Любовь, Смерть и Человеко-Выпь

Денёк был - так себе. Непогода явилась взбалмошной дурочкой, подошла с востока и серо-синие тучи затянули небо от самого белого маяка Намошкетт до чёрного устья ленивой и илистой Яквататчеван-крик.

Легоффу дважды не сфартило: в сильном донном течении он потерял весь улов и разорвал гидрокостюм. Море провезло по рифам, по мелким ракушкам Metula и аспидным колючкам ежей равнодушно, грубо, с неумолимой уверенностью товарного поезда. Отплёвываясь, ныряльщик выполз на блестящие валуны и принялся осматривать повреждения. Рукав в районе правого предплечья "украсила" продольная бахрома, от питомзы остались ручки, которые он ещё рефлекторно сжимал  вместо того чтобы выбросить. "Putain!" - в пол-голоса выругался пловец.
 
Стянув ласты и носки он заковылял по гальке к пикапу, припаркованному на взгорке в северном конце бухты.
- Хочешь виски? - Джим Первый Ручей протянул ему бутылку.
- М... - кивнул Легофф и сделал глоток "джейди", шевельнув кадыком, поросшим седой щетиной, - Ты давно тут?
- С утра, я вначале на Уотакетт-бич приехал, а сын позвонил и сказал, что будет вставать на якорь вот там.
- Только не с восточной стороны, вынесет прямо на риф. Течение ненормальное.
- Вижу. Прилив, - кивнул головой Первый Ручей. - Легофф, ты поедешь к Мануэлле?
- Да.

Он действительно поехал к Мануэлле Мачадо, надеясь, что Пьера дома нет. Когда Пьер отсутствовал можно было рассчитывать на более-менее тёплый приём, а при нём Мануэлла была нервозна и малообщительна. "Сварливей, злей сократовой Ксантиппы...." - вспомнилось.

Дорога петляла, поднимаясь вверх. Не доезжая до поворота на Ничифула-Фоллс, Легофф свернул на грунтовую дорогу, ведущую к Васкин-Нумра, где Мануэлла жила в доме на сваях. Зевая и протирая глаза Легофф внезапно понял, кого ему напоминал Пьер - Доктора Октопуса из комиксов Marwell.
"Комиксы, эти весёлые картинки - мексиканское кладбище моего детства, - думал он, - в комиксах практически не раскрывается тема любви, а тем не менее, любовь это очень странное чувство. Это не в баре со светящейся палочкой танцевать. Не тот коленкор, совсем не тот. Данте и Беатриче, Ромео и Джульетта, Дон-Кихот и Дульсинея, Тристан и Изольда...."
- Малик и Лукреция, - сказал кто-то за спиной.
- Да, Малик и.... нет, Малик и Лукреция это пошло, - ответил Легофф, нисколько не удивившись внезапному собеседнику, - любовь, это такая штука, в конце которой обязательно находится Смерть.
- Смерть, - хохотнул пассажир, она находится в конце всякого дела и любого чувства. Смерть не уместишь в прокрустово ложе представлений о ней. Есть представление, а суть не схватишь. Что-то лежит в шкафу на дальней полке, а когда приходит черёд примерить эту вещь, она оказывается совсем не такой, вопреки всем ожиданиям, какими бы благими они ни были - о спокойной смерти в окружении скорбной родни или о героической смерти, когда солдат принимает грудью пулю и падает лицом вперёд. В подобном эвристическом подходе повинно искусство - литература, живопись и кино.
На деле процесс весьма прозаичен. Помер и - au revoir. Фоссилия. Но хочу вам открыть один секрет.
- Важный?
- Не очень. Природа наделила каждого такой значимой вещью, как Человеко-Выпь. Она даёт знать, когда нужно приготовиться. Человеко-Выпь прилетает, садится в ногах, поднимает клюв, состоящий из верхней и нижней части вверх и: "Уууу!"
Голос намошкеттского ревуна глох в тумане.  На глубине тридцати футов под водой его не расслышать, только камни друг с другом: "щёлк-щёлк", да и там такая муть - ничего не рассмотреть, разве что  струи низового течения теребят клочья неопренового рукава на предплечье, но это ведь совсем не существенно, так?