К удаляющейся спине

1

Куда летишь сырою полночью
сквозь строй сутулых фонарей,
распятый на трамвайных поручнях,
как назарей?

Горит-парит над черепицами
луны надкушенный кружок,
и дом с потухшими глазницами
в священнодейство погружён.

Там поединки в виде спарринга
ведут на сбитых простынях,
и стонут женщины в испарине,
взыскуя воздуха впотьмах...

Ты взял тайм-аут у красавицы
с душою бабочки ночной,
что приголубила из жалости
к твоей судьбине кочевой,

и на ветру, согревшись думою
о том, что много выше тел,
услышал, как фольгой латунною
в потёмках двор зашелестел...

О, только бы дорога дальняя,
где помыслы всего светлей,
меняя ямы на проталины
и тополя пирамидальные,
не вывихнула бы ступней!

Сойдёшь последним возле насыпи
там, где окраина видна,
и росчерком пера по аспидной
доске покатится одна

звезда падучая, и кажется —
сейчас вот грянет апокалипсис,
а мы грешны и не покаялись,
пока стояла тишина!


2

Вечереющий пригород. Запах пыли, прибитой дождём.
Из-за леса пронзительный вопль электрички,
будто встретилась там на ночь глядя с разбойным ножом...
Или это её, как убийцу, накрыли с поличным.

Мы, с платформы сходя, посмотрели в ту сторону оба,
будто нас это как-то касалось, и мысль о добре
краем мозга сверкнула как молния: Ирода злоба,
избивая младенцев, пример подаёт детворе!

А чуть позже луна в третьей четверти, точно секира
раскалённая докрасна,
поднялась и повисла над телом притихшего мира,
будто целится в шейный его позвонок... Тишина.

Жизнь идёт по касательной, волос сдувая со лба,
где ни лавров, ни терний, а только морщин повилика.
Ты боишься, что наши пустые сума и судьба
против нас обернутся уликой?

Может быть, может быть...
Впрочем, если чужая вина
по наследству отходит, ложась на ближайшие плечи,
то ещё не известно — бывают, мой друг, времена,
где пустая сума украшает и лечит.

Первый из аутсайдеров мимо руин и окраин,
вдоль помеченных пьяной мочою дощатых ларьков
донесу чемодан твой до стойки и буду украден,
как и ты у меня...
Боже мой, до чего же легко
остывают альков, отпечатки ладоней на бёдрах и спинах,
и виньетки в зрачках наших гаснут — грядущее в них
вправе новые лица вселить! Нищетою воспитан,
за полцарства приму даже крохи с ладоней твоих,
ибо жизнь, если вдуматься, старше испытанных истин,
но гораздо моложе любви...
Окончание слов
заглушил самолёт, к полосе примеряясь со свистом,
в синем кителе дива уже отомкнула засов.

Что ж, ступай!
И смотри как я вниз из разомкнутых рук
буду падать ногами вперёд, а твоё вознесенье,
может, новую эру откроет в науке разлук,

где отныне и присно
искомое «икс»
                означает
                спасенье.


3

Когда мой дух слетал к твоим озёрам
и припадал к спасительной воде,
дымилось на спине клеймо позора,
каким помечен вор и лиходей.

И стаи птиц шарахались пугливо.
Поёживаясь, чистая вода
отодвигалась прочь, как в час отлива,
и стоило громадного труда,
чтоб не взмолиться пересохшим горлом:
«Помилосердствуй на один глоток!»

Но окаянный дух, немой и гордый,
переломить себя так и не смог...