Не хлебом единым

Вербное воскресенье пришлось на самое начало апреля, когда в наших краях часто ещё и земля из-под снега не показывалась. Но если зимний холод честен и прям, то апрельский – коварен. Лицемерно улыбчивый и солнечный, а по сути сырой и промозглый, пробирает он естество человеческое до самой души, прикрытой слоем несерьёзной современной одежонки, которая изготовлена не из шерсти и меха, а из неведомых акрилов и синтепонов, только притворяющихся, что греют.
Служба закончилась, потухли свечи в тяжёлых позолоченных подсвечниках перед иконами, слышно было только, как прибирают, как скребут по кафелю, очищая его от натёков и капель воска. И в воздухе, вместе с медовым, вощаным запахом, таким привычным, домашним и вкусным, ощущался тонкий, горьковатый, - запах вербных веток с едва проклюнувшимися из коричневых чешуек барашками, всегда тревожный, свежий запах обновления, подступающей воды, весны…
Молившиеся расходились, крестясь и кланяясь в последний раз, раздав посильную милостыню, и скоро большой и пока ещё пустой (храм был новый, недавно отстроенный, деревянный) церковный двор обезлюдел.
Только в притворе остались дожидаться такси две женщины – старая и помоложе. Они негромко разговаривали, поглядывая на дисплей телефона.
Тяжёлая дверь отворилась и в притвор с улицы вошли ещё две женщины, чьи смуглые оливковые лица не позволяли усомниться в этнической принадлежности, – и тоже старая и помоложе. Та, что была помоложе, втащила за собою большую клетчатую сумку, с которой в не столь давние 90-е промышляли челноками наши соотечественники, полную, надо полагать, пожертвованного барахла. Она открыла её и стала перетряхивать содержимое, а вторая, с выбивающимися из-под тонкого платка седыми курчавыми волосами, переминалась в углу возле неё – на ногах подростковые дутые матерчатые сапоги, которые в жидкой снеговой каше промокли насквозь. Синтетическая курточка была коротка и тонка, старую женщину бил озноб. Молодая вытащила откуда-то со дна сумки ещё одно столь же легкомысленное пальтишко, прикинула, отдала старой. Та надела его поверх курточки и стала смахивать на капустную кочерыжку в разноцветных листьях, но дрожать не перестала, - согреться было трудно, сырые ноги не давали. И тогда одна из разговаривающих вполголоса русских, - та, что помоложе, прервала разговор, расстегнула тёплые свои меховые сапоги и сняла сначала с одной ноги серый шерстяной носок, потом с другой. И протянула их старой цыганке. Та взяла коричневыми узловатыми пальцами, - носки ещё хранили тепло другого  тела, - быстро стащила разбухшую обувку и натянула их, мягкие и сухие, на свои худые окоченевшие ноги.
И такая откровенная телесная радость разлилась спустя минуту по её тёмному лицу, что все четверо одновременно заулыбались.
- Спасибо! – просто сказала по-русски старуха. Сказала не по извечной лицедейской привычке и нужде, не с целью, а от души.
-На здоровье, - ответила ей негромко русская, -носите на здоровье.
-Это твоя дочь? – спросила старую русскую молодая цыганка, кивая на отдавшую носки.
-Нет, это моя племянница, - ответила та.
-Ай, красивая! Когда совсем молодая была, красавица была, наверное.
В это время запел телефон. Подошло такси.
Никто разыгравшейся сценки не видел. И всем было хорошо. И воистину не было, как и полагается, ни «еллина, ни иудея».