Мы же с тобой... друзьяки Об Игоре Пуппо

С Игорем Петровичем Пуппо я познакомилась, когда работала редактором в городской кинодирекции. Открыла дверь с надписью "Литература и искусство" и увидела...
распахнутые улыбающиеся глаза...
У Игоря Петровича удивительная способность располагать людей к разговору. Атмосфера общения с ним всегда была комфортная, не нужно было стесняться и подбирать слова - слова рождались сами собой и уходить не хотелось.
Потом выяснилось, что мы соседи и ездим в одном транспорте, ходим по одним тропинкам...   
Когда я сообщила Игорю, что в детстве писала стихи, он внимательно на меня посмотрел и произнёс:"Зачем это тебе? Ты красивая..." Больше я к этой теме не возвращалась и продолжала носить анонсы в редакцию газеты "Днепр вечерний".
Но однажды я написала..., причём, что-то довольно длинное, и прихватила с собой показать ему как старшему редактору..
Он внимательно читал рукописный текст, потом поднял на меня свои улыбающиеся глаза
- Рыжик!! Да, ты пишешь!!?
Потом он стал кромсать текст, вычёркивая всё лишнее и, улыбаясь,
- Газета же не резиновая!...
протянул мне.
 Он вычеркнул всё ненужное и стихи зазвучали.
Мы пересекались почти каждый день, я слушала рассказы про мальчика, сыночка одной из сотрудниц газеты,- они с Игорем, по словам мальчика, были друзьяки.
С Игорем Петровичем всегда было интересно, эмоционально насыщенно, у него не было мелочей - у каждой мелочи был символический смысл. Он подарил мне свой сборник "Командировка", а потом принёс Федерико Гарсиа Лорке "Избранное"
- Это мой любимый поэт.
Смотри сюда! "Неверная жена"*... Это вершина поэтического искусства!
Слушай:
И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.

Баритон  на улыбке негромко растягивал слова. Мне очень нравился его хрипловатый
мурчащий голос: в нём доброта и мелодичность, проникновенная нежность, душевность и мужественность. Игорь казался гулливером, когда начинал говорить, хотя был небольшого роста. Бездна шарма! И не только выразительность глаз и добродушие тому причиной - он примагничивал слушателя своей внутренней уверенностью, а силой мысли - завораживал.
Я раскрыла его для себя как поэта мощного, державного, с даром предвидения, и тонкого лирика одновременно,  в стихах сборника "Ступня на лопатках".
В конце 80-х поэт стал одним из участников экспедиции "Арал-88"
Был очень жаркий летний день. Игорь позвонил мне
- Рыжик! Мы же с тобой друзьяки? Я только что вернулся из экспедиции. Если есть время, зайди. Я тебе хочу прочесть кое-что.
Он встретил меня у подъезда( я не знала, в какой квартире он живёт.) Мы поднялись на второй этаж и вошли. Над диваном - огромная фотография его супруги
- Моя чайка! Лариса уехала на море. Правда, она похожа на чайку??
Лариса, действительно похожая на чайку, улыбалась нам с портрета.
Игорь провёл меня в свой кабинет.
- Это моя каюта.
Кабинет удивительный! Квартира была на втором этаже, а кабинет  - цокольное помещение. Из окна были видны ноги, только ноги прогуливающих собак, и...
заросли сирени...- Это была комната Мастера!!
На столе чучело пингвина, довольно большое чучело. Игорь рассказал вкратце, что служил в Северном флоте, а сейчас там служит его старший сын. Младший сейчас с мамой в Крыму. По-хозяйски в бокалы было налито "Алиготе", и Игорь, переполненный впечатлениями, с горящими глазами стал рассказывать о том, как они пересекали таможенные границы, сколько интересных  случайностей происходило в пути. (В сборнике "Ступня на лопатках" можно прочесть много интересного)
Он достал небольшой блокнот. Чёткие, красивые, ровные строки... я тогда не понимала, какой чести удостоена, - я была первой слушательницей его новых стихов
об умирающем Арале, о начинающейся катастрофе в человеческих умах, о любви к Родине и о дружбе между людьми разных национальностей - стихов мыслителя, философа, провидца, харизматичного и талантливейшего  поэта - Мастера.


 *"Неверная жена" Федерико Гарсиа Лорке

И в полночь на край долины
увел я жену чужую,
а думал - она невинна...

То было ночью Сант-Яго,
и, словно сговору рады,
в округе огни погасли
и замерцали цикады.
Я сонных грудей коснулся,
последний проулок минув,
и жарко они раскрылись
кистями ночных жасминов.
А юбки, шурша крахмалом,
в ушах у меня дрожали,
как шелковые завесы,
раскромсанные ножами.
Врастая в безлунный сумрак,
ворчали деревья глухо,
и дальним собачьим лаем
за нами гналась округа...

За голубой ежевикой
у тростникового плеса
я в белый песок впечатал
ее смоляные косы.
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
она - четыре корсажа.
Ее жасминная кожа
светилась жемчугом теплым,
нежнее лунного света,
когда скользит он по стеклам.
А бедра ее метались,
как пойманные форели,
то лунным холодом стыли,
то белым огнем горели.
И лучшей в мире дорогой
до первой утренней птицы
меня этой ночью мчала
атласная кобылица...

Тому, кто слывет мужчиной,
нескромничать не пристало,
и я повторять не стану
слова, что она шептала.
В песчинках и поцелуях
она ушла на рассвете.
Кинжалы трефовых лилий
вдогонку рубили ветер.

Я вел себя так, как должно,
цыган до смертного часа.
Я дал ей ларец на память
и больше не стал встречаться,
запомнив обман той ночи
у края речной долины, -
она ведь была замужней,
а мне клялась, что невинна.