Последний закат

Смурело... Бяшечки взалкали,
Уткнулись носом в сочную траву.
Парило шибко, а дождя ни капли
Не пало на уставшую главу.

Столетний дед, скоробившись под тыном,
В бездыханность унылую глядел.
Задумчиво попыхивая дымом,
Всю жизнь свою, как в зеркале узрел.

В двадцатом годе, сильный и безглавый,
Он Веру обменял на беспредел.
Дабы пожить в людской кровавой славе,
Попрал Христа и чёрный френч надел.

Он в дом входил тузом, а не валетом,
Открыв ногою дверь и матерясь.
Потрясывая дулом пистолета,
Решал судьбу, неся советску  власть.

Кулачил всех и млел от наслажденья.
Особо рьяно брался за того,
Кто перед Ним не падал на колени.
-"Семью по миру. Расстрелять его!"

А после - вот настало время!
Строчил доносы, как кому пришлось.
"Уважил" друга он статьёй расстрельной,
Заехал в дом его и зажилось!

Жену себе красивую приметил,
Сгноил её супруга в лагерях...
Она смолчала. Не молчать? А дети?
Сгорела вскоре, как безмолвная свеча.

Детей по детдомам отправил.
-"Ишо не стар, найду себе жену".
Но Бог не будет вечно поругаем,
И подал одиночество ему.

Полвека, как живёт в огромном доме,
Лишь плесень запустения вокруг.
Совсем никто добром его не вспомнит,
Не постучит в окошко бывший друг.

И каждый день, пася своих овечек,
Вздыхая им про горькую судьбу,
Всё охает:"По дольше бы не вечер,
Тоскливо, жутко в доме одному."

Глаза пусты. Ни слез, ни сна в них нету.
Лишь теплится безумия печать.
И руки заскорузлые, как плети,
И нету силы, что бы зарыдать...

Наплыл закат. Дед так и помер сидя.
Покаяться гордыня не дала.
Сам у себя свою же жизнь похитил,
Ушёл в забвенье, словно не живал.