Поляна вечнозелёных хокку

1-10. «О вдохновении денницы…»

У старенького
мостика струится век
великий зверь.

Светлая Луна.
И я иду по глади
не света ради.

Басё мудрецом
своего столетья был:
Провидец, поэт.

Седые волки,
Белые снега. И я.
И опять — зима.

Но где же тусклый
Полусвет рождается?
Где кончается?

Сколько лет ты мне,
кукушка, завещаешь?
Немного, знаю.

О, светлый, старый,
круг моей души лесной;
странный дуб впотьмах.

И клён весёлый,
и плакучая ива, —
весь мир — в сапфирах.

Тоска эфира,
ты нам от мира к миру —
надолго светла.

Путь Тендо — вечный,
где боги обитают,
решают судьбы.

11-20. «Сансары колесо вращается…»

Сюрадо мира,
нет, мне не забыть теперь,
огнеликий смерч.

Нингендо — людей
мир гниющий и пустой.
И сырой в слезах.

О, Тикугёдо,
зелёный и блаженный
звериный дворец.

Гакидо рука
для мира и прозрачна
и, порой, легка.

Мир Дзигокудо
темнее чёрной ночи,
сплошная нежить

В «блаженном» мире
нет тиранов и рабов,
самого мира…

О, Агни, мне ответь:
«Почему вращается
в небе колесо?»

Есть и в бытие
миг нелицемерный, миг
бесплотных надежд.

Жисть человека
священна, поистине,
как память пыли.

А седеющий
старик глядел на море.
Святыня грусти!

21-30. «Я у подножья бодхисаттвы…»

Стезя сансары —
в величии вселенной.
В ничтожестве бед.

Коль славны боги
для света и для тени,
то где их царство?

В счастье — терпенье,
нет сожаленья, как и
радикализма.

Даруй мне, отче,
К свету стремленье, к свету —
дань-бодхичитту.

Тёмные души
существуют до тех пор,
пока есть вина.

О, провиденье,
чудный дар Шакьямуни!
И тысячи солнц!

И небеса, и
чакры… такие ясные!
Ликорис горит.

Над покровами
земных вещей явился
тихий Манджушри.

В снегах просторных
с непокрытой головой
я ждал прозренья.

Когда на свете
родились прадхармы,
сосуд воссиял.

31-40. «Но прах истории терзает…»

Благоговеют
голубые небеса
на бесконечность.

Сколь славен вечный
воин Кирус, Царь Царей?
Мудростью? Бичом?

Сколь славен вечный
прародитель Соломон?
Умом? Похотью?

Рок. Бааль-Зевув.
Бессмысленность исхода.
Пустыня печёт.

Как распевает
свои песни капен Рад,
глупец, безумец.

Основа мира
оживляется зимой.
Зимой, под вечер.

Самый первый снег
и первый бой, и первый
поцелуй — умрут…

И косогоры,
и аллары страшные, —
слуги забвенья.

А в тучах света
лишь седые вороны,
люди-вороны.

Мне половины
от провиденья мало.
И сердца милой.

41-50. «Ещё горит, ещё горит душа поэта…»

Опять встречаю
закаты огневые.
И восхищаюсь.

Не вечным мне ли
сном даровано уйти?
Да не от жнеца.

Какое счастье
им быть распятым вместе.
Пустое счастье!

Как вдохновенье
доходит до поэта? —
Долиной боли.

И только темень
в украшенном чертоге
блестит агатом.

Полёт печали,
голубоокой бездны,
глубокой скорби.

В свой час немильный
ты не вопрошай судьбу
бессильной тоской.

Осенней мрачной
тенью передрассветной
займись обетом.

Какая сила,
Авалокитешвара,
на бхута-коти?

Январский млечный,
годами позабытый…
Белый снег. И свет.

51-60. «Да что ты знал о тяжкой грусти…»

Опять по грани
идут снега печали.
Зимы и хлада.

Летучий Ада
кровавый сумрак тёмный
пытает душу.

Остаток тверди
называется судьбой
(от остракизма).

На склонах мира
родился ворон бедствий,
подлунный свёрток.

Разрежу эту
жисть на тёмные черты,
на грёзы мора.

От змия следа
крайний поворот луны,
зола и пепел

«Да, мечты светлей
мимолётнейший полёт», —
Поёт соловей.

Устал я очень
Так хожить. Мне кажется,
что я в пустыне.

Когда селений
полуобморок ночной
проходит с честью?

Я божье око
Видел много раз, оно
жестоко, мой друг.

61-70. «Из океана полечу к светилам…»

Зима настала,
Луна холодом своим
Долго шептала…

Богиня Эрис —
хаос, Мгла, луна, в свой век
мила ты будешь.

Давай босиком
бродить вдоль улиц снежною
тропинкой, Соня.

Какой-то берег —
и там стоит человек,
Смотрит на пламя.

Старые ивы
плакучими главами
опустились вдруг…

Бабочка в небе,
а лучи палящие
повсюду реют.

Одна ласточка
знает, что летает, что
она красива.

Какая нежность!
Бабочка легка,
как порыв ветра.

Отзвук цикады
мои земные уши
просто пронзает.

Ах, весенний зов
соколов вечно будет
меня изумлять.

71-80. «Я пробуждаю лёгкость — ненароком…»

О, милый сверчок,
ты вспомни песнь про тайну
цикла бытия.

Белый снег идёт,
но ещё растёт в лесу
бедный древний дуб.

В мой век печали
не позабыл я сердцем,
что верю в счастье.

Холодный ветер
и тихий бриз, и вереск,
серое небо.

У боли горький
вкус, поверьте, люди, мне,
соколу из мглы...

Мы, боги света,
скажем так: «Люби, твори,
ты наш потомок».

Вся жизнь — простая
игра мук на органе,
как же, Ре минор…

Только снег вокруг
напоминал мне о том,
что и я смертен.

О, бледный месяц!
По траве и вдоль реки
рисунки неба.

Мне нет покоя,
луна, ты только моя,
и будешь вечно.

81-90. «Всему приходят душещипательные сроки…»

Но жаворонок
наверно знает точно:
«Жизнь у нас одна».

Скоротечная
спесь у человека, лишь
цветка короче.

И я пошёл по…
Полю, горящему во…
Тьме, во мраке сна.

Миров отцвело
порядка больше, один
я знал когда-то…

Туманный ливень
вдоль улиц (и Арбата)
прошёл сегодня.

Есть облик смерти:
взирает очень строго
он на Небеса.

Настоящий тлен
есть только в мёртвых душах,
а их небытие.

Пески времени —
шутка Творца над всеми
грешными людьми.

Когда моложе
был мой дух, само небо
я видел чётче.

Грузный мотылёк
на моей раздробленной
душе сияет.

91-100. «Отгородившись тьмой от недалёкой суеты…»

Весь гнев ты отдай
двум безднам, но этот мир
сумей полюбить.

Зелёная нить
вдоль жизни целой, будто
богиня Леля.

Но я не люблю
вообще и банкетов,
да и застолий.

Построй в глубине
один тайно-светлый храм,
без десятины.

И космос сразу
многократно одичал, —
родился Хронос.

Напрасно ветер
пути венчает наши,
они сотрутся.

Зачем на небе
яркая звезда горит? —
Не знаю точно…

Я помню детский,
самый горький, жуткий плач
при смерти деда.

Потоки света
на чело мне падали.
Да, была весна.

И мне ночлега
среди планет не надо,
ибо я — звезда.

101-110. «Разочарования не скроет ритм строки…»

В лазурном небе
так радостно сияет
лучик архата.

Золотой Восток
священнее сегодня,
о, седой путник

Казачья шашка
бьёт как гром. «Далёкий блик —
отрада наша».

Как мелкий дуб, как…
Чья-то ива, небрежно
блестит этот мак.

Мы все похожи
друг на друга, и наши
сердца не чужды …

Скука по хокку
терзает сложенье
всех крупных поэм.

Цветёт восход,
а там — гуляет ветер,
но скоро затишь.

Чёрный человек,
человек белый, — цари;
но пост бесцелен.

О чём поведать?
Жизнь пуста, а провода
всё лезут к небу.

Зелёные стены
и лохматые травы
щекочут аллар.

111-120. «По новой в строй прекрасных хокку…»

Луна сегодня
очень хороша, а я
забыл о мраке.

Образ цапли на
ледяной воде весьма
похож на любовь.

Розовая нить
падучего солнца на…
Одну ветвь кедра.

Ночь. Кровавый мак.
И немощный прохожий,
сверкнувший взглядом.

Почти намедни
вся сгорела деревня
у озера впрах.

Я вдруг разглядел
эфирные пионы
в напеве огня!

Лишь хоругвей стать
мне шепчет: «Воин, воин!»
Увы, здоровье…

Вот она, луна!
Классический прообраз,
дорога к воли.

Не обижайте
сирых божьих голубей,
дайте им хлеба.

Бабочка-кроха,
милое дитя полей,
услышь мой голос!

121-130. «О волшебство, о чудо, о затмение…»

На озарённый
облик мироздания
взгляни как равный.

Лун магический
чулок рождает тени.
Так славим чуду!

Его оберег
всегда был надет кем-то
на груди — звездой.

Пространство только
может догадываться
о нищих людях.

Кто породил суть
деревьев, иль фольварков —
всяко Он — Творец.

Здесь два облака
поют эфирно возле
причала неба.

О, там пилигрим —
почти иссяк на склоне,
как родник зари.

Числа кажутся
нестройными, когда речь
заходит о тьме.

Фонарь. Синея,
отсветы умирают,
трещат — всё дымно.

А есть ли шансы
на что-то, кроме бездны,
для Асмодея?

131-140. «Неужто сердце вдруг открылось для тепла…»

Пустая площадь,
скамья у парка блестит
под красным солнцем

Мой уютный двор,
усыпанный костями,
отрада Мары.

Свеча кровавым
воском отсюда ушла:
в астрал, бесследно.

Помню памятник;
и ещё цветы подле
надписи «Поэт».

На льдинах лает
белобрысый снежный пёс
под крик метели.

Планет пунцовых
гладких блёсток сонмы,
свет — словно звёздный.

Сердце битое,
а, верней, разбитое,
это на счастье.

Скромный уголок,
ну, «примерно два на два», —
рай в родной земле.

Корни сплетались,
как змеи гремучие,
ждали потомство.

Девочка одна,
вчера я вспомнил твои
синие глаза…

141-150. «Прислушаюсь к природной тишине…»

Блок, мы забыты.
Поэтов долг труднее
стал в мой жалкий век.

Камни ограды,
весь садик дзен, с уютом
встречают солнце.

Тенор мой тяжёл,
и ноша эта также
невыносима.

Замогильный гром,
потусторонний ветер —
северный Борей.

Кто царь, а кто лишь
убийца в длинной рясе —
покажет время.

Там забвенье, друг,
взгляни на мир, что видишь?
— Пепел и порок.

Ворон шепчет мне:
«Кровавый беркут станет
новым мессией».

Темь, пророчества
вновь волхвов сбываются:
три луны взошли.

Однажды город
вспомнит о герое, что
погиб за него.

Влюбляемся мы
бывает раз, бывает
уж слишком часто.

151-160. «Читая ряд новелл из Мериме…»

Робко бросила
Кармен цветок под ноги
верного Хозе.

То признание
не забыть Микаэле,
сержанту Хозе.

Но даже Хозе
не смог возобладать над
собой. О, Кармен…

Цунига, рука
твоя несла неволю
для бедной Кармен.

Очень дорого
Хозе поплатился за
новую любовь.

Хронос не щадит
ту любовь — предательством
полученную.

Севилье, площадь,
здесь идут бои быков,
Кармен всё та же.

Горестно просил
Хозе, тщетно умолял
строгую Кармен.

Любви добиться
он не смог, убил свою
чёрствую Кармен.

Даль некошеной
травы блестела, словно
чистый изумруд.

161-170. «Теплица общей пустоты разбита…»

И один солдат
вдруг остался на Земле,
война исчезла.

Кто ищет счастья,
тот скорей всего уже
давно обречён.

Свободно слово,
да и дышится легко
всем своевольным.

И на островах,
потерянных богами,
я ищу тебя.

Звезда губерний,
губительница слава,
раскрой свой трепет!

Бамбук гремит, вверх
созывает естество
жуков подлунных.

Пусть форель в реке
участь человека на…
Земле не знает.

Ладошки сожги
у походного костра,
потом съешь мясцо.

Омрачит меня,
о, ни Зевс и ни Перун, —
Дис, Морена, Хель.

Разницы какой,
лишь ответь, хотел бы ты:
жить, иль умереть?

171-180. «Районы городов, объединённые печалью…»

Теперь триада,
а раньше — философы
и благородство.

Ты на Севере
как-то встретил Борея,
с тех пор — ледышка.

Весна и лето —
танцуют родиолы,
будто первый вальс.

Дух дуновенья,
какой чудесный стражник
святой прохлады.

Ты мрачная скорбь,
сизифов труд, Аида
темнейший престол.

Был встречен lupus
странником среди лесов
весьма спокойных…

Полдень душистый,
кукурузное поле,
пробежка с мраком.

Юсь, наш свет славян,
наш великолепный рок
древних черт и рез.

Пестрота и блеск,
ещё — два паломника
у руин храма.

Арфы тихий звон,
в мире лучезарный день,
миг освящённый.

181-190. «Плывут и образы, и смуты…»

Край ризы ночи
коснулся эфира сна
и растворился

Вещает славно
свою песню гордый миф:
умело, просто.

Одесную сел
от воителя Пепел,
а ошую — Сталь.

Дорога в Краков
и лицезренье Вислы —
великолепны.

Броня из дождя
обволакивает дым,
нисходящий свет.

Секира и щит
гремят как колокола,
повинность — шёпот.

Белый водопад
несётся обнажённо,
радушный поток.

Хранится запись
о мирах и о богах,
но в сердцах людей.

Открой мне душу,
не раскрыв свои уста,
ну же, пилигрим!

Хвойный лес темнел,
синели кипарисы
необычайно.

191-200. «Как обрести покой, не ведая смиренья…»

Ринься лишь туда —
в заброшенные догма,
искать удачи.

Сохрани обрывки
отцветших фотографий —
одиночеству!

Лучше деревья,
чем большие города,
сумрак киосков…

Не боюсь тебя,
не боюсь, новый рассвет,
ведь ты — позади…

Сознанье — повесть,
а ещё — оно — помесь
страха и любви.

Большие тучи,
нескладные раскаты.
И так каждый день…

Обретя тоску,
научись и танцевать
кладбищенский вальс.

Красивый демон
вдруг приснился мне вчера,
вот, сидит рядом.

Нарочито всё:
и тусклый свет по миру,
Лимб, а также рок.

Любовь? А я не
верю в такую глупость,
просто не могу.

201-210. «Основа умиления и тихого унынья…»

Экодук окрест
осматривает поле
отгоревшее.

Храм весь занесён
лепестками сакуры,
лишь небо — наго.

Вороны, тучи —
несчастные странники
Подземных Миров!

Страшно воют не
волки — собаки — виден
труд человека.

Рябина всюду.
Лобызает пилигрим
алую свирель

Родная хата,
за порогом водоём,
детвора вокруг.

Мой агнец чёрный,
берегись козлищ, ибо
ты сам не таков.

О, сирени куст,
мне тот претит фимиам,
я вдохну тебя!

Столь милый запах
лимонного дерева
за моим окном.

Заходит солнце,
а мир весь зеленеет
пуще прежнего.

211-220. «Товарищ-мрак, цари в подлунном мире…»

Каждому из нас
дарован дом на небе,
так, заранее.

Голубой листок,
сизое деревце «Мгла»,
в округе темно.

Родной, товарищ,
помнишь роковые дни
хотя немного?

Есть эхо чуда
в природе первозданной,
слишком глухое.

Голову склоня
у памятника миру,
грустно мне сейчас.

Вселенская даль
в клетке сверчка сокрыта.
Лучше прикрою.

Железо, ставни,
огненные потолки,
жуткий сон… иль явь?

Опыт говорит
лишь о благородии,
без него — молчит.

Как не везёт мне
в истинной любви, избыток
той любви — плотской.

Пора умирать,
ах, бамбуковый коврик,
гробик умильный!

221-230. «Моя душа нашла своё лекарство…»

Светлячки в храме
у школ Саутрантики
очень нежные.

Ах, хворост трещит,
и камин — изысканный,
что ещё надо?

Сакура цветёт.
Листья падают наземь.
И птица впотьмах.

Сакура цветёт.
Ярко-розовой краской.
Падают листья.

Сакура цветёт.
Так было, ныне она…
Вся догорает.

Не знаю вины,
одна Бхагавадгита
многому учит.

Прозрачный невод,
будь то сказка или быль,
мы не узнаем.

Щекочет ухо
порыв Трипариварта,
скопленье истин.

Легендарный сон,
сон о десятом Вишну,
который — в тебе.

Проникни в эфир,
и омут Гарбходака
заплещет звездой.

231-240. «Я проникаюсь мудростью Востока…»

Прообраз — время,
конечность Кали-юги —
доказательство.

Неистовый меч,
разящий всех в округе,
подарок ума.

Хороший восход,
малахитовый стержень
сияет в траве.

Большая змея
ласкает Шантидэва.
Честь — Мадхъямаке.

Живущий как крот,
забудь про радость, печаль,
смуту, нирвану.

Клубок полозов
на таинственном древе
сжирает плоды.

Лазурный фугас:
Сатьяграха чужому
мору (насилью).

Медный купорос
и Гумишёвский рудник —
родные души.

Восемь исходов
запланировал ужас,
есть — лишь Шесть путей.

Хризантема, тишь,
покачивают реки
ошмётки бури.

241-250. «А напоследок — лучше о природе…»

Осенний манжет —
крохи скомканных листьев,
мираж на ветру.

День, не возлюби
меня, меня такого,
но… перечеркни.

Осталось сделать
совсем немного витков
облакам в небе.

Хитиновый слой
помогает спасти дух
от брызг волн моря.

Кто росток сломал,
будет обязан взрастить
пару деревьев.

На холме поёт
призрак поэта Сайгё,
такой же грустный.

Росы капелька
опускается наземь
и исчезает.

Я твой поклонник,
брахман одинокий склон,
скоро «сто восемь»?

Загадка птицы —
два крыла без пения,
а пенье — в клетке.

Белый водопад
и мой дух измученный
сейчас — два брата.

Гончаров А.С.
2012—2018