Феодосия 1919 - вход в AIDs

  Сегодня был у Федина. Он правит стенограмму своего выступления в честь эстонцев. Заговорили об Эренбурге. «Я, – говорит он, – был в Кремле на приёме в честь окончания войны. Встал Сталин и произнёс свой знаменитый тост за русский народ – и Эренбург вдруг заплакал. Что-то показалось ему в этом обидное. (К.Чуковский)



      часть II - не умереть с голоду
(продолжение)

     Мари  возвращалась домой в приподнятом настроении, отчего все в пути вселяло восторг и упоение. Какая она всё ж таки молодчина. И сынишке, и маман, да и для себя - знать - не нахлебница. Всё сама. За сторожевание велосипеда Мари хотела рассчитаться с другом Макса, только тот и слушать не стал: что я тебе обдира какой за каждую мелкую услугу требовать расчет. Посему окрылённая удачным стечением обстоятельств этого дня Мари, предварительно надежно увязав на машину поклажу,  летела знакомым серпантином к дому Волошиных. 

       Дома, пока маман с сынишкой оприходовали гостинцы, Мари отправилась к тому месту на побережье, где сквозь трещины скал жиденьким ручейком бежала пресная вода. Здесь, разоблачившись донага, девушка , наконец-то, устроила настоящий праздник для души и подуставшего тела. Как напоминание о совсем ином мире запах душистого мыла слегка пьянил, отчего голова кружилась легким дурманом, и, вслушиваясь к писк каких-то мелких пичуг, Мари испытывала безудержный восторг от всего вокруг. На ходу сочинялись какие-то строчки, которым, разумеется, никогда не стать настоящими стихами, оттого, что и записать здесь эти мысли нечем и не на чем. А может это любовь, которой собственно и не требуются материализованные слова? Или чувство счастья  привито простым сытным обедом,  довольными глазами маман, счастливым выражением личика сынишки, по одной бубочке разжевывающего сладкий киш-миш из глиняной кружки.

       Потом Мари всё так же нагишом сбежала в море, заплыла столь далеко, насколько хватило духу, покачалась на тихой спокойной вечереющей прибрежной, закипевшей, как парное молоко,  за день волне, вернулась назад - и хорошо понимая, что надо экономить материальные блага, тем не менее, не отказала себе в удовольствии ещё разок совершить омовение недорогой земляникой с ландышами.

       Женщина уже собиралась уходить, как недалеко на берегу заметила фигуру  одного из тех, о ком она всё чаще думала  последнее время. Мари уже разобрала к этому моменту по косточкам все свои переживания. Нет, в данном случае ничто не походило на  безумную, нежданно-негаданно вспыхнувшую страсть или похоть. Чувство, возникшее к Илье, скорее похожее на желание почувствовать постороннее мужское начало, которого плоть столь долгое время оказалась лишена. Лишь уколы совести ограничивали воображение от развития чувств подобного рода. Компромисс с табу на флирт никак не складывался, ибо живы еще были запахи восковых свечей и рокочущие голоса священников у церковного алтаря княгини Кудашевой.

       Муж. Павел. Князь,  Павел Сергеевич, делом чести посчитавший не дать сломать его родину о колено германского заговора, покинул, можно сказать,  на произвол судьбы жену с малолетним ребёнком. "Жди и так нужно", - это всё что она смогла выдавить из него на прощание сквозь град поцелуев. Однако Мари сие было совсем не нужно, и сейчас, проделав нелёгкий путь к теплому морю, где у их крошечного семейства имелась единственная, почти призрачная надежда,  найти угол, взаимопонимание и поддержку, ей всё больше представлялось поведение Павла легкомысленным  и абсурдным. Оставить малоприспособленную к России   жену-полукровку, её ещё меньше адаптированную к условиям чужой страны маман,  почитающей происходящее в этой несносной империи, имеющей столь же невозможный характер, как и её незаконный муж,  действо полной  бессмыслицей,  и самое главное,  бросить практически в водоворот бреда сына, малыша, высохшего  как рыбешка, нанизанная на бечевку у рыбацкой хижины.

       Настраивая себя подобным образом, Мари пришла к заключению:  теперь или никогда. Такие дни, когда тебе в руки плывет везение, необходимо  выделять особенно и,  не насилуя  судьбу, пытаться получить всё отпущенное свыше.

       Отсюда, понимая, что не заметить её на пустынном побережье при желании невозможно, женщина, так и не прикрывшись от посторонних взглядов,  растянулась на ещё теплых камнях. Нельзя сказать, что поза была вульгарной, но Мари и не подумала что-то менять. Тело ароматизировало  как специально приготовленное к настоящему тет-а-тет, отчего женщина несомненно чувствовала своё обаяние и превосходство, правда, мелькнула мысль, что  недоедание, вероятно,  немного подпортило упругую ранее кожу, но тут же несуразную глупость головка изгнала:  молодость возьмет верх. 

       - Увидеть Майю и умереть, - первое, что услышала Мари, когда Илья опустился рядышком на камни, и, лишь слегка касаясь теплыми кончиками пальцев, как по очертаниям изваяния из плоти и крови, провел по боковой грани, чуть-чуть задев, как бы ненароком, и без того воспаленный женский сосок.
 
       Плоть напряглась в ожидании продолжения, но ничего не последовало.  Эренбург просто прилег в опасной близости и, подложив под голову руки, стал наблюдать, как на темнеющем небосводе проступает россыпь мерцающих светил.

       Обиженная, разочарованная  в своих ожиданиях,  женщина, безусловно, даже задетая за живое, показным равнодушием, резко села. Мари, вполоборота, внимательно ещё раз вгляделась в бесстрастное, невозмутимое выражение  худощавого но, чем-то неудержимо пленительного лица.

       "Это лицо Моисея, только в такое чужеродно-притягательное могла влюбиться древняя египтянка, - промелькнула восторженная мысль, - или он, или никто".

       Между тем,  возведенный в ранг божества, наследник, словно почувствовав волну от разочарованного рядом самолюбия, стал успокаивать разгневанную плоть соседки, слегка прикасаясь к коже между чуть выступающих лопаток. Дрожь от таких ласк, тем не менее, успокоения Мари не приносила.

       - От тебя исходит запах, как от настоящей султанской наложницы, - пошутил тоном заговорщика только что переведенный в ранг единственного избранника для тела и духа паломник древнего мира.

       - Сегодня был самый замечательный день, и ты всё испортил, - Мари похолодела, как когда-то впервые,  когда князь Кудашев, оставил её один на один с этой жуткой разъярённой страной.

       - Ты напрасно сердишься.

       "Гордец", - не смирялась Мари.

       - В тебе говорит отвергнутая плоть, - голос мужчины странно сладострастен, будто он до конца не решил, поддаться на провокацию этой необузданной гремучей смеси из французского шарма и русского напора, или всё ж таки удержаться в рамках безобидного вожделения.

       "Спесивец".

       - Plenus venter non studet libenter!  Imperfectum conjunctivi passivi!

       - О чем это? - женщина, как отвергнутая инородцем гордая египетская дочь, пытается нащупать почву для мщения.

       - В переводе сие значит: "О, лучше убей меня, но выйди! Коли не выйдешь, кровь моя брызнет в твое окно! умираю!", - слегка подрагивая, насмешливо-невиннно улыбается за обнаженной спиной  голос обидчика, - Это чеховский перевод с испанского "Отвергнутой любви". А он врач, его, по крайней мере, следует воспринимать всерьёз.

       - Кто врач: автор или переводчик? - голос Мари предательски выдает чувствительность к отверженности, пусть и в такой милой форме.
 
       - Думаю - оба, - "а кожа тем не мене дрожит под его рукой".

       - Гидальго замирает от восторга и захлебывается счастьем. О, чудные мгновенья! Она высовывается наполовину из окна, в прорези не зашнурованной рубашки проглядывают округлившиеся молодые груди, но донна сверкая черными глазами, говорит: - Вы перестанете когда-нибудь или нет? Подло и гнусно! Вы не даете мне спать! Если вы не перестанете, милостивый государь, то я принуждена буду спать с городовым.

       - То есть это я Вас пытаюсь заполучить в свое лоно? - Мари, встав на колени, резко оборачивается и предстает во всём очаровании нагой натуры в лунной ночи перед взором нахала.

       - Майя, я снова тебя разочарую, - усмехается нисколько не смутившийся друг, - Лоно, годиться в русском языке только для выражения лоно церкви, да ещё какой оды в стиле семнадцатого века.

       Мари, начинает ощущать себя, как тот матрос, что решил посмотреть на голую арапку. Желание телесного контакта нейтрализуется напрочь: но не может же она так же как и русский матрос пасть в своих глазах.

       - Негодяй, - голос отрезвляюще немилостив, намёк на блудницу, явственно прозвучавший в словах собеседника, исповедующего совершенно другую религию, где и к непорочности Девы нет должного почитания, приводит Мари в себя.
 
       Женщина стремительно поднимается, и быстрым шагом почти вбегает в тепле море, которое, казалось бы, понимает возникшее желание - смыть запах одалиски, отвергнутой в пользу любимой жены гарема.

       Когда, окончательно обессилев от борьбы с волной, Мари возвращается, то лицезреет  все также невозмутимого Илью, который, как более древнее создание земли встречает женщину  утверждением:

       - Не стоит кончать с собой ради минутного удовольствия, даже если оно никогда не повторится. Таким как ты не суждена земная радость любви. Тебя будут использовать в своих интересах совершенно посторонние люди. Но с этим лучше смириться уже сегодня. Мне действительно жаль....

       Мари на эту тираду не отзывается никак, всё ещё полагая себя униженной мужским превосходством. Однако  позже, по дороге к дому, когда Илья берет её за руку, и крепко сжимая словно поводырь, ведет по одичалому первозданному побережью Крыма, Майя не одёргивает свою руку. Разум нашептывает: может быть Илье виднее будущее, ведь в конце концов его кровь столь же древняя, как при сотворении мира.

       А ночью, Мари снится самый неожиданный  в жизни сон. Словно бы она беременна, но  не живой, а искусственной плотью. Похожей на восковую куклой, такой же как однажды на Рождество ей, ещё маленькой девочке,  подарили белокрылые монахи Мон-Сен-Мишель под божественные песнопения воплотившегося Богочеловека. Мари видит: эта кукла зарождается в ней не как любая человеческая плоть внизу живота,  как-то справа, словно там для неё специально оставлено пустое пространство - келья.

       - Божухна! ("Мон-Сен-Мишель") первое, что слышит Мари, открыв глаза.
 
       Оказывается от избытка чувств Мая так кричала во сне, что разбудила и маман, и соседку-польку, занимавшую комнатку  с другой стороны  тонкой деревянной перегородки - Наталью Крандиевскую. И именно её "Божухна!" привело Мари в чувство. Наталья, в такой же не зашнурованной рубашке, о которой давеча говорил Илья , где сквозь прорези  проглядывают бугорки женской плоти,  крестит себя и  Маю.

       - Вам плохо княгиня?

       - Нет-нет, мне хорошо, - непослушным языком произносит Мария.

(продолжение следует)
      


© Copyright:
Свидетельство о публикации №115061102496