд
Заставляет меня не смотреть назад.
 
Эй, Фаридка, а как у тебя дела?
У доски ты не так, как сейчас, смела.
Я гляжу, и в двухсотый, наверно, раз
Натыкаюсь на хитрый блеск синих глаз.
 
«Прекрати взирать!» - тихо я сержусь.
Знаю точно, однако, что не сдержусь,
Оглянусь. Что-то тянет меня туда.
А куда? Никуда. Никуда!
                1978


Тане П.

Дорогая, острани до саданульства.
Непонятно, дорогая? Острани:
Отрицни мое трагическое буйство.
Отрицни.
 
Ты прости: неологизмов ради
Я не стану дизайнировать слова.
Просто от острот бывают ссадины
И до боли ноет голова.
 
Что же, дорогая, ты молчишь?
Видишь: горько.
Никогда не закричишь
На моей на буйной свадьбе «Горько!»
 
Это пусть другие поорут.
Впрочем, вообще не будет свадьбы:
Чего ради?
Меня лучше пусть дома запрут.
 
До свиданья, дорогая. Замоли
Мое буйное последнее признанье.
До свиданья. Остроту пересолив,
Поперчи.
Ну ладно, до свиданья.
                1978


Лоркоуле

Летела, тоненькая, воздушно
по Алма-Ате,
По нашей зеленой, любимой и душной
Алма-Ате.

Летела, размахивая портфелем,
боясь грозы.
А майские ветры шумели, шумели
в канун грозы.

И в этот момент налетела туча –
и полилось!
Не знаю, будет – не будет – лучше:
но полилось!

И било в трещины тротуаров –
лужи кругом.
По новому мокрому, мокрому старому
летим вдвоем!
                1978


Лоркоуле

Завороженные сидели:
чародейка.
Завороженные сидели.
Чародейка!
Она летела, пальцами, нет, нет,
глазами.
Мы обливались незамет-
ными слезами.
Мы изумлялись, потрясенные,
боялись
дышать и плакать, умиленные,
пытались
ее понять, себя понять…
Тщетно.
Куда нам МУЗЫКУ понять,
честно…
                1978


Воспоминание о юности
 
Мой друг, нас было раньше много.
Теперь стоим с тобой одни.
И вспоминаем долго, строго
чудные, взбалмошные дни,
Когда впервые вместе сели
за общий стол, и дружно пели,
шутили, ссорились, балдели,
любить и танцевать хотели,
мешали день и ночь в одно,
рвались куда-то день и ночь,
и были мы совсем не прочь
весь день, всю ночь… смотреть в окно.
 
Мой друг, нас было раньше много.
Веселье било в нас ключом.
Была и долгая дорога
согрета дружеским плечом.
Мы так любили, так страдали,
так силы наши пропадали
и больно бились и кричали
в глухой, задавленной печали,
что мы не знали, как нам быть:
себя оправдывать и двигать,
друзей и совесть позабыть
иль вечно по-шутовски прыгать?
 
Мой друг, нас было раньше много.
Как мы запутались в себе!
Мы проклинали черта с богом,
позорно кланялись судьбе.
Мы покатились вниз от света,
в глухую зиму – прочь от лета,
без слов, свиданий и советов,
с душой пропитой и пропетой.
Нам силы воли не хватило,
хоть понимали мы умом,
что с юностью простой и милой
мы разговор НЕ ТАК ведем.
 
Мой друг, нас раньше было много.
Так кто же виноват теперь,
что мы стоим и судим строго,
и накрепко закрыта дверь?

                январь 1979


Тане П.

Я люблю это имя невольно,
а Танюшка не любит его.
Ей судить и не сладко, не больно,
не пронзительно – просто – легко.
 
Ей легко – ведь она не любила
и не знала тоскливейших дней,
и не думала, и не просила,
и не чувствовала: «Андрей».
 
Ей легко! Но откуда я знаю?
Вдруг сейчас и Танюшка не спит
и, у ночи часы урывая,
с чьим-то именем вслух говорит?
                1979



Голондрине

Она сегодня видела рассвет.
Сначала: трепет, дрожь восточной дали,
ее пастельный розоватый цвет,
ее прозрачность, нежность и хрустальность.

 Потом: внезапно, как-то вдруг!- и дико
(«Как будто яблоко уселось на стакан!»)
На пике Солнце водворилось! Мигом
Он из горы простецкой стал – вулкан!
 
Она вдохнула сильно, без опаски
холодный воздух этой ранней сказки.
Она подумала, что это только сон,
 
и засмеялась: «Это колоссально!» -
А уж и рядом, и в дали хрустальной
запрыгал дружно птичий перезвон.
                1979



ВЕЧЕР ПУШКИНА
 
Завтра, шестого июля,
вечером, днем или утром
вдруг распахнутся все двери,
вдруг вы войдете, робея,
жаркое лето всосется
в мир наших сумрачных комнат,
рыжее солнце запляшет,
в рыжих полах отражаясь.
Скажем мы здравствуйте молча,
в прелесть стихов погружаясь,
сядем и книгу достанем,
вспомним того, кто всех помнит,
будем шальными глазами
видеть царя и плебея,
славного сына веселья,
брата бесстрашных и мудрых.
 
Скажет он "Здравствуйте!" молча,
он, не веселый, но мудрый,
не засмеется, не вспомнит,
только посмотрит серьезно,
не удивится, не дрогнет
и не прогонит, оскалясь,
тех,  у порога сидящих,
тех, кто пришли к нему, свету,
тех, что толпой суеверной
кланялись слову, поэту,
тех, что читали в безмолвье
строки, что в душах остались,
тех, что придут к нему завтра –
весело, знойно, нервозно,
завтра, шестого июля,
вечером, днем или утром.
                1979


Ларисе Ц.

Спасибо, что ты улыбаешься, милая девочка,
Я молча тебе удивлюсь и поверю в себя.
И если я что-нибудь дельное как-нибудь сделаю,
То лишь оттого, что я сделаю это – любя.
                1979
 
Нирке

Падает на синий-синий берег,
По камням проносится случайно,
И в твои слова совсем не верит,
Будто бы предчувствуя прощанье.
 
Может быть, украдкою и плачет,
Только ведь не видно это в ветер.
Просто босиком по стеклам скачет,
Просто вьется в серебристом свете.
 
Больно, некрасиво, одиноко,
На тебя не глядя даже, просит,
Просит бессловесно и без проку.
Как тебе ее не стыдно бросить?
                1979

Колхозное
 
В первое утро поле встало из-за дороги
тихое и большое, серое и в пыли.
Кажется, растерялись девочки-недотроги –
раньше им представлялись кони и ковыли.

И непонятность цели, первая и слепая,
и безграничность дали, грядок и сорняков.
Девочки озирались, долго не понимая,
спрашивая “что делать?” классных и физруков.

Медленно начинали, тщательно и робея,
и начинало солнце медленно пригревать.
Девочки надрывались, передохнуть не смея,
знали, что, если сядешь, то не сумеешь встать.

От непривычки пугающей маленькие и злые,
даже когда ругались, жалуясь и смеясь,
девочки выходили на финишные прямые,
яростно атакуя, тяжести не боясь.

Может быть, после ныли спины, ноги и плечи.
Спины, ноги и плечи ныли наверняка!
Только они улыбались, точно нежданной встрече,
этой счастливой боли футбольного игрока,

этой счастливой тяге мучительнейшей победы,      
этой счастливой ласке тяпкиных “мозолЕй”,
только они улыбались, ловко шнуруя кеды,
чтобы идти на поле яростнее и злей.

Только они кидались, падая и страдая,
на эти дикие грядки в джунглевых сорняках,
чтобы потом сияла нежная и седая
корка своих мозОлей на городских руках.

О, это счастье битвы, тягостнейшей работы!      
О, эта бронза крепких, солнцем прожаренных тел!
О, эта радость ветра, эта соленость пота,
Эта неутоленность жажды горячих дел!
                сентябрь 1979


Лоркоуле

В первоснежье движемся, скрываясь,
Совершив приятнейший побег.               
Но найдут нас по следам – сбиваем
С рыжих листьев рыжий первый снег.
 
Мы идем, от счастья и погоды
Холодея радостно, дрожа,
И дрожит, сияя, от невзгоды
Этой снежной лиственный пожар.
 
Он покрыт огонь тушащей пеной –
Первоснегом, робким и шальным.
Только листья греют несмиренно
Предзакатным отблеском своим.
                1979



ЗЕРКАЛО

Шуне 

На зависть недалеким пошлякам
хотела утопиться в отраженье.
Там места нет конторским косякам,
там контингент не в жалости – в презренье.
 
То странный мир, блистательно надежный,
где нет предательства, обиды и молвы,
расплачиванья за неосторожность,
Переоценку честности толпы.
 
То милый мир, прозрачный и неплоский,
просвеченный доверием насквозь,
без липкости и всякой глупой злости.
Но с этим миром существую врозь.
 
Моя душа устала защищаться,
пугливая, устала горевать,
наивная, устала очищаться,
тоску оцепенением скрывать.
 
Но, верная высокому началу,
она хохочет, плача на ветру…
Я не сорвусь с извечного причала,
я никогда до срока не умру -
 
проплачусь, задыхаясь, на подушке,
с улыбкой появлюсь, где не нужна,
без жалоб все прощающей подружке
просуществую, мертвая от сна.
 
И все же сколько силы! Просто взглядом
отчаянна, подавлена, жива  -
туда, где в отраженье, очень рядом,
так далеко, так больно – синева.
октябрь 1979



САКРЕ-КЁР

Лоркоуле

В наших прошлых ли мечтаньях о Париже,
в наших нынешних ль скитаньях по дворам
нам встречался на пути художник рыжий
и творил, и рисовал какой-то храм.
 
Мы врезались босоножками в хрустящий
под ногами, под подошвами ковер
и художнику, наглея, “О, блестяще!
Сакре-Кёр, - мы говорили, - Сакре-Кёр!”
 
И художник этот, маленький и милый,
улыбался отрешенно и – нам не.
Все вокруг не понимало нас и стыло,
мы отчаянно вздыхали о весне.
                1979


Шуне

Кружимся по кварталу.
Смена перпендикуляров.
Кружимся по квадрату:
Междометия и тамары.
 
Очень сильные ноги
Сильно ступают, сильно.
А на земле желтой
Цепи следов синих.
 
Круг за кругом,
Круг за кругом.
Друг за другом,
Друг за другом.
                1979


Анеле

Ленка, помнишь ли: рубаху
зашивала ты, любя.
- Анко, бешеная птаха! –
я орала про себя.
А мальчишка кареглазый,
пальцем дергая струну,
улыбаясь пречумазо,
видел странных из сокласса –
Обезьяну и Жену? 
                1979


               
Лоркоуле

Не пугайся, девочка родная.
Я не буду плакать. Не могу.
Не очухалась пока еще от сна я
И молчу покуда. Ни гу-гу.
А когда заполнится метелью
Мой кусочек неба за окном,
Захочу, но, знаешь, не успею
Пореветь – опять забудусь сном.
                1979


Лоркоуле и Шуне    

Вы дадите искупаться
и возьмете на постой?
Мне так нужно оправдаться
перед вашей чистотой.
Расскажу вам все, что знаю,
разъясню себя до дна…
Только, чур, поите чаем.
не давайте мне вина!
                ноябрь 1979


Шуне

Вот последняя зима пришла.
Посеревши, замер мир пустой.
И девчонка тихо побрела,
дышит инеем и пустотой.

С опозданием поздравить вас?
Вот последняя зима пришла.
Одинокий и прекрасный глаз
подмигнет ли мне из-за угла?

Одинокая всегда Луна
улыбнется ли из темноты,
а на дальних перепутьях сна
промаячит тело пустоты?

Вот последняя зима пришла.
Посеревши, замер мир пустой.
Если боги захотят тепла,
им уже не перервать застой,

им уже не победить мороз,
им уже не возвратить весну,
потому что слишком много слез
приморозили лицо к окну,

потому что опозданье – грех,
потому что все застынет, как
истеричнейший актерский смех             
застывает на моих губах…
                декабрь 1979


В ПАРКЕ
    
Лоркоуле

Тихо. Сухо. Скамейка пуста.
Несиденьеудобна феврально.
Бьется мысль: меня вор зазеркальный
не украл до сих пор неспроста.
 
Он нарочно сослал меня снова
в постаревшую розь куполов.
Лоркоула, найди мне слово,
синеокое, как Копылов!
 
От такой тишины больно.
Я такой не могу ролью
успокоить себя, но
третья степень – пока третья!
Я совсем не боюсь смерти.
Отрицание – смерть само.
                февраль 1980


Голондрине

Шуршащи темнотой и духотой,
Дома вокруг закутаны в клеенку,
И худенькие плечики ребенка
Тревожны под ласкающей рукой.
 
Смеркается. Разбросанным гуртом
Идем, не размыкаясь, но раздельно,
Не думая о завтрашнем, бездельно,
И песни напеваючи притом.
 
Пустяк, быть может, но в последний раз
Открылось нам единство вечерянья.
Я никогда не славлю расставанья.
Особенно, особенно сейчас.
                апрель 1980

 

Шуне

А на вокзале ночью яблоко кушал Вага,
в синей своей шапке, в сером своем пальто.
Рядом же - кашкалдучка, клетчатая салага,
Шуна, его бабке плачется. Или  -  что?
 
Вага, большой, руки ей положил на плечи,
“Хватит, - сказал, - Ануша”. “Помни меня”, - сказал.
Розы его муки - слезы твоей речи.
Высушил их, подслушав, и схоронил вокзал.

                1981

Аселе

Насколько знаю я,
окончился урок.
Насколько знаю я,
тебе и невдомек.
А сколько знаю я?
Окончился урок.
А сколько знаю я,
тебе и невдомек.
                1982   
            
Доржу

Мы доржемся, Доржу.
Я уж точно доржусь.
Эхом-смехом Доржу
я себя заражу.
Это счастье, Доржу,
что с тобою дружу.
Очень скоро, Доржу,
я ребенка рожу.
                1982
          
Фирюзе

Фирюза - что та же Шуна.
Оттого меня к ней тянет.
Оттого непонимает
меня левая дорога.
Фирюза пришла бесшумно,
заморочила, сетями
оплела, и, разнимая
нас, осталась - недотрога.
                1982

Наташе и Ленке

Очиненный карандашик,
о, чинная моя Наташа,
о, джинна моя старшая,
учительница наша!
О, Лена, побег от лени,
о, ленник побед, везений,
о, пленник своих велений,
оленик, побег весенний!
О, сестры вы мои взрослые,
острые, разношерстные,
скворушки, совушки,
жаворонки в свой час...
Сестры. Да только Золушки
нет у вас.

                1982

 
         
Ланке

Все тоскую об одном:
зацепивши слово за слово,
не унять смятенья ласлова,
не внести покоя в дом.
И не рыженьким блином
ходит солнце там. за тучею,
а с бедою неминучею
все тоскует об одном.
А ведь суть, наверно, в том,
что у Ланки День Рождения,
а в душе ее  смятение,
будто где-нибудь в шестом,
переходном.  И крестом
рассекает многолучее
это небе неминучее.
 
Все тоскуют об одном.
 
                1982
          

Оле П.

Свет наш Оленька, когда
пролетят еще года
девятнадцать раз и снова
девятнадцать раз, тогда
в двадцать первом, значит, веке,
если люди-человеки
не забудут друг о друге,
не забудут про потом,
ты воспомни пожеланья
воспарения и знанья,
изумляемости детской,
милой речи карапетской,
также вспомни о былом:
как мы пели и смеялись,
за соломинки цеплялись,
как ликующе спасались
звездным небом и вином!
                1982


Аселе
      
Грусть, грусть, грусть.
Пруст, Пруст, Пруст.
Вот здесь лежит пусть.
Никто не возьмет пусть.
      Не бо - юсь.
      Не бо - рюсь.
Вот здесь лежит пусть.
Никто не возьмет пусть.
      Пуст, пуст, пуст
      А из  -  уст:
Вот здесь лежит пусть.
Никто не возьмет пусть.
 
                1982