Пчеловоды

Яркое солнце и пахнувший морозом ветер из форточки разбудили Толяна. Морщиться от снежинок было приятно, но пальцы на ногах закоченели, а стоило ему пошевелиться… Он вновь сморщился. Но уже от боли: в затылке плескалось чугунное озеро. Медленно, как половинка моста на Неве, он поднялся и сел. Нехило вчера погуляли.

Не первый и не второй день. Алкашом себя Толян не считал, но после того, как жена окончательно (это она так сказала) ушла, забрав дочку и машину, он забухал совсем уж бессовестно. Типа горе и право имею. Да чего там. С друзьями он отмечал неизбежный практически развод как обретение свободы, хотя что с ней делать будет, не знал. И не думал: суд по разделу и конец отпуска (Толян работал экспедитором) были далеко впереди. Первое время он пытался поддерживать порядок, но квартира по виду и запахам всё более напоминала бичевню, появлялись какие-то незнакомые люди… Вот ночью тоже… Хотя это, наверное, приснилось. Солнце было уже высоко.

Закрыл фортку, поплёлся на кухню, но не дошёл: в зале за столом сидели Юрец и Ботя, склонившись над чем-то. На столе стояли две бутылки пива. Неоткрытые. На полу – ещё несколько. Уже сгоняли, радостно свернул к ним Толян – Ну чо, пчеловоды, каплю нектара?... и удивился молчанию. - Вы чего? - Глаза обернувшегося Боти были круглы и задумчивы. Юрец тяжело и долго вздохнул. Затем открыл бутылку зажигалкой, длинно и со вкусом отпил половину и закурил. – Толян, тебе бы как-то… тормознуть. – В смысле? - Ну, так ведь и до «белочки» недалеко. – Ты это к чему? – Нет, это ты к чему. Прочитай-ка.
Тут Толян увидел на столе исписанный ровным строчками лист. Начал читать.


…Пробуждение

Вынырнув из снов, полных рациональной невменяемости и клоунады ответственной натуралистичности, я обнаружил, что утро полно неизъяснимой прелести, убиваемой скукой и пошлостью реальной ощутимости прямо у меня на закрытых кем-то глазах.

Я схватил припасённую загодя швабру медитативной безучастности, съездил ей по тому, что на глазах моих (закрытых кем-то, естественно) превратилось из унылой бессознательной наблюдательности в испуганную лысую очевидность - и вот глазам моим (закрытым пока ещё) предстала яркая и неоперившаяся мозгоклювость, скрывающаяся, как выяснилось, во всём, стоит только присмотреться (не открывая глаз).

 Я схватил её за жабры притворного безразличия, с притворным же намерением вытрясти из неё всю истинную правду о причинах притягательности для клевания моих неиспорченных интеллектом мозгов, но тут... мы поняли друг другу по прикосновениям, пульсации наших капилляров совпали, и оказалось, что не каждый вдох толкает тебя к выдоху полной ненависти и презрения толстой бабищей неизбежности. Мы с ужасом заглянули (зажмурившись) в пропасть осознания всей полноты и необратимости делаемого нами выбора. Нет, мной, только мной…

 Несмотря на весь жалкий фарс и искусственность своего положения, судорожно вдохнув, стремглав, чтобы не передумать, как в прорубь - я открыл глаза...»

- Ох..еть… Это кто накарябал? – Ты чё, свой почерк не узнаёшь, братан? Или косяк единолично скурил, пока мы дрыхли? – Ботя смотрел с подозрением. Толян пригляделся. Да, почерк его, только более чёткий. – Мама дорогая… Убей, не помню, что вчера было. – Толян последовал примеру Юрца. Открыл, отхлебнул, затянулся. - Не, вечер помню, а ночью… Но шалы точно не было, да если бы и была: вы чо, одному-то какой кайф… - Я как раз отлить вставал, вижу – ты на кухне при свече пишешь чего-то. Думал, жене покаянную, не стал мешать… - Да у меня отродясь свечей в доме не было! Может, это у тебя галики уже? – И я твоим почерком всякую херню пишу и к холодильнику потом магнитом цепляю? – Ботя тоже закурил. – Хотя ты знаешь, удивил ты меня – текст неординарный, это факт. - Ботя трудился в торговой фирме, но как внештатный корреспондент местной прессы и начинающий копирайтер, считал себя докой в журналистике. - А дальше? – Что дальше? – Ну вот он открыл глаза – и что увидел? – Толян вздохнул. – Б…, тебе интересно, ты и досочини. Кэрридвен – это кто? - Как ты сказал? - Кэрридвен. – Богиня дверных петель, кажется, у ирландцев…* Открывает и закрывает пути. А чего вдруг? - Да так, ничего.

На кухонном подоконнике лежала обгоревшая спичка. Одна. И какое-то жёлтое, выступающее над поверхностью пятнышко... Да нет, показалось, нет там никакого пятнышка...

Допили пиво, Юрец с Ботей ушли, высказав намерение взыскать с некоего Челюни давний должок. Толян вновь перечитал странный текст. Не Бодлер, конечно, но отзывается чем-то знакомым… И тут давешний сон ярко вспух и заиграл чёрными глазницами страха.

Ночь. Тишина. Квадраты бледного фонарного света на стенах и потолке. Где-то рядом негромко играет губная гармошка. Толян идёт на кухню. Узнаёт песню Сольвейг и вдруг чует крепкий аромат  вишнёвой смолы и корицы. Одновременно из кухни замечает странный слабый свет. Заглядывает с опаской и любопытством.

У подоконника вполоборота к окну сидит женщина. Чёрное кисейное платье, белый кружевной воротничок… Шляпка с закинутой наверх вуалеткой. Чёрные кисейные же перчатки до локтей. Изящно изогнутая тонкая трубка. Синий дымок.  – Идите сюда, сударь, и присядьте к столу.  Глубокое контральто казалось слегка усталым. То, что он принял за оттенок жалости и отвращения, оказалось усилием, сдерживающим с огромным трудом стон боли. Он понял это, когда дама стала медленно поворачивать к нему голову. Ей было около тридцати на вид. Свеча выхватила резко очерченные губы и небольшой строгий римский нос, изломанные невыносимым напряжением тонкие брови, глубокие тени вокруг ярких янтарных глаз. – Я Вас прошу, не медлите. Толян сел. – Я и так ждала слишком долго, силы мои на исходе. Возьмите ручку и пишите. Всё, что захотите, что угодно.  Первое, что придёт в голову. – Зачем? – Если Вы этого не сделаете, помочь будет уже нельзя. Ни Вам, ни мне. - Кто Вы? – Я ваше личное воплощение Кэрридвен. Аватар, как здесь модно говорить сейчас. – Дёрнувшись, уголок рта, как Арлекин кулису в театре, оттянул чуть в сторону прорезавшую щёку резкую тень. - Я давно уже с Вами, но Вы меня так и не заметили. И поэтому я не смогла дать Вам знак, что с моей помощью... А когда отвергают мой дар, я умираю.
- Но что мне писать? О чём? - Что же, сударь, неужели Вы не можете связно изложить главное, что Вас волнует… По-настоящему, а не в суетливой возне ежедневной рутины? - Я не… Я не знаю. – Ну ладно, напишите, каким бы Вы могли увидеть своё пробуждение к новой жизни. Или хотели бы увидеть. Или не своё. Чьё-то. О ком Вы могли бы думать неравнодушно. Для кого… Что Ваш взгляд способен сделать с этой реальностью. Потенциально. Хотя бы направление. А мне пора. Здесь слишком тяжело и плотно. – Она взяла свечу (в массивном подсвечнике из оникса) и переставила её на стол перед Толяном. Он увидел перед собой лист сероватой бумаги и чёрный роскошный «Паркер» (мечтал о таком когда-то). Поднял голову: гостья исчезла. Взял ручку. Пробуждение…

Это могли быть самые главные строки. А что вышло? Убого, жалко, но не без фантазии… С игрой, флиртом даже… Он улыбнулся. О каком даре она говорила? Что она может подарить? «Паркер»…

Толян долго сидел у окна. Солнце опустилось за крыши, зажглись фонари. Толян наконец встал, почти не заметив ломоты в затёкших конечностях. Вскипятил чай, сгрыз чёрствую корку с плавленым сырком. Собрал мусор, вынес его, подмёл, вымыл пол и посуду. Беспорядок вокруг – сумбур в голове. Снова выпил чаю с остатками сахара и сухарём. Достал из чулана прошлогодние дочкины тетради. Дочь и жена – это завтра. А сейчас… Что я увижу, открыв глаза? И ради чего? Падал нежными хлопьями снег. Он смотрел в сеть огней за окном. Улыбался. И плакал…

___* Ботя переврал, но насчёт дверных петель – верно.