ГНОМ

 МИХАИЛ БУЛИКОВ

                ГНОМОВ
                НАЕДИНЕ СО ВСЕЛЕННОЙ

                1

Гномов очнулся. Последним зрительным образом, хранимым его памятью,  была свирепая многоглазая люстра операционной.
- “Неужели, выжил!? - мелькнула шальная надежда. - Но ведь шансов не было!”
Для перенесшего такую операцию, да после наркоза, он до странности прекрасно себя ощущал. Вполне здоровым, бодрым -  отлично выспавшимся.
Осмотрел помещение, ничуть не похожее на палату реанимации. Скорее, гостиничный отечественный номер рубежа тысячелетий. Русский дух так и сквозил, от небрежностей анимализма.
После непродолжительного раздумья, сначала опасливо пошевелив конечностями, Пётр Гномов решился свесить ноги с кровати. Это удалось на удивление легко, и  движение, даже,  доставило некоторое удовольствие. Зеркал в комнате не было, и Пётр подошел к зашторенной стене, рассуждая, что там должно находиться окно. Раздвинув занавески, он остолбенел. За открывшимся чёрным блестящим квадратом, не только ничего, кроме непроглядного мрака, не было, он не отразил даже смутного гномовскго силуэта. Лишь туманные очертания скупой комнатной обстановки.
Паника была Гномову не свойственна, однако отсутствие собственного отражения смутит кого угодно. Всем известно, кто, не отражается в зеркалах. Смущённый Гномов присел на корточки, тщательно себя ощупал и остукал ладонями по щекам. Для призрака он оказался весьма упругим и чувствительным. На дьявола Гномов явно не тянул. Да, и на вид, он являлся обыкновенным сильным, пропорционально сложенным человеком, без копыт и хвоста.
Пётр Гномов, инженер, по первому высшему образованию, всегда гордился своей способностью, хладнокровно логически рассуждать, в любых экстремальных обстоятельствах. И он начал рассуждать, пытаясь сохранить гордость и самообладание.
“Ежели я ни призрак, ни чёртово отродье, - следовательно, существо из материальной субстанции, по какой-то причине не испускающее волны видимого спектра. - Он скосил взгляд, на поверхность пола - тень оказалась на месте. - Но не пропускающее эти волны - значит, я свет аккумулирую в себя. Как абсолютно чёрное тело. Вроде, чёрной дыры”.
Пётр вскочил и широкими шагами закружил по комнате, стараясь унять нарастающее возбуждение.
- Не похож я на дыру! - вслух воскликнул он. - Возможно, что я только оказался за горизонтом событий!
И второй раз оторопел, услышав ответ на своё спонтанное восклицание:
- Да, да, Гномов, Вы за горизонтом не только событий, но и пока не событий.
- А где? - снова вырвалось из Гномова.
- На вашем языке это звучит примерно так: во Всевышней Эдемской Академии Мирозданстроя. Не рай, конечно, но, отнюдь, и не ад. Здесь из отборных, нестандартно и несвоепространственно мыслящих мечтателей, после их смерти, создают гениальных проектировщиков, дизайнеров и прорабов новых вселенных. Вы, как не реализовавший талант гуманоид, но обладающий огромным потенциалом конструктор, приняты на архитектурно-космологический факультет. После нескольких вечностей обучения, будете допущены к дипломному проекту.
- Как это - несколько вечностей?
- Пролетят, как мгновение! Не заметите! - В последних словах невидимого  собеседника, Гномову почудилась лёгкая и грустная ирония. - На религио-филосовском и магическом учатся неизмеримо дольше. Зато, на поэтико-филогическим, уже через треть маленькой вечности - производственная практика.
И опять Петру показалось, что он услышал смешок.
- Пока отдыхайте. Адаптируйтесь. Скоро за вами придут.

Гномов был не то чтобы сильно расстроен и, уж, совершенно не шокирован случившимся с ним. Но совершенно по-человечески удивлён, что на его языке понималось, как озадачен. Насколько Пётр себя помнил, до операционной, он всегда был человеком уравновешенным, притворяющимся флегматиком, свирепо загоняющим свои эмоции подальше, в прерии подсознательного. Близкие, в глаза, называли его стоиком, не очень близкие, дали прозвище - Андроид. Знали б они, сколько, в бескрайних гноминских прериях, диких индейцев, охотящихся на диких бизонов.
Постороннее мнение, облечённое в твёрдое представление, властно формирует внешнее, зачастую и внутреннее поведение личности.
“Андроид и в прериях, и в раю, и аду – андроид! – зло усмехнулся Гномов, и начал скрупулезно адаптироваться, в новом своём  посмертном качестве. – Первым делом надо попробовать понять, за что именно я – инженер-неудачник, не дослужившийся и до начотдела советского ПЯ, -- заслужил подобное избрание. Ни одного, сколько-нибудь серьёзного, не то что открытия, -- изобретения. Мечтатель? Возможно... Однако, лишь изредка, -- в первые минуты, после пробуждения от быстрых, быстро ускользающих из памяти, нереальных снов. Зачем им такой? И кому им? Всевышняя Академия? Строительство мирозданий? Не иначе, как под протекторатом Бога. Если это очередной мой бредовый сон – то, конечно, всё так и есть, но если это где-нибудь, как-нибудь реально существует? Кто же сказал: “Всякое мыслимое – может существовать, в том или ином воплощении”. Надеюсь, что не я! Тем не менее – надо быть осторожным и не терять концентрации. Случается, и во сне умирают. Впрочем, смерть мертвеца во сне – это и Дали не снилось! Но довольно, пошлых самокопаний! Пора...”
Что пора – Гномов не придумал. Он снова внимательно осмотрел помещение. Ни дать ни взять, дешевый гостиничный номер времён развитого соцреализма. Тахта, приземистый столик и казённый металлотрубчатый стул. Стенной шкаф. Дверь совмещённого с душем санузла. Ни телевизора, ни холодильника.
“Буфет – через два этажа, -- продолжил домысливать Гномов. – И пива уже нет! Точно – ни рай, ни ад, -- советская действительность!”
От всей обстановки действительно веяло сухой стабильностью, незыблемым покоем и безысходностью. Пустотой,  -- непаханым полем для воли и разума. Стоило ли умирать, чтобы понять это?
“Если это сон – сколько же он продлиться? Чему здесь успеют научить? Большим Взрывам и расталкиванию всякой материи по пространству? Время запускать? Или только взрывчатку делать? – скептический образ мысли никогда не оставлял Петра. – А если не сон? Несколько вечностей? Что это за срок такой? “Промелькнут – не заметишь!” – мысленно передразнил он голос неизвестного. – Да, какая сейчас, к чёрту, разница? Первый раз, что ли, в высшей школе учиться? И хим-дым институт и военная академия и спец курсы вынес. Может, и теперь чего дельное узнаю!”
Сонливость стала одолевать перенапрягшееся сознание Петра. Последней его мыслью было, прежде чем забыться, -- что спать мёртвым во сне – непозволительная роскошь!

Его разбудил властный и настойчивый звук непрерывной  мелодичной трели. Как только Гномов открыл глаза, трель тут же умолкла, и знакомый голос твёрдо, без всяких интонаций, произнёс:
-- Поднимайтесь. Выйдете из комнаты и по коридору направо, до конца. Откройте дверь и ждите.
Гномов, пожал плечами, легко встал и послушно выполнил все указания невидимого командира. Коридор, как коридор, ничего примечательного. Дверь, как дверь – со сферической поворотной ручкой. За ней оказалась обычная приёмная, в коих сотни раз Гномов терпеливо ожидал аудиенции, у вышестоящих чинов. Строгий жёсткий диван. Секретарский стол, с плоским монитором. И плоский селекторный аппарат. Тоска...
А дальше началось. Из-за двери начальства выпорхнула секретарша. В прямом смысле, выпорхнула.  Передёрнула белоснежными крылышками, кокетливо сложила их за изящной спиной,  блеснув идеальной формы, точёными коленками, уселась за свой стол и, с любопытством сверкнув на Гномова широченными глазищами, промурлыкала стандартное:
-- Пройдите, Вас ожидают!
“Эх, если бы не крылья!” – вздохнул Пётр и пошёл.
Пётр Гномов пошёл. За первой дверью была следующая. За ней ещё одна. Потом ещё и ещё. Гномов не считал. И когда он начал терять терпение и злиться, наконец, распахнулось открытое начальничье пространство. Это была широченная лоджия, ограждённая не очень высоким парапетом, с которой открывался панорамный вид, на бескрайний синий морской простор. Без чёткой линии горизонта. Небо, или что-то там подобное, можно было вообразить, по чуть более светлому оттенку синевы. Но зачаровывало.
Опершись о  перила парапета, на первый взгляд, бескрылой спиной к Петру, стоял обычный – со спины – впрочем, несколько крупноватый человек. По крайней мере, точно, гуманоид.
-- Здрасте... – попробовал прервать затянувшуюся беззвучную паузу смущённый посетитель. Прежний человеческий гонор с него слетел давно. Однако, в этой обстановке, он ощущал себя каким-то особенно малозначительным и несоответствующим.
Прошло ощутимое время, пока человек не обернулся. Чего ожидал Гномов? У хозяина лоджии было обычное человеческое лицо, неопределимой национальности и возраста. Чуть смуглое, не очень плоское, с раскосыми пронзительными глазами. Намёк на носовую горбинку. Если круглая голова была слишком большой, то весьма пропорциональной двухметровому росту и атлетическому торсу. Наверно, так бы выглядели античные боги, в костюмах двадцатого столетия.
- Добро пожаловать! – наконец, соизволил произнести этот Бог. - Я встречаюсь  с тобой в первый и последний раз. У меня есть правило лично знакомиться с каждым миростроителем, до его обучения. А вопрос к тебе у меня только один: любишь ли ты людей?
Вот когда Пётр Гномов действительно испугался. Перед ним некто - то ли Бог, то ли Его какая-то властная Рука, и спрашивает Гномова о том, в чём самому себе признаться  страшно. Гномов людей терпеть не мог. За редким исключением. И то по необходимости бытия земного, подразумевавшего любовь к родным. И он понимал, что врать тут бессмысленно. Скорее всего Этого интересовало лишь то, как Гномов ответит.
Немного помолчав, он выдохнул:
-- В массе - ненавижу. А по отдельности – всяко случалось.
-- Почти честно! – резюмировал Этот. – Значит, и вселенные будешь строить по строгим законам. А то намалевали – импрессионисты. Не поймёшь где пространство, где время. И запускай теперь к ним Эйнштейнов с Планками! Ладно. Учись. Но не жди, что в мирах, тобой созданных, многие спасибо скажут!
На сём аудиенция закончилась, и Пётр, не очень помня как, вернулся в свой гостиничный номер.

Гномов очнулся, хорошо выспавшимся, не отягощённым воспоминаниями об обычных, для своих снов, сюреальных метаморфозах и фантасмагориях.  На столике он увидел неизвестно кем и когда принесённый, возможно, завтрак. Вполне земной, с виду. Яичница глазунья, бутерброды с колбасой и сыром, большая кружка дымящегося густого напитка. Может, кофе. Но это оказался жидкий шоколад.
“Мертвецам завтраки не приносят, -- заметил вскользь скептический гномовский ум. – Но во сне я, кажется, иногда ел. Или только пил?”
Тем не менее, он быстро переместился с тахты, к столу.
После жадно поглощённой “пищи богов”, страшно захотелось курить. Ещё задолго до операции, врачи строго запретили Петру курить. Однако, при этом, совершенно не гарантировали успешного результата. Поэтому курить Гномов стал ещё больше.
Покурить никакой возможности не представлялось. И судя по заменявшему кофе шоколаду, в этой реальности, вообще, много чего не представлялось. Гномов сразу помрачнел, и, как бедующий проектант мирозданий, стал придумывать планету, где на большей части суши растут ветвистые кофейные деревья,  густые виноградники и цветут бескрайние табачные поля. Потом он зашёл ещё дальше: появились винные речки и пивные озёра, спиртовые и коньячные родники. Болотный камыш бурел тысячами готовых сигар.
-- И никакого мака с коноплёй! – жестко заключил он, нарочно вслух. – А на закус – белковые горные породы и плоды многовековых деревьев!
Расчёт был верным. Извне скоро отозвались. Голос, по впечатлению Петра, принадлежал женской особи. Или особе.
- Это правильно. А если Вы так жестоко хотите курить, откройте, наконец, стенной шкаф. И незачем спаивать и обрекать на никотиновую зависимость целые галактики. А, в общем, гейзеры из шампанского – это красиво.
В шкафу Гномов обнаружил несколько пачек сигарет без марки, тёмную пузатую бутыль, также без этикетки, зажигалку и глянцевый лист, на котором крупным русским шрифтом чернела надпись. МИНЗДРАВ УСТАЛ. БОГ С ВАМИ!
“С чувством юмора на этом  другом Свете, кажется, полный порядок! – удовлетворённо хмыкнул Пётр, доставая пачку сигарет. – Попробуем местное курево”.
Ему вспомнился вкус старой доброй советской ”Явы”, сигарет его молодости. И в этот миг пачка преобразилась. Гномов держал в руках сигареты “Ява”, одноименной фабрики. И без всяких иезуитских напоминаний на упаковке. Он вскрыл её, выщелкнул сигарету, и аккуратно прикурил от обычной газовой зажигалки. С волнением, осторожно затянулся. Тёплый табачный дым  приятно омыл гортань и заструился по гномовским бронхам, в лёгкие. Пётр радостно заулыбался. Видимо, мало, что доставляет разумным существам столько удовольствия, как вредные привычки. Ну, разве, -- запретные плоды.
Выпивать Гномову сейчас не хотелось, но он не мог удержаться от эксперимента, с пузатой бутылкой. Представить вкус “Камю” Пётр не мог, поэтому, изо всех сил напрягшись, вспомнил вкус армянского пятизвёздочного коньяка, когда-то,  накануне распада державы, продаваемого без талонов. Этикетка мгновенно преобразилась. Гномов свернул крышку и опасливо пригубил из горлышка.
“Коньяк, как коньяк, - успокоился Пётр. - Может пригодиться.”
Гномов был сыт. Накурился. Пить коньяк не хотелось. А делать было совершенно нечего. И когда соизволят допустить его к обучению миростроительству, совершенно не ясно. Им овладело беспокойство. И охота к перемене, если не мест, то, хотя бы, обстановки. Как только Гномов об этом подумал, к нему снова обратились:
- Скучаете? Это хорошо! Когда сытый гуманоид, обладающий целой бутылкой коньяка начинает скучать, значит, он готов к дальнейшим мытарствам бытия. Пожалуйте на выход!

За дверью Гномова ждали. Робот – не робот, но очень похожий на манекен, безличный, одетый в серый комбинезон, мужик, молча, указал Петру рукой, куда ему следует идти. Шли они долго. И всё время прямо, никуда не сворачивая. Хотя, много раз пересекали всякие коридоры. В итоге достигли больших, до самого потолка, дверей, распахнув которые, манекен впустил человека, в просторное, тёмное помещение, стен которого не было видно.
“И что я здесь делаю? - крутилось у Гномова в голове. - Хоть бы, свет зажгли, что ли! Или мироздания всегда создаются в потёмках?”
Но свет не зажигали. Мало того, Пётр интуитивно почувствовал, что время остановилось, а пространства, ещё, и вовсе нет.

Так началась первая вечность обучения Гномова сотворению вселенных. И целую вечность им нудно втолковывали: во-первых – из чего создаются миры. Во-вторых – где их мастерят.  И лишь в самом конце теоретического курса, намекнули – зачем.
Эта вечность прошла для Гномова весьма плодотворно. Он теперь знал, что строительным материалов всех миров является чья-то сумасшедшая идея, из которой всякие демоны выплавляют правильные мысли, форматируют их в начальные слова и складывают из тех слов законы и понятия. Из законов строится материальная суть мироздания, из понятий – её духовное содержание. Миры проектируются на высших этажах Вселенстроя, в совсекретным КБ и отделах, в которых творят самые выдающиеся выпускники Академии: серафимы, херувимы и простые ангелы. Эти – вроде лаборантов. А готовые вселенные выпускают в самом низу, в горячих цехах, где непрерывно трудятся грешники, изо всех уже созданных миров, под руководством чертей, -- бывших двоечников, нерадивых  и строптивых учеников.
Однако, Гномов из многослойных, мегаметафорических философствований последнего наставника, окончательно так и не понял, зачем всё это сложное хозяйство нужно. Тем более, что миры были слеплены почти одинаковыми, с небольшими различиями, чисто декоративного характера. Словно по единому, некогда утвержденному шаблону. Всегда и всюду – одно и тоже: мыслящая и чувствующая биоматерия, бесчувственная и туповатая неорганика, да страстная энергия, обладающая только безусловными инстинктами. И всё это заключёно, в сферическое бесконечно упругое, тридцатитрёхмерное, как максимум, пространство, с беспорядочно и бешено мчащимися по объёму вечности стрелами времени. В зависимости от понятий – пропорции добра и зла, от законов –  меры порядка и хаоса. И, почему-то, везде, как апофеоз творческого вдохновения, -- появлялся непредсказуемый, бессмысленно  и бесполезно бунтующий Человек.
Однажды Гномов задал своему курирующему  вопрос:
-- Почему ни в одном мироздании нет мыслящей энергии, управляющей законопослушной и довольной всем биомассой?
И  в ответ услышал:
-- С энергией, и так хлопот достаточно, если она ещё и думать начнёт, -- никакой Всемогущий никакого порядка из того хаоса не сможет сэволюционзировать! Вам это доходчиво объяснят, в следующей вечности!

Досуг слушателей академии не отличался разнообразием. Друг с другом они общались мало. Потому как личности были изначально творческие, с соответствующими характерами и скверными привычками, а по мере обучения, становились уже совершенно невыносимыми законченными гениями.
Да, и не особенно хотелось им придаваться былым своим порочным наклонностям. Пётр сразу заметил, что с его памятью нечто произошло. Теперь, он запоминал всё услышанное,  увиденное, да и пощупанное и съеденное, аж, до мельчайших нюансов.
“Видимо, в той жизни, мозг мой, и, правда, работал лишь на несколько процентов! - первое время думалось ему, с сожалением. А потом, с радостью. – Какое это счастье, что человек не может пользоваться всем своим мозгом! Скоренько бы он уничтожил, не только свою планету, но, по всей вероятности, всю галактику, да с окрестностями!”
Им сразу объяснили, чем человек, отличается от остального биологического мира, кроме чувства юмора.  Ни одна другая тварь, не будет ради “благой” идеи истреблять тысячи себе подобных. Конечно, и живность болеет бешенством, но быстро умирает. Лишь человекообразные маньяки живут до биологической старости, здоровыми физиологически. А легенды о вампирах – не такая пустая болтовня. Возможно, укус некоторых маньяков заразен. Их “вечная” жизнь и сверхвозможности – это, конечно метафорическое представление, о неискоренимости   и изощрённости зла.
И чем отличается человек, от Главного Творца, им тоже сразу дали понять. Подобное – отнюдь, не означает равноценное. Люди, с некоторым допущением, могут считаться подобными одной Его ипостаси. И сознание их – подобным некоторым элементарным функциям и простым свойствам этого ипостасного воплощения. Но границы человеческого воображения изначально определены Творцом, дабы люди не лезли, куда не следует, и если, уж, кто чего о себе возомнит, то в пределах допустимого наглядными маниакальными психозами.
Что религиозные представления – есть асимптотическое приближение к пограничным областям представимого человеческим разумом. Атеистические – следствие отчаяния униженной гордыни, усталости рассудка, от блуждания, в чрезмерно разряженных очевидностью, вышних зонах труднодостижимого. Религия – художественное воплощение, чудом открывшихся выдающемуся из ряда вон уму, крупиц еле уловимой истинной картины всего сущего. Некое моральное руководство, способствующее становлению человека, в тревожном и непонятном хаосе бытия.
Утилитарная людская идеология –  упрощенная суррогатная инструкция. По сути, адаптированная религиозная система, предложенная прагматичными умами, для конкретного временного отрезка становления социума – модель предполагаемого будущего. Идеология – падчерица религии. А родных дочерей у религии нет. Потому, единственная наследница постепенно овладевает миром. Идеология, если не антиморальна, то псевдоморальна. Нет такой идеологии, которая бы не создавала деспотию. И чем она изначально более идеалистична, тем жестче материалистично воплощается, в реальной жизни.
С мышлением и памятью Гномова всю эту вечность происходили непрерывные метаморфозы. Довольно скоро Пётр ощутил, что его память чётко расчленилась на несколько взаимопроникающих, но независимых областей. Эмпирическую, базовую, фундаментальную и архивную. Первыми двумя областями он пользовался постоянно. В фундаментальную откладывались знания и навыки, приобретаемые в академии. Что было чрезвычайно удобно. Услышал, увидел, пощупал, понюхал и, вроде, тотчас забыл. До поры. В архивную Гномов старался не заглядывать. Слишком много там находилось, в пыльных шкафах разных скелетов. 
Мышление, также, постепенно становилось многоуровневым, как бы разрастающимся мегаполисом, вовне и внутрь, от поверхности черепной коробки. Которую теперь и коробкой некорректно было назвать. В верхних слоях мышления, господствовали рациональный порядок и наглядная чистота. Строгая субординация, дисциплина, беспрекословное подчинение всех инстинктов логике и принципам. Гномов обозначил этот уровень под номером 1, и называл сознательным или рассудочным.
Чем глубже, тем темнее. На следующем, втором, трансцендентальном или, называемым Петром, попросту, подсознательным, порядок был явно показной. Субординацией и дисциплиной все безусловные и некоторые условные инстинкты надменно пренебрегали, а к рациональной логике относились, с  немалой долей иронии. Но там было ещё более-менее чисто и сухо. Однако, постоянно исчезало освещение. Долгое присутствие, на том подкорковом уровне, неслабо давило на психику и вызывало тревожную тоску и  хандру.
Но ещё страшнее было в третьем, глубинном слое, возможно, и не совсем сознания. Полный хаос, сырость и грязь. Духота и едкие запахи, всего вонючего, чего только бывает. А может, и не бывает вовсе. Но воображается. Свет здесь назойливо мигал и судорожно мерцал. От практически полного мрака, до слепяще яркого. Тогда, на мгновения, рельефно и раздражающе контрастно, на Гномова резко выпрыгивали пугающие образы, которые он пытался поспешно забыть. Что сделать теперь, стало намного труднее. И не было никакой гарантии, что эта чудовищная хренотень не сохранится навечно, в проклятых негорящих архивах.
Глубже гномовская мысль спускаться, пока не рисковала. Бог знает, какие кошмарные бездны там могут распахнуться. Пётр подозревал, что многие страшные гении, пытались туда заглянуть. А, может, кто и заглядывал. И даже оборачивался, на погибель своим любимым.
Если говорить честно, за эту первую свою вечность, ничему путному Пётр Гномов, в Академии Мирозданстроя, не научился.

                2

Минуло ещё несколько циклов обучения. Всё вечное, когда-нибудь возвращается к своему изначалу. Но не всегда его узнаёт. Гномов тоже не узнал. Когда ему торжественно вживляли дипломный чип и мутированный ген, об окончании Академии, он чувствовал себя гениальным проектировщиком и творцом новых Вселенных. Все полученные знания цепко хранились в его фундаментальной памяти. Страхи и сомнения пылились в архивной. Оперативная, крепко упершись ногами в базовую, дрожа от радостного возбуждения, готова была сотворять прекрасные, совершенные миры. Мышление, шумно веселясь, праздновало на верхних этажах сознания.
На самом деле, Пётр Гномов, очередной раз, оказался в исходной точке своего истинного пути. Так, каждый человек, в момент рождения во плоти, радостно орёт, думая, что его душа помнит всё усвоенное, за вечность инобытия, и теперь-то создаст свой мир по-уму. И мгновенно всё, напрочь, забывает.
Не отошедший от празднеств Гномов, очутившись в предначертанном ему провидением месте творчества и созидания, вдруг понял, что  ничегошеньки не помнит и не умеет. Сначала, он подумал, что  это постпраздничная амнезия. Не могли быть базовая и фундаментальная память абсолютно пусты. Действительно, они были лишь хитро запаролены. А пароль Гномов не мог вспомнить, как ни старался.
А ведь, сколько им вдалбливали зануды академики: “Континуумы вселенных никогда не создаются из пустоты, и в пустоте. Надо набрать настолько критическую массу информации, в той необъятной точке, в которой планируешь взрыв, чтобы в соседних мирах ахнули от восхищения твоим фейерверком. А для этого надо, в той точке, как следует пожить, помучится, потерпеть, пострадать. Не пострадаешь – ничего путного не создашь! И, непременно, полюбить и возненавидеть. Любить желательно стерв. Ненавидеть – всегда найдётся кого. Иначе новый мир тоскливым получится. Чёрно-белым, сухим и плоским. Как бухгалтерский баланс”.
Нет, конечно, Гномов кое-что элементарное, на уровне вазомоторики помнил. Однако, таблицей умножения и четырьмя действиями, для миросозидания, не обойдешься.
На верхних этажах гномовского сознания царило уныние. Условные инстинкты робко жались по стеночкам. Безусловные жалобно скулили, требуя похмелки. И никакой мало-мальски подходящей идейки, которая, хотя бы, тихо хлопнула. Но теперь Петру стало ясно, почему все известные мироздания так насыщены органикой. Аминокислоты - это конечно, но главное – спирты. Первая стимулирующая мысль начинающего миротворца. А в насквозь прокуренном, провонявшим едким перегаром, рациональном сознании нарастали распад и шатания. Угрожающие тени депрессии сперва промелькнули, а потом уродливо заплясали на стенах и потолках.
И верхний слой сознания, потихоньку опускаясь, превращался в первый подсознательный. Там, на удивление, было значительно легче дышать и мыслить. Не конкретно, не рационально, но вполне целенаправленно. Примитивный максимализм эмпирии, уже не так громко и назойливо, проповедовал пафосные демагогические лозунги. Верх явно одерживали скепсис и сомнение. Творческий беспорядок, в заваленном разным хламом пространстве, дарил надежду на сотворение из этого мусора, хотя бы чего-нибудь пригодного, на первое, предвзрывное, довремя.

Сколько минуло этого чёртого довремени,  до той поры, пока Гномов, с грехом более, чем пополам, стал в этом бедламе и хаосе немного ориентироваться – никому не известно. Зато, когда Пётр, немного разобрался,  что здесь к чему, а в логическое мышление начали, непонятным образом, случайными прозрениями,  диффундировать обрывки воспоминаний,  у него понемногу стали зарождаться весьма дерзкие, даже крамольные, парадоксальные мысли об общем бытии. Ничего взрывать он уже не жаждал. И получал странное удовольствие, от простого разгребания внематериального мусора, во вневременной, беспространственной личной точке. Это ощущение не было ни психофизиологчно, ни чувственно. Пётр искал ему аналог в своих озарениях, и наиболее схожим казалось чувство первой влюблённости. Ничто иное и близко не стояло. И когда он в этом совсем себя убедил, осознал, что наступила пора выискать, в сём жутком беспорядке, подходящую стерву.
Не будет в жизни безрассудной страсти к прекрасной идеализированной мегере – не будет  и никакой поэзии. Гномов, не очень любил рифмованную и сильно метафорическую литературу, но  не хотел, чтобы в его новом мире совсем не сочиняли стихов.
“Надо, на своей душевной шкуре, в полной мере, прочувствовать всю “прелесть” этого безумия,” – с мазохистским наслаждением, предвкушал он свой первый жертвенный акт.
В Академии их учили, как в довременном и безпространсвенном нематериальном ирреальном, сотворить реальную комплексную обобщённую ситуацию,  различные трансформированные элементы которой, после большого взрыва, лихо разбросает, по всей разлетающейся, на все измерения, вселенной. Чуть перегретые, местами оплавленные, часто бесформенные, но всегда содержащие драгоценные вкрапления. А если, от порывов вашей запредельной страсти, на них ещё и какие-нибудь бактерии останутся... Тогда, есть вероятность, что жизнь где-нибудь, как-нибудь да зародится.
И Пётр, как умел, начал, на свою голову, такую ситуацию творить.
Как учили, он вообразил в данной ему точке горизонтальную плоскость и расслабился, в позе вентурианского человека. Колоссальным усилием воли, заставил себя поверить, что медитирует, и, наконец, заснул. Перед этим успел подумать, что, возможно, и сейчас он, считающий себя, Петром Гномовым, себе лишь снится.
И то, правда! Люди издавна задавались вопросом: чем сон отличается от яви? Что – разве во сне мы не страдаем, не радуемся, не чувствуем боли или удовольствия? Вот, приснился же Дмитрию Ивановичу рецепт водки. А на обратной его стороне – периодическая система элементов. На всякий случай. Древним грекам и римлянам, вообще, много чего приснилось. Не говоря о китайцах. Археологи, и поныне, с ума сходят. Но потом пришёл Фрейд, и всё опошлил.
На материальной реальности свет клином не сошёлся! Кто, теперь, запретит допустить, что сон – реальность иная? Иного качества? Иного свойства? Когда безошибочность теории вероятности очевидна. Теория относительности – неопровержима. А у квантовых физиков всё сущее двоится и расплывается, без стакана. Один древнеанглийский сценарист говорил: “Есть в мире многое, мой бедный Йорик, что ещё не снилось всяким мудрецам!” И, слава Богу!
Наверняка, есть множество гуманоидов, которые могут контролировать свои, якобы, сновидения силой воли и разума. На других, высших или низших, уровнях сознания. Параллельных, скрещенных, или еще как перекрученных. И в чём тогда отличие бытия сюрреального, от досюрреального? Наша память, по пробуждении,  возвращается обратно, на предыдущий уровень мировосприятия, вольно интерпретирует и до неузнаваемости искажает только что пережитое. Но разве иначе она ведёт себя наяву? А вдруг, умирая, мы лишь очередной раз “просыпаемся”? А что и как, на том яву, вспомним?

Пётр Гномов очнулся от своих раздумий. Он, с удивлением, обнаружил, что его двадцатипятилетнее тело, сидит на скамейке, в осеннем парке. Заросли боярышника, росшие неподалёку, уже набухли бардовыми каплями ягод. За сырой заасфальтированной дорожкой, в широких лучах заходящего солнца, блондинились тонкие молодые берёзки. 
-- Нормальное “Бабье лето”, -- вслух подумал Гномов. И попробовал стимулировать вдохновение. – Пора... прекрасная, твоё приятно мне очей очарованье!  -- И уже, про себя, добавил,  -- “И дальше – в таком роде”...
Но Пётр не любил увядания природы. И тут он вспомнил, какую задачу себе поставил, и что, действительно, давно пора!
Нехотя поднялся со скамьи, и лениво побрёл к подземному переходу – выходу из парка, в  ещё не окончательно намысленную суматоху вечернего города.

Город ему не нравиться начал сразу. Ещё когда он перебегал мостовую, тщетно пытаясь нагнать удирающий переполненный автобус.
“Как-то, надо всё иначе соструктуировать! – решил начинающий миротворец. – Какие-то не те аналоги я, без разбора, хватаю.  А то выйдет, как у Блока, -- аптека, улица, фонарь. И под ним, дыша туманами духов, незнакомка в синем плаще. Не хочу!”
Гномов напряженно перебирал всё, уже надиффундирванное,  в своё нынешнее сознание, из разных слоёв памяти. Кто-то, из непризнанных, надменно заявил, что метод, важнее результата. Возможно, что так оно и есть. Ох, как необходим был сейчас Петру хороший и простой метод.
“В начале было Слово!” – Ну, это Гномов, помнил хорошо. Только забыл – какое. Поставишь в начале произведения не то слово, -- и выйдет, потом, черте что. И малопуганный творец решил, что для своей новой, неподражаемой, эксклюзивной Вселенной, он должен найти своё,  важное и неповторимое Слово.
“Как там, нам объясняли, - старательно напрягал Гномов свои перепутанные извилины. – Ну, конечно, слово состоит из букв, которые есть закодированные символы различных амплитуд и частот энергетических колебаний. Когда мы думаем, они имеют волновую природу, а как только начинаем говорить, приобретают корпускулярную”, -- как атомы связаны в молекуле, -- этого бывший инженер не мог забыть. Но какими силами буквы сливаются в слова?
“Очевидно, буквы должны быть разноимённо заряжены! – осенило его. – И силы эти, подобны электромагнитным. У какой-то буквы,  например, согласной, в звучании чего-то не хватает, а у гласной – этого избыток. Вот, они и притягиваются друг к другу, соединяясь  в единый слог. Слог, естественно, многовалентен. И поэтому, подходящие слога, образуют слова, которые имеют определённые свойства. Ещё бы! Есть слова острые и грубые. Твёрдые и мягкие. Кислые и едкие! Много ядовитых. Но, значит, и целебные находятся. И подумать, ведь пользовались, когда-то заговорами. Да, и проклинали – не просто так!
Во-во! Выражение: “Убить тебя мало!” подразумевает, что, сперва, нужно проклясть. Ну, а потом, если захочется, можно и убить. Хорошее проклятие и там достанет!
Слово не только материально, физично и химично, оно, бесспорно, магично и мистично. И, конечно, метафизично! И, непременно, много ещё чего энергетично. С ним надо ухо востро держать!”
Так вдохновенно рассуждал Пётр Гномов, бессознательно приближаясь, к всплывающему из недр архивной памяти, образу своего прежнего местожительства. На перекрёстке ему пришлось на минуту остановиться, дабы переждать монотонный транспортный поток. И притормозив полёт творческой мысли, оглядеться по сторонам. И в этот исторический момент, Гномов пришёл в себя. Очнулся. Всё пространство, окружавшее его одинокую фигурку, словно затуманенное лёгкой дымкой, было, вдоль и поперёк исхоженным городским спальным районом, из его самой первой его молодости. Пётр остолбенел. Если так дальше пойдёт, ему придется заново переживать прежнее угрюмое бытиё советского инженера. Неудачные влюблённости и ссоры с родственниками. Все те события, непонятно насколько деформированные, его памятью, за несколько пережитых вечностей, в Академии Вселенстроя.
“То, что поэт я никакой – это ладно. Но, выясняется, что и писатель никудышный, -- уныло подумал Гномов, доставая пачку  дешевых советских сигарет “Дымок”. – Ничего нового и оригинального вообразить не могу. Списываю с натуры, как в школе, списывал сочинения, с учебника по литературе. Что, -- все так и будет стандартно, тривиально, буднично, пошло? И стабильно. Вертикально и горизонтально”.
Гномов хотел, повернуться и возвратиться обратно, на парковую скамейку, чтобы заново обдумать создавшееся положение. И тут, так яростно затянулся соцреалитичноедким табачным дымом, что до слёз закашлялся.  И этот миг ему вспомнилось многое. И зарплата младшего научного сотрудника, предопределённость, условность  и ограниченность творческого и карьерного роста. Невостребованность его изобретений. Вся формальность существования того прежнего Гномова, в том, формально благополучном, монументально застывшем обществе.
“А, между тем, хорошим я был инженером! – осторожно воспротивился Пётр, потоку дальнейшего уничижения. – Можно сказать, в своей узкой области – уникальным. Сколько всего наизобретал. Даже, кое-что, несмотря ни на что, внедрили! И свидетельство дали с премией!
Так, может, и надо мне новую Вселенную, как инженеру, создавать? Без всяких, там, романтических соплей.  И, начать так – “Вначале была Цифра!”

Им, объяснили, что творить можно в любом месте, в любое время, в любом положении и, даже, в каком угодно состоянии. Но желательно, всё же, это предварительно подготовить, чтобы, удобно устроившись,  в возможно наиболее укромном углу, поначалу, дав волю воображению, и ужаснувшись увиденному результату, потом строго и властно подчинить рассудку возникающие эмоции и чувства.
Скамейка, в осеннем парке, идеальным местом не была. Пётр, поколебавшись, всё же решил, что аналог его старой комнаты – место, куда более располагающее к созиданию миров. По крайней мере, в знакомой обстановке, будет меньше отвлекающих факторов.
И, вот, с всевозможным воображению комфортом, удобно устроившись в привычном месте, Гномов самозабвенно приступил к сотворению нового, небывалого космоса.
Гномовскую вселенную когда-то сотворили за семь дней. Только Пётр теперь знал, что всякий божий день – понятие, чрезвычайно растяжимое. Сколько несуществующего времени проходит, пока необъятная точка обернётся вокруг себя самой – это, как Бог на душу положит. Твори – не хочу! И некому подгонять и указывать: что и как! Абсолютная свобода! Да, вот, только воспользоваться такой свободой, практически невозможно. Чтобы что-нибудь создать, нужно, чтобы что-нибудь этому мешало, или кто-нибудь это запрещал. И чем сильней мешают и строже запрещают, тем творчество плодотворнее.
Гномову впервые никто ничего не запрещал, и ничто ему не мешало. Не торопило, и над душой никого. Как это раздражало.  Он, в раздражении, стал брать наугад первые попавшиеся цифры и складывать их друг с другом. Потом умножать. Потом делить и вычитать. И, наконец, понял, что ничего кроме цифры, в итоге, не получается. Они были разными: чётными и нечётными, положительными, отрицательными, целыми, дробными, даже, бесконечно дробными. Но лишь числами. Никакими не умными. Без всяких оттенков смысла. Чего-то им явно не хватало.
Не прав ты был, Коля! Умных чисел нет! Есть счастливые, и несчастливые. Большие и малые. И бесконечно малые.
Он попытался возводить их в степень, логарифмировать, растягивать, в разные последовательности, и строить, в сходящиеся и расходящиеся ряды. Возможно, какой-то скрытый смысл в этом был. Но Гномов  его не улавливал. И стало ему и грустно, и скучно, и руку не было кому пожать.
Понял создаватель мира, что без букв никак. Даже, лишь, с латиницей, можно будет какие-никакие функции придумать. А потом интегрировать, дифиринцировать и прочие безобразия творить, сколько душе угодно.
Личная точка Петра Гномова неторопливо вращалась. Успокоившийся созидатель, весь первый бесконечный день, скрупулезно, стараясь не упустить никаких свойств  и качеств цифр и букв,  проектировал новое супербытие виртуальноцифровой реальности. На исходе этого нескончаемого дня, посмотрев на монитор комнатного окна, он, с отчаянием, увидел очень чёткую, тщательно вычерченную анимационную картинку, с панически разбегающимися, во все тридцать три измерения, разноцветными шарами и торами галактик. Заэкранное действо чем-то сильно смахивало на японо-голливудскую мультипликацию начала второго тысячелетия, по людскому календарю. Радовало лишь то, что никакой жизни, даже самой примитивной, Гномов пока не творил. Он гневно  и жестко выразился и выключил окно. В цифровом формате супербытиё явно не удалось.
“Едва ли в такой вселенной сможет обустроится нормальный размышляющий и чувствующий разум! – покачал головой разочарованный и раздосадованный Гномов. – Может, сразу слепить там андроида с матрицей. Пусть себе  плодятся и размножаются? Глючат о смысле жизни и зависают от поисков истины? Да, что я, изверг, какой? Ладно, оставлю пока всё, как есть, -- вдруг пригодится. Умных мыслей и благих намерений, напихано в той цифромути с избытком!”
Но лиха беда – начало! Созидатель начал водить во вкус. После непродолжительного, по меркам вечности, перекура, он снова захотел испить толику божественного вдохновения. И Гномов начал сотворять новый мир.

Теперь Пётр решил подойти к делу иначе.
“Слово – это, конечно хорошо. Для начала романа. Но до произнесения того Слова, нужно о нём подумать. А прежде чем о чём-то подумать, надо что-нибудь почувствовать, - стараясь быть последовательно логичным, рассуждал он. – В зависимости оттого, что сотворять собираешься. Трагедию, комедию, фарс или, может, мистерию? Буфф! Или детектив? Криминальную драму? Где-то там, наверху, наверно, так и жаждут посмотреть, на нечто подобное. И плодятся, и плавают окрест бесконечные сериалы мыльных вселенных, с предсказуемыми, с первых флуктуаций, апокалипсисами. Нет, разумеется, мир должен быть интересным, загадочным и динамичным! Но, совершенно непредсказуемым! И свободы воли и выбора у его обитателей должно быть столько, чтобы ни один из них никогда не вскрикнул: “Остановись, мгновение!”
Гномов чувствовал , что мыслит в нужном направлении.
“В моей вселенной всего будет много: и комедии, и драмы, и лирики, и физики! А, насчёт гармонии, -- это пусть сами еины твари постараются! Пусть сначала разберутся, что это за штука такая – гармония!”
Пётр призадумался:
“А,  в самом деле, что такое гармония? И что есть хаос!
То, что они поочерёдно порождают друг дружку – это, допустим, только лемма. Кроме фундаментальной синергетики, есть ещё множество специальных, так сказать – Непригоживых. Или – Непригожих. Но это не значит, что ими нельзя пользоваться.
 Согласно этим теориям: хаос – это относительный порядок, а порядок – вероятностный хаос. Как не существует абсолютного хаоса, без единого аттрактора, так не бывает порядка, без случайных, непредсказуемых событий. Иначе, откуда взяться свободе воли. А в другой среде, окромя сбодовольной, никакой разум долго существовать не сможет. Даже в автономном скафандре, запас свободы, в котором сильно ограничен.
Итак, хаос порождает порядок, насквозь пропитанный свободой воли. А сам возникает из порядка, взорванного этой свободой, до критического состояния упорядоченной. Вот тогда-то и звучит первое, энергичное Слово! И слово это, от  того Свободного Творца, который, в тот момент, весь самовыразился в этом Слове!
Элементарно!? Где ты, Ватсон!? О, проклятое полное одиночество – равновесное протосостояние порядка, хаоса и свободы!!!”
Гномов возвёл глаза горе и тихонечко завыл. Постепенно этот бессмысленный вой смодулировался в чуть слышный, почти ультрашепот.
“Боже Всевозможный, помоги! – шепелявил Петя. – Подскажи, что мне делать с этой жуткой мешаниной умных мыслей! Позволь, хоть, краем глаза взглянуть, на то, как у Тебя там всё устроено! Ведь, окромя бесконечной череды Твоих академических аудиторий и лабораторий, не видал я ничего вечного!”
И в бездне своего подсознания он вдруг услышал густой непререкаемый бас:
“Первый сигнал бедствия получен. Помощь Друга. Прослушайте запись!
-- Ты ещё наглядишься, как Всё устроено, когда наступит Время глядеть! А Сейчас вспомни, что ещё говорил о Себе Творец. Без этого – любая свобода ничто! Без этого – она бесплодна, бессмысленна, пуста! И не надо  быть полным инженером, и понимать важнейшее качество всего сущего, по-диоматски, лишь  практично и только дуалистично”.
Гномов и не забывал о любви. Но очень уж хотелось без этого обойтись. Опять...
Опять придётся наивно восторгаться и восхищаться, чтобы сотворить из костной материи нечто хищно-прекрасное, до отвращения. Чарующее и сводящее с ума. Обещающее блаженство и приводящее в бешенство. Любой мало-мальски мыслящий, верноориентированный мужик, просуществовав в совершенном одиночестве, хотя бы одну мизерную вечность, поймёт, в глубине души, что все форс-мажоры его прежней жизни, так или иначе, сопряжены с плохоконтролируемым влечением или, скажем прямо, вожделением.
Но если в материальном мире обязательно должна быть Любовь, то неизбежны и её материалистические интерпретации. Куда денешься?
Когда-то молодой инженер Петя Гномов очень любил разную физику, и уважал неэлементарную математику. И полагал, что всё в мире имеет  шкалу и единицы измерения. В том числе эмоции и желания. Возможно, именно поэтому он так, удачно, на посторонний взгляд, женился. И так, на тот же взгляд, неожиданно, расстался со своей супругой, из чистого упрямства, счастливо просуществовав рядом целое десятилетие. Так что, с пониманием любви у Петра, до сих пор, проблем не возникало.
Но ныне, получив горнее академическое воспитание, он уже не мог так просто и безответственно наполнить создаваемое мироздание, плохоизученным нестабильным, термодинамически неравновесным непонятно чем.
“Может быть, не всё мыслимое имеет измерения? – наступая себе на больную мозоль самолюбия, задумался Гномов. – Но, однако, и в Римановом пространстве есть своя геометрия!”
Всё-таки, и сейчас, бывший изобретатель, мыслил элементарно диалектически. Но что ещё можно ожидать, от технаря-гуманоида, зарождённого и взращённого, в материалистической реальности трёхмерного пространства, с необратимым однострельным временем, и скудным набором коммутативных грубых энергий. Даже “могила” такого, далеко не сразу, исправит.  Однако, несколько вечностей – это немалый срок. И Пётр, догадался, что надо смоделировать некую необычную ситуацию, в которой он на своём опыте, мог бы испытать некоторые возвышенные чувства.

И Пётр Гномов принялся моделировать необычайное. Моделировал он, моделировал – измучился весь. Изошел  мыслью, чувством и фантазией. Но ничего трагичнее мазохизма и жертвенности, из этих модуляций не резонировало. И спустя одну – две короткие вечности, до него, наконец, дошло, что из личного опыта подобия истинного Творца, ничего, кроме подобия того, основного мироздания не выйдет. Ученик может превзойти  учителя. Но подобие никогда не превзойдёт оригинал. И сколько Творца не копируй, ни единая копия не передаст истинного замысла и эмоций Первотворящего.
И снова взмолился Гномов о помощи божьей. И снова ответ прозвучал густым басом:
-- Ты хорошо постарался Пётр! Но главное, -- ты понял истинную суть творческого процесса. Априори было известно, что создателей вселенных из таких не получается. А вот хорошие наставники в Академии нужны. Но чтобы стать наставником, нужно понять меру своих возможностей. Лишь понявший это, может воспитать творца сильней себя самого.
И ещё. У Всевышнего можно просить лишь таланта и вдохновения!

“Ну, если очень обнаглеть – гениальности!” – проворчал прозревший педагог.

                июль 2013