Конец Мелиховского семилетия

            "Медицина - моя законная жена, а литература - любовница"
                Чехов





Зима берёт трагический зачин.
Пора температурить. Время чихов.
В гостиной тараторят: Чехов! Чехов!
Но Чехов неприступен: "Нету силы!
Ослаблен я, ведь мутные зрачки
вобрали столько мученичеств сирых,
что мне, до крика, больно. Мой далёкий,
Господь-родитель, выдай же: за чьи
я прегрешенья мучаюсь? До лёгких





недуг уже добрался. Но не тронь
пространственного зрения и мозга.
Сейчас я очень схож с безумным монстром,
что породила некая М. Шелли.
Работа продвигается, и тон
моих рассказов глубже. Там - у шеи
тоска моя. Тоска. Всей грудой знаний,
не сбросишь эту хворь в седую топь..."
И Чехов, тихо выругавшись, замер,





чтоб выкрикнуть в гостиную: "Мой чай!
Несите же! Я вскорости продрогну.
Бывает, ночью думаешь подолгу,
и представляешь ярмарку безликих.
Как я хочу забыться, и молчать
в Италии, у старой базилики.
Иль - выпившим рвануть в июне к Рейну.
Дни, в сущности, воняют, как моча,
и лишь в ночи я чувствую, что крепну.





Какая слабость! Выдумал же чёрт
болезнь, что пробуждает вечный кашель.
Я, первый средь толпы, по части кражи
простуженного воздуха. Я, выкрест
своих, на первый взгляд, наивных черт.
Мой дар хотели выклянчить иль выкрасть
сомнительные ангелы. В их перья
я выплачусь: простите, Ваша Честь,
но я далёк от ангельского пенья!





Зима, на деле, - просто полоса,
на коей скрыты страшные безумства:
продай свой тощий дар, и обязуйся -
практиковать в угоду медицины.
Я сам себе невыгоден. Я сам -
и вымученный враль, и мудрый циник,
что требует свободы от прищура.
Я вижу день, где рубят длинный сад
моих воспоминаний и предчувствий".