Память

Память моя – девственница,
новорождённое сито,
книжка на пол-хадиса.
Цой на стене трескается
в наскального чингизида –
а, вроде бы, только родился.

Память моя – пьяница,
слюнявая инвалидка,
под капельницей распятая.
Лето моё тянется
аквариумной улиткой –
но вот уже сорок пятое.

А прежние сорок четыре
давно запаршивели буднями,
и бабушкиным псалтырем
пробубнены.

К чему собирать обрезки
в скелетовый шифоньер?
Это даже по-джентльменски.

Ну, например:

– Здравствуйте, милая Люда,
пожалуйте в халабуду,
наутро я всё позабуду –
будьте покойны.
______________________________________

Четыре ступени –
скрип,
скрип,
скрип,
хрусь –
гнилая печаль допетровской экзотики.

Здесь помнят меня наизусть
до последней родинки.

Здесь я гонял котов
с чужими, большими мальчишками,
прятался под кровать,
и с четырёх годов
был папой суровым вышколен:
читать,
писать,
считать.

Наверное, пахло так же кисло,
а он курил у крыльца.
Мне странно помнить слова и числа,
не помня отца.

Все говорят: «до срока»,
а он уходил не тяжко,
смеялся: «ещё не вечер!».

Память моя – сорока,
хватающая блестяшки,
стрекочущая о вечном.
______________________________________

Половине страны с малолетства
надели верёвку на шею,
как безотказное средство
ключеношения.

Он огромный, старинный, ржавый,
вправо-лево щетинится зверем –
ключ от общей, огромной державы
за маленькой дверью.

Память моя – гуленька,
родившаяся на Пасху,
наивная и поныне:
скважина, дырка от бублика,
принимает шершавую ласку,
но взаимности нет в помине.

Несмотря на ядрёную медь
и прочие наречия,
не поддаётся старь.
А сзади Дедушка-Смерть –
трогает за плечи,
тыкает в календарь.

Он не в чёрном, а в жёлтом –
цвета былья,
цвета моей же памяти.
И можно крикнуть:
– Пошёл ты! –
а самому куда идти?
______________________________________

Я просыпаюсь.
Рядом какая-то (впрочем, Люда).
Курю сигарету и
вспо…
ми…
на…
ю…

Картонные трупы вчерашнего салюта
усыпали двор от забора до края.

А там, за калиткой,
мастодонты и динозавры
асфальтят вчерашние пашни.

И я не знаю, что будет завтра,
если не помню вчерашнего.

Память моя – радио,
болтающее с алкоголиком
о надое в колхозе N;
а вчерашнее кем-то украдено
прямо за этим столиком,
с порожней тарой взамен.

Украден батя –
горе луковое
с пятьюдесятью любовницами
на одно полотенце.
Украдены братья переулковые –
красная велоконница,
всегда побеждавшая немцев.
Украден мопед, и разбитые бутсы
в сарае повешены за упокой.

Я знаю, что должен вернуться,
и выбиваю дверь ногой.