Для ознакомления Греция. Кипр

           Золотой серебряный век "путевой" поэзии.
     Отечественная поэзия, как известно, очень активно и во все времена усваивала традиции различных культур, открывала ближний и дальний для России мир. У автора этой предлагаемой антологии возник вопрос: какой период стихотворных "путевых заметок" из разных краёв мира представить в ней. Все времена охватить просто трудно. И подумалось вот что. Мощная струя стихов паломников эпохи романтизма всё же фрагментарна и часто умозрительна. В середине и конце XIX века поэзия становится более утилитарной и меньше рассказывает о разных краях. В недавние же времена советские поэты, конечно, сделали немало интересных наблюдений о странах, куда они периодически выбирались, но немало было тогда и строк дежурных, "заказных", идеологизированных... Представляется, что "самым-самым" временем открытия россиянами мира был рубеж XIX-XX веков и последующий период до окончательного утверждения советского общества - то, что принято называть "серебряным веком" в культуре.
     Именно тогда наши символисты, акмеисты, имажинисты, футуристы и поэты реалистической традиции по-настоящему освоили всё многообразие мировой цивилизации, заглянув в дальние уголки Европы, в Африку, Америку, страны Дальнего и Ближнего Востока, Центральной и Южной Азии, даже Австралию и Океанию... Занимаясь одновременно блестящими переводами, они прониклись духом "Ригведы" и "Пополь-Вуха", "Калевалы" и "Гайаваты",  китайской и японской классической поэзии, ирландских и скандинавских саг. При этом они ездили по миру совершенно свободно, не неся в себе политической и идейной заданности, воспринимая мир, каким они его видели.
     Затем была мировая война, революция и война гражданская, когда многих поэтов разметало по свету... Стихи отечественных поэтов о мире тех лет, конечно, носят трагический отпечаток. Но остаются предельно яркими, полными впечатлений - а часто они писались и как "отдушина" среди суровой действительности, как обращение "от противного" к прекрасному, гармонии, утраченному покою, вечным истинам.
     И хронологические рамки этой немалой антологии несколько выходят за канонические границы "серебряного века". С одной стороны, веяния этой эпохи уже стали чувствоваться в 1880-ые годы, когда стало значительно больше и "путевых" стихов. С другой стороны, верхняя граница часто переходит даже через 1930 год, если написанные и в СССР, и в эмиграции стихи ещё носят отсвет недавних странствий, или близки по духу уходящему времени. При этом вещи, носящие больше характер политических деклараций, сюда не включены.
     В основном здесь, конечно, стихи, непосредственно вызванные впечатлениями от увиденного. И лишь в редких случаях - строки о краях, не посещённых авторами, но предельно сильно прочувствованных ими опосредственно. Так писал, например, Есенин "Персидские мотивы".
     И до сих пор стихи Блока о Равенне, Брюсова - о Скандинавии, Северянина - о Далмации и Черногории и так далее - отличный "камертон" для современных наших туристов. Некоторые из поэтов той поры до предела страсти любили приглянувшиеся края, оставив там свою частицу, как Гумилёв в Африке, как Вячеслав Иванов - в Риме, как Северянин - в Эстонии, а Мандельштам - в Грузии и Армении.
     Поэтому читайте...
                ГРЕЦИЯ

К.Р. (Великий князь Константин Романов)

    ЗАТИШЬЕ



                Голубые покоились волны,
                Голубой свод небесный дремал...
                В мертвом сне цепенея, безмолвный
                Час томительный полдня настал.
                Застывала, палима лучами,
                Раскаленная почва земли,
                Трепетала лишь чайка крылами
                И вилась, и кружилась вдали...
                Притупилися все ощущенья,
                Все застыли волненья в груди,
                И душа, забывая стремленья,
                Ничего не ждала впереди.
                Лишь испуганно, где-то глубоко
                В задремавшем уме притаясь,
                О минувшем мечта одиноко
                Трепетала, кружилась, вилась...

                Афины
                23 декабря 1882

Владимир Шуф

БУРЯ У АРХИПЕЛАГА.

Мы плыли по волнам Архипелага.
Во мраке скрылись берега земли,
Вся в брызгах, пенилась морская влага
И молнии одежду туч зажгли.

Корабль блуждал пугливо, как бродяга.
И голоса, и топот ног вдали
Нам чудились, — бежала волн ватага,
И гребни их, преследуя, росли.

Бессильно бились цепи рулевые,
Скрипела связь бортов... Сама стихия
Была полна смятенья и тревог.

Казалось, был разгневан нами Бог...
Но, не сказав тебе «прости, Mapия!»,
Я умереть не должен был, не мог.

ОСТРОВ ЛЮБВИ

Вот берега лазурного Лесбоса, —
Отражены лазурью волн они,
И лишь стена Левкадского утеса
Теряется в синеющей тени.

Скала суровая... С ее откоса,
Как птичка, ранена стрелой Эроса,
Упала Сафо, — и Эллады дни,
О ней вздохнув, грустили не одни.

Там край любви, там остров наслаждений,
В красу подруг влюбленных пылко жен.
Вот ветерок доносится весенний...

Лимоном, лавром, запахом растений
Над гладью моря сладко дышит он...
Любовь моя! — увы, ты светлый сон!

МАЯК

Наш капитан корабль ведет к Евбее...
На палубе брожу я, одинок.
Ночь на море глядит еще темнее,
Лишь там, во мгле, мигает огонёк.

Как звездочка, он ярок и далёк.
Пусть бьет волна, скрипит канат на рее,
И наш корабль под ветром на борт лёг.
Свет маяка душе еще роднее.

Там берег, пристань, — можно отдохнуть
Там ждет пловца случайная подруга...
Но я куда направлю долгий путь?

Не все ль равно? Под синим небом юга
И на волнах, где ночью стонет вьюга,
Рад маяком я сердце обмануть.

СУНИОН

Я помню Сунион, лазурный мыс,
Где сладок волн Эгейских лепет сонный,
Где храм стоит и белые колонны
Хранит один зеленый кипарис.

Паросский мрамор, пеной окропленный,
У самых скал над бездною навис.
Там с Афродитой нежный Адонис
У ясных волн делили вздох влюбленный.

О, боги Греции! Ваш древний храм
В развалинах над гладью моря синей,
Но красота и счастье милы нам.

Не служим мы кумирам и богам,
Потух огонь пред новою святыней, —
И в сердце ночь, и мир еще пустынней.

ПИРЕЙ

Лазурь небес, лазурь под небесами,
И красными алея парусами,
Зарделась даль синеющих морей.
В Элладе мы, и близок к нам Пирей.

Он там, во мгле, шумящей голосами
Машин, свистков, железных якорей.
Лес тонких мачт и корабельных рей
Из волн морских поднялся перед нами.

Весь порт гремит торговой суетой, —
Лишь на холмах в сияньи небосклона
Виднеются руины Партенона.

Так посреди ничтожности пустой,
Где жизнь пестра, шумна, неугомонна,
Душа летит за светлою мечтой.

АКРОПОЛЬ

По ступеням разбитым, к пропилеям
Поднялся я, и там, среди колонн,
Увидел море, горы, небосклон...
Зачем мечту о прошлом мы лелеем?

Акрополь стал пустынным мавзолеем,
Где светлый бог Эллады усыплен.
Садилось солнце, умер Аполлон
И тень легла по миртовым аллеям.

Эректеон в терновнике заглох,
Как саркофаг, где прилепился мох
На мраморе, от времени зеленом.

Не ветер ли скользнул над Партеноном?
Мне чудилось, пронесся тихий вздох
От портика по рухнувшим колоннам.

ЭЛЕВЗИС

Минув залив за желтым Саламином,
К Элевзису направил я свой путь.
На древний храм хотелось мне взглянуть,
Покинутый на берегу пустынном.

Я подошел к таинственным руинам.
След колесниц в их каменную грудь
Здесь врезался, — как будто кто-нибудь
Провел резцом на мраморе  старинном.

Куски колонн, подземный свод разрыть...
Чего ищу? — любви, познанья, веры?
Кругом меня лежит лишь камень серый.

И красный мак вдоль трещин древних плит,
Где тлел огонь Дианы и Цереры,
О пламени потухшем говорит.

МРАМОР

В Элевзисе, в музее позабытом,
Головку я случайно увидал,
По красоте подобную Харитам,
Богинь парнасских чистый идеал.

Обломок древний был ничтожен, мал,
Но жизнь таилась в мраморе разбитом.
Не Фидий ли прекрасный очерк дал
Челу, устам божественным, ланитам?

Восторженно на светлые черты
Смотрел я, полн величием святыни
Поэзии и вечной красоты.

В Элевзисе, в развалинах, в пустыне
Передо мной опять явилась ты
В головке дивной мраморной богини.

ФАЛЕРО

Там, где охотясь на хребте Гимета
Являлась мне Диана за горой,
Был пробужден я в тихий час рассвета
Эгейских волн ласкающей игрой.

В румянце Эос утренней порой
Земля была туманами одета,
Но облаков раскрылся легкий рой.
Я видел край любви, цветов и света.

О, Фалеро! — весь в зелени олив
И  пышных лоз покоился залив.
Его лазурь сливалась с небосводом.

И берегам, и этим ясным водам,
На миг чужой отрадою счастлив,
Я бросил взгляд, как путник мимоходом.

ОЛИМП

Как жертвенник, где темный и летучий
От гекатомб несется к небу дым,
Олимп вставал видением седым.
Одетый в снег и сумрачные тучи.

Он был суров, пустынный и могучий,
Но луч, скользя по облакам густым,
Зажег вершин серебряные кручи
Божественным сиянием своим.

Как будто бы раскрылася завеса,
И видел я престол и храм Зевеса...
Нагорный снег был мрамора белей.

Но пуст Олимп... За далью скал и леса
В Фессалии, среди ее полей,
Лежал богов почивших мавзолей.

ЛАРИССА

Гремит Олимп и снова мечет стрелы,
Течет волной кровавою Пеней.
Эдхем-паша в нем напоит коней,
Переступив Фессалии пределы.

Где ж клефты Греции? 3вучит слышней
Крик «;;;; ;;;;;;;!». Легки и белы
В рядах эвзонов веют фустанеллы.
Вдали блеснула линия огней.

В тумане туч, грозя, синеют горы.
Вот конные прошли карабинеры, —
Ларисса ждет известий и побед.

На раненых устремлены все взоры.
—  Что, патриот? — Уныл его ответ:
—  Идут, идут, и счета туркам нет!
1897 г.

КРИТ

Вот Кандия! Вот остров тот счастливый,
Где кипарис и вечный лавр цветут.
Как небеса, лазурны волны тут,
И глубоки прозрачные заливы.

Но этих волн обманчив вид красивый.
Морской полип и мягкотелый спрут
Там щупальцев раскинули извивы
И меж камней добычу стерегут.

Чудовища проворны, злы и жадны,
И в лабиринты скал опасно плыть,
Хотя заманчив моря плеск отрадный.

Прекрасна жизнь, но может только нить,
Сплетенная любовью Ариадны,
От злых сомнений сердце сохранить.


Максимилиан Волошин

    Акрополь

Серый шифер. Белый тополь.

Пламенеющий залив.

В серебристой мгле олив

Усеченный холм - Акрополь.

Ряд рассеченных ступеней,

Портик тяжких Пропилей,

И за грудами камений

В сетке лёгких синих теней

Искры мраморных аллей.

 

Небо знойно и бездонно -

Веет синим огоньком.

Как струна, звенит колонна

С ионийским завитком.

За извивами Кефиза

Заплелись уступы гор

В рыже-огненный узор...

Луч заката брызнул снизу...

 

Над долиной сноп огней...

Рдеет пламенем над ней он -

В горне бронзовых лучей

 Загорелый Эрехтейон...

Ночь взглянула мне в лицо.

Черны ветви кипариса.

А у ног, свернув кольцо,

Спит театр Диониса.
1900

Бегство кентавров
Эредиа

Сорвавшись с дальних гор гудящею лавиной,
Бегут в бреду борьбы, в безумьи мятежа.
Над ними ужасы проносятся кружа,
Бичами хлещет смерть, им слышен запах львиный…

Чрез рощи, через рвы, минуя горный склон,
Пугая гидр и змей… И вот вдали миражем
Встают уж в темноте гигантским горным кряжем
И Осса, и Олимп, и черный Пелион…

Порой один из них задержит бег свой звонкий,
Вдруг остановится, и ловит запах тонкий,
И снова мчится вслед родного табуна.

Вдали, по руслам рек, где влага вся иссякла,
Где тени бросила блестящая луна —
Гигантским ужасом несется тень Геракла…
1904

Дмитрий Мережковский

ПАРФЕНОН

Мне будет вечно дорог день,

Когда вступил я, Пропилеи,

Под вашу мраморную сень,

Что пены волн морских белее,

Когда, священный Парфенон,

Я увидал в лазури чистой

Впервые мрамор золотистый

Твоих божественных колонн,

Твой камень, солнцем весь облитый,

Прозрачный, теплый и живой,

Как тело юной Афродиты,

Рожденной пеною морской.

Здесь было все душе родное,

И Саламин, и Геликон,

И это море голубое

Меж белых, девственных колонн.

С тех пор душе моей святыня,

О, скудной Аттики земля,

Твоя печальная пустыня,

Твои сожженные поля!

1892

Иван Бунин

В архипелаге


Осенний день в лиловой крупной зыби
Блистал, как медь. Эол и Посейдон
Вели в снастях певучий долгий стон,
И наш корабль нырял подобно рыбе.

Вдали был мыс. Высоко на изгибе,
Сквозя, вставал неровный ряд колонн.
Но песня рей меня клонила в сон –
Корабль нырял в лиловой крупной зыби.
Не все ль равно, что это старый храм,
Что на мысу - забытый портик Феба!
Запомнил я лишь ряд колонн да небо.

Дым облаков курился по горам,
Пустынный мыс был схож с ковригой хлеба.
Я жил во сне. Богов творил я сам.

12.VIII.08

Cпор


— Счастливы мы, фессалийцы! Чёрное, с розовой пеной,
Пахнет нагретой землёй наше густое вино.
Хлеб от вина лиловеет. Кусок овечьего сыру,
Влажно-солёный, крутой, горную свежесть хранит.

«Крит позабыл ты, хвастун! Мастика хмельнее и слаще:
Палуба ходит, скользит, парус сияет, как снег,
Пляшут зелёные волны — и пьяная цепь рулевая,
Скрежеща, вдоль бортов ползает ржавой змеёй».

17.08.1909

Матрос

Ночью в море крепко спать хотелось,
Измотало зыбью нашу барку,
На носу - угодника Николу,
На корме - малиновый фонарик.

А пришли к Патрасу - рассветает,
Море заштилело, зеленеет,
На востоке, светлом, апельсинном,
Розовеют снеговые горы.

У кого есть деньги, тот в кофейне,
Пьет мастику или чай с лимоном -
Э, успею выспаться! Скорее
Дай мне сыру и вина покрепче!

Сладко ослабею, сытый, пьяный,
Забурлю кальяном, а хозяин
Будет усмехаться - и от смеха
Нос его короткий станет клювом.

1913

Эллада


Меж островов Архипелага
Есть славный остров. Он пустой,
В нем есть подобье саркофага.
Сиял рассвет, туман с водой
Мешался в бездны голубые,
Когда увидел я впервые
В тумане, в ладане густом,
Его алевшую громаду, -
В гробу почившую Элладу, -
На небе ясно-золотом.
Из-за нее, в горячем блеске,
Уже сиял лучистый бог,
И нищий эллин в грязной феске
Спал на корме у наших ног.

<16.VII.16>

Аркадия


Ключ громит на дне теснины,
Тень широкая сползла
От горы до половины
Белознойного русла.
Истекают, тают сосны
Разогретою смолой,
И зиждитель скиптроносный
Дышит сладостною мглой.
Пастухи его видали:
Он покоится в тени,
И раскинуты сандалий
Запыленные ремни.
Золотою скользкой броней,
Хвоей, устлана гора –
И тяжка от благовоний
Сосен темная жара.

29.VIII.16

Николай Гумилёв

Родос

Памяти М. А. Кузьминой-Караваевой

На полях опалённых Родоса
Камни стен и в цвету тополя
Видит зоркое сердце матроса
В тихий вечер с кормы корабля.

Там был рыцарский орден: соборы,
Цитадель, бастионы, мосты,
И на людях простые уборы,
Но на них золотые кресты.

Не стремиться ни к славе, ни к счастью,
Все равны перед взором Отца,
И не дать покорить самовластью
Посвящённые небу сердца!

Но в долинах старинных поместий,
Посреди кипарисов и роз,
Говорить о Небесной Невесте,
Охраняющей нежный Родос!

Наше бремя — тяжёлое бремя:
Труд зловещий дала нам судьба,
Чтоб прославить на краткое время,
Нет, не нас, только наши гроба.

Нам брести в смертоносных равнинах,
Чтоб узнать, где родилась река,
На тяжёлых и гулких машинах
Грозовые пронзать облака;

В каждом взгляде тоска без просвета,
В каждом вздохе томительный крик, —
Высыхать в глубине кабинета
Перед пыльными грудами книг.

Мы идём сквозь туманные годы,
Смутно чувствуя веянье роз,
У веков, у пространств, у природы,
Отвоёвывать древний Родос.

Но, быть может, подумают внуки,
Как орлята тоскуя в гнезде:
«Где теперь эти крепкие руки,
Эти души горящие — где?»

1912

Осип Мандельштам

 На каменных отрогах Пиэрии
Водили музы первый хоровод,
Чтобы, как пчелы, лирники слепые
Нам подарили ионийский мед.
И холодком повеяло высоким
От выпукло-девического лба,
Чтобы раскрылись правнукам далеким
Архипелага нежные гроба.

Бежит весна топтать луга Эллады,
Обула Сафо пестрый сапожок,
И молоточками куют цикады,
Как в песенке поется, перстенек.
Высокий дом построил плотник дюжий,
На свадьбу всех передушили кур,
И растянул сапожник неуклюжий
На башмаки все пять воловьих шкур.

Нерасторопна черепаха-лира,
Едва-едва беспалая ползет,
Лежит себе на солнышке Эпира,
Тихонько грея золотой живот.
Ну, кто ее такую приласкает,
Кто спящую ее перевернет?
Она во сне Терпандра ожидает,
Сухих перстов предчувствуя налет.

Поит дубы холодная криница,
Простоволосая шумит трава,
На радость осам пахнет медуница.
О, где же вы, святые острова,
Где не едят надломленного хлеба,
Где только мед, вино и молоко,
Скрипучий труд не омрачает неба
И колесо вращается легко?

1919

 Гончарами велик остров синий —
Крит зеленый, — запекся их дар
В землю звонкую: слышишь дельфиньих
Плавников их подземный удар?

 Это море легко на помине
В осчастливленной обжигом глине,
И сосуда студеная власть
Раскололась на море и страсть.

Ты отдай мне мое, остров синий,
Крит летучий, отдай мне мой труд
И сосцами текучей богини
Воскорми обожженный сосуд.

Это было и пелось, синея,
Много задолго до Одиссея,
До того, как еду и питье
Называли «моя» и «мое».

Выздоравливай же, излучайся
Волоокого неба звезда
И летучая рыба — случайность
И вода, говорящая «да».
<21 марта> 1937

Флейты греческой тэта и йота —
Словно ей не хватало молвы —
Неизваянная, без отчета,
Зрела, маялась, шла через рвы.

И ее невозможно покинуть,
Стиснув зубы, ее не унять,


И в слова языком не продвинуть,
И губами ее не размять.

А флейтист не узнает покоя:
Ему кажется, что он один,
Что когда-то он море родное
Из сиреневых вылепил глин...

Звонким шопотом честолюбивым,
Вспоминающих топотом губ
Он торопится быть бережливым,
Емлет звуки — опрятен и скуп.

Вслед за ним мы его не повторим,
Комья глины в ладонях моря,
И когда я наполнился морем —
Мором стала мне мера моя...

И свои-то мне губы не любы —
И убийство на том же корню —
И невольно на убыль, на убыль
Равноденствие флейты клоню.

7 апреля 1937

Владимир Набоков

Сон на акрополе

Я эти сны люблю и ненавижу.
Ты знаешь ли их странную игру?
На миг один, как стая птиц роскошных,
в действительность ворвется вдруг былое
и вкруг тебя, сверкая, закружится
и улетит, всю душу взволновав.

Я в первый раз Акрополь посещал...
Убогий грек со стразом на мизинце,
все добросовестно мне объясняя,
вводил меня в разрушенные храмы
своих непостижимых предков. Маки
алели меж камней, и мимолетно
подумал я, что мраморные глыбы,
усеянные маками, похожи
на мертвецов с пурпурными устами...

Мы миновали желтые колонны
и с вышины увидели окрестность.
Взглянул я вниз, и чудо совершилось...
То южное ли солнце подшутило
над северной, тоскующей душой,
иль слишком жадные глаза поэта
мучительно и чудно обманулись,
не ведаю... Но вдруг исчезли горы,
гладь синяя мерцающего моря
в цветущую равнину превратилась:
ромашек золотистые сердца,
и вдовий цвет лиловый и пушистый,
и колокольчики -- я различал
в траве густой, лоснящейся на солнце...

Преобразились белые Афины.
Передо мной -- знакомое село:
все -- сизые, полуслепые избы,
кабак с зеленой вывеской, часовня,
да мальчики, играющие в бабки,
да жалобно мычащая корова,
да пьяница, и пьяный русский ветер,
вздувающий рубашку на спине...
А там, вдали, меж полем и деревней,
я вижу лес, как молодость, веселый,
березовый, бледно-зеленый лес,
и просветы тропинок своенравных...
Как хочется предаться их извивам,
блуждать, мечтать, срывать кору с берез
и обнимать янтарный, влажный ствол,
льнуть, льнуть к нему и грудью, и губами,
и кровь его медовую впивать!
Все вижу: блеск песчинки на тропе,
и труп крота близ горки чернозема,
и пестрого жука на черной шкурке...
А сам я (о, как сладко-совершенно
мне это чудилось!) -- я сам стою
на деревенском кладбище, где дышит
так пряно тень черемухи склоненной,
где меж могил алеет земляника,
где сыплются ольховые сережки
на старые, горбатые кресты...

И нехотя очнулся я, и голос
поскрипывал, прилежно рассуждая
о стройности дорических колонн
и о былых властительных богинях.
Что мне до них? Я видел сон иной.

День увядал. Внизу горели окна.
На запад шли оранжевые тучи.
"Благодарю",-- промолвил я поспешно,
и на ладонь услужливою грека
упало несколько монет дырявых.

Так -- за мечту платил я серебром...


25 апреля 1919, Афины


Акрополь

Чей шаг за мной? Чей шелестит виссон?
Кто там поет пред мрамором богини?
Ты, мысль моя. В резней тени колонн
как бы звенят порывы дивных линий.

Я рад всему. Струясь в Эрехтейон,
мне льстит лазурь и моря блеск павлиний;
спускаюсь вниз, и вот запечатлен
в пыли веков мой след, от солнца синий.

Во мглу, во глубь хочу на миг сойти:
там, чудится, по Млечному Пути
былых времен, сквозь сумрак молчаливый

в певучем сне таинственно летишь...
О, как свежа, благоговейна тишь
в святилище, где дышит тень оливы!

1919, Англия


                КИПР

Владимир Соловьёв

Das Ewig-Weibliche
[Слово увещательное к морским чертям]
 
Черти морские меня полюбили,
Рыщут за мною они по следам:
В Финском поморье недавно ловили,
В Архипелаг я — они уже там!
 
Ясно, что черти хотят моей смерти,
Как и по чину прилично чертям.
Бог с вами, черти! Однако, поверьте,
Вам я себя на съеденье не дам.
 
Лучше вы сами послушайтесь слова,—
Доброе слово для вас я припас:
Божьей скотинкою сделаться снова,
Милые черти, зависит от вас.
 
Помните ль вы, как у этого моря,
Там, где стоял Амафунт и Пафос,
Первое в жизни нежданное горе
Некогда вам испытать довелось?
 
Помните ль розы над пеною белой,
Пурпурный отблеск в лазурных волнах?
Помните ль образ прекрасного тела,
Ваше смятенье, и трепет, и страх?
 
Та красота своей первою силой,
Черти, не долго была вам страшна;
Дикую злобу на миг укротила,
Но покорить не умела она.
 
В ту красоту, о коварные черти,
Путь себе тайный вы скоро нашли,
Адское семя растленья и смерти
В образ прекрасный вы сеять могли.
 
Знайте же: вечная женственность ныне
В теле нетленном на землю идет.
В свете немеркнущем новой богини
Небо слилося с пучиною вод.
 
Всё, чем красна Афродита мирская,
Радость домов, и лесов, и морей,—
Всё совместит красота неземная
Чище, сильней, и живей, и полней.
 
К ней не ищите напрасно подхода!
Умные черти, зачем же шуметь?
То, чего ждет и томится природа,
Вам не замедлить и не одолеть.
 
Гордые черти, вы всё же мужчины,—
С женщиной спорить не честь для мужей.
Ну, хоть бы только для этой причины,
Милые черти, сдавайтесь скорей!
 
[Das Ewig-Weibliche - Вечная Женственность (нем.)]
8-11 апреля 1898