Дом Ипатьева

После восьмилетки, в 1965-м, я поступил в техникум в Свердловске. Стране нужен был младший «комсостав» на заводы, и страна тратилась: стипендии, общежитие с еженедельной сменой постельного, недорогая столовая, сама учёба, спортсекции, экскурсии... Сразу же (в середине октября 1965-го) нашу группу на автобусе прокатили по достопримечательностям Свердловска, и вот остановка против дома Ипатьева. Смотрим и запоминаем из окна автобуса: здесь, в подвале, в 1918 году была расстреляна царская семья...

Для пятнадцатилетних 1918-й — это что-то мифическое, скорее — из книжек, хотя уже чётко осознаёшь, что царь правил единоличной властью, а теперь «правим» сообща. Экскурсовод — наша «классная дама», преподаватель по кузнечно-прессовому делу; рефрен её комментария - «во избежание контрреволюционного мятежа...» Но равным образом и «революционные ценности» были для нас чем-то мифическим, и внутри, в душе остаётся: здесь убили! Здесь их убили!..

Спустя пару недель мы втроём поднимались по улице Карла Либкнехта, со стороны вокзала, на Вознесенскую горку (по бывшему Вознесенскому проспекту. Мы ходили по городу в поисках спортсекций). Остановились у дома Ипатьева. Старый деревянный забор в два метра, дома почти не видно. Прошли вдоль его до каких-то полуоткрытых ворот на линии забора, заглянули: неухоженный двор-пустырь, слева какое-то строение, справа торец дома (именно в этой части в подвале был расстрел, а «наверху» комната царя); на земле и у стен разный мусор.

И вот мы увидели на левой стороне торца дома вход в подвал, показываем пальцами: здесь. Несколько ведущих вниз ступеней — в кирпичных обломках, в пыли, как бы без следов. Дверь закрыта неплотно. И мы, «продолжатели революции», чувствуем право войти, что и делаем, оглянувшись. Первым спустился и открыл дверь я, ребята последовали за мной.

В первой комнате, куда мы непосредственно вошли, тоже был разный мусор, но мы сразу шагнули в проём вправо (может, в открытую дверь): именно здесь, как я потом уточнил, и расстреливали. Перед окном сиротливо стоял какой-то пустой стол, на полу тоже там и сям неопрятно, какие-то обрывки... Признаться, быть в такой комнате — брала оторопь. Мы шарили глазами по стенам, особенно по той, что против окна, в поисках следов от пуль. Стена была грязная, с обшарпанной местами штукатуркой, с видимыми выбоинами. Не сговариваясь, почти бегом мы выскочили из подвала. Шли некоторое время молча. «Похоже, у этой самой стены...» - обронил наконец я в безмолвие.

До сих пор живет во мне ощущение от того «посещения» расстрельного подвала: ощущение «пустяковости события», всё настежь, мусор; ощущение, что только заброшенные стены помнят, что только они  что-то понимают, но молчат.

А мимо спешили люди, стонали троллейбусы, поднимаясь в гору, стояли и стоят комсомолец с комсомолкой «на памятнике» у Вознесенского собора (тогда краеведческого музея), за памятником брызгали водой на фонтан чугунные лягушки. А потом дом снесли, заборы убрали, через высокую поднявшуюся траву протопталось несколько тропинок в разных направлениях, «по крови». А ещё потом построили храм, «На крови».