210-216. Осип Мандельштам

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . с. 210–216

ОСИП  МАНДЕЛЬШТАМ
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
1891, Варшава – 1938, Дальний Восток

Отец  был  коммерсантом,   мать  из  интеллигентной  семьи.   Образование  получил  в  коммерческом
училище, в Петербургском и Гейдельбергском университетах, но официально так и остался недоучкой.
В 1907 году посетил Париж. Мандельштам – один из самых  образованных  русских  поэтов,  свободно
чувствующий  себя  и  в  древнеримской  истории,  и  в  древнегреческой,  и  в  музыке,  и  в  живописи,
и  в  философии.   Его  поэзия   не  стесняется  цитат,   ссылок   на  малоизвестные   «читателям   газет»
первоисточники.   Однако  это  не  надменная  элитарность,   а  естественная   для   высококультурного
человека свобода обращения с историческими параллелями, опытом  мирового  бытия.   Мандельштам
иногда бывает и предельно прозрачен: «Дано мне тело – что мне делать с ним, таким единым  и  таким
моим?»  или весело  озорничает  как  мальчишка,   в  стихотворении  «Улица Мандельштама».   Однако
многое  в  его стихах  рассчитано   на   равного  ему   по   образованию   читателя.   А  таких  читателей
постепенно истребляли.   К 30-м годам  Мандельштам оказался почти  в полном читательском  вакууме
в отличии от артистичного Пастернака и величавой Ахматовой, всегда окружённых немногочисленны-
ми,   но  верными  поклонниками.   У  него  не оказалось  ни  спасительного  артистизма,  ни  защитной
величавости.   Он  был  только  поэт,  все  его  нервы  были  оголены,  и  любое  грубое  прикосновение
причиняло  ему  острую  боль.   Георгий  Иванов  написал   о   своём   первом   впечатлении  от  поэзии
Мандельштама: «Стихи были удивительны. Они прежде всего удивляли». Но многих они насторажива-
ли,  потому что  были  не  совсем  понятны.    Идеологическая  бюрократия  инстинктивно  чувствовала
в   недоступности   для   неё   некую   спрятанную   опасность.    Этой    спрятанной   опасностью   была
мировая культура, сохранённая внутри себя Мандельштамом,  несмотря на то, что внешние связи с ней
были   трагически   разорваны.    Иногда  написанное  им  кажется  таким  же  хрупким,  как  пыльца  на
крыльях  бабочек,  но  прикоснёшся  –  и  почувствуешь  эллинскую несокрушимую мраморность. Ман-
дельштам был первым русским поэтом, написавшим стихи против Сталина среди всё более разгоравше-
гося славословия. Этого ему не забыли. Его арестовали один раз, но потом выпустили.   Пастернак  был
несправедливо обвинён в том, что не  защитил  его  в  телефонном  разговоре  со  Сталиным,  когда  тот
спросил:  «Что  вы думаете о поэте Мандельштаме?»   Пастернак  своим  непрямым  ответом  по-своему
защитил Мандельштама.  Но второй раз спасти  его  не  удалось  уже  никому,  да,  кажется  никто  и  не
пытался.  По  требованию  В. П.  Ставского  после  «экспертизы  творчества»  Мандельштама,  которую
поручили  П. А.  Павленко,   поэт  был   вновь  арестован   и  вскоре  попал  в  лагерь  Вторая  Речка   на
Дальнем Востоке,  где умер  согласно справке  – 12 декабря 1938 года.   Мандельштам  оказался  внутри
«кровавой  грязцы  в  колесе».   Как  он  умер,  не  знает  точно  никто.    По  одной  версии,  уголовники,
науськанные  лагерным начальством,  утопили его в уборной.  По другой версии,  уголовники,  пожалев
доходягу-поэта,  дали ему целую буханку,  и  он захлебнулся хлебом.   Но  вероятнее  всего  он  умер  от
дистрофии,  по крайней мере этому есть доказательства в документах. Его  жена  –  Надежда  Яковлевна
Мандельштам  оказалась  великой  вдовой,  написав  страшную  книгу о  пыточном  колесе  эпохи.

'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(1)
. . . . . . * * *
.
Только детские книги читать,
Только детские думы лелеять.
Всё большое далёко развеять,
Из глубокой печали восстать.
.
Я от жизни смертельно устал,
Ничего от неё не приемлю,
Но люблю мою бедную землю
Оттого, что иной не видал.
.
Я качался в далёком саду
На простой деревянной качели,
И высокие тёмные ели
Вспоминаю в туманном бреду.
. . . .
1908
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(2)
. . . . . . * * *
.
Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?
.
За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?
.
Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.
.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.
.
Запечатлеется на нем узор,
Неузнаваемый с недавних пор.
.
Пускай мгновения стекает муть – 
Узора милого не зачеркнуть.
. . . .
1909
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(3)
. . . . . . 14.  SILENTIUM                | <<< Молчание (лат.)
.               
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
.
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
. . . .
1910
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(4)
. . . . . . * * *
.
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди!
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади...
. . . .
1912
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(5)
. . . . . . ПЕТЕРБУРГСКИЕ  СТРОФЫ
                Н. Гумилёву
.
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садится в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
.
Зимуют пароходы. На припеке
Зажглось каюты толстое стекло.
Чудовищна, – как броненосец в доке,
Россия отдыхает тяжело.
.
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жесткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
.
Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка…
.
Черпали воду ялики, и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
.
Летит в туман моторов вереница.
Самолюбивый,скромный пешеход,
Чудак Евгений бедности стыдится
Бензин вдыхает и судьбу клянет!
. . . .
Январь 1913
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(6)
. . . . . . * * *
.
Отравлен хлеб, и воздух выпит:
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать.
.
Под звездным небом бедуины,
Закрыв глаза и на коне,
Слагают вольные былины
О смутно пережитом дне.
.
Немного нужно для наитий:
Кто потерял в песке колчан,
Кто выменял коня,- событий
Рассеивается туман.
.
И, если подлинно поется
И полной грудью, наконец,
Всё исчезает – остается
Пространство, звезды и певец!
. . . .
1913
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(7)
. . . . . . НАШЕДШИЙ  ПОДКОВУ
            (Пиндарический отрывок)
.
Глядим на лес и говорим:
– Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой
                ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес,
                пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины хрупкий
                прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.
.
А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь
                обшивку корабля,
Любуясь на доски
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником,
                а другим –
Отцом путешествий, другом морехода, –
Говорим:
      – И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая  небу выменять
                на щепотку соли
Свой благородный груз.
.
С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
Земля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих
                стай,
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами
                ристалищ.
.
Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других –
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком
                сильного
одуряющего запаха –
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между
                ладоней.
.
Воздух бывает темным, как вода. и все живое
                в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, –
Хрусталь, в котором движутся колеса
                и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь
                распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен также густо, как земля, –
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
.
Шорох пробегает по деревьям зеленой
                лаптой:
Дети играют в бабки позвонками умерших
                животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит
                к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полная, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала
                «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко»– или: «Я не дам тебе
                яблока».
И лицо его – точный слепок с голоса, который
                произносит эти слова.
.
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге
                с разбросанными ногами, –
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли пышущего
                жаром иноходца.
.
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она
                не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать
                искры из кремня.
Человеческие губы, которым больше нечего
                сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного
                слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин
      наполовину расплескался,
                пока его несли
                домой.
.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам
                окаменелой пшеницы.
Одни
         на монетах изображают льва,
Другие –
                голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые
                лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле;
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них
                свои зубы.
Время срезает меня, как монету.
И мне уж не хватает меня самого...
. . . .
1923

'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(8)
. . . . . . «ИЗ ТАБОРА УЛИЦЫ ТЁМНОЙ…»  //1//
.
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете,
За капором снега, за вечным, за мельничным шумом…
.
Я только запомнил каштановых прядей осечки,
Придымленных горечью, нет – с муравьиной
кислинкой, От них на губах остается янтарная сухость.
.
В такие минуты и воздух мне кажется карим,
И кольца зрачков одеваются выпушкой светлой,
И то, что я знаю о яблочной, розовой коже…
.
Но все же скрипели извозчичьих санок полозья,
В плетенку рогожи глядели колючие звезды,
И били вразрядку копыта по клавишам мерзлым.
.
И только и свету, что в звездной колючей неправде,
А жизнь проплывет театрального капора пеной;
И некому молвить: «Из табора улицы темной…»
. . . .
Весна 1925
_____//1// - Обращено к О. Ваксель
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(9)
. . . . . . * * *
.
Сегодня ночью, не солгу,
По пояс в тающем снегу
Я шел с чужого полустанка,
Гляжу – изба, вошел в сенцы –
Чай с солью пили чернецы,
И с ними балует цыганка.
.
У изголовья, вновь и вновь,
Цыганка вскидывает бровь,
И разговор ее был жалок.
Она сидела до зари
И говорила: «Подари
Хоть шаль, хоть что, хоть полушалок…»
.
Того, что было, не вернешь,
Дубовый стол, в солонке нож,
И вместо хлеба еж брюхатый.
Хотели петь – и не смогли,
Хотели встать – дугой пошли
Через окно на двор горбатый.
.
И вот проходит полчаса,
И гарнцы черного овса
Жуют, похрустывая, кони.
Скрипят ворота на заре,
И запрягают на дворе.
Теплеют медленно ладони.
.
Холщовый сумрак поредел.
С водою разведенный мел,
Хоть даром, скука разливает,
И сквозь прозрачное рядно
Молочный день глядит в окно
И золотушный грач мелькает.
. . . .
1925
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(10)
. . . . . . * * *
.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
.
Ты вернулся сюда, – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
. . . .
Декабрь 1930
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(11)
. . . . . . * * *
                «Ma voix aigre et fausse...»
                P. Verlain _____//1//
.
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.
.
Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну, а мне – соленой пеной
По губам.
.
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
.
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли –
Все равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино.
.
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни – шерри-бренди, –
Ангел мой.
. . . .
2 марта 1931
_____//1// - Мой голос пронзительный и фальшивый... П. Верлен (франц.).
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(12)
. . . . . . * * *
.
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, –
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей...
.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
.
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
. . . .
17 – 18 марта 1931, конец 1935 года
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(13)
. . . . . . * * *
.
Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.
.
За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.
.
Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.
.
Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино?
. . . .
11 апреля 1931
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(14)
. . . . . . * * *
.
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к рождеству отразилась семью плавниками звезда.
.
И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье,  –
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.
.
Лишь бы только любили меня эти мерзлые плахи –
Как, нацелясь на смерть, городки зашибают в саду,–
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской в лесах топорище найду.
. . . .
3 мая 1931
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(15)
. . . . . . * * *
.
Еще далеко мне до патриарха,
Еще на мне полупочтенный возраст,
Еще меня ругают за глаза
На языке трамвайных перебранок,
В котором нет ни смысла, ни аза:
Такой-сякой! Ну что ж, я извиняюсь,
Но в глубине ничуть не изменяюсь.
.
Когда подумаешь, чем связан с миром,
То сам себе не веришь: ерунда!
Полночный ключик от чужой квартиры,
Да гривенник серебряный в кармане,
Да целлулоид фильмы воровской.
.
Я как щенок кидаюсь к телефону
На каждый истерический звонок.
В нем слышно польское: «дзенкую, пане»,
Иногородний ласковый упрек
Иль неисполненное обещанье.
.
Все думаешь, к чему бы приохотиться
Посереди хлопушек и шутих, –
Перекипишь, а там, гляди, останется
Одна сумятица и безработица:
Пожалуйста, прикуривай у них!
.
То усмехнусь, то робко приосанюсь
И с белорукой тростью выхожу;
Я слушаю сонаты в переулках,
У всех ларьков облизываю губы,
Листаю книги в глыбких подворотнях –
И не живу, и все таки живу.
.
Я к воробьям пойду и к репортерам,
Я к уличным фотографам пойду, –
И в пять минут – лопаткой из ведерка –
Я получу свое изображенье
Под конусом лиловой шах-горы.
.
А иногда пущусь на побегушки
В распаренные душные подвалы,
Где чистые и честные китайцы
Хватают палочками шарики из теста,
Играют в узкие нарезанные карты
И водку пьют, как ласточки с Ян-дзы.
.
Люблю разъезды скворчащих трамваев,
И астраханскую икру асфальта,
Накрытую соломенной рогожей,
Напоминающей корзинку асти,
И страусовы перья арматуры
В начале стройки ленинских домов.
.
Вхожу в вертепы чудные музеев,
Где пучатся кащеевы Рембрандты,
Достигнув блеска кордованской кожи,
Дивлюсь рогатым митрам Тициана
И Тинторетто пестрому дивлюсь
За тысячу крикливых попугаев.
.
И до чего хочу я разыграться,
Разговориться, выговорить правду,
Послать хандру к туману, к бесу, к ляду,
Взять за руку кого-нибудь: будь ласков,
Сказать ему: нам по пути с тобой.
. . . .
Май – 19 сентября 1931
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(16)
. . . . . . * * *
.
Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем!
Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа.
.
Держу пари, что я еще не умер,
И, как жокей, ручаюсь головой,
Что я еще могу набедокурить
На рысистой дорожке беговой.
.
Держу в уме, что нынче тридцать первый
Прекрасный год в черемухах цветет,
Что возмужали дождевые черви
И вся Москва на яликах плывет.
.
Не волноваться. Нетерпенье – роскошь,
Я постепенно скорость разовью –
Холодным шагом выйдем на дорожку –
Я сохранил дистанцию мою.
. . . .
7 июня 1931
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(17)
. . . . . . * * *
.
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются глазища
И сияют его голенища.
.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет.
Как подкову, куёт за указом указ –
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз
Что ни казнь у него – то малина
И широкая грудь осетина.
. . . .
Ноябрь 1933
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(18)
. . . . . . ВОСЬМИСТИШЬЯ
.
          7.
.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.
.
Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
. . . .
Ноябрь 1933 – январь 1934
.
.
          9.
.
Скажи мне, чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?
– Меня не касается трепет
Его иудейских забот –
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет...
. . . .
Ноябрь 1933 – январь 1934
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(19)
. . . . . . * * *
.
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч!
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.
.
Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры: на, возьми!
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми.
.
Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.
.
Маком бровки мечен путь опасный.
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ?..
.
Не серчай, турчанка дорогая:
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь,
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.
.
Ты, Мария, – гибнущим подмога,
Надо смерть предупредить – уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи, уйди, еще побудь.
. . . .
Февраль 1934
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(20)
. . . . . . * * *
.
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чёртова –
Как ее ни вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
.
Мало в нем было линейного,
Нрава он не был лилейного,
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама...
. . . .
Апрель 1935
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(21)
. . . . . . КАМА
.
          1.
.
Как на Каме-реке глазу тёмно, когда
На дубовых коленях стоят города.
.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
.
Упиралась вода в сто четыре весла –
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
.
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
.
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла.
. . . .
Апрель – май 1935
Воронеж
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(22)
. . . . . . ИЗ «СТАНСОВ»
          (отрывок)
.
И ты, Москва, сестра моя, легка,
Когда встречаешь в самолете брата
До первого трамвайного звонка:
Нежнее моря, путаней салата –
Из дерева, стекла и молока...
.
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла.
. . . .
Май – июнь 1935
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(23)
. . . . . . * * *
.
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
. . . .
Май 1935
Воронеж
'– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
(24)
. . . . . . * * *
.
За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой –
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской чемчурой.
.
Девчонка, выскочка, гордячка,
Чей звук широк, как Енисей, –
Утешь меня игрой своей:
На голове твоей, полячка,
Марины Мнишек холм кудрей,
.
Смычок твой мнителен, скрипачка.
Утешь меня Шопеном чалым,
Серьезным Брамсом, нет, постой:
Парижем мощно-одичалым,
Мучным и потным карнавалом
Иль брагой Вены молодой –
.
Вертлявой, в дирижерских фрачках,
В дунайских фейерверках, скачках
И вальс из гроба в колыбель
Переливающей, как хмель.
.
Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чёрта было – ты четвертый,
Последний чудный чёрт в цвету.
. . . .
5 апреля – июль 1935
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
                // дополнительные биографические сведения:
                Осип Эмильевич Мандельштам (имя при рождении – Иосиф) 
                родился  – 3 [15] января 1891, (Варшава )
                умер        – 27 декабря 1938, (Владивостокский пересыльный пункт Дальстроя во
                Владивостоке)
                прожил   – 47 лет
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
                // другие публикации:
1)_заметка к дню рождения (2018) – http://www.stihi.ru/2018/01/15/10483
_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . З Н А Й « Н А Ш И Х » ! . . . . . . . . . . . . . . . . .  http://www.stihi.ru/avtor/mc00001
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Сергей Мигаль Екб . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .  http://www.stihi.ru/avtor/mc001
'